Бесплатный фрагмент - Сюжет для жизни

От автора

Предисловия писать никто не любит, а еще меньше любят читать (хотя это вопрос спорный!). Но это обязательная программа, которую надо выполнить. Итак…

Родилась, росла, училась, любила и выходила замуж в условиях недоразвитого социализма, который благополучно рухнул, прожив 72 года, и этим закончив колебания еврейской части населения бывшего СССР насчет «ехать-не ехать». Я досидела до 1995 года и с первыми журавлям, курлыкая и оглядываясь назад, снялась с места. В сентябре мы прибыли в Израиль. Про «здесь» могу сказать, что жила и выживала, много чего происходило… Здесь в мае этого года вышла моя первая книга «Снято! Всем спасибо». Кому будет интересно — могут прочитать. Думаю, интересно будет многим, потому что книжка реально продолжает продаваться, и меня это радует! Про новую книгу ничего особенного… Жизнь одной, отдельно взятой женщины с семьей до и после приезда в Израиль. Короче, «пражизнь». Встретимся на страницах книги.

Ваша Татьяна Бершадская

Глава 1

Темно. Будильник далеко, а чтобы его заткнуть, надо встать. Если встать сейчас, можно не спеша собраться на работу. И на кофе с сигареткой времени хватит. Вставать, однако, не хотелось, а будильник просто разрывался от звона. Ладно, пусть… А все- таки, гад, достал… О работе думать тошно. С утра у нее всегда такое настроение — себя жалко до соплей. И вообще, не пошли бы вы все!..

А вот и телефон. Она схватила трубку: «Критическое время, — сказали оттуда, — критическое время, критическое время», — попугайский голос не унимался.

— Шщщё пт мнут, — пробормотала она. Ровно через пять минут беспощадный попугай сообщил, что время вышло.

Вот тогда она вскочила, как из-под плётки, заметалась, разрушая порядок в шкафу, выдергивая одежду из аккуратных стопок.

— Всегда одно и то же, — подумала. — Всё в последнюю минуту. А… потому что в башке порядка нет и вокруг тоже. Всё от замусоренной головы. Надо попросить Данку звонить на десять минут раньше. Если это поможет… Или… раньше ложиться — всё это лихорадочно проносилось в голове. И уже, понятно, времени на кофе не оставалось, не говоря о сигарете. Где свитер? Чёрт! Бойлер надо выключить. Или включить? Какой бардак! Господи, никогда времени не хватает! Ни на что!

Наконец, она выскочила из дому и сразу успокоилась: ритуал соблюдён — только так она и умела начинать день. Ну, не получалось у нее по-другому. Она про себя всё знала; ей, вроде, что-то хорошее само в руки падает, а они вечно растопырены от спешки или недоумения, ну и валится всё мимо. А ещё она подозревала, что окружающие воспринимают её совсем иначе, чем она себя — лучше, что ли… А она для себя пальцем не шевельнет от лени. «Обойдусь», — это её словечко страшно бесит некоторых близких и не очень. Она всерьез считает, что без многого вполне можно обойтись. И обходится, и не утверждает, что это хорошо. Это, может быть, и вовсе плохо. Но парадокс состоит в том, что правильное отношение к реальному течению жизни в ней прекрасно уживается с непобедимой ленью по отношению к себе. Ну, не так, чтоб она уж вообще отказывалась от разнообразных благ, но… Если их надо добиваться, то лучше — нет, я в сторонке тут покурю покуда… Так и с деньгами — больших денег у нее нет. И не будет никогда. Они чувствуют, кто их любит, к тому и идут.

«А я, как ворона с сыром — даже то, что есть удержать не могу. А уж приумножить…»

Она стояла на светофоре и мрачно думала, что вот сейчас стУпит на дорогу, а тут машина вывернет, откуда ни возьмись. И всё… Или автобус, которым она ездит на работу, взорвется с очередным шахидом-камикадзе, а заодно и со всеми пассажирами. Никто не знает, как его жизнью там, наверху, распорядятся.

«Ну, ты идиотка! — сказала она себе. — Из-за твоих кретинских фантазий всё у тебя вкривь и вкось. Дура, ну просто дура полоумная»!

Пора уже представить эту заполошную дамочку: зовут её Маня.

«Это имя — твоя суть», — утверждает Манина подруга Дана. А Дана знает, что говорит.

Несколько лет назад она забрела в Манин книжный магазин, в поисках то ли анатомического атласа, то ли книг по компьютерам. Такой стати и красоты женщина давно Мане не встречалась, и она обомлела. Тут, в окрестностях, всё больше юркие, смуглые, мелкие или наоборот — тучные, громкие, бесцеремонные аборигенки. А если и разбавлены «русскими», то они тоже косят под местных или уж так отличаются, будто никуда не уезжали со своих малых рОдин, и так и ходят в ядовитых расцветок кримпленах, сверкая золотом и железом искусственных зубов и вышагивая по плавящемуся асфальту в лаковых туфлях на подламывающихся каблуках. Маня понимала, что её кто-то тоже видит глазами соотечественника, советского, разумеется, и безошибочно угадывает в ней эту родственность, навязанную по факту рождения. Но ей это было «до фиолетовой звезды» — как и что о ней думают. Она для себя самой была одной из функций собственного организма — рабочей. Вот так себя и позиционировала — «рабочая лошадь».

И правильно она себя определяла, потому что был сын-подросток с его учёбой, а больше неучёбой, шалопайством, добрым и доверчивым, но по-бараньи упертым характером, муж-алкоголик с постоянной проблемой работы, потому что его запои ни один наниматель терпеть не собирался. Его гнали отовсюду и он, в гордыне и обиде на несправедливость мира лично к нему, прочно укладывался на диван и предоставлял Мане эксклюзивное право на труд, а равно и на обихаживание себя, люмпена, отвергаемого бездушным миром капитала.

Так она и крутилась. Она растолстела и ходила, как утка, переваливаясь. Так когда- то ходила ее одесская бабушка, а Маня над ней смеялась в глаза и говорила: «Утя-утя-утя… Бабуль, ходи ровно, а то упадешь»! Бабушка от этих слов на секунду выпрямлялась, но ей было очень трудно держать спину, и она снова начинала раскачиваться, а Маню это страшно раздражало. Жестокая она была девочка, сарказм и некоторый цинизм всегда были наготове для тех, кто попадался под руку. А сейчас — толстая тётка в чём-то невнятно сером, сама стала похожа на свою 65-летнюю бабушку. Надо было что-то делать, возвращать себя прежнюю — лёгкую и быструю. Но… лень для себя. Нужен был мощный стимул, чтобы закрутилось быстрее колесо её жизни и перестало, наконец, скрипеть.

Искать приключения на свою голову, в робкой надежде наткнуться случайно на мужчину-мечту? Так ведь сама ни для кого давно уже не мечта.

Глава 2

На работу Маня не опоздала, а если бы и опоздала — ну, что ж, ей уже давно было это безразлично. Она, после того как продала свой книжный магазин, устроилась в частный детский сад, но тоже не сразу. И вот, пока она ещё с деньгами от продажи магазина, но уже без мужа, от которого попросту сбежала с сыном и кошкой, на подъеме от необязательности искать работу, жила у Даны с её двумя сыновьями, — вот то время она считала самым счастливым. Они прожили вместе больше года. Сын был с ней, начал к учёбе относиться серьезнее — всё-таки пятнадцать лет парню, Данкины сыновья от разных мужей тоже очень разные и друг с другом не очень-то ладили. Манин Кирюша ближе был к Илье, старшему Данкиному сыну. Зато младший Данкин сынок всем давал прикурить — то с компанией свяжется какой-то «левой», то в школе неделями не появляется. В общем, весёлая была жизнь.

Муж всё пытался Маню вернуть в лоно семьи, но не преуспел, потому что, во-первых, сразу после её бегства повел себя как жлоб — начал угрожать, руку на неё пытался поднять. Короткая память у мужичка, а ведь дважды оказывался в тюрьме по пьяному делу. И эту «радость» устроила ему Маня оба раза. Первый раз за то, что пьяный посмел её ударить, а второй — потому что ночью ломился в дверь и орал, что он её убьет, как только выломает дверь. Маня хотела позвонить в полицию, но телефонный шнур, как оказалось, был перерезан, и ясно кем. И тогда она стала кричать соседям из дома напротив, чтобы вызвали полицию. Соседи откликнулись и с удовольствием выполнили просьбу «русии». Полиция явилась. Мужчина-полицейский был русскоговорящий, быстренько всё понял, на дебошира надели наручники, Маня подписала бумагу на «поселение» благоверного в Абу Кабир, и в течение трех месяцев жила относительно спокойно, потому что мужу нельзя было приближаться к ней даже на улице, не говоря уже о доме. Потом он вернулся ненадолго; они не общались, а Кирилла Маня, от греха подальше, отправила к своим родителям на Север, благо — были летние каникулы.

А потом муж нашел работу и поселился там же, над столярной мастерской, с какими-то гастарбайтерами, и жил там, пока снова не сорвался. К Мане он вернуться не решился, а скитался в Тель-Авиве с бомжами, и вся эта его «джеклондоновская» эпопея была Мане позже рассказана в стиле тюремного шансона со слезой. Можно сказать, почти спета…

Муж — с перепугу ли, а может, что-то поняв наконец, на два года завязал с пьянкой, и Маня снова его приняла. Ах, какая ты наивная дурочка, Маня, ведь ты же знаешь, что бывших алкоголиков не бывает. Он сбитый летчик, всё!

Но генетический код старой родины в Мане укоренен был крепко — спасать, жалеть, верить. Всё это взывало и призывало к великодушию. Она, будучи этнической еврейкой, всё-таки была русской бабой. Да и где было проявляться национальному самосознанию, когда папа — офицер СА, и вечные переезды с места на место по российским глубинкам, закрытая гарнизонная жизнь. Когда все в форме, все одинаковые и «если радость на всех одна, то и беда одна», то и неоткуда взяться ощущению своей инакости, если не напомнят. Бывало, конечно, напоминали, но как-то не массово. Уже много позже, «на гражданке», она услышала это лохматое оголтелое слово «жидовка», и потом ещё не раз оно летело камнем ей в спину. Это потом, когда она, в первый год после школы, сдав все экзамены в Ленинградский университет на факультет журналистики и зная на сто процентов, что поступит (а как иначе, если все четыре экзамена сданы на «отлично»? ), не увидела себя в списках поступивших, и её папе деликатно объяснили про один процент, она поняла, что что-то здесь не так, что существует грань, которую не переступить. И тогда она в первый раз серьезно задумалась, и невольно стала вести реестр неудач из-за своей «нетитульной» национальности и делить людей на евреев и русских, евреев и украинцев, но внутри себя (вот ведь, действительно, «дым отечества») никакого еврейства так и не ощутила. Язык — русский, самосознание русское, друзья тоже не по пятому пункту случались, а по сердечной привязанности. И среди её друзей как раз не было антисемитов априори. Везло ей на друзей. Да и мальчики, которым она нравилась, были всё больше славянского происхождения. У неё даже и не складывалось с «аидише ингелах». Какие-то все они были без огня, что ли, очень замороченные семейными правилами, такие, в основном, мамины сынки. Не Маккавеи, нет… Они от Мани тоже шарахались. Ну не было в ней этой полусонной туповатости и покорности, готовности по маминому настоянию выйти замуж хоть за кого, потому что уже вот-вот — и перезреет, а мальчик из хорошей семьи, у них дом — полная чаша, так что скажи спасибо, что тебя пока ещё берут. Вот этого всего в Мане не было. Она замуж не спешила, училась в институте, работала, и некогда ей было всерьез думать о замужестве.

В это время у нее появился Макс. Он был «суржик», как говорили в Одессе, полукровка. Мама у Макса была русской, и вот от неё ему передалась способность любить как-то наотмашь. Бунт в нём был и характер, и главное, что Маня ценила в мужчинах — ум и снисходительность.

Макс учился в Одесском политехе, выступал за сборную по тяжелой атлетике — тягал штангу. Был он высок и… нереально красив. Маня так до конца и не привыкла к нему, всё ей казалось, что она его по ошибке получила, тем более что мужская красота не входила в список Маниных приоритетов.

Четыре года счастья закончились больно и несправедливо. Макс заболел как-то внезапно, обнаружилась опухоль в голове и всё покатилось куда-то не в ту сторону. Врачи, анализы, больницы, потом институт Бурденко в Москве, операция. Маня не могла поехать с ним в Москву — сдавала сессию. Родители Макса Маню любили, и всем ясно было, что в будущем Маня с Максом обязательно поженятся. Это даже не обсуждалось. Манин папа к тому времени уже вышел в отставку и вся семья переехала в Одессу. Макса они не жаловали, но ничего категорически не запрещали. Ещё бы! Маня уже давно была отдельной от них. Она уехала к бабушке, когда папа ещё служил, и прожила без родителей несколько лет. Их влияние даже не было формальным, а бабушка — она и есть бабушка. Ей как раз Макс нравился, только не нравилось, что Маня так в эту любовь погрузилась вся, без остатка. Бабушка с удовольствием принимала Макса, пекла свои замечательные штрудели с яблоками и вишнями, радовалась, когда он всё съедал и просил добавки.

Но грянула беда, и бабушка объединилась с Маниными родителями. Они вместе забили тревогу; ну как же, ведь это теперь был «некондиционный» молодой человек.

Бабушка сказала:

— Ты хочешь иметь инвалида? Он же теперь… Всё уже…

— О чем ты, ба? — спросила Маня. — Я его люблю.

— Любовь хороша, когда муж здоров. Люби, мэйделе, но о будущем думай. Макс не будущее, а обуза.

Маня тогда даже и плакать не могла и боялась подумать о главном. А главное состояло в том, что врачи сказали родителям Макса: «Хотите сына спасти — уезжайте за границу. Ему нужно очень серьезное лечение и наблюдение в течение нескольких лет. У нас нет соответствующей аппаратуры, а там ему помогут и на ноги поставят». И все очень быстро закрутилось. Оформлялись документы, платились за каждую малую бумажку совсем немалые деньги — лишь бы ускорить отъезд. И тогда родители Макса решили поговорить с родителями Мани, чтобы забрать её с собой. И тут Манина бабушка начала плести поистине маккиавелиевские интриги! Она поехала к родителям Макса и уговаривала их сказать Мане, чтобы она оставила их сына в покое, на что мама Макса ответила очень красноречиво — распахнула дверь и указала бабушке на выход.

Но ничего все равно не вышло. Манины родители и слышать не хотели ни о каком отъезде дочери. Папа состоял в партии и еще не отошел от «предательства» брата, уехавшего в Австрию в начале 70-х. А тут дочь!

Макс после больницы, худой, зеленый, тоже пришел к Маниным родителям, но с ним вообще не стали говорить.

…Перед отъездом Макса Маня защищала диплом и плохо помнит, как вообще, ей это удалось. Она ходила и делала всё, как сомнамбула, и не реагировала уже ни на что абсолютно, кроме Макса. Он сказал:

— Я пришлю тебе вызов и ты приедешь ко мне, как невеста, Твои родители должны понять и подписать разрешение. Они поймут, вот увидишь. Ты приедешь ко мне в Америку и мы поженимся.

Это был 1977 год.

Глава 3

Она сидела на балконе с сигаретой и чашкой кофе. Перед ней торчала пальма и своими жестяными листьями закрывала обзор. Да и что там обозревать, в этом Яффо?

Арабские подростки орали дурными голосами, гоняя по улице под домом несчастную собаку и улюлюкая ей вслед. А потом начали окружать и швырять в неё камни. Собака завыла, заметалась.

— Эй, придурки, оставьте собаку в покое, — крикнула Маня на своем начальном иврите. И тогда камень полетел в нее, но стукнулся о перила балкона. — Я звоню в полицию, — она показала им мобильник и стала тыкать в кнопки. Сводные братья что-то прокричали ей на своем языке и снова ударился камень о перила. Но они всё-таки удрали, а дворняга поковыляла в другую сторону.

«Все равно они её убьют, — подумала Маня, — не сегодня, так завтра, как Кирюшину черепашку. Господи, что за ублюдки! Откуда такая ненависть ко всему? Какой может быть мир, когда они растут и тренируются убивать кошек и собак, а потом людей, за то, что они другие? А ты, великий наш, всевидящий и всемогущий Бог, всё обещаешь, что мы с ними договоримся»?

Вопрос был риторический и ответа не предполагал.

В Яффо был их «первый дом на Родине», так трогательно называлась двухкомнатная съемная квартира за пятьсот долларов в месяц. Район не ахти, кругом арабы, а маклер, который им эту квартиру нашел и жил в том же доме, был редкой сволочью, даром, что «наш». Он особенно как-то не любил детей, Кирюша его раздражал, и этот тип как-то сказал Мане:

— Объясните своему ребенку, чтобы он не плакал при открытых окнах, это мешает жильцам. Все думают, что мальчика бьют.

— Это мешает тебе, — сказала Маня, — и ты прекрасно знаешь, что никто его не бьет. Мы целый день работаем, а Кирюша один дома после школы. Он ещё не привык, ему плохо одному, вот он и плачет. Он приходит из школы в час дня, а я с работы в два. И ты каждый день это видишь. А если ты, зараза, ещё хоть раз сделаешь ему замечание или какую-нибудь пакость устроишь с полицией или соцработниками — пеняй на себя. У тебя детей нет, Бог тебе их правильно не дал, и тебе не понять, что это такое — когда ребенок сидит один в пустой квартире и не смеет выйти во двор, потому что здесь его ждут «любящие» арабские братья. Тебе не понять, что чувствую я, представляя, как он с ключом на шее, идет домой, где не мама ждет, а записка на холодильнике, а мама в это время убирает чужие квартиры. И не смей ко мне больше приближаться на пушечный выстрел, иначе я твою рожу ой как попорчу!

Он затаился, но когда уже истекал срок аренды, не спрашивая, остаются они здесь или нет, привёл новых жильцов. Тогда Маня ещё не знала, что никто не имеет права насильно выселять из квартиры, пока съемщики не найдут новое жилье, но интуитивно почувствовала, что она в своем праве и сказала:

— Мы с места не сдвинемся, пока не найдем другую квартиру, и попробуй только какую-нибудь гадость учинить — очень пожалеешь!

Хозяин квартиры жил за границей, ему было всё равно, кто платит, а Маня платила…

Квартиру она нашла в Рамат-Гане. Вменяемые отношения с мужем неуклонно стремились к нулю. Новая квартира не была отдельной, там уже жила молодая пара. Муж — врач-стоматолог, жена — учительница музыки. Тоже соотечественники. Манина семья вселилась в одну из двух комнат. И ещё у них была половина огромного балкона, отгороженная от другой половины перегородкой из гипса. Получилась ещё одна комната для Кирюши, благо балкон был застекленный и зимой там было не холодно. Маня ещё и обогреватель включала, так что Кирюша не мёрз. В общем, устроились как-то, но… «не было мира под оливами». Маня, как черепаха, тащила на себе панцирь проблем и боли, понимая, что от себя не убежишь, что не квартиры менять надо, а от мужа бежать, но ещё, видимо, не всю цикуту она выпила, ещё трепыхалась где-то на донышке души надежда, что всё изменится.

Нет, ну это какой идиоткой надо быть, чтоб еще с «совка», зная эту пагубу мужа, тащить его в Израиль! Хотя… кто кого тащил — ещё вопрос.

Муж у Мани был большой авантюрист. И вовсе не родной папа Кирюши, что вселяло в Маню оптимизм, исключающий генетическую предрасположенность сына к аферам. Биологический же папа Кирюши остался в далеком далеке, с ним Маня развелась, когда сыну было около трёх лет. Первый муж был моряк и пропадал в рейсах месяцами. Мане хотелось нормальной семьи, но с учетом мужниной профессии, это было невозможно, а вот родить она хотела очень. Но с этим возникли проблемы. То есть забеременеть — да, получалось, довести процесс до логического завершения — уже нет. Эта война с природой продолжалась не один год, но пока безуспешно…

С мужем Маня познакомилась случайно на какой-то вечеринке в его доме. Она в тот день аккомпанировала детскому хору в школе, где преподавала ее подруга Вика. Это был День учителя, и Вика, зная, что Маня играет, попросила её помочь с музыкальным оформлением детского концерта в честь учителей. Маня согласилась, провела несколько репетиций с детьми, отыграла концерт. Рояль, заваленный букетами, напоминал надгробную плиту. Вот с этими цветами, роняя их на ходу, они с Викой и пришли в тот дом, где Маня познакомилась со своим будущим мужем. Тогда он не был один. У него жила, как выяснилось тут же, Манина приятельница Юля. Как тесен мир! Маня знала, что у Юли роман с каким-то «мариманом» и очень этому удивлялась, потому что Юля была слегка не в себе, работала в Галерее изобразительных искусств, и вся ее надмирность, отстраненность и утонченность ну никак не вязались с образом шумного и грубого моряка, но это к слову…

Позже выяснилось, что и он не лыком шит. И семья у него — покойный папа-адмирал и всё еще живая мама-певица. Сева был единственным сыном своей мамы и третьим отпрыском покойного адмирала. В свое время Севина мама очаровала боевого моряка, а дело происходило во время войны. Она тогда приехала к своему первому мужу — начальнику штаба флота, а получилось, что не к нему, а к будущему Севиному отцу. Тогда всё делалось быстро — развелись, поженились. И вот она уже адмиральская жена — красавица с невероятными цыганскими глазами. А брошенная супруга адмирала и мать его старших сына и дочери застрелилась с горя. Дети к тому времени были уже взрослыми: старший сын — курсант военного училища, дочь шестнадцати лет. Ясно, что к мачехе они испытывали разные чувства, но любовь в их перечень не входила, что и понятно.

Вот такая история предшествовала рождению Севочки. Но где написано, что любовь вырастает только в хорошо ухоженном саду? Маня свою свекровь не судила. Адмирал до конца жизни боготворил красавицу-жену и обожал сына. А однажды приехал в Москву, навестить дочь, и вместе с ней, в машине с открытым верхом поехал на Красную площадь: он стоял в машине, потянулся рукой, чтобы снять фуражку, рука упала, и адмирал рухнул, как подкошенный. Умер он, как и жил — ярко и быстро. И было ему всего 58 лет. Вдова осталась одна с 12-летним сыном, которого скоро отдала в интернат для детей комсостава флота, элитный, надо сказать, но всё-таки, интернат. И одна не осталась, а каким-то образом опять с ней рядом оказался первый муж. Так и жили, пока он не отошел в мир иной.

К тому времени Севочка вырос в красивого и неглупого парня, девушки ходили за ним табунами. Он был так избалован их вниманием, что не давал себе труда даже ухаживать за понравившейся девицей. Они сами за ним ухаживали. Он закончил военно-морское училище, женился на хорошенькой и очень оборотистой дочери армейского полковника, родил сына и вскоре развёлся, а она без особых страданий тут же снова вышла замуж.

Вот тогда у Севы появилась Юля, эстетка, припорошенная музейной пылью и с таким прибабахом, что он понял одно — «надо бечь». Но бежать было некуда, кроме как в море, потому что Юля уже поселилась у него в доме и пугала адмиральскую вдову своими нетривиальными фобиями. Пока Сева спасался в рейсах, Юля оставалась с его мамой в огромной квартире, унаследованной семьей после смерти адмирала. Она расхаживала по комнатам абсолютно голая, вгоняя в ступор потенциальную свекровь, плакала, жгла на сковороде котлеты и оставляла в ванной мелкие предметы интимной гигиены.

— Деточка, — мучительно краснея, говорила ей адмиральша, — это надо выбрасывать в мусорное ведро. Информировать меня о твоих женских неожиданностях абсолютно излишне.

Юля начинала бурно рыдать и кричала:

— Немедленно выключите свет, пусть будет темно и тогда вы ничего не увидите! Что вы от меня хотите? Где ваш сын? Я вас спрашиваю, где ваш сын?

Адмиральша спасалась бегством в свою комнату и сидела там, как мышь — тихо-тихо, в душе обращаясь к Богу за избавлением от страданий. Но то, что Юля была ей послана в наказание за грехи, ясно было и без Бога.

Юлина мама приезжала по звонку затюканной адмиральши и срочно определяля Юлю в психушку. Там она отлеживалась некоторое время, а когда наступала ремиссия, её выписывали и некоторое время Юля была тиха и адекватна. И даже ходила на работу в свой музей. Однажды, придя из очередного рейса, Сева не застал маму дома. Юля сидела в полной тьме на кровати и пела что-то грустное. Тут-то он и понял — приехали…

— А где мама? — спросил морской волк.

— В больнице, — певуче ответила Юля, — я ее навещаю, еду ношу.

Ясно было, что никуда она не ходит, а готовить она и вовсе не умела. Тогда Сева позвонил Юлиной маме и сказал:

— Евгения Николаевна, это Всеволод. Я сейчас дома. С Юлей что-то не в порядке, а мама в больнице и я…

— Я сейчас приеду, — быстро сказала Юлина мама, — будьте дома, ради бога, не оставляйте Юлю одну.

Она приехала, рассказала нашему моряку всё как есть, потому что, странным образом, все Юлины перемещения в психушку и обратно, происходили в его отсутствие, а когда он возвращался, Юля была в относительном порядке, ну, странная, конечно. А кто не странен? Ему и так хватало заморочек с ней, и его мать видела, что ему тяжело, но он, вроде, любил Юлю и мама молчала, не рассказывала — ни о Юлиных нудистских эскападах, ни об остальном. Мудрая была женщина, всю тяжесть Юлиной больной психики приняла на себя. Искупала вину перед погибшей первой женой адмирала? Неведомо, и уже не узнать…

Глава 4

Севина мама лежала в больнице Четвертого Санупра, там, где лечился весь комсостав флота с чадами и домочадцами. Юлю снова увезли в скорбный дом, а Сева остался один.

Но все это случилось гораздо позже. А сейчас Вика распихивала букеты в ведра и вазы, оживленно рассказывала о школьном празднике, и вдруг, повернувшись к Мане, сказала:

— Сыграй что-нибудь такое.., — она прищелкнула пальцами.

Маня окинула взглядом гостей, стол и поняла, что Чайковского играть не будет — не та аудитория. «Yamaha» стояла с открытой крышкой, Маня присела на табурет, погладила клавиши и заиграла «Ямщик, не гони лошадей», ну и запела, конечно. Разговоры за столом стихли сразу. Потом был любимый Манин романс из «Дней Турбиных», «Калитка», ну, в общем, обязательный застольный репертуар. Сева потом говорил, что с этого всё началось. Но ещё очень далеко было это «потом».

Юля в конце концов исчезла из Севиной жизни, а Маня появилась, правда, появилась несколько раньше, чем исчезла Юля, но никаких «таких» отношений с Севой не было. Маня просто помогала, наравне с той же Викой или Соней (ещё одной подругой).Они готовили для Юли и Севиной мамы по очереди, убирали квартиру, ходили за покупками. Маня жила напротив Севы, через площадь, и ей было удобнее забегАть и приносить покупки, и чаще других стоять у плиты, пока Сева мотался — то в психушку, то к маме в больницу, и не очень-то соображал, что вообще происходит. А происходило…

Однажды Сева вдруг понял, что ему никак Маню потерять нельзя. Вот всё кончится, мама вернется домой и Юля… к своим родителям, только бы Маня не исчезла с горизонта.

И Маня уже всё про себя знала. А ещё… Она поняла, что окончательно расстается с Максом.

От Макса не было за год ни одного письма, кроме первого, сразу по приезде в Америку. Когда он уехал, у Мани началось какое-то тихое помешательство. Она оставалась в редакции по вечерам, придумывала себе работу с письмами, доводку материалов. Кроме неё и дежурного по выпуску, никого в редакции не было и она сидела до темноты, а потом шла пешком через полгорода к дому Макса, садилась на скамейку на трамвайной остановке, что напротив, смотрела на окна его квартиры и представляла себя там, со всей семьей Макса. Ей было хорошо и уютно в этих фантазиях, потому что они были реальнее, чем вся её настоящая жизнь. Только… писем от Макса все не было. Она писАла, как оглашенная, почти каждый день, и отправляла эти письма, и ждала ответных. Не было писем, хоть умри. Тут у нее подошел отпуск, и родители срочно отправили её в Ленинград, к двоюродной сестре, для смены обстановки.

Семейка у Ленки была та еще: муж, две дочки тинейджерского возраста и свекровь. Ленкины девчонки были умненькие, острые на язык и вечно оспаривающие друг у друга какие-то, одним им известные, права. Любящий и добрый папа был самым спокойным в этом вечно жужжащем улье, но и его иногда доставали, а бабку — так ту и вообще за человека не считали. Ленка разрывалась между всеми, срываясь — тоже на всех.

Маня приехала и сразу вплелась в сложный узор отношений, оказавшись в самом эпицентре бурной жизни этой «итальянской» семьи. Но ей всё нравилось здесь…

У себя дома она тыкалась, как снулая рыба, в стенки своего мутного аквариума, родители разговаривали с ней тихо, во всём соглашаясь, о Максе не произносилось ни слова. И она постепенно выпадала из нормального обращения, съеживалась, свертывалась, как сухой палый лист. Усыхала вся — и внутри, и снаружи.

Была младшая сестренка у Мани, и как это к слову не пришлось до сих пор? Была сестра Верочка, но как-то так сложилось, что не получилось у них с Маней близости, даже по закону родства. У Верочки была своя жизнь. Восемнадцать лет — такой возраст — не до сестры, хоть бы и умирающей от тоски по любимому человеку. Вообще, странно, Верочка, как будто, не участвовала в этом горьком сценарии под названием «Манина любовь». Она, конечно, всё видела и знала, но ее молодой эгоизм был такой мощной силы, что не оставлял пространства для сострадания, а Маня, в своей мУке и почти уже нежизни, ничего и не ждала от младшей сестры; она, впрочем, ни от кого ничего не ждала.

И тут эта поездка в Питер, Ленкина чокнутая семейка, какой-то забубенный табор, все орут, никто друг друга не слышит. В комнате у девчонок просто хаос — и как они всё находят там, непонятно. Маню сразу определили к делу — она стала третейским судьей в девчонкиных стычках и «жилеткой» для Ленки. В этой веселухе находилось место всему, и Маниной тоске тоже. Вот уж Ленка-то её лечила, так лечила. И выслушивала, откуда терпение только бралось, все Манины горестные монологи не по одному разу (непонятно, кто для кого был «жилеткой»).И слезы, и сопли утирала, и кормила-поила. Водила в театры, таскала по магазинам и салонам… А потом познакомила с Мишкой. Это был абсолютно ненормальный мужик, старше Мани, даже трудно сказать — на сколько; с лохматой седеющей шевелюрой, такой же бородой, жёлтыми прокуренными зубами, вечно вылезающей из брюк майкой. Обувь как аксессуар не угадывалась. На ногах было нечто, но это нельзя было назвать обувью в общепринятом смысле. Мишка был громкий, грубый, и какой-то дурной, хоть и умный. Он Маню просто гипнотизировал своей непохожестью ни на кого. И когда он на нее смотрел, немного коровьими печальными глазами, Мане хотелось почесать его за ухом и как-то успокоить, что ли, чтоб так надрывно не смотрел.

В общем, случилось то, что случилось, и Маня даже не испытала никаких угрызений совести, потому что Мишку можно было воспринимать только в одной плоскости — горизонтальной. Он, как только в первый раз пришел, и Маня его увидела, был, как будто, с тавром на лбу. Там читалось одно слово — койка. Это произошло у Ленки в квартире, когда все разбежались по своим делам, и даже Ленкина свекровь куда-то утопала, а Мишка пришел и без лишних слов навалился и смял Маню, как фантик от конфеты. И это было, как… в общем, «гусары денег не берут»! А ей и не надо было серьезных отношений. По большому счету, и того, что случилось, тоже не надо было. Но — случилось. А потом случалось ещё и ещё. Однажды — у него дома, причем, его мама в это время тоже была там, и, конечно, к происходящему не могла отнестись безучастно. Она несколько раз проходила мимо закрытой двери в Мишкину комнату, и тогда Маня деревенела, а Мишка начинал дико ржать. Мама произносила две фразы, но каждый раз с интонациями, нарастающими «крещендо»:

— Нельзя ли потише?! Вы не одни!

После первого же мамочкиного демарша Маня попыталась удрать, но Мишка сказал:

— Не дергайся, это она от зависти, — и снова заржал. Ну — гусар, что с него взять?

В общем, Маня в Питере отметилась. Вся эта кривая-косая связь оборвалась, как только она купила билет на самолет. Она себе сказала: «Всё. Ничего не было. Если начнутся письма — отвечу пару раз и закруглю. Тут все ясно. У него таких, как я, воз и маленькая тележка. Я, может, только помоложе остальных, а может, и не всех. Ну и ладушки». К Максу это не имело никакого отношения. Это было Манино зазеркалье.

Были потом письма от Мишки, да, были и ответные. И быстро, так как Маня хотела, закруглить не получилось. Что-то было в этом придурке, какой-то манок. И дело не в том, что между ними случилось. Мишка был шут при короле, вот что! Ему позволено было многое, и вот эта его бесшабашность и безнаказанность, Маню просто заворожили. Таких оторв она еще не встречала. Вся Мишкина брутальность вписывалась в Манину новую картину мира по принципу «чем хуже, тем лучше». Она понимала только одно — весь её ресурс любви так до основания вычерпан, что ни на кого больше не осталось. А если так, то ведь совершенно неважно, кто будет рядом, лишь бы не сволочь. Мишка сволочью не был, но она с ним ничего не связывала в будущем, потому что, всё-таки, того что было в Мишке, оказалось недостаточно для просто жизни. Потом, постепенно, всё сошло на нет.

Ленка в телефонном разговоре как-то сказала, что он женился, потом, через несколько лет его жена умерла. Маня была уже замужем, и все эти новости её совершенно не тронули.

Глава 5

Замуж Маня выходила тоже не как все люди. Вообще, после отъезда Макса, что-то в ее жизни сдвинулось за грань ее же собственных представлений. И в этой жизни она ощущала себя не участником событий, а наблюдателем и немного кукловодом. Нет, не Карабасом-Барабасом, потому что жестокости не допускала, — она просто выстраивала ситуацию по своей драматургии, учитывая тайные, как им казалось, желания участников. Эти желания сбывались, Маня только придавала им направление и ускорение.

Сева долго ходил вокруг да около, и Маня решилась. Она однажды, после очередной вахты на кухне, подзадержалась дольше обычного. Устала, прилегла отдохнуть, хотя могла бы уйти, как делала раньше. Сева был у мамы в больнице, а когда вернулся, увидел спящую Маню на маленьком диванчике в гостиной. Трудно сказать, что подтолкнуло его к решительному объяснению: может вид спящей вызвал у него умиление, может, ещё что-то, но Сева, наконец, заговорил по делу…

Маня спросонья сначала не поняла, что происходит, а потом увидела на своем плече Севину руку, баюкающую её, как ребенка. Тут она и вспомнила, что решила довести до логического финала эти «высокие» отношения и лукавство с собой, — имея в виду дикую усталость и желание только прилечь. А Сева уже вовсю читал текст ее сценария:

— Маня, я давно хотел сказать… В общем, это, конечно, глупо… Мне тридцать шесть лет, я был женат, у меня сын. Ну, это ты всё знаешь. У нас с тобой разница в одиннадцать лет. Может, рано об этом говорить. Я не знаю, как ты отнесешься… Всё так запуталось. И Юля вот… Не знаю даже, как это всё…

Маня устала. Пора было дергать за ниточку. Она сказала:

— Сева, остановись. Послушай, мне твоя благотворительность не нужна. Я понимаю, что ты благодарен за помощь, но этого мало для того, о чём ты говоришь. поэтому остановись…

— Нет, нет, это… Нет, Маня. В общем, когда ты тут пела и играла, помнишь, я подумал, что это должно в моей жизни остаться, я не могу объяснить… У меня тогда не было времени с тобой поговорить. Видишь — такая заваруха с этими больницами. И только сейчас вот… Маня, я о любви не умею. Ты выйдешь за меня замуж?

— Выйду, конечно. — Маня была странно спокойна, может быть, потому что ждала и знала об этом уже давно.

Но не тут-то было. Манины родители обладали просто феноменальным нюхом на любое отклонение от семейных установок и правил. А в Манином случае — особенно. Они и так стерегли каждое её движение не в ту сторону. А тут почуяли, что она и вовсе выпряглась и бежит рядом с телегой, всё больше от неё удаляясь. И тогда папа с мамой устроили за ней банальную слежку.

В один из вечеров Маня осталась у Севы. Манины родители знали, что вечером у неё обычное дежурство по кухне в Севином доме, а потом она едет ночевать к подруге. Но что-то не давало покоя Маниной маме. В последнее время дочь зачастила к подругам, которых раньше не видела месяцами, правда, ночевать не оставалась, а теперь, значит, вот так…

— Нет, — сказала мама папе, — что-то здесь не то. У нее кто-то есть.

— Наверное, — сказал папа, — девица-то уже не маленькая. Гуляет где-то.

— И спит с кем-то, — в тон ему ответила мама. — И я даже, кажется, знаю с кем! И если это так, то я им всю эту разлюли-малину оборву и поломаю.

Вот это они умели — обрывать и ломать. Потом Маня узнала, как хорошо они это умели. Короче, Севу они вычислили моментально, да тут и вычислять-то было нечего. Маня, при всей своей новой жизненной установке, шлюхой не была и мужиков каждый день не меняла. Сева и был-то один на горизонте, поскольку никаких других имен ни в одном разговоре не мелькало, а время по вечерам было занято только помощью и подружками.

Жил Сева в доме напротив — площадь перейти. Вот туда, в ночИ, и отправились Манины родители, разумеется не прямо домой, а караулить у дома. Ну, а там — по обстоятельствам. Хотя понятно, какие обстоятельства могли бы сложиться, и какая карта Мане маячила. Разумеется, джокер! А как иначе — вся её новая жизнь была клоунадой и шутовством! И уже во второй раз в ней сверкнули штыки и копья, направленные в сторону возможных претендентов на руку и, не дай бог, сердце Мани. Оружие направлялось родными людьми, которые искренне верили, что хотят добра своей непутевой дочери. От их зашоренности у Мани сводило скулы. Интересно, как они умудрились двоих детей родить? И, между прочим, мама вышла замуж в двадцать два года. Мане было двадцать пять, а её держали за малолетку и попросту отказывали в самом главном — в возможности быть счастливой. Отказывали уже второй раз. А называлось это «ограждать от ошибок». Но тут им не обломилось, потому что Сева тоже быстро их просчитал. Что-то, видимо, померещилось ему в окне, когда он ходил на кухню за апельсиновым соком для Мани. Он пригляделся из темноты к двум силуэтам, маячившим на углу дома, и узнал Маниных родителей.

— Так, — сказал будущий муж, вернувшись к Мане, — ты только не паникуй. Там, внизу, твои родители. Тебя караулят. Если у них терпение лопнет — могут и сюда подняться, и тогда получится чёрт знает что, потому что завтра я хочу идти к ним просить твоей руки.

Вот так старомодно и сказал — просить руки. И это было смешно при имеющихся обстоятельствах…

— Если они сюда придут, то мой завтрашний визит будет выглядеть вынужденным, тем более, я не уверен, хотят ли они меня в качестве зятя.

Как в воду глядел — они его, конечно, не хотели. Но это он узнает только завтра.

— Вот что, я сейчас вызову такси, оно заедет во двор, ты сядешь в машину. Потом сделаете круг и подъедете к твоему дому с другой стороны, как будто ты вернулась откуда-то. Не дрожи, все будет хорошо. Вот деньги, заплатишь, сколько скажут.

Маня во время этих Севиных стратегических выкладок не проронила ни слова, но поняла, что он гений! И еще она поняла, что свободна от тягостной зависимости. Ей необходим Сева, такой родной, понятный и надежный…

Когда таксист лихо затормозил возле Маниного дома со стороны Круглой площади, она увидела из окна машины, что родители, как по команде, повернули головы на звук, а потом и Маню увидели, выходящей из такси. Маня открыла парадное и у нее был секундный соблазн обернуться и показать родителям язык. Она побежала вверх по лестнице, открыла дверь и вошла в квартиру. Маня, не торопясь пила на кухне воду, когда зашла мама.

— Ты дома? — удивилась мама.

— Только что вошла, — честно сказала дочь.

— Да? А мы с папой решили перед сном немного пройтись, подышать. Но ты же собиралась остаться у Аллы на ночь.

— Собиралась, но вспомнила, что завтра рано в редакции надо быть. А от Алки добираться долго, и выспаться надо.

— Ну, что ж, иногда ты мыслишь здраво, — мама изучающе посмотрела на Маню.

У Мани аж зубы свело от этого её тона, и захотелось всё рассказать, не щадя её ушей, и посмотреть на её лицо в процессе узнавания правды. Но Маня благоразумно подавила этот порыв и пошла спать, по пути пожелав папе спокойной ночи.

На следующий день Сева позвонил и попросил у папы разрешения прийти для серьезного разговора. Разрешение было получено, и до прихода Севы мама просто извелась, выспрашивая у Мани, что бы это значило. Маня молчала и только таинственно улыбалась. Последний дурак догадался бы. Но у мамы как отшибло! Куда подевалась вся её проницательность! Зато папа, видимо, давно всё понял, но тоже молчал. Он только зашёл к Мане в комнату и спросил:

— Что он пьет — водку, коньяк, вино?

— Не знаю, — пожала плечами Маня. — Наверное, всё.

— А то без спиртного такой разговор не получится, — сказал папа.

— Какой? — улыбнулась Маня.

— Такой… серьёзный, — сказал папа и вышел.

К вечеру мама уже, наконец, по некоторым признакам, догадалась, что к чему. Маня оккупировала ванную и целый час лежала во взбитой пене, как Афродита. Потом она долго выбирала, что надеть. Остановилась на мешковатом джемпере цвета blue marine, натянула «тёртые» джинсы и сотворила на лице «большой парад», а папа, взглянув на Маню, сказал:

— Ну и ну, два часа у зеркала, а на лице ничего, хотя выглядишь отлично.

— То-то и оно, папуля, в этом-то всё дело, — загадочно произнесла Маня.

Мама критически оглядела дочь и выдала:

— Ты похожа на бедную студентку из глубинки, которую подружки по общежитию нарядили кто во что горазд, чтобы она на танцульках в клубе хоть с кем-нибудь познакомилась.

Маня всегда знала, что на мамин специфический вкус должна выглядеть по принципу «яблоко от яблоньки». Мамины эстетические привычки выковывались в далеких 1950-х, под влиянием кондовых государственных установлений и запретов, когда Московский фестиваль молодежи и студентов 1957 года воспринимался советским большинством, как навязывание западной идеологии. И эта «охота на ведьм» — стиляг, отлавливание нестандартно одетых и причесанных парней и девушек, комсомольский патруль с ножницами, кромсающий волосы на головах у пойманных «поклонников Запада» — всё это считалось нормальным. «Девушку украшает скромность» — до сих пор читалось на мамином аскетичном лике.

— Мам, можно я сама решу, как мне выглядеть? — кротко спросила Маня.

— Да, конечно, что ж поделать, раз вкуса нет, — вздохнула мама.

…Севины чудесные розы были милостиво мамой приняты и одобрены, и даже поставлены в самую красивую и большую вазу. Конфеты и коньяк заняли место на столе. Коньяка получилось много, включая папин, с него и начали. Маня абсолютно не пила. У неё с алкоголем были сложные отношения. Ей становилось плохо от первой же рюмки и начинался отёк гортани, который можно было снять, только наглотавшись ледяных кубиков из морозилки. Поэтому она, раз познакомившись с такой своей особенностью, без печали отказалась от алкоголя. Для веселья у нее имелась масса других способов…

Сева, от волнения, заговорил с места в карьер. У Мани ещё даже не оформилось настроение для разговора. Но Сева был напорист и отступать не собирался.

— Майя Михайловна, Борис Наумович, я пришел просить руки вашей дочери и очень надеюсь, что вы мне не откажете. Мы с Маней друг друга любим и хотим быть вместе.

Лаконично, четко, по-военному. Это Манина мама любила. Была только одна закавыка — она не хотела видеть своим зятем траченого тридцатишестилетнего мужика с опытом неудачной семейной жизни в прошлом. И в этом случае ситуацию ничем нельзя было подсластить. Отблеск золотых адмиральских погон Севиного папы Манину маму не слепил, а даже наоборот — пугал. Она не хотела, чтобы «люди говорили», что Маня вышла замуж за статус. Честным советским людям не пристало цепляться за чужие регалии и звания, надо всего добиваться самим, и стартовая площадка успеха не должна быть усыпана чьими-то привилегиями и заслугами. Вот так думала мама и бог ей судья! Папа все это быстренько на лице у мамы прочитал и сказал:

— Что ж, Всеволод, — вы, я вижу, человек серьезный, и я бы с радостью готов был ответить согласием, но.., — тут папа, видимо, от большого умственного и душевного напряжения, опрокинул в себя стопку коньяка, подождал, пока теплый шарик скатится в желудок, прислушался и продолжил, — мне кажется, что вы с Маней немного поспешили. Надо бы лучше друг друга узнать. Как долго вы знакомы?

— Четыре месяца, — отрапортовал будущий зять.

— Это, на мой взгляд, недостаточный срок, чтобы решиться на такой ответственный шаг, — папа был мудр, как змей и лукав, как чёрт. Он знал, что через месяц Сева уходит в рейс, что его не будет, минимум, полгода, а за полгода может произойти что угодно. И ещё он знал, что в ЗАГСе надо ждать три месяца, а этого времени у Севы с Маней не было. Мама была менее категорична:

— Знаете, Севочка (тут Маня чуть не свалилась со стула), мне кажется, что Маня ещё не очень готова к такому серьезному шагу.

Маня томилась стыдом и злостью. Так хотелось сказать им пару тёплых слов, включая претендента, но она сдержалась. Пусть продолжают, а она, когда надо, дернет за ниточки и все эти марионетки будут делать то, что им велит рука кукловода.

— Но, Майя Михайловна, — Сева был терпелив, несмотря на явное желание Маниных родителей поскорее закончить эту встречу, и понимая, что его откровенно не хотят, — Маня взрослый человек. Она же не со школьной скамьи выскакивает замуж.

— Ещё не выскакивает, — вставила мама свои «пять копеек».

— Вот именно! У неё институт за плечами, она хороший журналист. В плане карьеры всё в порядке. Что мешает?

— Борис Наумович правильно сказал, надо лучше узнать друг друга.

Вот на этом самом месте Маня и вступила.

— Дорогие родители, — сказала она. — И Сева… У меня есть альтернативное решение. Я думаю, ты не откажешься, Севочка, чтобы я пожила у тебя до свадьбы. Заодно мы друг друга узнаем лучше. Когда ты уйдешь в рейс, я останусь с твоей мамой. Ей ведь все равно нужно, чтобы кто-то был с ней рядом. Так почему не я? Я могу работать из дому. У меня есть такая возможность. Вот и не будет никакой спешки с женитьбой. Вернешься из рейса — поженимся.

Она знала, что делает. Когда она сказала о совместной жизни с мамой, в глазах у Севы мелькнула какая-то странность. На это и было рассчитано. Он еще не забыл о Юле и ее отношениях с адмиральшей. Здесь, конечно, совсем другое, но его мама с нормальным человеком не будет такой пугливой серной! Она властная, капризная. Сева свою маму хорошо знал. Юлю она боялась, а Маню перекусит и проглотит, не поперхнувшись. Маня его страхов не разделяла. Но Сева не мог и не хотел допустить такого поворота событий. И отступать тоже не собирался.

— Я сегодня же поговорю с мамой. Мы сейчас вдвоем поедем к ней в больницу.

Родители онемели, папа опрокинул в себя очередную стопку коньяка. Сева тоже потянулся к бутылке.

— Я думаю, — сказал он, наливая себе коньяк, — мама будет только рада. Она знает, что я у вас сегодня, и ждет результата. Мне бы её расстраивать не хотелось, учитывая её состояние.

Мама очнулась и неуверенно произнесла:

— А как же не расписанными? Что люди скажут?

— А мы никому говорить не будем, — Маня улыбнулась и встала. — Ну что, поехали в больницу? — не давая родителям опомниться, сказала она.

Сева тоже поднялся, поцеловал Маниной маме ручку, пожал руку папе, и они ушли. Вся эта дурацкая клоунада так подействовала на Маню, что она, выйдя за порог, сказала:

— Я никуда не поеду. Они нам не дадут пожениться. Вот сейчас они очухаются и что-нибудь придумают эдакое. В моей жизни уже было что-то подобное, повторения я не хочу. Надо ждать — будем ждать.

Будущий муж растерянно остановился:

— Ну хорошо, идём ко мне, посидим, успокоимся, что-нибудь придумаем. Но ты-то согласна выйти за меня замуж?

— Я еще вчера тебе ответила. Ничего не изменилось. Но против них мне не выстоять. Придется их условия принять.

— И не подумаю, — буркнул Сева.

Они уже поднимались по лестнице, когда услышали, как в Севиной квартире звонит телефон. Они побежали, успели открыть дверь и Сева схватил телефонную трубку. Звонили из больницы, сказали, что Ядвиге Борисовне очень плохо, и похоже, что это всё. Надо приехать.

— Едем, — сказала Маня, — я тебя одного не отпущу.

Глава 6

Ядвига Борисовна лежала и смотрела на них абсолютно живыми глазами.

«Слава Богу, — подумала Маня, — может, обойдется».

— Мне уже лучше, — сказала адмиральша своим обычным голосом, — хорошо, что вы вдвоем приехали. Я тебя, Сева, в надежных руках оставляю. — и она положила свою ладонь на Манину руку и чуть сжала. — Ты, дорогой мой не хмурься, послушай, что я скажу. Вам надо скорее пожениться, и это не мой каприз. Я уже отсюда не выйду… Не вскидывайся, сын, слушай. И ты, девочка, тоже. Квартиру могут отобрать, потому что, когда я умру и ты останешься один, у тебя не будет оснований для того, чтобы жить в такой большой квартире, а если женишься — дело другое. Там уже появятся перспективы — молодая семья, дети пойдут. Я уже поговорила кое с кем, и вас не тронут, но только при том условии, что вы быстро зарегистрируетесь. Ну, всё, всё.. Не смотри на меня так, я пока ещё жива. Но мой миелолейкоз меня уже доедает. Сынок, вот что ещё…

Она перестала обращать внимание на Маню, как будто её здесь не было и продолжала теперь говорить только с Севой:

— Сейчас ты поедешь домой и привезешь мне мою «беретту». Я этого говенного конца ждать не буду. Всё.

И она отвернулась к стене. Маня смотрела на Севу во все глаза. Сева побледнел, но когда отвечал, голос у него был твердый и ровный: «Хорошо, мама».

«Неужели привезёт?» — Маня не верила тому, что услышала, но верить приходилось. Адмиральша не шутила. Тут Маня и увидела её характер. Да, эта женщина слабой не была, что бы о ней ни говорили, а говорили много разного, но слабой она точно не была.

— Ну, идите, детки, — не поворачиваясь, уже мягче сказала она. — Дай Бог вам счастья.

Маня наклонилась к ней, чтобы поцеловать сухую щеку, и услышала: «Спасибо, детка. Ты его не оставляй, он такой дурак, прости, Господи, пропадет один. Он тебя любит, я знаю. Всё, иди». Она закрыла глаза. В больничном коридоре Маня спросила:

— Ты и правда пистолет ей привезешь?

— Привезу… Только без патронов. У нее не будет сил проверить. Там курок тугой. И патронник открыть ей будет трудно, так что она не догадается. Я ей под подушку положу, в руки не дам.

— А если найдут?

— У неё разрешение есть, — Сева говорил абсолютно спокойно, — ничего не будет. Да и пациенты здесь не рядовые, на многое врачи и персонал закрывают глаза.

Он привез ей пистолет. Она была в сознании и со смешком сказала: «Я знаю, ты патроны вынул». Сева промолчал.

— Ну что ж, сынок, давай прощаться. Я была уверена, что ты не дашь мне шанса, но я тебя понимаю — всю жизнь с этим жить… Ты меня, старую идиотку, прости за минутную слабость. Я тогда не о тебе думала. Уже, когда вы ушли, сообразила, что глупость сморозила. А ты умный мальчик, греха не допустишь, — она вдруг как-то подалась вперед, выгнулась и забормотала что-то. Он все пытался уловить, что она говорит, вызвал звонком медсестру. Набежало много медицинского народу, установили капельницу, сделали укол.

— Выйдите, выйдите, — подталкивал его к двери военврач, — выйдите, товарищ дорогой, вы мешаете.

Сева так посмотрел на него, что тот помедлил секунду и сказал: «Хорошо, можете присутствовать». И вот эта абсолютно военная фраза подействовала на Севу успокаивающе. Он знал, что остаются считанные минуты, она уходила, она всё сделала как положено. Попрощалась и отпустила с миром. А что ещё она могла сделать?..

Манины родители, конечно, поддерживали и Севу и Маню в эти дни. Уже никто не заговаривал ни о каком испытательном сроке и проверке чувств. Жизнь сама расставила нужные акценты — тот ещё кукловод!

Сева всё делал на автопилоте. Пил и оформлял документы на захоронение, ходил по инстанциям и хоронил тоже пьяный. И гроб нес, хотя детям не положено. Но кто бы посмел, глядя в его, мУкой наполненные глаза, кто бы посмел с ним спорить? Никто и не пытался. Все Севины друзья пришли на похороны и на поминки. Манина мама вместе с Маней и двумя женами Севиных друзей приготовила поминальный стол, даже кутью кто-то принёс. В общем — похоронили, оплакали, но Сева был ещё там, в тех днях.

Он резко перестал пить после поминок, и трезвый, сжатый в комок, был для Мани чужим, далёким. Он стал злым. Она боялась к нему приближаться. Попробовала раз, но он сказал каким-то каркающим голосом: «Уйди… Я с мамой говорю», — она тогда испугалась. Слышала, что когда человек так погружается в горе — ему надо обязательно выплакаться и тогда станет легче. Но Сева не плакал — ни на похоронах, ни на поминках, ни потом. Это и пугало.

…Вечером, после похорон, Маня домой не пошла, а родители не посмели позвонить и потребовать, чтоб вернулась, понимали, что не до соблюдения приличий. Да и какие, к черту, приличия! Все уже было понятно. Надо было потихоньку начинать жить. До рейса Севе оставалось две недели, а до этого надо было успеть расписаться и прописать Маню в квартире мужа. Время — штука циничная, и оно поджимало. Маня не понимала, как в таком состоянии полуяви-полусна Сева будет делать обыденные вещи, проходить все бюрократические процедуры, связанные теперь уже с женитьбой. Господи! Просто какое-то фламенко на костях. Только что умер человек, ещё земля на его могиле мягкая и влажная, а тут — свадьба… Да какая свадьба! Просто формальность, необходимая для сохранения жилья. Ещё один оскал системы: горе горем, а закон есть закон. Маня только боялась, что Сева сломается, и ей в его новой жизни не останется места. Ну какая радость, боже ты мой, похоронив мать, сразу жениться? Ну кому объяснишь, что это не прихоть, а необходимость. А ещё она понятия не имела, как, в обход закона о трех месяцах ожидания, можно пожениться за две недели. Но тут помог Манин папа. Он работал в горисполкоме инструктором чего-то там, и обещал через свои связи ускорить эту процедуру. Он, действительно, договорился с кем-то и принёс совершенно чудовищную, но единственно возможную справку, на основании которой их с Севой распишут за пять минут.

«В связи с беременностью невесты (имярек), просим разрешить досрочную регистрацию брака гражданина (имярек) и гражданки (имярек)» — написано было в справке. И эта спасительная бумажка была выдана Маниному папе за подписью председателя горисполкома. И тут уж никто бы не поспорил — ни с подписью, ни с гербовой печатью.

Глава 7

Расписали их на следующий день. Было ощущение ненормальности происходящего. Сева мрачно пошутил: «Кафка сгрыз себе все ногти от зависти».

Не так они мечтали, конечно, а вышло именно так, как не мечтали. В ЗАГСе были только родители Мани, сестра Верочка, бабушка с дедушкой и два свидетеля. Платье нарядное, но совсем не свадебное.

К вечеру ожидались гости — Севины и Манины друзья и родные, ничего не затевалось, просто вечер. Манина подружка Вика, которая «учительница и атеистка», вдруг сказала:

— Стол поминальный свадебной скатертью не накрывают, надо стол поменять.

Пошли к соседке и взяли у нее большой раздвижной стол.

Майя Михайловна и бабушка готовили теперь уже праздничные блюда.

После ЗАГСа Сева с Маней решили вдвоем отметить это событие. Зашли в первый попавшийся бар, и Сева там выпил. Впервые после поминок. Потом заказал еще — не брало. Маня пила свой апельсиновый сок и молчала. Ждала. Севины внутренние часы остановились в день смерти матери, и теперь, Маня чувствовала, должны снова пойти, Сева просто обязан запустить этот механизм. Для этого он и пьёт; по-видимому, сам не справляется.

Тут Маня услышала какой-то странный звук, будто глоток, она посмотрела на мужа и опустила глаза. Встала, пошла к барной стойке и тихонько сказала барменше:

— Видите вон того человека в морской форме? Это мой муж. Больше вы ему не нальёте ни капли.

— Так он же не пьяный, вы, девушка, извините, я не могу клиенту отказать, если у него есть деньги и он трезв.

— Он уже достаточно выпил. Видите ли, мы его маму на днях похоронили, а сегодня у нас свадьба. И он…

— Свадьба? После похорон?, — барменша посмотрела на Маню и споткнулась взглядом. — Ну… конечно, всяко бывает. Бывают и похороны после свадьбы, правда?

— Вот именно, — кивнула Маня и пошла к столику, где Сева уже сидел спокойный и собранный. И абсолютно трезвый, но это была не та исступленная трезвость, которая сопровождала его все предыдущие дни.

Они вышли из бара и пошли домой, так и не сказав друг другу ни слова. А дома вовсю пекли, жарили, варили. Из Маниного дома, через площадь, папа с Верочкой подносили все новые кастрюли, противни, какие-то подносы и огромные контейнеры с едой.

Сева прямо прошел в спальню, задернул шторы, а Маня зашла на кухню.

— Ну, как он, — спросила мама.

— Всё нормально. Прорвало его.

— Это хорошо. А ты, я вижу, тоже плакала. Иди умойся, смотреть страшно.

В ванной Маня увидела себя в зеркале и никак не могла понять, когда и где она так успела размыть всю косметику слезами. Она очень устала, а впереди был, как ни крути, свадебный ужин с пожеланиями, тостами, криками «горько», хотя вот этого, она думала, всё-таки никто не допустит, люди-то нормальные.

К Севе она не входила, не хотела, даже случайно, увидеть его слабость, а он был еще слаб. Он должен был сам справиться, но тут он ее позвал.

— Сядь, Рыжик, — он обнял её за плечи, уткнулся ей носом куда-то в ключицу и дышал прямо в шею. Было щекотно, она сдерживалась изо всех сил, но не выдержала и прыснула. И услышала Севин голос: «Ну, наконец-то ты смеёшься»!

Глава 8

Первый год в стране Маня отпахала на «никайонах». Ну, через это почти все проходят. Она убирала чужие квартиры, у неё была постоянная клиентура. Каждый день одна уборка и каждый день сто шекелей заработка. В начале 1990-х это были очень неплохие деньги, около двух с половиной тысяч шекелей в месяц. Маня давно уже отбросила интеллигентские свои ужимки: «Ах, оставьте, вы переплачиваете, я отработала на полчаса меньше». Раз платят, значит платят. Она уже перестала краснеть и даже оплату проезда оговаривала заранее. Ну, что ж делать, вот такая у неё пока жизнь складывается на новой родине. Но так будет не всегда, она это точно знала. Была ещё вечерняя учёба в ульпане. Иврит пошёл не сразу. Удивительно — читала она бойко, писала грамотно, а вот говорить было сложно. Что-то мешало произносить эти мягко рокочущие звуки и… она стеснялась своего русского «тяжелого» акцента, над которым тогда многие израильтяне посмеивались. Это сейчас привыкли, а раньше «русских» было ещё не так, чтоб очень много.

И вот наступил день, когда она «взяла» этот непокорный язык и довольно свободно начала говорить Слова всплывали из каких-то закоулков памяти, куда она старательно их запихивала в ульпане, а потом еще и в словарях искала и писАла, писАла без конца, потому что память у Мани была визуальная. Только увидев слово написанным на бумаге, она могла его потом запомнить, но написать это слово должна была только сама. И тогда запоминала навсегда. Так и научилась говорить, и до сих пор ей этот язык интересен. Ей всегда хотелось говорить если не на высоком иврите, то хотя бы на приличном. Она этого добилась. Но заметить эту победу было некому. Разговаривать со шваброй Маня всю жизнь не собиралась. Надо было идти и показывать, что ты умеешь, никто к тебе сам не придёт. Никто не заметит, если себя не продавать. Это она в Израиле быстро просекла.

После этих уборок, на фоне перманентно неработающего мужа, она приходила домой, у неё ещё оставалось часа четыре до ульпана, и готовила, убирала, стирала и гладила уже в своей квартире, попутно заглядывая в учебники по ивриту. Откуда силы брались?! По сути, кормила семью она. Справедливости ради надо сказать, что когда муж выходил из очередного запоя, он таки на работу устраивался и месяца два приносил в дом деньги, но они потом, когда он лежал в отключке, расползались с банковского счета, как тараканы. И кто бы знал, на что… Счёт-то был общий, и муж туда руку запускал регулярно, потому что на выпивку Маня ему денег не давала.

Однажды позвонили из банка и пригласили их обоих на беседу. Слава богу, муж пребывал в переходном состоянии — ещё не работал, но уже и не пил, а занимался поисками работы. Они пришли в банк, и девушка, которая курировала их совместный счёт, сказала, что они должны банку пять тысяч шекелей. Это долг без процентов, и если они начнут платить сейчас, то процент набежит небольшой. Муж сразу начал качать права, это он умел, благо девушка была «русская», и уж он высказал всё, что думает по поводу этой страны, этого банка и, в частности, этой самой девушки. Та вспыхнула и сказала:

— Но по документам эти деньги в банке брали вы, уважаемый. Вот ваша подпись.

Муж сразу заткнулся, покосился на Маню, которая с первой минуты визита пребывала в полной прострации — она абсолютно не понимала, откуда взялся этот долг.

— Мы выдали вам ссуду под вашу зарплату, а она перестала заходить в банк четыре месяца назад. Пока на счету были деньги, мы вас не трогали, погашали ими ваш долг, но вот остались эти пять тысяч.

«Значит, было больше», — в панике подумала Маня и поняла, что она даже не хочет знать, сколько было.

Муж стоял красный и злой, но молчал. И Маня понимала, что на счету денег ноль, и как теперь жить, Господи? Пока этот идиот найдет работу и не начнет пить… У неё на всё про всё было недели две, чтобы самой найти работу, которая давала бы стабильный доход. И чтобы зарплата была не меньше трех тысяч, и чтобы чеками, а не наличкой, чтобы был «тлуш маскорет» (сведения о зарплате), и все отчисления в рамках установлений и закона. В общем, работа нужна была настоящая, а не уборки по четыре часа в день минус пятница-суббота. А пока она подписала гарантию собственному мужу на выплату этой самой ссуды, благо фамилии у них ещё были разные. Это потом он возьмёт её девичью фамилию, и тоже неспроста. Он, гад, знал, что его ищут и ТАМ и, возможно, уже здесь. Но те, кто его искал, Маниной фамилии не знали.

Вот она, значит, этот гарант ему подписала, зная, что и платить тоже будет она. Ну, в самом деле, как можно поручиться за этого козла?!

«Ты тоже коза хорошая, — сказала она себе. — Где была твоя дурья башка, когда ты везла сюда эту бомбу замедленного действия? Там были гешефты и разборки, и здесь, конечно, он что-то уже замутил с этой банковской ссудой. И тебе ещё это аукнется. Что ты тащишь на себе этот вонючий тюк его проблем, его нездоровья, эту постоянную угрозу себе и сыну? Чего тебе, кретинке, не хватает, чтобы понять наконец, что этот фрукт несъедобен, хуже того — ядовит. Сколько можно? Ну сколько можно?»

Она даже не заметила, что девочка-куратор уставилась на неё во все глаза:

— Не плачьте, я вам водички принесу, — сказала она.

«Ну, приехали, вот я уже и рыдаю в общественном месте, фефела толстая, распустёха, уродка», — она бы еще долго над собой так изгалялась, уж очень это сладко было — себе в рожу плевать, раздирать раны в кровь. Её это так завело, что она дождаться не могла, когда останется один на один с этим ублюдочным идиотом. А он, как все трУсы, чувствовал, что шкура на нём уже паленым пованивает, так Маня его поджаривала взглядом. Аж трещало и искрило между ними…

В Мане никогда раньше бабства не наблюдалось. Она была интеллигентная стерва (но не исступленная). Ее стервозность проявлялась, когда наступали на любимый мозоль. Но в общем и целом, никто о ней дурного сказать не мог. В той, другой жизни, её ценили за профессионализм и молниеносную реакцию на любую информацию. Она кидалась на, казалось бы «убитые» темы и блестяще их раскручивала, и подавала с пылу-с жару.

Она любила одеваться нестандартно при том минимуме возможностей, который был, и ей это удавалось. Красотой Маня не блистала, но была запоминающейся, и была в ней душа, была, только сегодня она не нужна никому. Никому? Да ей, если похудеть, да сбросить эту проблему — своего мужа, да открыть глаза пошире на мир вокруг, — может, она и станет такой, как была, когда её любил Макс, когда она была счастлива с Севой.

«Нет, дорогая, — сказала она себе грустно, — такой уже нет. Поезд ушёл…»

А вот сейчас, выходя из банка и не давая этой мелкой гнуси улизнуть (он шёл сзади и, как ни пытался её обойти, чтобы выскочить и удрать — ничего у него не получалось. Всё-таки её необъятные размеры хоть здесь оказались кстати), она чувствовала себя самой простой бабой, и ей было не стыдно, что вот-вот, как только она выйдет и повернется к нему лицом, то тут же и влепит по этой харе со всей возможной любовью к процессу и от всей души.

Так и случилось. Маня от удовольствия даже зажмурилась. Ладонь жгло и болели пальцы, а этот полудурок верещал на всю улицу:

— Сдурела, корова? Руки распускать!

— Ах ты, с-с-сука, — прошипела Маня и даже словом не подавилась, ее распирало от азарта и злости, и обиды. И ей было безразлично, что люди смотрят и думают: «Вот опять эти русские морды бьют». — Ах, ты паскуда, ссуды берешь, ублюдок хренов. На что ты деньги взял, Шариков? Отвечать! Мне эту ссуду платить, рассказывай, падаль!

Маня с удивлением обнаружила, что ей доставляет искреннее удовольствие произносить все эти слова, которые раньше, если она и употребляла, то в контексте какой-нибудь шутки или анекдота, но не прилюдно, на улице, а среди своих, понимающих и ценящих такие слова именно за некаждодневность. Да и не такие вовсе, а покрепче, гораздо покрепче. Но вот эта брань была лучше мата, и Маня просто ликовала, что может так свободно объясняться и получать от этого удовольствие. Плевать ей было сейчас на все правила поведения в общественных местах. Муж шел чуть впереди, нахохлившись, его цыплячья шея алела от сдерживаемой злости, но он не смел поднять голову и посмотреть на Маню. И правильно делал — ничего хорошего в её глазах он бы не увидел. Там читалось только одно — «продолжение следует».

У поворота к дому он, было попробовал вильнуть в сторону.

— Куда? Назад, говнюк, домой!

И она погнала его к дому только одним движением плеча, а плечи у нее сейчас были помощней, чем у него. Ему был полный резон не спорить И он не стал.

Дома она сначала проверила, закрыты ли окна и дверь на балкон. Кирюшка был в школе. Ничто не мешало, но этот заморыш спрятался в туалете.

— Сиди, сиди. А вот свет тебе не нужен, — и она выключила свет.

— Эй ты, лошадь, включи свет! Я кому сказал?!

— А кому? Ну-ка, ну-ка. Кому ты это сказал? Ты на меня глаза поднять не смеешь, ты для меня с сегодняшнего дня пустота, тебя здесь нет. Я плачУ твой долг, но тебя уже через час здесь не будет со всеми твоими манатками. И мне неинтересно, где ты будешь жить, что ты будешь жрать и чем ты будешь с…ь!

— Это не только твоя квартира. Я здесь тоже имею право жить. И я никуда отсюда не уйду.

— Вынесут, — лаконично сказала Маня. — Вперед ногами. А если хочешь по-хорошему, сам уйдешь. Всё. Время пошло.

Он выскочил из туалета и начал орать:

— Не смеешь! У меня права! Я тоже могу тебе врезать!

— Ну врежь, — Маня стояла в позе «руки в боки». — Давай, тут же и ляжешь бездыханный. А уйдешь ты, потому что содержать тебя я не намерена. На мне и так долг твой повис. А у меня ещё Кирюшка, я и квартира. Денег на счету — ноль. Всё. Собирайся и выметайся.

— Куда я пойду, идиотка?!

— Куда хочешь. Меня это не интересует.

Он начал звонить кому-то, потом Маня слышала, как он договаривается о встрече. Потом он собирал вещи, попытался что-то вякнуть.

— Брысь! — сказала Маня. Она уже успокаивалась, но решения не изменила. Он еще повозился и ушел, но напоследок так хлопнул дверью, что отвалилась ручка.

Глава 9

Манин второй муж был авантюрист и гешефтмахер, каких поискать. Но при этом он умел так влезть в душу к любому, что перед ним раскрывались, и тогда он бил, но сразу было и не понять, что это больно. Больно становилось потом, когда людям не возвращались деньги, взятые таким милым Сергеем Георгиевичем. В долг, безусловно, в долг, а вам вернется с процентами. Дудки! Ни денег, ни процентов. Когда количество перешло в качество — его начали периодически отлавливать и бить. Мане он врал, что деньги у него украли, что его подставили. «Эти сволочи, Маня, представляешь, сговорились против меня, а я только посредник, я ничего не получаю, кроме жалких процентов, меня кинули». И она верила. Он умел это — без мыла в ж… И очень складно врал. А когда верить хочется — веришь. Нет смысла описывать все его прожекты, идеи, подставные фирмы. Остап Бендер со своими «Рогами и копытами» — простодушное наивное дитя рядом с Маниным мужем. Бывало, денег приносилось немерено, и тогда он говорил, что провернул очередную сделку с недвижимостью или партией товара и это — его процент. Но если таковы проценты, то какие же суммы крутились там в начале сделок? У Мани голова шла кругом и, что греха таить, она не хотела задумываться, пока всё было вроде бы хорошо. Но расплата всегда наступала. А Маня, собрав, что осталось, вытерев сопли и слёзы, в очередной раз верила. Особенно жалостливо звучали его рассказы о несправедливых расправах. Он ведь хотел для всех, как лучше, а эти жулики его же и подставили. Потом, уже в Израиле, куда он так стремился, потому что у него горели подошвы (за ним шли по пятам бандиты и менты), он немного попритих. Он всю их еврейскую семью взвинтил ехать в страну исхода. Будучи наполовину русским, наполовину немцем, он с истинно еврейской смекалкой быстренько обстряпал и устроил все дела с отъездом; и вот — они все здесь. И этот «деловар» — куда ж без него! Он в Маню, как клещ, вцепился. Еще там он умудрился продать её квартиру и вложить все деньги в какой-то концерн, которых расплодилось в 90-х, как блох. Потом концерн благополучно лопнул и, соответственно, никто не собирался возвращать никакие деньги. С Маниным мужем сыграли в его игру, только в масштабе страны, и не такие мелкие сошки, как он. Но муженек не унывал, находя всё новые источники дохода. Он торговал всем — от шампуня до деревообрабатывающих станков. Тянул, где мог, а где не удавалось — там его били. В общем, муторно всё это было и противно Мане вспоминать, но она и с себя не снимала вины. Вера и надежда — девушки, безусловно, хорошие, но только если зрячие. А Манины были инвалидки по всем пунктам — глухие, слепые и немые. Так она с ними и жила, с болезными. Маня переезжала с квартиры на квартиру, а это охвостье таскалось за ней, как Птибурдуков за Варварой, и ныло, ныло… Она просто отупела от этого.

В тот день, когда она его выгнала, — это был первый, но не последний раз. И, оставшись одна в квартире, она, первым делом, открыла все окна, чтоб им и не воняло здесь. Ей было хорошо, даже имея в виду то, что ничего хорошего, в общем-то, и не было. Не было денег и настоящей работы, зато был непомерный долг, который надо было возвращать банку. Срочно надо было искать работу…

Из школы пришел Кирюшка, и она его покормила.

— Сыночек, — спросила она, когда он разбирал свой ранец, — как ты думаешь, мы могли бы прожить без папы?

Сын, не задумываясь, ответил:

— Легко! Все равно он только пьет. Тебе от этого еще тяжелей, я знаю. А без него будет легче, да, мам?

Маня улыбнулась:

— Да, Кирюша. Он ушёл, и я очень надеюсь, что уже не вернется.

Как же она ошибалась.

Глава 10

Сева уехал на свою лодку, а Маня осталась одна в огромной квартире. Она ещё не привыкла здесь, и они с квартирой присматривались друг к другу, примерялись. Маня не хотела ничего здесь менять — ни сейчас, ни потом. Почти всё было на месте. Может, только чуть подреставрировать жардиньерку на гнутых львиных лапах и одну из консолей в гостиной. Да, вот ещё бронзовой Нике, чтоб не опиралась крыльями о стену, надо приварить ступни, а в инкрустацию на дверцах шкафа орехового дерева доклеить недостающие пластинки перламутра. Но это не сейчас. Сейчас надо обживать новое место и найти себя здесь. Ей всё нравилось, и она надеялась, что дом её тоже примет. Она работала, встречалась с друзьями, ходила к родителям, приглашала гостей к себе. Эту новую роль жены надо было подогнать под себя.

Она писала Севе длинные, очень живые и интересные письма. Они с трудом помещались в конверты. От него приходили такие же. А еще были радиограммы — туда и обратно. Она жила в режиме ожидания. Всё-таки восемь месяцев в походе, под водой, с редкими всплытиями для получения воды и почты. Она просто с ума сойдёт — столько не видеться!

Как-то Маня пришла к родителям и сразу почувствовала напряжение в воздухе. Эти флюиды надвигающейся грозы в родительском доме ей были хорошо знакомы. И гроза не замедлила… Мама что-то разбирала в стенном шкафу в прихожей — какие-то бумаги, свертки, пакеты, а папа ходил с опущенным лицом и даже не спросил, как ей, Мане, там одной живется «в замуже». Откуда Мане было знать, что первый гром уже прогремел здесь буквально перед её приходом, и между отцом и матерью проискрила первая молния?

— Ты не видел здесь тот коричневый пакет? — спросила Майя Михайловна.

— Нет, — как-то очень быстро ответил папа.

— Да я только что положила его вот сюда. Не мог же он испариться.

Папа не ответил и ушел в спальню. Маня пошла за ним.

— Пап, что у вас тут, инвентаризация барахла? — спросила она.

— Что-то в этом роде. Я бы вообще все это выбросил к чертовой бабушке. А мама все перебирает, и снова туда же складывает. Зачем это? Там одни какие-то старые бумажки.

— А что за пакет она ищет?

— Понятия не имею, — сказал папа.

Но что-то Маня в его голосе почуяла и подумала, что этот пакет очень важен для мамы, а папа, конечно, его видел и, скорее всего, знает, где он. Папа сидел на своей кровати и щелкал пультом от телевизора. Тут вошла мама, стала в дверях, очень пристально посмотрела на папу и спросила:

— Боря, где коричневый пакет?

— Отстань, пожалуйста, со своим пакетом, мало тебе было этой дурацкой стычки, ты теперь мне допрос устраиваешь с пристрастием! — папа пошел красными пятнами, но маму не так-то просто было сбить с толку.

— Я спрашиваю, где пакет?

— Послушай Майя, я его не брал.

— У него что, ноги выросли? Боря, я знаю, что ты хочешь, как лучше, но поверь мне — правда важнее.

— Какая тебе правда нужна? Два года прошло! У всякого поступка есть последствия, а то, что ты собираешься сделать, может такое за собой потянуть, что… Честное слово, отступись ты от своей затеи.

— Так, мой дорогой, ну-ка, встань с кровати. Нечего тут сидеть. Вон твое кресло. С чего это ты вдруг взгромоздился на кровать средь бела дня?

— Мне здесь удобнее, — огрызнулся папа.

— А я тебя прошу, — чеканным голосом сказала мама, — встать с кровати и не мять покрывало!

— Я не мну! — папа уже почти кричал. — Что тебе надо, что ты всё время расставляешь точки над и? Правдолюбка! Что ж ты два года молчала? Как смела это утаивать? Это не твоё! Не твоё! А теперь тебе вдруг правды захотелось. Сегодня эта твоя правда может убить!

— Встань с кровати немедленно! — закричала мама.- Никого я убивать не собираюсь! Это уже в прошлом!

Маня стояла между ними и не знала, как эту ситуацию разрулить, чтоб ей самой не попало под горячую руку.

— Ребята, — сказала она самым мирным своим голосом, — чего вы, как с цепи сорвались? Что за детективная история с коричневым пакетом? Мне тоже интересно!

— А это как раз тебя и касается, — загадочно сказала мама.

— Господи! Какой же я дурак, — папа обхватил голову руками. — Какой идиот! Пошел у тебя на поводу тогда. А теперь, когда можно спустить всю эту историю на тормозах, ты мне опять диктуешь, что делать.

Мама шагнула к папе:

— Если ты не встанешь с кровати, я тебя сама оттуда стащу.

— Ну, так, — Маня потеряла терпение, — колитесь, что происходит, иначе я обижусь и уйду.

— Ты уйдешь и так, если этот пакет найдется. Только боюсь, что потом уже вряд ли вернешься, — сказал папа.

— Боря, — мама начала тянуть папу за руку, — встань по-хорошему, пока я тебя не стащила. Мне будет очень трудно и тяжело, но я это сделаю. А потом ты будешь себя корить, если мне станет плохо.

— Не станет… И не стащишь. — папа уперся ногами в пол.

— Я точно знаю, что он под тобой, под матрасом. Ты бы не успел его спрятать в другое место, времени было мало. Единственная возможность — матрас. Я права?

Маня окончательно обалдела от этой перепалки и не знала, что делать, но и уходить было нельзя, а то они тут друг друга поубивают из-за этого дурацкого пакета.

В какой-то момент папина нога поехала по полу, он не удержался, а тут мама его легонько подтолкнула и он как-то неловко упал на колено, одновременно освободив от своего присутствия кровать. Мама с ловкостью кошки метнулась к матрасу, запустила под него руку и, пошарив там, выудила этот чертов пакет. Папа с помощью Мани был уже поднят и установлен в вертикальное положение.

— Ну, вы даёте, — только и смогла сказать Маня, — какая драма, Господи! Ну, вот он, ваш пакет. А теперь, будьте добры, посвятите меня в его тайну. Я так вся испереживалась. Неужели мне не дано узнать, что там скрывается?

— Вот, возьми, — абсолютно спокойно сказала мама, — и протянула Мане толстенную коричневую пачку.

Папа стоял не шевелясь, Маня посмотрела на него, пожала плечами и хмыкнула.

— Прости, доча, — тихо сказал папа. Мама ничего не сказала.

Пакет был довольно увесистый, перевязанный бечевкой. Маня развязала её и развернула коричневую упаковочную бумагу. И оттуда посыпались какие-то длинные узкие конверты. Еще не успев понять, она уже знала — это были письма Макса. Их было очень много, и они всё сыпались и сыпались на пол, а Маня стояла, как пригвождённая, и смотрела, как они падают на ковёр.

— Сколько здесь? — Маня не узнала свой голос.

— Сто пятнадцать, — сказала мама. — И еще четыре вызова в Америку на твое имя. Теперь, когда, слава Богу, твоя жизнь устроена, ты имеешь право знать. Уже столько времени прошло. Да и история эта — прошлое. Да, Макс тебя любил, но мы, оказывается, были правы, когда не отпустили тебя.

— Замолчи! — задушенно крикнул папа.

— Почему я должна молчать? Что плохого мы сделали? Мы желали добра своему ребенку, мы уберегли ее от главной ошибки!

— Что ты несешь, Майя? Замолчи!

Маня опустилась на колени и медленно, по одному, стала поднимать письма и складывать их на прикроватный столик. Она собрала все, запаковала обратно, перевязала пакет бечевкой и снова положила на столик.

— Ты разве не хочешь их прочесть? — удивилась мама.- Тебе не интересно, что он пишет?

Маня вышла из родительской спальни и, уже открыв входную дверь, повернулась к ним лицом. Они оба стояли перед ней, как солдаты, вытянувшись в струнку.

— Я вас ненавижу, — просто сказала Маня и вышла, тихо прикрыв дверь.

Глава 11

…«Господи, подскажи, как с этим жить, — Маня лежала на широкой кровати, ровно посредине, раскинув руки. Так ей было легче, потому что меньше болело и тянуло с левой стороны, — почему сейчас, Боже, почему не тогда»?

Что он мог ей ответить? Что тоже ошибается? Так это давно известно. И вот в этом случае он тоже спасовал, не довел дело до конца. Иногда родители очень мешают Божьему промыслу, а эти — так просто не давали ему слова вставить. И ангелы-хранители тех двоих, молодых, любящих, стояли за их спинами с запечатанными ртами. Это что, так подействовала на них на всех родительская любовь? Да ну, чушь, не от любви это всё было, а от гордыни и сознания собственной правоты. Вот с такими он иногда не хотел вступать в противоборство, побаивался…

Их в последнее время столько развелось, этих родителей-ревнителей семейных устоев. А у него уже порой не хватает сил их переучивать, вот и выходят иной раз такие промашки. Жаль, конечно, у этих двоих могло бы сложиться…

Маня не плакала. Написать Максу, рассказать, почему они не вместе? Какой смысл теперь? Она вошла в другую воду; та, первая, уже утекла в море, а потом — в океан. Письма читать ей даже в голову не пришло. Пережить сейчас то, что она могла бы пережить два года назад, уже не получится. Тогда зачем? Мужа Маня любила, за что же его обманывать. А чтение писем — это была бы первая и, наверное, не последняя ложь. Вот уж с этого она, точно, семейную жизнь начинать не станет.

Незаметно для себя она уснула, ну, пусть поспит. День был не из легких. За окном от ветра качался фонарь и по потолку и противоположной стене бегали тени, а Маня спала и ей снился сон. Там, во сне, она сидела на холодной сырой скамейке в облетевшем осеннем парке. На ней ее любимое коричневое кожаное пальто, руки в перчатках держат термос, вот она отвинчивает крышку и из широкого термосного горла в ноздри вплывает запах крепчайшего черного кофе. К ней подходит Макс, садится рядом, с левой стороны. Она наливает кофе в крышку-стаканчик, протягивает Максу, а рядом — никого. И вокруг тоже.

Проснулась Маня в слезах, с затекшими руками и такой загрудинной болью слева, что не было сил вздохнуть. И вдруг боль исчезла, как будто выдернули острую иглу.

«Он сидел слева от меня. Потом исчез. А вместе с ним ушла боль. Что это было?»

Потом, через двадцать пять лет, когда она найдет Макса по Интернету, это будет абсолютно другой Макс и абсолютно другая она. У него к тому времени будет вторая жена, три дочери. Старшая — Маня. И он будет продолжать любить ту свою Маню, и даже когда она появится в его жизни через это количество лет телефонными звонками, письмами, перепиской в Интернете — он будет любить Маню, которой было чуть больше двадцати. И вся их переписка и разговоры по телефону будут из той, молодой жизни, в которой они остались и продолжали любить друг друга и ждать. Но только никакого отношения это не имело к ним теперешним, вот в чем штука. И тогда Маня первой поймет, что прошлое не остается нигде, кроме нашей памяти и никто никого не ждет на том берегу, потому что и берега этого тоже нет. И она, после целого года этих виртуально-телефонных, совершенно сумасшедших отношений, вдруг очнувшись, почувствует, как устала и скажет себе: «Все, нас, тех — уже нет. А новые мы — это не Маня и Макс, это совершенно другие люди с нашими именами. Значит — всё». И она прекратит и писать, и звонить, удалит свой электронный адрес и поменяет номер телефона. Нельзя, поверьте, войти дважды в ту же реку — вода утекает. Так что — не стоит и пытаться.

Глава 12

Сева вернулся из рейса, и Маня, как щенок, вертелась около него и не могла поверить, что он здесь. Она его все время трогала, заглядывала в глаза, а он хватал её на руки и носился по всей квартире, как дурак, и Маня боялась, что он её уронит. Ну и уронил, конечно, вместе с собой. Они лежали в гостиной на ковре и хохотали. Им хотелось все время прикасаться друг к другу, как будто убеждаясь, что все это им не снится, что они вместе после полугода разлуки.

Почти двое суток они не выходили из дома. Холодильник был забит продуктами под самую крышу. Маня взяла неделю отгулов на работе. Они перенесли телефон поближе к кровати и почти не вылезали из спальни, отвечая на поздравления и вопросы о встрече с друзьями по случаю приезда Севы. Все ждали, когда их пригласят на «причальную». Была еще и «отвальная», но до неё целых два месяца.

Маня превзошла себя. Она такой стол «с прогибом» накрыла, что все ахнули. Чего там только не было! Ели и пили три дня. Гости сменяли друг друга в их доме, как почётный караул, а скатерть-самобранка не иссякала. Маня порхала по дому и, наконец, чувствовала себя хозяйкой. Гулянье кончилось на четвертые сутки. Они малость подустали. И тут вспомнил Сева, что Манины родители ни разу так и не пришли, хоть он их звал. Он заметил, что Мане неприятно об этом говорить, и спросил, почему она им не звонит.

— Мы уже несколько месяцев не общаемся.

— А что случилось, Рыжик, тебя обидели? Или ты?

— Мы друг друга очень обидели. Это из тех обид, которые, если сами не рассосутся, так до конца жизни и не простятся.

— Расскажешь?

— Нет! Извини… — Маня сказала это так, что он больше не спрашивал.

Они весело проводили время, не забывая ни о друзьях, ни о театрах, ни о долгих и любимых прогулках по городу.

Два раза за это время Сева ездил на кладбище — навещал отца и маму. Маня с ним не поехала, потому что свалилась с воспалением легких — очень всё вовремя, как всегда! Но она и так ездила туда раз в две недели, проверяла, все ли в порядке. Убирала сухие листья осенью, меняла цветы.

Идиллия кончилась внезапно — Севу отозвали на лодку.

— Как, уже? — Маня чуть не плакала.

— Но это ж ненадолго, всего три месяца, а потом две недели дома.

— Всего две недели?

— Девушка, вам напомнить, за кого вы выходили замуж? — Сева сделал постное лицо и произнес: «Офицер военно-морского флота обязан являться по месту службы в оговоренные и установленные приказом сроки. При форс-мажорных обстоятельствах приказы о немедленном отзыве на военное судно обсуждению и неисполнению не подлежат. Нарушение приказа является причиной для рассмотрения дела в военном суде».

— Ладно, под трибунал я тебя подводить не хочу, так и быть, — сказала грустная Маня.

Самое трудное было — привыкать к тишине пустой квартиры. С Маниным характером это было невероятно тяжело принять — пустота и тишина давили и гнали к людям, к шуму улиц, на площади, в кинотеатры — туда, где можно было на время забыть, что целых три месяца она обречена на эту немоту своего дома.

Однажды на улице Маня случайно столкнулась с папой. Он поздоровался и замедлил шаг, Маня же, кинув «здрасьте», пошла дальше. У нее, конечно, ёкнуло внутри, но показывать это было нельзя.

— Подожди, дочь, — услышала она. Остановилась, не поворачиваясь. Отец подошел и спросил:

— Не хочешь поговорить?

— О чём, папа?

— Ну, спроси хотя бы, как мы с мамой живём.

— И как вы живёте? Теперь за Верку взялись? Вам же без руководящей роли никак.

— Не язви.

— Пап, послушай, чего ты хочешь? Чтобы я упала тебе на грудь и разрыдалась от раскаяния? А мне не в чем каяться.

— Какое покаяние, Маня? О чём ты?

Маня упрямо молчала.

— Что же, тебе совсем никто не нужен? Ни мать с отцом, ни сестра? А Вера, между прочим, о тебе спрашивает.

— — А чего спрашивать, просто перейти через площадь, подняться на третий этаж, позвонить в дверь. Я открою, и можно задавать мне любые вопросы. Ей-богу, странно, живем рядом. Если вам есть что сказать — милости просим в гости.

— Мать болеет, переживает.

— А вот этого не надо, — Маня сходу завелась. — Вот этих вот ваших спекуляций. Это у нее совесть болеет. Пройдёт! Мама же у нас советский человек. А у советских нервы крепкие…

Она даже не поняла, что произошло в следующую секунду, только увидела удаляющуюся спину отца, и вдруг отчетливо поняла, что вот только что получила по морде.

— Та-а-ак, — сказала она себе, — поздравляю. На улице, белым днём, вам, девушка, родной отец отвесил затрещину. Вон как горит, зараза. И вы, малоуважаемая, сами на это напросились. Ты, Маня, просто хамка трамвайная. А разве я так хотела? Зачем он начал про маму? Я и теперь не верю, что ей плохо. С чего бы, интересно? И почему вдруг сейчас она заболела от переживаний чуть ли не полугодичной давности? Ладно, проехали. Ну, и что теперь делать? Позвонить? Прийти к ним? Ну и что я скажу? Простите, дорогие родители, и спасибо за все? Тьфу, чушь какая. Ну не знаю я, что делать…

Она пошла дальше, на неё оглядывались, вернее — на красную пятерню, отпечатавшуюся чётко, она это знала, на левой щеке. Рука у папы была тяжёлая.

Вот и права Маня: вроде, есть за что обижаться. Но что-то неправильное во всем этом. Надо, надо быстро что-то делать. Времени мало, потому что на старую обиду уже наложилась новая. Так это и происходит, потом концов не найти. Ну и пойди, что тебя, убудет? Нет, у Мани гордость. И вообще, как он посмел ей, замужней женщине, при людях, на улице, съездить по физии? Это потому что мужа рядом не оказалось, и некому защитить? Мане так себя стало жалко и так захотелось уткнуться в Севину черную шинель, пахнущую хорошим табаком и одеколоном, и сладко-сладко пореветь у него на груди, и пожаловаться на родителей, и вообще…

Она и не заметила, что стоит перед дверью родительской квартиры и жмет на звонок.

— Да иду я, иду, — услышала Маня Верочкин голос. Дверь открылась. Сестра удивленно уставилась на Маню.

— Привет, — сказала.

— Привет, — кивнула Маня.

— Что-то случилось?

— Нет, просто пришла.

— А на щеке что? — спросила Вера.

— Аллергия, — усмехнулась Маня.

— Интересной формы аллергия, на пятерню похожа

— Ладно… А где все?

— Мама спит.

— А папа?

— Папы нет.

— Так… Ясно.

Маня осторожно открыла дверь в родительскую спальню. Мама лежала на правом боку, рука под щекой, как у ребенка, и спала. Верочка сказала:

— Пойдем на кухню, что ли, чай пить.

— А что-нибудь посерьезнней найдется? — Маня вдруг поняла, что, если не считать утреннего стакана кефира и яблока, то она ничего до сих пор не ела. И всё этот свободный график, который она просто кровью заслужила. Ей было позволено многое — за многие же умения и способности. Не будем о таланте… Она просто забегАла в редакцию и часто получала материалы, с которыми надо было скрупулезно работать, исследовать, делать выводы, искать людей. Мало кто любил такую работу, а Маня любила. Она потом из этого сумбура и мусора такую конфетку делала — народ от зависти лопался. Ну, приятно, конечно… Зато никакого режима; сухомятка и голодные глаза — вот составляющие успеха Маниной профессии.

— Есть суп-лапша куриный, запеченная курица и винегрет, — голосом официантки из затрапезной столовки сказала Верочка и усмехнулась. — Что будешь есть?

Маня прекрасно поняла эту ухмылку, мол, полгода не являлась. И вот, здрасьте, подхарчиться пришла. Но Мане было не до политесу — голод штука беспринципная.

— Всё буду.

Верочка поставила разогревать суп, из духовки достала, завернутую в фольгу курицу, поставила на стол салатницу с винегретом. Маня ела быстро, но старалась сохранить при этом достоинство. Верочка сидела напротив и молча смотрела, как старшая сестра молотит все подряд. Потом они пили чай с печеньем. Вера сказала:

— Мне, конечно, всё равно, это ваши с предками дела, но ты даже со мной перестала общаться.

«А мы общались?» — с удивлением подумала Маня. Вслух спросила:

— А почему тебе всё равно, что у нас произошло? Тебя вообще не посвятили, или ты знаешь и не хочешь об этом говорить?

— Знаю и не хочу, — сказала Верочка, — неинтересно мне.

«Вот это да, — подумала Маня, — Тут хоть мир рухни, ей будет неинтересно. Что ж это за продукт такой — моя сестричка»?

— Расскажи, как ты живешь хоть, раз уж выпал случай увидеться.

— Нормально, — Верочка была лаконична.

— Есть кто-нибудь?

— В смысле? — Вера смотрела в упор и никакого дружеского огонька в ее глазах Маня не заметила.

— В смысле — парень, — Маня пыталась завязать диалог, а он — ну никак не вытанцовывался.

— А тебе зачем?

— Ну-у, мне-то, как раз интересно, как и чем ты живешь.

— Не парься, Это никого не касается. Я ж вот не лезу в твою жизнь.

«Да, ты в мою жизнь настолько не лезешь, что я сама для тебя уже какой-то фантом». Маня не знала, как вести себя дальше. Говорить стало не о чем.

«Интересно, в кого она? Всегда так было — сама не подойдет, ни о чем не попросит, а когда я пыталась приблизиться — взглядом отталкивала, как сейчас. Я себя чувствую так, будто напросилась в гости, а меня не хотят и ждут-не-дождутся, когда я свалю».

Маня поднялась, перемыла посуду. Верочка уже ушла к себе, и было понятно, что Мане не стоит заходить — дверь в комнату сестры была плотно закрыта. Маня ощущала себя в собственном доме инородным телом. В ее бывшей комнате устроили гостиную, даже кровать убрали.

«И здесь мне места нет, — подумала она. — Надо же! И как они втроём тут живут? Верка же и с ними так себя ведёт, и не надо было папе выдумывать, что она мной интересуется. Только тот, кто не знаком с нашей семьей, может в это поверить. Но ты-то поверила, потому, собственно, сюда и приперлась».

Она уже собралась уходить, когда услышала, как открылась входная дверь. Папа вошел в кухню. Маня стояла спиной к окну и смотрела на него.

— Здравствуй, дочь, — не удивился папа.

— Здравствуй, па. «Нет, надо уходить. Что я ему скажу, если даже сама не знаю, зачем пришла?»

— Хорошо, что зашла, давно тебя не было, — папа, вроде, говорил какой-то заученный текст, и Мане стало не по себе. Он что, не помнит, что произошло пару часов назад?

— Мы виделись сегодня, папа, — осторожно сказала Маня.

— Я помню…

— А мама спит, — почему-то шепотом сказала она.

— Это хорошо. По ночам она просто лежит с закрытыми глазами, но не спит, таблетки, что ей врач выписал, уже не помогают. Нужны более сильные, но побаиваюсь я. Кто знает, как себя поведет новое лекарство.

— А почему у нее бессонница? — спросила Маня.

— Возраст, переживания. Ты ж знаешь — у нее нервы никуда не годятся.

Этот диалог начинал сильно смахивать на недавний разговор, в результате которого у Мани до сих пор остались отдельные красноватые пятна на левой щеке. Так, надо быстренько его переключать на что-нибудь нейтральное.

— Запасы ходил пополнять? — ничего умнее она придумать не успела. Но это даже сыграло на ситуацию — папа сначала как будто споткнулся с разбегу и замолчал, а потом сказал:

— Да вот, соседка пришла и говорит, в мясном наборы суповые дают. А там оказываются и лёгкие, и вымя. Так что я в трёх очередях отстоял, и вот результат. Кроме меня ведь никто не умеет так крутиться. Сейчас передохну и пойду в «Сыры и колбасы». Обещали «выбросить» печеночную колбасу и прессованную. ветчину. А в сырном отделе будут «костромской» и «российский». Представляешь? Давно уже так не везло, как сегодня. Надо успеть. Может, тебе тоже купить?

Вот он уже и забыл всё, что произошло между ними. Теперь у него одно желание — сделать и для неё что-нибудь.

— А чего ты один ходишь?

— А с кем, доча?

— Ну, не знаю… С Верой… всё равно дома сидит.

— У неё сегодня выходной, пусть отдохнет.

Мане захотелось спросить, от чего отдыхает ее младшая сестра. Она что, вкалывает на заводе?

«Да ну их всех, — удивилась своему внезапному безразличию Маня. — Всю жизнь он в семье рабочий вол. Тянет на себе весь дом, а его даже не замечают. Ну, значит ему так удобно, раз не бунтует. Самые крепкие цепи для рабов куют сами рабы, — она посмотрела на папу, он сидел на стуле посреди кухни, не разобранная сумка с продуктами стояла рядом, а у него было такое усталое и покорное лицо, что Маня, сама себе поражаясь, подошла к нему и обняла.

— Па, — шепнула она, — хочешь, вместе пойдем? Больше дадут, а по дороге, может, еще чего нанюхаем.

— А пошли, — встрепенулся папа. — Ты не думай, Манечка, мне не в тягость всё это, мне нравится быть снабженцем. Твоя мама называет меня Тыбик.

— Это что ещё? — спросила Маня.

— А это вот от «ты бы». Например, «ты бы пошел», «ты бы принёс», «ты бы сделал». Но это совсем не обидно.

«Да уж, — у Мани и слов не нашлось никаких. — И что ему сказать? А ничего… Пусть идёт, как идёт. У каждого из них своя задача в этой упряжке. Папа, понятно, коренник, а эти две пристяжные — каждая в свою сторону тянет. Как же ему трудно при такой команде даже просто идти прямо по дороге, не увязая в кюветах?»…

Они и вправду пошли вместе отовариваться. Маня не могла понять — куда ей столько продуктов? Вот он — стадный рефлекс…

Ни слова не было сказано о сегодняшней истории. Маня знала, что не так всё пасторально и безмятежно. Ничего никуда не делось, просто упало глубоко в омут, что на самом дне души, и там булькнуло, но если вдруг всплывет, то ой как ещё всех удивит.

«Вся семья такая. И ты не лучше. Ты просто вовремя выпряглась-таки из этой повозки. Теперь папе-коренному без третьей пристяжной немного легче, конечно, уж больно норовистая была. Ему бы с этими справиться, да видно, это они его, а не он их»…

Глава 13

«Да что это, Господи, за жара! Семь утра, а дышать уже нечем. Нет, никогда я не привыкну к этому». Маня вышла из автобуса и мелкими перебежками пыталась по тени от деревьев добраться до работы. Район старой автобусной станции в Тель-Авиве — то ещё райское местечко. Только ленивый о нем не писал. Маня работала здесь на книжном складе. Аккурат после памятного изгнания мужа (до сих пор дверная ручка лежит в ящике кухонного стола), Маня поклялась себе найти стабильную работу, но сказать — не сделать. «Я обязана найти, обязана!». Эту мантру она долго ещё безуспешно повторяла. И, раз возвращаясь с очередной уборки, вышла на две остановки раньше. Хотелось пройтись по Тель-Авиву, не бежать. Деньги были, руки не обрывались от неподъёмных сумок, еще не жаркая весна дышала ароматами каких-то буйных цветов, что гроздьями свешивались со стволов деревьев. Маня давно не гуляла просто так. Ей сразу захотелось купить себе, любимой, что-нибудь. «А что? — растерялась она, — шмотку? И куда в ней? Лучше Кирюше футболки и носки». Она зашла в один из маленьких магазинчиков на Алленби и купила сыну не только белье, но и кроссовки

И деньги еще остались, и явно провоцировали на новые траты.

«Да ладно, не жмись, купи что-нибудь для души», — сказала она себе. Гуляя, она забрела в магазин русской книги. «Как давно я не была в книжном. Боже мой, как пахнет!» Маня ходила от стеллажа к стеллажу, рассматривала корешки книг и думала: «Я почти два года не брала в руки книги. Только газеты. Как же я обходилась? И кто я после этого? Тупая рабочая скотина — вот кто. А дальше, если не очнусь, будет еще хуже». И вдруг, неожиданно для себя, она спросила у хозяйки магазина:

— Вам продавцы нужны?

Та вскинула на Маню чуть раскосые глаза, подумала секунду и сказала:

— Пожалуй, — будто ей самой это только что пришло в голову.

Хозяйку звали Ната. Она задала Мане несколько анкетных вопросов, Маня ответила. А на следующий день обзвонила всех своих клиенток, со всеми распрощалась, обещала звонить. Забегая вперед, скажем, всё это осталось благими намерениями. Еще некоторое время она изредка звонила, спрашивала о здоровье, о жизни вообще, а потом все само кончилось…

Она начала работать в книжном магазине и постепенно входила в контакт с книжной и околокнижной тусовкой. Ей было легко в этой среде, это было похоже на её газетный мир, с той только разницей, что здесь чаще и настойчивее говорилось о прибыли, вообще о деньгах. А так — остроумие, легкость, интересные разговоры, знание литературы — всё к месту и к слову. Да и народ всё был не барыжный — инженеры, учителя, музыканты, врачи, библиотекари. Опять же, свой брат журналист. В общем, Маня, что называется, вписалась. Вольдемар Шварцман, бывший инженер- электронщик, эрудит, книголюб, книгознавец и держатель сети книжных магазинов и складов по всему Израилю, как-то сказал Мане:

— Слушай, а чего тебе у Натки торчать? Такие мне на складе нужны. Там, конечно, и физкультурой придется заниматься, но, в основном, работа консультанта, спрос — предложение. Да и знания у тебя систематические, нюх и вкус на книги. Подумай, а через три дня скажи «да».

Маня сказала «да» тут же, потому что и сама уже понимала — продавец, это всё-таки не то, чем она хотела бы оставаться до конца жизни. А на складе она бывала уже не раз, когда получала товар для магазина.

У неё глаза горели и дыхание перехватывало от одних только названий и фамилий авторов. Она пришла на новую работу уже на следующий день. Ни с чем нельзя было сравнить азарт и предвкушение первой увидеть книгу из, тобой же открытой пачки. Это был такой адреналин, такой восторг — видеть и нюхать эти новенькие, пахнущие типографской краской и клеем книги, держать их в руках, находить потом для них места на необъятных, уходящих к горизонту складских стеллажах, считать, составлять и сверять списки, а потом работать с покупателями-оптовиками. Здесь были и обмены с другими книжными складами, и закупки крупных магазинов русской книги. Мане удавалась и нравилась ее работа — направлять и влиять на вкусы и потребности покупателей. Она прямо ощущала, как меняется отношение ее клиентов к книгам, как их интерес расширяется и требования повышаются. Этого она и добивалась. Она умела заразить своим азартом и не фальшивым интересом к литературе.

Её никто бы не заподозрил в элементарном втюхивании неликвидов, да этого и не было.

Она потихоньку начала вылезать из того кошмара с пятитысячным долгом. Перевела дух, стала успокаиваться.

Возвращаясь, как-то с работы, она увидела на скамейке перед домом знакомую фигуру. Надежда, что это ей снится, не оправдалась.

«Так вот как выглядит кукиш, который эта блядская жизнь держит в кармане», — от злости Маня так скрипнула зубами, что за ушами заболело, а рот сомкнулся намертво.

— Здравствуй, Маня, — муж был тих и благостен. — Вот видишь, как бывает! Как говорится, не думал-не гадал…

«Ты-то как раз и думал, и гадал, — Маня ещё не произнесла ни слова — рот не размыкался. — Вон и с вещичками даже заявился. Не сомневался, значит, что приму. А не сомневался он, Маня, потому что знает — ты овца, и помекаешь-побекаешь, а примешь. А ведь правда приму. Ну куда его? И ведь вроде трезвый. И давно, судя по виду. А значит, запой не за горами. Но в этот раз не позволю!».

Маня сильно воодушевилась, хотя знала, что лучше ничего себе не обещать и уж тем более не клясться. Наконец, она с трудом разлепила губы и сказала:

— Раз пришел — заходи. Только помолчи, пожалуйста, хотя бы до завтра. Кирюше я как-нибудь объясню. Без твоего участия.

— Спасибо тебе, Манечка, я знал…

— Всё. Закрой рот. И, кстати, спишь в салоне на диване. С кормежкой так: приносишь деньги на свое питание — получаешь еду. Платишь половину аренды, одну треть за свет, воду и «арнону». Телефон я отключаю, у меня ещё свежи воспоминания об оплате твоих международных разговоров.

Она не только отключила телефон, но и с мясом выдрала телефонную розетку, а потом заделала дыру гипсом и покрасила в цвет стен. Как и не было телефона.

«С хозяином объяснюсь. Когда съезжать будем, оплачу установку. А сейчас так спокойнее. Он не посмеет ничего делать. Мобильник у него есть и, видимо, он покупает карточку. Слава Богу, что нет общего счета. Денег не давать! А всё-таки, какой он жалкий. Вот навязался на мою голову!»

Кирюша всё сразу понял и сказал:

— Мам, зачем он опять здесь? Жалко его, конечно, но я ему не верю и ты не верь, мам. Он всё время врет и выкручивается.

«Правда, правда, — в панике думала Маня. — Всё, до первого светофора», — пообещала она себе.

Время шло. Она научилась не обращать внимания на то, что в квартире, кроме неё и сына, присутствует кто-то ещё. Они с Кириллом ходили гулять, если она не очень уставала после работы, много говорили «за жизнь». Он был уже совсем взрослый — её мальчик…

А потом однажды она пришла с работы и увидела на диване нечто до тошноты знакомое — тушку мужа, скованную неподвижностью, но не смертной (прости, Господи, лучше б уж…). Муж был пьян до столбняка. Позже он как-то умудрился скатиться с дивана, но даже грохнувшись на каменный пол, не шевельнулся, а продолжал спать и ароматизировать воздух пивным духом. Интересно, что как раз только пивом он и накачивался. Его нежный организм водку не принимал.

Маня от тоски и неизбывности этого ужаса, тихонько завыла. Случайно бросив взгляд на стол, она увидела клочок бумаги. там было нацарапано слабеющей рукой: «Маня, я в запое. Спасай!»

«Сдохни, сдохни, — молилась она, — сдохни, всех избавишь. И себя в первую очередь». Ей совсем не было страшно от своих пожеланий. Но, тем не менее, наша Маня ещё очень далека была от другой себя, которая родится только через пять долгих лет. Та, другая, новая Маня, будет думать совсем по-другому. Она просто не позволит никому другому больше навязывать ей условия и сценарий жизни. А пока… Она наблюдала эту деградацию своего муженька и знала, что это, безусловно, ей в назидание такая жизнь. Но ждать Маня умела.

Среди ночи она услышала скрип. Она встала с постели и тихо подошла к двери спальни. Скрип доносился из салона, точнее- с балкона. И это был довольно громкий звук.

Маня пошла туда и увидела такую картину: муж стоял на ручке кресла (это она так угрожающе скрипела) и, одной рукой опираясь о стену, другой пытался надеть на шею веревочную петлю. В полумраке Маня не очень рассмотрела веревку и вначале струхнула, но тут же сообразила включить свет. И вот тогда она, обозрев эту «трагическую» картину, расхохоталась.

Висельник-неудачник наконец-то, неловко повернувшись, сверзился вместе с ручкой от кресла, в руках его была зажата верёвка, похожая на те, которыми в бывшем СССР перевязывали почтовые посылки и бандероли. То есть, априори, повеситься на такой верёвке было невозможно. Непонятно было, куда он собирался цеплять другой конец веревки — гвоздей поблизости не наблюдалось. Может, на люминесцентную лампу? Но, учитывая качество креплений и вообще качество многих ремонтно- строительных работ на новой родине, можно было предположить, что трагедия с первой же минуты превратилась бы в фарс. Доброволец-самоубийца, в крайнем случае, мог бы стать инвалидом в результате падения на него лампы вместе с куском потолка. Но и это ещё большой вопрос…

Пьяным, как известно, везёт.

«Это уже „белочка“, надо срочно что-то делать», — поняла Маня.

В рекламных проспектах, которых множество выпускалось по всей стране, можно было найти что угодно. Маню интересовало только одно — выведение из запоя в предельно сжатые сроки. И она нашла. Разовая капельница стоила три с половиной тысячи шекелей. Никаких чеков, только наличка и только один платёж. Теперь у неё была зарплата, на счету лежали первые деньги, но вот-вот надо было платить за квартиру. А эта пьянь, понятное дело, за время своего философского занятия — познания жизни, лёжа на диване, лишилась работы.

За пару дней до того, как мужа оттуда выперли, он успел взять заказ на изготовление кухни у одного сабры. А теперь, вспомнив, позвонил и поинтересовался, не хочет ли тот получить свой заказ вне очереди и побыстрей. Тот обрадовался, и тогда наш «папа Карло» предложил свои услуги, но в обход мастерской, где он якобы до сих пор работает. Чего уж он наплел бедолаге-заказчику, учитывая полное невладение ивритом, трудно сказать. Но… невероятно — сработал советский феномен: Сергей — золотой человек, душу отдаст. А пока что любитель нестандартных кухонь отвалил «золотому человеку» шесть тысяч предоплаты на покупку материалов. Удивительное, воистину, рядом: так «развести» коренного израильтянина — надо уметь.

Разумеется, Маня узнала всё это уже много позже, когда, как обычно, пришли крепкие ребята, на предмет «научить Родину любить». Оказалось, что сабра вовсе и не сабра, а самый что ни на есть наш, только живёт здесь двадцать лет. Теперь хотя бы стало понятно, на каком языке они объяснялись. Муженёк, птица- говорун, уж на русском-то языке мог кого угодно в чём угодно убедить. Талант не пропьёшь.

Чего не скажешь о деньгах. Шесть тысяч-то…

Может, так скоро и не хватились бы, но вмешался случай (а мы знаем, что это просто псевдоним того, кто случайностей не допускает). Заказчику позвонили из мастерской через день после того, как он отдал деньги Маниному мужу, и сказали, что он может забирать свою кухню и рассчитаться уже сегодня. Вот тут и выяснилось, что деньги на покупку материалов получил Сергей. «Какой Сергей? Как какой?! Который у вас работает. Да он у нас уже не работает, три дня как уволен. А как же деньги? А зачем вы ему деньги давали? А договор подписали? Нет никакого договора!»

Короче, всё прояснилось. Телефон у него не отвечает. А кто знает, где он живёт? Выяснилось, что случайно запомнил дом один из рабочих, который как-то подвозил Маниного мужа после работы. Ну, а квартиру найти труда не составило. И вот, Маня открывает дверь… Нет, это просто дежавю.

Всё-всё до боли знакомо, даже, кажется, рожи те же. Эти, правда, бить жулика в присутствии жены и ребёнка не стали. Они его просто сняли с дивана и, унося, сказали Мане: если в течение недели денег не будет — ставим на счетчик. А пока мы у вас заберём музыкальный центр, стиральную машину и телевизор.

— Кровать тоже? — спросила Маня.

— Нет, — на полном серьезе ответили налетчики, — надо же вам на чём-то спать…

— Ну, спасибо! — от души сказала Маня. — Если что, заходите, будем рады и поможем, чем можем.

— Вы не очень-то радуйтесь, — предупредили поборники справедливости, — вам платить.

— Ну, нет, — Маня улыбнулась, как можно дружелюбнее, — вы на меня не рассчитывайте. Он вам сам заплатит. На худой конец, можете не возвращать все эти конфискаты.

— А вам мужа не жалко, девушка? — спросил, видимо, самый сердобольный из дружины.

— Нет — беззаботно ответила Маня. — Жалко, что рабство отменили. Он бы мог на вашего пахана поработать только за харчи, долг отработать.

— Идея, Боб, как думаешь? — спросил один.

— Нормально.

— А ты, Рудик?

— Можно с шефом перетереть.

Один из них повернулся к Мане и сказал:

— Вы не боитесь?

— Чего я должна бояться? Я уже отбоялась. А здесь каждый за себя. Я деньги у вашего шефа брала? Нет. Сын тоже, тем более, что это и не его сын вовсе. Жена я ему только по паспорту. Хотя вам-то это до лампочки. Ну, всё равно, разбирайтесь с ним, как хотите. Всего хорошего! — и Маня закрыла за ними дверь.

Потом у неё случилась самая настоящая истерика. Она хохотала и плакала, она могла бы сейчас убить, ей даже захотелось, чтобы сейчас что-нибудь произошло. И она, со своей этой злостью, была бы на сцене событий отнюдь не лишней.

Тут она увидела, что Кирюши дома нет.

Маня выскочила на балкон, начала звать сына.

— Ну, чего? — отозвался снизу ребенок.

— Поднимайся, сынок, — попросила Маня.

Кирюша вошел и сказал:

— Мам, я к дедушке с бабушкой хочу.

— Хорошо, Кирюш, завтра пятница. Поедем.

— Мама, ты не поняла, я вообще туда хочу.

— Как — вообще? — потрясенно спросила Маня.

— Насовсем.

Маня тихо сползла по стене на пол.

Глава 14

ОтпускА у Севы были обидно короткими, даже половину намеченного они с Маней не успевали сделать за эти куцые недели. Потом, когда Маня оставалась одна, начиналась её отдельная от Севы жизнь, совсем отдельная, потому что Севе она об этом никогда не рассказывала.

У Мани была проблема, да-да, именно у Мани. Сева это проблемой не считал и очень спокойно относился к Маниному желанию иметь ребенка, Вся закавыка была в том, что желание у Мани имелось, а реализоваться не могло. Сева никакой беды не видел в том, что вот уже несколько лет все Манины беременности кончаются одинаково безрадостно.

— Ну, не будет у нас детей — тоже мне горе! Главное, что мы друг у друга есть. Не зацикливайся. Просто живи…

Так он говорил, её любимый муж. Но Мане упрямства было не занимать и целеустремленности тоже. Она воевала с природой не на жизнь, а на смерть, и была уверена, что победит.

Однажды, после очередного курса лечения, Маня пришла к своему врачу на приём, и тот сказал, что не мешало бы ещё и у эндокринолога обследоваться, что-то, похоже, у Мани со щитовидкой не в порядке. Это может путать все карты.

«Ну конечно, зоб, — вспомнила Маня свою бабулю, — ещё эти янтарные бусы она носила все время, говорила, что помогает. Чушь, конечно. У нее этот зоб, как мешок на горле висел».

Маня дисциплинированно вняла совету врача и записалась на очередь к известному в городе профессору-эндокринологу. Да, у нее обнаружился гипертериоз четвертой степени. Вот, оказывается, почему у нее «скачет» настроение, дрожат руки и ещё слезливость эта и невероятная худоба. О лечении речь не шла, нужна была срочная операция.

На Украине был единственный Институт эндокринологии и химии гормонов, который находился в другом городе.

Маня полгода ждала вызова на операцию и получила его как раз в начале Севиного очередного отпуска.

— Ты ко мне после операции приедешь? — спросила она перед отъездом.

— Конечно, Рыжик, не бойся, всё будет хорошо. Ты только звони почаще, а потом я приеду и заберу тебя домой…

После операции ей было очень худо. Рядом находилась только Жанна, дочь маминого двоюродного брата, военврача, который устроил Мане вызов в клинику института. Маня, когда уже начала ходить, по нескольку раз в день звонила Севе, но он далеко не всегда отвечал. Она и родителям звонила и те говорили, что Сева дома, что у него все в порядке, что пусть Маня не переживает.

Однажды она позвонила. Долго никто не отвечал и вдруг она услышала:

— Алло! — это был не Севин голос, вообще не мужской.

Маня быстро нажала отбой. Ошибиться она не могла. Мы всегда знаем, как звонят нужные нам телефоны. Вообще, между телефонными аппаратами и их владельцами всегда есть какая-то инфернальная связь, вы разве не замечали?

Ближе к вечеру Маня позвонила родителям. Мама сказала:

— Маня, как тебе не стыдно! Сева так волнуется, что ты сегодня не звонила. Он весь день прождал у телефона. А сейчас ушел на день рождения к другу и будет поздно.

— А телефона у друга, конечно, нет, — усмехнулась Маня.

— Нет, — подтвердила мама, — он только что переехал в новый жилмассив, еще не проложили телефонный кабель, так Сева сказал.

Нельзя было давать себе распускаться, так можно чёрт знает, до чего дойти. Мало ли, что может показаться или подуматься, тем более, она в чужом городе. Постоперационный синдром, опять же. Одна, без информации.

«Возьми себя в руки. Что ты бредишь? Какие женщины? Может, к нему друг с женой заходил и та, услышав телефон, машинально сняла трубку, вроде она у себя дома. Может такое быть? Может, конечно! А вдруг, при наборе номера у тебя палец с кнопки соскользнул и ты не ту цифру нажала. Да-да, не ту цифру. Точно!»

Она цеплялась за эти возможные варианты и ей становилось легче. Помните — хотите верить, верьте. А Маня очень хотела, потому что, если не верить Севе, то кому же тогда? И она перестала обо всем этом думать…

Домой она возвращалась вместе с Жанной. В аэропорту их встречали Сева с Маниным папой. У Мани на шее был повязан очень стильный шелковый шарф кремового цвета, который скрывал повязку и здорово смотрелся с синим шелковым сарафаном в кремовых листьях. Сева поглядывал на Маню так, будто все решался и не мог решиться спросить или сказать что-то.

В дом Маня вошла осторожно, как кошка, которая оказалась в новом жилище, двинулась по коридору, все фиксируя какими-то микровзглядами, фотографируя и запоминая. Ничего, вроде, не изменилось, но ей что-то мешало. Она обходила комнаты, Сева в это время вышел на кухню — вскипятить чайник. Полтора месяца муж был один, но квартира не выглядела, как холостяцкое жилье. Маня-то знала, как Сева жил один. А тут — будто Маня и не уезжала никуда. Но нет, не то… Не Маня, а кто-то другой обитал в этом пространстве. Она пошла на кухню, машинально открывая дверцы стенных шкафов. Она и сама не могла бы сказать, что искала. Интуиция работала самостоятельно, без Маниных подсказок. Чашки… Что чашки? Посмотри, как они стоят. А как? Донышками вверх, а я ставлю их нормально, потому что сначала вытираю, а эти ставили мокрыми. И не Сева ставил. Он тоже вытирает. Всегда. И потом, их всего две, которые так стоят, так что никаких гостей семейных здесь не было. А вот и бокалы. Тоже два. Синие, хрустальные, которые всегда стоят в закрытой части «горки» в столовой, что они делают здесь на верхней полке кухонного шкафа? С кем пьют из хрустальных бокалов, предназначенных для белого вина? Разве таким вином угощают флотских друзей? Ну, все, хватит, мисс Марпл, вы идёте по ложному следу… Но, «ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад!».

Она на все закрыла глаза. Всё шло, как обычно, и любовь была сумасшедшая, и если ни о чём не задумываться (а она и не задумывалась), то всё было прекрасно. А через несколько дней Сева уехал на свою лодку.

Глава 15

— Мань! Подежуришь сегодня в телетайпной вместо меня? — это Галка из новостного отдела. — У меня мелкий заболел, А Гарьку вызвали срочно — внеплановая операция.

— Ладно, иди уже, — Маня совсем не хотела возвращаться в эту пустоту и, с некоторых пор, какую-то чужесть дома. Да, всё-таки, дома. Она так верила, что скоро здесь появится малыш. Врач сказал, что именно сейчас у нее начинается «золотой год». В марте Сева снова приходит в отпуск, и если Бог даст!..

Она пошла в храм и поставила свечку Богородице, хотя была иудейкой и, соответственно, некрещеной. Впрочем, почему соответственно, очень многие её собратья принимали христианство. Маня же обзавелась отцом и мужем коммунистами, и это было почище, чем общественное порицание, в случае, если бы кто-то узнал о ее визите во храм, лично к Богоматери. А если б еще кто-то и услышал, о чём они говорили — вернее, говорила, конечно, Маня, молитв не знавшая в принципе. Ну, вот и говорила о том, чем заняты были все мысли, все дни её, просила истово, хоть и не по канону, от всего сердца, можно даже сказать — от живота! Потому что жизнь ведь — от живота, а Маня именно жизни и просила…

Она так погрузилась в это свое состояние предтечи, что почти ни о чём не могла думать. У неё бывало так — она в главные какие-то моменты своей жизни сосредоточивалась на чём-то единственно значимом, и отключалась от остального. В таком состоянии Сева её и застал. Думается, еще никогда они так не творили любовь, как в этот его приезд. Маня была похожа на какой-то диковинный цветок: кожа у нее стала прозрачной — все капиллярчики сквозь нее было видно. Глаза ещё больше посветлели и стали глубокими и спокойными. Движения теперь были плавными, она не шла, а скользила по земле. Волосы стала распускать, распрощавшись с конским хвостом. И ещё — полюбила синий цвет.

…Апрель 1985 года, через два месяца ей исполнится тридцать один. И она пока не знает, что в конце декабря этого же года у неё родится Кирюшка…

Глава 16

Ох, как тянет живот. Маня попыталась повернуться на правый бок, придерживая свой огромный живот обеими руками. Удалось с третьей попытки. Она уткнулась глазами в стенку и начала привычно считать цветочки в квадратиках на обоях. Так продолжалось вот уже семь месяцев. В начале мая Манины женские часы дали сбой, хотя до этого шли точно и отмеряли ровно четыре дня и ни секундой больше. Маня, имея уже богатый опыт «по залётам», поняла, что к чему, и пошла к врачу, чтобы убедиться. К этой беременности она готовилась трепетно и была во всеоружии, так что ей нужно было только подтверждение для дальнейших действий. Подтверждение она получила, а вместе с ним и рекомендации на госпитализацию в роддом, в отделение патологии беременности, в связи с угрозой прерывания.

Этот роддом принадлежал кафедре акушерства и гинекологии медицинского института. И управлял этой кафедрой очень хороший Манин приятель Алекс Андровский, который все её беременности нянчил, пока они не кончались большим пшиком. На этот раз Алекс был полон какого-то нового энтузиазма и и решимости довести Манину попытку до логического завершения.

— Это дело чести, в конце концов, — балагурил Алекс, — какой же я зав. кафедрой, если вот уже почти шесть лет не могу тебя привести в завершающую фазу и, собственно, роды? Стыд, позор и общественное порицание. Я прав?

— Прав, Сашечка, а ты не хочешь на моем примере защитить докторскую на тему «Влияние Северного сияния на потенцию в Конотопе»?

— А при чём здесь ты?

— Так, может, это не моя вина, а просто на мужа моего этот феномен конотопский тоже повлиял; мы же не знаем, как это работает.

— Вот вы, женщины, всегда ищете причину в мужике. Даже если забеременеете и у вас срывается — виноват мужик, слабый у него генофонд. А вы бы на себя лучше взор оборотили — сколько вы болеете из-за переохлаждений, из-за абортов, из-за венерических инфекций. Маня, если б я тебе только перечислять начал все причины женского бесплодия, это заняло бы около часа. Так что, девушка, скажи спасибо, что я еще жив, практически здоров, в своем уме и могу тебе, наконец, обещать, что в этот раз мы справимся. Иначе я сниму свой непорочной белизны, халат и уйду из медицины. Шутка, бамбарбия кергуду… Но вот что серьезно, дорогая моя — ты будешь меня слушаться беспрекословно. Скажу лежать, будешь лежать. А надо будет, так и весь срок. Все препараты — строго по схеме. На этот раз без гормонов не обойтись. Не нервничать. Всё до нижней пуговицы, всё, что за окном твоей комнаты- к черту. Есть только ты и то, что в тебе. Ты просто корзинка для яиц. Вот уясни себе это и станет просто. Чтобы яйца не раскатились и не разбились, корзинка должна быть целой и крепкой. И ещё — она не должна слишком много думать и анализировать.

— А чуть-чуть можно? — Маня поняла, что ей сейчас многое разрешается.

— Ну, чуть-чуть, чтобы слова не забыть и буквы, можешь разговаривать и читать. Телевизор я тебе тоже не очень рекомендую. Там информация нефильтрованная, а нам она ни к чему.

Этому Маня даже не огорчилась. Она телевизор не очень-то и любила.

И потянулись дни. Ей, действительно, надо было всё время лежать, и родители забрали ее к себе. Сева опять был в море. Верочка к этому времени уже давно была замужем, у неё подрастала дочка, и они с мужем и малышкой жили в Прибалтике.

Мама с папой ухаживали за Маней, как ухаживают за лежачими больными, с той только разницей, что в ванную и туалет её всё- таки водили. Эти вылазки занимали до получаса — пять минут туда, двадцать там и пять обратно. Маня ползла, как улитка, она даже ног от пола не отрывала. Чтобы их не поднимать, она двигала стопу вперед, потом, поддерживаемая с двух сторон мамой и папой, передвигала другую ногу, и так они, с божьей помощью, добирались до места.

Ела и спала она полусидя. Из всех доступных развлечений были только книги. И ещё, ей иногда с работы подбрасывали на правку абсолютно безнадёжные с точки зрения стиля и языка материалы молодых стажеров (по её просьбе, чтоб навык не потерять), и она делала из этого что-то более-менее пристойное. Но это — так, для красоты жизни.

Потому что с красотой со всех сторон была напряженка. Начать хотя бы с себя. Когда она лежала на спине, то, кроме необъятного холма, обтянутого трикотажной ночнушкой в синий горошек, ничего не видела.

«Да, любимая, тебе еще, минимум, два месяца созерцать эту возвышенность, а она будет увеличиваться, между прочим. Ой, опять», — Маня положила на живот руку и оттуда, из её нутра, что- то уперлось в ладонь. Рука, нога? К этому она никак не могла привыкнуть. Он там устраивался поудобней, её сын, поворачивался, укладывался, постукивал в стенки своего временного жилья, будто проверял их надежность. Вот за эти ощущения, даже иногда весьма болезненные, она готова была терпеть всё — изматывающее вылеживание, тоску по общению, отсутствие привычных вещей. У неё появились новые гастрономические пристрастия. Ей, например, никогда не нравились квашеные арбузы, просто она не понимала, что это может быть так восхитительно вкусно, гораздо вкуснее соленых огурцов и кислой капусты. Но постоянно и неизменно ей хотелось зеленого борща. И мама каждый день варила для нее целую трехлитровую кастрюлю.

— Я, наверное, единственная покупательница шпината и щавеля на рынке, — говорила Майя Михайловна. — Меня в зеленнОм ряду торговки уже узнаЮт и зазывают.

Когда свежая зелень кончилась вместе с летом, мама варила борщ из заготовок, которые они с папой в промышленных количествах производили, учитывая Манины пожелания…

В одну из ночей она проснулась от резкой боли внизу живота. Она уже знала эту боль. У нее так было несколько раз, но полегче, и тогда Алекс приезжал и делал ей уколы. В этот раз она почувствовала — дело серьезное: боль накатывала и откатывалась назад волной, медленно нарастая. Маня в панике нашарила телефон рядом с кроватью, но звонить все не решалась- ночь, люди спят. Болело невыносимо и она, наконец, набрала Алекса.

— Я слушаю, — он, будто и не спал.

— Саш, — чуть слышно произнесла Маня.

— Так и знал, что это ты. Лежи, ни в коем случае не вставай, я сейчас приеду.

— Но мне надо срочно в туалет! — Маня всхлипнула.

— Не реви, никуда тебе не надо. Это тебе кажется. Я буду через пять минут.

Он жил рядом и у него была машина. Проснулся папа, услышал, наверное, как Маня говорила по телефону, зашел к ней:

— Что, доча?

— Сейчас Андровский приедет.

— Что-то не так? — всполошился папа.

— Ой, пап, да не знаю я, — взвыла Маня от очередного наплыва боли.

Тут они услышали звонок…

Алекс быстро прошел в ванную, вымыл руки и спросил у папы:

— Сумка её собрана?

— С первого дня, — четко ответил папа.

— Ну и отлично. Я Маню сейчас в роддом заберу. Полежит у нас до родов.

— Хорошо, — покорно кивнул папа. — А… это не опасно?

— Это не опасно, — как маленькому, спокойно сказал Андровский.

— Мать будить? Она снотворное приняла.

— Никого будить не надо, — и он вошел к Мане. Её как раз отпустило, и она ему даже улыбнулась: