Бесплатный фрагмент - Тайкино счастье

XXI век

Ученик 7-го класса «Б» Валерка Копалькин, светлый и долговязый в неведомого отца, сдвигает в сторону стаканы с мокрыми чаинками. На освободившееся место стелет номер газеты «Труд». Отрывает клочок, чтобы протереть запачканный чернилами конец авторучки. Наконец, горько вздохнув, пишет в тетради с замятыми уголками число, чуть ниже — «Домашняя работа».

И надолго задумывается… Вернее, погружается в оцепенение, куда, бывает, сносит, когда впереди не очень ясная работа.

Столбняк длился бы ещё, если б не воробей. Долбанулся в окно — хватит, мол, спать — и задержался, вытянув любопытную шейку.

Валерка, хмыкнув, склоняется над тетрадью и выводит единственную имеющуюся в наличии фразу.

«Моё представление о будущем».

Прикрыв глаза, честно пытается представить это самое будущее. Но перед внутренним взором возникает лишь мельтешение каких-то закорючек. Чтоб зайти с другого бока, крупно пишет на полях газеты «2000». Дата красивая, кругленькая, но наполняться зримыми образами не хочет. Валерка пытается представить себе две тысячи хотя бы чего-нибудь… И с горечью видит, что даже не может придумать, чего именно. «2000 км» так же безлико, как и «2000 т», а «2000 мг» — как-то увидел на коробке в аптечке матери, — так это ж «2г»! — такая чепуха, о какой и думать-то не стоит.

Столбиком подсчитывает, сколько ему будет лет. Получается пятьдесят три. Дощатый стол в углу двора, обсиженный мужиками в кепках и шляпах, трясущиеся руки, чёрные костяшки домино… Что это за будущее!

Эх, заглянуть бы под локоть отличницы Таньки Пашутиной да стыбздить что-нибудь из её правильных мыслей!

Парень встаёт и с кислым лицом делает круг по комнате. Натыкается на забытую в уголке дивана библиотечную книжку «Кратер Циолковский». В слабой надежде выудить что-нибудь оттуда, перечитывает, как партизана Платона Журко спасают от белогвардейской расправы дымчато-синие пришельцы, молчаливо сочувствующие делу освобождения рабочего класса на планете Земля. Увлёкшись, не замечает, как прочитывает по второму разу добрую половину книги.

Бой часов в соседней комнате, у Малининых, отвлекает от чудесной встречи со спасённым партизаном через много лет на Луне.

Да, книжка поможет едва ли. Во-первых, борьба с белогвардейщиной — где-то далеко-далеко в прошлом и к заданной теме совсем уж не лепится. А во-вторых — и в-главных! — действие происходит лет за двадцать до двухтысячного года. Ведь это время — вот оно, его и за будущее-то толком считать нельзя. Всем известно: будет построена материальная база коммунизма. И конечно, тогда — а может быть, и раньше — наши вовсю будут работать на Луне. Сомнительно только, что там откуда-то появятся американцы. Они ещё и в космос-то не летали! Но, в конце концов — ладно уж, допустим. Тем более что — по книге — американская техника то и дело ломается, а сами они постоянно строят козни как нам, так и друг другу, из-за чего нашим то и дело приходится беззаветно их спасать. И где ж тут, извините, фантастика? Это просто газета какая-то. Последние известия. Не-ет, мои хорошие, конкретное будущее начнётся только в XXI веке, после таинственного года с тремя нулями.

Валерка поднимает глаза к потолку, где у корня типового, матового стекла, светильника устраивается на зимовку медлительная муха.

Хочется курить.

Парня встречает спокойный осенний день, уже не тёплый, но ещё сухой и солнечный. Возле магазина, между низким штакетником и припаркованной поодаль мотоколяской, как бы в задумчивости прохаживается лопоухий Вася Ченцов, восьмиклассник из шестой школы.

— Привет!

Едва ответив на рукопожатие, Вася выставляет ладонь, словно охраняя неостывший асфальт, которого здесь нет и в помине. Остановив Валеру, нагибается и, делая вид, что завязывает шнурок, ловко подбирает с земли два окурка.

— Посмотри вон там.

Валерка повторяет уловку приятеля и тырит несколько «бычков» у самого колеса мотоколяски.

— Эй, чего тебе там надо? — хрипит задиристый голос.

Вышедший из магазина инвалид, вооружённый костылём и бадиком, с неожиданной прытью приближается к мальчику.

— Уж и шнурок завязать нельзя! — огрызается Валерка, отскакивая на всякий случай подальше.

— «Шнуро-ок»! — передразнивает инвалид, грузно устраиваясь на сиденье коляски. — Прошлый раз перчатки увели. Прямо из кабины. У инвалида. Сволочи!

Коляска застрекотала, обливаясь синим дымом.

Скамейка, притаившаяся между глухим забором и кустами жёлтой акации, тускло посвечивает.

— «Помер» — объявляет Вася, передавая остаток сигареты «Памир».

— «Нищий в горах», — подхватывает Валерий.

— О-о! А у меня «Прима»!

— Ну, конечно! Как получше — так себе!

— Ой, да хочешь — давай разменяемся. Что, я его выбирал, что ли? Забери н-на …!

— Да ла-адно. Кури. Я просто так сказал.

Василий прикуривает свой «чинарик» и, зажав его между спичками, чтобы не обжечь пальцы, глубоко затягивается.

От первой затяжки как всегда кружится голова, в груди что-то сдавливает и на душе становится тоскливо и гадостно.

— Ну… К- хак там, в восьмом?

Валера из последних сил изображает наслаждение.

— А! — машет лопоухий. — Ухожу я оттуда. Зря я вообще туда пошёл.

— Что, совсем невпротык?

Тайком сплёвывает едкую горечь.

— Химия кончала. Ох, и за… стый предмет, эта вот химия! Учи, Лерка, химию. Пока не поздно!

— И куда ж ты теперь?

— Куда-куда! На завод, конечно. Не в парикмахеры же подаваться!

— А почему не в парикмахеры! «Чик-чик-чик» — насмешливо подрыгал пальцами Валерка.

— Ага. И так вот: «Сле-е-едующий!»

Вася угодливо сгибается с перекинутой через руку воображаемой салфеткой, и оба не могут удержаться от смеха.

— Или… — сквозь хохот говорит Васька, решившись уже совсем «уработать» зрителя. — Или… бул… гахтером!

Глядя, как Василий, нацепив на щедро сдобренный веснушками нос невидимое пенсне, щёлкает на мнимых счётах, Валерка хохочет так, что у него начинает болеть под диафрагмой. Но беспощадный дружок, важно поглядев поверх «стёкол», блеет противным фальцетом:

— Дебет, кредит, Са-альдо, бульдо…

— С-сальдо… В карман! — подхватывает Валерка, к этому времени почти уже сползая со скамейки.

— А возьмут? — говорит он, когда оба отдышались.

— Дядька договорился. Учеником токаря обещали взять. А что? Семилетку кончил, хватит с меня образования. Не всё же учиться. Надо когда-то и пожить. А?

И, прерывая задумчивое валеркино молчание, продолжает.

— Ни …! Зато теперь «бычки» сшибать не будем. Денежка будет в кармане! А?

Он хлопает Валеру по плечу.

— В отпуск на базу отдыха поедем. Волейбол, девочки… Э? Ни тебе букварей, ни арифметики — житуха! А говорят, скоро вертолёты начнём выпускать.

— Иди ты!

— Чё «иди ты»! Скоро вертолётов будет — хоть жопой ешь. Сплошные вертолёты. Куда надо — садись, лети. На машинах — так, пенсионеры разные будут катать, да детишки баловаться. А вся путёвая публика — на вертолётах.

Валерка пытается представить небо, заполненное винтокрылыми машинами, тарахтящими и застящими солнце, и ему становится не по себе.

— А как же они разъедутся?.. — то ли спрашивает, то ли вслух рассуждает он. — Лопасти-то у них во-о-о!

— Дура, — отвечает Васька. — Это ж тебе не на земле. Неба на всех хватит! А в крайнем случае, можно и выше подняться.

Валерка молча соглашается, что насчёт «выше» он как-то не подумал.

— А со стоянками как? Им ведь сколько места надо!

— А стоянки будут прямо на крышах.

— На крышах? Они же оттуда свалятся.

— Дурак, крыши-то не такие будут. Плоские. Секи: приземлился — и сразу в дом. По земле и ходить не надо. А потом и машины отменят. Дорог — никаких не будет. Кругом травка. Хоть в футбол играй, хоть загорать ложись!

— А как же в дождь? С плоскими-то крышами.

Васька машет рукой.

— Придумают что-нибудь. Вон, говорят, дожди расстреливать можно.

— Как это «расстреливать»?

— Каком кверху! Из пушек.

— Эт где это такое говорят?

— Да у нас в классе один где-то читал.

— Прямо снарядами?

— Нет, арбузами. Конечно, снарядами!

— Да ведь снарядов не напасёшься.

— Ха! Снарядов. Снарядов вон ещё с войны по складам лежит чёртова уйма.

— Да ладно!..

— Чё «ладно»! У нас во дворе старшина, сверхсрочник живёт. Как-то по пьянке мужикам рассказывал. Да скоро и вообще разоружение будет. Совсем некуда их будет девать!

— Чтобы разоружение делать, надо, чтоб коммунизм везде был.

— Ну, так и будет. Слышал, что по радио говорят?

— Но это ж ещё через двадцать лет!

— Каких двадцать! Уже меньше осталось.

— Ну, подумаешь, — немного меньше!

Васька прикуривает ещё один «бычок» и, затянувшись, мечтательно произносит:

— Представляешь! Никаких денег не надо. Заходишь: чего тебе? Шоколад — пожалуйста. Кукурузные хлопья — будьте любезны. Сигареты — да на здоровье…

— Не-ет, — тянет Валерка, уклоняясь от васькиного дыма. — Сигарет, наверно, не будет.

— Эт почему это? — Васька втыкает в приятеля свои огненные ресницы.

— Все курить бросят. Вредно.

— Это табак-то вредно? Не кизди.

— А чего же, вон, плакаты везде поразвешаны? «Курить бросим — яд в папиросе!»

— Гы-гы! А мы курим сигареты.

— Всё-таки, я думаю, курёжку отменят, — не обращая внимания на дурацкую шутку, гнёт свою линию Валерка.

— Как ты её отменишь?

— Да очень просто: продавать не будут.

— Будут самосад сажать, — уверенно возражает Васька.

И, помолчав немного, добавляет.

— Вот анашу курить — это действительно вредно.

— Сказал тоже: анашу! Её вообще запретят. С неё с ума сходят.

— Анашу и сейчас курить запрещено. Она мозг сушит, — со знающим видом замечает Васька.

— А я слышал, что в Средней Азии её свободно курят. Как же так?

— Откуда я знаю? Может быть, у них не сушит!

Из шуршащих кустов акации выныривает кудрявая фигура в короткой чёрной шинельке и «ремесленных» чоботах с заклёпками. Точное имя фигуры никому не известно. Кто говорит, что Сергей. Кто успоряет, что Петя. Сам же он охотно откликается на Мичман, что устраивает и тех, и других.

— Фу-у, какую гадость вы курите! Насбирали окурков. Вот сифилисом губы-то вам обмечет! — приветствует он приятелей фразой из «Ивана Денисовича».

— Привет, — отвечает Васька. А ты чё сегодня куришь? «Гавану» что ли?

— «Хабана» Погарского комбината? — насмешливо подхватывает Валера.

— «Хабана» не «Хабана»…

Мичман вынимает из кармана щегольскую пачку сигарет «Джебел».

— Ого! — присвистывают друзья. — Это албанские, что ли?

— Опомнился. Албания нам уж который год ничего не поставляет. Это Болгария!

— Ух ты! — не удержался Валера. — А покажи.

Ему давно хотелось посмотреть, как открываются эти заграничные пачки.

Мичман жеманно прихватывает кончик узенькой красной ленточки и тянет за него. Рука описывает окружность вокруг пачки, и ленточка отпадает вместе с верхом целлофана. Валера разглядывает сигарету, украшенную затейливым золотым вензелем. От неё исходит такой аромат, что не хочется прикуривать.

— Ну, что. Отменят курёжку в двадцать первом веке? — ехидничает Васька.

— Откуда такая роскошь, Мичман?

— К соседям сын приехал из армии.

— Ты говорил: он где-то за границей служит.

— На Кубе.

— В отпуск?

— Комиссовали. Он без ноги приехал.

— Ух, ты! Как это?

— Не говорит. Да я и не расспрашивал. Ему должны протез за государственный счёт сделать. Вот он и сидит, ждёт. Бухает. Я ему за бутылкой сбегаю — он мне какую-нибудь мелочишку и подбросит.

— А тебе и водку дают?

— Мне всё дают. Шинелка выручает! — Отггибает казённый лацкан и демонстративно целует. — Они думают: я в ремеслухе учусь.

— Хорошо устроился, — хмыкает Васька. — А летом?

— А на лето у меня фурага есть. Ты разве не видел?

— А-а, ну да. Из-за неё тебя «мичманом» -то и прозвали?

— Не знаю.

— А говорят, сейчас какие-то с фильтром появились, — говорит Васька, указывая на сигарету.

— Появились. Но за ними ходить далеко, к самой «пожарке». И дорого. На пять копеек дороже.

— На пять копеек! — присвистнул Васька. — Трюльник добавить — и пачка «Байкала».

Валера поиграл в кармане болтавшейся там второй день трёхкопеечной монетой так, как будто у него уже были эти пять копеек.

— Привет, желтор-ротые!

Сквозь кусты, зажав в одной руке кирзовую сумку, а другой придерживая полы телогрейки, вламывается Керя — мужчина неопределённого возраста и занятий. Ребятня сдвигается поплотней, но он, не садясь, нашаривает в сумке стеклянную банку и протягивает Валерию.

— Задень воды, мой юный друг.

Валера направляется в дальний угол сквера, где из торчащей из-под земли трубы постоянно течёт вода. Летом сюда прилетают птицы, заворачивают вольноопределяющиеся кошки, собаки и гонимые жаждой прохожие — кто знает про это место. Зимой посетителей почти что нет, вода течёт одиноко и, должно быть от скуки, развлекаясь, лепит причудливые формы, напоминающие не то сталагмиты, не то колонны в мавританском стиле, не то гигантской толщины манильские канаты. Фигуры эти сохраняются почти до конца лета, в июльскую жару радуя своей прохладной голубизной. Не успевают они растаять, как снова подступают холода, и всё повторяется сначала.

Вернувшись, Валера видит, как Керя вливает в бутылку содержимое двух небольших флаконов тройного одеколона. Затем достаёт из сумки небольшой, серой грубой бумаги, кулёчек и, стараясь не обронить ни крупинки, всыпает сахар. Наконец, всё хорошенько разболтав — так, что кристалликов сквозь бутылочное стекло уже не видно, — доливает, сколько умещается, воды.

— Ну что, орлы! Ликёр «Шартр-рёз»! Прохлаждает летом, согревает в мороз!

В вырезе его видавшей виды тельняшки воробьями бьются две узловатые жилы.

Валерка мотает головой.

— Парфюмерию не пью.

— Пей «фурик», не будь дурик!

Керя выплёскивает из банки остаток воды и наливает молочно-белой пахучей жидкости. Мичман берёт банку и делает большой глоток.

— Ну, как? — интересуется Васька.

— Ништяк. — Вытирает губы рукавом шинели.

Вася отхлёбывает и застывает, раздумывая, проглотить эту гадость или всё-таки выплюнуть. Воспользовавшись этим, Мичман отбирает у него банку и допивает до дна.

— Ну, как там Витя Лось, твой сосед?

— Да как… Я уж тут пацанам рассказывал. Сидит, бухает. Протез ждёт.

— Только протез и заслужил? Э-эх!..

— Может, потом и коляску дадут.

— Даду-ут, — тянет со вздохом Керя. — Мотоциклетную «лягушку».

И, помолчав, добавляет.

— А как мы с ним пацанами в футбол резались! Весь «Локомотив» нас уважал. А дрались с бановскими! Нас двое, а их — десятка полтора. И ничего они с нами не сделали!

— Полтора десятка — и ничего?

— Ага. Они так тусовались по одному, друг другу мешали только. А мы встали спина к спине, и уж как врежем — так врежем! Что он, что я. Друг друга стоили! Тут главное — не бояться. Одного-двух вырубили. А остальные — смотрим — топчутся, а подлезть рахаются. Так и разошлись потихоньку. Ага. Потом подружились. Даже иногда пили вместе. И с тренировки с тех пор в любой час идёшь спокойно: знаешь — ни одна… тебя тут не тронет.

Задрав тельняшку, Керя скребёт ногтями впалый живот, весь расчерченный шрамами. Вытаскивает смятую пачку «Севера». Лезет в неё пальцами в поисках уцелевшей папиросы.

— Ты бы сходил к нему, — говорит Мичман. — А то он целыми днями всё один. Скучает.

— Да…

Керя взрывается кашлем. Словно там, внутри, схватились два зверя. Один хочет вывернуть человека наизнанку, а другой не даёт. Вцепились когтями и грызутся с рёвом, визгом, остервенением и не понять, какой приносит больше страданий.

Наконец звери соглашаются на краткую передышку. Керя прикуривает потухшую папиросу и безнадёжно усталым голосом заканчивает:

— Да… Как-нибудь.

— Жалко мужика, — говорит Мичман, когда ребята остаются одни.

— Эх, был бы сейчас двухтысячный год! — восклицает Васька. — Ему не мотоколяску, а какой-нибудь выдали бы вездеход. Да что вездеход — везделёт! Жжик — и слетал куда надо. Скажи? Хоть на охоту, хоть на рыбалку. Хоть, если надо, — в Москву. Или на море.

— Двухтысячный! Да в двухтысячном ему бы и везделёт твой не понадобился. Ему б эту ногу как настоящую сделали. Какую-нибудь радиоуправляемую. А?

— Или свою назад пришили бы.

— Вообще-то, я про Керю, — задумчиво произносит Мичман.

— А что про Керю? — опешили мальчики. — Алкаш, он и есть алкаш.

— Много вы знаете, «алкаш». Знаете, какой он был? Сам Витька Лось ему завидовал. Он и в офицеры-то пошёл для того, чтоб Керю переплюнуть. А Керя — красавец, отличник, умнейший парень. Знаешь, как за ним девки ухлыстывали!

— А ты-то откуда всё это знаешь?

— «Откуда»! Я ж Витькин сосед. Да и Керины старики там недалеко жили. Это он уже после на Спутник переселился. А так… Они меня везде брали.

— И по девкам тоже?

— Представь себе. Я же пел и плясал, пахан меня научил. Ка-ак сбацаю что-нибудь, они все аж обоссываются! За это дело да за кудряшки меня цыганёнком звали. Девки то яблок, то конфет насуют, что в карманы не помещаются. За пазуху складывал!

Он помолчал, наслаждаясь воспоминанием.

— На футбол ходил, за них болеть. Между прочим, два раза чемпионами области были! И на Лысую гору…

— А на Лысую-то зачем?

— Э-э, да вы маленькие у нас, раз не помните. Там раньше соревнования были по авиамоделизму. И Керя, если хотите знать, по этому делу кандидат в мастера.

— Что-о?! И за это тоже кандидата дают? — изумился Васька.

— Ещё как дают. А он — знаешь, какой конструктор! Изобретатель.

— Иди ты. И что же такое изобрёл? Ракету?

— Хрен её знает, но что-то там на заводе изобрёл. Пахан рассказывал, как его поздравляли, премию вручали.

— А что же случилось?

— Случилось. Шёл со второй смены — и нарвался. Восемнадцать ножевых. Секёшь? Полтора сантиметра до сердца не достали.

— И кто же его так?

— А никто не знает. Их так и не поймали.

— А за что?

— Да хрен их маму знает, за что. Сам он ничего не помнит, его без сознания нашли. Как бывает: подойдут что-нибудь, слово за слово… Ничего не знают: ни кто такие, ни сколько их было. Ничего! Ему Франц операцию делал. С того света вытащил!

— Ну, Фра-анц!.. — протянул Валера. — Это был волшебник. Профессор Сальватор! Интересно, где он сейчас?

— Говорят, в Москву забрали… Да. Так вот, Керя. Из больницы пришёл совсем другим человеком. На завод возвращаться не стал. С тех пор болтается. То грузчиком в магазин пристроится, то на станции чего-нибудь сшибёт. Старики померли, дом продал. Пропил… Совсем другой. Даже разговор у него стал какой-то… Вот это «гы-гы». Раньше никогда так не разговаривал!

— А где это… Его порезали-то?

— А в Рабочей. Сейчас там хоть какое-то освещение сделали. А тогда было — на весь курмыш полтора фонаря.

— Бы-ыло полтора. А сейчас, может, два.

— Чего делать-то будем? Темнеет уже.

— У кого сколько?

— У меня трюльник.

Валерка сжимает в кармане тёплую, как живая, монетку.

— И у меня десятчик, — говорит Мичман, так и не дождавшись, когда подаст голос Вася. — На кино не хватает.

— Пошли на улицу. Может, кого найдём.

В ателье, что в доме напротив, уже светят белым и розовым длинные лампы. Видно, как двигаются работницы в косынках и фартуках, с обнажёнными до плеч руками. На фоне окон темнеют несколько разнокалиберных силуэтов.

— Здорово, шпана! — обращается к силуэтам Мичман. — Как насчёт кино?

— Финансов не хватает.

— Да нам добавить семнадцать копеек всего. Наберётся?

— Семнадцать-то наберётся, — воспрянули духом пацаны. — И сколько это будет?

— Сколько надо. Тридцать.

— А вдруг сегодня сорок?

— Не-е, — отзывается малого роста пацанчик. — Я сейчас мимо шёл, узнавал. Точно тридцать!

— Ну, тогда вперёд! — командует Мичман, и ватага валит за ним прямо по мостовой.

Выйдя из кассы с узеньким синим билетом, глазами отыскивает Ваську.

— Держи. Сегодня ты идёшь.

— Чё это я? — хмуро осведомляется неплатёжеспособный Васька.

— Ты сегодня самый солидный. Гля, лапсердак у него –мохнатый, плечистый… Орёл!

Компания одобрительно гудит. У джентльмена с билетом самая ответственная миссия. Когда начнётся сеанс, втихую достичь заднего выхода. Проскользнуть под портьеру. Бесшумно снять крючок и вернуться на место. Понятно, что он должен выглядеть более-менее «по-взрослому», дабы не провоцировать контролёршу на нежелательную бдительность.

Отправив «казачка» внутрь обживаться, Мичман присваивает оставшимся порядковые номера.

— Значит, так. Толпы не делать, рассредоточиться. Первый прогуливается в районе заднего выхода, Второй за ним наблюдает. Как первый зайдёт, считает до ста пятидесяти и только тогда заходит сам. Не раньше! Третий считает от первого до трёхсот, четвёртый до четырёхсот пятидесяти и так далее. По залу зря не болтаться, в передние ряды не лезть. Уходить через задний выход, не дожидаясь, когда зажгут свет. И тихо как мышки. Всем понятно?

Все давным-давно это знают. Однако ж инструкцию выслушивают без шума, с полным вниманием. На её строгом соблюдении держится всё предприятие — сегодня, завтра и всегда.

— Замыкающим пойду я.

Обязанность замыкающего — притворить дверь, накинуть крючок, расправить портьеру и вообще сделать всё как было. Тоже абы кому не доверишь.

— А какое кино-то? — спрашивает Валерка. Он забыл посмотреть афишу.

— Да хрен её знает, — слышится из темноты.

— Какая-то «улица».

— «Плутона», кажется.

— И ещё «дом номер 1», — добавляют уже издалека.

Значит, «Улица Плутона, дом 1». А может, Платона. Или Ньютона? Чепухень какая-то.

На экране — учёные парни в белых рубашках и узеньких галстуках. То спорят, то остервенело пишут какие-то формулы — где попало и на чём придётся. То принимаются бить друг другу морды — опять же неясно, за что. До самого конца Валерка так и не может понять, чего они там все добивались, и выходит первым.

— Ох, и тягомотина! — восклицает Мичман, протягивая Валерке сигарету. — Лучше бы хлебцев купили да похрустели в садике. Скажи?

— А мне понравилось, — говорит один из пацанов. — Какая рожа была у этого, когда он смотрел, как те дерутся в камышах!

— Ну, пока.

— Ты куда это, Лерыч? — в один голос осведомляются Васька и Мичман. — Чё: не домой?

— Мне…

Он туманно отмахивает и уходит в сторону Рабочей.

Слегка брызжет и тут же стихает мелкий дождик. Фары редких автомобилей отражаются в мокром асфальте. Тени столбов и деревьев мечутся по незнакомым фасадам.

«Кто это был?.. Сколько их было?.. За что они его?..»

Шагая, поглядывает по сторонам. Тёмные окна. Тёмные двери. Во дворах ни души. Докурив, нашаривает в кармане обломок мускатного ореха. Отгрызает крупинку. И кто это говорит, что больно уж хороший вкус? Очень даже так себе.

«Стекляшка» проходной сияет ярким светом. Смена ещё не закончилась, и внутри тихо дремлет вахтёр. На мокрую скамейку садиться неохота. Валерий пускается взад-вперёд по влажной аллее, обсаженной рябинами. В свете фонарей они фантастически красивы. А интересно: чего же всё-таки хотели эти парни, в кино? Ну, хорошо. Пусть мы дураки. Но ведь был почти полный зал. И тоже никто ничего не понял? Не должно быть. Эти формулы… Их писать никого и палкой не заставишь. А тут — оркестр играет, деваха такая рядом, а он — пошёл, пошёл строчить… А в морду за что? Тоже за них?!

Он аж остановился, пытаясь представить себе, как всаживает в переносицу… Ну, хоть тому же Ваське. За какие-то формулы? Тьфу, аж думать противно. А они… Полудурки какие-то? Не похоже. Значит, в формулах этих что-то есть. Но что?

Керя этот опять же. Вишь: изобретатель. А я мог бы что-нибудь изобрести? А как это вообще изобретают? Семилеткой тут, пожалуй, не обойдёшься… У кого бы спросить?

Мать, увидев его издали, с испуганным лицом переходит на бег. Сумка, распухшая как жаба, бьёт по ногам.

— Что? Что случилось?

— Да ничего, успокойся. Просто пришёл тебя встретить.

Она всматривается в его глаза.

— От меня ведь всё равно не скроешь!

— Да прекрати ты, наконец! Сын пришёл встретить, а она тут всякую ерунду…

Наконец она, кажется, верит.

— Фу-у, напугал. Значит, встретить. Когда такое было?

— Маленький был.

— А теперь, значит, вырос.

— А теперь возмужал. Буду тебя встречать. Мало ли что…

Она взъерошивает его пепельную шевелюру.

— Жен-пельмен. Мужчина!

— А чего так нагрузилась?

— Да… Из магазина вышла, воткнулась в очередь за арбузами. Пока простояла, уж домой идти было некогда: на работу пора бежать. Вот так и получилось.

— Тяжеленный какой, — сказал Валера, перехватывая сумку. — Кормовой, что ли?

— Какой-то азиатский. Длинный такой да светлый. Корка толстенная. Но говорят, сладкий. Давай вдвоём понесём!

— Ещё чего!

Он вешает сумку на плечо.

— Ел что-нибудь?

— Ну, дак кашу же твою.

— Всю съел?

— Нет. Тебе мал-мал оставил.

— Напрасно. Надо было доедать.

— А ты?

— Я у нас в буфете закусила.

— Когда это было!

Едва войдя в комнату, мать тяжело опускается на диван.

— Что-то ухайдокалась я сегодня. Щас ка-ак завалюсь! Только бульбушки пойдут. А ты говоришь, кашу. Какая там каша! Сам доедай.

Валерка стаскивает с неё сапоги.

— Разбери сумку, а?

Он заглядывает внутрь.

— Ма, а этот кулёк куда?

Не услышав ответа, подходит, поправляет одеяло и, растолкав всё по своему разумению, собирает письменные принадлежности. Потушив свет, выскальзывает на кухню. У Малининых, через дверь, бубнит радио. Сюда доносятся далёкие слова: генерал Мобуту… провинция Катанга… Он включает над столиком свою — к их с матерью комнате относящуюся — лампочку и, обхватив ногами ножки табуретки, начинает писать легко и быстро. Про двухтысячный год, про небо, полное вертолётов, которые садятся прямо на крыши. Про то, как из пушек расстреливают дожди, потому что войны кончились навсегда, и пришло всеобщее и полное разоружение. Как на Земле не осталось никаких болезней, ведь люди изобрели такое лекарство, 2 г которого, принятые в детстве, полностью и на всю жизнь защищают организм от любой гадости. А больницы переоборудованы в жилые дома, и у каждого теперь есть отдельная квартира. И робот, который гладит одежду, моет посуду и ходит… Он хочет написать «по магазинам», но вовремя спохватывается, вспомнив, что магазинов к тому времени уже не будет, потому что всё будет бесплатно, и пишет просто: «за разными товарами». Хорошенько подумав, соображает, что, скорее всего, в двухтысячном году за товарами и ходить-то будет не надо. Всё, что нужно, другие роботы будут приносить прямо домой. Чуть было не вырывает страничку, чтобы заново всё переписать. Но в последний момент решает, что и так сойдёт. Никто ведь не знает: а вдруг они будут не ходить, а летать на тех же вертолётах. Успокоенный этой мыслью, добавляет, что на фабриках тоже работают только роботы. Люди же летают в космос, играют в футбол и пишут книги. Из этих слов будто сама собой вырастает картина завода, где царит чистота и безлюдье, и по формам льётся неизвестный металл голубого цвета, руду которого добывают на планете Венера.

Ещё ложась на свой диван, устало думает: а почему именно голубого? Нет, правда: почему?

Обход

— Броня Исааковна, сколько вам лет?

— Много, много, много!

Сморщенная, с крючковатым носом, старушка напоминает птицу. Движения рук хорошо дополняют это сходство.

— В нашем городе есть только две женщины, которые скрывают свой возраст. Это Фейга Яковлевна и Броня Исааковна.

Гиннес, медлительный и высокий, закончил наконец причёсывать плотные седые кудри, обрамляющие лучезарную лысину, и поворачивает голову туда-сюда, раздумывая, что бы такое с ней ещё сотворить.

— Сегодня вечером я её увижу. Мне передать от вас привет?

— Вы идёте? О-о, я такая рада за вас.

— Да, Броня Исааковна. Я не могу не пойти. А вы-ы?

Она машет рукой. Её жилистая кисть из рукава белого халата кажется тёмно-коричневой.

— Какое пойти! Сегодня Софа опять подкинет мне своих золотушных отпрысков.

— А что Семён Семёнович?

— Семён Семёнович страшно занят. Он реставрирует мебель.

— Всё ещё реставрирует? Или это уже другая мебель?

Мужчина распахивает дверцу шкафа. Критически оглядывает свежевыглаженный халат, держа плечики на вытянутой руке. Со стороны можно подумать, что он поймал кого-то за шкирку.

— Нет, это всё та же мебель. Дело в том, что прежде, чем что-нибудь решить, он сначала всё рассчитывает. Имеет такую привычку.

Стуча старомодными каблуками, она пробегает в смежную комнату и склоняется над столиком, уставленным баночками с мочой.

— А правда, что если в какой-то баночке недостаёт урины, то вы добавляете в неё из других?

— Вы всегда всё путаете, Леонид Наумович! Это говорили о Евдокии.

— А-а.

Он оборачивается к зеркалу. Поправляет галстук и застёгивает халат на все пуговицы.

— О Евдокии, которая уже сорок лет, как здесь не работает.

— Сорок лет! Как бежит время.

— Я удивляюсь, откуда вы вообще можете о ней знать!

Губы мужчины трогает едва заметная улыбка.

— Мадам Кудасова уже на работе?

— Она, коне-эчно, уже на работе. Но до меня ещё не добралась.

— Ещё бы! До вас не так-то просто добраться.

В палате бело и солнечно. Навстречу доктору лица больных самопроизвольно растягиваются в улыбках.

— Ну-у, и как тут у нас? — вместо приветствия заговаривает он. — Вот вы, молодой человек. Вижу, вы поменяли койку. Поближе к выходу?

— Всю ночь бегал. Не знаю уж, куда, — сипит с дальней кровати грузный Жорик, водитель. — Прибёг только под утро, весь в духах. Вы вот его обнюхайте!

— Один мой знако-омый примерно так же набегал на тысячу двести рублей в месяц. Это ещё теми деньгами!

Доктор ощупывает поясницу парня. Тот дёргается от резкой боли, но, закусив губу, терпит.

— Як? Заробыв? — удивляется пожилой поджарый каменщик Павло Зима.

— Заработал двадцать пять процентов алиментов. Как одну копеечку.

Палата взрывается хохотом. В проём двери просовываются две любопытные посторонние физиономии и встают там на мёртвый якорь.

— На свидания бегать пока рановато.

Он переходит к Жорику.

— Так будем ещё лазить зимой под машину?

— Да как же под неё не полезешь, Леонид Наумович! Ехать-то надо.

— И снова приедете прямо сюда. Это я вам обещаю как родному сыну. Берите сейчас же направление на ВТЭК.

— А так можно?

Жорик поднимается с постели, изо всех сил превозмогая боль. Глаза заполняются слезами. Губы дрожат, готовые искривиться в стоне.

— Попросите мадам Кудасову, она сделает.

— Неужто!

— Ну… — пожимает плечами доктор. — Чего не попросите, того не сделает.

Он закуривает сигарету. Дым тонкой струйкой вытягивается в большую форточку — так, что в палате чувствуется лишь лёгкий аромат «Золотого руна».

— Ты ведь ещё и псих, — говорит он Жорику.

Тот грустно качает головой.

— Оно тебе нужно как гадюке стоматолог.

— Да как же!..

Жорик дёргается и осекается, сражённый болью.

— В мире очень мало вещей, которые стоят того, чтобы тратить на них нервы.

— Да ну-у!..

— И если я не прав, пусть меня поправит тот, кто скажет, что их и совсем нет.

С соседней койки слышится мычание парализованного, что привезли накануне вечером.

— Ваня! — зовёт Гиннес, пройдя своей иголкой вдоль рук и ног больного.

Парень подходит хотя и скрючиваясь, но довольно проворно.

— Никогда не бери пример с этого человека, — картинно указывает врач на Жорика. — Ради всего святого не валяйся зимой под машиной.

— У меня нет машины.

— Даже тогда, когда у тебя её нет. И очень тебя прошу, не рви тяжести перед собой. Ты у нас грузчик?

— Студент. И по совместительству грузчик.

— Ты это усвой как студент. И запомни на всю жизнь как грузчик. Постой! Я, вообще-то, не для того тебя подозвал. Видишь, кто это?

Лежачий сводит на парня глаза и пытается улыбнуться.

— Это Василий Никитич, ветеран войны и труда. Ты подзаймись-ка с ним, пожалуйста.

— Чем же я с ним займусь?

— А ему надо петь.

— Петь… Чего петь?

— Всё равно. Хоть «Катюшу», хоть «Тачанку». Хоть «В лесу родилась ёлочка». Вот попробуй. Попробуй, не зарывай талант в землю!

Парень несмело затягивает: «В лесу-ро-ди-лась-ё-лоч-ка…» Василий Никитич изо всех сил пытается подпевать, но из него вырываются лишь свистящие звуки.

— Вот так понемножку, помаленьку. Но каждый день. Чем по девкам-то шастать. Да ещё с ишиасом.

Похлопывает Ваню по плечу.

— Я на тебя рассчитываю.

Василий Никитич смотрит на доктора широко раскрытыми бледно-голубыми глазами.

— Вот так, дорогой, — повышает голос Гиннес. — А научитесь петь, будете вот с этим молодым человеком разучивать польку. Бабочку.

Он вспорхнул руками, и голова лежачего затряслась от деформированного недугом смеха.

А доктор уже обращается к Зиме.

— Я посмотрел ваши снимки. Мне можно. Другим советую показывать их как новенький червонец: только из своих рук. И на расстоянии. Я не шучу. Их могут забрать и смыть. А вам очень важно хранить их. Всю жизнь. Что ещё-о? Ещё скажу, что операция вам нужна.

— Та мэни вже обещалы узяты.

— Где это обещали? У нас?

— У областным.

— Вы с ума сошли.

— Но там ж робят…

— Конечно, делают. Раз в месяц. По високо-осным. Надо ехать туда, где их делают… Хотя бы по одной в день. К ребятам, которые на этом сидят.

— Й-ихать?..

— Например, в Питер. Или, скажем, в Новокузнецк.

— Ось як!

— Геморрой, и тот надо знать, где вырезать. А тут позвоночник… Ни в коем случае! Хоть и предложат с любезной улыбкой. А то получится: «Доктор, у меня язва, а вы вырезали аппендикс. — Нет, вы посмотрите на эту язву! Ему уже жалко аппендикса!»

Посторонние физиономии в проёме сдавленно фыркнули.

— Леонид Наумович! — дрожащим голосом зовёт мелкий старикашка с угловой кровати. — Вы про меня не забы-ыли?

— Ну, что-о вы! — громко отзывается доктор. — Ру-унчик! Владимир Абра-амыч, дорогой. Как же я могу про вас забыть?

Усаживается перед больным на табуретку и смотрит долгим внимательным взглядом.

— Давно хочу у вас спросить. Кого вы защитили?

— Что-о? — вскидывает тот голову, лысую и лёгкую как майский шарик.

— Я говорю: вы всю жизнь в юриспруденции. А хоть кого-нибудь защити-или?

Взгляд старика загорается, и он, вскинув вверх тоненькую руку, взвизгивает:

— Я-а?! Многих, о-очень многих. Одному человеку грозил расстрел. А я защищал так, что его оправдали. Вынесли оправдательный приговор. Это было ещё при Сталине. Вы понимаете, о чём я говорю?

— Вы так рисковали?

Он прижал тощую как каркас от зонтика пятерню к грудной клетке.

— Но я был на сто проце-энтов уве-эрен, что он невиновен.

Гиннес достал молоточек, постучал пациента по коленкам. Провёл иглой по голым подошвам. Соседи прыснули, видя, как тот извивается.

— Что ж, рефлексы…

— Ноги ника-ак не улучша-аются.

— Что делать, Владимир Абрамыч, что делать. Годы берут своё. У меня когда-то была великолепная шевелюра. А теперь смотрите, вот!

Он сгибается и звонко шлёпает себя по лысине.

— Значит, купания в реке отменя-аются? — не унимается Рунчик.

— За всё на свете надо платить. Вы жизнь обманули! — с улыбкой наклоняется к нему Гиннес. — Молодую жену взяли? А? Расплата. Я говорю: расплата-то должна быть?

— Да-а… Взя-ал, — эхом отзывается Рунчик. — Но кто мне теперь позавидует!

— Зато очень многие позавидовали ей.

— Скоро и ей не позавидуешь.

Доктор хитро сощуривается.

— Как знать, Владимир Абрамыч, как знать. Вдруг позавидуют ещё больше!

На лицах обоих расцветают скромные усмешки.

— «Купа-ания»! Кажи спасибо, шо ще живый до цих рокив, — чуть слышно бормочет Зима, когда Гиннес скрывается за дверью.

— Ему легко говорить: «Не трать нервы»! — гремит Жорик, обращаясь ко всей палате сразу. — Что ему, профессору! А тут… Начальство лает, жена пилит, дети орут, гаишники зверствуют. Бандюки на всех дорогах. Эх-х!..

Боль снова пронзает его, и он застывает в живописной позе.

Из кабинета Кудасовой раздаётся звонкий смех хозяйки.

— Добрый день. Захожу к главному врачу, а попадаю в «Белый попугай»?

— Здравствуйте, Леонид Наумович. Тут Игорь Петрович рассказывает, как он ездил в Белгород получать рентгеновский аппарат.

— Дела давно минувших дней, — улыбается Игорь Петрович, отчего веснушки анимашками расползаются по всему лицу.

— Вот им хорошо, не-ври-патологам. — кивает он в сторону Гиннеса. — Они словом лечат. А нам, бедным, куда без оборудования!

Гиннес наклоняет голову, понюхивая ароматную сигарету.

— Это ещё при повальном дефиците было. Я в третьей работал, и меня как единственного там мужчину снарядили. Дали машину со «скорой», с крестами. А я уговорил для компании ехать со мной Лёву.

— Из травматологии?

— Ну, да. Лёва-шкаф, губищи такие… И волосы только что из глазных яблок не растут. В общем, знаешь его. Туда проехали нормально, аппарат получили. А обратно — стоп машина. Нигде по трассе бензина нет. Дело к вечеру. Стоим у очередной заправки. Смотрю — ментовка подъехала, заправилась. Я к девушке. Что ж это, говорю, нет бензина, а вы заправляете! Она: это, мол, только для спецтранспорта. Я: а мы-то кто? Э-э, — говорит она, вы спецтранспорт, но не тот. Не из нашей области.

Тьфу, ей-богу!

Тогда наклоняюсь к окошку и так, полушёпотом: знаете, девушка, я везу буйного больного. Ему если вовремя укол не сделать, он тут всё переломает. И убить может, ему ничего не будет! А у меня препарат закончился, и получить я его могу только в Пензе…

Кудасова кладёт голову на стол и трясётся вместе с ним в припадке немого хохота.

— Вот чем угодно тебе клянусь: не сговаривались! — продолжает рассказчик, слегка покосившись на женщину. — Отлетает боковая дверь, оттуда такой Лёва с баллонником в руке и гремит своим знаменитым басом: «Ну вы там чё-о-о!? А-а-а!?» И к нам шлёп-шлёп-шлёп. Пузо во! По пояс голый, весь в шерсти. Баллонником помахивает, белки в закатном свете — фонарями. Зубы как ножи! Веришь, нет — я сам испугался.

— О-ой, не могу, — выдохнула Кудасова, поднимая голову. — Как представлю эту картину…

— И прямо-таки не сговаривались!

Нанюхавшись, Гиннес засовывает сигарету обратно в пачку.

— Вот ей-богу! — Игорь Петрович демонстративно крестится. — Даже ни намёком. Только когда уже в машину заталкивал, шепнул пару слов. А то он бы не поддался. И залила нам девка полный бак. Только, мол, катитесь поскорей!

— Ну, добро. — Кудасова поправила причёску и, ещё не стерев с лица остатки смеха, продолжала. — А у меня как раз вопрос по оборудованию. Хочу вас, Леонид Наумович, попросить составить к заявкам хорошее обоснование. Как вы умеете. Давайте уж поэксплуатируем ещё разок ваше имя и способности!

— Да конечно. Коне-эчно составлю. Когда я вам отказывал! Но лучше бы вам того Лёву вместе с баллонником. Вот это было бы самое хорошее обоснование!

Аудитория, заполненная белыми халатами, имеет праздничный вид. Начинаясь у кафедры, она изгибается и заканчивается где-то на самом верху, и чтобы увидеть «камчатку», приходится задирать голову. Ничего в ней не изменилось с тех пор, как он в первый раз переступил этот порог — тому лет двадцать с гаком. Как и тогда — не успеешь начать лекцию, как уже пора закругляться. Удивительно это свойство времени…

— У кого есть вопросы? Задающим вопросы на экзамене ставлю на балл выше!

Глубокая тишина. За все эти годы нашлось едва ли пять человек, воспользовавшихся такой возможностью.

— А как лучше пройти цикл? — слышится с самой верхотуры.

— Вопрос не по существу. На оценку не повлияет.

— И всё-таки, как?

Собирая листки конспекта, Гиннес пожимает плечами.

— Рецепт прост и стар и как весь этот мир. Учиться. Дённо и нощно учиться!

Хорошо им, профессорам. А тут хвост на хвосте! Не знаешь, за что хвататься.

Можно бы сказать, что парикмахерскую в главном городском отеле легко найти по запаху. Если бы этот запах не занимал равномерно весь этаж. Новый посетитель как правило вначале устремляется не в ту сторону. Но только не Леонид Наумович. Он-то посетитель совсем уже не новый.

— Ваша очередь.

— Проходите, проходите, молодой человек. Я жду своего мастера.

— Вы ко мне зачастили, профессор. И что такое?

— Чем меньше у человека остаётся волос, тем больше они требуют ухода.

— Это так. А всё-таки?

— Я не узнаю тебя, Григорий. Сегодня же юбилей у Дорфинкеля. Разве ты не приглашён?

Седовласый Григорий протирает очки перед тем, как взяться за дело.

— Я приглашён. Но лучше я поздравлю его позже.

— До сих пор носишь всё это в себе? Удивляюсь, как ты не нагулял за эти годы хотя бы маленький инсульт.

— У меня такой юбилей мог бы быть в прошлом году…

— Брось, Григорий. Тебя так же, как и его, знает весь город. Даже лучше! Недавно я говорил с одним о-очень высоким начальником. У него чудесная стрижка. Я сказал ему об этом, так он мне ответил с гордостью: «Я стригусь только у Андера». Это чего-нибудь да стоит! И заметь: ещё никто не заявил, что ходит в театр только на Дорфинкеля. Представь, какой судьбы ты избежал. И какую получил взамен.