Бесплатный фрагмент - Тайна чёрной розы

НЕПОНЯТКИ

Прервать цепочку зла

Костя проснулся с ощущением счастья. Стена была янтарная от солнца и — он приложил ладошку к обоям — тёплая, тоже как янтарь.

Они с женой здоровы и молоды. Ночью был восхитительный трёхступенчатый секс. Трижды он заставил жену замереть, вцепиться в него ногтями, ахнуть и по-девичьи затрепетать. За такие мгновения можно отдать жизнь.

Ипотека почти выплачена. На работе Костю ценят. Дочка заканчивает третий класс, милашка, вредный возраст ещё не наступил. На днях в ящике стола под бумагами он обнаружил давно затерянную аудиокассету «Машенька, 2 года». Нужно после работы отнести в фирму звукозаписи на оцифровку, пока ещё такие кассеты не попали в музей.

Костя пружинисто, спортивно шагал по улице. Приветливое лицо, ясные глаза, лучащийся взгляд. Улыбка, сама собой, довольно и смущённо раздвигает и морщит губы…

Да почему смущённо-то, господи?! Чего мы всё боимся белого света, стесняемся радость свою показать? А в детской песенке поём: «Поделись улыбкою своей». Даже дети понимают. Вернее, только дети и понимают.

Прохожие невольно, недоверчиво косились на него. И почему-то быстро опускали глаза. Костя поднял голову выше, весело и открыто посматривал вокруг. С готовностью делился со всеми переполнявшей его радостью. Какая такая радость на ровном месте? Такая, что солнце в небе и в лужицах, что скоро лето, и мир на земле, и живы-здоровы, ножками своими ходим…

Это так тёща говорила, когда села в инвалидное кресло, а потом и вовсе слегла. «Какое счастье, ребятки, ножками своими пройтись. Обслужить себя, помыться, в туалет сходить, ни от кого не зависеть».

— Мама, не говори ерунду! — кричала жена из кухни. Тёща подмигивала Косте: «Что имеем — не храним, потерявши — плачем». Мудрая была старушка, земля ей пухом. Всё слабо и извинительно улыбалась, и ушла с улыбкой на тонких сухих губах. Некоторые под старость светлеют, будто окунаются в детство. А некоторые превращаются в мегер и фурий, бр-р.

Костя столкнулся с такой, зайдя после работы в офисный центр. Лет шестьдесят, но крепкая, моложавая. Вообще-то в в охрану берут отставных военных, а бабушки вахтёрши — анахронизм. Может, чья-то родственница.

Глазки бледные, стёртые и облупившиеся, как пуговки. Рот очертили чёрные бульдожьи складки. Лицо растеклось, будто не пропечённый блин на сковороде, тот самый, который комом. Это он потом в сердцах её так про себя охарактеризовал. Сначала-то женщина и женщина. На широкую Костину улыбку ответила недовольным, подозрительным взглядом.

— Вы к кому, молодой человек?

Костя подумал, что вряд ли женщина в вязаном жилете поверх камуфляжа, знает слово «оцифровка». Объяснил: «Требуется переписать кассету на флэшку. В интернете указан ваш адрес».

— Ну, не знаю, что там в вашем интернете. Первый раз слышу. Вряд ли этим у нас занимаются, — она вела пальцем по бумаге, ища нужный кабинет.

— Так я пройду и спрошу.

— У кого это вы спросите? — оскорбилась вахтёрша. Её, как лишнее звено, выкидывали из цепочки, а значит, её должность и значимость подвергались сомнению. Как и соцпакет, и зарплата, и прибавка к пенсии. — На то и я здесь, чтобы спрашивать. А то каждый будет…

— Но вы сами сказали, что не знаете. Я поищу по табличкам на дверях, — расплылся в обаятельной (как ему казалось) улыбке Костя. Чем шире он улыбался, тем все более хмурой и насторожённой становилась вахтёрша. Он шагнул в пролёт, но женщина в своей клеточке — молниеносная, наработанная реакция! — нажала на кнопку. Колено упёрлось в турникет.

— Много вас, шататься по этажам. А из 218-го недавно сумку украли. Тоже такие вот искатели.

— Да я на ваших глазах, в первом же кабинете спрошу, — начал терять терпение Костя.

— Чего спрашивать. Ясно сказано: такой услуги по этой… Нету у нас такой услуги, не оказывают.

— Добрый вечер, Нина Геннадьевна!

Гладкий розоволицый мужчина в скрипящем кожаном пальто стремительно прошёл мимо. Костя попробовал протиснуться за ним — металлическая вертушка снова больно ударила по ноге.

— Алё, скажите, пожалуйста, здесь делают оцифровку? — крикнул Костя в спину мужчины. Тот оглянулся. По лицам вахтёрши и Кости понял, что имеет место конфликт. Неопределённо помотал рукой и скрылся.

— Послушайте, — дрожа и бледнея, сказал Костя. — Вот мой документ. Вы не имеете права меня не пустить, куда бы я ни шёл. Это общественное место. Я сообщу о вашем поведении директору.

— А вон он, директор, только был, — торжествующе и насмешливо кивнула вахтёрша в сторону исчезнувшего розоволицего. И посуровела: — А вас не пустить я имею полное право. На то поставлена. Может, вы террорист. А может, бесплатный туалет ищете. Так они все на кодовом замке. Недавно тоже один просочился, на вид приличный. А в коридоре после себя лужу оставил. Пива натрескался, отлить где искал…

— Дура. Пробка набитая. Стерва.

Костя шёл домой, задыхаясь (он, когда разволнуется, задыхался). Надо было ей в лицо кинуть эти слова, а не шептать сейчас под нос. С другой стороны, хорошо, что огромным усилием воли сдержался, не опустился до её уровня. Она явно этого добивалась.

И не сегодня ли утром Костя решил дарить людям только добро, относиться с сочувствием и пониманием? Может, у неё муж алкоголик и колотит её (ага, такую поколотишь). Может, она одна как перст во всём свете? А может, эти самые дни? Тьфу, она небось забыла, что это за дни такие. И про про мужскую ласку тоже. Её просто стоит пожалеть.

А Костя получил урок. Всё к лучшему. Допустим, встретилась бы ему приветливая, улыбчивая вахтёрша. Он бы шёл сейчас по тёмному переулку, расплываясь в улыбке, предвкушая дочкину радость, нёс в груди солнышко. А навстречу кучка подростков — примерно как эти, мазнувшие по нему тяжёлыми взглядами исподлобья, вызывающе толкнувшие при ходьбе.

«Мужик, чего ухмыляешься -лыбишься? По зубам захотел?» — и так далее, со всеми вытекающими. Потому что если просто так, сам по себе улыбаешься — не поймут. Сразу: либо дурачок, либо в морду. Нет, в нашу жизнь отличное настроение и улыбку надо вводить как из пипетки — по капельке, с великой осторожностью, дозировано. Как опасный реактив во взрывчатое вещество. Дико раздражает людей эта улыбка.

Костя, чтобы успокоиться, представил дочкино запрокинутое, смеющееся личико, круглое как колобок. Самую прекрасную в мире щёлочку между передними выступающими зубиками. Бельчонок мой. «Ура, папа пришёл! Почему так поздно? Ты меня маленькую записал?!»

Сжал в кармане крошечное гладкое тельце флэшки. Записал. На другом конце города. Есть же адекватные люди, их гораздо больше. На них и надо ориентироваться. Сейчас всей семьёй поужинают, усядутся на диван, дочка залезет Косте под мышку, как котёнок. И они будут слушать милый, милый дочуркин лепет из ушедшего навсегда во тьму глуховатого, сладкого молочного времени. Костя по нему скучал.

— Зло — вирус, переходящий от человека к человеку, — снова возвращался он в мыслях к пережитому. — Главное — не передать его дальше по цепочке.

Жизнь обидела женщину. В ней уже не помещались обида и злость, она выплеснула их на Костю, который выделялся из массы необычным, счастливым лицом. Так пусть плохие эмоции и прервутся на нём, на Косте. Он сильный и не станет искать себе урну для сброса негатива: ни дома, ни на работе, ни в утренней, как сельди в бочке, взрывоопасной маршрутке. Пускай чужое зло ляжет на его сердце, а дочкин лепет его растопит.

На ум пришло сравнение людей с дикобразами. Они от холода жмутся друг к другу и колются при этом иглами. Костя вздохнул, улыбнулся — с горчинкой — и сунул ключ в замок родной двери.

Вожжа под хвост

Ах, что же ты сделал с авторами, интернет? Распустил, избаловал, изнежил.

Уволившаяся по собственному журналистка Зоя с некоторых пор с негодованием отказывалась писать «на заказ». Воспринимала это как возмутительное над собой насилие. Хватит, сыта по горло статьями «от забора и до обеда».

Такие материалы писать намного проще и быстрее, достаточно «поднять тему» по указке редактора. Не надо искать интересную историю, не обязательно выдерживать сюжет, знай себе штампуй… Но… нет, нет, нет! У Зои прямо аллергия открылась на заказные тексты. Зачем, если ей подарена роскошь писать то, что заказывает душа? И получать за это деньги, даже иногда больше, чем была зарплата в редакции.

Зоя тщательно избегала мероприятий — после того как на них несколько раз обожглась, попала в ловушку — да, да! Как это происходило.

Её приглашали по телефону, очень просили: «Ну Зоенька, душечка!». Не ожидая подвоха, она простодушно, расслабленно бродила среди натюрмортов и вышивок, или кукол, или народных костюмов, или ещё чего-то подобного, в мирке уютного женского творчества. Прихлёбывала на ходу кофе или грызла карамельку со стола, где гостеприимно кипел чайник, и на подносе лежала гора заварочных пакетиков, дешёвеньких конфет и печений. Тут-то милая устроительница коварно цапала Зою под локоток, приобнимала, выводила в центр зала. Громко и ласково объявляла:

— А вот у нас среди гостей присутствует журналист! (Аплодисменты). И если мы попросим нашу уважаемую имярек, то она, уверена, не откажет и осветит нашу выставку в печати! Попрошу поддержать гостью из прессы (Аплодисменты). Для начала предлагаю взять интервью у старейшей участницы МарьИванны… Не все вместе, друзья, корреспондент не резиновый. Но никому не откажет, правда, голубчик? Кто не успеет, готовим визиточки. Зоенька с вами свяжется в неофициальной обстановке.

О, какая бесцеремонность, столь грубо распоряжаться чужим временем! Бежать? Поздно. Обещать, что возьмёт интервью потом, когда насладится экспонатами, и — ближе к дверям, к дверям — тихо смыться? Непорядочно. Нет, Зоя не сорвётся, не покажет недовольства. Но куклой на ниточках тоже быть не желает.

Она вежливо расшаркивается, просит прощения. Прижимая руки к груди, объясняет, что всего лишь пришла получить эстетическое удовольствие, а с газетами давно покончено.

Дамы шушукаются. А ведь до сих пор им было так хорошо вместе: встречались, оживлённо щебетали об искусстве, о падении нравов… Но если Зоя уступит и на этот раз — то просто пойдёт по рукам! Такое уже было, горький опыт подсказывал. В городе десятки кружков и студий, где интеллигентные, тонкие, глубокие дамы на пенсии выражают себя, и всем, ни жить ни быть, хочется попасть «в газету».

Все, без исключения, творческие люди тщеславны. Каждому нужно успеть плюнуть в вечность. Один писатель сравнивал славу с прыжками на месте: кто выше всех подскочит да при этом успеет выкинуть фортель, ножками сделать заковыристый крендель: «А я вот эдак могу, куда вам!» А на самом деле ни один из них (из нас) тупо на сантиметр не сдвигается с места, на которое его поставил господь бог.

А разве Зоя не такая? Но она, по крайней мере, всё сама, никого не просит… Ну вот, опять объясняется сама перед собой! Говорят же: никогда не объясняйте своих поступков. Объясняться — значит оправдываться. Оправдываться — значит признавать себя виновным.

Устроительница, вспыхнув как розовый куст, поджимала губы, опускала глаза. Зоя её где-то понимала. Видимо, та опасалась отказа, наслышавшись о Зоиной непримиримой позиции на этот счёт. Пошла на отчаянный шаг, ва-банк, поставила перед фактом. Но обычно мягкой Зое именно в таких случаях вожжа попадала под хвост. Ах, вы так со мной?! И я с вами так же! И она упиралась как бычок, шла на принцип.

Вокруг Зои в выставочном зале образовывалась мёртвая зона. Будто она совершила ужасную неприличность, например, громко испортила воздух. Её сторонились как зачумлённую. Отворачивались, делая вид, что усиленно рассматривают экспонаты. Потоптавшись в одиночестве, уходила по «живому коридору», вжав голову в плечи, точно оплёванная… В гаредеробной, не попадая в рукава, бормотала: «Ну всё, хватит с меня. Никаких больше мероприятий, никаких выставок. Фигушки вам».

Молчать как партизан

Поэтесса Люся лёгкий, суперобщительный человек, у неё полно подружек и приятельниц. Одна из них недавно пригласила на дочкин концерт. Дочь играет на скрипке. Будет слайд-шоу и подтанцовка из девушек, закутанных в прозрачные ткани. Искусственный ветер из-за кулис живописно раздует длинные девичьи волосы и складки вуалей. Будет фортепиано и виолончель, но ведущая партия — скрипка.

Мама родная! Люся думала увидеть полупустой зал, а тут в вестибюле не повернуться. Вот это да! Вешалки в гардеробной топорщатся сотнями шуб. Пахнет праздником: духами, дорогим табаком, терпкой мужской туалетной водой, нежной сыростью цветов в стеклянистых упаковках. Дамы пользуются редкой возможностью блеснуть вечерними туалетами (у кое-кого даже меха), поправляют перед зеркалами последние детали и штрихи.

Вот тебе и «телевизионные зомби», вот и якобы отсутствие интереса к классическому искусству. Свободного кресла не найти, гардеробщицы тащат стулья в проход.

…О, это невыразимое состояние, когда волны прекрасных флюид накатывают со сцены в зал — а зрители, как один, подались навстречу, глаза увлажнились и блестят, и летит ответный благодарный мощный посыл. Когда эти встречные волны сливаются, кажется, стены не выдержат их напора. Волны Красоты и Любви вырвутся, накроют, затопят нахохлившийся осенний город с его лужами, грязными машинками, с людьми, бегущими с опущенными лицами…

…Люся шла домой осторожно, стараясь не промочить ботики и «боясь расплескать в себе шампанское восторга» — где-то слышала эту фразу.

Дома разрывался телефон. Люсина знакомая (тоже пишет стихи) по таинственным причинам редко выходила в свет. Но каждый раз живо требовала подробного описания светских, культурно-массовых вечеров. Выпытывала, кто присутствовал, во что был одет, не упоминалось ли всуе её имя, как, собственно, прошло выступление.

Поделившись впечатлениями, Люся грустно вздохнула:

— Всё-таки музыка привлекательней стихов. Не зря её считают самым мощным гипнозом. Люди нуждаются в раздражителе, в громких красивых звуках, ярких красках. В зрелищах… Вспомни, на наших поэтических вечерах собирается от силы десяток домохозяек и студенток. Может, нам с тобой тоже задействовать музыкальное сопровождение, девушек?

— Но ведь и мы с тобой не Цветаева с Ахматовой, — тонко подколола подруга. Люся осторожно возразила:

— Но ведь и Леночка (пианистка) не Ойстрах и не Паганини. Хотя, конечно, играет изумительно.

Всё. Из контекста будут выдернуты именно эти слова. Известно: добрая весть ползёт черепахой, дурная несётся газелью. Назавтра полгорода в курсе Люсиных слов: «Ходила на концерт. Леночка явно не Ойстрах и не Паганини». И в довесок, что зритель шёл не на скрипку, а на полуголых девочек. На зрелища. И ведь не придерёшься. И правда, и одновременно ложь.

Отныне мама Леночки, встречая Люсю, переходит на другую сторону улицы…

Есть женщины, притягивающие и обожающие скандалы. Покричав и, возможно, даже выдрав у противниц клок волос, они прямо-таки на глазах расцветают, молодеют и хорошеют. То, что для них энергетическая подпитка — для Люси мука. По природе Люся страус. Бесконфликтный человек. Она засовывает голову в песок, чтобы до последнего избегать неприятных выяснений отношений, часто во вред себе.

Кто-то из мудрых сказал: «Молчание красиво, удобно и безопасно». Отныне Люся уподобится отшельнице, монашке, даст обет не раскрывать рта. Будет молчать как партизан.

Нельзя говорить не то что плохое — даже нейтральное. Даже хорошее нежелательно говорить. Всё сказанное будет использовано против вас. Извращено, поставлено с ног на голову, помножено на десять, развёрнуто на 180 градусов, из белого перекрашено в чёрное. Такова бабская натура. Такой специальный женский чёртик, дёргающий за язык. Или всё-таки виной скука и пустота жизни?

Однако же вот Люсину любимую, очень популярную писательницу никак не упрекнёшь в пустоте жизни. Но она признаётся, что обожает сплетничать. Потому что в сплетнях есть своя прелесть, потому что из сплетен, как гнездо из травинок, из слюны и пуха, рождаются рассказы. А главное, сплетни — это своего рода сильнодействующая безлекарственная терапия…

Люся рассеянно крутит ленту новостей. И — вот странное совпадение! — натыкается на притчу.

«Женщина увлечённо сплетничала с подругой, даже язык пересох. Бывает восторг любви, восторг гостеприимства — а бывает сладкий восторг злословия.

Ночью женщина увидела сон. Сверху опустилась огромная рука и разгневанно указала на неё. Она испытала сокрушительное чувство вины. Утром на исповеди рассказала всё и попросила прощения у священника.

— Не так скоро, — возразил тот. — Иди домой, подними подушку на крышу и вспори её ножом. И возвращайся ко мне.

Дома женщина послушно взяла подушку. По пожарной лесенке залезла на крышу и распорола подушку. Затем вернулась.

— Разрезала подушку ножом? — спросил священник.

— Да, отец.

— И каков результат?

— Перья летят! Всюду перья, святой отец.

— Теперь вернись и собери каждое пёрышко.

— Но это невозможно. Как я найду перья?! Ветер их разметал.

— И это — и есть сплетня», — сказал священник».

Люся пересылает притчу друзьям. Пускай тоже разлетится — как перья, который разметал ветер. Только собирать их не надо, ведь они разносят не зло, а мудрость.

КОЛОДЕЦ

«В ломбарде две женщины сдавали сумки. Одна пожилая, шляпка котелком, костюм мешочком, туфли калошками. Другая — юная, тонкая, звонкая. Одетая и накрашенная по… Впрочем, вы найдёте её двойника в журнале «Elle», 20.. год, №8, страница 37, фото сверху.

Сумки повисли рядышком, между шиньоном и керамическим ажурным канделябром, напудренным пылью и оттопырившим ножку, как кавалер на балу. Соседи спали глубоким сном, и сумки могли разглядывать друг друга, сколько их душенькам угодно.

Одна имела намёк на английскую кожу и источала порами благоуханную свежесть. Она сверкала золочёной застёжкой в форме буквы «О» и висела на гибком и длинном, как змея, ремешке. В ломбард же угодила, вероятно, за то, что не входила в новую коллекцию, настойчиво рекомендуемую журналом «Elle».

Другая сумка, глубокая и мягкая, ничем не отличалась от сотен сумок, обожаемых домохозяйками. Они практично рассчитаны на буханку хлеба и пакет молока, и имеют массу отделов, карманов и кармашков «на всякий случай».

«Молнию» повыше коричневого брюшка заело сразу после покупки, и расстроенная хозяйка принесла её в ломбард, сильно сомневаясь, что за неё дадут хоть пятьдесят рублей. Дали тридцать.

Нетрудно догадаться, кому принадлежала первая сумка, кому — вторая.

— Добрый день, — поздоровалась полная сумка.

— Мо-онинг, — пропела в нос сумочка. И вновь наступило молчание. Старая сумка заговорила из старомодной учтивости и не успела придумать, о чём беседовать дальше. А дочь туманного Альбиона вовсе не мечтала иметь подобную собеседницу.

— Не правда ли, премерзкая погода: слякоть, сырость, — кашлянув, сказала сумка. Как видим, предметы обихода перенимают от своих хозяев банальные фразы, используемые для знакомства. Если бы у гламурной сумочки были плечи, она бы, хмыкнув, пожала ими.

— Англичане говорят: нет плохой погоды — есть плохая одежда, — и модница блеснула лакированным бочком, чтобы показать, что ей не грозит ни ветер, ни дождь. Большой сумке блеснуть было нечем, и она притихла. Вряд ли возобновился бы их диалог, если бы не событие, развернувшееся на их глазах…»

Я дочитала сказку.

— Как? — спросил редактор. — Берёшься за зарисовку о сказочнице?

— Подражание Андерсену. И фамилия Хансен. Это не блудная дочка Хансенов? Лариса, кажется, полненькая такая?

Про таких говорят: в семье не без урода, позор родителей, свихнулась, сбилась с панталыку, пошла по кривой дорожке и пр. Ни одно модное течение не обошло стороной эту девицу: то лохматую как пудель, то лысую, то с качающимся на темени радужным петушиным гребнем, то зеленоволосую. По природе же она была альбиноска, как и её далёкие предки. И многажды влитая русско-татарская кровь не разбавила северные гены, просолённые, вымоченные в селёдочном холодном море.

Родители, уважаемые люди, купили дочке квартиру в соседней области: с глаз долой, из сердца вон. «Выбросили кусок», как салтыково-щедринская Арина Петровна Головлёва.

О прожигательнице жизни доходили разнообразные слухи. То она на спор, в подгузнике, чепчике и с пустышкой во рту — младенец в центнер весом — ехала в метро в час пик, а такие же балбесы мажоры, давясь от смеха, выкладывали её на ю-тюб. То в день десантника голышом купалась в фонтане, вопя: «Я одета в красоту молодости!».

Рассказывали, Лариса даже попадала в обезьянник. За решёткой, едва ворочая языком, она требовала право на один телефонный звонок и вызов адвоката. На это ей без обиняков обещали: « Мы тебе счас кровавую дрисню вызовем, а не адвоката».

***

Её сестра-близняшка, напротив, оправдала надежды семьи. Села в кресло начальницы, вышла замуж за правильного состоятельного человека. Шумная, разбитная, она легко обрастала связями, подругами и любовниками (муж её тоже был тот ещё ходок. В таких семьях обыкновенно царят гармония, мир да лад). Обожала вечеринки, где скакала и веселилась как ребёнок. При её появлении всюду — в высоких ли кабинетах, в бандитских ли притонах — раскидывались руки и вырывались искренние восклицания: «О-о, кто к нам пожаловал!».

От таких мужчины теряют головы и позволяют вертеть ими как игрушками. Что-то между чеховской Аксиньей: наивно улыбающейся как молодая гадюка изо ржи, — и купринской держательницей номеров Анной Фридриховной. Такой тип холодной, расчётливой, восторженной девочки-женщины. Они идут по жизни, и бетонные стены на их пути рушатся от прикосновения мизинчика.

Горе тому, кто переходит им дорогу. Так же играючи и весело они уничтожают, стирают противника с лица земли. Попавшие к ней в немилость паковали чемоданы и «с жёнами, с детьми и с домочадцы, и со всеми животы» бежали из города, где им не было бы житья.

Когда она, крупная, золотоволосая, с победно выставленной витринной грудью, стремительно двигалась к президиуму — от образуемого ветра в зале разлетались листы бумаги и шевелились волосы на головах сидящих.

Вот такие разные сестрички Хансен.

Оторвавшись по полной, Лариса заявилась в родной город с имуществом, уместившимся в школьном рюкзачке. Квартиру, как потом выяснилось, она переписала на семейку многодетных алкашей.

У нас сдружилась с кладбищенским смотрителем-поэтом («Поэт несчастный и безвестный — а значит и высокой пробы»). И осела в домике рядом с милейшими, кроткими, тихими его подопечными. Прибирала заброшенные могилки, садила цветы. Мыла в часовенке полы, отскребала от воска подсвечники. На отпеваниях подтягивала батюшке неожиданно чистым и высоким голосом.

И внезапно, как озарение, в ней вспыхнул дар сказочницы.

***

«Утерянные женские перчатки лежали на асфальтовой дорожке. Кто-то из прохожих повесил их на ветках клёна. Издали казалось, что у дерева выросли две оранжевые ладошки с приветливо растопыренными пальцами.

И хорошо, что они висели высоко, потому что малолетние школяры тут же попытались поддеть их. Не дотянулись и от досады лишь покидали галькой. Потеряшки дрожали от ветра и от страха перед хулиганами. Но потихоньку успокоились, освоились и начали с любопытством озираться. Нет худа без добра! Никогда бы им не увидеть со своей высоты столько деревьев, домов, людей, машин, звенящих трамваев.

Конечно, хозяйка любила и заботилась о них: смазывала кремом, сушила в расправленном виде завёрнутыми в полотенчико на подзеркальнике. Но ведь до сих они видели в основном лишь душистую полутьму тесной сумочки!

Они ещё пахли духами, но с каждым часом всё слабее. Их аромат привлёк ветер, и он, противный, носился вокруг как сумасшедший. Потом бедняжки промокли насквозь под дождём, но быстро высохли на солнце. Они всерьёз забеспокоились, не состарятся ли от таких резких климатических перепадов, и беспомощно шевелили пальчиками, чтобы размять нежную импортную кожу.

Потом вокруг расселась стайка воробьёв, и сестрички просто оглохли от их пронзительного гвалта. На одну перчатку упали перламутровые капли. Она сначала обрадовалась, решив, что именно такого драгоценного украшения ей не хватало. Но поняв природу «драгоценности» и отчего хихикает в кулачок сестричка, огорчилась. Впрочем, ненадолго: ведь брызнет дождик и всё смоет.

Вдруг обе затрепетали от страха. На них пристально смотрел мужчина. Ведь наши вещи, как собачки и кошки, сразу чувствуют плохого человека, просто не могут предупредить об этом хозяев — а вы не знали? Мужчина втянул сладкий запах духов, и ноздри у него раздулись и задрожали как у зверя. Он воровато оглянулся и сдёрнул одну перчатку. Вообще-то хотел левую, но разглядел на ней воробьиные кляксы.

Напрасно оставшаяся перчатка умоляла прохожих помочь и изо всех сил раскачивалась на ветке — её никто не слышал. Сестричку унёс прочь извращенец. Ясно же, что только извращенец мог разлучить парные вещи. Обычный человек преподнёс бы дорогие и почти не ношенные перчаточки жене там или любовнице. А этот шёл и жадно нюхал пахнущую молодой кожей перчатку. Слава богу, несчастная лежала в глубоком обмороке и не видела этого…

Скоро она надоела перчаточному маньяку-фетишисту. Он подобрал где-то другую фаворитку. А наша состарившаяся от горя и унижения перчатка, превратившаяся в сморщенный истерзанный комочек, брезгливо была выброшена. На этом мытарства перчатки не закончились…»

— Ну-у, это сказка для взрослых, — сказала я, дослушав историю до конца.

— На детские не претендую, — прокуренным голосом просипела-прохрипела сказочница Лариса.

— А что же вторая перчатка?

— А вот она, — Лариса хитро вынула из кармана толстую руку и пошевелила коротенькими пальцами. Действительно: оранжевая, кожаная и даже слабо пахнет тонкими духами…

***

Мы сидим на бревне у тлеющего костерка. Рядом дремлет, моргая поросячьими ресницами, перманентно беременная дворняга Дуся. Ларисин муж-поэт сгребает мокрые листья с дорожек в мешок и высыпает в огонь. Придавленный, он струйками испускает молочный дым, потом тут и там скользят юркие огненные ленточки. И вот пламя с победным треском вырывается, так что нам приходится отодвигаться и защищаться ладонями от прозрачного жара.

— Я бы на кладбищах проводила уроки патриотизма. Ярко выраженный воспитательный эффект, — на полном серьёзе гудит Лариса. — Матёрые бандюки лежат на могилах и как дети плачут. Есть ведь выражение: чтобы враг не топтал родные погосты… А кто покидает родину, больше всего жалеет о чём? О родных могилках, то-то же. А сколько здесь героев похоронено, бурьяном заросли. Их бы содержать, за ними ухаживать. А то, прости господи, устраивают показушные мемориалы, стелы, аллеи памяти в центре города, венки возлагают… Мёртвое, искусственное, на пустом месте.

— Дурью маются, — поддакнула я.

— Кабы дурью. Деньги пилят. Они запах денег, как мухи говно — за километр чуют. Моя сестрица на откатах сидит, мне ли не знать… О, картошечка поспела! — Лариса прутиком выкатывает дымные чёрные, в бархатной золе клубеньки.

***

«Это была нарядная ярко-красная тефлоновая миска, купленная в дорогом посудном магазине. Миска-француженка, кокетка и задавака. Она любила, чтобы в ней готовили какое-нибудь кассуле или буйабес… А если блюдо было простое, картошка там или макароны, миска обижалась и дулась на целый свет. Дулась-дулась — и незаметно покрылась морщинками-трещинками.

Хозяева купили новую кастрюлю. А старую миску вкопали в землю и приспособили под бассейн для лягушонка, который жил в их огороде. А когда лягушонок вырос — из миски стали кормить вольерных собак. Нашу красавицу и чистюлю стало не узнать: она засалилась, загрязнилась, носила на себе следы собачьих зубов. Замарашка часто плакала и слёзы мешались с дождиком, пуская грязные потёки. Однажды собаки поиграли миской вместо футбольного мяча, погрызли… Хозяйка выбросила мятую чумазую посудину.

Мимо мусорного контейнера брела бомжиха и заприметила красную миску. Дома — вернее, в лесу, где она жила (дома-то у неё не было) — она её замочила, любовно отмыла в семи водах с гелями. Гелей этих у неё было много: моющие средства всегда остаются на донышках выброшенных флаконов. Это была бомжиха-чистюля, тоскующая по тёплой и светлой квартире, большой семье, детскому смеху. Водрузила находку на грубо сколоченную полку — и наша мисочка ожила, воспрянула, обрела вторую жизнь. Засияла, засветилась, зарумянилась красными бочками…»

— Ну, я тут концовку ещё не придумала, — призналась Лариса. — Но намётки есть.

Я с опаской посмотрела на миску, из которой мы ели горячую картошку. Красная, тефлоновая. Неужели та, после лягушонка и собак?

— Другая, — сказала Лариса невнятно, перекатывая во рту горячую вязкую картофельную массу. И невинно: — А если и та самая, что такого?

***

За нашими с Ларисой спинами — чудесный разноцветный теремок. Когда выглядывает скупое солнце — пронизывает стены и они светятся прозрачными зелёными, голубыми, красными ромбами. Витражный теремок сделан из пластиковых бутылок. Они с мужем собирают их на территории кладбища, режут, складывают мозаикой. Внутри теремка есть пластиковая скамья, пластиковый столик — на нём книжки с картинками и игрушки.

— Детишки любят тут играть в домик. С Дуськиными щенками возятся. Когда и родители оставят, уйдут могилки подправить — а мне что, не в тягость.

На кладбище тишина и какой-то особый живой уют. С Ларисой, которая возвышается горой, смолит сигаретку, дымя как вулканчик — тоже удивительно уютно. Я почему-то спрашиваю:

— Лариса, как вы думаете, бог есть?

— Если бы и не было, следовало выдумать. Это как фонарик в темноте зажечь — чтобы не было страшно и темно. Взрослые — это ведь те же дети, только взрослые дети.

— А как вы считаете, Лариса? Во мне, например, живёт предчувствие, сердце подсказывает, что мы на том свете встретимся с ближними — хоть на минутку. Повинимся, успеем крикнуть, как любили, да не умели ту любовь показать…

— Подсказки, предчувствия… Не дело, не то говорите. Выдумки, красивости это, — ворчит подошедший Ларисин муж.

— Изыди, — кратко посылает его Лариса. Она с ним утром поссорилась и ещё не простила. А мне говорит:

— А ты верь. Слушай не дураков разных, а своё сердце.

***

Летом она ходила за земляникой. Забрела куда глаза глядят и вдруг наткнулась на… торчащие из земли крыши. Срубы сгнили, рассыпались, провалились, земля их поглотила. И только деревянные крыши будто выросли из зарослей душного, жужжащего пчёлами кипрея. Посреди улицы столбик с табличкой — такие ставят краеведы. Лариса прочла: «Село Мосево 1859 — 2005 год. Центральная усадьба. Пик численности населения ~ 1900 человек».

— Нарвала я ромашек, клевера, колокольчиков, положила к столбу. Постояла, погрустила. Революцию, гражданскую, Отечественную войну, голод страшный — всё село вынесло. Как магнит песчинки, притягивало окружные деревеньки, и в каждой маленьким, но бойким родничком журчала жизнь. Трактора пахали, хлеб колосился, коровы мычали, колодцы скрипели, гармошки играли, пищали в зыбках младенцы. И вот — тишина. Ничто село не брало — а тут будто ворог прошёл.

Иду себе по бывшей сельской улице, трава вокруг ног обвивается. И вдруг спотыкаюсь о трухлявое бревно, и нога проваливается в пустоту. Говорят, когда баба с печи летит — тридцать три думы передумает. А тут колодец, не меньше десяти метров, а то и все пятнадцать. «Конец, — думаю, — вся переломаюсь». А приземлилась как в подушку. Толстенный слой ила.

Вверху светится квадратик неба, а я стою в ледяной грязи и уже не чувствую того, что у меня ниже пояса. И понимаю, что никто на помощь не придёт. Только в небытие проваливаюсь — будит голос. Кто-то поёт: «Колодец, колодец, дай воды напиться! Колодец, колодец, дай неба глоток!» А то: «Учкудук, три колодца!» А голос-то мой, я это пою!

Господи, думаю, с ума, что ли, схожу? Молиться надо, а я брежу. Тут — слышно — вверху кто-то ахнул и мелькнула девичья головка в платке, кусочек сарафана голубенький. Откуда ни взялась, цепь зазвенела. Смотрю, ведро на меня сверху летит. Вцепилась я в то ведро, как в манну небесную.