Бесплатный фрагмент - Та девушка

Моей жене, Людмиле Александровне,

в 50-летнюю годовщину нашей совместной жизни.

Та девушка у темного окна

С той девушкой у тёмного окна

Виденьем рая в сутолке вокзальной

Не раз встречалась я в долинах сна.

Но почему была она печальной?

Чего искал прозрачный силуэт?

Быть может ей — и в небе счастья нет?

Марина Цветаева.

Умейте узнавать углы событий

В мгновенной пене слов…

Велимир Хлебников.

Пролог

В начале лета 1863 года в жизни молодого поручика, князя Юрия Любовецкого, произошли два важных события:

1. его, камер-пажа, зачислили в Кавалергардский полк под командованием князя В. И. Барятинского; позже Юрию не раз приходилось за полкового адъютанта подавать рапорты Александру II в его нижнем царскосельском кабинете — император ежедневно в полдень принимал полковых адъютантов в присутствии коменданта генерала Иосифа Велио;

2. 7 июня того же года гвардейский офицер Ю. Любовецкий венчался в Софийском (Вознесенском) соборе Царского села с племянницей графа Бахметева-Протасова, командира 2-го лейб-эскадрона этого же полка, — Елизаветой.

Был яркий солнечный день. Со стороны Екатерининского парка и Большого пруда дул свежий ветерок, который гнал по небу полупрозрачные перистые облака. На куполах храма блестели золотые кресты.

Вначале на рысаках прибыл оркестр. Церемониймейстер, одетый в мундир с позументами, с шарфом через плечо, в церковь пока никого не впускал. Все ждали прибытия молодых.

Вдруг загремел свадебный марш Мендельсона. Из кареты вышла невеста. Ее вели шафера — офицеры в красивых сверкающих золотом мундирах. Вслед затем приехал жених. Его сопровождали подружки в белых (с длинными тренами) платьях. Сразу же под колоннадой образовался протяженный ряд великолепных пар.

В церкви ярко горели неисчислимые свечи. Еще оркестр на площади играл свадебный марш, а уже церковный хор приветствовал молодых обрядовой песней «Достойно есть яко во истину…». Мощные басы покрывали голоса теноров и дискантов. Певчие были одеты в установленную форму: в белое с золотом.

Вот отворились царские врата. На середину церкви вышел священник в митре, на которой блестел алмазный крест. Священник шел по светло-голубому ковру, держа в руках распятие. Посреди церкви у аналоя молодая пара уже ждала священника. Лиза в белоснежном шелковом платье, в белой фате с флер д`оранжевым венком на голове. Рядом с ней стоял поручик Юрий Любовецкий в мундире кавалергарда, стриженный бобриком. Хор еще сильнее возвысил голос и вдруг неожиданно стих. Божественная литургия завершилась, и каждением начался обряд обручения. Священник трижды благословил сначала жениха, потом невесту, и вручил им венчальные свечи. Рядом со священником стоял диакон — громадный, бородатый великан. После возгласов священника, диакон невероятно низким басом вторил ему, словно орган, а хор подхватывал его слова высокими дискантами и тенорами и нес псалмы высоко к куполам церкви. Шафера держали золоченые короны над головами молодых. Стоявший на правом клиросе церковный хор, наполнял церковь мощной, красивой мелодией.

Старые, убеленные сединой, кавалергарды в мундирах с золотым шитьем, стояли как на параде, время от времени широко крестясь, и даже пытались подпевать певчим. Высокие восковые свечи горели ровно, но пламя их вздрагивало при каждом могучем возгласе диакона.

Священник благословил молодых, надел им на пальцы обручальные кольца.

Хор загремел старую церковную песнь «Гряди голубице…»:

«Гряди от Ливана, невесто, гряди от Ливана

Прииди, ближняя моя, добрая моя, голубице моя.

Яви ми зрак твой, и услышан сотвори ми глас твой:

Яко глас твой сладок, и образ твой красен…».

Батюшка дал молодым поцеловать иконы, перекрестил их, помахал вокруг кадилом. Диакон сопровождал священника во всех его действиях, словно огромная тень и бас его усиливал торжественное ликование, звучавшее в песнопениях.

После кратких молитв, молодым подали вино в чаше общения, в знак того, что их теперь ждет общая жизнь. Затем мужу и жене связали полотенцем руки и, под пение тропаря, священник трижды обвел новобрачных вокруг аналоя.

По окончании завершающих молитв целомудренным поцелуем, молодые засвидетельствовали святую и чистую любовь друг к другу. Церемония завершилась — родственники и друзья поспешили с поздравлениями.

При выходе под колоннаду церкви, новобрачных приветствовал оркестр, заиграв свадебный марш из «Лоэнгрина» («Верный союз ваших сердец»).

Господа рассаживались по экипажам. Кучера неторопливо брались за поводья, трогали вороных и гнедых. Ехали к Александровскому дворцу, где на площади уже ломились столы с изысканными блюдами и лакомствами, и бил искристый фонтан шампанского…

Через неделю молодожены перебрались в Царское село и заняли фамильную дачу Любовецких на Малой улице. Лизонька была красивой, тревожной и таинственной женщиной, и Юрию казалось, что как раз такая и нужна ему — красивая и таинственная, не похожая на других: она должна была дать ему то, чего не мог он найти во всей предыдущей жизни. Там на даче, в Царском селе, зародилось их семейное счастье. Гостеприимная, радушная и внимательная, Елизавета создавала вокруг себя атмосферу уюта.

Семейное благополучие, однако, оказалось недолгим — в сентябре 1863 г., в связи с продолжающимся восстанием в Царстве Польском, поручик Любовецкий был отряжен в Лейб-гвардии Царскосельский стрелковый батальон и вместе с ним отбыл в Варшаву. Перед отправлением батальона, в офицерском собрании Александр II, напутствуя гвардейцев, сказал: «Все, что сделал в Царстве Польском мой отец — хорошо сделал! Point de reveries, messieurs! (Никаких иллюзий, господа!)».

27 августа 1863 года либерально настроенный Великий князь Константин Николаевич (наместник Царства Польского) по совету императора уехал в Крым, а его обязанности стал исполнять граф Федор Федорович Берг, «хозяин строгий». Он предпринял решительные меры — установил военное управление в крае, городскую и земскую полицию подчинил военным властям, усилил охрану границы. Уже в феврале 1864 года последнее крупное воинское формирование мятежников под командованием Юзефа Гауке-Босака было разгромлено.

29 марта того же года Центральное Варшавское полицейское управление под началом генерал-майора Трепова арестовало все «народное правительство Польши» во главе с диктатором генералом Ромуальдом Траугуттом. Польское восстание 1863—1864 гг. фактически было подавлено.

А в апреле 1864 г. на имя поручика Ю. Любовецкого пришло скорбное сообщение из Санкт-Петербурга о том, что при родах погибли его любимая жена Елизавета и ребенок.

Юрий срочно выехал в столицу империи и после похорон подал на имя своего командира князя В. Барятинского прошение об отставке. Несмотря на уговоры друзей и родных, он настоял на своем решении.

С тех пор молодой человек все больше замыкался в себе, все тяжелее и мрачнее становились его мысли. Потеря близкого человека сочеталась в его душе с потерей самого смысла жизни. Он чувствовал себя побежденным, проигравшим бой со своей судьбой, и полностью отказался от светских развлечений и земных привязанностей, все чаще ходил в церковь, истово молился, взывая к Всевышнему: «Зачем мне жизнь, уж лучше умереть, чем, оставаясь собственной тенью, прозябать в пустоте и холоде этого света».

Поздними вечерами, бесцельно бродя по опустевшим улицам столицы, он внезапно останавливался и, опершись о перила моста, пристально вглядывался в черные немые воды Невы и размышлял: «А не лучше ли разом со всем покончить? Только бы освободиться от груза боли в душе, только б не испытывать ужас одиночества, когда ты покинут Богом и людьми».

Со временем, пытаясь заполнить душевную пустоту, в каком-то необъяснимом душевном угаре, Юрий увлекся оккультными науками, дни и ночи проводя в библиотеках, но это не приносило облегчения.

Однажды главный врач Царскосельского военного госпиталя Людвиг Флорианович Адамович, доктор медицины, искренне сочувствуя молодому человеку, познакомил его с известным целителем бурятом Цультимом Бадмаевым, который практиковал здесь (а также в Николаевском военном госпитале), согласно специальному Рескрипту императора Александра II.

Увидев новое медицинское светило, Юрий внезапно рассмеялся, впервые за долгие месяцы, и постепенно этот смех перерос в чудовищно громкий, истерический хохот.

Быстрыми шагами Бадмаев подошел к Любовецкому и положил правую руку на голову страждущему — смех оборвался, на лице появилась блуждающая улыбка, и совершенно неожиданно они обнялись. В мгновенье ока жажда жизни вернулась к офицеру, словно прилив в океане, и Юрий ощутил сладкую легкость на сердце, почувствовав в удивительном восточном человеке родственную душу.

Необыкновенна судьба этого специалиста тибетской медицины: по просьбе русских властей старший лама Агинской степной думы Цультим Бадмаев, успешно погасил в 1853 году в Чите эпидемию тифа. Его заслуги были высоко оценены правительством России: по ходатайству генерал-губернатора Восточной Сибири в 1857 году Цультим Бадмаев приехал в Петербург и, после аудиенции у императора, был прикомандирован на 2 года к клиникам Петербургской медико-хирургической академии, а затем принял православие и был наречен Александром Александровичем, в честь своего крестного отца — Императора России Александра II.

Юрий подружился с Александром Александровичем — они часто гуляли по паркам Царского села, пили черный турецкий кофе в ресторанах на Невском проспекте в Санкт-Петербурге, и Бадмаев как-то спросил Юрия:

— Что за беда случилась с Вами?

Князь отвечал:

— Я потерял человека, который составлял мое самое большое счастье, благодаря своей нежности ко мне и благодаря своим добродетелям, которые каждый день давали мне повод для восхищения.

Цультим накрыл своей рукой руку Юрия Любовецкого, чтобы тот немного успокоился, и по-дружески, ненавязчиво, стал посвящать своего юного друга в основы четырех благородных истин буддизма: существует страдание; существует причина страдания — желание; существует прекращение страдания — нирвана. Ее сущность — отсутствие желаний, страстей, уход от мира; полный покой, абсолютная непроницаемость для желаний и страстей; наконец, — существует путь, ведущий к прекращению страдания, — Срединный (Восьмеричный путь) — истинное воззрение, истинное намерение, истинная речь, истинные поступки, истинный образ жизни, истинное усердие, истинное размышление, истинное сосредоточение. Такова благородная истина о пути, ведущем к утолению всякой скорби. Они составляют суть первой проповеди Будды, заключенной в «Сутре запуска Колеса Дхармы».

Далее лама убеждал: «Не надо бояться смерти. Жизнь и смерть не противоположны одна другой, а вместе составляют одно целое. Эти две сущности тесно сплетены друг с другом, как молекулярные цепочки. Смерть не появляется в момент окончания жизни, а существует, «живет» параллельно жизни. Любой наш страх, испуг, волнение — это её лапа. Прежде люди знали (а быть может, догадывались), что содержат в себе свою смерть, как содержит косточку плод. Дети носили в себе маленькую смерть, взрослые большую. Женщины носили ее в утробе, мужчины — в груди. Она и у тебя была, хотя ты ее и не замечал, — продолжал лама, — и это придавало тебе особенное достоинство и тихую гордость. К тому, кто спокойно следует за временем и обстоятельствами, нет доступа ни печали, ни радости, и ужас не проступает в пригоршне праха. Жизнь — это медленный путь к смерти, и она неизбежна, поэтому к ней надо готовиться на протяжении всей своей жизни, стараясь делать только добро, чтобы на небесах достичь нирваны.

Когда-то великий тибетский поэт Джецюн Миларепа сказал:

«Мгновения летят, и жизнь сокращается,

Постоянно сходит на нет —

с каждым днем, месяцем, годом.

---

Время смерти неизвестно,

Так что повторяйте мантру «Мани»,

отважные друзья».

Сакральная книга ламаизма — «Бардо Тхедол» («Книга мертвых»), состоит из трех частей: первая — «Чикай Бардо» посвящена процессу умирания и психологическому состоянию, которое в это время испытывает человек; вторая — «Хониид Бардо» описывает состояние души непосредственно после смерти: человек видит нечто, подобное сновидениям, так называемые «кармические иллюзии»; третья часть — «Сидпа Бардо» повествует о том, как душа воспринимает приближение нового рождения.

Когда человек умирает, именно лама обеспечивает душе умершего наилучшие условия выхода из тела. Необходимо, чтобы она вышла через макушку. Для этого лама определяет, сколько необходимо провести хуралов, в каком порядке они должны следовать, каким образом надо выносить тело из жилища, кто из близких покойника должен участвовать в обряде погребения.

Провожая усопшего в последний путь, лама читает «Бардо Тхедол» — он дает покойнику указания, как вести себя в мире ином, чтобы помочь душе освободиться от Колеса Самсары (Сансары). Достойно пройдя весь путь до конца, человек получает освобождение. Лишь познавший, что всякое существование есть лишь страдание, и искренне желающий вернуться к своей истинной природе, может вырваться из круга иллюзорного, но тягостного существования и слиться с изначальным Светом, породившим весь мир.

— Мой молодой друг! Я желаю тебе всяческого благополучия и процветания. Я желаю тебе доброго здоровья, радостного досуга и долгой жизни. Дай тебе счастья в следующей жизни родиться в Чистой Стране Будды, — завершил свои наставления лама Бадмаев.

Так впервые Юрий Любовецкий познакомился с чарующей красотой восточного учения, и провел всю оставшуюся жизнь в дальних путешествиях по странам Юго-Восточной Азии, Индии, Тибету, Афганистану, Персии, пытаясь обрести покой и начатки нового смысла жизни.

Юрий оказался человеком больших страстей, который всегда стремился к крайностям (несмотря на наставления ламы А. Бадмаева — возможно потому, что уход от активной мирской жизни неприемлем для человека европейской культуры). Ему везде и неизменно была свойственна чисто русская глубина чувств, истовое благочестие и мудрость. Он был благороден и практически в каждом поступке обаятелен и приветлив. Все, что он делал, говорил и писал, давало ощущение неизбывной доброты; в быту же Юрий проявлял великолепное, по-русски безудержное расточительство.

Чаще всего и подолгу князь обитал в Константинополе, обзаведясь здесь многочисленными друзьями среди русских дипломатов, видных чиновников и местной аристократии. Например, каждое утро Кавашбаши (шеф Константинопольской полиции) подъезжал к дому князя на шикарном черном кабриолете справиться о здоровье и благополучии уважаемого человека и засвидетельствовать ему свое почтение.

В путешествиях по дальним странам князь обрел хорошего друга — известного философа и мистика Георгия Гурджиева, дружба с которым длилась почти сорок лет, до самой смерти князя.

Однажды Георгий Гурджиев во время очередного путешествия оказался проездом в Стамбуле и задержался на несколько дней в гостях у Ю. Любовецкого. Встреча оказалась весьма сердечной. Во-первых, — у ворот дома его встретил дружескими объятиями мажордом князя, армянин почтенного возраста, Мариам Бадья, с которым Гурджиев был в приятельских отношениях, во-вторых, — на обширной веранде дома его ждал с огромным рогом вина в руках сам хозяин.

В ходе задушевной беседы, далеко за полночь, князь поведал Георгию причину того, почему он оказался в Константинополе, хотя первоначально предполагал быть в это время на Цейлоне, и обратился с необычной просьбой к своему другу. Речь шла о некой Татьяне Витвицкой, девушке из России, которую Любовецкий фактически спас от сексуального рабства, и теперь просил Гурджиева сопроводить юную особу в Россию: «Я отправляю ее к своей сестре в Тамбовское имение, где она сможет оправиться от всего пережитого, а там будет видно».

Далее последовал рассказ Юрия Любовецкого: «Неделю тому назад, собираясь на Цейлон, уже на борту корабля среди других провожающих я увидел атташе российского посольства, который обратил мое внимание на одного из пассажиров, вполне представительного господина.

— Взгляните на этого достойного джентльмена, — сказал атташе, — вы мне не поверите, но это известный торговец живым товаром. Кто бы мог догадаться об этом, основывая свои впечатления на его наружности!

В суете, предшествующей отплытию, я не уделил особого внимания этому сообщению и вскоре совсем выбросил его из головы.

Корабль отчалил, была чудесная погода, поэтому я почти все время проводил на палубе, прогуливая своего фокстерьера Джека.

К нам подошла очаровательная девушка и, приласкав собаку, протянула ей на ладони кусочек сахару. Так как Джек был приучен ничего не брать у чужих без моего разрешения, он вопросительно взглянул на меня, навострив уши. После того как я позволил собаке съесть сахар, мы разговорились, и оказалось, что девушка прекрасно говорит по-русски. Она представилась Витвицкой и рассказала мне, что отправляется в Александрию, чтобы поступить гувернанткой в семью русского консула.

Во время нашей беседы пожилой джентльмен, на которого мне указал атташе, приблизился к нам и позвал девушку, после чего они вместе куда-то ушли.

Я вспомнил то, что было сказано об этом господине, и его знакомство с моей собеседницей показалось мне подозрительным. Еще покопавшись в памяти, я припомнил, что семья русского консула в Александрии, с которым я был хорошо знаком, не нуждалась в услугах гувернантки.

Мои подозрения усилились настолько, что я в ближайшем же порту в Дарданеллах послал телеграмму консулу, упомянув в ней о девушке-гувернантке, и еще одну отправил своим друзьям в Салоники, куда корабль должен был вскоре прибыть. Я также поделился своими подозрениями с капитаном нашего судна.

Еще до прибытия в Салоники мне все стало ясно: девушку заманили в сети путем обмана и дальнейшая судьба ее ужасна. Я почувствовал себя обязанным изменить ход событий и принял решение отправить ее обратно в Россию, а до тех пор, пока не устрою ее судьбу, прервать поездку на Цейлон. Мы вместе покинули корабль в Салониках и в тот же день поднялись на борт судна, которое следовало в Константинополь. Вскоре выяснилось, что в России у девушки нет никого, кто бы мог о ней позаботиться, вот почему я задержался здесь».

На третий день с утра, как обычно, явился стамбульский Кавашбаши, и, смущаясь, поведал нам о том, что князя и опекаемую им девушку разыскивают какие-то темные людишки (башибузуки), а финансирует их благообразный господин, снимающий довольно роскошный номер в гостинице для иностранцев.

По описанию, данному шефом полиции, стало ясно, что это тот самый торговец живым товаром, от которого сбежала с помощью Юрия Любовецкого Татьяна Витвицкая. Произошло шумное обсуждение возникшей непредвиденной ситуации, все были чрезвычайно обеспокоены, но офицер полиции Али Энвер Бей-Эфенди просил всех не беспокоиться.

И действительно, за два дня до отправления парохода в Батум, благообразный господин был задержан стамбульской полицией в духане, где он сидел в подавленном состоянии и лениво ел «хаш» с чесноком. Подозреваемый был тщательно обыскан и сопровожден в участок, а уже вечером — пил свой любимый турецкий чай в обществе сокамерников во внутренней тюрьме.

Гурджиев в своих набросках оставил портрет Татьяны Витвицкой: «Это была очень красивая леди с чудесными карими глазами и изящной фигурой. Ее взгляд выдавал сильную натуру, и я подумал, что Таис Афинская наверняка была женщиной того же типа. Несмотря на всю ее привлекательность, я продолжал испытывать к ней смешанные чувства, иногда презирая, иногда жалея, а иногда и любуясь ею».

Что-то в этой потомственной дворянке, оставшейся сиротой, смущало великого провидца и философа. Обычно Георгий Иванович без труда «просвечивал» сущность человека, видел сильные и слабые стороны его характера, мог с легкостью им манипулировать. В случае же с Витвицкой он как-бы натыкался на глухую стену — не мог понять это юное создание, определить стержень ее натуры, предсказать возможную реакцию на ту или иную жизненную ситуацию. Поэтому он как никогда ранее нервничал и сердился. И интуиция не обманула его, — Татьяна Витвицкая являлась тайным агентом отдела генерал-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба, на который возлагалась ответственность за организацию разведки стратегического характера в сопредельных с Россией странах. А вся история о печальной судьбе юной несчастной девушки из России, была многоходовой операцией этой службы по внедрению Витвицкой в окружение князя Юрия Любовецкого и его сестры — Анны! Но об этом Георгий Иванович так и не узнал.

В своих воспоминаниях далее Гурджиев пишет: «Прибыв с ней в Тамбов, я оставил ее у сестры князя, которая очень полюбила Витвицкую и взяла ее с собой за границу, где они долгое время жили, особенно в Италии. Мало-помалу под влиянием самого князя и его сестры молодая женщина… занялась самообразованием, много работала над собой, и каждый, кто беседовал с ней хотя бы один раз, отмечал ее острый ум и глубокие познания».

Так начиналась эта удивительная история.

Глава I.
Великосветская Одиссея

Сладко нежится Везувий,

Расплескавшись в сонном небе.

Бьются облачные кони,

Поднимаясь на зенит,

Но, как истый лаццарони,

Все дымит он и храпит.

Николай Гумилев.

Ранним июльским утром к центральному причалу круизного порта Неаполя Беверелло (Molo Beverello), расположенного прямо в центре города, пришвартовался крупнейший в мире пассажирский лайнер «Celtic», английской пароходной кампании «Уайт стар», прибывший из Одессы с большой группой путешествующей публики.

Среди прочих пассажиров, с борта судна, в сопровождении стюардов, по трапу не спеша сошли на причал две женщины, в длинных белых элегантных платьях, с летними зонтиками в руках, и были сопровождены к сияющему лаком американскому авто марки Packard Model L, оливкого цвета. Здесь дам приветствовал худощавый блондин, с изящными манерами, орлиным профилем и бородкой клинышком. Высокий, стройный, с тонким умным лицом и глазами, горевшими чудесным синим огнем, — он был невыразимо красив в своем сером костюме-тройке со шляпой-канотье в левой руке.

— Аннушка! Я рад встречи с тобой. Как ваше плавание, все ли было удачно?

— Милый Иван Алексеевич! Дайте я Вас поцелую! — Все было прекрасно: солнечная погода, почти полный штиль, удобные каюты, отменное питание — хамон, прошутто и суши в свободном доступе в буфете; лобстеры, эскарго, крабы, шампанское и сливочное мороженое в меню ужина; блинчики с кленовым сиропом, экзотические фрукты и ягоды на завтрак. — Да что это я о нашем турне! Дайте на Вас наглядеться, Боже правый! — Вы похожи на волшебный луч какого-то чудного русского дня!

— Познакомьтесь, — это моя прелестная компаньонка по путешествию — Татьяна Витвицкая! Она уже совершала круиз с моим братом по Эгейскому морю, побывала в Константинополе и Салониках.

— Иван Бунин, — джентльмен склонился в полупоклоне навстречу протянутой руке молодой девушки и осторожно пожал кончики пальцев. Затем вновь обратился к Любовецкой:

— Анна, пора отправляться! Весь багаж уложен, я определил вас в гостиницу «Grand Hotel Vesuvio» на набережной Неопалитанского залива — это недалеко. Оттуда прекрасный вид на тонкие очертания острова Капри, где мы с Верой Николаевной поселились в отеле «Pagano» на Via Vittorio Emmanuele. Жду вас в гости на следующей неделе.

Через несколько минут автомобиль плавно подкатил к отелю на Лунгомаре Карачоло. Водитель и служащий отеля выгрузили багаж.

— In bocca al lupo! — прокричал Иван Алексеевич.

— Arriveder La! Ci vediamo! — дружно ответили леди. И автомобиль, фыркнув, исчез, повернув на виа Партенопе.

Все последующие дни Анна Любовецкая и Татьяна Витвицкая посвятили осмотру достопримечательностей города: базилики Сан Франческо ди Паоло на Дворцовой площади, катакомб Сан Гаудиозо, Королевского дворца и Дворца префектуры, замков Кастель Нуово и Кастель-дель-Ово, галереи Умберто.

Воскресным днем они на маятниковом фуникулере, состоящем из двух больших вагонов, поднялись на Везувий, действующий вулкан (примерно в 15 км от Неаполя), высотой 1281 м., и заглянули в его жерло. Перед глазами «всплыла» картина Карла Брюллова «Последний день Помпеи» — ужас на лицах обреченных людей, у которых уже нет путей отступления, нет надежды. Под впечатлением этой картины, А. С. Пушкин когда-то написал стихотворение «Везувий зев открыл»:

Везувий зев открыл —

дым хлынул клубом — пламя

Широко развилось, как боевое знамя.

Земля волнуется — с шатнувшихся колонн

Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,

Под каменным дождём, под воспалённым прахом,

Толпами, стар и млад, бежит из града вон.

На вершине вспомнили о том, что в 1846 году знаменитый Джузеппе Гарибальди перед строем итальянских легионеров вручил своему сподвижнику Сакки, храбрейшему из храбрых, знамя итальянского легиона — черное полотнище с извергающим дым и пламя Везувием. — Храни его, Гаэтано, как зеницу ока, — сказал он. — Пока не освободим Италию от чужеземцев и тиранов и не водрузим наш Триколор (трехцветное итальянское национальное знамя) над Квириналом!

Поговорили и о недавнем сенсационном событии — автопробеге отечественного автомобиля «Руссо-Балт», проходившем по маршруту Санкт-Петербург — Берлин — Сен-Готард — Рим — Неаполь — Берлин — Санкт-Петербург. В пробеге автомобиль преодолел более 10 тысяч км, в том числе и подъем на Везувий.

Вечером того же дня они слушали великого Энрико Карузо в опере Понкьелли «Джоконда», в театре Сан-Карло, который поражал зрителей: «Не существует ничего в Европе, сопоставимого с этим театром, ничто не может дать ни малейшего представления о том, что это такое, он ослепляет глаза, он восхищает душу…», — писал французский писатель Стендаль. И он был прав: при одном взгляде на знаменитый неаполитанский театр оперы и балета Сан-Карло слова куда-то исчезали, оставив в душе лишь бесконечное восхищение.

В начале следующей недели наши леди расположились на палубе небольшого пароходика «Мафальда» следующего на остров Капри, который еще древние римляне называли «Волшебным», «Сказочным».

«Капри — остров двойственный, двуликий… С одной его стороны холмистая возвышенность, спускающаяся к водной глади плавными уступами, с другой — нагромождение диких скал, обрывающихся в море: миры Капри и Анакапри, разделенные высокой скалистой стеной Соларо», — так передает Амедео Майури, неаполитанский археолог, своеобразие острова, где плодородные поля чередуются с крутыми обрывами, а спокойные сельские пейзажи резко контрастируют с доломитовыми скалами-утесами, выставившими свои пики высоко над морем.

Неправильность и изменчивость острова производят впечатление странности, сильной противоречивости. Он поражает воображение, пробуждает эмоции и вызывает субъективные представления. Казалось бы, просто сколок природы, но Капри притягивает так, как может привлечь необычная индивидуальность, приводящая в восторг своей несхожестью ни с чем иным. Не буквально остров (Isola), а изолированное духовное пространство, в котором обыденность трансформируется в миф, становится метафорой в царстве воображения, позволяя заново обнаружить самого себя и постичь скрытые смыслы нашего присутствия в мире.

Капри — остров, с которым связаны многие легенды и мифы. Ведь именно здесь обитали и коварные Сирены, завлекавшие путников своим колдовским пением, и страшные одноглазые великаны Циклопы, о которых нам поведал великий Гомер:

«Далее поплыли мы, сокрушенные сердцем, и в землю

Прибыли сильных, свирепых, не знающих правды

циклопов.

Там беззаботно они, под защитой бессмертных имея

Все, ни руками не сеют, ни плугом не пашут; земля там

Тучная щедро сама без паханья и сева дает им

Рожь, и пшено, и ячмень, и роскошных кистей винограда

Полные лозы, и сам их Кронион дождем оплождает.

Нет между ними ни сходбищ народных, ни общих

советов;

В темных пещерах они иль на горных вершинах высоких

Вольно живут; над женой и детьми безотчетно

Там каждый властвует, зная себя одного, о других

не заботясь».

Да, это — поистине самый сказочный из миров — остров, который Римский Император Август назвал Апрагополисом — «городом сладкого безделья», «раем праздности». Возникший при Августе образ Капри как острова-вотчины, острова-виллы окончательно утверждается в эпоху его преемника Тиберия. Согласно Тациту, во времена императора-затворника Тиберия на Капри появились двенадцать императорских вилл, по числу главных божеств античного Пантеона. Некоторые из них, к примеру, вилла Юпитера и вилла Дамекута, сделались эталонами для вилл последующих римских императоров Нерона, Домициана и Адриана. Вот как описывал тот Капри Иван Бунин в рассказе «Остров сирен»:

«Весь остров был в то время сплошным садом, покрыт каменным дубом, любимым деревом Августа, — с уступов гор всюду сходили к морю высеченные в скалах террасы; водопроводы были проложены на арках и доставляли дождевую воду в нимфеи, украшенные мраморными и бронзовыми статуями; климат острова, его бальзамический воздух славился своим здоровьем, что на деле доказывали и еще доселе доказывают столетние каприйские старцы; сказочно было каприйское обилие всякой птицы, рыб, устриц, омаров; вина каприйские были превосходны… Выбор Тиверия остановился на Капри потому, что остров напоминал ему Грецию, но больше же всего по-другому: Капри был неприступен, высадиться на нем было трудно, а миновать стражу невозможно, и Цезарь, с высоты своего убежища, всегда видел не только все, что творилось на острове, но и все корабли, шедшие мимо острова во всех направлениях…».

Остров поднимается с морского дна известняковым двуглавым монолитом, который оседлали два города. В небольшой долине, примыкающей к Монте Тиберио, расположился Капри, а на середине другой — Монте Соляро — завис Анакапри. Какой из них древнее — неизвестно. Если верить крупнейшему ученому античности Страбону, то оба они существовали с незапамятных времен, и дали острову название, происходящее от финикийского «Каприам», — что и значит «Два города».

Не успели наши путешественницы пришвартоваться и ступить на землю, как буквально задохнулись ароматом цветущих трав и деревьев, среди которых доминировал запах лимонного дерева. И не случайно. Лимоны, произрастающие здесь в изобилии, необычные. Они огромные. Размером с большой апельсин или маленькую дыню. Из них варят варенья и джемы, готовят настойки и знаменитый ликер — «лимончеллу», что продается в самой разнообразной таре — от крошечных сувенирных бутылочек до солидных фирменных емкостей.

Недалеко от главного порта Марина-Гранде, молодые дамы поселились в отеле «Quisisana» со своим довольно впечатлительным багажом — служащие отеля доставили в номер большой сундук и целую груду чемоданов, кофров, баулов, коробок.

Необходимо иметь в виду, что начало XX века в высшем свете отличалось роскошными дамскими туалетами. Женская одежда стала более изящной и удобной. Мода, которая разрабатывалась профессиональными художниками-модельерами, предлагала создать из женщины невесомый, идеальный образ прекрасного цветка. Великосветские дамы переодевались несколько раз в день: с утра в домашнее платье, затем в платье для визитов или костюм для прогулок, в обеденное платье, «чайное платье», в театральное платье, платье для приемов, бальное платье. Женщина была показателем состоятельности своего мужа, опекуна, любовника.

Кроме того, в багаже были внушительные шляпные коробки и многочисленные картонные короба с обувью, маленькие бонбоньерки для сладостей, летние зонтики. Добавьте сюда множество кожаных и бархатных футляров с туалетными принадлежностями: ручными зеркалами в серебряных окладах, роскошными расческами, шпильками, заколками, булавками, брошками, ювелирными украшениями. Тут же множество флаконов с парфюмом: одну капельку знаменитого аромата Cherry Blossom утром, когда прогоняем сон с наших глаз, или более щедро по вечерам Le Parfum Idéal фирмы Houbigant — французского дома с завидным аристократическим наследием, ведущий свою историю с 1775 года. На великосветский раут или в театр предпочтительны были духи Серебряного века White Rose фирмы Atkinson, чтобы привлечь к себе внимание. Парфюм всегда был с дамами. Все стали носить «саше» к Рождеству, которые наполняли шариками с ароматом сандала.

Аромат, в зависимости от того, кто им пользуется и с какой целью, может означать власть, эмансипацию, красоту, извращенность, покорность или бегство. А изящные флаконы от Lalique и кожаные бювары с тисненой бумагой для письма с рисунком, фирм Houbigant, Guerlain, Coty и Caron были сами по себе произведениями искусства. В багаже была и модная продукция российской парфюмерной фабрики «А. Ралле и Ко».

Игорь Северянин в своем «Рондо» сравнивает дамские духи с ядом:

«Твои духи, как нимфа, ядовиты

И дерзновенны, как мои стихи.

Роса восторг вкусившей Афродиты —

Твои духи!

Они томят, как плотские грехи,

На лацкан сюртука тобой пролиты,

Воспламеняя чувственные мхи…

Мои глаза — они аэролиты! —

Низвергнуты в любовные мехи,

Где сладострастят жала, как термиты,

Твои духи!».

«Belle époque» была немыслима без удивительных, роскошных, сладких или терпких духов, без изящных флакончиков и красивых, выспренних наименований. Прекрасная Дама, которую поэты сравнивали с цветком, была просто обязана благоухать! А в дополнение — макияж.

Макияж, как общекультурное явление, своим новым рождением и эволюцией обязан кинематографу Максу Фактору (Max Factor), поляку, работавшему сначала гримером при императорском театре в России, а позже эмигрировавшему в Америку, где он получил должность гримера в Голливуде и создавал экранные образы знаменитых кинодив.

Макс Фактор вывел основной принцип «цветовой гармонии» макияжа. Впервые в истории косметики он указал на то, что пудра, румяна, тушь и помада должны быть согласованы по тонам с естественным цветом лица (косметическая линия Society Make-up — светский макияж).

После утомительных минут по разбору и распределению, с помощью горничных, по ящикам, полкам, комодам и шкафам гигантской кучи всевозможного барахла, наши леди вышли из гостиницы на площадь Пьяцетты и, наконец, отыскали отель, где жили Бунины. Здесь они впервые увидели Веру Николаевну Муромцеву-Бунину — молодую красивую женщину — не даму, а именно женщину, — высокую, с лицом камеи, гладко причесанную блондинку с узлом волос, сползающих на шею, голубоглазую, даже, вернее, голубоокую — яркую московскую красавицу, неторопливую и основательную. Некоторые отмечали ее сходство с Мадонной. Вера получила прекрасное образование (была слушательницей Высших женских курсов Герье). Она серьезно изучала химию, знала четыре языка, занималась переводами, увлекалась современной литературой.

Далее дружной компанией все вместе они отправились к Максиму Горькому, на виллу «Villa Spinola», расположенную в конце Via Sopramonte на крутом склоне над Большой бухтой.

Во внутреннем дворике гостей встретила Катя Желябужская (падчерица Алексея Максимовича) и провела их на веранду, где они попали в объятия Марии Андреевой и Алексея Максимовича…

Вилла, где жил Горький, была просторной, комфортно обставленной и окружена цветущим садом, с ослепительным видом на море. Этот буржуйский люкс несколько смущал Алексея Максимовича, словно бы он примерил чужую одежду. Но Мария Андреева, следившая за его здоровьем и настроением, поспешила заверить писателя, что он нуждается в этом спокойствии, чтобы продолжать заниматься творчеством.

Весь второй этаж виллы занимал большой зал с панорамными окнами из цельного стекла длиной три и высотой полтора метра. Там находился кабинет Горького. Мария Федоровна, занимавшаяся (помимо домашнего хозяйства) переводами сицилийских народных сказок, находилась на нижнем этаже, откуда вела наверх лестница, и при первом же зове она спешила на помощь мужу. Для писателя был специально построен камин, хотя обычно дома на Капри отапливались жаровнями. Возле окна, выходящего на море, стоял покрытый зеленым сукном большой письменный стол на весьма длинных ножках — чтобы Горькому, с его высоким ростом, было удобно сидеть и работать. Повсеместно в кабинете, на столах и всех полках располагались книги и журналы.

Алексей Максимович — высокий и широкий в плечах, несколько сутулый, рыжеватый мужчина с голубыми глазками, быстрыми и уклончивыми из под длинных ресниц, утиным носом в веснушках, с широкими ноздрями и желтыми усиками, которые он, покашливая, все время поглаживал большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит. У него были большие, ласковые, как у духовных лиц, руки. Здороваясь, он долго держал твою руку в своей, приятно жал ее.

«Его лицо показалось мне красивее красивого, радостно екнуло сердце», — вспоминала Мария Федоровна свою первую встречу с Алексеем Максимовичем.

Сама Мария Андреева, знаменитая русская актриса Московского Художественного театра, — стройна и элегантна; на ее лице тень меланхолии, ее движения медленны и спокойны.

Кажется, Михаил Лермонтов говорил, что красота лица определяется формой носа. У Андреевой был чудесный нос, с тонкими, точеными ноздрями. В ней все было красиво. Когда она улыбалась, уголки ее рта подымались, лукаво, заманчиво. И глаза смеялись, продолговатые, светло-карие, влажные. Кожа у нее была такая, что даже под беспощадным солнцем юга она не боялась показываться без румян и белил. Не мудрено, что по ней сходили с ума, а, завидев издали ее развевающееся белое платье, ее высокую, гибкую фигуру, молодые поэты обрывали любой разговор и бежали, как сумасшедшие, за ней, чтобы пожать ее тонкие пальцы, заглянуть в ее искристые глаза. Ее прогулки по набережной были триумфальными шествиями. Это та синьора, за которой всегда усиленно охотились репортеры. Недаром она пленила бешено популярного в то время поэта Серебряного века Сашу Черного:

«Из взбитых сливок нежный шарф…

Движенья сонно-благосклонны,

Глаза насмешливой мадонны

И голос мягче эха арф.

Когда взыскательным перстом

Она, склонясь, собачек гладит,

Невольно зависть в грудь засядет:

Зачем и я, мол, не с хвостом?».

А Всеволод Мейерхольд оставил в своем дневнике такие стихи об этой прима-актрисе Художественного театра:

«Когда кругом пестрят безвкусные наряды,

Твоя одежда — нежной белизны…

Когда глаза других горят греховным блеском,

В твоих — лазурь морской волны…».

Трудно было представить рядом двух столь несхожих людей. При всей страстности натуры, Мария Федоровна внешне всегда была невозмутимо хладнокровна и сдержанна в эмоциях, одевалась изысканно у самых дорогих модисток и не только имела вид рафинированной светской дамы — она ею была. А «Буревестник революции», Алексей Максимович, был на удивление слезлив и излишне непосредствен в выражении чувств. Щеголял в костюме «собственного изобретения» и всегда был одет во все черное. Он носил косоворотку тонкого сукна, подпоясанную узким кожаным ремешком, суконные шаровары, высокие сапоги и романтическую широкополую шляпу, прикрывающую длинные волосы, спадавшие на уши. Даже внешне у них было мало точек соприкосновения. Образованная потомственная дворянка и писатель-самоучка…

Удобно расположившись в плетеных креслах, гости вступили с хозяевами в оживленный разговор об общих знакомых: о Леониде Андрееве, Федоре Шаляпине, Александре Тихонове (Сереброве), Генрихе Лопатине.

Больше всех шумел Горький. Вот он закурил, крепко затянулся и тотчас вновь забасил, загудел и стал жестикулировать и взмахивать руками. Говорил он громко, с жаром, образно, нарочито грубым голосом. Иван Бунин влюблено глядел на него, прикрыв рот ладонью, пряча лукавую улыбку.

Алексей Максимович уверенной рукой разлил по бокалам вино из графина, пододвинул вазу с фруктами и тарелку с тартинками, и, жмурясь от удовольствия, стал показывать гостям свою довольно обширную коллекцию редких монет, медалей, гемм, драгоценных камней. Он ловко, кругло, сдерживая счастливую улыбку, поворачивал камни и монеты в руках — разглядывал сам, и показывал женщинам, блаженно улыбаясь. Так же он и вино пил: со вкусом и с наслаждением, разом выпивая полный бокал, не отрываясь до дна, причмокивая губами.

Но вот подали обед. Любезная Екатерина Желябужская с необыкновенным мастерством разлила по тарелкам густой розовый суп, затем последовали лангусты, украшенные зеленью и дольками яблок, и знаменитый ризотто — символ кулинарного искусства Италии. Все это было сдобрено ради гостей великолепным шампанским Asti Martini. На десерт подали фрукты и мороженое.

Вера Бунина, смеясь, рассказывала Анне Любовецкой и ее компаньонке о том, что в доме у Алексея Максимовича всегда так:

— Все наше пребывание здесь, особенно первые недели на острове, было сплошным праздником. Хотя мы платили в «Пагано» за полный пансион, но редко там питались. Почти каждое утро получали записочку от Алексея Максимовича, что нас просят к завтраку, а затем придумывались все новые и новые прогулки, после чего следовали обеды с обильными кушаньями и винами, минеральными водами и сластями. Причем Мария Федоровна неизменно показывала себя не только отменной хозяйкой, — она еще и в творческом процессе была помощницей Алексея Максимовича — его толмач, при приеме иностранных гостей, секретарь, переводчица книг и журнальных статей.

Бунин, смеясь, поддержал супругу:

— Я всегда дивился, — как это Максима на все хватает: изо дня в день на людях, — то у него сборище, то он сам на каком-нибудь сборище, — говорит порой, не умолкая, целыми часами, пьет сколько угодно, папирос выкуривает по сто штук в сутки, спит не больше пяти, шести часов — и пишет своим круглым, крепким почерком роман за романом, пьесу за пьесой! — Чудной человек и свирепый труженик!..

Слова Ивана Алексеевича оказались пророческими: неожиданно на виллу нагрянула толпа совершенно незнакомых людей из России. Горький оживился, зафрантил, разволновался, еще более приветственно забасил. Гости стали шумно и радостно рассаживаться по стульям, кушеткам и канапе. Стало понятно, что известный писатель на своем острове как король окружен «двором», в котором попрошайки соседствовали с почитателями, мелкие авантюристы — с искателями правды. И из каждой встречи, оторванный от России Горький, пытался извлечь хотя бы крупицу новых житейских знаний или опыта для своих произведений.

Наши путешественницы, поддержанные четой Буниных, постарались незаметно, по-английски, покинуть это чересчур шумное сборище и отправились в первую экскурсию по острову: к западу от порта Марина-Гранде они прошлись по пляжам, а затем осмотрели руины Морского дворца императора Августа и на самом берегу — руины терм Тиберия — остатки купальни, от которой сoxpaнились только фрагменты стен и храма под открытым небом.

В последующие дни они продолжили осмотр достопримечательностей острова: церквей Сан-Констанца, Сан-Стефано и Санта-Софии, виллы Иовис (Юпитера), наxoдящейся нa вершине горы Монте-Тиберио (334 м), скал Фаральони, картезианского монастыря Сан-Джакомо (покинутого монахами), грота Матермания и знаменитого Голубого грота (Grotta Azzurra), цвет воды в котором обусловлен оптическим эффектом, возникающим при прохождении сквозь толщу воды лучей света, проникающих в грот чeрeз подводную щель.

Внутрь можно было попасть на лодке, но из-за низкого входа в штормовую погоду грот становился недоступен. Долгое время грот считался неприступным, но в августе 1826 года немецкий поэт и живописец Август Копиш вплавь проник в Голубой грот. За ныряльщиком сквозь призму воды хлынул свет, окрасив скалистый свод и кристальное озеро внутри горы лазурной рябью перевернутого неба. Спустя двенадцать лет Копиш поведает о своей вылазке в рассказе «Открытие Голубого грота» и тем самым положит начало паломничеству просвещенных путешественников в пещеру, куда можно войти только со стороны моря. В 1838 году под низкий край утеса в двух аршинах над водой, распластавшись на дне лодки, протиснулся и русский писатель Н. В. Гоголь.

Много позже Марк Твен напишет о своем восприятии грота в «Простаках за границей»: «Стоит погрузить в воду весло, и оно засияет чудесным матовым серебром, отливающим голубизной.

Человек, прыгнувший в воду, мгновенно одевается такой великолепной броней, какой не было ни у одного из королей-крестоносцев».

«Голубым эфиром», в котором, по общему мнению, и бьется невидимое сердце Капри, назвал этот подгорный мир Ганс Христиан Андерсен в знаменитом рассказе «Импровизатор». Герой повествования возносит хвалу Святой Лючии, которая спасла от шторма его утлый челн в утробе Лазурного грота…

Несколько раз искательницы приключений были с Горьким на рыбалке, совершили ознакомительные поездки в южно-итальянские города Солерно и Сорентто.

Значительным событием в жизни «островитян» стал приезд на Капри к Горькому Федора Шаляпина. Горький еще более оживился, искренне прослезился, тискал Федора Ивановича в объятиях, влюблено глядел на друга, пил с ним взахлеб вино прямо из графина и все говорил, говорил и никак не мог выговориться. Озорно улыбаясь, рассказывал гостям о том, что Федор, в молодости — пятнадцатилетним подростком — обратился в дирекцию казанского театра с просьбой прослушать его и принять в хор. Но из-за мутации голоса он спел на прослушивании чрезвычайно плохо. Вместо него в хористы приняли какого-то долговязого девятнадцатилетнего парня, с чудовищным «окающим» говором.

Свое первое фиаско Шаляпин запомнил на всю жизнь, а долговязого конкурента надолго возненавидел. Много лет спустя в Нижнем Новгороде Шаляпин познакомился с Максимом Горьким и, между прочим, рассказал о своей первой певческой неудаче. Тот рассмеялся:

— Дорогой Феденька, так это ж был я! Меня, правда, скоро выгнали из хора, потому что голоса у меня вообще не было никакого.

В свою очередь, Шаляпин рассказал, как однажды обедал со своим английским другом Холтом:

— Я засучил рукава, открыл крышку, стоявшей на столе кастрюли, вынул руками курицу, разодрал ее на две части и подал одну из них ошеломленному Холту. Сам же с аппетитом начал есть свою половину, тщательно обсасывая косточки. Холт последовал моему примеру. И вдруг впервые мой друг — как он потом сам рассказывал — почувствовал, как вкусна курица. Дома Холт попросил жену заказать к обеду вареную курицу и приказал отпустить прислугу. Когда настал час обеда, он, засучив, как Шаляпин, рукава, рванул курицу и половину вручил своей чопорной супруге, смотревшей на него, как на сумасшедшего. Когда она пришла в себя, Холт уговорил ее подражать ему. С тех пор, рассказывал Холт, когда они хотели вкусно поесть, заказывали курицу «по-шаляпински» и отпускали прислугу. Холт уверял, что в такие дни он и жена чувствовали какую-то особую близость друг к другу.

И вновь, торопясь, взахлеб Алексей Максимович с гордостью рассказывает о своем родном человеке:

— Без всякого сомнения, когда на сцене появлялось существо столь таинственное, как Федор, — артист сложный и яркий, — то его неуемная натура и фантастическая изобретательность уже не считались ни с какими ограничениями, которые выдвигались дирижерами. Но публика не обращала внимания на то, кто дирижирует, когда столь блистательная личность на сцене. Достаточно бывало одной фразы, одного штриха, короткого смешка, едва заметного жеста, чтобы покорить зал. Например, в «Фаусте» Гуно Мефистофель влюбляет в себя Марту, и сообщение о смерти мужа на войне ее вовсе не волнует. «La voisine est un peu mure» — «Соседка чуточку перезрела»; этим «mure», произнесенным сквозь зубы, почти нечленораздельно и сопровождавшимся выразительнейшим жестом, Федор, как говорят в театре, «клал публику себе в карман».

Алексей Максимович пригладил большими пальцами рук свои усы и продолжил:

— И еще один случай в Москве, сам был свидетелем, — вызывает как-то Федя слугу и спрашивает:

— Я тебя к балерине К. посылал передать коробку конфет один раз. Так?

— Так, барин.

— А потом выяснил, что ты три раза ей конфеты подносил и все от моего имени. Что это значит?

— Барин! Коробка конфет стоит рубль, а она давала мне на чай три рубля… Вот я и решил подработать!

— Федя хохотал так, — говорил Горький, — как могли бы хохотать тысячи лет назад лишь боги на Олимпе! Зубы сверкали, ноздри раздувались и трепетали… И это была гениальная классическая скульптура — смеющийся титан!!! — А вот еще: однажды за обедом в доме у Шаляпиных шел разговор о знаменитом итальянском оперном певце Мазини. После обеда сын Федора Ивановича Боря спросил:

— А что, папа, Мазини вправду был хороший певец?

Федор вздохнул:

— Мазини, миленький, был не певец. Это вот я, ваш отец, — певец, а Мазини был ангел!

Взял слово Федор Иванович:

— В начале певческой карьеры, я вдруг получил телеграмму из «Ла Скала» с предложением исполнить на этой сцене партию Мефистофеля в опере Бойто, и поначалу решил, что это розыгрыш, но, когда понял, что все серьезно, что меня не разыгрывают, страшно испугался. Чтобы театр отозвал свое приглашение, я назначил баснословный по меркам тех лет гонорар, в надежде, что контракт не будет подписан. Но в театре приняли мои условия.

— А на гастролях в Лондоне как-то исполнял партию Бориса Годунова. На одном из спектаклей в зале присутствовал король Англии. Видимо он был доволен моим исполнением и передал приглашение зайти в королевскую ложу. Пройти туда можно было только через зал. Ну, я так и пошел, прямо в гриме и в костюме только что сходившего с ума царя Бориса. В королевской ложе возникла пауза, король почему-то молчал. Тогда я, решивший, что монарх робеет перед величием русской музыки, заговорил с ним первый, чем нарушил этикет. Но король был так растроган, что мне все сошло с рук…

И Шаляпин, вдруг, смешался перед нами, разволновался, покраснел. Стало понятно — перед нами робкий великан, ставивший в тупик королей. В великом басе уживалось несовместимое: он был богемным и застенчивым одновременно, он был снобом и очень непосредственным искренним человеком.

И разговор подхватил Иван Бунин:

— Федор горячо хотел познакомиться с Чеховым и много раз говорил мне об этом. Я наконец спросил:

— Да зачем же дело стало?

— За тем, — отвечал он, — что Чехов нигде не показывается, все нет случая представиться ему.

— Помилуй, какой для этого нужен случай! Возьми извозчика и поезжай.

— Но я вовсе не желаю показаться ему нахалом! А, кроме того, я знаю, что я так оробею перед ним, что покажусь еще и совершенным дураком. Вот если бы ты свез меня как-нибудь к нему…

Я не замедлил сделать это и убедился, что все была правда: войдя к Чехову, он покраснел до ушей, стал что-то бормотать… А вышел от него в полном восторге:

— Ты не поверишь, как я счастлив, что наконец узнал его, и как очарован им! Вот это человек! Вот это писатель! Теперь на всех прочих буду смотреть как на верблюдов.

— Спасибо, на добром слове, — сказал я, смеясь.

Он захохотал на всю улицу.

Все стали просить Федора Ивановича спеть, но он отнекивался. Катя Желябужская умоляла, хоть как-то, самую малость показать свой голос. Федор Иванович встал, взял со стола большой хрустальный стакан, поднес ко рту и выдохнул: «Ха» — стакан разлетелся на мелкие осколки. — Все остолбенели!

Так, в разговорах и застольях прошло два дня. Федор Иванович засобирался в Милан, в «Ла Скалу», отрабатывать контракт. Все толпой пошли провожать его на пароход…

Стала готовиться в путь и чета Буниных. Вместе с ними покинули Капри и две молодые путешественницы из России, чтобы еще раз увидеть Неаполь, а после Сицилию (Сиракузы, Палермо, Мессину).

Вскоре похолодало. Началась нескончаемая полоса дождей с сильными порывами ветра. Мы в разговорах все чаще вспоминали наш чудесный остров Капри. Иван Алексеевич эту пору поэтически определил так:

«Проносились над островом зимние шквалы и бури

То во мгле и дожде, то в сиянии влажной лазури,

И качались, качались цветы за стеклом,

За окном мастерской, в красных глиняных вазах, —

От дождя на стекле загорались рубины в алмазах

И свежее цветы расцветали на лоне морском.

Ветер в раме свистал, раздувал серый пепел в камине,

Градом сек по стеклу — и опять были ярки и сини

Средиземные зыби, глядевшие в дом,

А за тонким блестящим стеклом,

То на мгле дождевой, то на водной синевшей пустыне,

В золотой пустоте голубой высоты,

Все качались, качались дышавшие морем цветы…».

А в письме к Горькому Бунин писал: «С великой нежностью и горечью вспомнил Италию — с нежностью потому, что только теперь понял я, как она вошла мне в сердце, а с горечью по той простой причине, что когда-то теперь еще раз доберешься до Вас, до казы (виллы) Вашей и до вина Вашего…».

Завершая рассказ о Максиме Горьком, следует отметить, что десятилетняя совместная жизнь актрисы и писателя — и в России, и на Капри — была безмятежной. Единственной причиной для разногласий у них была персона В. И. Ленина, восторг к которому Горького, именовавшего вождя «дворянчиком», позже поменялся на довольно критическое, а Андреева пролетарского вождя боготворила. Владимир Ильич тоже был неравнодушен к красавице. Называл ее «товарищ Феномен» и иногда поручал какое-то дело именно ей, а не «тяжелому на подъем Алексею Максимовичу».

                                          * * *

Наконец, Рим! Необходимо отметить, что ни одна европейская культура так не притягивала любопытных русских, как культура итальянская в своих многообразных проявлениях — венецианском, тосканском, римском, неаполитанском. Для образованного русского человека путешествие в Рим или Флоренцию было скорее паломничеством, нежели праздным вояжем, как на французскую Ривьеру или на воды в Германию.

Поначалу Вечный город произвел на Татьяну Витвицкую ужасное впечатление. Какое-то нагромождение древних развалин, великолепие мраморных гробниц, эти постоянные напоминания на каждом шагу о кладбище заставляют предположить, что сама Смерть, похоже, родилась именно здесь.

Что же конкретно придает ореол нетленности Вечному городу? Герцен полагал, что разгадка — в бессмертии античного наследия. «Вечный Рим — тут», — убежден Герцен, всматриваясь в руины Колизея, Форума, Палатина. Да, размышляет он, — древний мир пал, как могучий гладиатор, но время не смогло сокрушить его останков, и они ушедшие в землю, заросшие мхом и плющом, — «величественнее и благороднее всех храмов Браманте и Бернини».

Анна Любовецкая успокаивала свою спутницу:

— Не тревожься. Даже Николай Васильевич Гоголь утверждал, что «влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу, но зато уж на всю жизнь».

По мнению Владимира Вейдле, Вечный город легче себе представить вообще без античных развалин, чем без Тритона на пьяцца Барберини, без Испанской лестницы, без купола Святого Петра и даже без симпатичного слона, который тащит на себе обелиск на площади Минервы. Разгадка бессмертия Вечного города, по Вейдле, — в римском барокко, одной из самых целостных и насыщенных жизнью художественных систем, какие только знает история искусства. И хотя — да! — эта система проистекает из необыкновенно могущественного чувства смерти («подстерегающей, пронзающей, изнутри просвечивающей жизнь»), но любовь к жизни этим не только не умалена, но, согласно Вейдле, напротив, «доведена до исступления»: «Отсюда и повышенная праздничность и щедрость замыслов, и сосредоточенная телесность всякой формы… Религия отчаяния и надежды, не уверенность, а страстная жажда воскресения во плоти, создала эту трагически потрясенную архитектуру, это изнутри надтреснутое великолепие, этот в Риме рожденный строй искусства и самой жизни…».

Поселились наши дамы на вилле Дориа Памфили (Doria Pamphilj) на Via Aurelia Antica в западной исторической части города, в полутора километрах к югу от Ватикана.

Писатель Серебряного века Борис Зайцев писал об этом замке: «Есть именно нечто лучезарное в послеполуденном облике рощ виллы Дориа. Светлый туман воздуха прозрачного, вдаль голубеющего, как кристалл. Мелкий и яркий свет в листьях, в песке дорожек, в спицах проезжающего экипажа… С виллы уходишь в светлом обаянии. Да, это нежный солнечный отдых, это улыбка рощ, лугов и анемонов, созданных для того, чтобы бедному человеку приоткрыть сон радости, видение света и великолепия. Подходя в вечереющем воздухе к Aqua Paola на Яникуле, созерцая массы ее вод, светлых, прозрачных, плавно катящихся струями, во славу Рима и папы Павла, — соединяешь их с образом виллы Дориа. Где свет, там и прозрачность. Где тишина, там мягкий плеск влаги».

Однажды вечером на вилле Дориа Памфили раздался телефонный звонок. На проводе — посол России в Италии князь Николай Сергеевич Долгоруков:

— Уважаемая Анна Семеновна! Имею честь передать Вам приглашение Его Императорского Величества на парадный обед в замке Ракконидже в ознаменование союза России и Италии. Обед состоится завтра, в 8 часов вечера. За Вами будет послан автомобиль. Приятно было пообщаться!

Местные газеты сообщали: «РАККОНИДЖИ, 10 (23) октября. В 8 часов вечера в замке состоялся парадный обед на 36 кувертов. Российский Государь Император занимал место в центре стола, между королем и королевой Италии. Город вечером представлял необыкновенное зрелище. Все население собралось на улице и перед дворцовой площадью. Муниципалитет, расположенный прямо против дворца, эффектно иллюминирован. На дворцовой площади от 8 до 9 часов вечера местное музыкальное общество, председателем которого состоит фабричный рабочий, исполнило серенаду и русский народный гимн. Всеми чувствуется необыкновенно праздничное настроение».

После торжественного обеда министр иностранных дел Российской империи, гофмейстер Александр Петрович Извольский отвел Анну Любовецкую к окну и вполголоса обратился к ней с просьбой:

— Дорогая Анна Семеновна! Я слышал о плане Вашего турне по Европе. Осмелюсь просить Вас не опекать слишком строго свою компаньонку в Вене. Она выполняет одно мое небольшое пикантное поручение.

Обескураженная княгиня еле слышно ответила:

— Посчитаю за честь, Ваше Превосходительство!

Меж тем газеты вышли с новыми сообщениями:

РАККОНИДЖИ. Сегодня, в 12 часов дня в замке состоялся фамильный завтрак. После завтрака Государь Император и король охотились в прилегающем к замку лесу. В охоте принимали участие барон Фредерикс, министр двора, и несколько лиц свиты.

А в это время на виллу Дориа Памфили незаметно проскользнул человек в темной одежде. Связной передал Татьяне Витвицкой инструкции, значительную сумму денег, пароль агента-связника в Вене и револьвер системы Наган, образца 1895 года.

В один из дней, прогуливаясь по центру Рима, совершенно неожиданно Татьяна увидела на площади мужчину восточного типа с роскошными усами. Вместе с Анной они решили подойти поближе к этому человеку. Вот как описывал встречу сам Георгий Гурджиев: «Мне кажется, прошло не менее четырех лет, когда я встретил ее в Италии вместе с сестрой князя Юрия Любовецкого. Это произошло при следующих обстоятельствах. Однажды в Риме я очутился в затруднительном положении, так как у меня кончились почти все деньги, и, следуя совету двух молодых айсоров, с которыми я здесь познакомился, я стал уличным чистильщиком обуви. Нельзя сказать, что с самого начала мой бизнес пошел успешно, поэтому я решил внести в него некоторые усовершенствования. С этой целью я заказал специальное кресло, под сиденьем которого незаметно для окружающих помещался фонограф Эдисона, к которому было прикреплено нечто вроде наушников. Таким образом, клиент, севший в кресло, мог насладиться оперными ариями, пока я занимался его обувью. В дополнение к этому я укрепил на подлокотнике небольшой поднос, на который ставил стакан, графин с водой и вермут, а также клал несколько иллюстрированных журналов. Теперь мои дела пошли исключительно хорошо, и на меня посыпались не сантимы, а лиры. Любопытствующие зеваки весь день толпились вокруг меня. Они ждали своей очереди и глазели на диковинку, производя впечатление не очень нормальных людей. В этой толпе я несколько раз замечал одну юную леди, которая показалась мне знакомой. Так как я был очень занят, то не имел возможности хорошенько рассмотреть ее, но однажды она сказала своей спутнице: «Держу пари — это он». Я был так заинтригован, что, немедленно бросив работу, подошел к ней и спросил: «Скажите, пожалуйста, кто вы? Мне кажется, я вас где-то видел».

— «Я та, которую вы однажды так возненавидели, что мухи, попадая в поле этой ненависти, немедленно дохли, — сказала молодая женщина. — Если вы помните князя Юрия Любовецкого, тогда, возможно, вспомните и бедную девушку, которую сопровождали в Россию из Константинополя». Я конечно же узнал Витвицкую и ее спутницу, и все последующие дни, вплоть до их отъезда в Монте-Карло, мы встречались и разговаривали».

Позже Татьяна Витвицкая вспоминала: «Из Рима мы отправились в Монте-Карло и далее в Ниццу, небольшой приморский городок, принадлежавший когда-то Королевству Сардиния, а теперь (после 1860 года) вошедший в состав Франции». В середине XIX века в бухте Вильфранш, рядом с Ниццей, обосновалась военно-морская база Российской Империи. А вот славу «русского курорта» Лазурному берегу и, в особенности, Ницце принесла любовь к этим местам супруги Николая I, Александры Федоровны, которая в октябре 1856 года прибыла сюда с небольшой свитой, с намерением пройти здесь курс лечения и укрыться от довольно сильной стужи в России. Мягкий климат, теплые зимы привлекли в эти края иностранцев, прежде всего русскую знать, и очень быстро маленький приморский городок превратился в настоящий «зимний салон» Европы. Русская речь, зазвучавшая в Ницце, сделала ее похожей на Ялту. На улицах Ниццы и Канн не редкость — особняки потомков старинных русских родов, православные церкви. Некоторые улицы даже носят российские названия, да и русской речью здесь, действительно, никого не удивишь.

«Был и я в стране чудесной,

Там, куда мечты летят,

Где средь синевы небесной

Ненасытный бродит взгляд,

Где лишь мул наверх утеса

Путь находит меж стремнин,

Где весь в листьях в мраке леса

Рдеет сочный апельсин…».

Жители приморского поселка Мандельё-ла-Напуль, на Лазурном берегу, с большим уважением вспоминают внука царя Николая I, великого князя Михаила Михайловича — именно он привез из Шотландии идею устроить поле для гольфа в этой безвестной рыбацкой деревушке. Так появился первый на Средиземном море гольф-клуб. Очень скоро гольф приобрел известность, а многочисленные знатные гости из европейских столиц стали завсегдатаями этого клуба.

Массовому русскому присутствию на Лазурном берегу способствовало открытие железнодорожного сообщения Париж-Лион-Средиземноморье, принадлежавшего частной компании с аббревиатурой P.L.M. В 1863 году первый поезд прибыл в Канны, а в следующем году, с постройкой моста, — в Ниццу.

В это же время в России железная дорога дошла до Варшавы, а отдельная ветка — до Пруссии. От Варшавского вокзала в столице Империи на Лазурный берег стали регулярно отправляться богато оборудованные вагоны.

За первое десятилетие массового русского присутствия население Ниццы выросло на 83%, причем до 60% жителей города составляли русские. «Западноевропейский филиал царского двора», как стали называть Ниццу, вскоре начал обрастать всеми атрибутами двора петербургского: балами, дуэлями и интригами. В городе имелись русские рестораны, отели, театры, банки, страховые компании, акционерные общества.

Значительно увеличилась скорость поездов. Если в 1864 году составы преодолевали расстояние между Парижем и Ниццей за 24 часа, то к 1904 году — уже за 13 часов. Длительность поездки из Петербурга в Ниццу сократилась с пяти суток до трех. Последнее обстоятельство оказалось решающим в появлении так называемого «цветочного экспресса».

Торговля цветами на юге Франции существовала с незапамятных времен. К началу XX века цветочная коммерция на Ривьере стала одним из самых прибыльных видов торговли в мире. Сюда хлынули коммивояжеры, посредники, скупщики — в основном немцы и англичане. В начале XX века Общества цветоводов южных округов Франции обратились к депутатам с просьбой сформировать специальные цветочные поезда, которые могли бы курсировать вдоль побережья и собирать сельскохозяйственную продукцию для переправки ее в отдаленные районы.

«Цветочный экспресс» уходил с вокзала Ниццы раз в неделю в 2 часа дня по вторникам и прибывал в Петербург поздно ночью в пятницу.

Сегодня на память о «цветочном экспрессе» остался лишь известный романс «Букет цветов из Ниццы» венгерского композитора Денеша Будея:

«Букет цветов из Ниццы прислал ты мне,

И вновь горят зарницы минувших дней.

Фиалки шепчут мне, что вновь цветут луга

И что кому-то я немного дорога.

Букет цветов из Ниццы навеял сны,

Напомнил мне страницы былой весны…

И хоть письма в букете нет, нет желанных слов,

Но спрятана в фиалках твоя любовь!

И хоть письма в букете нет, нет желанных слов,

Но спрятана в фиалках твоя любовь!».

Вот на таком «Цветочном экспрессе», в вагоне «Люкс» (всего 4 больших и комфортабельных купе, оборудованных туалетом и душевой кабинкой; небольшой бар в конце вагона; повсюду ковры, мягкая мебель, зеркала, приглушенный свет), наши путешественницы и отправились из Ниццы в Вену — столицу Австро-Венгерской Империи

Глава II. 
Вена

Сегодня ночью снова буду пить

Я терпкий запах смерти иль свободы

Пусть дрогнут неба каменные своды

Когда в безумье снова крикну: жить!

Ведет судьбы невидимая нить

Одних в дворцы, других к позорной плахе

Одни привыкли жить в животном страхе

Другие любят из глупцов веревки вить…

Декабрь не самый приятный месяц в календарном цикле Вены: земля была почти без снега, а если он где и лежал, так уже старый, оставшийся от тех дней, когда небеса были щедры. Слегка дождило, слегка морозило, слабо дул ветерок, замирая в изнеможении среди туманов. Улицы и пригород часто окутывала молочная кисея. Туман плыл вдоль широких проспектов столицы, а за городом царствовал над убранными кукурузными полями.

Поезд прибыл к перрону Южного Венского вокзала поздно вечером. Город спал, как будто стояла темнейшая южная ночь. Такси доставило наших героинь в роскошный отель «Империал» (бывший дворец герцога Филиппа Вюртембергского) в самом центре Вены на Рингштрассе. И наши гостьи сразу же попали в сказочную атмосферу бала, проводившегося здесь. Высокие залы, фраки, декольте, сверкающие бриллиантами наряды дам, на столах — фантастическое изобилие. В этом месте царят знатность, элегантность и флирт. Ярко сверкают люстры. Начинаются танцы. Звучат нежные, сладкие мелодии…

Из дневника Татьяны Витвицкой:

Вторник. 14 декабря 1909 г.:

«Ах, как хороша Вена! Ее нельзя сравнить ни с одним из тех городов, какие я видела в своей жизни. Улицы широкие, изящно вымощенные, масса бульваров и скверов, дома все многоэтажные, а магазины — это не магазины, а сплошное головокружение, мечта! Вена, как настоящий ювелирный шедевр, блистает множеством граней: опера, вальсы, кофейные дома и кондитерские, пышные имперские здания, искусство… Город пронизан новыми широкими проспектами. Украшением Вены является Рингштрассе. Это — настоящий музей под открытым небом. Проспект наполнен историческими памятниками, дворцами и уникальными архитектурными ансамблями, он окружает исторический центр города со всех сторон, кроме северо-востока, где находится набережная Франца-Иосифа. Местные жители называют улицу просто «Ринг».

Католические храмы грандиозные, но они не давят своею громадою, а ласкают глаза, потому что кажется, что они сотканы из кружев. Особенно хороши собор св. Стефана и церковь св. Леопольда.

Стремление к удовольствиям — отличительная черта жизни венской элиты. Посещение театров, балов, «званых вечеров» — повседневная обыденность.

Вена — город вальсов, элегантной музыки, великолепных парков, выпечки и вина, в котором тесно сплелись культуры многих наций и народов. Вена — «счастливый город», предающийся изысканным наслаждениям.

Здесь не умолкая, звучит музыка, даются превосходные представления, устраиваются ярмарки, гулянья, шествия, выступления фокусников и акробатов. В головокружительном вальсе, как во сне, проходит здесь жизнь; венцы как будто живут, чтобы танцевать и затем умирают, задохнувшись от танца.

В этом городе творили выдающиеся музыканты и ученые — Вольфганг Амадей Моцарт, Антонио Сальери, Людвиг ван Бетховен, Франц Шуберт, Иоганн Штраус, физик Эрвин Шредингер, естествоиспытатель Грегор Йоганн Мендель, отец психоанализа Зигмунд Фрейд.

«Символ Вены — Собор Святого Cтефана на площади Штефансплатц. Великолепный, неповторимый, многоликий храм Штефансдом (Stephansdom или Steffl), как кафедральный собор впервые упоминается в венских хрониках 1221 года. Построили его на святом, «намоленном», месте. Еще в первой половине XII столетия здесь стояла приходская церковь.

Сегодня, осматривая собор Святого Стефана Анна сказала мне: «А thing of beanty is a joy for ever» — «Прекрасное пленяет навсегда».

16 декабря:

Прекрасен венский Сецессион — галерея, где проводятся различные выставки. Его архитектура функциональна и эстетически элегантна. Купол Сецессиона изготовлен из 3000 позолоченных железных лавровых листков. На боковых фасадах галереи — изображения сов, а над входом — три головы Горгоны и девиз: «Времени — его искусство, искусству — его свободу».

19 декабря:

«Кафе в Вене играют огромную роль в культурной жизни города. Они являются центрами жарких дискуссий и местом формирования общественного мнения. Главные новости венцы узнают именно в кафе.

Легкий дымок над кофейной чашкой, был знаком Иоганну Штраусу, императору Францу-Иосифу, Ференцу Легару, Имре Кальману, Фрейду, Климту, Стефану Цвейгу и многим другим именитым жителям Вены.

Любимая кофейня есть почти у каждого венца. Так, представители мира искусств собираются в «Айлее», служащие мэрии предпочитают встречаться в «Слуке», под сводами аркады ратуши; живущие в центре города чехи, как правило, собираются в «Гавелке», на одной из улочек рядом с Грабеном. Говорят, что политики и деловые люди выбирают «Ландтманн», тем же, кто, мечтает увидеть вживую звезд театральной Вены, надо после окончания спектакля или репетиции оказаться за столиком в кафе «Шперль» или в кафе «Музеум».

Кофейня — это то, что связывает все поколения, переживает традиции и является неотъемлемой частью будней каждого венца. В Вене сейчас (1909 год) насчитывается более 600 кафе».

---

20 декабря:

Записала легенду о кофейнях Вены:

«Первая кофейня в Вене была открыта в 1683 году, когда отбив турецкую осаду, в качестве трофея австрийцы захватили брошенные бегущим турецким войском мешки с кофе.

Рассказывают, что 12 августа 1683 года срочно потребовался курьер, который должен был как-то добраться до расположения войск Карла V Лотарингского. Пойти на это вызвался один польский иммигрант, которого звали Георг-Франц Кольшицкий. Он предпринял попытку пробраться через позиции турок и сумел вернуться живым, вручив доверенную ему важную депешу герцогу Лотарингскому. В результате помощь подоспела вовремя, и Вена была освобождена.

Ежи-Франтишек (по-немецки — Георг-Франц) Кольшицкий был польский офицер, но он долгое время жил среди турок и владел турецким языком, что и помогло ему, переодетому в турецкую одежду, выполнить возложенное на него задание.

За совершенный подвиг Кольшицкому была обещана награда в счет будущих трофеев, звание почетного гражданина города Вены и документ, разрешающий заниматься в городе любым ремеслом, которое он посчитает выгодным для себя.

В самом деле, после окончания осады было издано два приказа, в которых называется его имя, и это сделало его известным.

Согласно легенде, отступая, турки бросили у стен Вены часть своего обоза, и в нем были обнаружены какие-то мешки, в которых, как предположили австрийцы, были зерна как фураж для вьючных животных. Проще говоря, венцы сочли, что это совершенно бесполезный для них корм для турецких верблюдов.

Как спасителю Вены, Кольшицкому предложили выбрать себе награду, но он отказался от золота, оружия и других даров. Для себя он попросил лишь эти самые пять сотен мешков с кофейными зернами. Так и порешили, тем более что никто все равно не знал, что с ними делать. Кольшицкий же уже имел представление о кофе, так как бывал в Турции, и он подумал, что хорошо было бы перенять сей явно недурной обычай.

Помимо мешков с зернами кофе венские власти подарили Кольшицкому еще и дом, стоивший примерно 400 флоринов, а также избавили его от уплаты налогов. Осенью того же года поляк открыл первую венскую кофейню, которая называлась «У синей бутылки».

Кольшицкий обжаривал кофейные зерна, размельчал их и заливал горячей водой. Этот напиток он предлагал в своей кофейне, но он поначалу не пользовался особым успехом. Это и понятно, венцы охотнее пили пиво и вино, а горький черный напиток им явно не пришелся по душе. К тому же это был турецкий напиток, а в их памяти еще были свежи зверства турок, и патриотические чувства не позволяли воздать ему должное. Но поляк не пал духом, и тут ему на помощь, как это частенько бывает, пришел Его Величество Случай: как-то раз в напиток случайно попал сахар.

Получилось очень вкусно, и тогда Кольшицкий начал эскпериментировать. Он процедил свой напиток, добавил туда три ложки молока и немного меда…

Так был создан знаменитый «Венский меланж», или «Венская смесь» (Wiener Melange). Теперь посетители его кофейни были в восторге, а предприимчивый Кольшицкий дополнительно заказал у венского булочника Крапфа еще и булочки в виде полумесяца.

Так вместе с кофе по-венски горожане стали уничтожать ненавистный им полумесяц, красовавшийся на знаменах турок, и их патриотические чувства были полностью удовлетворены».

22 декабря:

«Сегодня дождь. Холодно. Воробьи и ласточки на крышах громоздких хоромин, раздув перья, и потряхивая только мокрыми крылышками, для лучших дней берегли свое веселое щебетанье. Извозчичьи лошади, на стоянке, поджав хвосты и понурив головы, с назад заложенными ушами, уныло следили за ручейками, струившимися по граниту скользкой мостовой. Извозчики, нахлобучив лоснящиеся капюшоны, не приветствовали более прохожих. Да и куда же было ехать в такую погоду? По обыденной надобности венский житель средней руки, зачастую даже сын высокородной семьи, ради сбережения гульдена предпочитает в дождь и грозу, предаваться пешему хождению».

23 декабря:

«Вечером были в Венской опере. Это последний спектакль перед начинающимся католическим Рождеством.

Венская придворная опера — крупнейший оперный театр Австрии, открытие которого состоялось 25 мая 1869 года оперой Вольфганга Амадея Моцарта «Дон-Жуан». В начале XX века Венская опера, благодаря реформаторской деятельности Густава Малера (главного дирижера театра), стала одной из лучших в Европе.

Мы с Анной Любовецкой слушали оперу П. И. Чайковского «Пиковая дама» (The Queen of Spades). Наиболее запомнившимися исполнителями были:

Ирена Абендрот — Лиза (сопрано).

Паскуале Амато — Граф Томский (баритон).

Карел Буриан — Распорядитель (тенор).

Давыдов Александр — Герман, (русский тенор)».

23 декабря. Поздний вечер:

«Ночным поездом выехали в Цюрих (около 8 часов езды)».

24 декабря 1909 г. — 3 января 1910 г.:

«В Цюрихе в начале 9-го утра 24 декабря пересаживаемся на поезд, следующий в город Санкт-Мориц (St. Moritz), — элитный горнолыжный курорт в Швейцарских Альпах.

Необходимо отметить, что сеть железных дорог опутывает практически все населенные пункты в Швейцарии. До любого «захолустного поселения» можно добраться на поезде. Поезда комфортные, тихие, идеально чистые и ходят строго по расписанию. От Цюриха до Санкт-Морица 210 км, путь занимает около 4-х часов.

Сам городок, небольшой милый и уютный (порядка 1000 жителей), расположен в Верхнем Энгандине, кантон Граубюнден, рядом — большое озеро (St. Moritzersee). По склонам близлежащих заснеженных гор проложены многочисленные лыжные трассы, оборудованные бугельными подъемниками.

Санкт-Мориц прекрасен, он волшебно сияет в эти солнечные зимние дни! Его белая котловина, будто гигантская жемчужная раковина, поднятая со дна океана к вечным снегам, врезается своими отточенными краями в прозрачную синь. Пропитанный солнцем воздух так чист, что все здесь кажется еще более далеким, и звезды, словно искры Бесконечности, рассыпаются по ночному небу. А ослепляющая белизна, вездесущая, неземная белизна высокогорного снега! Из всего, что есть в мире, только драгоценные камни, в которых светится их душа, но не оболочка, пылают такими красками. Этого нельзя описать. Этого нельзя нарисовать. Все грозное, суровое, резкое, что таит в себе эта сущность, исчезает и смягчается здесь, где зима — это блеск, солнце, прозрачность, свет и чистота. Нечто сверкающее, как бриллиант, но более нежное, ясное, как утренняя заря, и более могущественное. И нечто таинственно безмолвное, на первый взгляд, пребывающее в вечном покое (если б его не тревожили люди!).

Выше, на склонах гор, красочные фигурки лыжников, одетых в красные, желтые и синие костюмы с большой скоростью мчатся вниз, взметая на поворотах белые снежные шлейфы.

Мы с Анной скромненько походили на лыжах внизу, а затем местный житель, тренер Лыжной школы Тион ле Коллон, старательно всю неделю обучал нас арлбергскому и лилиенфельдскому поворотам на снегу, наряду с плугом и телемарком. Но больше всего мы катались, вырядившись в Рождественнские наряды, на широких прочных деревянных санях, с полозьями, подбитыми металлической лентой.

Новогодний вечер был мил: многочисленная компания пила шампанское и чудесное токайское вино, от души веселилась, разыгрывала шуточные сценки. Мы много пели, танцевали, прыгали с балконов гостиницы в сугробы».

Вечером 4 января 1910 года наши путешественницы вернулись в Вену.

5 января 1910 г.:

Как обычно, с 1 января начался Венский карнавальный сезон балов. Настроение было приподнятое. В Вене танцевали повсюду. Даже важные переговоры велись в обстановке непрекращающихся празднеств, балов, торжественных приемов и других развлечений. Самыми популярными являются здесь вальсы Иоганна Штрауса-отца (152 вальса). Однако звучат и произведения Йозефа Ланнера, — именно этот австрийский композитор, дирижер и скрипач является основоположником венского классического вальса, который из простого танца превратился в самостоятельный жанр. Некоторое время Йозеф Ланнер был дирижером Венского полкового оркестра.

На протяжении нескольких лет Йозеф Ланнер и Иоганн Штраус соревновались друг с другом в скорости сочинения и количестве создаваемых вальсов. Ни один не хотел уступать. В результате современники стали называть Ланнера за сентиментальный и тонкий стиль его музыки «Моцартом вальса», а порывистому и страстному Штраусу присвоили звание «Короля вальса».

Великий Фредерик Шопен, сам сочинивший семнадцать вальсов, написал как-то одному своему другу из Вены: «Венцы теперь — поклонники вальса. Он звучит везде. Музыкальными кумирами стали молодой Иоганн Штраус и Ланнер. Среди множества венских развлечений славятся вечера в гостиницах, где за ужином Штраус и Ланнер разыгрывают вальсы. После каждого вальса получают шумные аплодисменты».

6 января 1910 года:

«В кафе „Café Sperl“ на Gumpendorfer Straße в полдень состоялась встреча с моим кузеном. Пили чудесный кофе с фирменным тортом Захер, венским яблочным штруделем и пирожными. Атмосфера в кафе очень уютная, интерьер оформлен в приглушенных тонах золотисто-шоколадного оттенка. В воскресенье с полудня до вечера в кафе играет живая музыка».

Здесь прерывается запись в дневнике

Татьяны Витвицкой.

Коротко отметим, что 12 января 1910 г. в одном из кафе Вены состоялась новая встреча Татьяны Витвицкой со связником, который предупредил ее о том, что с этого момента ей передается псевдоним агента, вернувшегося в Россию: агент №25. Позже он познакомил ее с прибывшим на встречу высокопоставленным офицером австрийского генерального штаба — полковником Альфредом Редлем. Было условлено, что в середине февраля на Венском Оперном бале, который совпадает с праздниками «фашингов» — веселых австрийских карнавалов и маскарадов, Альфред Редль представит Татьяну Витвицкую Софии Хотек, светлейшей герцогине Гогенберг, — морганатическойжене австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда, наследника престола императора Австро-Венгрии.

Уже через месяц (18 марта 1910 года) Татьяна Витвицкая оказалась в числе фрейлин герцогини Гогенберг и прочно обосновалась во дворце Бельведер, а еще через две недели на имя начальника Главного управления Генерального штаба Российской империи генерал-лейтенанта Гернгросса Евгения Александровича поступила первая шифрованная телеграмма из Вены от агента №25 с донесением. А оставшуюся в одиночестве Анну Семеновну Любовецкую взял под свою опеку сам посол Российской империи в Австро-Венгрии, гофмейстер Николай Николаевич Гирс, а затем, — с 1913 г. по 31июля 1914 г. — новый посол — действительный статский советник Николай Николаевич Шебеко.

---

Вскоре княгиня Анна Любовецкая стала признанной хозяйкой балов, официальных приемов и званых вечеров Посольства Российской империи в Австро-Венгрии.

Глава III.
Тайны высочайшего двора Австро-Венгерской империи

…Пора чудес прошла,

И нам приходится отыскивать причины

Всему, что совершается…

Уильям Шекспир. Генрих V (I, 1).

К началу описываемых событий, дряхлеющая Австро-Венгерская империя, во главе с престарелым императором Францем-Иосифом I (которому намедни исполнилось 79 лет), испытывала целый букет различных кризисных явлений — военно-политических, территориальных, экономических, этнических и межконфессиональных.

Франц-Иосиф I — Император Австрии, Апостолический король Венгрии и Король Богемии, глава двуединого государства — Австро-Венгерской монархии, являлся на то время самым долгоправящим главой государства в мире.

Практически с самого дня рождения (август 1830 г.) судьба оказалась неблагосклонной к будущему монарху: при родах его случайно уронили на пол, что возможно явилось причиной задержки речи (он не говорил до 4 лет), а в дальнейшем был туг на ухо и медленно соображал. Но юный герцог (тогда он был еще герцогом) всегда отличался завидным упорством и настойчивостью и обнаружил недюжинные способности к языкам: кроме немецкого он в совершенстве владел французским, английским, итальянским, очень хорошо знал венгерский и латынь, свободно говорил на польском и чешском языках.

Большое внимание в его образовании было уделено военным наукам. Это наложило определенный отпечаток на его характер: всю жизнь Франц-Иосиф сохранял любовь к порядку, дисциплине, униформе, строгому соблюдению субординации. Напротив, музыка, поэзия, искусство играли в его жизни очень незначительную роль.

От природы Франц-Иосиф имел общительный, веселый нрав, любил простоту жизни и отношений. Как отмечают хронисты, — «в области государственных и юридических наук он не успел получить фундаментальных познаний, так как учеба его была прервана революцией в Венгрии».

Озорная шутка Всемирной истории состояла в том, что революция, с одной стороны, — лишила Франца-Иосифа фундаментального образования, с другой, — расчистила ему путь к престолу империи. Венгерская революция 1848 года представляла собой локальную версию общеевропейской революции, так называемой «Весны народов» — волны революционных движений в Европе, носивших в основном антифеодальный и национально-освободительный характер.

В Вене также вспыхнуло вооруженное восстание, в ходе которого был расстрелян известный немецкий политик Роберт Блюм — депутат общегерманского парламента.

Главными лозунгами Венгерской революции были децентрализация Австрийской империи, демократизация и мадьяризация.

Однако политика мадьяризации натолкнулась на сопротивление славянских народов, привела к росту межнациональной напряженности и широкомасштабной войне, в которую оказалась вовлечена даже Россия: боевые действия между отрядами венгерской и австрийской армиями были осложнены стычками со славянским ополчением и интервенцией русской армии генерал-фельдмаршала И. Ф. Паскевича (106 000 штыков), которая располагалась у южных границ Царства Польского и была назначена в поход для усиления австрийских войск. В результате революцию ждало поражение. Независимость Венгрии была отложена на 70 лет, а венгры лишились своих позиций в Трансильвании, Словакии и Воеводине.

В ходе Венгерской революции 1848 года дядя Франца-Иосифа — Фердинанд I отрекся от престола, а отец отказался от прав наследования в пользу сына, и 18-летний Франц-Иосиф I (Franz Joseph I Habsburg) оказался во главе многонациональной державы Габсбургов.

По сути, новый император получил корону во многом благодаря помощи русских войск в подавлении Венгерского восстания. Впрочем, неуклюже-лукавый и плутовато-наивный снобизм нового императора вылез наружу довольно скоро: русский император Николай I в Крымской войне надеялся на поддержку недавно вырученных австрийцев, однако Австрия не только не поддержала Россию, но, оставаясь в стороне от конфликта, по его завершению, — настояла на наиболее жестком ультиматуме России по условиям мира. Дополнительный груз ошибок на дипломатическом поприще привел к тому, что страна лишилась и других важных союзников.

Этим обстоятельством воспользовалось Сардинское королевство, — при поддержке Франции и Пруссии возобновившее борьбу за объединение Италии, в результате чего Австро-Венгерская империя потеряла Ломбардию, а представители дома Габсбургов лишились власти также в Модене и Тоскане.