Бесплатный фрагмент - Сыновья Беки

КНИГА ПЕРВАЯ

Часть первая

1

Небо было чистым и прозрачным, как родник, когда Беки поднялся на рассвете к утреннему намазу. Но вскоре все заволокло невесть откуда взявшимся туманом, и солнце, едва позолотив горизонт, так и не взошло.

В долине Алханчурт всегда эдак: погоняемый ветром туман, словно удав, сползает с хребтов и подолгу властвует вокруг. И Сагопши тогда, если посмотреть на долину с гор, кажется завернутым в вату.

Было время уборки кукурузы. Многие сельчане успели уже управиться с делами, другие только кончали уборку, а Беки еще и не принимался за свою десятину, что посеял на земле Мазаева.

Раньше Беки сеял кукурузу в Витэ-балке или на месте бывшего села Цокалой-Юрт. В этот год, собравшись из последних сил, он за тридцать рублей арендовал десятину плодородной земли: надеялся хоть немного наладить свое нехитрое хозяйство, оскудевшее из-за прошлогодней засухи.

Беки сделал все как надо: вспахал и посеял вовремя. А вот с уборкой не заладилось.

Он обычно не отставал от сельчан, но в этот раз задержался — ждал, пока у лошади спина заживет. И нужно же такому случиться в самое горячее время животина вдруг захворала!

А дни шли. Надо было торопиться. Земля арендована только до осени. Уже предупреждали, что пора ее освобождать. Если бы можно было повременить еще хоть два-три дня! Тогда Беки со спокойной душой запряг бы свою лошадь и с ней уже ничего бы не случилось. А сейчас…

Да и сапетка уже никудышная — вся развалилась, на арбу не поставишь. Надо бы починить, а еще лучше новую сделать. Правда, и у соседей можно занять. Но Беки предпочитает иметь свою.

За этими раздумьями застал его вошедший во двор Исмаал.

После ранения на японской войне он заметно прихрамывал.

«И чего в такую рань приковылял? — подумал Беки. — Верно, опять что-нибудь понадобилось».

У Исмаала вечно не ладилось с подводой. И все-то он просил: или хомут, или седло… Беки никогда не отказывал, считал Исмаала близким родственником, хотя тот был всего-навсего из одного с ним тайпа.

Исмаал поздоровался.

— Ты что так рано из дому вышел? — спросил Беки.

— Вчера ездил за соломой… — начал было Исмаал, но Беки перебил его:

— Мне вот тоже в лес надо съездить, сапетку новую сделать.

Сказал и тяжело вздохнул.

— Боюсь, сапетка тебе уже не понадобится, если пропустишь еще день-два, — проговорил Исмаал. — Я вчера только и занимался, что гонял овец с твоего участка.

— Каких овец?

— Саадовских.

— Что ты говоришь?!

Беки на минуту словно окаменел. А придя в себя, всплеснул руками:

— Да неужто там пастухов не было?

— Пастухов? Не только пастухи, сам Саад, сын Сэдако, был там. Я попробовал ему сказать, что, мол, делаешь, но он и слушать не захотел, только ухмыльнулся. «У этого поля, говорит, хозяина нет». — «Как же нет, — отвечаю ему, — тебе ли не знать, что здесь Беки посеял кукурузу». — «А чего же он тогда не убирает ее?» Вот и весь разговор.

— О, чтоб отец его был захоронен со свиньей! — в сердцах вы крикнул Беки.

Еще вчера вечером собирался сказать тебе об этом, но поздно домой добрался. Лошадь не шла… Да и я устал порядком, — добавил Исмаал.

Беки уже не слышал ничего. Лицо его стало цвета старого кирпича. Он думал только о своей кукурузе… «Вся семья целое лето спину гнула».

Исмаал ушел, а Беки все стоял как вкопанный, не мог с места сдвинуться. Потом наконец пошел в сарай и вывел лошадь. Оглядел ее, осторожно притронулся к начавшей уже затягиваться ране. Лошадь вздрогнула и отскочила. «А что же с ней будет, если запрячь?» — подумал Беки.

Делать нечего, загнал мерина в сарай, вынес два серпа. Попробовал лезвия большим пальцем, взял старый кинжал, сделал несколько новых зазубрин…

— Ну, жена, дела совсем хороши, — сказал он, входя в комнату.

— Да уж куда лучше. Лошадь не запряжешь, а Мазай того и гляди с земли сгонит, — проговорила Кайпа, хлопотавшая у очага. — Будь они прокляты, и Угром и этот Мазай! Как сармаки, впились в нас.

— Ну эти — известное дело. А ты смотри, что делает сын Сэдако.

— Сын Сэдако? — резко повернулась Кайпа.

При упоминании этого имени у нее всегда холодело в груди.

— Овец своих пустил в нашу кукурузу.

— О Аллах, этого нам не хватало!

— Исмаал просил его угнать стадо, но Саад только посмеивался.

— В огне бы ему сгореть, проклятому! И за что он навязался на наши головы?

— Буди Хасана, — сказал Беки. — Возьму его в поле. Жать не сможет — будет помогать мне собирать стебли или станет овец гонять, если опять заберутся на делянку. Тебя-то ведь не возьмешь с собой.

Кайпу не только в поле не возьмешь, и по воду послать нельзя — она на сносях.

— А как же с лошадью? — покачала головой жена. — Ее ведь не запряжешь сейчас…

Пожнем серпами да соберем в снопы. Пока и этого хватит. А подживет спина у лошади — свезем кукурузу во двор и обломаем початки.

— Свезти бы! — глубоко вздохнула Кайпа.

— Даст Бог — свезем. Дней пять-шесть поработаем. Тем временем, глядишь, и лошадь поправится.

— Освободиться бы мне, — Кайпа положила руки на живот. — Только его и не хватает в этой жизни.

— Что говоришь-то? Чтоб я больше не слышал таких слов! Поняла? Нужен он на белом свете или нет, не нам знать. На то есть воля Всевышнего.

Кайпа потупилась и молча вышла в другую комнату.

Дом у них был невелик: кухня да комната для гостей. В кухне очаг, а рядом по стенке две полки для посуды. В углу ларь для кукурузной муки, посередине низкий круглый стол.

Гостиную в доме Беки называли просто следующей комнатой. Иначе и не скажешь. Какая уж это гостиная, если туда и гостей не позовешь: от стыда сгоришь. В настоящих гостиных обычно стоят темно-коричневые деревянные кровати и на них горы подушек в белоснежных наволочках, а у Беки что? Вместо кроватей во всю длину стены нары со сложенными на них матрацами, одеялами и подушками, одеяла старые, потертые — уже шерсть вылезает. Нет ни стола, ни стула! Какая уж тут гостиная?

Два сына Беки, Хасан и Хусен, спали прямо на полу. Старший — тринадцати летний Хасан — лежал на спине, раскинувшись словно в танцевальном движении. Хусен спал, тесно прижавшись к брату и упершись головой ему под мышку.

Подошла Кайпа, некоторое время молча постояла над ними, не решаясь будить Хасана.

У сына почти такой же нос, как и у отца, только без горбинки, и подбородок тоже выдается вперед…

— Хасан, вставай, родной! — Кайпа положила руку на его бри тую голову.

Мальчик потянулся, но глаз не раскрыл. Тогда мать потрясла его за плечо. Хасан нехотя поднялся и стал озираться, не понимая, то ли еще вечер, то ли уже раннее утро.

— Вставай, сынок! Собирайся в поле с дади.

Сон как рукой сняло. Мальчик сбросил одеяло. Он уже видел себя на арбе с вожжами в руках. Но, узнав, что придется идти пешком, приуныл. Отец попытался утешить его.

— Мы еще поездим с тобой на арбе, — сказал он, — через недельку лошадь поправится, тогда и поездим, а сейчас собирайся, побыстрее надо в поле попасть. И ты торопись, — добавил Беки, обернувшись к жене.

Отец с сыном еще не позавтракали, когда проснулся Хусен.

— Куда они идут, нани? — спросил мальчик.

— В поле кукурузу убирать.

— И я с ними! — вскочил Хусен.

— Они пешком пойдут. А тебе не в чем. На улице холод, слякоть, а ты босой, простудишься.

Но Хусен не отступал:

— Я пойду в чувяках.

— Развалились они, мой мальчик, твои чувяки.

Еще минута — и Хусен расплакался бы, не подзови его отец.

Не поднимая глаз, мальчик подошел к нему.

— Я обязательно возьму тебя, как только поедем на арбе. Посажу впереди, дам в руки вожжи, и будешь ты править лошадью. До говорились?

Беки погладил сына по голове, но тот все стоял опустив голову и подперев подбородок кулачками. Очень ему было обидно: Хасан-то ведь шел в поле. И младший с завистью глядел, как брат торопливо откусывал сискал, запивая его чаем из чами.

Кайла тоже была грустная, будто провожала она Беки не в поле, а на войну.

— Бога ради, будь посдержанней. Свад способен на любую подлость. Помни о семье, — говорила она, выходя вслед за мужем из дому.

Беки ничего не ответил, только глубоко вздохнул.

Пока отец с братом не скрылись из глаз, Хусен стоял у двери и глядел им вслед, а огненно-рыжий пес Борз проводил их до ворот, вернулся, сел перед Хусеном, помахал ему своим коротким хвостом (ему еще щенком отрезали уши и хвост, чтоб злее был), как бы говоря: «Не горюй, мы ведь будем вместе».

— Иди отсюда! — Хусен оттолкнул пса ногой и вошел в дом.

Борз очень удивился, понурил голову и укоризненно поглядел на дверь, за которой скрылся Хусен. До сих пор маленький друг никогда не бил его…

2

Дождя хоть и не было, а дорогу в степи развезло. Морось сгустившегося тумана осела на дорожную пыль и, смешавшись с ней, образовала что-то вроде вязкого теста. Это месиво липло к ногам и порой просто не давало шагнуть.

Беки часто останавливается и попеременно стряхивает грязь то с одной, то с другой ноги.

Хасан тоже помахивает ногами. Он сначала шел по обочине, по траве, но отец вернул его на дорогу, чтобы чувяки вконец не промокли.

Беки идет молча. Обратится к нему Хасан, коротко ответит и опять, насупив брови, о чем-то все думает, глядя вперед. Мальчик не знает, что тревожит отца, и только удивляется, отчего это, всегда внимательный и веселый, сегодня он мрачен, как пасмурный день.

А Беки мучает мысль, что не чьи-нибудь, а именно Саадовы овцы топчут их кукурузу. Заберись туда другая отара — Беки знал бы, что это нечаянно, не назло.

Из головы у него не шли слова, переданные Исмаалом: «У этого поля хозяина нет». «Ах, мерзавец, — думает Беки, — ему ли не знать, чья это кукуруза. И уж конечно это все Саад. Сами пастухи на такое не пошли бы. Значит, и по сей день — вот уже более десяти лет — этот ослиный брат держит за пазухой камень. Ждал только удобного случая, чтобы сделать подлость».

Кайпа в девушках слыла красавицей. Многие парни заглядывались на нее. Не остался равнодушным и Саад. Задумал он послать к ней сватов, да опоздал. Кайпа, вопреки воле родных, вышла замуж за Беки и стала его женой. Род Беки не провинился перед Саадом, ведь Кайпа еще не была за него засватана, а потому родичи Саада, хоть и прогневались на Беки, шума вокруг этого случая не подняли: знали, что все село обвинит их. Но сам Саад с тех пор смотрел на Беки зверем.

Шли годы. Саад и его старший брат Сейт, которые и раньше не гнушались краденым и брали все, что попадет под руки — будь то теленок, заплутавший в степи, или чужая овца, — стали ходить на разбой за Терек. В одну из таких вылазок, когда они угоняли табун лошадей, в перестрелке убили Сейта.

Саад оказался удачливее. Еще один-два набега — и он твердо встал на ноги: начал помещичьими землями торговать.

Помещик, он ведь не всякому сдаст в аренду землю: с бедняком, которого нужда согнула в три погибели, и разговаривать не пожелает. Вот тут-то и выступил Саад. Взял в аренду около двухсот десятин помещичьей земли и стал клочками сдавать ее безземельным крестьянам. Сам платил помещику по двадцать рублей за десятину, а с односельчан своих драл по тридцать. Так и наживался. И все это знали. Но что было делать людям? Хочешь не хочешь — плати. Без земли пропадешь с голоду.

На все село выделено всего ничего общинной земли, да и то участки с терновым кустарником на склонах и в балках. За эту землю тоже надо было платить, но дешевле. Однако ее давали не каждому. Тем, кто прибыл их других мест, общинной земли не полагалось.

Беки тоже считался некоренным, хотя ему было всего три года, когда наконец многие вайнахи, некогда обманом согнанные со своих родных мест, вернулись из Турции.

Вот уже сорок лет прошло с тех пор, а Беки так и остается для властей некоренным жителем и вынужден втридорога арендовать землю. А урожай на ней никудышный.

Лучших своих земель помещики в аренду не сдают. Угрюмов вообще почти не сдает земель. По всей Алханчуртской долине пасутся отары его овец.

Мазаев, тот каждый год сдает большую часть земель.

Есть тут и еще один землевладелец, бывший офицер царской армии ингуш Мочко. Землю, которую он получил в дар от царя, давно уже пашут за плату сагопшинцы, а самого Мочко сельчане не видели ни на его земле, ни в селе. И только посредник с выгодой для себя сдает мочковскую землю крестьянам.

Вот таким-то доходным делом и занимается Саад, и владеет он уже отарой овец в пятьсот-шестьсот голов, не одной доброй лошадью. Дом отстроил с высокой верандой, с деревянным потолком, с двойными рамами. Покрыл его железом.

Двор Сэдако, где раньше стояла глиняная мазанка, стал неузнаваем.

Беки жил по-иному. Бедно жил, но честно. Не только Беки, и отец его, и деды — никто в роду не марал своих рук нечестным делом.

Из рассказов старших Беки знал, что никому из сородичей не жилось лучше, чем ему. Извечно все они маялись без земли. Не в силах справиться с нуждой, оставили свои дома-башни и спустились с гор на плоскость.

Предки Беки были в числе тех тайпов, которые обосновались поначалу в междуречье Фортанги и Сунжи. Но оттуда им пришлось уйти. Царь отдал эти земли казакам.

Не желая возвращаться в горы, люди перебрались за хребет в Алханчуртскую долину и стали селиться там на земли, которые некогда принадлежали кабардинским князьям.

Тогда-то в одной из балок и было положено начало селу Цокалой-Юрт, где жили дед и отец Беки. И уже позже — в шестидесятых годах прошлого века — злая судьбина выгнала их в Турцию, а село опустело.

Беки родился в Турции. Кое-что он смутно помнит сам, а иное знает из рассказов старших. Прячась днем в кустах из страха, как бы не убили за то, что идут они, правоверные мусульмане, в страну христианского царя, люди тайком пробирались на родину.

Когда Беки уставал и не мог уже идти, мать взваливала его на закорки. Была у Беки еще младшая сестренка, грудная. В пути она умерла. Ее-то место и занимал Беки на материнский спине.

Беки хорошо помнит, как, ступив на родную землю, люди плакали и только повторяли: «Родина, милая родина!»

Тогда все были равны! Хозяйство у каждого помещалось в талсах. Все были равны в своей бедности и беде. Никто не кичился, не враждовал.

Так было и тогда, когда многие из тех, кому посчастливилось вернуться на родную землю, поселились в Сагопши.

Так было! Но не долго! В жизни все меняется. Изменились и сагопшинцы. Кто-то выбивался из сил, безнадежно пытаясь выбраться из нужды, а иной богател, заплывал жиром и уже считал всех других ниже себя. Из таких-то людей был и Саад.

Года три-четыре назад, возвращаясь со свадьбы из Назрани, всадники пустились наперегонки. Конь Исы, сына Новпи, вышел вперед. И подумать только! Иса, чья мать ходит с плошкой по дворам и выпрашивает сыворотку, Иса, у которого нет ни наряда достойного, ни кабардинского седла и уж конечно ни украшенного чеканным серебром кинжала да пояса, ни нагана на боку, — этот голодранец осмелился обогнать Саада, у которого было все, чего недоставало Исе, только прыти да ловкости не хватало. А именно этого-то и не простили ему девушки, сидевшие на тачанке. Подняли они напыщенного гордеца на смех.

— И почему бы тебе не отдать мне своего коня, а самому не сесть вместо меня в тачанку, — съязвила одна из девушек.

Все другие вслед за ней закатились веселым смехом. Саад был опозорен, а Иса с той минуты стал Сааду кровным врагом.

Выехали за село Ачалуки, одолели перевал и, выйдя на равнину, опять пустились наперегонки. Правда, не все, иные попридержали своих коней. И снова мерин Исы пошел первым.

Проскакали с версту, когда Саад вдруг вытащил наган, — через мгновение грянул выстрел. Ехавшие сзади увидели, как Иса, словно подкошенный кукурузный стебель, сначала подался в сторону, затем повалился, зацепившись одной ногой за стремя.

Конь проскакал еще немного, волоча по земле своего сраженного седока.

Саад промчался мимо и только тогда оглянулся. Затем повернул коня, подъехал и как ни в чем не бывало спросил:

— Что с ним?

— А ты разве не догадываешься что? — вопросом на вопрос ответил троюродный брат Саада Кайсан, который в это время укладывал еще теплые руки Исы вдоль туловища.

— Кроме тебя, в этой степи никто не стрелял, — сказал кто-то Сааду.

— Неужто это я попал в него? — с притворным удивлением спросил Саад.

Будь поблизости кто-нибудь из родственников Исы — отмщение свершилось бы на месте. Но у несчастного юноши не было никого, кроме матери, и никто не вступился за него.

— Плохое дело ты совершил, Саад, неправое, — покачал голо вой Кайсан. — Не нужна нам вражда с людьми…

— Да чтоб мне домой не добраться, если я хоть в мыслях думал стрелять в него, — сказал Саад, без стыда глядя на лежащего перед ним Ису, будто тот и не убит, а просто спит у его ног. — Мало ли бывает несчастий от шального выстрела!

Вот как повернул это дело Саад. А в пятницу в мечети Саад и восемнадцать его родственников поклялись на Коране, что он и в мыслях не держал намерения стрелять в Ису и что выстрелил случайно.

Люди все понимали, но что было делать: по обычаю, клятва снимала с виновного ответственность, даже если он лгал. Да и кто решится враждовать с всесильным Саадом из-за безродного Исы.

Однако, если человек убит, даже и случайно, убийца, опять же по обычаю, обязан откупиться.

Понятное дело, что для богатого Саада это ничего не стоило. И он заплатил за Ису положенный куш.

Но на сердце старухи, потерявшей единственного сына, легло такое горе, которого не окупило бы и все состояние Саада.

Беки вспомнил слова, с какими Кайпа проводила его из дому: «Бога ради, будь посдержанней. Саад способен на любую подлость…»

Беки и без нее знает этого негодяя. Он постарается быть сдержанным, но узел, затянутый злом, что причинил ему Саад, не слабеет.

Легко ли пережить такое? Год выдался особенно тяжелый. Чтобы заплатить Сааду за аренду земли, пришлось продать телку-двухлетку. И вдруг Саадовы же овцы топчут его кукурузу!..

За всю свою жизнь Беки никому не причинил зла, и никак он не мог взять в толк, отчего иным людям не живется на свете без того, чтобы не испоганить жизнь другому.

Хасан все посматривает на отца. Густые брови совсем нависли на глаза, и это делает лицо Беки еще мрачнее. И солнце какое-то хмурое. Оно высвечивается сквозь туман, как фарфоровая тарелка. Тарелка эта то светлеет, то опять тускнеет, а тень печали и горя на лице отца не исчезает ни на миг.

Уже порядком идут они по грязи. Хасану успела наскучить дорога. Даже за ящерицами нельзя погоняться, отец не велит:

— Трава мокрая, не только чувяки, но и штаны до самых колен промочишь.

Хасан нашел толстую палку с ржавым кольцом на конце — черенок от вил. Очень он обрадовался находке, и отец ничего не сказал — черенок пригодится в хозяйстве.

Ну а Хасану палка нужна совсем для другого дела. Теперь уж он не просто шел, а разгонялся и, всадив черенок в землю, прыгал. Беки и на это ничего не сказал, только предостерег, чтобы не ушибся.

Наконец добрались они до канавы, что служит границей между владениями Угрюмова и Мазаева. Беки остановился и тяжело вздохнул. Вспомнилось, как летом его корова, отбившись от стада, забралась сюда и как Раас, сторож угрюмовский, отвел ее в поместье. Раас, он такой: чтобы выслужиться перед Угрюмом (так люди прозвали помещика), с радостью отведет в усадьбу корову или лошадь любого из своих односельчан. Надеется на похвалу. А помещик только того и ждет. За каждое «нарушение» дерет с крестьян по три рубля, даже если на земле той не было ни травинки. И пока не уплатишь денег, не отпустит скотину.

Закон у Угрюма свой, и снисхождения не жди. К мольбам бедняков он глух, как стена.

Зато если угрюмовский скот зайдет на крестьянское поле и потопчет посевы, помещик ответа ни перед кем не держит и уж конечно никто не посмеет угнать его корову или лошадь. Да и посмел бы — все одно ничего бы не вышло: вокруг скота Угрюма всегда вьются вооруженные пастухи.

У помещика — сила, а потому и власть и закон на его стороне.

Вот и Саад, богат — так и силен. Потому и отваживается на все, потому и пустил своих овец на делянку Беки.

«О Дяла! — подумал Беки. — И как это случилось, что, создав всех людей по единому образу и подобию, ты разделил их на бедных и богатых? И настанет ли такое время, когда ты снова сделаешь всех равными?»

Наконец отец и сын добрались до своего поля. То, что увидел Беки, ужаснуло его: стебли кукурузы поломаны, початки обглоданы и овцы все тут же.

— Чтобы вас съели на похоронах вашего хозяина! — крикнул Беки и бросился отгонять овец.

Хасан тоже стал помогать отцу и палкой и криками. Вдруг как из-под земли появился пастух. Видать, крики услыхал. Ни отец, ни сын не заметили, когда он подъехал.

Пастух увидел, как Хасан ударом палки свалил барана, как баран вскочил и побежал уже без одного своего большого скрученного рога.

— Эй, безродный щенок, ты что делаешь! — заорал пастух и, на правив коня прямиком на Хасана, замахнулся кнутом.

— Дади! — закричал испуганный Хасан и застыл на месте. Беки бросился к сыну.

— Попробуй только ударь! — погрозил он на бегу.

Пастух, может, и ударил бы мальчишку, но, увидев, что тот не один, опустил кнут. Ни к чему ему была вражда из-за чужих овец. Он дагестанец и здесь не по доброй воле. Нужда пригнала его на заработки.

На ломаном ингушском языке пастух примирительно сказал:

— Это твой мальчик? Смотри, он искалечил барана — поломал ему рог! Можно ли так бить? Скотина ведь живая!

— Но ты-то не скотина! — задыхаясь от злобы, крикнул Беки. — Отчего же не следишь за овцами, отчего даешь им портить чужое добро?

— Мое дело выполнять приказ. Земля Саада и овцы Саада, а я у него в пастухах.

— Что ж, это он велел тебе чужую кукурузу портить?

— Эй, человек, не кричи. Зачем кричать? Велели здесь пасти, я так и делаю.

— Будь и ты человеком, не губи кукурузу, — взмолился Беки, — уведи овец с моего поля.

Пастух посмотрел на Беки и пожал плечами.

— А как я их уведу?

— Как уведешь?

Беки снова помрачнел, глаза его налились злобой, щеки ввалились.

Вырвав у Хасана палку, он бросился к отаре.

— А вот как уведешь! — крикнул он и ударил первую попавшуюся овцу.

Та в испуге отскочила.

Беки распалился. Запустил палку и подбил еще одну овцу. Она поднялась, попыталась бежать, волоча заднюю ногу, и снова упала. Остальные овцы разбежались в разные стороны.

— Что ты наделал! Ногу ей сломал! Ну, подожди, ослиный брат! — закричал пастух.

Беки поднял палку и бросился к пастуху, но тот рванул поводья. Отъехав немного, обернулся и погрозил кулаком:

— Ну, берегись, вот приедет Саад!..

Беки ничего не ответил и принялся за работу. Хасан с удовольствием орудовал серпом. Но не успел он нарезать и одной охапки стеблей, как отец сказал:

— Оставь это дело, Хасан, следи лучше, чтобы овцы снова не зашли на нашу полосу. Только не бей их, хватит с нас.

Хасан нехотя согласился — отцу не возразишь, хотя самому ему казалось, что лучше бы они вдвоем убирали кукурузу: скорей бы управились, да и пользы больше было бы, чем бегать за овцами.

3

Хусен совсем загрустил. Скучно одному. То ли дело вчера. Ярко светило солнце, и Хасан был дома. Они вместе играли: рыли в огороде глубокие норы, а землю переносили подальше и насыпали из нее холмы. И Тархан с Эсет были с ними. А потом надоела им эта игра. Тархан принес две длинные хворостины, они проткнули большущие тыквы и катали их по двору, пока не устали…

Не то что сегодня. И день пасмурный, и Хасана нет.

Хусен с утра забрался на нары, стоит на коленках и все смотрит в окно. Колени иногда начинают болеть от рогожи, и тогда он садится, но ненадолго. То, что творится на улице, видно, когда встанешь на коленки.

Когда смотришь из окна, кажется, что в селе больше и домов нет, кроме тех, которые видны на другой стороне улицы. Хусен знает: это дом Эки и соседний с ним дом Товси, с глиняной крышей, на которой растет высокая трава. С голых акаций падают капли. «Откуда они берутся, — удивляется Хусен, — дождя-то ведь нет?» И невдомек ему, что это от туманной мороси.

На улице слякоть. Прохожие держатся поближе к плетню — там посуше. Потому-то и Борз так неспокоен, то и дело с лаем бросается на плетень. Да злой такой, кажется, попади кто в лапы, растерзает.

— И чего лает, — возмущается Хусен, лежал бы себе в тепле. Не съедят же люди плетень, они даже и не притрагиваются к нему…

Иногда Хусен спускается с нар и, подойдя к другому окну, смотрит во двор Тархана, но и там нет никого. Тархан и Эсет, наверное, играют под навесом. Хусен с удовольствием пошел бы к ним, но нани не пускает его. Если бы она хоть к соседям могла пойти, тогда Хусен сбегал бы поиграть. Но стоило уйти отцу и Хасану, мать сказала, что ей плохо, и легла. Хусен спросил, что у нее болит, она ответила: «Ничего не болит, просто плохо». И как это понять: человек болеет, а ничего у него не болит?

Хорошо бы на улицу пойти, но там холодно, да и дома не тепло. Очаг давно затух, топили рано утром. А вообще-то, если даже разжечь его, тепло в комнату почти не идет.

Эх, была бы у них железная печка! Тогда бы и кукурузу можно пожарить. Краснобокие кукурузные зерна вкуснее сискала.

Хусен от нечего делать дует на стекло, потом выводит разные узоры. В окне всего четыре маленьких стекла. Он очень быстро их разрисовывает. А потом?… А потом Хусен все стирает.

Он усиленно водит пальцем по стеклу, ему нравится, как оно скрипит.

Но и этому приходит конец: нани говорит, стекло может треснуть.

Опять нечего делать.

Хусен вспомнил, что у него есть четыре альчика и у Хасана — шесть. Один большущий, с кулак, бабка называется.

Выгреб он альчики из-под кровати и стал играть. Бабка — волк. Хусен никогда не видел живого волка, но он уверен, что это большой зверь. Все остальные альчики — овцы.

Волк забрался в отару и стал рвать овец, Хусен «бах» — и убил его из ружья (вместо него послужил палец). Потом альчики были собаками, а бабка… опять волком. «Гав, гав», — лаял за собак Хусен.

— Сынок, дай мне немного поспать, уж очень ты расшумелся, — прервала мать и эту его затею.

Можно бы в кухне поиграть, да там пол глиняный, а нар нет — ногам будет холодно.

Хусен собрал альчики, положил их возле себя и прилег на циновку. Он глядел-глядел на бабку и вспомнил, как она у них появилась. Летом на курбан-байрам отец вошел в долю с соседями, когда те резали корову. Тогда-то и попала к ним бабка. И мяса было много-много. А после того больше ни разу в их доме не было мяса. Только однажды отец привез из Пседаха с базара баранью голову и потроха. Больше не приносил, говорит, денег нету. А почему их нету? Неужто нельзя куда-нибудь за ними сходить, пусть даже далеко-далеко? Хусен сам бы пошел, лишь бы потом мяса купили. Тогда, пожалуй, и леденцовых лошадок красных можно бы купить, и пряников тоже…

Отец обещал, что на уразу зарежет бычка и мяса будет вдоволь. Беки говорит, трудно держать уразу без мяса. Хусен, конечно, рад, что будет мясо, но жаль бычка. Он уже давно у них. Хусен привык к бычку. И бычок привык к Хусену. Всегда отзывается: сначала замычит, потом подойдет и лизнет руку.

Хусен очень любит бычка, а теленка маленького не любит. Тот глупый, даже не отзывается. Лучше бы его зарезали. Стоит выгнать теленка на выпас, он отбивается от других телят и, задрав хвост, убегает. Что, если забредет к Угрюму? Надо будет штраф за него платить, а денег-то ведь нет? Значит, все равно останется теленок у помещика? Нет, верно, лучше бы его зарезать…

Хусен, может, долго бы еще думал о бычке и теленке, но подкрался сон и взял его в свои объятья.

…Яркий солнечный свет. За селом на большой поляне, такой зеленой и мягкой, будто застлана она огромной зеленой кошмой, Хусен играет с ребятами в чижик. Неподалеку пасутся телята и бычок с ними. Вдруг слышит мальчик, будто мать кличет его: «Хусен, Хусен». Он обернулся и видит: прямо к помещичьей канаве мчится их неразумный теленок, а за ним бежит нани. Хусен рванулся с места, но теленок уже перескочил запретную канаву и подался вперед. Хусен с испугу закричал и… проснулся.

— Хусен, Хусен, — услышал он уже наяву.

Мальчик вскочил и подбежал к матери, она лежала, прикрыв веки, и стонала. Грудь ее то поднималась, то опускалась.

— Нани, что тебе?

— Беги, сыночек, к Шаши, скажи, что я зову ее.

Хусен замер. Он даже имени Шаши боялся, как огня, а тут надо самому звать эту женщину домой.

Ее приглашали, когда у кого-нибудь из детей болело горло. Случилась как-то беда и с Хусеном. Он до сих пор помнит, как Шаши засунула ему в горло свой костлявый палец и так надавила, что Хусен закричал от боли. Правда, горло после этого зажило, но с тех пор Хусен очень боится Шаши и за три версты обходит ее.

— Нани, а зачем надо звать Шаши?

— Скажи, что очень она мне нужна.

— Нани, а она не будет давить мне горло?

— Нет, нет! Не будет. Беги, сынок, беги скорее.

«Может, и вправду не будет? — подумал мальчик. — Ведь сейчас у меня горло не болит».

— Не забудь чувяки надеть, — крикнула мать, когда Хусен уже стоял у двери.

Крикнула и снова застонала.

— Они же порвались, — удивился Хусен.

— Я вчера зашила их. И черкеску надень, на улице холодно. Оглядевшись вокруг, Хусен не увидел чувяков.

— Нани, а где чувяки?

— У очага. Посмотри получше. О дяла! — опять заметалась она. Чувяки действительно были зашиты.

«Почему же тогда нани не отпустила меня с дади, — удивился Хусен, — я ведь так хотел пойти с ними?»

Но, чувствуя, что матери сейчас не до его вопросов, он быстро сунул ноги в чувяки, набросил порядком изношенную суконную черкеску и выбежал.

— Поторопись, сыночек! — крикнула вдогонку мать.

Хусен бежал, и ему казалось, что он слышит стоны матери. И никак сын не мог понять, отчего она стонет и что сказать, если Шаши спросит, какая у нее болезнь. Наконец показалась глиняная крыша шашиного дома. На крыше росла высокая трава и два кукурузных стебля.

Хусен подумал, что Шаши сама посеяла там кукурузу, и только очень удивился, отчего же она посеяла всего два зерна.

Хусен был уже у дома Шаши, как вдруг увидел в воротах собаку. Он остановился, решил подождать, пока собака уйдет во двор. Но та даже с места не сдвинулась и в упор уставилась на него. Кто знает, сколько бы они простояли друг против друга, если бы перед Хусеном вдруг откуда ни возьмись не появилась собственной персоной сама Шаши. Она подошла сзади. Видно, уже успела сходить к какому-нибудь больному лечить горло или мерить голову.

В селе все знали, и Хусен тоже знал, что у Шаши в метель погиб сын. Он возвращался домой из Назрани и… не вернулся.

Есть у нее еще две дочери, но они вышли замуж в другое село. Шаши живет одна и потому охотно ходит к больным. Сделает она свое доброе дело, а потом, глядишь, еще часок-другой посудачит с хозяйкой дома о разных новостях, так день и пройдет. Перед уходом ей еще чего-нибудь и дадут: кто маслица, кто творога или молока. Для старушки, у которой в хозяйстве, кроме кошки, нет никакой другой живности, все, что ни дадут, сгодится.

В дом Беки Шаши ходила без всякого приглашения даже и тогда, когда никто у них не болел. Она родственница Кайпы по материнской линии. Придет и уже с порога спрашивает:

— Ну, девочка, как ты тут поживаешь? — Потом потреплет Хасана или Хусена по щеке и добавит: — Живите, оборванцы, на радость своей матери.

Хусен никак не мог разобраться, отчего это Шаши его нани, такую взрослую, называет девочкой, а их оборванцами. Оборванцы — это те, на ком вся одежда порвана, а у них, если что и порвется, нани тотчас починит. Вот и сейчас, увидала Шаши Хусена, потрепала его по щеке и говорит:

— Ты чего здесь стоишь, оборванец?

— Нани заболела, тебя зовет, — недовольно буркнул Хусен. Не понравилось, что старуха опять назвала его оборванцем.

— Что случилось?

— Плохо ей. Стонет сильно.

— Стонет, говоришь? Ну пойдем тогда, да поскорее.

Не заходя к себе, Шаши повернулась и пошла к дому Беки. Хусен засеменил за ней. Шаши вошла в комнату и, удивительное дело, даже не спросила у матери, что с ней.

— Лежишь, девочка, — сказала она, — ничего, скоро освободишься, все в воле Всевышнего. Помолись ему, легче будет.

Старушка постояла над матерью, что-то пошептала, потом повернулась к Хусену и сказала:

— А ну, принеси бохк. Знаешь, где он?

— Знаю, — ответил Хусен и вышел.

Через минуту он принес из другой комнаты бохк.

Шаши подсадила Хусена к себе на плечо, велела ему привязать веревку за крюк, что прибит к балке на потолке. Хусен повиновался, но ничего не понимал.

Не мог он знать того, что всякий раз при родовых схватках мать его спасалась тем, что висла на этой веревке. Едва Шаши спустила Хусена с плеч, Кайпа, с трудом приоткрыв отяжелевшие веки, сказала:

— Иди, мой мальчик, во двор к Кабират, поиграй там, пока Шаши не позовет тебя обратно.

Хусен снова удивился. Если бы мать сказала эти слова до прихода Шаши, он бы обрадовался, а сейчас удивился и… немного испугался: кто знает, что эта старуха собирается делать с его нани. Но возразить он не посмел и молча двинулся к выходу.

В соседском дворе ребята под навесом сарая качались на качелях. Правда, сидел на них один Тархан. Старший брат, Тахир, раскачивал его, а Эсет, уцепившись за рубашку Тахира, чуть не плакала:

— Хватит. Он уже долго качается, теперь я!..

Под навесом сухо. Но у Эсет все равно губы синие. А лицо?… Оно у Эсет белое как снег и волосы цвета соломы. Тархан, когда рассердится на сестру, дразнит ее: «Гусиные глаза». Хусен про себя удивляется: «Чего он выдумывает? И совсем они не гусиные. Просто голубые, и все».

Эсет тоже не остается в долгу.

— А ты индюшачье яйцо, — бросает она брату.

В таких случаях между ними иногда даже начинается драка.

Хусену всегда хочется заступиться за Эсет. Ведь она права: на лице у Тархана точно такие пятнышки, как на индюшачьем яйце.

Вот и сейчас брат и сестра начали перебранку. Эсет расплакалась.

Тотчас выглянула Кабират.

— Опять обижаете девочку? И не стыдно? — закричала она и добавила, обращаясь уже к старшему сыну: — А ты здоровый — и ту да же. Иди-ка лучше задай коню корм.

Тахир остановил качели.

— Ух, гусиные глаза, все из-за тебя, — буркнул Тархан, косясь на сестру, и соскочил на землю.

Эсет обрадовалась и бросилась к качелям. Так обрадовалась, что даже против обыкновения не расквиталась с Тарханом за «гусиные глаза».

— Покатай ее, щербатый, — толкнул Хусена в бок Тархан.

Хусен и правда щербатый. Неизвестно отчего передние зубы у него почернели и почти совсем сточились. Говорят, такое бывает у тех, кто ест много сахару. Но это совсем не так: ведь у Хусена в доме и по праздникам не всегда бывает сахар. «Неправда все это, — думает Хусен, — и отчего тогда у Тархана, который только и знает, что ест сахар, зубы, как у ягненка, ровные и все целые?»

Хусен часто видит в руках у Тархана не только сахар, но даже конфеты и всякие пряники. Еще бы! Ведь у отца Тархана своя лавка.

Соси часто ездит во Владикавказ за товаром. Тогда за прилавком стоит Кабират, а Тархан ей помогает. В такие дни он даже не глядит в сторону Хусена. Впрочем, Тархан всегда разговаривает с ним свысока. Вот и сейчас он смотрит на Хусена так, будто победил его в кулачном бою.

Хусен с трудом сдержался. А как хотелось подразнить, позлить Тархана. Но попробуй-ка, тот ведь старше, полезет драться, чего доброго, опозоришься перед Эсет.

А Эсет, видно, стало жалко Хусена, она вдруг крикнула:

— Нани, Тархан не дает мне качаться!

Кабират снова выглянула и погрозила сыну кулаком:

— Опять ты пристал к ней! Смотри у меня. Хоть раз еще услышу ее голос, несдобровать тебе!

Знай Кабират, что Тархан пристает не к Эсет, а к Хусену, едва ли она вступилась бы за соседского мальчишку. Не в ее это правилах защищать чужих детей. За своих она может кому хочешь волосы выдрать, даже если ее дети и виноваты. Начнет проклинать на чем свет стоит, а то и с палкой погонится. После таких происшествий чужие ребята обычно долго обходят стороной двор Кабират, хотя с детьми ее уже давно помирились.

Тархан хорошо знал, какая у матери тяжелая рука, а потому не заставил ее дважды повторять угрозу и притих. Даже сам принялся раскачивать Эсет. Но вскоре ему наскучило, и он милостиво предоставил это право Хусену.

Хусену стало совсем тепло, как только он взялся за качели. И Эсет, довольная, смеется. Когда качели несутся вперед, она вся напряженно вытягивается, будто хочет взлететь, а когда назад, поджимает коленки.

Тархан немного постоял, посмотрел на них, ухмыльнулся и пошел. Но уходя он не преминул крикнуть:

— К моему возвращению чтобы духу вашего не было у качелей!

Однако получилось так, что Хусену еще задолго до возвращения Тархана пришлось уйти и от качелей, и со двора Кабират.

И во всем виноват только Борз. Он отчего-то вдруг залаял. Хусен повернулся на его лай и не заметил, что Эсет именно в эту минуту отпустила качели и поправляла платьице. Ну могло ли быть для Хусена что-нибудь тяжелее случившегося? Он лучше бы сам трижды грохнулся, лишь бы с Эсет такого не случилось; не успел Хусен опомниться, как услышал плач Эсет, а затем, конечно, выбежали Кабират и Тархан. Вылез из сарая и Тахир.

— Доченька, что с тобой?…

— Хусен… Это… он… я упала… — всхлипывая, проговорила Эсет, потирая вскочившую на лбу шишку.

Кабират только того и надо было. Она злобно уставилась на Хусена и закричала:

— Вон отсюда, голодранец! Чтобы глаза мои больше не видели тебя здесь.

Хусен проглотил обиду и пошел к воротам. Уже выйдя со двора, он все еще слышал брань Кабират. Она проклинала его, причитала, что, дескать, не дают покоя ей в собственном дворе, и многое еще выкрикивала эта злая женщина.

А Хусен шел и думал: «И чего расшумелась? Я к ним почти не хожу. Эсет с Тарханом сами больше бывают у нас. И моя нани никогда не выгоняет их, даже не ругает, когда они обрывают нашу вишню. Подумаешь, у них сарай с навесом! Вот возьму привяжу веревку к ветке дерева, и будут у меня свои качели».

Хусен отворил калитку. Навстречу ему, виляя хвостом-обрубком, бежал Борз. Он будто собирался что-то сказать, но… не смог, только проводил друга до самых дверей. А может, и сказал что-то? Да поди-ка пойми его собачий язык!

Хусен толкнул дверь, но она была заперта. Из комнаты слышались стоны матери и голос Шаши, которая твердила все одно и то же:

— Молись — и всевышний облегчит твои страдания.

Хусену было очень жалко мать, он не мог слышать ее криков и опять пошел со двора. Борз побежал за ним.

Хозяйство Гойберда, другого соседа Беки, было такое же неказистое. И уж он-то ничем не кичился перед Беки и Кайпой. Сейчас их дворы так, для пущей важности, разделяет реденький плетень, но придет весна, от него и следа не останется. Тогда дружба Кайпы и жены Гойберда Хажар даст трещину из-за этого злополучного плетня. Кайпа сердится, что дети Хажар, оставленные без присмотра, растаскивают плетень на костры и жарят кукурузу. А что с ними поделаешь? Совладай с голодными ртами. У Гойберда нет лошади, не на чем дров из лесу привезти, вот его дети и растаскивают соседский плетень. Хажар бьет их, но это не помогает.

Плетень, что поставлен в это лето, еще сырой, а потому пока стоит на месте, и между соседями царит полный мир.

Хусен направился во двор к Гойберду. Он не очень надеялся, что ему найдется место у печки в их доме, ведь там и без него пятеро ребятишек. Но главное, чтобы самого Гойберда не было дома, Хусен боялся его, а почему — и сам не знал. Гойберд никогда не ругается, просто он какой-то мрачный, всегда сердитый, даже обвисшие его усы и коротко остриженная бородка тоже кажутся Хусену сердитыми.

То ли дело его отец — Беки! Он без улыбки с детьми не разговаривает.

Во дворе Гойберда Хусен услышал детский плач и злой мужской крик:

— О, чтоб вы все передохли, как мне вас прокормить!..

Хусен заколебался: войти ли?

Все в селе знают, как трудно живется Гойберду. Семья большая, а в хозяйстве ни коровы, ни лошади. Гойберд пешком ходит во Владикавказ. Покупает там нитки, иголки, мыло и другую мелочь и за гроши перепродает в селе. На этом многого не выручишь. А иногда и вовсе ничего не удается выгадать, и тогда Гойберд злится и, придя домой, всю досаду вымещает на жене и детях.

Вот и сегодня он вернулся из Владикавказа. Три дня его не было дома. Дети с нетерпением ждали отца и все хвастались Хусену, что он привезет им конфет и пряников. Да, видать, не тут-то было.

Не успел Хусен решить, входить ему во двор или нет, как чуть ли не прямо в него полетела из растворившейся двери чугунная сковородка, а следом и тренога — подставка для котлов и сковородок. И уже на весь двор гремело:

— Как мне вас прокормить? Откуда я возьму столько кукурузы, чтобы вы жарили ее целыми днями?

«Хлоп, хлоп», — услышал Хусен глухие удары, и тут же из дому вылетела Хажар.

— О, чтоб на твоих похоронах ели эту кукурузу! — крикнула она.

Гойберд никогда не скандалил на людях, а потому, как только он разбушуется, Хажар тут же норовит выскочить во двор. Знает, что муж ни за что не погонится за ней. Он стыдится чужих взглядов и недоброй молвы. Вот и сейчас остался в доме, сделал вид, будто не слышит обидных слов жены.

Все немного утихло, но не так-то легко было распаленному Гойберду сразу остыть. Он что-то еще бурчал себе под нос.

Ранней весной у Гойберда околела лошадь, и потому он не посеял ни зернышка. Вся надежда на огород при дворе. Ну, а с него что за урожай! Едва на месяц-другой хватит. Потому-то он из себя выходит, когда видит, что ребятня жарит кукурузу. Мать жалеет голодных детей, с горечью смотрит, как они жмутся друг к дружке, сидя вокруг печурки, и только просит:

— Поели сегодня кукурузы — и будет, оставьте на завтра, ведь мало ее у нас!..

Хусен постоял у плетня, но, так и не осмелившись войти, повернул назад. Уже у своих ворот посмотрел на дорогу. Улица показалась ему куда веселее и светлее, чем лицо Гойберда.

Солнце будто в прятки играло: то выглянет из-за туч, то снова скроется. Небо теперь тоже было веселее, чем утром. «Как же, наверное, сейчас хорошо в поле! — с завистью подумал Хусен. — И почему только меня не взяли туда? Должно быть, из-за нани! Кто бы тогда сходил за Шаши? Нани, милая, как ты там?»

С этой мыслью Хусен бросился к дому.

Стонов уже не было слышно, дверь оказалась открытой, но мать по-прежнему лежала на нарах, только очень бледная. Увидев Хусена, она улыбнулась, но как-то с трудом. Сидевшая рядом с ней Шаши поманила Хусена:

— А ну иди сюда, оборванец! Нани родила тебе братишку, давай-ка подумаем, как его назвать!

Хусен остановился, растерянный от неожиданной вести. Вдруг послышался слабый плач ребенка. Он лежал рядом с матерью. И в этот миг в комнату ворвался горько плачущий Хасан.

4

Беки работал в одной рубашке. За работой совсем не чувствовалось холода. Бешмет, хоть он уже стал пестрым от множества заплат, надо беречь. И в праздники и в будни это единственная его одежда.

До обеда работалось хорошо. Всю скошенную кукурузу поставил в копны. Хасан помогает, как умеет, — подносит стебли. Уж очень ему хотелось серпом работать, но пришлось отказаться от этого: надо было глядеть в оба — не забрались бы снова на делянку овцы, да и кукурузу подносить больше некому, одному отцу не справиться.

От росы штаны чуть не до колен мокрые и чувяки тяжелые, словно пудовые, — тоже от сырости да от налипшей грязи, но Хасан этого не замечает. Отец беспрерывно подгоняет его, чтобы не замерз: стоит минуту-другую постоять без дела — озябнешь.

Беки работает быстро. Подходя к нему с охапкой стеблей, Хасан видит, что отец уже тяжело дышит.

Даже за едой, когда они в полдень присели перекусить, Беки так и не отдышался как следует.

Он вытер подолом рубахи пот с лица, накинул бешмет, взглянул на кукурузные снопы и вздохнул:

— Надо созывать белхи. Без этого не обойтись. Завтра же буду просить Исмаала, он приедет с арбой, не откажет. Мураду тоже скажу. Я помогал ему на прополке, и он поможет. Ждать, пока лошадь поправится, — все добро сгноишь! Не сегодня завтра дожди пойдут.

Хасан достал сискал и кусок сыру, положил перед отцом, но тот все еще сидел в задумчивости. Сын принялся за еду, уж он-то ни о чем другом сейчас думать не мог. Наконец и Беки тоже взял кусочек сискала, но сначала произнес молитву.

Хасан поел, поднялся и стал очищать штаны от колючек, которые неприятно покалывали ноги. С грустью посмотрев на сына, Беки сказал:

— Уберем урожай, продам немного кукурузы, куплю тебе к байраму новые штаны и рубашку.

— Дади, а себе бешмет купишь?

Беки, не отвечая, поднял в молитве руки. Хасан не понял, то ли он, как обычно, молится после еды, то ли просит у Бога, чтобы помог им приодеться. А может, о чем другом просит? Только Бог ведь все равно не поможет. Хасан знает. О чем только люди не просят, но он, видно, не слышит. Да и как ему услыхать — вон где! В небе! А молитвы произносят шепотом. Вот и отец сейчас совсем тихо, одними губами, шепчет, а просил бы громче, Бог и услышал бы его.

Наконец Беки провел руками по лицу и поднялся. Постоял, посмотрел в сторону села. Туман уже совсем рассеялся, и все вокруг было как на ладони, но солнце пока еще пряталось за тучками, как невестка от свекра.

Беки вдруг рассмотрел, что кто-то выехал из села.

«Не Саад ли?» — подумалось ему. Он внимательно вгляделся, но так далеко разве разберешь.

«А хоть бы и Саад, будь что будет!»

Он махнул рукой, снял бешмет, пояс с кинжалом и принялся за работу.

Саад подъехал на бидарке, и не один. Вслед за ним, как всадник за фаэтоном пристава, на старом мерине трусил чабан. Саад так натянул вожжи, что конь встал на дыбы.

Беки сделал вид, будто никого не замечает. С минуту Саад пронизывал его взглядом, наконец не выдержал и крикнул:

— Эй, ты!

Делать нечего. Беки посмотрел в его сторону.

— С чего бы это ты так загордился, что и подойти не хочешь? — грозно спросил Саад.

— Гордиться мне не с чего!

— Да и я так думаю, потому и говорю!

— Сам не завидую тому, кто гордится, — добавил Беки.

— Не завидуешь, говоришь? — Саад сбросил с себя бурку и соскочил на землю. — А ну, клади овцу на бидарку! — приказал он чабану.

— Эй ты, где овца? — крикнул чабан, обращаясь к Беки.

— Откуда мне знать. Своей заботой сыт по горло.

— Ах, не знаешь, где моя овца? Сейчас узнаешь. — С этими словами Саад двинулся на Беки.

— Саад, не поднимай скандала. За тот ущерб, что нанесла мне твоя отара, я мог бы купить четыре овцы…

— А чего ты сидел! Люди давным-давно убрали свой урожай, только ты один до сих пор занимаешь поле.

— Я бы тоже убрал, да так случилось. Лошадь подвела.

— А коли не можешь убрать вовремя, зачем было сеять?

— Оно, может, и верно, да не сеять мне нельзя. Семью надо кормить…

— Семья с голоду не умерла бы, я дал бы твоим детям закат.

Беки и до того едва сдерживался. Он все хотел не дать Сааду окончательно «замутить воду», готов был простить ему вытоптанную кукурузу, на худой конец даже заплатить за овцу и забрать ее себе. «Овцу можно будет прирезать, — думал он, — а мясо высушить и сберечь до уразы. Тогда и бычка сохранишь».

Не потому так думал Беки, что боялся Саада. Нет, просто не хотелось ему раздувать ссору. Но последние слова Саада кинжалом резанули Беки.

— Мои дети не сироты, они не нуждаются в твоем закате! — крикнул он.

— Тогда давай овцу.

— Вон, понес твою овцу.

Беки показал на чабана, направляющегося к бидарке. Но Саад даже не повернулся.

— Мне нужна овца, которая ходит на всех четырех ногах.

— Я не смогу тебе ее дать, у меня нет такой овцы.

— Дашь, коли заставлю.

— Ничего ты меня не заставишь силой, Саад. Не ищи ссоры, прошу тебя!..

— Какая у меня может быть с тобой ссора, вшивая овчина.

— Говоря такое людям, тебе бы не мешало вспомнить своего отца, у которого в ресницах полно было вшей, — спокойно отрезал Беки.

— Что ты сказал? — Саад рванул кинжал из ножен. — Да будь проклят твой отец, если ты еще хоть словом тронешь моего.

Беки посмотрел на полуобнаженный кинжал Саада и с сожалением подумал о том, что свой лежит далеко. И Хасана куда-то унесло. Да и будь он рядом, теперь уж делу не поможешь. «Недаром говорится: пояс снимай только перед сном», — мелькнуло в голове Беки.

Саад вынул кинжал из ножен. Вконец обозленный Бски, мгновенно забыв, что ему и обороняться-то нечем — в руках только серп, крикнул:

— Да будь прокляты и отец твой и брат, если ты вложишь кинжал в ножны! — С этими словами он, не помня себя, бросился на Саада.

— Да будут прокляты они, если мой кинжал войдет в ножны, а не в тебя! — услышал в ответ Беки и вслед за тем почувствовал в животе какой-то холод, а через миг жгучую боль.

Рука его с крепко сжатым серпом медленно опустилась.

— Эйшшах! — вырвалось у Беки.

Прибежавший на шум Хасан увидал Саада над распростертым отцом. Мальчик ничего не понимал, он только смотрел на кулак Саада, прижатый к отцовскому животу, и вдруг услышал слабый голос отца:

— Ради бога, не поворачивай кинжал!

Саад отнял руку от живота Беки. Хасан увидел окровавленное лезвие кинжала и в ужасе закричал:

— Дади!

Саад посмотрел вокруг налитыми кровью глазами, затем склонился над Беки и, озверев, еще дважды с силой всадил в него кинжал.

— Не надо! Не надо! — кричал Хасан, будто что-то еще могло спасти отца.

Саад разогнулся и, тяжело ступая, пошел прочь.

— Каждый человек должен знать свою силу, — сквозь зубы выговорил он.

— Дади! Дади! — кричал Хасан, заливаясь слезами.

Беки лежал раскинув руки, будто отдыхал. Глаза его с трудом приоткрылись.

— Хасан, отомсти, — прошептал Беки и умолк.

Глаза закатились, на губах выступила кровавая пена, вытянутая рука судорожно зажала стебель кукурузы.

Саад вскочил на бидарку и дернул вожжи.

Вскоре он скрылся из глаз Хасана, который с плачем бежал в сторону села.

5

Утро выдалось яркое, солнечное, не то что накануне.

Осеннее солнце греет не щедро. На еще не опавших листьях, на тыквенной ботве сверкают капли росы. Они похожи на бусинки. Местами, куда не проникают лучи, стелется белый иней. Крыша дома Соси белая на затененной стороне.

Во дворе Беки много мужчин. Некоторых Хусен и не видел никогда. Он знает: они понесут отца на кладбище. Когда в доме напротив умерла старуха, там тоже было много людей.

Сегодня Хусен совсем не плачет. Вчера, когда Беки на арбе везли домой, он плакал сильно. И ночью плакал, пока не уснул. А нани как рыдала вчера! Стояла посреди двора, рвала на себе волосы, и плакала, и кричала.

— О, чтоб захлебнулся своей кровью Саад! О дяла, есть ли ты в небе? А если есть, то отчего не видишь всего этого, отчего не караешь зверя?

Шаши и жена Гойберда Хажар пытались увести Каину в дом.

— Ты же раздетая, простудишься, — уговаривали они.

— Ну и пусть, я не хочу жить, — отвечала Кайпа, вырываясь.

— У тебя дети, их надо вырастить.

— О, чтоб твою семью постигло такое же горе, Саад! — не переставая твердила Кайпа.

Сегодня мать сидит среди женщин. Медленно раскачиваясь, она что-то говорит, успокаивает родившегося вчера мальчика, что лежит у нее на руках. Хусен не слышит голоса матери. Видно, устала от плача или охрипла.

Женщины плачут. Иногда они ненадолго затихают. Но стоит появиться в воротах еще какой-нибудь женщине, и все вместе начинают плакать с новой силой.

Старики сидят на длинных досках, что тянутся во дворе из конца в конец. Под доски для опоры подложены большие камни.

Хусен видел, как рано утром, когда еще не рассвело, эти доски носили со двора Соси. Удивительно, как это Кабират позволила взять их.

Старики сидят, опершись подбородками на свои палки, и тихо переговариваются, пока не появится еще кто-нибудь с выражением соболезнования. Тогда все воздевают руки к небу и молятся.

«И чего они молятся, — удивляется Хусен, — может, просят, чтобы дяла дади оживил? Но ведь мертвые, говорят, не оживают? Надо было вчера молиться, чтобы Саад не убивал дади! А теперь какой толк от молитв!»

Мальчик не знает, что мужчины молят всевышнего быть милостивым к Беки, ведь он ушел из жизни, так и не разогнув спины от тяжести мирских невзгод.

Не знает Хусен, о чем молят мужчины. Но твердо верит в то, что все они любили его отца. Вон какие грустные сидят, головы поникли. Потому, наверно, и Борз не лает на них, лежит за сараем, свернувшись клубком, и молчит. Такого еще с ним не бывало.

Двое мужчин подошли к большой акации, что растет у самого плетня, и стали рубить ее под корень.

Хусен хотел посмотреть, как будет падать дерево, но тут вдруг услышал рев бычка из сарая. Его удивило, почему бычок дома. Почему Хасан, как всегда, не отогнал его в стадо, ведь встал-то он раньше всех?

Мальчик уже направился к сараю выгонять бычка, когда какой-то незнакомый мужчина вывел его навстречу Хусену. За бычком шел Хасан. Хусен подбежал к брату и тревожно спросил:

— Хасан, куда он ведет нашего бычка?

— Резать ведет, — ответил Хасан, не глядя на него.

— А зачем резать?

— Так надо. Отстань!

Но Хусен не ушел. Бычку связали ноги и повалили на землю, и мужчина, тот, что вывел его из сарая, большим кинжалом резанул несчастному горло.

Хусен еле сдерживал слезы. Борз, лежавший неподалеку, поднялся, постоял, поглядел на происходящее и снова улегся чуть подальше.

Никто не обратил внимания ни на Борза, ни на готового разреветься Хусена. Все обернулись на голос женщины, с плачем входившей в эту минуту в ворота. И Хусен тоже.

Это была дяци из Ачалуков. Сестра Беки.

— О, умереть бы мне! Зачем жить, когда тебя нет! — кричала она, быстро семеня по двору. — Ты никому не делал ничего плохого, не только человека, лошади никогда не обидел. За что же с тобой так жестоко расправились?

Хусен побежал навстречу дяци, но она не видела его, никого не видела, только била себя обеими ладонями по лицу, рыдала и причитала.

Все другие женщины тоже снова заплакали. И Хусен не сдержался, разве сдержишься, когда все так жалобно и горько плачут. Вон даже Исмаал и тот утирает глаза, а ведь он взрослый!

Долго сидел Хусен в сарае, на яслях, и плакал. И некому здесь было увидеть его слезы, приласкать и утешить, сказать, как говорят в таких случаях: «Ты же мужчина! А разве мужчины плачут?» Только старый мерин своими сточенными за долгую жизнь зубами с трудом перетирал кукурузные стебли. И не было ему никакого дела ни до Хусена, ни до тех, кто горевал там — во дворе и в доме.

А Хусен плакал и думал… Не о том, как они теперь станут жить, как будут завидовать всем детям, у которых есть отцы. Он был еще так мал, когда не думают о будущем. Сейчас Хусен не мог примириться с мыслью, что, прежде чем зайдет солнце, люди унесут отца, убитого рукой жестокого злодея, унесут навсегда! Это Хусен знал и понимал… А как он просился вчера в поле с отцом! Как ему хотелось быть вместе с ним! Может, тогда не случилось бы той страшной беды? Мальчик не знает, как бы он уберег отца, просто думает: вдруг при нем не убили бы!..

Хусен вышел из сарая. Неподалеку стоял Тархан и изо всех сил надувал бычий пузырь. Тут же, за спиной у него, нетерпеливо подпрыгивал Мажи, сын Гойберда. Пузырь надувался все больше и больше, скоро он был уже величиной с тыкву.

— Дай, теперь я… — протянул руку Мажи.

— Иди отсюда, косой.

У Мажи и правда один глаз косил, особенно когда он смотрел прямо перед собой. Оттого и дразнили его. И не только косым называли, но и плешивым, но это те, кто знал, что у него лишай на голове, а знали об этом немногие. Потому что и зимой и летом Мажи ходил в шапке. Хажар чего только не делала по совету соседок, ничего не помогло, а везти Мажи к врачам в Моздок или Назрань им не по карману. Может, еще и оттого не пропадал лишай, что голова у Мажи все время была мокрая под жаркой овчинной шапкой.

— Дай мне, — не отставал Мажи от Тархана.

Но тот убежал. Высоко, как флаг, поднял в руке большой пузырь и вприпрыжку понесся к своему двору. Скоро оттуда донеслась барабанная дробь. Это Тархан отбивал ее на пузыре. Но Мажи тотчас забыл о пузыре. Его уже привлекало мясо. Разрубленная на части туша бычка была разложена на плетне. Хасан и Рашид, старший брат Мажи, разносили куски мяса соседям — таков обычай.

Как только Мажи получил долю, предназначенную их дому, он, почти не касаясь земли, одним махом умчался домой. Но не прошло и пяти минут, как он снова был тут и кружил вокруг котла, в котором варилось мясо, в надежде, что и здесь ему перепадет кусок. Мажи просительно глядел на старика, что готовил варево. Тот изредка посматривал на мальчишку, не гнал, не сердился, только сказал:

— Зря ты здесь стоишь, мясо еще не сварилось.

Мажи чувствует, старик не злой, а значит, можно надеяться, даст мяса, потому и уходить не хочется, да возле котла к тому же и теплее — на Мажи одна рубашонка и латаные-перелатаные штаны, и ноги у него босые, а на дворе холодно.

Хусен смотрит, как очищают от коры брусья, напиленные из акаций. Он знает: под ними будет лежать в могиле отец.

Работают два-три человека, а Соси, заложив руки за пояс, наблюдает за ними. Он недавно вернулся из Владикавказа и сразу пришел на похороны. Все что-нибудь делают, а он только стоит и наблюдает.

— Хороши брусья. Сто лет продержатся, — сказал, распрямляясь и растирая спину, Гойберд.

«А что будет через сто лет? — подумал Хусен. — Тогда я уже вырасту большой, поставлю другие брусья, толще этих. Когда ставить буду, тогда и дади увижу?»

— Бедняга Беки. Собирался из этой акации новые столбы для ворот сладить, — тяжело вздохнул Гойберд.

— Да, плохое дело вышло, — сказал Соси, — но и Беки не должен был забывать, кто он есть.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил чернобородый мужчина, один из тех, что обтесывали брусья.

— Недаром ведь говорится: не замахивайся занозой от ярма, помни, что тебя самого могут ударить ярмом.

Гойберд нахмурился:

— Не говори лишнего, Соси. Все произошло не по вине Беки. Он человек справедливый и смирный.

— Но не убил же его Саад так — ни за что ни про что? — стоял на своем Соси. — Мне еще не приходилось слышать, чтобы человека убили без причины.

— Тебя не было дома, и ты не знаешь, как все получилось, а потому лучше не говори об этом.

— Хоть я и не был дома, а стоило мне въехать в село, люди все рассказали.

— Тем более тогда не пойму я, в чем ты видишь вину Беки?… — С этими словами Гойберд вбил топор в брус, присел на корточки и вопросительно уставился на Соси.

Хусен посмотрел на Гойберда, и ему показались вдруг непомерно большими нос его и сильно выдающийся подбородок, будто нарочно вытянутый кем-то.

— Если тебе рассказали все, как было, то ты, наверное, знаешь, что Беки просил Саада только об одном: не пускать на поле овец, пока он не уберет кукурузу, — продолжал Гойберд, — разве он не имел на это права?

— Смотря как он об этом просил, — не унимался Соси.

Чернобородый опять перебил их:

— Хотел бы я знать, как бы ты говорил с тем, кто пустил овец в твои посевы!

— Одно дело, если бы овцы зашли на мою землю! Да я-то, может, и в этом случае ничего не сказал бы. А тут другое: овцы Саада и земля Саада. Кто может запретить ему пускать их на свою землю?

Хусен подумал, что чернобородый вот-вот ударит Соси, такое злое и багровое было у него лицо.

— Не его эта земля, — сказал он.

— Сейчас она принадлежит ему, он платит за нее Мазаю.

— Недолго осталось! — процедил чернобородый. — Скоро ни Мазай, ни Угром и ни Саад — никто не будет владеть ею!

— Разреши узнать, чья же она будет, — не без ехидства спросил Соси, — уж не тебе ли ее подарят?

— Народ заберет землю себе.

— Смотри, какой ты прыткий. Не попасть бы тебе за такие речи в Сибирь. В прошлом году вон смельчаками вроде тебя заполнили тюрьмы Владикавказа и Грозного, а потом, говорят, их расстреливали в Петербурге, на самой большой площади города. — И невдомек было Соси, что незнакомец тоже успел побывать в Сибири за участие в одной из стачек в Грозном и лишь недавно бежал оттуда.

Вот уже больше двух месяцев скрывается он от властей. Несколько раз ночью пробирался в родное село Кескем повидать жену и мать-старуху и еще до свету уходил снова в лес, чтобы власти не сцапали. Чего доброго, а доносчик всегда найдется.

Человек этот — двоюродный брат Беки по материнской линии. Дауд его имя. Вчера ночью он пришел проведать брата. За все это время впервые решился, думал не задерживаться, часок-другой побыть и еще затемно уйти. Да вот беда какая приключилась: попал на безвременные похороны. И будь что будет! Дауд не мог уйти из дому Беки, не похоронив его. Да здесь не так опасно. Никто не знает его, кроме двух-трех родственников из Кескема, но те не выдадут. Они тоже делают вид, что не знают Дауда, не разговаривают с ним.

Дауд и сам все больше молчал, старался остаться незамеченным. В стороне от людей рубил акацию, потом пилил брусья, очищал их и, если бы не этот Соси, рта бы не раскрыл. Его болтовня злит Дауда, но сейчас не до ссор: покойник в доме, да и остерегаться надо.

На минуту все примолкли. И Соси как-то даже виновато пробурчал:

— Я ведь просто хотел сказать: будь Беки посдержанней, не случилось бы такого. Что вот теперь семья будет делать?

— Не беспокойся, тебе не придется о его семье заботиться. У них есть родственники.

— Это хорошо, что есть. А ты кем им приходишься?

— Зятем прихожусь.

— Что-то я тебя не знаю… Ты из каких мест?

— Из Бердыкеля.

— Где такое село? Я не слыхал о нем, — пожал плечами Соси.

— В Чечне оно, — ответил за Дауда Гойберд.

Соси недоверчиво посмотрел на человека, который ему чем-то не нравился. Сказал, из Чечни, а сам вон как разговаривает — на чистейшем ингушском языке.

Дауд, перехватив испытующий взгляд Соси, мысленно ругал себя за то, что ввязался с ним в спор. Чего доброго, еще заподозрит, начнет докапываться… По всему видно, душонка у него продажная.

— Сдержанность, она никому не мешает, — пробормотал Гойберд себе под нос, — теперь вот на Сааде кровь.

— Саад — человек богатый, ему ничего не стоит расплатиться за кровь.

Дауд из-под сведенных бровей покосился на Соси.

— На этот раз он может богатством и не отделаться: у Беки растут сыновья, да и родственники, слава всевышнему, есть. Два сына у него, Хасан и Хусен… и третий вон вчера родился.

— А у него еще имени нет, — сказал Хусен, стоявший тут же рядом.

— У кого нет имени? — улыбнулся Дауд, повернувшись к мальчику.

— У того, у маленького нашего!

— Нет, говоришь, имени? Ну что же, надо дать ему имя. А ну-ка подойди ко мне.

Отложив топор, Дауд обнял мальчика.

— Какое же имя тебе больше нравится?

— Не знаю, — пожал плечами Хусен.

— Давай назовем его Султаном?

— Давай, — согласился Хусен.

— Ну вот и ладно. Будет вас теперь три брата: Хасан, Хусен и Султан, — с какой-то особой нежностью в голосе сказал Дауд. — Правда, хорошие имена?

— Очень хорошие, — подтвердил Гойберд, — и дети хорошие.

— А как тебя зовут, Хасан или Хусен? — спросил Дауд.

Сыновья Беки были совсем маленькими, когда он видел их в последний раз.

— Хусен.

— Пусть будет долгой твоя жизнь, мой мальчик! — Дауд полез в карман и достал гривенник. — На, держи. Купишь себе в лавке красных лошадок и конфет.

Мажи, а с ним и сестра его Зали стояли неподалеку от котла. И никакая сила не могла заставить Мажи отойти от него, пока он не отведает вареного мяса. Даже когда Хусен показал ему гривенник и позвал с собой в лавку, Мажи даже не повернулся в его сторону. Один глаз его был нацелен на котел, а другой, как обычно, смотрел в сторону.

Хусен направился к воротам.

6

К дому Соси приближался маленького роста полный человек в красной черкеске. На поясе у него висели кобура и кинжал в серебряных ножнах. Это старшина Ази, Хусен хорошо его знает. У него такие большущие, торчащие рыжие усы, и такой он толстый — ни с кем не спутаешь.

Едва старшина скрылся за воротами, оттуда опрометью выскочил Тархан. Не замечая Хусена, он пробежал к ним во двор и через минуту уже возвращался с отцом.

— Зайдем в дом, — сказал Соси, приглашая Ази.

Мальчик больше ничего не услышал. А разговор в доме был вот какой.

— Что там на похоронах? — спросил Ази.

— Похороны как похороны, — пожал плечами хозяин дома. — Женщины плачут…

— Ну, женщины, известное дело, всегда голосят на похоронах…

Ази пристально посмотрел на Соси. Не станет же он рассказывать, что получил от пристава приказание наблюдать за похоронами. Пристав не считает их обычными. Ведь богатый убил бедного. Пристав, видать, не столько за Саада боится, сколь за Мазая да за Угрома.

— Как бы эта голь перекатная не озверела, — сказал он старшине, — ты последи за ними. Не дай бог, разорят помещичьи хозяйства.

Ази ни слова не проронил в защиту своих односельчан. Скажи пристав и о нем такие злые слова, он бы все одно ничего не возразил. Сам-то наместник царский в Тифлисе, до него далеко. А этот здесь, рядом, и власть вся у него в руках, кого хочешь арестовать может, наказать…

Стоит сагопшинцам еще издали увидеть фаэтон, пристава или услыхать звон колокольчиков — улицы тотчас пустеют. Даже мужчины расходятся по своим дворам.

— Все сдэлаю, как нада, гаспадын пирстоп, — отчаянно коверкая русские слова, ответил старшина, вытянувшись при этом, как на смотру перед генералом.

— Если что случится, я из тебя кишки выпущу, — сказал пристав, ткнув указательным пальцем в живот Ази.

— Панымаю, господин пирстоп.

— И еще одно. Из тех, что были в прошлом году арестованы в Грозном во время беспорядков, бежал один ингуш…

— Панымаю, гаспадын пирстоп…

— «Пирстоп, пирстоп»! — вдруг заорал пристав и, подойдя к Ази, плюнул ему в лицо. — Зверь, не знающий человеческого языка! Что это за пирстоп?

Ази стоял как вкопанный, не решаясь стереть плевок. Пристав, немного успокоившись, продолжал:

— Так вот, этого человека…

— Если придет в село, арестую и приведу к вам! — поспешил выказать свою понятливость старшина.

— «Арестую и приведу к вам»! — передразнил пристав. — Уж не думаешь ли ты, что он самолично встанет перед тобой: на, мол, хватай меня, арестовывай? А если он будет вооружен до зубов, как настоящий абрек? Не хвались прежде времени. Лучше смотри в оба. Вот и на похоронах много будет разного люда, увидишь кого подозрительного, доложи мне.

— Будет сдэлано, гаспадын… — Ази осекся, не зная, как же ему теперь говорить.

Потому-то и рыщет теперь старшина, словно ищейка, следит за каждым человеком, прислушивается к разговорам. Но Ази знает и то, что на похороны ему идти бесполезно. При нем люди замолкают, ничего не узнаешь.

Вот Соси — другое дело. Его не станут бояться. А уж Соси сделает все, что велит Ази. Пусть только не сделает, старшина обложит его таким налогом — дух вон. Не посмотрит, что между ними родство.

— …Женщины пусть себе плачут, — снова заговорил Ази. — А люди, о чем люди говорят?

— Да о чем же еще? Ни за что, говорят, убили. Добрый, говорят, Беки человек был, смирный…

— Чего же он в ссору с Саадом ввязался, если смирный был?…

— Об зтом и я говорил.

Ази вообще-то понимал, что опасения пристава, как бы сагопшинцы не взбунтовались из-за убийства Беки, напрасны. И помещичьим хозяйствам они ничего не сделают.

Из поколения в поколение велось у ингушей: мстили только убийце и его родственникам. А помещики тут ни при чем. Хоть начисто их разгроми, Беки этим не будет отмщен. Кому нужна чужая вражда, если своей хватает.

Еще и потому никто не решится притронуться к помещичьему добру, что охраняется оно вооруженными стражниками. Попадись им на мушку — пристрелят на месте, а не пристрелят, так арестуют и упекут в Сибирь.

«Богатства помещиков — что вещь в сундуке за тремя замками», — часто говорил Ази.

«Однако кто его знает, всякое может случиться, — думал он сейчас, — неспроста ведь пирстоп так беспокоится, может, слыхал о чем?…»

— Там об Угроме да о Мазае никаких разговоров не ведут? — спросил Ази.

— Да нет вроде. Они-то ни при чем! Человека ведь убил Саад.

— Ничего ты не понимаешь, — махнул рукой старшина. — Саад убил его из-за земли, а земля чья? Смекаешь?

Вдруг брови у Соси полезли вверх:

— Припомнился мне один разговор!

— Какой разговор? — резко повернулся к нему Ази.

— Человек там был. Скоро, говорит, всю землю народ себе отберет.

— Что за человек?

— Не знаю. Не здешний он.

— Откуда, не спросил?

— Сказал, из Бердыкеля. Есть, говорят, такое село в Чечне.

«Уж не тот ли это беглец, о котором пирстоп говорил? — подумал старшина. — Но тот ингуш, а этот из Чечни…»

— Он чеченец?

Соси пожал плечами.

— Да оно вроде бы и так. Из Чечни ведь. А только говорит он на ингушском языке…

— Не скрывается ли от властей? — перебил его Ази.

— Кто его знает. Может, кровники у него в Ингушетии, оттого и живет в Чечне? Уж больно он лихой! Не спасет, говорит, Саада никакое богатство. Не сам ли он мстить собирается? Хотя какой из голодранца мститель. И все-таки надо, пожалуй, предупредить Саада.

Ази слушал Соси, а сам думал: «Оно конечно, трудно и сказать, тот ли это человек, которого разыскивают, но для покоя лучше его убрать. Да и у Саада одним кровником станет меньше, тоже в долгу передо мной не останется. Он и без того много сделал для меня: не раз за свой стол сажал, а был случай, приехали ко мне почетные гости, Саад дал мне барана. Саад — человек нужный!»

Ази хлопнул себя по коленям и сказал вслух:

— Как бы мне посмотреть на этого человека?

Сквозь плетень, что разделяет дворы Беки и Соси, хорошо все видно.

— Вон тот! Усатый, с черной бородкой, — тихо шепчет на ухо старшине Соси. — Видишь, он стоит рядом с Гойбердом, руки у него скрещены на груди?…

Ази кивает головой.

Дауд и не подозревает, что ищейка кружит вокруг него. И Хусен ничего не слыхал. Откуда ему было знать, зачем старшина пришел к Соси. Не знал он, конечно, и того, что Дауд скрывается от властей. Зажав в ладошке гривенник, Хусен вприпрыжку бежал к лавке.

7

Ингуши, как и все мусульмане, умершего, по обычаю, хоронят как можно скорее. И все время, пока он еще остается дома, не затихает плач женщин. А дома покойника держат ровно столько, сколько понадобится времени, чтобы обмыть его и завернуть в саван.

Беки приготовили в последний путь очень быстро. Еще и полдень не наступил, когда его уже выносили из дому.

Женщины плакали. Хусен увидел, как мужчины подняли погребальные носилки. На носилках под синим сатиновым одеялом в белом саване лежал отец. Женщины рыдали, сестра Беки не отрывалась от носилок. Душу раздирал полный неизбывной печали голос Кайпы.

— На кого ты нас оставляешь? Возьми и меня с собой! — кричала она.

У Хусена сдавило горло. Он всхлипнул, потом горько заплакал.

А один из толпы вдруг запел тоненьким жалобным голоском:

— Ла иллаха илла лаха…

Мужчины подтянули ему. Это был зикар — религиозное погребальное песнопение.

Хусен машинально шел за всеми, когда вдруг у самых ворот ему на плечо легла чья-то большая сильная рука. Мальчик поднял голову, это был Дауд.

— Нам с тобой придется остаться дома, — сказал он. — Нельзя всем уходить, и здесь надо кому-то быть.

Хусен ничего не ответил, но послушно остановился. Глаза его не отрывались от процессии. Поверх людских голов плыло синее сатиновое одеяло, а под ним лежал отец…

Позади всех шел парень из тайпа Беки. Он нес медный кумган, полный воды. Рядом с ним шагал Хасан. У него в руках тоже был какой-то белый узелок. «Что это он несет? — подумал Хусен. И вдруг вспомнил: — А, это сахар, его потом всем раздавать будут».

Вот вышел из своих ворот Соси. Он догнал процессию и присоединился к ней.

— Идем домой, — потянул Хусена Дауд.

В опустевшем дворе воцарилась странная тишина, почти мертвенная. На досках сидели только два старика.

Рядом с ними стоял молодой человек из тайпа Беки. Зовут его Эса.

Женщины уже не кричали, только украдкой утирали глаза.

Издалека еще слышался зикар:

— Ла иллаха илла лаха, ла иллаха илла ла…

Но и зикар постепенно затихал. Скоро его и вовсе не стало слышно.

Дауд, а с ним и Хусен подошли к старикам. В дом идти мальчику не хотелось — там полно женщин. К котлу подойдешь, старик станет угощать мясом, а Хусену сейчас ничего не хотелось. И Мажи куда-то вдруг подевался. К нему домой пойти нельзя. Дауд сказал, что им надо быть здесь. Вот Хусен и ходит за Даудом, ждет, не понадобится ли ему зачем.

Старики тихо переговаривались. Тот, что с длинной белой как снег бородой, рассуждал о смертности всех людей и о том, что прожившему на этом свете в беде и горе все воздастся в другом мире.

— Уж чего-чего, а радостей при жизни у бедняги Беки было немного, — сказал Эса.

— Оно и к лучшему. На том свете ему это зачтется.

— Каких бы милостей не сулили человеку на том свете, а каждый почему-то стремится к лучшей доле здесь, на земле! — сказал Дауд. — Вот богачи, например. По-твоему, старец, выходит, что им и помышлять не приходится о милостях в загробном мире. Но, как видишь, никого из них это не смущает, только и делают, что богатеют да радуются.

Старик, не глядя на Дауда, бил своей кизиловой палкой по абрикосовой косточке, что лежала перед ним на земле, да так упорно бил, будто хотел вколотить ее в землю. Но сказанного Даудом он мимо ушей не пропустил, только ему не пристало спорить и обижаться. Его дело — терпеливо разъяснять людям великую мудрость Корана.

— Джай учит нас, создавая свое благополучие на земле, не думать о смерти, но при этом служить всевышнему так, будто до смерти остался всего один день, — сказал белобородый старик. — Тому, кто не забывает бога, нечего бояться загробной жизни.

— И все-таки по доброй воле никто не спешит отправиться на тот свет, — усмехнулся Дауд.

— Не спешит. Это верно… Слышите крики петухов?

Все насторожились. И правда, в разных концах села, словно стараясь перекричать один другого, изо всех сил надрывались петухи.

— Когда на могилу выливают кумган воды, первая капля ее попадает в нос покойнику… — продолжал мудрствовать белобородый.

— Хвала всевышнему. Сила его велика! — молитвенно вскинув руки, проговорил до того помалкивавший второй старец.

— И… тогда он взывает к людям: «Не оставляйте меня!» И этот его крик слышат только птицы. Вот почему так громко кричат петухи! — степенно закончил свою речь белобородый.

— Эх, жизнь! — вырвалось у Эсы. — Всех нас ждет такой день.

— Что верно, то верно. День этот не минует никого, а потому человек должен быть терпеливым и сдержанным, должен помнить, что все беды и горести ниспосланы ему всевышним для испытания его веры.

Старик машинально все еще бил своей палкой по земле, но косточка уже давно ушла вглубь и исчезла из глаз.

Дауду хотелось возразить белобородому. Он-то теперь знал, наслушался по тюрьмам о том, как такие старцы мешают людям понять, что никогда им не расстаться со своей бедностью, со своими невзгодами, если будут ждать милостей только от всевышнего. «Мудрецы» эти есть в каждом селе. Они туманят мозги беднякам, а стоит кому-нибудь не согласиться с ними, обвинят в богохульстве. Многое еще мог бы сказать Дауд. Но уж кому-кому, а ему сейчас и впрямь надо быть сдержанным. Доносчик везде сыщется, даже там, где, казалось бы, и не ждешь. В последние годы царю живется ох как неспокойно, а потому очень уж много у него развелось ищеек.

Хусен ничего не видел, не слышал. Он думал об отце, который, видать, все еще просит не оставлять его — ведь петухи-то не умолкают!

Но вот среди петушиного гомона прорезались отдаленные людские голоса — звуки зикара.

— Уже возвращаются, — сказал Эса.

А петухи все кричали.

«Неужели люди оставили там дади одного, не взяли с собой? — лихорадочно ломал голову Хусен. — И почему только петухи слышат его крик?»

На улице раздался конский топот. Вслед за тем показались казаки. Двое во главе со старшиной Ази завернули во двор Беки, а двое других, обогнув двор Гойберда, выехали на другую улицу.

Дауд стоял внешне безразличный ко всему. Испуганные старики суетливо поднялись со своих мест. У белобородого нижняя челюсть так дрожала, что казалось, будто он непрерывно шепчет молитву и перебирает при этом четки.

Не произнеся ритуального приветствия «салам алейкум», Ази в упор уставился на Дауда.

— Не двигайся с места! Двор окружен! — скомандовал он.

— Здесь ничего такого не произошло, чтобы надо было окружать двор, — спокойно сказал Дауд.

— Не разговаривать! А ну, подойди поближе!

Ази разговаривал смело. Ведь рядом были казаки.

— Руки вверх! — рявкнул один из казаков и, повернувшись к своему напарнику, добавил: — Обыскать!

Тот спешился и подошел к Дауду. Рывком он сорвал с него пояс с кинжалом, после чего ощупал с ног до головы, но, ничего не найдя, спросил:

— Где твое оружие?

— Человек я мирный, ни с кем не враждую, зачем мне оружие! — ответил Дауд.

Вообще-то у Дауда была винтовка, но вчера, придя сюда, он на всякий случай завернул патронташ с винтовкой в мешок и закопал в сарае.

— А ну, связать ему руки, — скомандовал верховой казак. — Узнаем, какой ты мирный человек.

— И еще узнаем, из-под какого ты обрыва, — уже по-ингушски добавил Ази.

При этих словах Дауд невольно вздрогнул. Он вспомнил свой разговор с Соси. Только ему Дауд говорил про Бердыкель.

Значит, Соси — доносчик! Правда, и Гойберд был там, только он на такое не способен. Ах мерзавец этот Соси!

Когда Дауд, уже связанный, шел под конвоем казаков, Ази сказал:

— Из-за Суламбека, сына Гаравожа, пирстоп душу из меня тянет, теперь вот тебя нелегкая принесла!

— Пристав тянет, да вытянуть не может душу твою, а я ее вытрясу из тебя. И не только из тебя, еще из этой продажной суки, что живет вон в том дворе, — кивнул Дауд в сторону дома Соси.

— Ну, это мы еще посмотрим. А сейчас давай поторапливайся, там тебя ждут.

— И ты жди меня! Не забывай! Я еще вернусь за вашими душами…

Свесившись с седла, казак плетью стеганул Дауда по голове.

— Молчать!

Дауд обернулся, увидел в воротах Хусена.

— Хусен! Я вернусь! Скоро! Казак ударил еще раз.

— Сволочь, тебе же приказали молчать!

Дауд больше ничего не говорил. Казаки заторопили его. Впрочем, если он даже и сказал что-нибудь, все равно не услышать было из-за приближающегося зикара.

Улицы в Сагопши прямые, как натянутые нити. И главная улица, пересекающая все село, тоже прямая. Толпу, что возвращается с похорон, было видно еще издалека.

Казаки с Даудом свернули в другую сторону. Может, побоялись встречи с таким множеством людей?…

С кладбища возвращались еще быстрее, чем туда шли. И зикар звучал теперь уже совсем непротяжно, а очень даже отрывисто, торопливо как-то…

— Ла иллах, улилах, ла иллах, улилах… — выкрикивали люди и прихлопывали в ладоши.

Впереди толпы отдельно шли двое. Они особенно истово хлопали в ладоши и словно пританцовывали.

Так все вошли во двор. И оттого, что в доме уже было тесно, туда не заходили, сомкнулись в кружок и прямо тут, во дворе, еще продолжали песнопение.

Скоро люди разошлись, но вечером опять пришли. Только теперь их было не так много и все поместились в доме. Два-три старика уселись на нарах, а остальные расположились в кружок прямо на полу — кто на войлоке, кто на циновке — и снова начали зикар.

Хусена постепенно совсем сморило, и он еле слышал голоса и даже почти не почувствовал, когда мать на руках вынесла его в сени и уложила на шубу Беки.

…Посреди двора стоял белый петух. Хусен хлопнул в ладоши, и петух взлетел на плетень и… закукарекал. Ему отозвался другой, со двора Соси, потом еще и еще. Скоро пели петухи во всем Сагопши. И в этом крике Хусен вдруг услышал голос отца: «Не оставляйте меня!» Кто-то подошел и положил руку на плечо Хусену. Мальчик поднял голову.

«Тебя отпустили?» — спросил он обрадованно, увидев Дауда.

«Конечно отпустили, я же ни в чем не виноват. Идем, идем за дади. Приведем его домой».

Они быстро поднимаются вверх по улице. И скоро перед ними как из-под земли вырастает Беки.

«Ты шел за мной! — говорит он, поглаживая Хусена по голове. — Молодец, сынок!»

«Дади, ты насовсем домой?»

«Насовсем, мой мальчик, насовсем».

Потом Беки стал складывать кости бычка, а Дауд помогал ему. Вот скелет уже готов, оставалось только натянуть на него шкуру, когда Хусен вспомнил о пузыре, который унес Тархан. Со двора Соси слышится барабанный бой. Это Тархан бьет в надутый пузырь. Хусен пошел к ним во двор. Едва завидя его, Тархан отбежал подальше, остановился, поднял над собой пузырь и закричал:

«На, возьми! Слышишь? Возьми…»

Но стоило Хусену чуть приблизиться к нему, он опять отбегал. И вот Тархан уже стоит на краю какого-то обрыва, высокого и такого крутого и ровного, будто срезанного единым ударом сабли.

Делать нечего, Хусен стал карабкаться. Нелегкая это задача. Цепляясь за что попало, Хусен с трудом поднимается вверх, туда, где стоит Тархан и помахивает пузырем. Вот уже совсем близко к цели, и вдруг откуда ни возьмись путь Хусену преградил огромный валун, похожий на лошадиную голову. Мальчик, как кошка, уцепился за выступ и подтянул ноги, хотел упереться во что-нибудь, но не нашел опоры и повис в воздухе. В страхе закричал и… проснулся.

Кругом темно. С минуту Хусен не мог понять, где он находится. За стеной пел петух, ему вторили соседские. Заплакал ребенок.

— Шш, шш, — успокаивал его женский голос. — И как я теперь буду с вами жить? О, чтоб сгорел этот Саад, сделавший вас сиротами.

«Это нани, — подумал Хусен. — А плачет маленький Султан, и за стеной поет наш белый петух. Выходит, все было только во сне? И дади нет дома, но он все еще просит не оставлять его — ведь петухи-то поют?!»

Сколько еще вопросов было в голове у Хусена, на которого так рано свалилось непосильное горе…

8

Утро. Моросит мелкий частый дождь. Посмотришь в окно — подумаешь: едва занялся рассвет. В доме, где все еще наполнено горем, от такой погоды особенно мрачно и тоскливо. И какое ей дело, этой погоде, до человека, до его скорби и забот, до кукурузы, так и оставшейся в поле.

Кайпа поднялась чуть свет. Надо испечь сискал, и не какой-нибудь! На этот раз с салом! Осталось от бычка и чуть позже зарезанного для мюридов барана. Кайпа посолила сало, обернула пленкой и подвесила неподалеку от печки, у трубы.

Хусен уже несколько раз ел сискал с салом, вкусный и сытный. Сегодня на их делянке будут белхи: соседи и родственники помогут им убрать кукурузу. Потому-то Кайпа и печет сискал.

Исмаал с женой поедут на своей арбе. Мурад — на своей, Гойберд поедет на арбе Кайпы. Хребет у лошади уже зажил, говорят, можно запрягать. И Хажар поехала бы, да хворь не пускает. У нее чахотка, а потому, как наступят холода, она уже из дому не выходит. До самой весны. К тому же и надеть ей нечего, кроме платья из мешковины. Собирается и Сями, сородич Кайпы. Есть у нее и совсем близкие родственники. Но со дня похорон Беки никто из них глаз не показал. А родной брат Орцхо вот уже лет пять-шесть как переселился в далекое село Плиево и совсем забыл сестру.

Впрочем, когда он и в Сагопши жил, тоже не очень помнил о ней. А Беки так и вовсе не признавал. И все потому, что очень уж Орцхо хотелось выдать сестру за Саада, а когда все вышло по-иному, он посчитал, что сестра своим замужеством опозорила его. И долго они были в ссоре, а когда помирились, Орцхо не сразу разрешил Кайпе появиться в его доме и был с нею суров, глядел волком.

Так и стали чужими брат и сестра, вскормленные одной матерью. Чего же спрашивать с дальних родственников…

Сями — это другое. Ему нет никакого дела до Орцхо. Он уважает Кайпу и своего отношения к ней никогда не меняет. Люди говорят, он придурковатый. Может, это и так. Но Кайпа считает его просто добрым и… несчастным. У Сями два брата. И старший и младший уже женаты, имеют детей. Если жены братьев подадут Сями поесть, он сыт, а не подадут — идет к родственникам. Частенько его можно видеть на свадьбе, на похоронах. Только в этих случаях он сидит не там, где все люди, а у котла с мясом.

Сями всегда рад помочь: кому забор поставит, кому навоз уберет. И платы никакой не просит, только бы накормили.

Три ночи подряд после похорон к Кайпе приходили мюриды. И Сями — тут как тут, пока не поел мяса, что осталось от мюридов. Захаживал он и днем. И Кайпа всегда кормила его чем могла, жалела. Вот и сегодня он пришел ни свет ни заря, сел у печки и ждет, пока сискал испечется. И Гойберд здесь. Он тоже с нетерпением ждет сискала. В отличие от Сями Гойберд понимает, что будет есть сиротский кусок, да что поделаешь: не поешь — не много наработаешь в поле. Голод не дает глазам Гойберда оторваться от печки, откуда идет такой приятный дух. Даже разговаривать не хочется, только и видишь сковородку. А разговору сейчас хоть отбавляй. Все село будто разворошенный улей, только и говорят об убийстве Беки и о Дауде — и дома и на улице.

— Кем он вам доводится, Кайпа, — заговорил наконец и Гойберд, — человек этот, которого Ази арестовал?

— Родственник Беки по материнской линии. Близкий родственник.

— Я впервые увидел его в вашем доме.

— Он в Грозном работал. А потом еще больше года в ссылке был, в Сибири. Уж лучше бы он в этот день не приезжал.

— Неразумно он поступил. Разве можно абреку без оружия ходить.

— Так он же не абрек.

— Будь у него оружие — эти собаки так легко не схватили бы беднягу.

Кайпа не знает, было ли у Дауда оружие. Она в ту ночь никого не видела. Но как сквозь сон ей вдруг вспомнилось, что, когда Дауд пришел к ним, через плечо у него вроде бы висела винтовка, но потом, днем, ее не было. «Куда же она девалась?» — подумала Кайпа.

Гойберд опять замолк и уставился на сковородку. Да и Кайпе не до чужих забот, своих хоть отбавляй.

Чуть помолчав, Гойберд сказал:

— Не надо было ему связываться с этим, мерзавцем Соси. От него добра не жди. Никогда не забуду, что он сотворил со мной во Владикавказе…

— Да разве только с тобой? Ты покажи мне человека, которого он. не обвесил или не обсчитал в своей лавке. Все его богатство грешное.

— Богатство, оно у всех богачей грешное, нечестным путем нажитое. Подумать только, за землю деньги берут, за богом созданную землю! Что уж может быть грешнее этого? Умные люди говорят: скоро все изменится и земля станет народной. Тогда и плату за нее брать не будут… Неужто и правда доживем до этого?

— Едва ли, — покачала головой Кайпа. — Разве такие, как Угром и Мазай, отдадут свою землю? Да ни за что!

— Отдадут, Кайпа, если забрать. Клянусь богом, отдадут. Дауд вот тоже сказал, что скоро земля будет народной. Значит, знает… Оттого и Соси на него обозлился.

— А ему-то чего злиться? Он ведь тоже покупает землю?

— Кто знает. Он теперь разбогател. Может, тоже, как Саад, начнет землей торговать?

— Что-то в этом кроется. Не зря он донес на Дауда, — пожала плечами Кайпа.

— Говорят, Дауд грозил, что еще вернется за душами Ази и Соси. Видать, есть между ними какая-то тайна! — Гойберд покосился на печку и добавил: — Посмотрим, что тогда Соси запоет.

— Эх, Гойберд, разве не видишь, какое теперь время? Богатый прав во всем. Вон Саад, осиротил моих детей и живет как ни в чем не бывало. И власти ему ни слова не говорят. Вот и выходит, что власть на стороне богатых.

— Говорят, Саад изрядно потратился, потому его и не арестовали. Старшине снес жирного барана, а пирстопу большую взятку деньгами дал.

— Со всеми снюхался, чтоб ему превратиться в кровавый комок! — проговорила Кайпа.

— Богатство, оно и в небо дорогу отыщет. Угром — друг пирстопа. А Саад сдружился с Угромом через его управляющего Зарахмета. Все это одна шайка. И язык у них общий. Ты права, Кайпа, и сила и власть на стороне богатых.

— Чтоб он сгорел вместе со всем своим богатством, проклятый! — сказала в сердцах Кайпа и пошла к печке.

— О, уже поджарился, — вырвалось у Сями, когда Кайпа открыла сковородку.

— Здорово испекся, — поспешил добавить и Гойберд, словно боялся, как бы Кайпа снова не накрыла сискал, — клянусь богом, на славу испекся!

— Я еще до света встала, — сказала Кайпа, снимая со сковороды, — да маленький не давал мне делом заняться, что-то неспокойный он очень…

Скоро испекся и второй сискал, и третий… Сями подсел поближе. А Гойберд, казалось, просверлит глазами сискал, но Кайпа пока не угощала их, даже детям еще не дала.

Вот-вот должны прийти Исмаал и Мурад с женами… Она глянула на Гойберда и не выдержала: взяла в руки горячий сискал, разломила и положила перед Гойбердом и Сями.

— Хотите, я вам рассолу налью из-под сыра? — спросила она, повернувшись к Гойберду.

Он покачал головой: мол, не надо.

Рот у него был набит, сискал оказался очень горячим, проглотить невозможно, вот Гойберд и тянул в себя воздух, как рыба, выброшенная на сушу.

Вернулся Хасан. Он водил мерина на водопой.

Отец с детства учил Хасана ухаживать за лошадью, запрягать ее… Вообще-то Хасан больше любил поиграть и без особой охоты выполнял поручения отца. Хусена, как ни странно, больше тянуло к хозяйству. Однажды, увидев, как он, приглаживая хворостины одна к другой, приводил в порядок растрепавшийся плетень, Беки не выдержал и похвалил сына: мол, похоже, из тебя выйдет хозяин. Но к лошади не подпускал, говорил, может лягнуть. Хусен не раз тайком от всех подходил к ней совсем близко — лягнет или нет? Но она не трогала его. Повернет к нему морду, посмотрит, вот и все.

Если раньше отец всякий раз напоминал Хасану, что надо сделать то-то и то-то, сейчас указывать некому. Самому все знать надо. Он теперь старший в доме. За эти несколько дней мальчик очень повзрослел. Он уже многое делает сам. И лошадь запряг бы, да один не может оглобли поднять — не под силу еще ему. А не поднимешь оглобли — мерин не сможет встать на место.

Хасан взял хомут и седло, хотел уже попросить Сями выйти с ним да помочь запрячь лошадь, когда мать вдруг сказала, обращаясь к Гойберду:

— Неужто у этой власти нет закона? А если есть, то как же может закон не покарать убийцу?

— Закон-то есть. Да только они его всяко повернуть могут: куда им надо, туда и поворачивают. Вот и ходит Саад петухом. Привесил к поясу семизарядный наган и ходит…

— Не ходил бы, будь у Беки брат или племянник… — глубоко вздохнула Кайпа.

— Ничего, — сказал Гойберд и посмотрел сначала на Хасана, потом на Хусена, — у Беки есть сыновья! Скоро они вырастут…

Хасан понимал, о чем думает Гойберд. Ох, были бы у него силы, собственными руками придушил бы он Саада! Никогда не забудет Хасан, как этот зверь зарезал его отца, как он еще вонзал кинжал в тело умирающего. В ушах у сына колоколом звенят слова: «Хасан! Отомсти!»

Хусен не знает, что сказал перед смертью отец, он не был с ним. Но Хусен знает, что сыновья мстят за отцов. В день похорон Дауд тоже сказал: «У Беки есть сыновья! Они отомстят за отца!» А сейчас вот и Гойберд говорит об этом… «Эх, — подумал Хусен, — и где только люди берут наганы?!»

Подъехали Исмаал с женой. Они наотрез отказались от еды, сказали, что сыты, поели, мол, дома. Пришел и Мажи, хотя никто его не звал.

— А ты зачем здесь? Ну-ка беги домой! — прикрикнул на него отец.

Но Мажи словно и не слыхал Гойберда. Один его глаз так и впился в сискал, что лежал перед Хасаном и Хусеном. Он жадно сглотнул слюну.

— Не надо кричать на него, — попросила Кайпа, тепло посмотрев на мальчика.

— Кто его звал сюда? Зачем он пришел? — не переставал сердиться Гойберд.

Но разве Мажи надо звать? Он и сам знает, что люди здесь собираются в поле, значит, будет еда… И отец знает, зачем сын пришел. Ему и стыдно, и горько, и жалко мальчишку, а что поделаешь?…

— На, мой мальчик, — протягивая Мажи сискал, проговорила Кайпа, — ешь на здоровье и во отпущение грехов всем умершим!

Мажи ухватился за кусок сразу обеими руками, словно воробья поймал. Он жадно и молниеносно все съел. Может, оттого, что сискал с салом был особенно вкусным, или надеялся, еще дадут? Как бы там ни было, а больше ему ничего не дали.

Мужчины, женщины и дети стали один за другим выходить из дому. А Мурада все не было.

Накануне он твердо обещал Кайпе, что придет. Кайпа уже собиралась послать за ним Хасана, когда показался сын Мурада.

— Амайг, где же ваши? — спросила она.

— Дади просил передать, что не сможет поехать.

— Но он же обещал, — растерянно развела руками бедная женщина.

— Велят идти дорогу чинить.

— Какую еще дорогу?

— Не иначе как начальство едет, — сказал Исмаал, — потому и дорогу решили в порядок привести. Слыхал я, ждут какого-то генерала, то ли из Тифлиса, то ли из Владикавказа, не знаю.

— О, чтоб ему не доехать! — вздохнула Кайпа.

— Генерал, говоришь, едет, — вступил в разговор Гойберд. — Интересно, с чем он к нам едет, что хорошего привезет?…

— А чего хорошего ты от него ждешь? — усмехнулся Исмаал. — Может, хоть раз видел добро от начальства?

Просто едет, чтобы мы его не забыли. Не то вдруг не увидим, да и позабудем.

— И с чего он сидел до осени? Вон ведь как развезло. Разве сейчас время с дорогой возиться?

— Эх, Гойберд! Ты думаешь, его волнует, легко это или трудно осенью дорогу наводить. Да пусть жители всех окрестных сел хоть на четвереньках по грязи ползают, начальству до того и дела нет! Ну, ладно. Хватит разговаривать, ехать надо, пока за нами человека не прислали. Поторапливайтесь. Я-то уже одного гонца отослал. А Мурад, видно, испугался, как бы его не арестовали за непослушание. Но что поделаешь: он вдовий сын, да притом единственный.

Арбы медленно тронулись. Правда, конь Исмаала мог бы идти резвее, но мерин Хасана шел не быстрее быка. Раньше он был не такой, но, видать, оттого, что его долго не запрягали, отвык от упряжки, а может, чувствовал над собой другую руку.

Если бы арбой правил Беки, и Хусен не был бы таким грустным. Отец всегда напевал про себя, а мальчик слушал его. Иногда Беки давал ему вожжи. Он брал их обеими руками и поочередно дергал то правой, то левой, пока лошадь совсем не запутается, не зная, куда ей идти, и не остановится…

— Ты не дергай, сынок, — говорил тогда отец, — лошадь знает дорогу, пусть идет свободно.

«Зачем тогда нужны вожжи?» — удивлялся Хусен.

— Нно, эмалк, — погонял Беки, и мерин снова пускался в путь.

«А Гойберд не называет ее эмалком, — продолжал размышлять Хусен, — только все ворчит: чуфф, чуфф. Разве так управляют?»

Мажи тоже идет с ними. Он хоть и пеший, а не отстает. Гойберд знает, что сын плетется за арбой, а потому нет-нет да обернется и погрозит ему кнутовищем. Мальчик чуть поотстанет, но, едва отец отведет от него взгляд, опять догоняет. Иногда, смотришь, и подвиснет к бастроку, что выдается из арбы.

9

Дом Сями и его братьев стоит почти на краю села. За ним всего три двора, а дальше поле.

Еще задолго до своих ворот Сями заволновался. И не напрасно. У калитки стоял Элмарза. Сями пригнулся, да что толку — борта у арбы совсем невысокие, ребенка не скроют, не то что взрослого.

— Куда это ты едешь? — спросил Элмарза, когда арба поравнялась с ним.

— Никуда, — пробормотал Сями.

Бедняга был насмерть запуган своими братьями. Они вымещали на нем всю свою злобу. Может, оттого, что он будто бы позорит их, работая на чужих людей? А уж какой тут позор, если Сями только этим и зарабатывал себе хлеб. Ругать-то братья его ругали, а кормить не кормили.

Гойберд остановил лошадь и сказал:

— Кукуруза у детей Беки осталась в поле, вот мы и собрались туда.

— Какая еще там кукуруза! Надо ехать дорогу мостить! А ну, слезай с арбы! — крикнул Элмарза.

Сями, тяжело дыша, молча смотрел на брата. Ноздри вздулись, как у загнанной лошади, нижняя губа задрожала.

— Ты что, не слышишь? Поедешь дорогу мостить.

Сями соскочил с арбы и быстро пошел в сторону степи.

— Ты куда?

Элмарза двинулся за ним, но Сями, не оборачиваясь, ускорил шаг.

— Ну, погоди у меня, пес, кормящийся чужим сискалом, — погрозил ему вслед кулаком Элмарза.

Сями на миг остановился, будто его подбили под коленки, укоризненно посмотрел на брата и вновь двинулся дальше.

Очень обидели его слова Элмарзы. Да, он ест чужой хлеб, но не даром. В поте лица трудится за это. И нет человека, кому бы Сями отказал в услуге, кому бы не отработал угощения. Вот и сейчас. Он не просто должен помочь детям Беки. Честный человек обязан за добро платить добром. Он ел сиротский сискал, как же не помочь людям, не поехать с ними в поле?

Далеко за селом Сями остановился и подождал, пока Гойберд не поравняется с ним. Нижняя губа у Сями все еще подрагивала. Хусену от этого казалось, что она стала больше обычной.

Не успели и версты проехать, как им навстречу вынырнули два всадника. Один был старшина Ази, другой — казак с саблей на боку и с винтовкой за спиной.

— Эй, куда едете? — крикнул Ази еще издали, остановившись посреди дороги. — Может, вы считаете для себя унизительным делать то, что другие сегодня будут делать?

— Мы не такого звания, чтобы считать унизительным труд людей, где бы они ни работали, чем бы ни занимались, — спокойно ответил за всех Исмаал, сидевший на первой арбе.

— Тогда поворачивай лошадей, да поживее!

— Повернуть-то оно можно, да знать бы, куда ехать велишь?

— В могилу моего отца! Разве вам не передали приказ мостить дорогу?

Ази никогда не отличался добрым нравом. Но на этот раз он был особенно не в духе. Если люди за два дня не поправят дорогу, не отделаться только плевком в лицо. Пристав, чего доброго, и с должности прогонит. Ну а уж коли наместнику и правда доведется проехать по разбитой дороге, где такие ямы, что колеса проваливаются по самую ось, тогда одному только богу известно, чем все это кончится для старшины.

Исмаал сделал вид, будто в первый раз обо всем слышит, и сказал:

— Чего с ней возиться! Не сегодня-завтра снег выпадет, вот и выровняет.

Ази, похоже, поверил, что Исмаал ни о чем не слыхал.

— Наместник едет! — сказал он таким торжественным тоном, словно возвестил о пришествии самого пророка.

— А, чтоб ему пусто было! Не может подождать, пока снег выпадет? Тогда бы на санях приехал. И самому хорошо, и людям никаких забот.

— Он тебя не спрашивает, когда ему ехать. Ну, заворачивай лошадь, да смотри мне, без долгих разговоров, — Ази помахал кнутовищем, а казак схватил лошадь под уздцы.

— Отпусти лошадь, — Исмаал дернул вожжи.

— Не спорь с властью, — погрозил пальцем Ази, — не то смотри, далеко от нее не уйдешь.

Понимая, что со старшиной тягаться бесполезно, Исмаал решил пробудить в нем человечность.

— Будь великодушным, Ази, отпусти нас. Мы не для себя едем в поле. Детям Беки надо помочь. Кукуруза у них пропадает. Наш долг не оставить сирот.

— И не проси. Если бы там пропадала кукуруза моего отца, и тогда я ничего не мог бы поделать. Сегодня и завтра у вас ничего не выйдет.

Исмаал вспылил:

— Да? Скажи тогда, что ты сделаешь с Саадом, овцы которого за эти два дня и соломы не оставят от кукурузы Беки?!

— Это не моя забота. Саад лучше знает, что ему делать со своей землей.

Казак тем временем повернул лошадь Исмаала и свел ее с дороги. За ним двинулся и Гойберд.

— Все вы заодно! — сказал, насупившись, Исмаал. — Да смотрите, как бы не пришлось вам сообща и ответ держать перед народом.

— Эй, Исмаал! Будь осторожен! Тебе ведь, наверно, известно, какая участь постигает тех, кто ведет подобные разговоры?

Исмаал криво усмехнулся.

— Мне все известно. Тебе это здорово удается. Только не забывай, что ингуши не прощают зла!

Неизвестно, сколько бы еще длился их разговор, если бы Сями, соскочив с арбы, не положил ему конец. Он стремглав кинулся в сторону поля. Ази и казак бросились за ним, догнали и вернули обратно. Казак, размахивая плетью, пытался загнать его на арбу, но Сями упорно мотал головой. Он съел сиротский хлеб. А наместник еще ни разу не кормил его. Сями не работает на тех, кто его не кормит, он работает за еду.

— Делай, что тебе велят, — крикнул разъяренный Ази.

Сями и его не послушал. Он был похож на зверя в окружении охотников: губа тряслась, как в лихорадке, ноздри расширились…

— Марш на арбу! — с этими словами казак ткнул его кнутовищем в грудь.

— Собак! — вырвалось у Сями.

Это было одно из пяти-шести русских слов, которые он знал.

В мгновение ока Сями вырвал у казака кнут и хотел изломать кнутовище. Казак схватился за саблю. Ази кричал, чтобы Сями вернул кнут, но подойти к нему поближе не решался. Подбежали Исмаал и Гойберд. Стали уговаривать Сями, успокаивать. Казак не унимался, хотел арестовать беднягу, не мог простить, что тот назвал его собакой. Исмаал с трудом уломал казака. С пятого на десятое по-русски объяснил ему, что на Сями нельзя обижаться, что он, дескать, не в своем уме.

Сями не понимал, о чем говорил Исмаал, но когда тот из-за недостатка слов покрутил пальцем у виска, обиделся.

Ази тоже махнул рукой.

— Что с него взять, — сказал уже по-ингушски старшина, — сумасшедшего надо привязывать.

И это Сями тоже хорошо понял.

— Я не сумасшедший! — погрозил он кулаком Ази, потом повернулся к Исмаалу. — Слышите, вы? Я не сумасшедший! — уже чуть не плача добавил он и, ни на кого больше не взглянув, пошел прочь.

Отойдя метров на пятьдесят, остановился, посмотрел в сторону села. Подумав, видно, что Элмарза все еще торчит у ворот и пошлет его работать, Сями зашагал к полю.

Он, наверно, и не разбирал, куда идет и зачем, ему все было безразлично, лишь бы уйти от Элмарзы, от Ази, от казака, от людей…

Хусен смотрел вслед Сями и весь горел ненавистью к Ази и гордостью за Сями, который не испугался старшины. «Если бы и Дауд так защищался, — подумал мальчик, — его бы не арестовали».

Хасан тоже думал. Но он думал о другом: о неубранной кукурузе, о том, что овцы Саада уничтожат ее и тогда всем им беда…

До самого Сагопши дорога ровная, разве только кое-где встретится рытвина от старой колеи. Но в селе дорогу дважды пересекают рвы: один большой — его пробил ручеек, другой чуть поменьше. Дальше дорога сворачивает на Пседах. Туда ведет еще один путь, что со стороны кладбища. Он прямее, и по нему до Пседаха ближе. И поди ж ты, знай, по какой из дорог вздумается проехать наместнику. А потому исправляют обе. Благо ведь, не своими руками делают это пристав и старшина. Людей хватает, а не хватит — сгонят еще.

Гравий возили на арбах из оврага, что в Родниковой балке, за Пседахом. Туда-то и послали Исмаала и Гойберда.

Наместник был в этих краях в последний раз года два назад. С тех пор дороги не приводили в порядок. У крестьян и без того дел хватает, одной лошаденкой не справишься: вспахать надо, взбороновать, посеять, дров навозить из лесу, корм для скота запасти — всего не перечислишь.

Люди надеялись, что власти возьмут заботу о дорогах на себя: не малый ведь налог берут с каждого хозяйства!

Да не тут-то было. На налоги содержат старшину, пристава и всякое другое начальство.

Вот и получается: бросай все дела и чини дорогу. А кому по ней ездить? Даже раз в неделю на базар в Пседах сельчане ездят по другой дороге.

Только и нужна она, что наместнику разок проехать по ней да назад убраться. Еще и неизвестно, точно ли он приедет, а пристав на всякий случай старается, из кожи вон лезет, надеется ца похвалу начальства или. чего доброго, на повышение в чине. Впрочем, он уже и без того считает, что его есть за что похвалить: не он ли поймал Дауда? И уж если Дауд не преступник, кого же еще можно считать преступником: с бунтовщиками якшался, в Сибирь угодил, да бежал оттуда. А теперь еще и разговоры крамольные против царя ведет…

Уже темнело, когда Хасан и Хусен на пустой арбе въехали к себе во двор. Гойберд слез у своего двора: стыдно ему было соседке в глаза посмотреть.

Кайпа, давно ожидавшая, что с минуты на минуту въедут во двор груженные кукурузой арбы, всплеснула руками:

— Почему вы порожними вернулись? Где остальные? Что случилось?

Хасан молчал — его душили слезы.

— Мы гравий на дорогу возили, — сказал Хусен, не поднимая глаз.

— Как? — вырвалось у побледневшей Кайпы. — А кукуруза?

— Ази вместе с казаком силой повернул нас. Полупадишах, мол, едет.

— Да будь они прокляты, и полупадишах этот, и Ази. О всемогущий! Неужели ты не видишь всей этой несправедливости?!

Несчастная женщина простояла так недолго, она подняла голову и первое, что увидела, были лица сыновей и… глаза, полные невыразимого горя, беспомощности, молчаливого участия и решимости, глаза рано повзрослевших детей.

Кайпа утерла слезы, выпрямилась.

Все вокруг твердили ей, чтобы она не падала духом, была терпеливой… Но только сейчас, глядя на своих мальчиков, Кайпа до конца поняла, что она — их единственная опора и ей надо держаться, надо быть мужественной…

— А ну, Хасан, помоги, давай распряжем лошадь, — сказала она, — а ты, Хусен, отведешь ее в сарай. Да не забудьте накрыть ей спину одеялом, не то застудится — ведь вся как взмыленная от усталости, — с этими словами Кайпа пошла в дом растапливать очаг.

Немного погодя следом за ней вошли и сыновья.

— Ничего, завтра одни поедем убирать кукурузу. И пусть попробуют: не только Ази, но и сам пирстоп не остановит меня, — сказала мать, ставя перед детьми разогретые галушки и куски вареного курдюка.

— А как же Султан, нани? — спросил Хусен.

— Возьмем с собой и Султана. Завернем в одеяло и возьмем.

Ужин Кайпа приготовила на всех, кто утром уехал в поле, а ели они втроем.

«Вот жаль, что нет Сями», — подумал Хусен, глядя на большую миску перед собой.

А Сями в это время было совсем не до еды.

Даже на улице слышались глухие удары. На сей раз оба брата были жестоки, как никогда, особенно младший — Товмарза. Из-за Сями ему пришлось самому выйти работать на дорогу.

Какое-то время слышался приглушенный крик. Затем все стихло: и удары и крик.

Сями не знал, сколько он пролежал во дворе. Все тело у него болело, словно перебитое. Он попытался подняться, но не смог. Крепко стискивая зубы, чтобы не закричать от боли, Сями с трудом подполз к скирде кукурузной соломы, что высилась посреди огорода.

Элмарза и Товмарза и раньше, бывало, вдруг ни за что ни про что ударят брата — им все одно, что лошадь пнуть, что его. Но такого, как на этот раз, еще не случалось. Однажды, правда, в день свадьбы Товмарзы, Сями допек братьев, и Элмарза здорово наподдал ему. Сями не мог примириться с тем, что женят младшего брата, а его обошли. И такой он переполох поднял, разогнал всех танцующих, шумел, кричал, что его родные нарушают ингушский обычай.

— Пусть сначала меня женят, — кричал он, — я же старше!

Братья сгорали от стыда перед гостями. Элмарза увел Сями в сарай и привязал его там, но тот не перестал кричать. Элмарза взял палку и бил его до тех пор, пока он не утихомирился.

И все же сегодня избили его сильнее, чем тогда…

Они всем жаловались, что Сями позорит их и что уж лучше бы он умер.

Может, оттого и били смертным боем, рассчитывали, что помрет…

Сями нащупал углубление в скирде и влез туда по пояс. Можно бы и поглубже забраться, весь бы уместился, да каждое движение причиняло такую нестерпимую боль, что Сями больше не шевельнулся. И вдруг он почувствовал, что к спине его прижалось что-то мягкое и теплое. Бедняга с трудом протянул руку и нащупал что-то похожее на вывернутую шубу. «Кто бы это мог накрыть меня шубой? Кому я нужен?» — подумал Сями. И тут вдруг услышал слабое повизгивание. Это был их старый кобель. Не дождавшись похлебки, он вернулся в свою нору.

— А-а, Катох, это ты? — произнес Сями. — Если бы нас обоих не было в этом мире, никто бы ничего не потерял!

10

Черный котел неба низко навис над Алханчуртской долиной.

Кайпа еще затемно запрягла лошадь и выехала с детьми в поле.

Исмаала с Гойбердом и на второй день погнали чинить дорогу, а Сями не то что в поле ехать, он и пальцем пошевелить не мог. Но Кайпа об этом не знала.

— Как-нибудь сами управимся, — не без обиды в голосе сказала она, — слава всевышнему, руки, ноги целы и лошадь есть.

Хасан молча разглядывал заострившийся хребет лошади.

— Нани, мы сами всю кукурузу перевезем, вот увидишь, — стараясь успокоить мать, сказал Хусен.

— «Всю кукурузу перевезем», — передразнил Хасан. — Тоже рассуждает, силач.

— А вот посмотрим. Думаешь, я хуже тебя могу работать! — совсем осмелел Хусен, благо, что мать рядом, а при ней ведь Хасан все равно его не тронет.

— Сискал есть ты умеешь, вот это уж точно.

— Не больше тебя.

— А ну перестаньте, — остановила их мать. — Чего не поделили? Только вашей ссоры мне и не хватает. Ты, Хусен, младше, не перечь старшему.

При этих словах Хасан словно и правда почувствовал себя совсем взрослым, выпрямился, потянул вожжи и, стараясь придать своему ломающемуся голосу басови-тость, прикрикнул:

— Но-о, пирод! — Хасан слышал это слово вчера. Так Исмаал погонял лошадь.

Мальчик спросил, что за слово такое, Исмаал объяснил, что по-русски оно значит «вперед».

По кучкам кукурузных стеблей Хасан узнал свое поле.

Кайпа после прополки здесь не была. А осенью поле совсем меняет свой вид.

Хасан направился к несжатой кукурузе и вдруг резко остановился.

— Вот, смотри, здесь лежал дади, — сказал он Хусену, показывая темные пятна на земле.

Подошла Кайпа.

— Что вы разглядываете?

Но дети не успели ей ответить, как мать все поняла и бессильно опустилась на колени. Некоторое время она молча сидела, приложив руки ко лбу. Потом стала осторожно брать сырую землю и засыпать ею следы крови. Дети делали то же самое. Скоро следов уже не было видно.

В несжатой кукурузе овцы здорово похозяйничали. Кое-какие стебли переломаны, иные вырваны с корнем, и початки на них обглоданы. А рядом, будто рассыпанные чьей-то рукой, белеют зерна…

Каппе и без того было тяжело, а при виде такого разорения и вовсе все вспомнилось.

— О дяла, неужели ты видишь это и не караешь злодея? — сказала она, посмотрев в пасмурное небо.

«Ну разве из-за таких туч что-нибудь увидишь? — удивился про себя Хусен. — Если бы погода была ясная, тогда другое дело!»

Некоторое время Кайпа молча оглядывала поле и размышляла, как же ей быть: вывозить убранную кукурузу пли жать остальную?

— Хасан! — крикнула наконец она. — Разверни-ка, сынок, арбу, не то, как нагрузим ее, не сдвинем.

Скоро работа закипела. Хасан, стоя на арбе, укладывает стебли, мать вместе с Хусеном подносят их и подают ему. Только Султан ничего не делает. Он лежит неподалеку, завернутый в одеяло — один носик виднеется.

За стеблями приходится уходить все дальше и дальше — те, что были сложены у дороги, уже погрузили. А заехать на пахоту нельзя — мерин завязнет, не вытянет груженой арбы.

Чем выше воз, тем труднее Кайпе подавать, а Хасану принимать и укладывать стебли.

Не спуская глаз, Хасан следит, как растет воз, осматривает его со всех сторон — не кривится ли? Кайпа тоже наблюдает за укладкой, хотя знает в ней толку не больше Хасана. Она, правда, не раз помогала Беки в поле. Но муж не нуждался в советчиках, до того он был ловок и умел. А как красиво укладывал воз! Знать бы, что доведется самой с уборкой управляться, поучилась бы… Но кто мог подумать? Несчастье ведь приходит нежданно-негаданно.

Заплакал Султан.

— Погоди, родимый, — упрашивала его Кайпа. — Потерпи чуть-чуть, сейчас закончим.

Но ребенок кричит все громче и громче. И Кайпе, хочешь не хочешь, пришлось оставить работу. Она развернула одеяло, перепеленала малыша, покормила его грудью. Только тогда Султан успокоился.

Пока мать возилась с братишкой, Хусен все носил и носил стебли.

— Хватит, сынок, не надо больше, — сказала Кайпа, — не увезет лошадь столько.

Мать перекидала все стебли Хасану и протянула ему бастрок, но, как ни подталкивала, Хасан все не мог подцепить его. На помощь брату наверх забрался Хусен. Вдвоем они кое-как затащили тяжелый бастрок, затянули веревками, как умели. Но не успели выехать с поля, узлы поослабли. Остановили арбу, снова подтянули, но, на беду, воз уже так перекосился, что, как ни затягивай, толку никакого.

Кайпа велела ребятам сесть на одну сторону для равновесия, потом забралась и сама.

Ехали степью. По ней ровнее — и арба идет легче.

— Уже почти половину пути проехали, — вздохнула Кайпа. — Да поможет нам дяла довезти свою кладь до дому.

Но разве с такой укладкой довезешь? Воз уже настолько накренился, что стебли скоро стали волочиться по земле. А едва колесо угодило в рытвину, арба завалилась набок.

С Султаном на руках Кайпа скатилась вниз, Хасан спрыгнул следом за ней и крикнул брату:

— Ну, чего ты уцепился за стебли, как кошка? Не видишь, что прибыли? Слезай давай.

Хусен обозлился, чуть не огрызнулся, да вовремя вспомнил, как мать сердится, когда он перечит старшему брату.

Он и сам понимает, что с таким возом дальше не поедешь. Давно бы слез, да боится — тогда уж воз и вовсе завалится.

— Пропади ты пропадом, — причитает Кайпа, — недаром же говорится, беда семь бед приводит. Вот и у нас так…

Хусен видит, как по щеке у матери скатываются слезы.

Раньше, до смерти отца, сын только раз видел ее плачущей, когда умерла их младшая сестренка. Зато теперь глаза у матери все время красные. И Хусен знает: это от слез.

— Хасан, отвяжи бастрок, — просит Кайпа, — ничего не поделаешь, придется заново воз ладить.

Вдвоем с Хасаном они скинули на землю половину поклажи и начали двурожкой заново укладывать стебли на арбу.

Хусен стоял поодаль и с завистью поглядывал на завернутого в одеяло Султана. Ему-то холод нипочем, у него даже рот прикрыт краешком одеяла! А Хусен весь посинел. Глянув на него, мать сказала:

— Поди сюда, сынок, складывай стебли в кучки, и мне будет легче перекидывать, и ты согреешься.

Хусен с радостью принялся за работу. А скоро ему даже стало казаться, что с его участием дело пошло куда быстрее. Матери теперь легче: возьмет кучку и — р-раз — подаст Хасану.

— Долгой жизни тебе, мой мальчик, какие хорошие кучки делаешь, — похвалила она его.

Вдруг Хусен увидел скачущего со стороны села всадника.

— Нани, кто-то едет!

— Ну и пусть едет! Тебе-то что в этом за радость, — пробурчал Хасан.

— А вдруг остановится, поможет!..

— Ну, если ему больше нечего делать!..

— Давайте, дети, поскорее уложим стебли, — сказала Кайпа и стала быстро подавать, будто у нее сил прибавилось. — Человек подъедет, попросим его помочь потуже затянуть бастрок.

Заплакал Султан, но даже это не оторвало мать от работы.

Всадник несся галопом. Ветер раскинул полы его бурки, как крылья орла. И Кайпа торопилась.

Хасан не успевал укладывать стебли. Но вдруг он не взял поданной охапки.

— Что ты остановился, сынок?

Хасан будто ничего и не слыхал, стоял, как чурт. Глаза его впились в одну точку. Он узнал всадника. Ни у кого нет такой бороды — будто приклеенный лоскут овчины, таких ухоженных усов и лица цвета спелой земляники.

Подъехав ближе, всадник придержал коня, намереваясь объехать их. Только тут Кайпа увидела, кто это. Он-то, может, ее и не узнал — они уже много лот не видели друг друга, да и выбившиеся из-под платка пряди волос почти закрыли лицо.

Кайпа в растерянности остановилась как вкопанная, держа в руках вилы с охапкой стеблей. Она даже волосы не убрала, которые в другое время тщательно прятала от мужчин.

— Вам помочь? — спросил всадник, останавливаясь.

Кайпа молча смотрела на него. Хусен удивился. Да и как тут не удивиться? Когда всадник был еще далеко, мать говорила о том, что попросит его помочь, теперь он подъехал и сам набивается, а она молчит…

Всадник между тем сказал о помощи совсем не потому, что действительно горел желанием помочь, а так, для приличия, в надежде, что его поблагодарят и откажутся. Тот, кто искренне хочет помочь, по спрашивает, есть ли в этом нужда, просто берется за дело.

— Ну, так как, женщина?… — снова спросил он и осекся.

Кайпа откинула волосы. Глаза ее горели ненавистью. И уж тут-то всадник узнал ее.

— Не тебе нам помогать! Будь проклят, злодей! Уйди с глаз.

— Как ты разговариваешь?…

— А как ты хочешь, чтобы я с тобой разговаривала? И до чего же ты наглый! Другой бы на твоем месте не подъехал к нам…

— Я и не подъезжал. Дорога моя здесь проходит…

— О, чтоб ты не вернулся домой! Чтоб дорога твоя стала кровавой!..

— Перестань, Кайпа! Вспомни, я ведь любил тебя когда-то…

— Потому, может, и сделал моих детей сиротами? Но не радуйся, рано или поздно ты вернешь им кровь отца.

Разгневанная, как была с вилами в руках, она двинулась на Саада. Хасан сжал кулаки и весь напрягся.

— Благодари бога, что ты не мужчина!.. — С этими словами всадник тронул коня.

— Это не беда, что я женщина… Слезай с коня, если ты мужчина! Чего же уезжаешь?

Чуть поотъехав, Саад со злостью стеганул коня.

Всадник был уже далеко, а Кайпа все слала ему вслед проклятия:

— Чтоб твой конь и все богатство твое достались безжалостным людям! Чтобы труп твой завернули в твою же бурку!..

Домой они вернулись вечером. Зловещее беззвездное небо низко нависло над селом. Вокруг было тихо. Куры уже сидели в курятнике. Вслед за арбой во двор вошла корова. Выпрягли лошадь, а разгружать воз не стали. И сил не было, да и Султан плакал, не давал покоя. Даже Хусен, который утром прыгал, словно теленок, впервые выпущенный на лужок, сейчас был похож на осеннего цыпленка.

На счастье, два-три дня стояла хорошая погода, и работа в поле спорилась. Им теперь помогали Исмаал с женой, а один день с ними работала и жена Мурада, зато Кайпа вынуждена была остаться дома — заболел Султан.

Вскоре всю кукурузу убрали и перевезли во двор. Теперь надо было обломать початки, и этим уже занимались только Хасан, Хусен, а временами и Кайпа, когда удавалось хоть ненадолго убаюкать Султана. Иногда забегали дети Гойберда, но помощь от них не ахти какая: поработают часок, прихватят по паре початков — и домой. Пожарят, съедят и обратно.

Разок забегала Эсет, но Тархан не дал ей побыть у них, стал звать домой. А когда она отмахнулась, пожаловался матери, и та раскричалась на все село, пока наконец не загнала дочь.

Хусен только все удивлялся про себя: «И чего они не пускают к нам Эсет? Мы ведь не съедим ее? А что к соседям зашла помочь, так разве это плохо? Я бы тоже им помог!»

Кабират поссорилась с Кайпой — обвинила ее в том, будто она распустила слух, что Дауда арестовали по доносу Соси. А Кайпа и знать ничего не знала, сама услышала от людей — все село об этом и говорит. Соси надеялся, что все останется между ним и Ази, но не тут-то было — земля слухами полнится. На доносчика смотрят косо. Вот он и злится на всех, а жена рада стараться, обвиняет во всем соседку. Из-за этого и детей готова поссорить.

Едва Эсет вернулась к себе во двор, оттуда донесся ее плач и крики матери:

— Смотри у меня, синеглазый шайтан, еще раз увижу тебя на том дворе, ноги переломаю! У них опять что случится, скажут, мы донесли, мы виноваты, а ты им помогать надумала?

Кабират кричала и хлестала девочку хворостиной по ногам. В эту минуту она напоминала волка из сказки, который винит ягненка в том, что он мутит ему воду в реке.

Кабират и Соси не знали, что им еще сделать, чтобы сельчане, и особенно соседи, не проведали, чем и как они живут. С трех сторон обнесли свой двор высоким забором, от улицы их отгораживала задняя стена дома. То ли сглаза остерегались, то ли боялись, как бы богатства у них не убавилось. Да где уж ему убавиться! Известное дело — деньги идут к деньгам. Из года в год, когда в сапетках у сельчан уже хоть шаром покати, у Соси полным-полно кукурузы, а когда другим сеять нечем, он, отложив зерно про запас, еще и продает часть. И возить далеко не приходится — люди сами идут. У кого денег нет, берут в долг с условием из нового урожая вернуть вдвойне. К осени, глядишь, огромная сапетка у него снова полна. Не многим такое выпадает.

Беки, бедняга, надеялся хоть в этом году наполнить свою сапетку, да вон как все обернулось.

Всякий раз, заглядывая в сапетку, Кайпа шлет проклятия осиротившему ее дом, ее детей.

— Чтобы кровью тебе обернулось, Саад, богатство твое, нажитое нечестно. О дяла, — воздев руки к небесам, молит несчастная женщина, — сделай так, чтобы хоть одно из моих проклятий пало на голову убийцы!

11

Дорога на Тэлги-балку проходит вдоль кладбища. Эта балка ближе других к селу, потому-то ее и предпочитают сельчане: можно быстро нарубить полную арбу дров и успеть вывезти, не попав на глаза леснику Элмарзе. Но это только так кажется. А на деле редко кому удается избежать встречи с вездесущим лесником.

Встреча с Элмарзой добром не обходится: либо приходится сгружать лес, либо взятку платить леснику.

Хасану и Хусену платить нечем. Вся надежда, что, узнав, чьи они дети, Элмарза пожалеет сирот. Ведь он к тому же из тайпа их матери, значит, в некотором роде дядей приходится.

Мерин чуть плетется. Никак ему не хочется на старости лет волочить арбу. Другое дело — стоять в теплом сарае да пожевывать вкусное сено.

Хасан тоже без радости согласился ехать в лес.

— Поезжай, сынок, в Тэлги-балку, — попросила с вечера мать, — холод на дворе, а нам топить нечем. Завтра ураза начинается, а в нетопленной комнате разве искупаешься? Привезете пару вязанок — и хватит. А Султан поправится, тогда и я с вами съезжу, полную арбу нарубим.

Хусена просить не надо. Ему лишь бы на арбе проехаться, а что там делать надо будет, мальчику нипочем.

Вот и сейчас он сидит на арбе и не думает о том, что их ждет нелегкая работа — ведь ему придется подтаскивать к арбе дрова.

Хусен разглядывает чурты. Они разные: деревянные и каменные. Все покрашены в синий или зеленый цвет. Некоторые расписаны красивыми сложными узорами. Хусен знает, что под каждым чуртом похоронен человек.

— Хасан, где больше людей, здесь, на кладбище, или у нас в селе? — спрашивает Хусен.

— Откуда мне знать! — отвечает Хасан, не оборачиваясь. — А тебе-то какое до этого дело?

— Просто так.

— Делать тебе нечего! Чем болтать чепуху, лучше помолись, чтоб дяла простил все их грехи.

— А зачем?

— Так полагается. Когда едешь мимо кладбища, нужно говорить: «Да простит вас дяла!»

— Сколько раз надо говорить эти слова?

— Пока не проедешь кладбище. А ты что спрашиваешь, боишься устать?

Хусен не ответил. Он уже повторял про себя: «Да простит вас дяла!» Но через минуту-другую спросил:

— Хасан, а где наш дади похоронен?

— Там, с другой стороны.

— Давай пойдем на его могилу?

— Не сейчас. На обратном пути…

— Ну, пожалуйста, Хасан, давай сейчас…

Хусен не мог понять, как это можно проехать мимо кладбища и не подойти к могиле отца. Мальчик, как похоронили Беки, еще ни разу не был на кладбище.

Раньше он думал, что покойников замуровывают в чурты, теперь Хусен знает: их зарывают в землю.

Хасан наконец уступил просьбам брата и остановил лошадь. На кладбище было тихо. Только черные вороны иногда нарушали безмолвие своим карканьем. Они то садились на чурты, то взмывали ввысь.

Дети остановились у свежей могилы.

— Подними руки, — приказал Хасан, покосившись на брата, — помолимся за дади.

Хусен поднял руки и вопросительно посмотрел на Хасана: что же дальше делать?

— Говори «аминь», — сверкнул глазами Хасан и стал что-то быстро и непонятно шептать: он видел, так делают взрослые.

Хасан не знал других слов молитвы, кроме «аминь», а потому только его и повторял.

Хусен тоже старательно шептал «аминь», по при этом он успевал и многое увидеть: чурты, например, и… ворон. А вот села на высокий каменный чурт сорока.

— Шш, — махнул рукой Хусен.

— Не маши руками во время молитвы, — прикрикнул Хасап.

хусен не ответил. Он и раньше редко пререкался с братом, знал, что у того больше силы, а теперь, после того как мать сказала, что Хасан старше и потому его надо слушаться, Хусен выносит все окрики и придирки брата. А Хасан стал какой-то очень странный. «Ведь вот дади был старшим в семье, но никого не обижал, наоборот, защищал. А Хасан все покрикивает да приказывает, отчего бы это?» — думал Хусен.

Чурт на могиле отца был совсем маленький. Когда он лежал еще во дворе и Дауд с Гойбердом обтесывали его, он казался Хусену огромным. Но теперь, наполовину врытый в землю, едва возвышается над холмиком, и не вырезан на нем ни наган, ни кинжал, как на том, где сорока сидела.

— Хасан, а почему на том чурте вырезаны наган и кинжал?

— Это значит — там похоронен мужчина.

— А-а, — протянул Хусен.

— Видишь, рядом на чурте серьги, кольца и женский пояс? Там похоронена девушка. Брат и сестра лежат рядом. Я слыхал, что его убили и она не пережила горя. Кроме брата, у нее никого больше на свете не было.

— А кто его убил?

— Кто-то из Нясаре. Говорят, он женился на девушке, которая была засватана за человека из рода тех людей, что из Нясаре.

Хусен молча смотрел на чурт мужчине и думал: «Как же он дал убить себя, ведь у него были кинжал и наган…» Но тут мальчик вспомнил, что ведь и у отца был кинжал…

— Хасан, мы тоже вырежем кинжал на памятнике дади, ладно?

— Вырежем. И наган…

— У дади ведь не было нагана…

— Ну и что же? Так делают.

«Наверное, у брата девушки тоже не было нагана, — подумал тогда Хусен, — человек с наганом не даст себя убить…»

— Ну, пошли, — сказал Хасан. — Слушай, а где наша лошадь? — через минуту закричал он.

Забора вокруг кладбища не было. А потому все просматривалось как на ладони. Хасан побежал в сторону леса. Но вскоре повернул назад.

В растерянности мальчик метался, как зверь в западне. А Хусен стоял на месте и беззвучно плакал. Уж если Хасан не знал, что делать, а он-то и подавно…

— Это все из-за тебя, щербатый, — сказал старший брат, останавливаясь перед Хусеном. — Вот и сходили на могилу! Говорил тебе, на обратном пути, так нет…

Погрозив кулаком, он побежал к селу. На этот раз за ним помчался и Хусен. Братья бежали, не видя под собой земли, и вдруг Хусен остановился и радостно закричал:

— Хасан! Вон она где — лошадь!

Хасан растерянно смотрел туда, куда показывал брат. Отчаявшийся мальчик радостно засмеялся, и его заплаканные глаза засияли.

Оказывается, лошадь по привычке вышла на старую дорогу, на ту, что проходила через овраг, минуя вновь построенный мост: мол, всю жизнь обходилась без моста, а на старости лет и вовсе обойдусь.

И может, лошадь проехала бы через овраг и ушла далеко, но., на счастье, одно колесо арбы глубоко врезалось в глину, а сил у мерина не было, вот он и стоял на месте, понурив голову с отвислой, как у Сями, нижней губой.

Хасан радовался недолго. Через мгновение он уже колотил конягу и кричал:

— Ах, чтоб ты сдохла!

Мерин взмахнул головой и опять понурился, словно шейные позвонки у него переломаны.

Братья стали подгонять его, тянуть за подпруги. Мерин и сам силился сдвинуться с места, но ничего у него не выходило. И тогда, как бы поняв тщетность своих усилий, он снова безвольно опустил голову.

Долго бы им пришлось повозиться, да, на счастье, из лесу возвращался Сями. Переехав мост, он спешился и подошел к детям.

— Вы откуда едете? — спросил Сями.

— Ниоткуда! — смущенно опустил голову Хасан.

Стыдно ему было рассказывать о случившемся.

— А как же вы сюда угодили?

Ни Хасан, ни Хусен не ответили.

— Вон ведь мост рядом! Зачем было в овраг загонять беднягу? — не унимался Сями.

— Это не мы. Она сама…

— Что же, вожжей у вас нет?

— Мы на кладбище ходили… — вставил Хусен.

— А тебя не спрашивают, — оборвал брата Хасан.

Сями взялся за конец оглобли сзади.

— Ну-ка, подгоняйте лошадь! — сказал он и напрягся.

Колесо, что увязло до самой ступицы, стало подаваться. Лошадь потянула из последних сил. Арба вылезла. Хасан развернул ее. Сями удивленно посмотрел на мальчика.

— Вы разве не в село?

— Нет, мы в лес едем.

Подойдя поближе, Сями притянул Хасана к себе и, хотя вокруг никого не было, зашептал на ухо:

— Заедешь в Тэлги-балку, там по правую сторону дороги лежат нарубленные дрова, — он хихикнул. — Это я оставил. Забирай их.

— Мне чужие дрова не нужны, — замотал головой Хасан.

— Элмарза вчера ночью отобрал их у людей. Это не его дрова. Забирай их смело. Только никому не говори, что я тебе об этом сказал. Слышишь? Молчок! — и он приложил палец к губам.

— Элмарза поймает…

— Он в Пседах уехал. Вернется только вечером.

— Нет, нет, — снова замотал головой Хасан и тронул лошадь.

— Ну и дурак! — махнул рукой Сями.

Не успели братья доехать до леса, пошел дождь. Он уже больше двух недель висит тяжелой завесой над Алханчуртской долиной: то пойдет, то перестанет. Но на этот раз он, похоже, шутить не собирается. Делать нечего, назад поворачивать нельзя — нужны дрова.

— Хасан, ведь дождь идет… — Хусен посмотрел на брата с надеждой.

— Ну и пусть идет. От дождя еще никто не умирал, — ответил Хасан равнодушно.

Дрова, о которых говорил Сями, и правда лежали на месте. И почти у самой дороги. Чего проще, нагрузить их на арбу и без хлопот повернуть назад. Но мальчики не решались притронуться к чужому, так их с детства приучили. Только с жадной завистью посмотрели они на дрова и проехали мимо. Ребята были уже на опушке, когда дождь, сначала только смешавшись со снегом, постепенно совсем уступил свои владения белому вестнику зимы.

— Хасан, снег! Видишь, снег! — закричал Хусен.

— И чему ты радуешься?…

А разве не радостно? Первый снег — всегда счастье для детей. Сразу вспоминаются санки, ледяные горки и уж конечно не то, что, может, и на ноги надеть нечего.

Вот и Хусен радовался. Он тоже не думал ни о полуразутых ногах своих, ни о нетопленной комнате.

Хусен был еще в том возрасте, когда, несмотря на все беды жизни, думают больше об играх, чем о хлебе насущном.

В другое время и Хасан еще порадовался бы снегу. Но сейчас старший из братьев по-настоящему осознал себя главой семьи, хозяином. А для хозяина ранняя зима всегда некстати.

Снежинки пока еще не залеживались. Едва прикоснувшись к земле, они таяли и исчезали без следа, но падали очень густо. И все-таки Хасан взял топор и упрямо углубился в лес.

До чего же противно в такой день в лесу. После каждого удара топора с веток низвергается целый поток. Крупные капли, скользнув по мокрой шапке, скатываются за ворот.

Хусену его работа кажется еще тяжелее. Хасан стоит на одном месте и рубит, а ему надо перетаскивать дрова к арбе. Одежонка промокла до нитки, в чувяках хлюпает вода. Чтобы меньше ходить, Хусен дожидается, пока Хасан нарубит побольше дров. Но едва Хасан увидит, что брат стоит, сразу кричит:

— Не стой на одном месте, замерзнешь!

Потому он и сам работает без передышки.

Когда убили отца, дети плакали. Очень горько плакали, но тогда они еще не понимали, как он нужен им и какой трудной будет жизнь без него…

Сиротская доля день ото дня все больше и больше давала себя знать.

На минуту оторвавшись от работы, Хасан вдруг увидел, что склоны и впадины вокруг будто укрыты белым покрывалом. Занятый делом, он и не знал, как много снегу навалило, к тому же из лесной чащи не так все заметно. Дольше оставаться в лесу небезопасно. Хасан это понял и стал собираться. Быстро побросав все дрова на арбу, ребята двинулись к дому. Нарубить успели очень мало. И почти все — кривые орешины. С такими дровами людям на глаза стыдно показаться, да и хватит их едва на неделю…

Хасан невольно вспомнил слова Сями. Те дрова ведь и правда ничьи. Элмарза отобрал их у людей. И раз Сями не смог все увезти, — значит, кто-нибудь другой подберет, а может, под снегом останутся и вовсе пропадут. «Говорят, взять чужое — грех. А почему тогда Элмарза берет чужое, если это грешно?…» Хасан совсем запутался.

Наконец добрались до злосчастных дров. Оба брата шли пешком. Мерин, как всегда, домой возвращался быстрее, и подгонять его не приходилось. Он, видать, тоже спешил скорее укрыться в сарае от холода. А потому остановить его удалось не сразу…

Когда Хасан подошел к дровам, Хусен вздрогнул от неожиданности.

— Это же чужое!

— Ну и пусть чужое!

— А если кто-нибудь увидит?

— «Увидит, увидит»! Хватит болтать! Иди лучше помоги мне!

Дров оказалось не так уж много, едва до края борта нагрузили. Но это, может, и к лучшему. Будь их больше, пришлось бы увязывать. А силы у ребят не такие, чтобы с этим справиться.

Хасан тронул лошадь, а сами они пошли рядом. Правда, Хусен хотел было усесться на арбу, но брат не позволил ему.

— Будешь сидеть как пугало — закоченеешь, — сказал он.

Хасан знал, что в холод лучше двигаться, чтобы не замерзнуть. Люди и зимой и летом ходили в одной и той же одежонке и детей своих приучали бороться со стужей.

Хусену до этого года еще не приходилось зимой надолго выходить из дому. Только изредка ему позволяли немного побегать, в снежки поиграть, покататься на санках. А Хасан не раз ездил в осеннюю и зимнюю пору с отцом в лес или в поле.

— Работай ногами и руками, а не то холод тебя скрутит, — повторял он, строго поглядывая на Хусена.

Они уже выехали из балки на дорогу, что вела из Пседаха к ним в село, когда увидели всадника. Он остановился и уставился на арбу.

Хасан сразу узнал лесника Элмарзу. Кому бы еще пришло в голову в такую погоду остановить коня и ждать посреди дороги чужую арбу.

«Неужели он отберет дрова и нам придется ни с чем возвращаться домой? — подумал Хасан. — А если к тому же узнает, какие мы дрова везем, тогда от него так просто не отделаешься, не только дрова отберет…»

Дрожа от страха, Хасан подъехал к всаднику.

— А ну, стой! — приказал Элмарза. — Откуда в такую погоду?

Хасан придержал лошадь, но на вопрос не ответил, только потупился.

— Как же это вас отпустили в эдакую погоду?

Хасан опять промолчал. Да и что ему было говорить.

Лесник ведь не спросил, чьи они дети, не станешь же рассказывать, что у них нет отца, а мать поехать в лес не могла: осталась с больным братишкой.

— Откуда дрова везете?

— Из лесу.

— Неужели сами нарубили?

Хасан потупился, а Хусен хлопает глазами: то на лесника зыркнет, то на брата, но тоже молчит.

— Ну вот что, друг, — сказал Элмарза. — Мне все ясно. Выгружай, пока не поздно! Такой лес рубить не дозволено. И давай поживее!

Хасан не тронулся с места. Внешне он был спокоен, но в душе мальчик не на шутку рассвирепел. «Из-за дров мы промокли до нитки, — думал он, — дома холод, больной Султан, как же можно вернуться с пустыми руками?»

— Ну, ты что? Может, не слыхал меня? Говорю, сгружай, — значит, сгружай! Не задерживай.

— Я не задерживаю…

— Тогда поторопись.

— Не могу я сгружать…

— То есть как это «не могу»? А кто же нагрузил твою арбу, уж нет ли у тебя работника?

Элмарза спешился, привязал своего коня за оглоблю арбы и поднялся на воз.

— Смотри, какие дрова нарубил, — сказал он оттуда. — Тебя бы надо в Пседах препроводить да сдать пирстопу. Раз и навсегда забыл бы дорогу в лес!

«Почему же ты сам и рубишь такой лес, и отбираешь его у людей, и все домой к себе увозишь?» — хотел крикнуть Хасан, но вовремя сдержался, подумал: чего доброго разозлится лесник и правда к приставу отведет. А пристава даже взрослые боятся.

Сбросив немного дров, Элмарза сверху вниз посмотрел на детей. Хусен, весь синий, стучал зубами от холода, а Хасан, нахмурившись, косил одним глазом из-под вздернутой брови на лесника и тоже дрожал.

— Вы чьи будете-то? — спросил Элмарза.

Мальчики не ответили. Лесник, не сводя с них глаз, стал медленно спускаться с арбы.

— Ладно, езжайте, — махнул он рукой. — Да простит вам бог! Ураза сегодня начинается, не то бы…

Элмарза не договорил, и братья так и не узнали: пожалел он их или, может, возиться не захотел…

Лесник ускакал. Ребята, боясь, как бы он не раздумал и не вернулся, быстренько покидали дрова обратно и двинулись в путь. Уже подъезжали к селу, когда навстречу им показалась Кайпа.

Сердце материл не выдержало тревоги: дети ведь так задержались! Она шла искать их.

— Родненькие мои, — повторяла мать, всхлипывая, и обнимала то одного, то другого. — Одних я вас больше никуда не пущу! Где вы пропадали так долго?

— Мы бы уж давно были дома, если бы Элмарза нас не задержал.

— Ах, будь он проклят! Что ему от вас надо?

— Сначала хотел дрова отобрать, потом отпустил, — сказал Хасан.

— Удивительно, что отпустил. Наверное, потому и снег идет в такую пору.

— Он сказал, сегодня ураза начинается, потому и отпускает, — вставил Хусен.

— Родненькие мои, промокли до нитки. Сейчас я вас обсушу, отогрею, — приговаривала Кайпа, радуясь, что нашла своих мальчиков живыми и невредимыми.

Дети стеганули лошадь, она рванула. Хасан и Хусен побежали вперед.

— Дома сразу скиньте с себя мокрую одежду, — крикнула им вдогонку Кайпа, — я натопила кукурузными стеблями, у нас тепло…

Забыв об усталости, братья бежали по селу. Уже темнело.

— Ассалату, ва ассаламу…

Это голос муллы. С минарета деревянной мечети он возвещал о наступлении уразы.

Часть вторая

1

Весна в тот год наступила необычно рано. Старожилы утверждали, что давно так не бывало.

По весне главная забота о пахоте. Однако многие считали, что приступать к ней еще не время — ласточка не прилетела, а она как пить дать принесет с собой снег. Но не все так думали, иные решали по-своему: чего ждать, если двор уже весь затянут травой, будто ковром покрыт, и крапива вдоль плетня вытянулась уже по колено. Кто готов, пусть пашет, а кто не готов, тому не грех поторопиться…

У Гойберда сборы не долги. Он обстругал и заточил кол из сырого граба, купил у Соси две мерки кукурузы — и все сборы.

Огород ему соседи вспахали заодно со своим. С делянкой в поле дело посложнее — люди и со своей десятиной с трудом управляются. Вот и решил Гойберд сеять кукурузу под кол. А что поделаешь, коли лошади нет?

Ранним теплым утром, любуясь безоблачным небом и щурясь от яркого солнца, стоит он руки в боки у своего порога и, довольно потягиваясь, говорит:

— Бог милостив, решил порадовать бедный люд ранней весной.

«Только в мое положение Бог никак не войдет», — думает про себя Хажар, сидя на корточках возле Гойберда. Она всегда так присаживается после приступа кашля, выбивающего из сил. И с трудом поднимается только после того, как голова перестанет кружиться.

— И тебе полегчает, — оборачивается Гойберд к жене, — видишь, погода какая стоит?

— Да со мной будь что будет, — машет рукой Хажар, — лишь бы эту десятину засеять.

— Бог даст — засеем.

— В прошлом году не посеяли, так теперь вот совсем обнищали…

— В этом году подправимся.

— Не лучше ли с кем-нибудь, у кого лошадь есть, в паре наполовину сеять? Так бы оно вернее.

— Что нам полдесятины даст?

— А под кол посеешь — сорняки задавят кукурузу.

— Следить надо. Тогда и сорняк не страшен.

С минуту Гойберд молчит, потом вдруг резко бросает:

— Этот твой сискал сегодня не испечется, что ли?

Хажар тяжело поднимается и уходит в дом.

Гойберд еще долго стоит во дворе и с надеждой всматривается, не едет ли кто по улице. Неплохо бы зерно подбросить в поле на попутной арбе, а самому и пешком дойти можно. Но, как на беду, никого не видать. «Наверно, все уже в поле», — досадует Гойберд.

Но вот наконец с сискалом в сумке и с кукурузой в талсах, что перекинуты через плечо, опираясь на кол, Гойберд вышел за ворота.

Человеку, который какой уж год не реже чем раз в неделю пешком отмеряет путь во Владикавказ и обратно, дорога до Витэ-балки вроде как и не дорога.

За отцом следует сын — поможет в поле, будет бросать зерна в ямки, глядишь, все дело быстрее пойдет. В руках у Рашида сумка, но в ней всего два сискала да щепоть соли: чего нет, того не возьмешь. В поле можно еще и крапивы нарвать: там она посочнее да и почище, чем под плетнем.

Хасан тоже выехал в поле: хоть мал, а хозяин. Возраст — не помеха, была бы лошадь.

Они с Исмаалом договорились пахать с Товмарзой, братом Сями и Элмарзы.

Товмарза поначалу заартачился.

— Да какая же это лошадь? — развел он руками, увидев у своих ворот мерина Хасана. — Шкура, натянутая на жерди, да и только!

— Поимей совесть, Товмарза, не куражься над сиротами, — пристыдил Исмаал.

Хасан хотел было от обиды повернуть назад, да удержался. Куда подашься без плуга. В селе он есть не у каждого. Элмарза дает им свой, а они за это должны вспахать и его десятину.

Всю дорогу не унимался Товмарза.

— Нно, кляча! — покрикивал он. — Она едва тащит, как же пахать-то будет?

— Еще как будет, — отрезал Исмаал, — получше твоей. Я в прошлом году пахал на ней, знаю.

— Посмотрим…

Едва перебрались через Согап-ров, увидели вдали мужчину и мальчика. Мужчина с палкой в руках, а мальчик помахивает то ли сумкой, то ли узелком каким-то.

— Сдается мне, это Гойберд, — сказал Исмаал, — походка его.

— А с чего бы он с такой большой палкой? — хихикнул Товмарза.

Хасан знал, что в руках у Гойберда не палка, но разговаривать с Товмарзой не хотел.

Скоро они нагнали пешеходов. Это и правда были Гойберд с Рашидом.

— Эй вы, идите забирайтесь на арбу, — великодушно разрешил Товмарза.

— Благодарим. Мы пешком дойдем, — ответил Гойберд.

— Что ж, тебе не привыкать.

— Ты прав, Товмарза. Мне не привыкать. А что делать? Так уж устроен этот мир: одному в нем легко, а другому трудно.

— Ладно, Гойберд, не сердись ты на этого зубоскала. Идите садитесь.

Исмаал подвинулся, освободил возле себя место. Гойберд, за ним и Рашид быстро влезли на арбу.

— А для чего тебе этот кол? — не унимался Товмарза.

— Ты ведь не вчера родился, должен бы знать, для чего. Буду под кол кукурузу сеять.

— Надо же! До чего только люди не додумаются, — усмехнулся Товмарза.

— Додумаешься, — вздохнул Гойберд, — лошади у меня в хозяйстве нет, а жить надо.

— Да какая с такого посева кукуруза?

— Осенью посмотришь. Оно правда, потрудиться придется из рядно, но без труда и на вспаханном поле не много возьмешь.

Некоторое время ехали молча. Но Товмарзу ненадолго хватило.

— Подгони свою клячу, малыш, — высокомерно бросил он сидевшему рядом Хасану, — таким шагом мы и к полудню не доедем до места.

Мерин и правда еле плетется. Хасан злится на него: из-за проклятого столько насмешек наслушался. Мальчик хлещет коня почем зря, заодно и второго подхлестывает, хотя тот вовсе не при чем: он бы с радостью пошел быстрее, не будь у него в паре такая развалина.

— Ей бы горячую картофелину подать, вот бы рванула, — хихикнул Товмарза.

— Какую еще картофелину? — удивленно посмотрел на него Исмаал.

— Атакую. Не слыхал, чего сотворил пучеглазый Гайри? Он вез из Мочко-Юрта картофель, лошадь еле плелась, как ни подгонял ее, — не лучше этой, последний год доживала. Уже темнело, а Гайри еще только из Верхних Ачалуков выехал. Прут об нее обломал, а толку чуть. Тогда он остановил арбу, собрал сухой придорожный бурьян, разжег костер и бросил в огонь две-три картофелины.

— Зачем? — спросил Гойберд.

— Потерпи, узнаешь. Слушай дальше. Когда картофелины здорово раскалились, он вытащил их, сел на арбу, взял в руки вожжи и засунул одну картофелину под хвост лошади. Надо было видеть, как она рванула с места, прижимая хвостом картофелину, словно боялась потерять ее. Говорят, ни разу не остановилась до самого Гайрбек-Юрта.

Товмарза рассказывал и захлебывался от смеха.

— Неужели ты, Гойберд, не слыхал об этом?

— Представь себе, нет. Однако какой же правоверный решился на такое дело? Ведь лошадь — скотина бессловесная, как же можно издеваться над ней? Нет, не слыхал я о таком.

— Ты, я смотрю, не знаешь, не ведаешь о том, что в селе делается! Да и где тебе! Круглый год пропадаешь во Владикавказе.

— Что верно, то верно. Надо же как-нибудь семью кормить…

— Только хозяйство твое от этого не поправляется!

— Когда-нибудь, может, и поправится.

— Лавку тебе надо открывать, Гойберд. Большую, настоящую лавку…

— Незачем мне это, я лучше лесничим стану. Буду отбирать у людей дрова и продавать их в Моздоке. Никаких тебе забот.

Слова Гойберда задели Товмарзу за живое. На то они и были рассчитаны. Это он, а никто другой, возил в Моздок дрова, отобранные братом-лесником у людей.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего другого, кроме того, что ты слышал.

— Считай, что я тебя понял и крепко запомнил твои хитроумные речи. Так мне и надо. Хорошую благодарность получил за то, что посадил вас со щенком.

— Может, помнишь, я ведь к тебе не просился?

Гойберд приподнялся, собираясь спрыгнуть. Исмаал с силой надавил рукой на его плечо.

— Сиди, Гойберд. Это моя арба. А ты, Товмарза, кончай. И в кого вы с братом такие злые, ума не приложу.

— Ах, вон почему он меня подсадил, — закивал головой Гой берд. — Понятное дело. На свою арбу не позвал бы.

— Это точно! — злобно сверкнул глазами Товмарза. — И детей своих отныне попридержи, не дай бог, опять придут к нам за молоком или сывороткой, костей не соберут…

— Умереть мне голодной смертью, если придут!

— Будет вам. Перестаньте. Сцепились, как петухи, — вмешался в перепалку Исмаал. — Тебе, Товмарза, уж совсем не к лицу, Гой берд ведь старше…

— А чего он пыжится?

— Да кто пыжится-то? Я, что ли, пристал к тебе, — сказал Гой берд и добавил: — Не держи меня, Исмаал, я лучше сойду, не то мы не к добру распалимся.

— «Сойду, сойду»! Ну и сходи, никто тебя не держит.

— Уймись, Товмарза. Я же прошу тебя, — покачал головой Исмаал.

— Подумаешь! С ним и пошутить нельзя. Что он, большой хаким, что ли?

— Да какие уж тут шутки, ты только и норовишь унизить меня. А зря. Времена меняются. Может, тебе скоро и нечем будет гордиться передо мной! — сказал Гойберд.

— Жди, надейся. Как бы не так, поменяются, — усмехнулся Товмарза, покручивая свой рыжий ус.

— Все может быть, — вставил Исмаал. — Река и та не всегда по одному руслу течет.

— Пустые разговоры ведете, — махнул рукой Товмарза.

— Клянусь Богом, в них есть правда. Умные люди говорят, они знают, — не отступался Гойберд.

— Они, случаем, не говорят тебе, что сын Эсы Товмарза, у которого хозяйство покрепче твоего, должен отдать тебе часть добра? Может, на это надеешься?

— Мне чужого не надо.

— А хоть бы и надо — не дождешься! Слышишь, не дождешься! Никогда! Пусть те, кто распускает эти слухи, землю башкой роют, все равно не бывать такому!..

Несмотря на старания Исмаала, спор этот не прекращался и мог бы продолжаться еще долго, не повстречайся им Соси. Он в село возвращался.

Последние два года Соси сам не пашет. Сыновья уже в силу вошли, одни управляются с двумя лошадьми да с плугом. Землицы у Соси немало набирается. Своя десятина да полдесятины ему на паях отходит от односельчанина за то, что вспахал тому участок. А кроме того, две десятины арендует у Мазая.

Повстречались, остановились. Перебросились из вежливости словом-другим — и надо бы ехать. Но Товмарза, который до того все спешил, теперь не мог наговориться. Все пытал Соси, как ему живется-можется да как с пахотой: управился уже или нет? Угостился табаком у Соси… В общем, тянул время, а зачем — неизвестно. Хасан с досады готов был уж вслух упрекнуть Товмарзу, да смолчал, а тот вдруг и сам спохватился, стал прощаться.

Дальше до самого поля ехали молча. О споре больше не вспоминали, будто его и не было вовсе.

Сями сидел на меже с охапкой сурепки в руках. Стреноженная лошадь паслась рядом.

— Чего плуг не снял? — крикнул Товмарза. — Тебе чем бы ни было, лишь бы пузо набить.

— Идите сюда, ребята, — не обращая внимания на крикливого брата, позвал Сями, — угощайтесь.

— Где ты нарвал столько? — спросил Хасан, хрустя сочной зеленой сурепкой.

— Вот там, на склоне, — показал Сями в сторону тернового кустарника.

— Пойдем и мы, Хасан… — предложил Рашид, но не успел он договорить, Гойберд потянул его за руку:

— А ну, идем! Ты сюда не забавляться пришел.

2

В тот день пахать так и не начали. Добрались до места поздно.

Товмарза недолго оставался в поле. Он объявил, что Исмаал и Хасан должны за плуг вспахать их участки — его и Элмарзы. И Сями, мол, поработает.

— Сказал и сам уехал.

Стали устраивать ночлег. Поставили арбу набок, срезали пару толстых и длинных палок, приткнули их к арбе, набросали веток, травы. Получился шалаш на славу.

Гойберд с Рашидом тоже соорудили себе шалаш. А остаток дня они очищали свою делянку. Без этого под кол не посеешь.

Управившись с делами, Гойберд велел сыну нарвать крапивы, и они сели ужинать.

— Иди к нам, Гойберд, — пригласил Исмаал.

— Спасибо, мы уж здесь.

Куда пойдешь с одним сискалом. У Исмаала и его компании много разной снеди. Так уж заведено, в поле снаряжают — на сенокос ли, пахоту, — берут с собой все, что дома найдется, последний кусок не пожалеют.

Неплохо снабдила сына и Кайпа. Положила ему сискал, два круга творога, полный чами масла. На этот раз и Сями был богачом, — может, оттого, что снохи собрали его вместе с Томарзой. Он выложил вареное мясо, круг творога, масла, крынку пахты.

Исмаал понял, почему Гойберд не идет, настаивать не стал, только послал ему с Хасаном полкруга творога.

Гойберду ничего не оставалось, как поблагодарить за угощение. В ответ он предложил Хасану:

— Возьми, сынок, крапивы, она свежая, сочная. Мне другого ничего и не хочется, — покривил бедняга душой.

Гойберд стыдился бедности и, как умел, скрывал ее от людей, никогда не жаловался. Да и что жаловаться. Помочь мало кто может, и, известное дело, кто может, тот не поможет, только попрекнет, а бедняк вроде него вздохнет, пожалеет, да и мимо пройдет. Гойберду же с того ничего не прибавится…

— Ну, друзья, давайте решать, кому в эту ночь лошадей пасти, — сказал Исмаал после ужина.

Все промолчали.

— Ну что ж, бросим жребий.

Выпало пасти Исмаалу. Он сел на своего коня и тронул, а двух других погнал перед собой. Сями и Хасан остались в шалаше. Спать не хотелось, и говорить им было вроде бы не о чем. «Вот бы с Исмаалом остаться! — подумал Хасан. — С ним бы и всю ночь не скучно. Он мастер рассказывать. А Сями, он что, отвесит губу и пришептывает непонятное про себя».

Рашиду тоже не спалось. И тоже было скучно в темном шалаше. Отца словно бы и нет — молчит, все думает: о жизни своей, что вроде старого, подточенного червями плетня скрипит даже от малейшего дуновения, и о том, что все у него не как у людей — уже на шестой десяток перевалило, а дети мал мала меньше. И это оттого, что женился поздно. А когда наконец женился, Хажар, народив ему один за другим кучу детей, вдруг заболела чахоткой и тоже стала в тягость ему…

Рашид посидел-посидел с отцом, помолчал и не выдержал — выбрался из шалаша, пошел к арбе.

— Хасан, эй, Хасан! — позвал он.

Хасан будто только того и ждал, сразу вскочил.

— Ты не спал? — спросил Рашид.

— Нет, не хочется что-то.

— Мне тоже. Пойдем, посидим вместе. Будем сказки рассказывать.

— Пойдем.

— Рашид, ты куда? — раздался вдруг голос Гойберда.

— Я здесь, дади.

— Спать надо! Забыл, что завтра чуть свет подниматься?

— Я немного посижу. Не хочется мне спать.

Гойберд затих. Мальчишки, чтобы их не было слышно, сели поодаль. Земля сырая и холодная. Хасан принес из шалаша отцовскую шубу.

— На такой подстилке хоть до утра сиди — не замерзнешь, — обрадовался Рашид.

— А сидеть устанешь, можно и полежать, — добавил Хасан и привалился на локоть.

Небо было ясное, очень звездное и какое-то особенно большое. Иные звезды нависали так низко, что казалось, до них можно дотянуться рукой, стоит только подняться на ближайший холм. В селе сквозь деревья все видится не так.

— Интересно бы узнать, из чего все эти звезды! — сказал Хасан.

— Из золота, — уверенно ответил Рашид и тоже прилег.

— Откуда ты взял, что из золота?

— Мне так кажется. И дади говорил. Эх, упала бы одна из них сейчас к нам на шубу, пусть самая маленькая! На всю жизнь хватило бы. Я бы прежде всего лошадь купил и корову. Тогда, может, и нани выздоровела бы. Говорят, ей надо много молока и масла…

— И кукурузу под кол не стали бы тогда сеять, — улыбнулся Хасан.

— Под кол лучше родит.

— Если бы так, все бы сеяли под кол.

— Пусть не сеют, а под кол кукуруза лучше! — стоял на своем Рашид.

— А я бы прежде всего купил верховую лошадь, — мечтательно протянул Хасан. — И тогда уж в день байрама все флаги и платочки были бы моими. На нашем мерине не выедешь — девушки засмеют. А еще, — добавил он после минутного молчания, — я купил бы винтовку и наган.

— Зачем они тебе? — удивился Рашид.

— Узнал бы зачем, если бы они у меня были!

Хасан отчетливо представил себе Саада: борода как кусок овчины, щеки — что тебе спелая земляника. «Хасан, отомсти!» Эти предсмертные слова отца неотступно звучали в ушах мальчика.

Оба друга умолкли. Каждый думал о своем, когда вдруг одна звезда, будто в ответ на желание Рашида, сорвалась с неба и устремилась к земле, оставляя за собой золотой след. Вскочив с места, Рашид внимательно следил за ее движением.

— Хасан! Похоже, она упала в нашем селе! — закричал он. — Интересно, в чей двор угодила? Вот бы попала к нам или к вам. Мы бы поделили ее поровну. Правда ведь?

— Уж конечно не поссорились бы.

— И стали бы мы богатыми!.. А как ты думаешь, Хасан, Угром и Саад тоже нашли чего-нибудь? Если не звезду, то клад. Иначе откуда бы им накупить столько овец?

— Размечтался ты, как маленький! Клад! Золотые звезды! Богатство и Угром, и Саад, и другие нажили нечестным путем. Чужое все у них.

— Как чужое?

— Атак! Обманывают людей, обирают, вот и богатеют!

— Так почему же у них не забирают?

— Не знаю. Боятся, наверное.

Больше они об этом не говорили. Да и что еще скажешь, что ответишь? Не только дети, взрослые не знали, где им искать ответа на такие вопросы.

Неподалеку подала голос перепелка.

— Хасан, слышишь, она говорит: «Таппа-тап, тап-па-тап».

— А вот и нет! «Ватта-пхид, ватта-пхид», — кричит перепелка.

— Что это значит?

— Она так лягушек дразнит…

Ребят понемногу стала дрожь пробирать. Хасан сходил за одеялом.

Укрывшись потеплее, они затихли и, разморенные теплом и усталостью, скоро уснули.

Солнце еще не взошло, когда Гойберд разбудил сына.

— Вставай, мальчик. Разлеживаться нам нельзя. Клянусь Богом, нельзя. Поднимайся, сынок.

Хасан тоже проснулся.

Небо звенело. Пел свою песню жаворонок, надрывались перепела. И сейчас, казалось, они кричали: «Гатта, кянк, гатта, кянк, гатта, кянк — вставай, мальчик, вставай, мальчик».

По склону вниз гнал лошадей Исмаал.

3

Из-за хребта едва проклюнулось солнце, когда уже была проложена первая борозда.

Хасан, держа в руках вожжи, шел по стерне и погонял лошадей. Сями тяжело ступал по борозде.

Исмаал успел уже раскидать зерно на всем отрезке, который они наметили вспахать в этот день, и ушел в шалаш. Таков неписаный закон: кто ночью стерег коней — тому днем спать.

Следить за тем, чтобы лошади не уходили в сторону, задача нелегкая. Из конца в конец саженей двести.

Хасан не спускает глаз с лошадей. Но вот Сями поднимает плуг и резким движением опрокидывает его. Хасан облегченно вздыхает. Только радость его недолгая. Лошади поворачивают, и все начинается сначала.

В первые часы работа эта казалась Хасану даже интересной. Но однообразие делало свое дело. К тому же и усталость одолевала. Хоть бы поле было ровным. Так нет же! То подъем, то спуск. Все труднее ноги передвигать — как свинцом налитые с непривычки. И, будто назло, всюду торчат прошлогодние кукурузные корешки, того и гляди, носом вспашешь землю.

В прошлом году Хасан прошел с отцом два круга, даже обиделся, что больше не пришлось. Зато сейчас с удовольствием бы стал делать что угодно, только не это.

Вот Сями идет себе за плугом! Босиком по мягкой земле. И никаких тебе кочек под ногами. А Хасану из-за этих колючих корней и чувяки нельзя снять.

Мальчик то и дело поглядывает на солнце, но оно стоит на одном месте, словно начищенный до блеска медный таз.

Хасан видит на противоположном склоне Гойберда и Рашида. Гойберд обеими руками высоко поднимает, а затем с силой опускает тяжелый кол. При каждом ударе он низко склоняется к земле, будто кланяется ей, просит, чтобы пожалела его за мучения, уродила бы побогаче. Сын с сумой на шее идет следом за отцом, бросает зерно и ногой засыпает ямки.

К полудню и кони из сил выбились, так и норовили остановиться, передохнуть. Сями то и дело напоминает Хасану, чтобы погонял, и сам все понукает. Но лошади едва плетутся. Особенно хасанов мерин. Он и поначалу не торопился, но две другие — они еще молодые, разум не тот, что у старого мерина, — сразу взялись резво. Им нет дела, что старине это тяжко. В два счета его замучили и себя загнали. А теперь вот и толку мало, что молодые: крикнут на них — тогда и рванут. А мерин и того сделать не может, весь в пене. Клочья шерсти на его боках похожи на траву, примятую ливневым потоком. И весь он дымится паром, как земля ранней весной.

Хасан идет и думает: «Вот сейчас будет конец борозды и Сями велит распрягать коней!» Но Сями молчит, губа его неподвижно висит. «Неужели он никогда не устанет?» — удивляется Хасан.

Но вот наконец, когда все, кто пахал на других участках, уже распрягли, и Сями сказал долгожданное:

— Давай и мы отдохнем…

Наскоро перекусив, Хасан ничком повалился на траву около шалаша. Все тело будто свинцом налилось и болело: ни ногой шевельнуть, ни рукой. Страшнее всего было то, что нежиться предстояло недолго, — того и гляди, Сями позовет.

В эту ночь Хасану уже было не до сказок и не до красоты неба. Он завалился спать с наступлением темноты.

На другой день с Хасаном работал Исмаал. Он частенько останавливал лошадей, давал им передохнуть. И жизнь уже не казалась Хасану такой мрачной, как накануне.

— Видать, нам еще придется повозиться с десятиной Товмарзы, — сказал Исмаал, — а я-то надеялся, что с обеда за твою примемся. Не зря говорится: загадать легко, сделать трудно. Ну ладно, и завтра поработаем.

Хасан очень горд, что Исмаал говорит с ним на равных, как со взрослым. А ему так надо скорее стать взрослым!..

В полдень приехал Товмарза, а с ним и Соси, которому не терпелось посмотреть, как идет у него пахота, да и обед сыновьям привезти надо было.

Соси ссадил Товмарзу и, не сказав никому ни слова, тронул арбу к своему полю.

За спиной у Соси сидела Эсет. Она держалась одной рукой за борт арбы и глядела на Хасана. Ей и невдомек, что родители хотят возвести глухую стену между детьми. Эсет — не теленок, к стойлу ее не привяжешь. Девочке скучно одной, потому она и тянется к Хусену. И нет ей никакого дела, беден он или богат, обут или бос. Просто им хорошо вместе, весело. И Хусен такой добрый, не то что ее брат Тархан. Хусен никогда не обижает Эсет… Будь на то ее власть, плетень, разделяющий их дворы, не простоял бы и дня.

Хасан не смотрел на девочку. Он, может, и не заметил ее вовсе. Глаза его не отрывались от Товмарзы, который широким уверенным шагом шел прямо на них.

Как обрадовался Хасан, когда третьего дня Товмарза убрался восвояси. Пусть им надо пахать за него, лишь бы не видеть перед собой самодовольной физиономии этого болтуна. И вот, на тебе, явился…

После обеда Товмарза предложил Исмаалу:

— Ты передохни, я сделаю пару кругов.

— Ни к чему это. Я не устал, — попробовал из вежливости отказаться Исмаал, хотя не прочь был немного подремать после обеда в тени шалаша.

— Кости размять хочется, — сказал Товмарза.

— Ну, если так… — Исмаал пожал плечами и пошел к шалашу.

Товмарза въехал в борозду и крикнул во всю мощь своего зычного голоса:

— Нно, тройка!

Хасан впервые слышал слово «тройка». Будь на месте Товмарзы другой человек, Хасан спросил бы, что оно значит. Исмаал, к примеру… Хасан благодаря ему знает уже несколько русских слов. Но спрашивать у Товмарзы? Нет уж, этому не бывать, пусть даже ему дали бы половину той самой золотой звезды из Рашидовой сказки…

Хасан шел молча, боясь и невзначай оглянуться, чтобы не увидеть ненавистного насмешника.

Товмарза от избытка нерастраченных сил шагал, как солдат на смотру. Еще бы, ведь не с утра же пашет! Поначалу да в охотку любая работа кажется легкой.

Но скоро ему пришлось поубавить шаг. Кони шли медленно. Он подгонял их и кричал Хасану:

Ты что там, уснул? А ну, поддай жару… Хасан зло покосился на него:

— Они устали, не пойдут быстрее.

— Устали, говоришь? Отчего бы это? Люди за день управляются с десятиной. А вы вон сколько с ней ковыряетесь. Не разговаривай. Подгоняй давай!

Хасан готов был от злости бросить вожжи и уйти прочь, но терпел через силу, надеялся, что вот-вот придет Исмаал.

Товмарза махал лопаточкой для прочистки плуга и кричал неизвестно кому: то ли лошадям, то ли Исмаалу с Хасаном:

— Я покажу вам, как надо пахать!

Изредка глаз Хасана выхватывал вдали Гойберда и Рашида. Еще вчера он жалел их и даже с некоторым превосходством смотрел на то, как они сеют. Сейчас Хасан завидовал соседям. По крайней мере, никто на них не кричит, не торопит. Работают себе спокойно и горя не знают.

Мерин Хасана вдруг встал как вкопанный.

— Где там Исмаал? Он ведь утверждал, что эта лошадь не хуже других, — ехидно ухмыльнулся Товмарза, — спорил со мной. Я с первого взгляда понял, что от такой клячи толку не будет. А ну, посмотрим, на что она способна! Нно!

Мерин напрягся изо всех сил и с трудом стронулся с места. Хасан хотел в конце борозды дать лошадям передохнуть. Но расстояние между вспаханными полосами стало уже, таким узким, что, едва повернув, кони опять вошли в борозду.

Наконец вышел Исмаал и, стоя у шалаша, потянулся. Хасан обрадовался. Исмаал подойдет, увидит, что мерин едва передвигается, обязательно даст ему отдохнуть. Исмаал жалеет животных, не то что этот живодер…

Но мерин не дождался Исмаала. Сделав несколько шагов в новой борозде, он упал на ноги и уткнулся мордой в землю.

— Вот тебе и удалой конь! — хихикнул Товмарза. — Нно! Вставай!

Но мерин не поднялся. Хасан бросил вожжи, подошел к коню и потянул его к себе. Мерин оскалился, сделал отчаянное усилие, приподнялся на одну ногу и снова завалился, теперь уже на бок. Он словно улыбался, обнажив при этом свои сточившиеся от времени зубы. Хасан оцепенел, глядя в остановившиеся помутневшие зрачки коня.

— Пускай полежит. Отдохнет, сам встанет, — смилостивился наконец Товмарза. Но, подойдя поближе, покачал головой и махнул рукой. — Пожалуй, больше и не встанет. Я же говорил, он для пахоты не годится.

— Был бы годен, если бы ты не замучил его, не загнал.

— Ха! Я же еще и виноват? Ты смотри у меня…

— Что ты грозишь? Кто тебя боится!

— А вот поговори! Вмиг поверну твою голову задом наперед.

— Смотри, как бы твою не повернули! — крикнул Хасан.

— Ты замолчишь или нет, ублюдок! — двинулся Товмарза на Хасана.

Хасан подбежал к плугу, рывком выхватил лопаточку и, обернувшись к Товмарзе, процедил сквозь зубы:

— Подойди, если ты мужчина!

Товмарза прилип к месту. Кто знает, хоть и мальчишка, а вгорячах — откуда силы возьмутся — может и ударить.

Брови и усы у Товмарзы были такими рыжими, что Хасану от напряжения все лицо недруга казалось полыхающим пламенем.

— Брось лопатку, не дури, — примирительным тоном произнес Товмарза.

И тут Хасан вдруг услыхал:

— Что с лошадью? — Это подошел Исмаал.

— Он убил ее! — показывая на Товмарзу, крикнул Хасан. — Загнал, не дал отдохнуть.

— Может, по-твоему, я сам должен был впрячься вместо нее? — буркнул Товмарза.

Исмаал стоял и молча смотрел на околевшую лошадь: что сказать, что сделать? В семью Беки пришло новое горе. Без коня им теперь и вовсе будет трудно. Кто-кто, а Исмаал это знал.

Подошел Сями. Он присел на корточки рядом с мерином и все пытался прикрыть ему пасть, отвесив при этом свою губу чуть ли не до самого подбородка.

— Я же говорил, что на этой лошади нельзя пахать! И зачем только связался с вами, — ныл Товмарза.

Исмаал все молчал. Он с укоризной и даже с презрением смотрел на Товмарзу, но ни слова не вымолвил.

— И этот хорош! — продолжал Товмарза. — Сам с кулак, а туда же лезет драться. Отец достукался, теперь сын за ним рвется.

— Товмарза, поимей совесть, не сыпь соли на кровоточащую рану, это недостойно мужчины, — сказал наконец Исмаал и, по дойдя к Хасану, стоявшему со сжатыми кулаками, будто на изготовку, положил ему руку на плечо. — Не горюй, братишка, ничего теперь не поделаешь. Нет бессмертных на этом свете — ни людей, ни животных. Видно, время ему пришло, мерину вашему. А за землю свою не беспокойся — вспашем. Бог даст, и лошадь купите.

Из глаз Хасана скатились крупные капли. Но он сдержался, не заплакал.

Когда волокли привязанного к плугу мерина по полю и голова его, цепляясь за бугры, билась и подскакивала, как у живого, и тогда Хасан не заплакал…

Подошли Гойберд, Рашид и еще кое-кто. Люди уже издали поняли: произошло что-то неладное. Увидев, что случилось, все закачали головами, как на похоронах. И то сказать, потеря лошади для крестьянина не меньшее горе, чем смерть человека, особенно если эта лошадь единственная в хозяйстве.

Скоро люди разошлись. Не время долго горевать, земля ждет.

Остался только Гойберд.

— Надо бы шкуру снять, — сказал он. — Чувяки из лошадиной кожи очень крепкие. И подошва хорошая выходит. Клянусь Богом, хорошая.

Никто не откликнулся, Товмарза исподлобья сверкнул на Гойберда своими рыжими глазами и усмехнулся.

— Жалко выбрасывать шкуру, — не унимался Гойберд, не замечая насмешливого взгляда Товмарзы.

— Жалко, так иди, сними, — сказал Товмарза, — чего стоишь?

— Как же можно без хозяина лошади?…

— Иди сними, — сказал и Исмаал, — не оставлять же ее тут. Половину отдашь Хасану, другую себе возьмешь! Как, Хасан? Согласен?

Мальчик машинально кивнул головой. Ему сейчас все было безразлично.

Исмаал тихо заговорил с Товмарзой:

— Слушай, я думаю, ты не против, вспашем десятину этих несчастных детей, а?

— Какую еще десятину?

— Мальчик ведь твою десятину пахал?!

— Моя лошадь не семижильная.

— Не гневи бога. Они ведь сироты. Тебе за них воздастся.

— Сироты! А чего же он сам об этом не помнит? Всякий чело век должен знать свое место!

Хасану при этих словах кровь ударила в голову. Саад тоже, убив Беки, сказал что-то вроде этого. И вот теперь Товмарза! Выходит, все они считают себя выше их.

Не нравилось Хасану и то, что его назвали сиротой. Он покосился на Товмарзу, который все не унимался.

— Только этого мне и не хватало, — бурчал он, — сопляк в драку со мной кидался, а я должен землю ему пахать!..

— Он же еще ребенок! Не тебе с ним равняться. Воллахи, удивительный ты человек! — покачал головой Исмаал.

— Не могу! Понимаешь, не могу. И хватит об этом. Мне еще на до три десятины вспахать, те, что у Мазая арендуем.

— Черная у тебя подкладка, Товмарза!

— Уж какая есть. Если собираешься пахать, кончай разговоры.

— Воллахи, черная, как чугунный котел…

Тронули коней.

— Смотри-ка, — сказал Товмарза, — две лошади лучше тянут, чем раньше три. Кляча только мешала им, не давала ходу.

Хасан на этот раз даже не взглянул на Товмарзу.

Только крепче сжал зубы и про себя подумал: «Скорее бы стать взрослым! Уж тогда-то я сведу с вами счеты!»

4

Всего три дня, как Хасан на пахоте. Хусену кажется, будто давным-давно его нет.

Прошлой весной мать дважды, когда возили в поле еду, брала с собой Хусена. С тех пор он забыть не может, как там было хорошо. Вот и просится все эти дни отпустить его. Каких только причин не придумывал, чтобы уговорить мать, особенно упирал на то, что, мол, еда у Хасана, наверно, кончилась. Это, пожалуй, больше всего подействовало на Кайпу. И она наконец согласилась, испекла сискал, собрала еще кое-какой еды и проводила сына с людьми в поле.

Хусену очень хотелось поехать с Соси. Эсет сказала, что отец берет ее с собой. Но Кайпа не отпустила его с ними. А как бы хорошо им было с Эсет!.. Они уже так давно не играли вместе. Кабират не разрешает своим детям уходить со двора и чужих к себе не пускает. А впрочем, Эсет и некогда играть. Мать все больше и больше нагружает ее работой по дому. Только изредка вырвется за ворота, не успеет добежать до ручейка, где всегда играют ребята, а мать уж кричит вдогонку:

— Эй, синеглазый шайтан, а ну марш домой, вот я тебе всыплю!..

И девочка нехотя возвращается.

Зато Мажи и его младшие сестренки Зали и Хади почти целыми днями пропадают у ручья, сооружают там запруды, строят дома из песка… Им-то дома делать нечего. Больная Хажар с радостью отпускает детей, не то будут ныть, есть просить. А дать им нечего. Пусть лучше играют, забудутся…

Хусен не знает отчего, но когда нет с ними Эсет, ему скучно. Он играет и с другими ребятами, но с Эсет интереснее. Может, оттого, что Эсет почти всегда угощает его либо конфеткой, либо сладким коржиком? Но нет. И без этого Хусен готов всегда играть только с Эсет. Потому-то и хотелось ему ехать в поле вместе с ней. А с чужими, незнакомыми людьми какой интерес? Даже поговорить не с кем. Сидишь на арбе, как немой. Уж лучше бы пешком пойти. Все интересней. И за ящерицами можно погоняться в пути, и бабочек половить…

Ну да ладно. Лишь бы добраться до места, а там уж он найдет себе дело: червей будет давить, которых видимо-невидимо на вспаханной земле, а может, ему доверят лошадей погонять!..

Недолго мечтал Хусен. Не проехали и полпути, когда на дороге показались Хасан и Рашид. Хусен спрыгнул с арбы и побежал им навстречу. Увидев на плече у брата уздечку, он испуганно спросил:

— Что, наша лошадь потерялась?

Хасан не ответил, только скосился на шкуру, которую нес под мышкой Рашид.

— Это что за шкура? — спросил Хусен.

— С вашей лошади, — ответил Рашид.

— А где лошадь?

— «Где лошадь?» Не с живой же шкуру содрали! — крикнул Хасан. — Сдохла лошадь!

Больше вопросов Хусен не задавал. Он как-то сжался весь и тоненько, словно щенок, тихо завыл. Не заплакал, а именно закрыл лицо ладонями и завыл.

— Ну что ты, не девчонка же! — чуть помягче сказал Хасан. — Идем домой. Не плачь. Будет у нас лошадь. Обязательно будет. Еще лучше этой.

— Когда нашу лошадь волки задрали, я не плакал, — попытался утешить мальчика и Рашид.

Прошли Витэ-балку и выбгались на большую дорогу. Издали село Сагопши просматривалось как на ладони, и чем-то оно напоминало изреженную лесную рощу. Деревья уже отцвели и обрядились в зелень.

Солнце опускалось быстро. Но вот оно как бы зацепилось за ветку и остановилось, только удержалось на дереве недолго, скоро ушло, будто в землю провалилось. И остались от него одни лучи. Они тянулись вверх, как поднятые оглобли арбы, и ярким пламенем обжигали край неба.

Уже пересекли Согоп-ров, когда Хасан вдруг остановился и сказал:

— Вы идите домой, а я вернусь в балку.

— Ночью? — удивился Рашид.

— Не ходи, Хасан, — взмолился братишка, — идем домой.

— Завтра на рассвете пойдешь, — сказал и Рашид, — уже поздно, скоро совсем стемнеет.

— Я не боюсь темноты, — гордо посмотрел на них Хасан и положил руку на рукоять кинжала, что висел у него на поясе.

— Не понимаю, чего тебе ночью там делать? — пожал плечами Рашид.

— Зато я понимаю. Раз говорю надо, — значит, надо!

Хасан круто повернул и быстрым шагом пошел в обратную сторону.

Рашид и Хусен, недоумевая, долго стояли и смотрели ему вслед.

Было совсем темно, когда ребята вошли в село. Кайпа, открывшая Хусену дверь, так и застыла на месте.

— Вададай, ты откуда так поздно?

Не зная как ответить, Хусен заплакал.

— Ва Дяла, что случилось?

Испуганная мать не заметила брошенной сыном шкуры, стояла в темных сенях как вкопанная, и в глазах у нее был только ужас. Наконец она подошла к Хусену, обняла его за плечи и затрясла.

— Где Хасан? Что с ним? Почему ты не говоришь?

— Ничего с ним не случилось. Он вернулся в поле.

— А чего же ты плачешь?

— Лошадь… — всхлипнул Хусен, — наша лошадь сдохла…

— Эйшшах! — застонала Кайпа будто от внезапного удара. — Где же конец нашим бедам?

Прислонившись к косяку, она горько плакала и не слышала криков маленького Султана.

Хусен скоро успокоился. Может вспомнив, как утешал его Хасан, он сказал:

— Не плачь, нани! У нас будет другая лошадь.

— Едва ли, мальчик! Хоть бы десятину эту вспахали! Чем мы теперь за нее платить будем?

— И лошадь купим, и за землю заплатим…

Он бы еще многое наобещал матери, только бы успокоить. Уж очень Хусену жалко ее…

В эту ночь Кайпа так и не уснула. Сидя на крылечке, все думала о несчастье, что обрушилось на них. И вдруг очень затревожилась о Хасане. Не случилось ли с ним чего? Ведь в ночь пошел обратно…

5

В Витэ-балке Хасан свернул с дороги. Он шел к склону, где паслись лошади. Шел осторожно, с обнаженным кинжалом. Правда, говорят, что волк боится только огнестрельного оружия. Но это еще надо посмотреть, пусть он встретится с Хасаном!.. А если их будет два? Может, и впрямь лучше вернуться, пока не поздно? Хотя теперь уж какая разница: идти вперед или назад? И так и так волки могут попасться. Говорят еще, что огня они боятся… Жаль, спичек нет. Да и были бы — нельзя ему зажигать их…

Хасан идет и опасливо озирается: каждый куст смотрит на него волком. Но сейчас он, пожалуй, и сам чем-то похож на волка. Думает не только о том, чтобы звери не попались навстречу. Не меньше заботит Хасана и то, чтобы люди его не заметили. Задуманное им надо делать без свидетелей. И еще одна мысль беспокоит его: кто же в эту ночь пасет лошадей? Если Исмаал, ничего не сделаешь… Не станет же Хасан подводить его… А если Сями? Тоже не лучше. Братья изобьют беднягу. За такое могут до смерти запороть. Ах, если бы Товмарза!..

Вот, кажется, и дошел. Хасан прислушался. Близко лошади. Слышно, как они жуют и отфыркиваются. Но чьи это? Их не две, а больше.

И вдруг кто-то крикнул:

— Товмарза! Ва, Товмарза!

Это из балки.

— Во-вай! — донеслось в ответ.

— Во-вай! — отозвалось эхо.

«Значит, Товмарза сторожит!» Хасан даже вздрогнул. Это и обрадовало и испугало его. Но через минуту Хасан был полон решимости. Что бы ему ни грозило, он должен исполнить задуманное! Во что бы то ни стало! Только так он отомстит Товмарзе за обиды, за лошадь… Хасан больше не может выносить это…

— Спускайся, тебя сменят Тахир с Тарханом, — донесся голос Соси.

Глаза уже привыкли к темноте, и Хасан различил высокую фигуру Товмарзы, идущего вниз по склону. Едва тот исчез из поля зрения, Хасан тихо подкрался к лошадям.

Все тело будто свинцом налилось, и горло сдавило.

Он потянулся к лошади Товмарзы, она отпрянула. Но Хасан потрепал ее за холку, успокоил, накинул на нее уздечку, распутал ноги, отвел в сторону и забрался верхом. Отъехал настолько, чтобы не слыхать было топота копыт, и пустил рысью… Только тогда страх, что вдавил ему голову в плечи, как бы свалился и на душе стало легче.

«Ну, а теперь посмотрим, Товмарза, — не без торжества подумал Хасан, — какая кислая у тебя будет морда, когда утром не найдешь своей лошади!»

А в Витэ-балке люди тем временем разнимали Соси и Товмарзу. Случилось то, чего Хасан никак не ожидал: Тахир и Тархан, несмотря на ночную темень, сразу обнаружили пропажу и тотчас подняли тревогу.

— Лошадь была на месте. Перед уходом я шел к ней и еще погладил, — утверждал Товмарза.

— Если была, то куда же она девалась. — рассердился Соси, — уже не хочешь ли ты нас обвинить в пропаже?

— А кто же виноват?

— Мой отец, что лежит в могиле! Откуда я знаю — кто? Ты сам и виноват! Дети ведь сразу, едва поднялись, закричали, что ее нет.

— Если бы ты не позвал меня, лошадь и сейчас была бы на месте. Тут какая-то ловушка. И не без твоего участия все подстроено! — Товмарза почти вплотную подошел к Соси и погрозил ему пальцем.

— Не грози, я не из пугливых.

— Не знаю, пугливый ты или нет, а лошадь мне вернешь. Я не прощаю обид.

— Что-то мне не приходилось видеть, чтобы ты кому-нибудь мстил. Удаль у тебя не та и совесть тоже, — презрительно бросил Соси.

— А ну, скажи, кому я простил обиду?

— Вспоминать недолго. Ну хотя бы Элберду пощечину…

— По себе меряешь? Все знают, как ты прятался в доме, притворялся спящим, когда твою корову уводили…

Соси бросился на Товмарзу и ударил бы, не подоспей на шум Исмаал и другие. Они кинулись их разнимать.

Сями слышал всю перепалку с самого начала, но оставался безучастным.

При людях Товмарза очень осмелел.

— Ты поставишь мне в стойло лошадь! Это так же верно, как то, что корова родит теленка! — орал он.

— Ты скорее сам отелишься, чем лошадь от меня дождешься! — гаркнул Соси.

— Отдашь, будь проклят твой отец!

— Да будут прокляты и отец твой и все твои предки в роду до седьмого колена!

Вырвавшись из рук удерживающих его мужчин, Соси снова кинулся к Товмарзе и на этот раз дал-таки ему пощечину. Не успей Сями схватить Тахира за руку, Товмарза получил бы еще и лопаточкой по голове.

Кто-то из мужчин увел Соси.

Товмарза рвался из рук Исмаала и Гойберда, бился, как рыба в сетях, и без устали слал проклятия.

— Пусть я надену на себя платок жены, если не отомщу этому негодяю! — кричал он.

— Надень еще и штаны ее, — откликнулся Соси. — Они тебе очень даже подойдут…

Когда Хасан въехал во двор. Кайпа все сидела на крыльце. «Что еще за всадник, — подумала она. — Похоже, Хасан! Но откуда же лошадь? Видно, кто-то на своей послал мальчишку за чем-нибудь…»

А Хасан молча отвел лошадь в сарай и только тогда подошел к матери.

— Чья это, Хасан? Счастлив ее хозяин! Гладкая и, видно резвая…

— Чья, говоришь? Наша!..

— Вададай! Что ты! Откуда у нас может быть такая лошадь? — улыбнулась Кайпа, уверенная, что сын шутит.

— А откуда у людей бывают?

— Людей ты не трогай! — Кайпа насупилась, уже подозревая что-то неладное. — Лучше скажи, чья она?

— Это лошадь Товмарзы.

— А зачем ты привел ее к нам?

— Потому, что он загнал нашу.

— Ну-ка, выведи! — Кайпа поднялась и строго уставилась на сына.

Он упрямо опустил голову и молчал.

— Ты что, не слышишь меня?

— Нани, не кричи, пожалуйста. Никто не знает, что я увел лошадь. Мы продадим ее и купим себе другую, взамен нашей.

— Ты с ума сошел! Не нужна нам такая лошадь! Выведи немедленно.

Хасан подчинился. Кайпа сама взяла ее под уздцы… Кто знает, куда он поведет мерина, выйдя за ворота… С Элмарзой и Товмарзой век не рассчитаешься.

— И запомни, — обернулась она к Хасану, — чтобы никогда больше такого не было. Отец ушел из жизни, ни разу и пальцем не притронувшись к чужому. Он не простил бы тебе!..

Хасан молча смотрел вслед матери. Он жалел только о том, что привел коня домой. Надо было ехать в Ачалуки к дяци. Он ведь знает свою мать. Ну ничего, в другой раз все будет не так…

6

Когда ранним утром следующего дня Кайпа с Хасаном пришли в поле, лошадь Товмарзы была уже в упряжке.

— А у нас тут вчера такое было!.. — схватился Исмаал за голову, когда они разговорились с Кайпой. — Соси и Товмарза чуть не убили друг друга!

— Странно, отчего бы это? — удивилась Кайпа. — Они ведь од ной ниткой шиты…

— Все! Оборвалась нитка! Товмарза схватил такую пощечину! Другой на его месте не простил бы…

— Вададай, как он много их получает! А за что же эта ему досталась?

— Лошадь у него вчера распуталась и домой убежала. А он по началу, не разобравшись, обвинил Соси в пропаже, вот и получилась у них заваруха.

Хасан, который до того не проронил ни слова, только хмуро смотрел на лошадь, при этих словах улыбнулся. Лицо Кайпы было непроницаемо.

— Ну и что же? Помирили их? — спросила она.

— А это уж не мое дело, сами разберутся, два сапога — пара. Я вот думаю о твоем невспаханном участке. Хоть бы еще денька два протянул мерин. Я рассчитывал сегодня пахать вашу землю, раньше своей. И надо же было такому случиться в самую страду! Несчастье, да и только!

— Что теперь поделаешь?! И большее горе перенесли, да вот ведь живем. Видно, так Богу угодно.

— Я просил Товмарзу вспахать вашу десятину. За два дня управились бы, но он и слушать не хочет.

— Да и пусть. С кем-нибудь вполовину вспашу.

— Не торопись, Кайпа, что тебе с полдесятины достанется? Повремени, разделаюсь со своей землей, поищу напарника, может, и вспашем?…

— Время дорого, Исмаал. Не вспашу половину, чего доброго, все пропадет без пользы. Пойду поищу кого-нибудь!

Кайпа решительно направилась туда, где толпились люди. Исмаал с грустью посмотрел ей вслед и покачал головой.

— Видит Бог, я ничем не могу тебе помочь.

Гойберд работал один. Он делал несколько ударов колом, забрасывал в ямки зерно и засыпал ногой. Трудно без помощника. Рашида, который должен был вернуться спозаранок, почему-то еще не было. Гойберд то и дело поглядывал на дорогу.

— Хорошего тебе урожая, — пожелала подошедшая Кайпа.

— Спасибо. И ты, выходит, собралась в поле?

— Пришлось. Не бросать же землю. Деньги за нее все одно платить: вспашешь или нет. Вот ведь как жизнь обернулась: родилась и выросла на этой земле, а надела не имею. Как вышла за Беки, объявили некоренной жительницей. Ах, да что говорить! Одно слово: нет счастья, и все тут!

— Что верно, то верно. Вот и лошадь… В самое нужное время околела… Вы там Рашида не видали? Скоро полдень, а его все нет.

Кайпа нахмурилась, но ответила:

— Нет, не видала. Знаю только, что Хажар стало совсем плохо. С постели не поднялась сегодня.

— Хоть бы один сискал с тобой прислали! Я от голода еле ноги передвигаю…

— Мы поделимся с тобой.

Кайпа отломила половину сискала и подала Гойберду. У него не хватило сил отказаться.

— Да воздаст тебе всевышний.

Хасан сбегал в шалаш и принес кувшин с водой. Гойберд с жадностью съел сискал, запил его и, еще раз поблагодарив Кайпу, спросил:

— Что собираешься делать с землей?

— Хочу найти, кто бы согласился за половину урожая вспахать. Больше делать нечего.

— Это уж верно. Одна ты ничего не сделаешь. Я и то вот думаю: может, половину кому сдать. Этот кол, будь он неладен, всего меня вымотал…

Кайпа обошла всех, кто только был в поле. Пахать вполовину охотников не нашлось, каждый отговаривался по-своему. Каких только причин не выставляли… Были, правда, два-три покупателя на весь участок, целиком брали. Но больше пятнадцати рублей никто не давал.

— Мочко за двадцать пять сдаст десятину, — говорили ей. — а его земля не чета вашей!

— Пропади все пропадом! — сетовала Кайпа. — Когда мы брали у Мочко, тридцать платили.

Однако разговоры разговорами, а словами горю не поможешь, не пропадать же земле! Это понимали и покупатели. А они были из тех, кто, как воронье, поджидает, кого беда прибьет к ним. Тут-то за дешевку и наживаются на тех, у кого один выход: или отдать землю за бесценок, или выкопать в ней могилу да самому туда заживо лечь!

Кайпа сдала свой участок, сдал полдесятины и Гойберд.

Мать и сын возвращались домой. Кайпа шла быстро, то и дело оглядываясь и поторапливая отставшего Хасана. А мальчик не спешил. «Не все ли равно, где сейчас быть, дома или в степи?!» — думал Хасан. После того что, произошло накануне, он был неузнаваем. Идет насупленный, молчаливый. На вопросы матери отвечает нехотя. А голову свесил так, будто она отяжелела втрое.

— Султан уж, наверно, из сил выбился от крика, — сказала Кайпа, когда Хасан нагнал ее.

— С ним же Хусен!

Малыш и правда обревелся, Хусен давно уж скормил ему оставленную матерью жидкую молочную кашицу. Но это ненадолго угомонило Султана. Поспал часок, а теперь вот орет во всю мочь. Хусен и сам готов разреветься от досады.

— Что тебе нужно? — кричит он.

А иногда раскачает сильно люльку и выбежит на минуту другую на улицу посмотреть, не идут ли мать и Хасан. Но их все нет и нет. Хусен и злится на маленького братишку, и жалеет его: ведь он такой слабенький! Ножки и ручки тоненькие, как конопляные нити. И шейка тоже!.. Удивительно даже, как голова у него не отрывается. А ребра торчат, точно у их околевшего мерина. Но мерин-то был старый, потому и худющий, а Султан ведь маленький!.. Мать говорит, он такой худой оттого, что болеет. Султан же все время как родился, так и болеет. И никто не знает, чем он болен. Придумывают, правда, всякое. Одни женщины лечат его заговорами: мол, сглазили, другие что-то дают ему пить. Даже Шаши не раз приходила и давила бедняжке горло своими длинными костлявыми пальцами. Ничего не помогает. Хусен слышал, как взрослые говорили, что в Назрани и во Владикавказе есть доктора, которые умеют распознать болезнь и вылечить человека. И в Моздоке они есть. И Султана вылечили бы. Да только мать не может везти его к докторам, потому что нет у них денег. А теперь все и того сложнее: лошади тоже нет. Хоть и были бы деньги, ехать не на чем. И почему в Сагопши нет ни одного доктора?!

Хусен думал обо всем этом и больше никуда не бегал. Он сидел над люлькой, склонив свою маленькую головку под тяжестью сложных вопросов, на которые у него не было ответа. Наконец, когда мальчик и ждать перестал, открылась дверь и вошли Клипа и Хасан.

Гойберд вернулся вечером. Он так и не разделался с оставшейся полудесятиной. Рашид не пришел. Есть было нечего. Вот голод и погнал Гойберда в село. Он шел домой злой и на чем свет стоит поносил домашних за то, что не думают о нем: не прислали ему в поле хотя бы пару сискалов. «Мыслимое ли дело на пустой желудок заниматься адской работой– сеять под кол?!» — бурчал про себя Гойберд. И невдомек ему было, что Рашид неспроста не пришел в поле, как обещал.

Бедный мальчик все утро беспомощно метался вокруг постели больной матери. Не зная, чем ей помочь, он побежал к тетке, сестре Хажар. В это время и вернулся отец.

— Чтоб вы передохли! — закричал он, входя во двор. — Слышите, чтобы все передохли, как свиньи, объевшиеся золы!

С этими словами Гойберд вошел в дом. А через минуту оттуда полетела посуда. Сколько он ее перебил за свою жизнь!..

Вот вылетел чугунный кумган, что всегда стоял у входа. Это, пожалуй, единственная вещь, которая пережила все другие чашки-плошки, хотя тоже не раз попадала под руку разгневанного хозяина дома.

В этом году Гойберд с самой зимы так не расходился, а потому посуды в доме поднакопилось. Но после сегодняшнего буйства едва ли что останется: летят чашки, миски, крынки, вон даже двухведерный глиняный горшок полетел…

Дети испуганно сбились в кучу у нар, где лежала больная мать: боялись, как бы гнев отца не обрушился на них.

Гойберд их не видел. Но если бы и увидел, детей он не трогал. Этого с ним никогда не бывало.

Не найдя больше посуды, Гойберд пошел в другую комнату. Обычно, когда он бушевал, Хажар сердилась, кричала: «Бей, бей, тебе же хуже, кормить буду из собачьей миски!»

Сегодня она лежала, безучастная ко всему происходящему, и это еще пуще злило его. Он поискал глазами, что бы отсюда выбросить, но, кроме сундука и детей да нар с женой, в комнате ничего не было.

— Хоть поднимись, если не умерла! — закричал Гойберд.

Хажар посмотрела на него, открыла рот и тяжело выдохнула.

— Прислала бы мне в поле хоть один сискал, не пришлось бы теперь вздыхать!

Но Хажар больше и не вздыхала. Рот так и остался открытым, глаза тоже…

— Что это? — вырвалось у Гойберда. Он подошел и приподнял свесившуюся руку жены. — Ты слышишь, жена? Не надо!.. Слышишь?…

Гойберд уже знал, что с ней. Только верить этому не хотел. Подошли дети и молча уставились на мать. Они-то еще не знали, что за горе обрушилось на них…

Через какое-то время весь поникший, словно в воду опущенный, Гойберд убирал во дворе осколки посуды и изредка украдкой проводил рукой по щеке… Из дому доносился душераздирающий плач детей.

7

— Нани, а зерна в початках уже крупные! Я смотрел! — сообщил как-то Хусен. — Свари нам кукурузы!..

— Потерпи, сынок. Еще не время. Пусть дозреет. Дня через три она будет хороша, тогда и наварю.

Кайпа берегла кукурузу, давала ей вызреть. Но, на беду, завелся в доме воришка: голодный Борз повадился обгладывать початки.

Сколько помнит себя Хусен, столько и Борз живет у них. Только кукурузы он раньше никогда не ел.

Кайпа не знала, что ей делать. Уже два года не сеяли они в поле. Вся надежда на огород. С самой весны ждали урожая. И на тебе: собака изводит кукурузу.

Что ни делали: гоняли Борза, били его, сажали на цепь, но, едва улучив момент, он снова был в огороде. Голод побеждал страх.

— Выход только один, — сказал как-то Гойберд, — его надо убить. Клянусь богом, больше ничего не придумаешь.

— Не перестанет топтать и пожирать кукурузу, придется… — вздохнула Кайпа.

А каково это убить пса, который вырос на глазах, которому Кайпа своими руками вместе с Беки подрезала уши и хвост, когда был он еще щенком?

Борз не унимался. И надо было решаться. Кайпа хотела, чтобы это, по крайней мере, произошло не на глазах, а где-нибудь подальше от дома. Но пес, словно пчела, присосался к кукурузе и никуда не шел со двора.

— Гойберд, нечего делать, замани его да прикончи. А не то он голодными оставит нас, — попросила, наконец Кайпа.

Но Гойберд наотрез отказался.

— Не проси меня об этом, Кайпа. Не могу я. Да и нечем мне его бить. Для этого нужно ружье. Попроси Хамзата, сына Шовхала, — показал он на дом соседа через дорогу.

…Увидев входящего во двор Хамзата с ружьем в руках, Хусен побледнел. Он знал, зачем пришел сосед, слыхал, как мать говорила с Гойбердом. Мальчик тогда плакал, умолял не убивать Борза. Но мать сказала:

— Мне и самой жаль его. Но не идти же нам по миру?…

Хусен все понимал. Но сейчас он все равно ненавидел Хамзата! Не мог иначе.

— Ну, где ваш пес? — спросил Хамзат.

— Да где ему быть? Опять, наверное, в огороде. Хасан, позови его! — сказала Кайпа.

— Борз, Борз! Сюда! — кричал Хасан.

Хусен надеялся, что Борз не прибежит. Но тот, глупый, тут как тут! Откуда ему было знать, зачем его зовут и что ему грозит. Завидев Хамзата, Борз начал лаять на него.

— Ты уж смотри не промахнись, Хамзат, — взмолилась Кайпа и, не в силах видеть то, что должно произойти, зашла в дом.

— Не промахнусь. Сейчас. Пусть только повернется ко мне боком… — ответил Хамзат и прицелился.

Хасан между тем не отрывал взгляда от ружья, даже после того, как грянул выстрел, он все смотрел в одну точку. Борз завизжал, рванулся в огород и скоро затих.

— Вот и все! Он свое отжил! — сказал Хамзат, извлекая из ружья пустую гильзу. — Унесите его за село, да поскорее.

И как ни в чем не бывало — будто курицу прирезал, а не собаку убил — пошел к воротам.

Потревоженные выстрелом, из дома Соси выскочили муталимы, но, узнав, в чем дело, преспокойно вернулись обратно.

Сын Соси Тахир учится в хужаре, а потому теперь водится с муталимами. Вот и сейчас по случаю мовлата — праздника рождения пророка Магомета — муталимы собрались у них и прочли молитву, а теперь слышится пение назма.

В доме Беки мовлат не отмечали. Говорят, его можно праздновать позже. Кайпа и решила подождать, пока подрастут цыплята. На мовлат полагается пригласить муллу и кого-нибудь из соседей, чтобы посадить с ним за стол. А чтобы людей угостить, надо хоть пару кур зарезать.

Раньше в день мовлата — Хусен всегда досыта кормил Борза. Ведь сколько косточек куриных собиралось! И бульон оставался… Потрохов мать не давала. Она закапывала их в землю. Поверье такое есть: съест пес потроха — станет кур пожирать. Но Хусен откапывал потроха и отдавал их своему четвероногому другу. Борз съедал их, а кур и цыплят не трогал.

Хасан только мельком глянул на труп Борза и отошел. Ему, видно, было не до него. Зато на Хусена страшно было посмотреть. Он весь как-то сжался и почернел. Молча стоял у плетня над собакой и неотрывно смотрел на зияющую рану.

— Хусен, что это с Борзом? — услышал он вдруг из-за плетня голос Эсет и, оглянувшись, увидел в щелке ее тревожные синие глаза.

— Его убили!

— Кто?!

— Хамзат.

— Ах, сгореть ему в огне! За что он его?

— За то, что ел кукурузу…

— Ну и что же?

Хусен молчал. Еще слово — и он бы расплакался. Да и как объяснить Эсет, что сам-то Хусен готов был всю жизнь не есть кукурузу, лишь бы Борз был с ним, но другим ведь нельзя без кукурузы… Она этого все равно не поймет. У них в доме зерна сколько хочешь. Откуда ей знать, как бедная Кайпа дрожит над каждым початком…

Эсет не знала этого. Но добрым своим сердцем девочка почувствовала, что все не так просто. Она тоже умолкла. А через минуту из желания сделать Хусену что-нибудь приятное сказала:

— Хусен, а мы зарезали барана!

Но он совсем и не обрадовался. И даже наоборот, решив, будто она хвалится, сердито буркнул:

— Подумаешь, большое дело, барана зарезали!..

— Я принесу тебе мяса.

— Не надо мне вашего мяса!

— Никто не увидит, я вынесу его из дому потихоньку!

— Уйди ты от забора со своим мясом!

— Забор вовсе и не твой! — обиделась Эсет и отошла.

— Очень мне нужно ваше мясо! — раздраженно кричал ей вслед Хусен. — Вот мы зарежем кур — и у нас будет!..

8

Гойберд пожаловал на мовлат спозаранку. Но ждать угощения ему пришлось очень долго. Уже и куры были сварены, но к еде не приступали — муллы еще не было. Кайпа с вечера ходила приглашать его. Обещал прийти, но пока не идет.

— Выгляни, сынок, не видать ли его? — частенько просит Гой берд.

Хусен и без него не раз бегал за ворота. Он не меньше Гойберда ждет муллу, тоже хочет полакомиться курятиной.

— Ну, идет? — спрашивает Гойберд и, не успеет Хусен рта рас крыть, сам же отвечает: — Клянусь Богом, не идет!

Когда мулла наконец появился, все уже остыло. Поздоровавшись, он быстро прошел на указанное ему самое почетное место и, тяжело вздохнув, как человек, уже успевший много потрудиться, покряхтывая, сел.

— А мы думали, Шаип, ты, может, и не придешь! Совсем заждались! — улыбнулся Гойберд.

— Клянусь Кораном, я пришел сюда, несмотря на то, что сын Зубейры умолял меня пойти к нему!

— Это зачтется тебе, Шаип! Клянусь Богом, зачтется! — не умея скрыть свою радость, сказал Гойберд.

Мулла Шаип весь взмок, а потому расстегнул свой шелковый бешмет.

— Кайпа, — предупредил он, — есть я не буду, не трудись подавать.

Гойберд при этих словах переменился в лице. Столько ожиданий — и что же?!

— Нет, так нельзя! — не удержался он, будто мулла не у Кайпы, а у него в доме. — Это ведь сага. Отказываться нельзя!

— Клянусь Кораном, некуда мне больше: уже сыт по горло!

И мулла, выразительно посмотрев на свой большой живот, с трудом скрестил на нем пухлые короткопалые руки.

— Хоть притронься к сага, — настаивает Гойберд.

Кайпа не заставила их долго ждать. Правда, пока мулла читал молитву, Гойберд еще не раз жадно сглотнул слюну. Но это и не удивительно. Даже сытый человек не останется равнодушным к пряно пахнущим чабрецом и луком петушкам, а уж голодный и вовсе!..

Наконец настало мгновение, которого Гойберд ждал с самого утра: едва мулла притронулся к пище, и он принялся за еду.

Проглотив кусочек-другой белого мяса, Шаип-мулла попросил чаю.

Покраснев до ушей, Кайпа вынуждена была признаться, что чая у нее нет, да и был бы, так сахар тоже уж давно не водится.

— Выпей бульону, мулла, — смущенно предложила она.

Шаип-мулла призадумался, пить или не пить. А сам при этом все живот свой поглаживал, будто прислушивался к нему.

— Бульон очень полезен для здоровья, — впервые после того, как начал есть, заговорил Гойберд. — Клянусь Богом, полезен.

Он так усердно работал челюстями, что они у него были похожи на мерно раскачивающиеся качели.

Хусен заметил, что мулла почти ничего не ест, а это значит: им больше останется. Правда, придется и Мажи угостить — он тоже с утра тут крутится — иначе какой же это будет мовлат! Но Гойберд, похоже, дал слово есть и за себя и за муллу! — так он налегает. А мулла и бульона отпил глоток-другой да отставил. Боится, видать, лопнуть, как в притче о мулле-обжоре, который однажды на мовлат, переходя от соседа к соседу, до того объелся, что пришлось везти его домой на арбе. Но, на беду, встречные люди предложили ему отведать еще и жареной индюшатины. Не смог мулла отказаться, съел кусок и лопнул.

Кайпа хлопотала вокруг Шаип-муллы, не знала, как его ублажить, и все уговаривала:

— Съешь еще кусочек, мулла, может, я не так приготовила, не нравится тебе курятина?… Но другого у меня ничего нет. Ты уж не взыщи…

— Хватит и этого. Куда еще? Все очень вкусно. Просто я сыт.

— Что ты, Кайпа! — вставил и Гойберд, хотя его никто об этом не спрашивал. — Курятина на славу. Лучше приготовить невозможно! Клянусь Богом, невозможно!

Кайпа и сама знала, что все сделано как надо. Ей не привыкать слушать похвалу своему умению. Правда, голодному Гойберду сейчас любая пища хороша. Но готовить она и впрямь мастерица. Ее многие хвалили. Еще когда в девушках была, не раз готовила для гостей, а в доме родителей их бывало не счесть…

— Приготовить все можно!.. — развела руками бедная женщина.

— Было бы из чего! — добавил Гойберд.

— Да, Кайпа, тебе сейчас тяжело, — сказал мулла. — Но ты тер пи, и Всевышний воздаст за долготерпение. Сколько у тебя детей?

— Трое, мулла.

— Пусть принесут они твоему дому берка…

— Младший едва ли станет человеком…

— Почему же это? Баловной, что ли, очень?

— Нет. Для баловства он еще мал. Болеет с самого рождения…

— Святой водой его поила? — спросил Шаип-мулла с равно душным видом, просто так, чтобы что-то сказать.

— Все делала, а об этом не подумала, — сказала Кайпа.

Хотя на самом деле и святой водой поила, да только другой мулла ее святил. Но кто знает, может, он не так, как надо, делал?

Шаип-муллу клонило ко сну. И уж очень ему не хотелось сейчас воду святить.

— Приходи завтра вечером ко мне, — сказал он, — я дам тебе святой воды.

— Да отблагодарит тебя Бог!

Мулла уже поднял руки, готовясь к молитве, но глянул на Гойберда и, увидев, что тот все еще ест, снова опустил их.

— Поправится и мальчик, — недовольно косясь на Гойберда, проговорил мулла. — За сегодняшнее твое служение пророку Мухаммаду Всевышний ниспошлет здоровье ребенку.

— Клянусь Богом, ниспошлет, — подтвердил и Гойберд.

И вдруг с грохотом завалилась задняя стена комнаты. Шаип-мулла с криком: «Да сохранит нас Бог» выскочил из дому. Вслед за ним выбежали и остальные, Кайпа подхватила с собой люльку. Остался только Мажи. Ему было безразлично, пусть хоть весь дом завалится — успеть бы мяса поесть…

— Я же сказал, что Всевышний воздаст тебе, Кайпа! — проговорил пришедший в себя Шаип-мулла. — Мовлат — это великое дело. Не отметь ты мовлат, весь дом мог бы завалиться. Бог, он милостив!

— И оттого, что только одна стена завалилась, тоже не легче, — сокрушенно покачал головой Гойберд. — Клянусь Богом, не легче.

Мулла, довольный тем, что целым и невредимым выбрался из дома, попрощался и, нашептывая молитву, удалился.

9

К воротам подъехал всадник. Кайпе и в голову не пришло бы, что это может быть ее брат Орцхо. В последний раз он был здесь на другой день после похорон Беки. Оставил сестре бумажную трехрублевку, на том и дело кончилось. И никто его с тех пор больше в этом доме не видел. В Сагопши он, правда, приезжал, но только к Кориговым, к родственникам жены. Они оказались ему роднее единокровной сестры. Узнав об этом, Кайпа тогда очень расстроилась, целую ночь проплакала. Горько, очень горько ей было, что родной брат даже не проведал ее. «Чего же тогда ждать от чужих людей?» — думала Кайпа.

Сейчас, увидев брата, все забыла. Лицо засветилось радостью впервые за последние три дня, как завалилась стена дома… Орцхо приехал в самое время… Уже несколько дней Кайпа тщетно ломала голову, не зная, как ей быть с домом. Теперь брат поможет! Обязательно поможет и посоветует ей, как дальше жить, подбодрит словом!..

— Что еще такое случилось? — не здороваясь, спросил Орцхо.

— То, что ты видишь, — едва сдерживая слезы, ответила Кайпа. Слезы! Есть ли им конец?!

— Вижу, жизнь твоя с каждым днем поправляется…

— Наверно, так Богу угодно!

— Не знаю, что угодно Богу, но твердо знаю, что ты получила то, чего искала! Сама во всем и виновата.

Орцхо привязал коня к плетню и сел на большой камень.

— Я не жалуюсь. Бог даст, все поправится!

— Это сколько же ждать? Пока мертвые воскреснут, что ли?

Не услышав ответа, он спросил:

— А что же все-таки случилось? Не ураган ли, часом, прошел?

— Без урагана обошлось. Старый он, дом-то, ветхий.

— Та-ак. Где же вы ночуете?

— Пока у Гойберда.

— У Гойберда, говоришь? Что, у твоего мужа родственников нет? Как же они позволили тебе ютиться у чужих людей?

Каждое слово Орцхо безжалостно хлестало Кайпу, как плетью. От светлой ее радости в минуту, когда она увидела брата в воротах, не осталось и следа.

— Не думай, что они не звали нас. Да не могу я уйти далеко от дома. Здесь столько дела, да и ночью надо присматривать, чтобы не утащили чего…

— Ну, вот что! — решительно произнес Орцхо, хлопнув себя при этом ладонью по колену. — Пора тебе оставить и этот дом, и двор. Кончилась твоя жизнь здесь.

Кайпа застыла в растерянности.

— Я не понимаю тебя!

— Отдай детей родственникам мужа, а сама поедешь со мной! Вот тогда все и поймешь!

У Кайпы подкосились ноги. Лицо вспыхнуло, но через мгновение покрылось холодным потом. Такого ей и в голову не приходило. Хорошо хоть, дети не слышат. «И неужели нас родила одна мать? — сокрушенно подумала бедная женщина. — До чего же он жестокий!» Она посмотрела на Орцхо, и внезапно ей показалось, что перед ней не брат, а Саад, с холодным насмешливым лицом, только без бородки.

— Вот с какой жалостью, с каким советом ты приехал ко мне!.. — сказала Кайпа, почти задыхаясь от сдерживаемого гнева.

— А тебе разве этого мало? — язвительно ухмыльнулся Орцхо.

— Я скорее соглашусь руки на себя наложить, чем пойду на та кое. Понимаешь это ты или нет!

— В таком случае нам больше не о чем разговаривать! — сказал Орцхо и сел на коня. — Похоже, о тебе это говорится: коли хозяину нравится, пусть труп и в арбе не уместится!

— Пусть будет так! — бросила ему вдогонку сестра. — Но я не нуждаюсь в тебе, слышишь? Ни в ком не нуждаюсь! Знай это! Свои руки-ноги целы, справлюсь!

На голос матери прибежали Хасан и Хусен. Клипа стояла в воротах и смотрела вслед удаляющемуся брату.

— Нани, кто это? — спросил Хусен.

— Ваш дядя.

Хусен хотел побежать за ним, но старший брат удержал:

— Куда ты? Пусть едет. Мы не нужны ему. Иначе он не уехал бы, не повидавшись с нами.

Кайпа обняла обоих сыновей.

— Правильно говорит Хасан. Мы не нужны ему… И он нам то же не нужен! Вот отстроим дом…

— И лошадь купим, правда ведь, нани? — перебил Хусен.

— Обязательно купим! Только сначала дом…

Хасан смущался, когда мать обнимала его или ласкала, и сейчас он высвободился из ее объятий. А Хусен простоял, прижавшись к ней, пока мать сама не отпустила его.

— Нани, а мы сумеем сами выложить стену? — спросил он.

— Я надеялась, что сумеем, да похоже, что нет… Придется нанимать Алайга. Он мастер в этом деле. Быстро управится и сделает как надо.

В тот же вечер Кайпа пошла к Алайгу. Он один из немногих в селе умеет и саман приготовить, и стены выложить, и крышу сделать. Говорят, в России всему обучился. Не то чтобы в самой России — недалеко от станицы Прохладной. Раз лежит за Тереком, считается Россией. У ингушей не принято наниматься на заработки к своим же ингушам. Такого могут упрекнуть, чего доброго, и холуем назвать. Потому и уходят они на заработки далеко за Терек. В чужих краях их никто не знает. И какую бы работу человек ни делал — пусть скот пасет или навоз убирает, никто его не укорит, не унизит.

Алайг прожил в Прохладной пять с лишним лет, работал на местного богача. Вернулся в Сагопши с женой. Родные и соседи долго косились на него, хоть мулла и благословил брак Алайга с русской женщиной, а имя ее Марья переделал на ингушское Марем.

Поначалу Алайг не без труда сносил неприязнь окружающих, шушуканье вездесущих сельских сплетниц. Но постепенно привык и перестал обращать на все это внимание. А скоро и люди свыклись с Марем. И даже с уважением говорили, что, дескать, не хуже любой ингушки обычаи их знает и почитает и язык выучила… Словом, к Алайгу и к Марем все давно уже относятся тепло и сердечно. Сейчас у них два сына и дочь. Кукурузу они сеют только на огороде возле дома. В поле ничего не сеют, потому как лошади у них нет.

Нужда заставляет Алайга подрабатывать. И хотя, как известно, ингуши к ингушам за плату не нанимаются, но Алайг — это другое дело. Он — мастер! И люди идут к нему за помощью. А он больше работает на зерно. Ведь и деньги нужны ему только на хлеб! Берет Алайг недорого. Потому и хозяйство его не растет, только еле держится.

У Кайпы и для своей-то семьи зерна нет, не то что для Алайга. Вот и пришлось продавать двухгодовалого телка. Пятнадцать рублей за него дали. На три рубля купила зерна, остальные отдала Алайгу — не густо. Но Алайг согласился. Условились только, что и Кайпа будет с ним работать.

— А как же, как же! — радостно согласилась она. — И я помогу, да еще и сын…

10

Рассвет чуть забрезжил, когда Кайпа начала копать яму под саман. До жары работать нетрудно.

Немного погодя прибежал Хусен и объявил, что Султан проснулся и плачет.

Кайпа принесла люльку из дома Гойберда и поставила ее в сарае. Теперь она услышит, если заплачет младшенький. И подойти успокоить недалеко. Но Хусен и теперь не освободился от заботы о брате. Мать частенько просила его покачать люльку, чтобы самой не отрываться от дела. И Хусену, конечно, скоро надоел и Султан, и его люлька.

— Нани, дай лучше я поработаю, а ты покачай его, — не раз приставал он к матери.

Но она поднимала свое измазанное глиной лицо, укоризненно взглядывала на сына, а Хусен молча возвращался в сарай.

И только когда Алайг, прервавшись ненадолго, усаживался на что-нибудь поудобнее и сворачивал самокрутку, Кайпа сама направлялась в сарай. В другое время она не могла оторваться. Стоило ей не подать Алайгу глину, у него дело останавливалось. А помочь больше некому. Все люди сейчас заняты на прополке. Даже Гойберд не может с ней поработать. И Кайпа это понимает.

— Если бы мне можно было не пойти во Владикавказ! — смущенно разводит он руками. — Но семью ведь кормить надо!.. Хочешь, Кайпа, Рашида пришлю? Он не хуже взрослого поработает! Клянусь Богом, не хуже.

— Спасибо, Гойберд, — говорит Кайпа. — Ты не беспокойся. Иди по своим делам. И Рашида не надо присылать. Ты и так для нас много сделал.

Рашид работает с ними. И хоть взрослого он, конечно, не заменяет, но пользу приносит немалую: таскает воду из ручья, что течет на улице, месит глину.

— Счастье, что вода рядом! — часто повторяет Кайпа.

Хасан убирал обломки завалившейся стены, когда вдруг заметил торчащий из-под смежной стены сарая мешок. Он отгреб землю и вытащил его. В мешке было что-то довольно тяжелое и длинное.

Хасан развязал узел, сунул руку в мешок и обмер: там была винтовка. Он тревожно огляделся вокруг: Кайпа работала в яме, Рашид ушел, а Алайг, стоя спиной к сараю, курил самокрутку. Только Хусен мог из сарая видеть его.

Хасан сел на землю. Широко раскинул ноги и осторожно вынул из мешка пятизарядную винтовку. Все металлические части ее показались Хасану осколками упавшей с неба звезды.

— Хасан, откуда это? — вдруг прозвучал над ним голос брата.

— Шш! — сверкнул глазами Хасан и приложил к губам палец.

Он быстро засунул винтовку обратно в мешок, забежал в сарай и спрятал его в ясли.

— Никому ни слова! Слышишь? Смотри, не то…

Он еще не договорил, а Хусен уже отчаянно мотал головой и выразительно проводил ладонью под подбородок: мол, голову дает на отсечение, что будет нем как рыба. И Хасан прекратил разговоры. Но позже он все же сказал Хусену, что, если тот проговорится, продырявит его всеми пулями из патронташа. Уж очень Хусен досаждал ему вопросами.

— Хасан, кто ее спрятал туда? — спрашивал он не раз.

— Бог сбросил с неба! Тебе-то какое дело, кто спрятал? Теперь она наша, и все!

— Это, наверно, Дауд спрятал!

— Может, и Дауд.

— А когда он вернется, мы отдадим ему винтовку?

— Отдадим, если вернется. Пока ты лучше прикрой свою пищалку, — и Хасан придавил нижнюю челюсть Хусена к верхней, — не то винтовка ни нам не достанется, ни Дауду.

Хасан думал не о том, чья это винтовка и придется ли отдавать ее хозяину. Ему было важно одно: у него есть винтовка — и это сейчас главное. Жаль вот только, стрельнуть из нее нельзя. Выстрелишь во дворе — услышат, а в лес нести опасно. В пути на кого-нибудь нарвешься. А если казаки встретятся, обязательно обыскивать станут. Хоть бы лошадь была. В арбе легче упрятать. И предлог был бы в лес поехать. Сказал бы: за хворостом или за дровами…

Как-то Кайпа решилась попросить Исмаала привезти ей из лесу хвороста и жердей потолще для крыши.

— Нани, ты попроси арбу, а Маи пусть не едет. Он сам не ну жен. Мы с Хусеном сами привезем жердей, — настойчиво уговаривал Хасан.

Радость-то какая! Поедут одни — винтовку можно взять с собой.

— А мы одни поедем! — сказал мальчик, когда Исмаал приехал на арбе.

Но Исмаал посмотрел на него и широко улыбнулся, обнажив свои кривые зубы.

— Жерди, которые ты привезешь, будут годиться разве только на курятник.

Слова эти очень обидели Хасана, но старшему обиду не выскажешь, а Исмаалу тем более.

— Не горюй, что со мной поедешь, — похлопал его по плечу Исмаал, — я тебе такой лес покажу, какого ты еще никогда не видел.

Хусен тоже было собрался в дорогу, но Кайпа не пустила его, сказала, что нужен ей дома. Хусен знал, зачем он нужен: не для какого-нибудь важного дела, а Султана укачивать. Ох, и когда же он избавится от этой люльки!..

Сначала заготовили колья и жерди. Исмаал остался рубить хворост, а Хасана отправил домой. Да велел торопиться — скорее обернуться туда и обратно.

Дорога в лесу плохая. Иной раз колесо проваливается по самую ступицу. Какой-нибудь кляче и не выбраться. Но у Исмаала мерин сильный. Хасан едет и тихо напевает. Когда ехали в лес, пел Исмаал, а Хасан только слушал.

Исмаал даже русскую песню пел. Только Хасан ее не запомнил. А ингушских песен он знает немного, но все больше без слов. Да и вообще он не мастер петь. А на людях так даже стесняется. Вот и сейчас, завидит человека или просто стук топора услышит, тотчас замолкает.

Наконец выехал из лесу. Неподалеку от дороги стоял шалаш. От него навстречу Хасану ехал всадник. Он внимательно осмотрел прямые, как шомпола, жерди и проехал мимо. Перед Хасаном проплыли знакомая борода и щеки цвета спелой земляники. Мальчик весь задрожал. «Вот бы сейчас винтовку!» — подумал он и тут же вспомнил, что, и будь она с ним, все равно ведь стрелять еще не умеет. Ну да ладно, Саад от него не уйдет. Надо только поскорее научиться стрелять, а главное — целиться как надо. Вон Хамзат в собаку стрелял — и то целился!

…Когда вечером, уже вдвоем возвращаясь из лесу, они опять проезжали тот шалаш, Хасан подумал: «А что, если открыть тайну Исмаалу? Он ведь был на войне, винтовку знает хорошо! Научит стрелять!..» Но так ничего и не сказал, не решился.

— Похоже, Саад опять эту балку занял, — нарушил молчание Исмаал.

— Я видел его здесь, когда днем проезжал, — сказал Хасан.

— Убрать бы надо этого мерзавца, — проговорил едва слышно Исмаал, — да сила на его стороне…

«Ну и пусть на его стороне, — подумал Хасан, — вот только научусь стрелять, тогда посмотрим!»

11

Хусен уже давно не видит Эсет. С тех пор как он тогда прогнал ее, девочка не приходит к плетню, и на улице ее не видно. Хусен теперь играет только с Зали и Мажи. Они близнецы, но Зали крупнее брата — и ростом повыше, и полнее. Гойберд часто ругает ее: «Ты уже большая, присмотрела бы за домом, чем играть с малышами». Он, видно, забывает, что Зали не старше Мажи.

А Зали и без отцовских наставлений делает всю домашнюю работу. Только изредка удается ей поиграть с ребятами. Кроме нее, некому подмести, приготовить еду, починить, поштопать. После смерти матери все заботы по дому легли на плечи девочки. У Хусена теперь тоже не много свободного времени. С тех пор как перестраивают дом, он только и знает, что с Султаном нянчится. А иногда, когда младший брат не ноет, и матери помогает.

Вот и сегодня. Он подает ей глину, а Кайпа обмазывает стену уже изнутри. Хасан месит глину в яме. Ему изрядно надоела эта работа. Он решил вместе с Рашидом наняться купать угрюмовских овец, но мать воспротивилась.

— Уже осень на пороге, кончать надо с домом. Не зимовать же нам у чужих людей.

— Да разве мы одни справимся!.. Уж когда Алайг кладку закончил, а мы все никак стены не обмажем, — ворчал Хасан. — Говорю ведь, белхи надо созвать.

— И для белхи хватит работы, крышу ведь еще будем мазать. К тому же людей кормить надо. А чем?

Хусен никогда не перечил матери. Видя ее вечно испачканное глиной лицо с ввалившимися глазами, он очень жалел мать и старался угодить ей во всем. Даже люльку часто качал безропотно. Султан ведь не только днем хныкал. Он и ночами ревел. И тогда уже люльку качала мать. А чуть свет, не выспавшаяся, она вставала и снова принималась за работу. Да еще и по дому ей все надо сделать, и зерна намолоть на ручной мельнице. А это ой как нелегко.

Хасан тоже жалел мать. И вовсе не из лени он рвался купать овец. Ему хотелось заработать немного денег. Он верил, что так сможет принести больше пользы дому. Говорят, помещик платит пятнадцать копеек за день.

Хусен, которому всегда хочется делать то же, что и брату, на этот раз даже не заикается о том, чтобы и ему пойти с Хасаном. Он знает: об этом и думать нельзя. Мать одна и вовсе ничего не сделает, Султан не даст.

— Нани, а почему нам никто не помогает? — с грустью спрашивает Хусен.

— Сейчас горячая пора в поле, сынок, — отвечает мать, — люди убирают урожай. Это дело такое: на день запоздаешь — лишний месяц голодным сидеть будешь. У каждого свои хлопоты.

— И Алайг не пришел! — глубоко вздохнул Хусен.

— Он на похоронах. Придет попозже. Алайг почти все сделал, о чем мы с ним сговорились. Осталось только окна и дверь навесить.

— А кого хоронят?

— Сына Зубейры, Махти, убили.

— Кто убил, нани?

— Власти убили.

— За что?

— Говорят, был абреком.

— А Дауд? Его они тоже убили?

— Кто знает…

Хусен стоял как вкопанный и расширенными от тревоги глазами смотрел на мать. До сих пор он ни разу не подумал, что Дауда могли убить! А ведь могли же? Ух, этот Соси! Не насплетничай он старшине, Дауда не арестовали бы!

Хусен промолчал, потом снова взялся за лопату и вдруг увидел Эсет. Только ее здесь и не хватало. Хусен так посмотрел на девочку, будто это вовсе и не она, а сам Соси вошел к ним в дом.

— А, Эсет! — приветливо улыбнулась ей Кайпа.

Если бы не это восклицание, Эсет, может, и ушла бы. Чего ей стоять, как нищенке у чужого порога, если Хусен, с которым они так долго не виделись, смотрит на нее будто на врага.

— Как же это Кабират отпустила тебя к нам? — не сдержалась Кайпа.

— Ее нет дома, — бесхитростно ответила девочка. — Уехала с дади во Владикавказ.

— А-а! — протянула Кайпа и снова взялась за работу.

Хусен тоже стал подавать матери глину и не смотрел на Эсет. Девочка решила, что он сердится на нее за тот разговор, и удивилась. Ведь она-то забыла обо всем, хоть это он прогнал ее. Чего же Хусен дуется? А может, обижен, что долго не приходила мириться? Но это ведь не от нее зависит…

— Ты, наверно, пришла поиграть? — снова улыбнулась Кайпа. — А Хусену, видишь, некогда…

— Я хочу помогать вам стену обмазывать.

— Что ты говоришь, доченька! А ты умеешь это делать?

— Умею…

Эсет неуверенно направилась к ним, но вдруг снова встретилась с хмурым взглядом Хусена и остановилась.

— Не боишься платье запачкать? Смотри, Кабират накажет тебя! — предостерегла Кайпа. Однако, увидев, что Эсет чуть не плачет, пожалела ее и сказала: — Ну ладно, иди поработай со мной, раз хочется, помоги.

Эсет, будто ничего не слыхала, продолжала в упор смотреть на Хусена.

— Ну, что выпучила свои гусиные глаза? — рявкнул Хусен.

«Щербатый», — хотела огрызнуться Эсет, но Кайпа опередила ее.

— Что ты сказал? — крикнула она на сына. — Ах ты негодник! Хочешь, чтобы я этим комом глины залепила твое лицо? Иди сюда, Эсет, пусть себе бубнит.

И когда Эсет, засучив рукава, начала ловко мазать стену, Кайпа не без тайной зависти в душе сказала:

— Видишь, какая девочка! Как она ловко все делает. Дай тебе Бог здоровья, голубочек мой!

Раньше, хотя Хусен и знал, что Дауда арестовали по вине Соси, он все равно дружил с Эсет. Но теперь, когда он вдруг встревожился от мысли, что и Дауд, как Махти, может, давно уж убит, не мог он по-прежнему относиться к девочке.

— Ее отец донес на Дауда! — заговорил наконец Хусен.

— Ну и что же? Она-то чем виновата? — сердито взглянула на сына Кайпа.

— Да поможет тебе Бог, доченька! — донеслось вдруг со двора.

Хусен сразу узнал голос старой Шаши. Она всегда так: от самых ворот начинала причитать — поздравлять или бога поминать, смотря какой случай привел ее в дом.

— Как дом-то отделала! Настоящий дворец!

Кайпа слезла с перевернутой кадки, стоя на которой она работала, и пошла навстречу Шаши.

— Да какой уж дворец. Так, только что не курятник!

— А чего тебе еще надо? Есть надежная крыша над головой — и ладно! — приговаривала Шаши, одобрительно оглядывая все вокруг.

— Хусен, принеси скамеечку, — повелела Кайпа.

— Да ты не беспокойся. Работайте себе, А я здесь, на порожке, присяду. Уффой, устала я очень, — вздохнула Шаши. — С похорон иду. Знаешь ведь, Махти сегодня хоронили? Ты, кажется, не была там? Да и где тебе, бедняжке. За мужчину в доме работаешь. Все ведь одна делаешь! Хорошо хоть, сыновья у тебя не балованные.

— У меня уж и слез нет на похороны-то ходить! Все выплакала…

— Ox, что там делается, во дворце у Зубейры, — всплеснула руками Шаши. — И камень заплачет! Махти был очень хорошим человеком, Помогал всем, попавшим в беду. Потому народ и горюет о нем.

— А дади говорит, что его за дело убили, — неуверенно проговорила Эсет.

— Ты чья же, цветочек? Что-то я тебя не знаю!

— Это дочка Соси, — ответила Кайла вместо Эсет, которая стояла красная как мак, с низко опущенной головой.

— Что ты говоришь? Да сохранит тебя Бог! Понятно, что Соси так думает, ведь Махти всю свою жизнь только и знал, что с таки ми, как он, бился. Да простит его Аллах!

— И зачем он сдался в руки гяурам? Неужели не мог уйти от них? — сокрушалась Кайпа.

— Его же предали, доченька. Окружили в доме Исхака ночью, когда он спал, О, чтоб отсох и отвалился язык у предателя. Махти ничего не осталось, как сдаться. Гяуры грозили сжечь дом, и Махти не допустил, чтобы из-за него погибли другие люди.

— Где же они убили его?

— По пути в Назрань. Застрелили прямо на дороге. А что им? С них спрос не велик! Скажут, хотел бежать, потому, мол, и убили.

— Эйшшах, — вырвалось у Кайлы, — чтобы они сгорели синим пламенем.

— Бог уже наказывает гяуров, — успокоила ее Шаши. — Рассказывают, Зелимхан из Харачоя уничтожает их десятками в ущелье Ассы.

— Да хранит его Бог, заступника! — проговорила Кайпа, утирая рукавом глаза.

Хусен слушал все, что говорили о Махти, но думал при этом только о Дауде. Махти он не знал и не видел никогда. А с Даудом успел даже подружиться и полюбил его, хоть и провел с ним всего только один день. Говорят, за донос платят деньги. Наверно, и Соси за деньги предал Дауда?

Хусен покосился на Эсет и шепотом спросил:

— А сколько заплатили твоему отцу за Дауда?

— Нисколько! — зло сверкнула своим синими глазами Эсет.

— Зачем же он тогда донес на Дауда?

— Откуда я знаю? Да, может, он вовсе и не доносил! Ты-то с чего это взял, щербатый?

— Ах ты, гусиные глаза! С чего я взял, говоришь?…

— Опять пристал к девочке! — остановила перебранку детей Каина.

— И то верно, оборванец! — вмешалась и Шаши. — Что ты обижаешь девочку! Она же вам дом мажет. Не сердись на него, детка! — добавила Шаши, обращаясь уже к Эсет. — Красивая из тебя вы растет девушка…

Старуха даже причмокнула от удовольствия глядя на Эсет.

— И характер у нее хороший. Тихая, ласковая. Будто и не из то го дома, — вставила Кайпа.

Эсет совсем смутилась от похвал и, не поднимая глаз, усердно работала, чтобы, не дай Бог, не встретиться взглядом с Хусеном. А тому сейчас все равно, красивая она будет или уродка. Он знай себе злился на нее из-за Соси — и все тут. А потому до самого вечера больше ни разу и не взглянул на девочку. И остались лежать за пазухой у Эсет конфетки, которые она принесла Хусену. Так и ушла с ними домой, чуть не плача от обиды.

Вечером пришел Рашид. Хасан уже вылез из своей ямы и сидел отдыхал. Рашид подсел к нему.

— Нани, испеки нам сискал, — попросил Хасан, — очень есть хочется.

— Сейчас. Вот только домажу эту глину, не то жалко, засохнет, — ответила Кайпа. — А ты пока смели муку.

Хасан промолчал. Он готов поголодать, лишь бы не молоть на этой злосчастной ручной мельнице. Через минуту Кайпа спросила:

— Что же ты не мелешь?

— Неохота мне, — попытался отвертеться от поручения Хасан, — я лучше не евши спать лягу.

— Ну, ладно, сынок, поднимайся, не ленись. Я сейчас. Вот только руки вымою.

— Идем, я помогу тебе, — сказал Рашид, — вдвоем быстро смелем.

Они крутили по очереди. И когда один крутил, другой насыпал зерно.

— Я сегодня сыт по горло, — похвалился Рашид, не без гордости глянув на Хасана. — Какого барана у Угрома съели. Как барсук, жирный!..

— Целого барана съели? — удивился Хасан.

— Что ж такого? Нас было человек десять! — Рашид уже и забыл, что достался-то ему от этого барана всего кусочек. Он отчаянно расхвастался. Ему понравилось дразнить Хасана. — А хлеб какой дали! Мягкий и белый, словно вата. И чорпа была особенная, борщ называется. Чего только в ней не было. Капуста, картошка и еще всякая всячина. И знаешь, вкусно!

Хасану по душе был этот разговор, и потому он даже не заметил, как они смололи миску кукурузы.

Затем Хасан снова пристал к матери, чтобы она отпустила его на другой день с Рашидом.

— Ты, наверно, с ума сошел или заболел, — рассердилась Кайпа. — Нам с домом разделаться надо, а ты к Угрюму пойдешь? За работаешь копейки, а дело не сделаем. Люди над нами смеяться будут.

— Ну и пусть смеются. А с домом я тебе тоже помогу. Вот поужинаем, накопаю глины и залью ее водой. Считай, всю завтрашнюю работу сделаю. Отпусти, нани, ладно?

Кайпа промолчала. Потом махнула рукой:

— Иди куда хочешь. Наверно, и Хусен за тобой попросится. Делайте, как знаете. Видно, на роду мне написано одной теперь со всем управляться.

Сказала, а про себя подумала: «Может, оно и к лучшему! Пойдет к Угрюму, денег заработает. Все помощь хозяйству».

До поздней ночи Хасан вместе с Рашидом копали глину, таскали воду с улицы.

— Нани, осталось только мякиной посыпать и все перемесить. Слышишь, нани?

— Слышу, слышу, — ответила Кайпа.

Но хмурое лицо ее так и не просветлело.

Наутро Хасан ушел к Угрому. Хусен, конечно, завидовал брату, но ни словом не заикнулся о том, как бы ему хотелось попытать счастья. Даже когда узнал, что Мажи идет с ними…

12

Маленькая речушка Дибир-Эли, пройдя вдоль села, сворачивает в Алханчуртскую долину. Там неподалеку есть пруд. В нем обычно поят отары. А теперь это место еще и облюбовали для купания в специальном растворе угрюмовских овец.

Богатеи, они предусмотрительные. Выбрали место подальше от своего жилища, чтобы лекарственные запахи не отравляли им воздух. А что пруд близко от села и всем людям от этого будет плохо, на то они плюют.

— Сначала надо зайти в экономию, — сказал Рашид Хасану. Он уже знал здешние порядки. — Если не покажетесь там, денег вам не заплатят, ни тебе, ни Мажи. Никто ведь и знать не будет, работали вы или нет!

— А кому показываться-то? — спросил Хасан. — Самому Угрому?

— Так уж и Угрому? — улыбнулся Рашид. — Станет он смотреть на твою латаную рубаху! Или на плешивую голову Мажи…

Мажи недовольно покосился на брата, но ничего не сказал из страха, как бы тот не прогнал его.

— Угром — помещик, — продолжал Рашид. — Он здесь не бывает. Вместо него всем заправляет Зарахмет.

Хасан никогда раньше не был в помещичьей усадьбе. И близко не подходил. Только издали видел этот большой двор с многочисленными амбарами и сараями. А посреди двора стоял дом. И какой дом! Даже окна в нем больше, чем дверь в лачуге у Хасана.

С угромовским не сравнится ни один дом их села. Взять хотя бы дом Соси, и тот похож скорее на помещичий сарай, не больше, только что с окнами.

И вот впервые Хасан стоит у ворот угромовского дома. Внутрь их не пускают. В будке сидит охранник. Его дело — задерживать непрошеных гостей, беречь покой хозяев.

«Не мешало бы и Соси приставить к своим воротам охранника! Он ведь так боится, чтобы люди не увидели, сколько добра у него накоплено», — подумал Хасан.

Ребята довольно долго прождали Зарахмета. Наконец он вышел в сопровождении… кого бы вы думали? Саада.

На свою беду, Хасан везде встречался с ним. Видно, сама судьба их сводила, чтобы память у сына Беки не притупилась.

Саад вел под уздцы коня.

— Подними голову, чтобы выше казаться, — велел Рашид брату Мажи, — а спросят, сколько тебе лет, скажи, двенадцать.

— Работнички пришли, — пренебрежительно кивнул в сторону мальчишек Зарахмет.

— Работнички что надо, — усмехнулся в ответ Саад.

— Ты ведь уже был здесь? — спросил Зарахмет, обращаясь к Рашиду. — Вчера и позавчера работал, если не ошибаюсь?

— Да, был. Сегодня я привел этих двоих…

— Новых, значит, привел! — Зарахмет пристально посмотрел на Мажи. — Этот может загнать овцу не туда, куда надо. Глаз у него смотрит криво.

Мажи прилагал все усилия, старался как можно прямее глядеть своим злополучным глазом. Ему так хотелось остаться! Он ведь тоже слушал рассказы брата про жирную баранину и белый, как вата, хлеб. Больше всего Мажи боялся, что его прогонят домой и он не отведает лакомств. Но старайся не старайся, а кривой от рождения глаз смотрит вкривь…

Хасан, как всегда при встрече с Саадом, ничего не слышал и не видел. Его бровь другой поднялась над глазом.

— Зато глянь-ка на глаз другого, — сказал Зарахмету Саад, указывая на Хасана, — блестит, как у волка. Его тоже небезопасно до пускать к овцам.

— А не думаешь ли ты, что меня и к тебе небезопасно подпускать? — выпалил Хасан.

— И ко мне, говоришь, небезопасно? Мужской разговор! Ты, я вижу, парень хоть куда! — Саад поднял большой палец левой руки. — Клянусь Богом, вырастешь мужчиной!

С этими словами Саад вскочил на коня. Видно, не признал Хасана. Что у Беки остались сыновья, ему известно, но они пока малы, а значит, остерегаться их еще нечего.

Зарахмет достал из нагрудного кармана карандаш и книжечку, записал имена вновь пришедших и чьи они дети. Всех, кто допущен к овцам, надо знать: вдруг недосчитаются овцы неизвестно, кого к ответу привлекать.

Когда Хасан назвал имя отца, Зарахмет внимательно посмотрел на мальчика, а потом глянул вслед удаляющемуся Сааду.

Еще далеко от пруда, в котором купали овец, ощущался зловонный, прямо-таки удушающий запах.

— Как противно пахнет, Рашид! Это откуда? — спросил Хасан.

— Это еще что! Вот до места дойдешь, тогда узнаешь, как там воняет.

— А вчера ты почему-то даже не заикнулся, что тут такая вонища, — упрекнул Хасан.

Испугавшись, как бы товарищ не раздумал и не ушел, Рашид стал успокаивать его:

— Вонь только сначала чувствуется. А привыкнешь, даже не замечаешь ее. Это просто лекарство такое добавляют в воду, чтобы овцы не болели…

Рашид зря беспокоился. Хасан и не собирался возвращаться домой. Не для того он с таким трудом уговаривал мать, чтобы от первой же неудачи удрать.

Едкий запах забивал нос, уши, рот… И все же за работой невольно от всего отвлекаешься. Поймав в загоне попавшуюся под руку овцу, ребята спускали ее в яму. Главная трудность состояла в том, чтобы подтащить упирающуюся изо всех сил овцу к желобу, а оттуда она сама летела в яму. Это было и трудно, и интересно… Во всяком случае, детям определенно интересно. После каждой овцы они дружным смехом торжествовали свою маленькую победу.

— Ну как? Наловчились уже? — покровительственно спросил кто-то подошедший сзади.

Хасан обернулся. Перед ним Мухи — Рваная губа. Первым побуждением Хасана было тотчас же уйти отсюда вон. Он давно и не без причины ненавидел Мухи, этого задиру и забияку, который вечно лез ко всем. Правда, Хасана он побеждал, только если бывал не один. Сегодня Хасан — не один. Мажи, конечно, не помощник, зато Рашид драться умеет… Но не это главное. Хасану просто противно видеть его…

— Вы тут случаем не в начальствах ходите? — презрительно спросил Мухи.

— Кем бы мы не были, это не твое дело! — бросил Хасан.

— Ну сейчас узнаем, чье это дело! Ты знаешь, кто я?

— Еще бы не знать. Мухи — Рваная губа, вот ты кто!

— А ты — сын неотмщенного отца.

Подоспевший чабан вовремя разнял их.

— Драться лезешь? — не унимался Мухи. — Если ты такой муж чина, чего же не мстишь за своего отца!

Чабан с трудом сдерживал Хасана.

— Мухи, не говори лишнего, — встал между ними большеголовый парень по имени Ювси.

Спокойный и сильный, он всегда выступал примирителем в ребячьих ссорах и старался не допускать драк.

— Хасан, и ты не горячись, — добавил Ювси. — Мухи старшой. Он — главный над нами.

— Ну, для меня он никакой не главный! — проворчал Хасан.

— Нет, Главный. И для тебя, и для всех, кто здесь работает. Так сказал Зарахмет, — пояснил Ювси.

На этом мир между Мухи и Хасаном конечно же не установился, но до обеда они больше не сталкивались, только изредка косились друг на друга.

Когда к обеду пришли в экономию, Зарахмет еще раз во всеуслышание напомнил, что старшой среди них — Мухи и того, кто не будет ему подчиняться, Мухи может и выгнать.

Рассказывали, что в первые дни за старшого был Ювси, но недолго. Зарахмет был недоволен, сказал, недостаточно расторопен.

Ювси нисколько не горевал. «Подумаешь, пятаком больше, пятаком меньше. И не то теряли. Лишь бы дали работать», — решил он про себя.

Ювси и впрямь медлительный, спокойный. Всеми привычками, манерой говорить и даже походкой своей, размеренной и тяжеловатой, он больше походил на взрослого.

Не таков был Мухи. Он готов лопнуть от гордости, что и получает на пятак больше других и может командовать всеми.

После обеда, увы, совсем не похожего на того, о котором рассказывал Рашид, но все же довольно сытного, Хасан чуть замешкался в угрюмовском дворе. Вблизи многое особенно поражало. Такого богатого хозяйства Хасану еще никогда не доводилось видеть. И он всему удивлялся.

У самого дома в тени высоких ветвистых деревьев сидела в кресле и читала книгу какая-то темноволосая девушка с толстой косой, в нарядном светлом платье.

«Должно быть, дочь Угрома!» — подумал Хасан. Он слыхал, что у помещика всего одна дочь. «И зачем ему столько богатства, столько овец? Ведь дочь выйдет замуж и уйдет из дому? — размышлял Хасан. — Неужели она все заберет с собой? А если нет, то кому же это останется?…»

— Ты работать пришел или глаза таращить? — услыхал вдруг над собой чей-то голос Хасан и вышел из оцепенения.

Это с крыльца кричал Зарахмет.

Хасан огляделся и увидел, что стоит один. Все ребята уже ушли.

Он быстро зашагал к воротам.

Девушка на крик Зарахмета подняла голову, лениво посмотрела вслед уходящему и снова уткнулась в книгу.

Не успел Хасан выйти из ворот, как нос к носу столкнулся с Мухи.

— Ты что, не наелся? Оставался облизывать чашки? — заорал тот.

— Пока дождешься от меня этого, сам сто раз оближешь.

— А чего же ты застрял?

— Так захотелось!

— Слушай, будет лучше, если ты перестанешь чесать свой язык. Делай то, что велят, да помалкивай.

— То, что ты велишь?

— Да, то самое. Слыхал, что Зарахмет сказал? Не хочешь подчиняться, валяй отсюда, пока не поздно.

— Ну это мы еще посмотрим…

Мухи велел Рашиду подогнать новую партию овец. Дал ему в помощь еще одного мальчишку. Хасану тоже хотелось пойти с ним. По крайней мере, часа два не видел бы Мухи. Но проситься надо было у старшого, а на это Хасан ни за что не согласился бы.

День подходил к концу. И все обошлось бы в общем сносно, без особых ссор, если бы не Мажи.

Засмотревшись на то, как овцы скатываются в яму с раствором, Мажи раскатисто хохотал. И тут-то к нему неожиданно подобрался сзади Мухи и сорвал шапку с головы.

Человека, у которого на голове лишай, легче раздеть донага при всем честном народе, чем снять с него шапку. Можно представить, как Мажи накинулся на Мухи. Но отнять шапку он не успел. Старшой в мгновение ока закинул ее в яму, где бултыхались овцы.

— Работать надо было, не смеяться. А теперь вот смейся сколько хочешь! — съязвил Мухи.

Прикрыв ладонями свою плешь, Мажи смотрел туда, где плавала шапка и плакал. Но слезами горю не поможешь. И Мажи полез в яму.

Мухи и другие мальчишки безжалостно смеялись над несчастным Мажи. Один только Ювси с укоризной посмотрел на Мухи и сказал:

— Зря это ты сделал. Нельзя унижать человека.

— Ничего. Нет худа без добра. Может теперь наденет шапку и лишай пройдет. Там ведь такие лекарства!

Подошел Хасан. Он куда-то уходил и не видел того, что здесь произошло. Глядя на спускавшегося к овцам Мажи, Хасан закричал:

— Ты рехнулся, что ли? Зачем туда лезешь?

— Рваная губа мою шапку сюда бросил:

Хасан подошел к Мухи.

— Как бы тебе понравилось если бы твою шапку бросили?

И не успел Мухи глазом моргнуть, как его собственная шапка полетела в яму.

— Я тебя самого сброшу туда, чтобы ты зубами достал ее, — кинулся Мухи на Хасана и, будто клещами, обхватил его вокруг по яса.

Стоило только подтащить жертву к желобу — готово дело, как по ледяной горке скатится.

— Заступник! Я покажу тебе! — продолжал кричать Мухи, а сам при этом все норовил дать подножку Хасану и свалить его.

Но Хасана одолеть не так-то просто.

Никто не подходил к ним и не разнимал. Наблюдали со стороны, чем кончится борьба.

Только Ювси, покачивая головой, все повторял:

— Хватит вам. Не маленькие ведь…

— Заступиться решил? Кто он тебе? Новоявленный братец? Но он, кажется, родился раньше, чем твоя мать стала спать с его отцом?

— У, чтоб со свиньями спали и твой отец и твоя мать! — крикнул Хасан и столкнул Мухи в желоб.

Старшой одним махом, быстрее любой овцы, соскользнул в яму и, уже стоя в ней, стал потрясать кулаками:

— Ну, подожди, я до тебя еще доберусь. Не тебе гордеца из себя строить. Лучше за своей матерью последил бы. Все село говорят, что она с Гойбердом спит.

— Ну-ка, вылезай, если ты мужчина! На всю жизнь отобью у тебя охоту трепать языком, — тихо, но очень внятно сказал Хасан. — Кто бы говорил гадости, да не ты. Сам ведь приблудный! Даже не знаешь своего отца!

К яме подошел Зарахмет.

— Какой черт понес тебя туда? — удивленно спросил он, увидев посреди ямы старшого.

Мухи молча не без труда вскарабкался по желобу наверх. Ни словом не обмолвился, что это Хасан свалил его. Не из благородства, понятно. Из самолюбия не сказал да из страха, чтобы Зарахмет не лишил его должности старшого. Ведь управляющий потому и поставил Мухи над всеми, что считал его и смелее и бойчее других.

Но кто-то из ребят не сдержался, стал во всех подробностях рассказывать о случившемся. К одному голосу скоро прибавился целый хор.

— Какой же ты старшой, — покачал головой Зарахмет, — если тебя, словно барана, в яму сбросили?

Мухи стоял с низко опущенной головой и молчал.

— Ну, коли ты смелее и сильнее, чем он, — снова заговорил Зарахмет, теперь уже обращаясь к Хасану, — сам Бог велит мне по ставить тебя старшим!

Но Хасан ничего не слышал. Его правая бровь поднялась над глазом высокой другой, как всегда, когда он напряженно о чем-нибудь думал.

А думал Хасан о том, что услышал от мерзавца Мухи. Хоть и знает, что эта ядовитая змея только и норовит больно ужалить и не надо бы придавать значения его словам, но поди-ка останься спокойным, когда слова эти пачкают твою мать! «Неужели все это правда? — ломал голову мальчик. — А если правда?!»

— Ну, давай командуй, пусть работают! — приказал Зарахмет. — Чего стоишь? Или не слышишь моих слов?

Хасан только тут сообразил, что управляющий назначает его старшим.

— Командуй сам! — процедил он сквозь зубы и пошел прочь.

— Ты что? Ты в своем уме?! — замахал руками Зарахмет, глядя вслед Хасану.

— Он пошел посмотреть, что там Гойберд делает с его матерью, — злобно выкрикнул Мухи.

Хасан резко остановился, словно перед ним разверзлась пропасть. Но через минуту, так и не оглянувшись, снова зашагал вперед.

Не хватило у него ни сил, ни смелости вернуться и посмотреть всем им в глаза. И не только им! Никому он сейчас не смог бы посмотреть в глаза. Ему уже казалось, что и правда все село только и говорит о его матери и о Гойберде.

«Неужели это правда? — снова и снова задавал он себе один и тот же вопрос. — А если правда? Что тогда делать? Ведь каждый человек вправе будет оскорбить их, упрекнуть… Эх, нани, нани! Как же нам теперь жить?»

Но через мгновение Хасан уже стыдился того, что поверил в такое. Стыдился и уговаривал сам себя: «Нет! Неправда это! Наша нани не такая!»

Однако уверенности хватило ненадолго.

Солнце уже садилось, когда Хасан подошел к дому.

13

Кайла, покончив работой, мыла руки, когда вошел Хасан. Она ласково поглядела ему в глаза. Хоть с вечера и сердилась, что уходит работать с Рашидом, когда дома столько же дел, но сейчас радовалась: слава Богу, вернулся цел и невредим.

Сердце матери никогда не бывает спокойным, если дети ее где-то далеко, не при ней…

— Ты рано что-то, — сказала Кайпа. — Я ждала тебя позже.

Хасан не ответил и хмурый сел у порога.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовалась мать. — Отчего ты такой грустный?

— Так, ничего, — неопределенно ответил Хасан.

Ему не терпелось высказать все, что наболело в душе. Но как? Как начать такой разговор с матерью? И если вдруг все это окажется правдой?…

Он посмотрел на иссохшие натруженные руки Кайпы и задумался.

— Хасан, а где Рашид?

Мальчик вздрогнул от неожиданности. Перед ним стояла Зали. Он не заметил, как она подошла.

— Скоро придет твой Рашид.

— А когда скоро?

— Когда кончит работать! — раздраженно ответил Хасан.

— А как же ты? — удивилась мать. — Вы ведь вместе пошли? Ты что же, не работал?

Хасан промолчал.

— Может, поссорился с Рашидом? Или, хуже того, подрался с ним или с кем-нибудь? — уже сочувственно спросила Кайпа и, подойдя к сыну, присела рядом с ним. — Поделись со мной, тебе станет легче. Я же мать твоя!

Кайпа обняла его. Хасан не увернулся как обычно, только испытующе посмотрел на нее. «Если ты мать, — подумал он, — зачем же позоришь своих детей?»

Через минуту он вскочил и побежал. Кайпа, не понимая, что с ним вдруг приключилось, растерянно смотрела ему вслед.

— Нани, он ничего не скажет и меня ругает, когда я тебе что-нибудь говорю, — вставил Хусен.

— А кому же вам еще говорить, если не мне?

— Ты ведь все делаешь по-своему, нани. И лошадь Товмарзы вернула…

— Не иначе как опять что-то натворил, — с тревогой сказала Кайпа и пошла за сыном.

Недалеко ей пришлось идти. Хасан ничком лежал в траве у самого плетня.

Дважды мать подходила к нему, но он так и не заговорил с ней и даже не посмотрел в ее сторону. Так и пролежал до позднего вечера.

Уже с люлькой в руках, собираясь на ночевку в дом Гойберда, Кайпа снова подошла и сказала:

— Ну хватит, вставай. Пора спать, идем в дом.

— Мой дом здесь, а не в чужом дворе. Не буду я больше ночевать у чужих людей.

— А, понимаю наконец! Вы поссорились с Рашидом. Это нехорошо, сынок, ты становишься очень неуживчивым. Ну, поднимайся. Идем, я помирю вас.

— Нечего нас мирить. Никто не ссорился.

— Тогда скажи, что же случилось? С каких пор у тебя завелись тайны от меня?

Хасан опять молчал.

Кайпа постояла минуту-другую и уже сердито сказала:

— У меня нет ни сил, ни времени читать над тобой молитвы. Делай, как знаешь!..

Взяв люльку, она пошла со двора.

Хасан мгновенно вскочил и преградил ей путь:

— Нани, не ходи туда! Прошу тебя!

— А куда мне идти? Не на улице же ночевать с больным ребенком!

— Мы не пойдем с тобой — ни я, ни Хусен!

— Как хотите.

И тогда Хасан окончательно поверил в то, что услыхал от Мухи.

— Можешь оставаться там навсегда! — крикнул он и снова по валился на траву.

Хусен не знал, как же ему поступить: мать обидеть не хочется и Хасана нельзя так оставить. Он растерянно поморгал глазами.

— Могу оставаться там насовсем, говоришь? Значит, я вам не нужна? Что ж, так, видно, мне и надо. Вырастете, пожалуй, еще не то скажете…

Хасан не поднимал головы и молчал. И это окончательно вывело Кайпу из себя.

— Так что же случилось-то? Скажи человеческим языком, если ты не камень! Чего ты меня мучаешь?

— Я не мучаю тебя. А прошу, чтобы ты сидела в своем доме и… не позорила нас, слышишь! — чуть не плача крикнул Хасан.

— Это я-то позорю вас?! — остолбенела Кайпа. — Что ты говоришь? Я что, бросила вас и вышла замуж?… Ну, хорошо! Идите оба и принесите наши пожитки. Я и под открытым небом как-нибудь пересплю. О вас же думала, боялась: простудитесь, заболеете… Не себя ради я надрываюсь!..

…Гойберд удивленно смотрел, как Хасан и Хусен молча собрали и понесли свои вещи.

— Куда вы? Дом-то ведь еще не закончен? — сказал он. — Крышу мазать надо. Нам вы нисколько не мешаете… Как же так — без крыши над головой?… Ведь осень уже. А что, если дождь польет?

Братья упорно молчали.

— Ничего не понимаю, — развел руками Гойберд, но тут же схватился за поясницу и, согнувшись дугой, весь скривился, как от боли, — Клянусь Богом, ничего не понимаю!..

Ночевать решили в сарае. Уже были, расстелены постели, когда твердым шагом вошел весь красный от гнева Гойберд.

Наконец, вернулись Рашид и Мажи, и отец узнал от них, что произошло днем между Хасаном и Мухи.

— Кайпа! — сказал он, скрестив руки на груди. — Видит Бог, я пожалел вас, когда вы остались почти под открытым небом, и дал вам приют под своей крышей. Мне не было в этом никакой корысти. Дети поссорились, могут всякое сказать. У меня нет жены, у тебя нет мужа. О нас тем более можно языки чесать. Но кто бы и чего бы ни говорил, пусть даже с минарета мечети горланит об этом, Бог свидетель, что у меня и в мыслях не было ничего худого. Пусть могила мне будет тесной, если я лгу!

Сказав это, Гойберд круто повернулся и вышел.

— Так вот ты отчего умом помутился, глупыш? — сказала Кайпа. — А я-то думала, сын у меня уже взрослый и все понимает! Да знаешь ли ты, что злые языки могут такое сказать, волосы дыбом встанут?

— Больше не скажут, — пробурчал из своего угла Хасан, — а если скажут…

— Что тогда? Опять будешь драться? Пора тебе понять, что ты старший в доме. Заботиться о нас должен, а не задираться по любому поводу с каждым мальчишкой. Вот и сегодня. Работал бы спокойно, ничего бы этого не случилось.

— А чего шапку Мажи в яму бросил? Я заступился, ему не понравилось. Вот и начал всякое молоть. Упрекал даже, что я не мщу за дади. И… о тебе вот наболтал! Как же не драться?

— Опять скажу: глупый ты. Во все времена это было. И ты еще не раз услышишь злое слово. Только понимать надо, чему верить, а чему нет. Я из-за вас с родным братом поссорилась, не захотела бросить моих мальчиков. Помните, он приезжал в ту ночь?… Да если бы я могла сделать такое, зачем бы мне вот уже третий год маяться?… Людям рты не закроешь. Пусть себе говорят. К чистому грязь не пристанет.

— Не буду больше говорить, нани! — крикнул Хасан. — Я не прощу никому, кто скажет о тебе плохое!

— Эх ты, драчун мой!..

Некоторое время все молчали.

— Алайг обещал завтра поставить окна и дверь, — заговорила снова Кайпа. — Собирался прийти очень рано.

— Нани, завтра же доделаем крышу! Я утром сбегаю за Исмаалом и Мурадом. И Сями позову. Они помогут… — сказал Хасан, уже засыпая.

14

Солнце еще не взошло, когда Кайпа разбудила сыновей.

— Нани, уже совсем светло, а я ведь просил тебя разбудить нас с рассветом! — недовольно проворчал Хасан.

— Ничего, успеете. Хоть на дворе и осень, а дни еще длинные.

Кайпа и не подозревает, отчего это Хасан, которого всегда очень трудно поднять с постели, сегодня вдруг так расстроен, что мать не разбудила его раньше обычного. Она думает, сын спешит поскорее попасть в лес, чтобы побольше нарубить дров. Кайпа с нежностью смотрит на него и с улыбкой говорит:

— За целый день нарубите. Сколько нам надо? Смотрите только, чтобы никто не увез ваши дрова.

— Исмаал обещал сразу дать нам лошадь.

— Если бы лошадь оказалась свободной тогда, когда она вам понадобится…

— А не будет свободной, походим, покараулим дрова, пока лошадь не освободится.

— Заодно наберем груш и кизилу, — сказал Хусен, — их сейчас в лесу много. Правда, Хасан?

Но старший брат молчит. Он думает не о грушах и кизиле. Да и дрова — только предлог, чтобы уйти в лес. У него другое на уме. И мать об этом, конечно, не только не знает, но ни за что и не догадалась бы.

Ни о чем не подозревая, Кайпа благодарит Бога, что Хасан так старается для дома. «Наконец взрослеет!» — думает она.

Когда сыновья уже были готовы в путь, мать, увидев под мышкой у старшего отцову овчинную шубу, удивленно спросила:

— Зачем тебе эта печка? День, кажется, будет жарким — только намучаешься.

— Дожди были. В лесу, может, сыро. Пригодится подстелить. Говорят ведь: хоть и сыт, а без припаса не ходи, хоть и небо чисто — одежду прихвати.

И Хасан крепче прижал шубу.

— Смотрите вы на него! Как, старик, пословицами заговорил.

Лицо Кайпы, просветлело от гордости за сына.

Если бы она знала, что у Хасана в шубе спрятана винтовка!..

А Хусен знает! Хасан уже проверил: ему можно доверять. Ведь он даже тогда, когда мать увидела его подбирающим окурки у лавки Соси и задала за это хорошую трепку, не сказал ей о том, что Хасан стал курить! И давно, между прочим. Денег-то у него нет, вот Хасан и собирает окурки а иной раз и Хусена посылает искать их, и все больше к лавке Соси. Там чаще, чем в других местах, собираются мужчины. Они беседуют, курят, а где курят — там и окурки.

Соси видно, приметил когда-нибудь, что Хасан подбирал окурок. Вот как-то идут братья мимо лавки, а Соси за отсутствием покупателей стоит возле нее руки в боки, подзывает он к себе Хасана и показывает пальцем на носок своего сапога:

— Возьми, ты, кажется, мимо таких вещей не проходишь? Хасан глянул, на земле лежала недокуренная самокрутка.

Мальчик нахмурился.

— Бери, что же ты стоишь? Видишь, ее почти не курили.

— Отдай своему сыну! — сверкнул глазами Хасан и, круто повернувшись пошел своей дорогой.

— Мои дети на улице ничего не собирают! А ты смотри! Если еще хоть раз увижу тебя у своей лавки… — и погрозил пальцем, не досказав, что же сделает в этом случае?

Братья прошли почти все село, так никого и не встретив. Только у одного из последних домов сидел на камне старый Довт.

Хасан собирался поздороваться и пройти мимо, но не тут-то было. Старик скучал в одиночестве и никогда не упускал случая поговорить.

— Живите долго! — ответил он на приветствие. — Живите так долго, пока ваш отец Беки не оживет! Что это вы с шубой в такую теплынь?

— В лес идем, — ответил Хасан.

— Дрова заготавливать? Это дело хорошее. Молодцы, что помогаете матери. А ну, бычок, покажи-ка мне свой топор, — протянул руку Довт.

Топор нес Хусен. Делать нечего: он подошел и протянул его старику. Тот попробовал лезвие и покачал головой.

— Ну и ну! Таким топором и тыкву не разрубишь.

— Нам сойдет, — сказал Хасан, торопясь уйти.

— Что значит «сойдет?» Виданное ли дело с этаким топором в лес ходить! Идемте, я наточу его.

«Только этого мне не хватало, — злился про себя Хасан, — когда теперь до леса доберемся? А все из-за нани, разбудила бы пораньше, никакого Довта не встретили бы!»

— То, что тупым топором сделаете за день, острым в полдня управитесь.

Довт — человек очень старый. Никто уж и не помнит точно, сколько ему лет. Одни говорят, только немногим перевалило за сто, другие утверждают, что и за сто двадцать. Когда об этом заводят речь с самим стариком, он посмеивается:

— Да кто его знает, сколько уж прожито! Я думаю не о тех годах, что пронеслись, как репей, гонимый ветром в поло, а о тех, которые остались.

Довт одинок. Когда-то он был женат. Женился на вдове, которая до него раза три была замужем, но все мужья не хотели с ней жить и возвращали ее в отчий дом, так как была она слабоумной.

Довт и тот уже хотел разойтись с ней, да пожалел несчастную женщину, решил, что по старости ему и такая жена сойдет, и терпел все ее причуды. Но случилось так, что он все же лишился жены.

Как-то осенью пошли они вдвоем в лес. Довт рубил дрова, а жена собирала кизил. В поисках ягод женщина все глубже уходила в лес, ну и, видать, заблудилась. Довт долго искал ее, кричал, но так и не нашел. Подумал, что, может, заблудившись, она вышла другой стороной и давно уже дома. Но нет! И там ее не оказалась.

Нашли жену Довта только на третий день за Кескемом в Жерка-балке. Она была мертва. Одежда на ней изодрана в клочья, лицо исцарапано. Должно быть, испуганная женщина металась по лесу, как загнанная.

Никто так не узнал, отчего она умерла, может, от испуга, а может, сердце не выдержало, когда бегала…

— Довт нашел человека, чтобы его кормить, — говорили люди, — и покойника чтобы — похоронить. Уж лучше бы жил один.

С тех пор о женитьбе Довт больше не думал. А если, бывало, кто и заве дет с ним разговор об этом, старик только отмахивается:

— Достаточно и того, что в судный день никто не скажет: вот, мол, смотрите, идет бугай. Был я женат — и ладно. Хватит с меня.

Всю зиму Довт проводит на охоте, а летом стережет посевы сельчан. Сейчас люди приступили к уборке, и, значит, кончилась его работа. Посидит дома до холодов, а там опять на охоту.

Дверь в доме у Довта такая низкая, что взрослым приходится нагибаться, чтобы пройти. Единственное окно не имеет ни рамы, ни ставен, просто в проем вмазано стекло.

У самого входа лежит камень. За многие годы на нем отточили столько ножей, топоров и всего другого, что он стал гладким, как стекло.

Старик присел перед камнем и сказал, обращаясь к Хасану:

— Поди-ка, сынок, в дом, кумган с водой принеси мне.

Хасан еще плотнее увернул винтовку и передал шубу брату. Он послал бы Хусена за кумганом да увидал в открытую дверь, что там подвешенные на веревочках досушивались табачные листья…

В сенцах ароматно пахло табаком, еще бы — весь потолок увешан. Хасан заглянул в комнату, табачный дух шибанул ему в нос: видать, Довт, вместо того чтобы спать, всю ночь курит. Он и днем любит, покуривая, наигрывать на балалайке. Это знают все в селе. На огонек к Довту и на табачок с удовольствием заходят охотники до его рассказов. А рассказывать старику есть о чем. Вон ведь сколько живет! При Шамиле и даже раньше уже был не молод, многое повидал.

В глаза Хасану бросилось ружье, что висело на задней стене. Оно было точно такое, каким Хамзат застрелил Борза.

Хасан взял кумган и вышел.

— Так! Поливай, — сказал Довт, начиная точить о камень топор.

Едва вода высыхала, Довт просил подливать.

Старик долго точил топор. Наконец провел по лезвию пальцем, потом вырвал волос из бороды и тоже провел по лезвию.

— Вот теперь хорош! Идешь в лес — топор бери острый как бритва, чтобы можно было махом разрубить медведю голову…

Старик, наверно забыл, что дети шли не на охоту.

Он все говорил, а Хасан не слушал его. С той минуты, как мальчик увидел на стене ружье, он думал только о том, как бы направить речи Довта на оружие. Ведь кто еще в селе лучше старика знает винтовку. Он всю жизнь охотится.

— А говорят, что медведь не боится ружья — вставил наконец Хасан. — Это правда?

Довт покачал головой, скорее своей белой бородой и усами, и сказал:

— Боится или не боится, а все — оттого, как прицелиться и выстрелить…

— А как правильно целиться? — вырвалось у Хасана.

Довт выставил руки, будто он держит ружье, и прищурил левый глаз.

— Вот так! А целятся правым глазом. Ты что же, не знаешь, как целиться надо? Ну-ка вынеси ружье. Оно там на стене висит!

До этого Хасан беспокоился, как бы не задержаться у Довта, а теперь и думать забыл о лесе. Мигом сняв ружье, он выскочил во двор.

— Вот смотри, — сказал Довт, беря у него ружье, — так и быть, поучу. Кто знает, может, из тебя выйдет хороший охотник. Видишь прорезь?

— Вижу.

— Через нее смотрят и наводят так, чтобы мушка на конце дула совпадала с прорезью. На держи, — сказал Довт, передавая Хасану ружье. — Попробуй сам. Ты понял, как надо?

Хасан кивнул и взял ружье. Зажмурив один глаз, он стал целиться. Мушка плясала перед глазом и никак не хотела остановиться.

— Ну, прицелился?

— Прицелился. Только мушка не стоит на месте.

— Значит, руки у тебя дрожат. А руки мужчины должны быть крепкие, как железо.

Хасан сильнее сжал ложе.

— Э, парень! Так не пойдет. Разве можно напрягаться? — Довт похлопал Хасана по рукам. — Расслабь их, чтобы были как плети. Вот так! А теперь спускай курок. И приклад надо прижимать к себе сильнее не то так отбросит…

Хасан нажал курок. Глаза его горели от радости. Довт взял у него ружье и протянул Хусену.

— А ну, бычок, прицелься и ты.

Стараясь закрыть один глаз, Хусен невольно прикрыл оба.

Старик засмеялся.

— Ты что же, с закрытыми глазами хочешь целиться? Зажмурь вот этот, — сказал он, кладя ладонь на левый глаз Хусена.

Но едва Довт убрал руку, закрылся и второй глаз.

— Отдай лучше ружье, — сказал Хасан, — твои глаза для этого дела не годятся.

— Отчего же не годятся? Он просто не умеет закрывать один глаз. Это не беда, научится. Правда бычок? — закончил Довт, по гладив Хусена по голове.

Хусен рассеянно кивнул. Ему было досадно, что он не сладил с ружьем.

— Ну ладно, дети. Теперь идите в лес, не то поздно уже будет. Удачи вам! Живите долго!

Хасан готов был бежать. Он теперь умеет делать то, что для него так важно, только бы пострелять побольше!

Быстрее в лес, в такое место, где никого нет!

Братья быстро идут по степи почти бегут: А по дороге опасно. Не дай бог, кто-нибудь встретится, спросит, что в шубе, придется врать… Уж лучше идти по степи. Они поднялись по склону и спустились в Тэлги-балку.

Хасан приостановился, внимательно всмотрелся в копны сена, особенно туда, где стоял шалаш. Хусен тоже смотрел в ту сторону, но он не знал, что искал брат. А Хасан все не отрывал глаз. Он-то знал, чья там паслась лошадь на привязи.

Вот из шалаша вышел мужчина, сел на коня и поскакал. Хасан потянулся к винтовке, но вовремя спохватился, сообразив, что с такого расстояния у него не получится, и махнул рукой.

— Уж очень далеко! — с досадой проговорил он, — Зря мы не пошли низом! Ну ладно, он еще вернется.

Хусен, ничего толком не понимая, спросил:

— А кто это Хасан?

— Потом узнаешь.

И оттого, каким тоном ответил брат, Хусен вдруг догадался, что это, наверно, Саад. Догадался и рассердился на Хасана: «Подумаешь, не может сказать как человек! Я же не маленький. И во всем ему помогаю! Неужели боится меня? Боится, что буду болтать, если узнаю, что он собирается сделать с Саадом? А я ведь и так все знаю!»

— Давай посидим, отдохнем, — предложил Хасан, как только всадник скрылся из глаз. — Неудачный у нас сегодня день…

Он положил на землю шубу и сел на пригорок. Хусен, не говоря ни слова, устроился рядом. Непонятно ему было, отчего это сегодняшний день кажется брату неудачным. Но спрашивать не хотелось.

А Хасан достал из-за пазухи сухой табачный лист и стал растирать его ладонями. Хусен удивленно посмотрел.

— Знаешь, где я его взял? — спросил Хасан.

— У Довта, наверно, украл?

— Не украл, а просто взял!

— Какая разница? — пожал плечами Хусен.

— Очень большая. Когда крадут, взламывают двери и окна и уносят все. А я был в доме, где много табаку, и взял только два листика.

Хусен думал иначе, но спорить не стал.

— Сейчас покурю, и пойдем, — сказал Хасан и достал из шапки тонкий, как бумага, листок рубашки кукурузного початка.

От первой же затяжки он так захлебнулся, что долго не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Глаза расширились и остановились. Когда Хусен спросил, что с ним, Хасан ничего не мог сказать, только мотал головой. Наконец, немного придя в себя, он с остервенением закинул злосчастную самокрутку и пробурчал:

— Вот это табак! Надо же, какой злой!

— Краденый, видать, злой, — засмеялся Хусен. — Не надо было воровать.

— «Воровать, воровать», — обозлился Хасан. — У тебя, я смотрю язык очень уже развязался. Вставай-ка лучше, если не прилип.

В лесу он еще раз попробовал покурить. На этот раз взял табаку совсем мало, и все прошло как надо. Хусен подождал, думал: вот покурит брат и примутся они за работу. Но Хасан и не собирался. Он все дальше углублялся в лес, чтобы ружейных выстрелов никто не услышал. А Хусен считал, что они пришли за дровами, и потому не понимал, зачем время терять — все идти и идти.

— Хасан, и здесь ведь можно нарубить хороших дров, куда ты идешь?

Хусену надоело продираться сквозь кусты. Он очень устал. Шутка ли, от самого села, как звери, пробираются — не по дороге, не по тропинке, а все так, чтобы людей не повстречать. И сейчас идут сквозь густой лес, сплошь поросший кустарником. Ветки хлещут по лицу, от боли плакать хочется.

— Ты не болтай, а лучше поторапливайся. Я знаю, куда иду.

Но вот вышли на полянку с высокой, почти по колено, травой и наконец остановились. Листва на деревьях уже желтая, а трава на поляне на удивление зеленая. Это отава, что вырастает после первой косьбы.

Хасан бережно извлек винтовку.

— Теперь рассмотрим как следует, понял наконец, почему я ушел подальше?

Ружье это было куда тяжелее, чем у Довта. Стиснув зубы, Хасан потянул затвор, и патрон сам вошел в ствол. Хасан это впервые видел, но все понял. Он уже не раз пробовал затвор.

Прицелившись, как научил его Довт, Хасан раздумывал:

— Во что бы выстрелить?

— Вон в ту грушу, — предложил Хусен, показывая на дерево.

Хасан прижал покрепче к плечу ружье и положил палец на курок. Не только руки и подбородок — все у него дрожало, как в лихорадке, чтобы остановить дрожь, Хасан сжал зубы, и… в это мгновение неожиданно раздался выстрел. Хасану показалось, что кто-то со всей силой ударил его кулаком в плечо. Он подался назад, но не упал.

Выстрел был глухой, совсем не такой, как у однозарядного ружья Хамзата. На выстрел отозвалось эхо. Ребята подошли к груше. Следа от пули не было никакого.

— Не успел как следует прицелиться, — оправдывался перед младшим братом Хасан.

Еще бы! Каково это — не попасть в такой толстый ствол да почти перед самым носом!

— Вот сейчас смотри, — сказал Хасан, возвращаясь туда, откуда целился.

Он уже приготовился стрелять, но потом передумал. Поднялся, сорвал лист лопуха и прикрепил к груше.

Хасан лег на живот, прицелился и нажал курок, Затвор щелкнул, но выстрела не последовало. Лист висел на месте. Хасан еще раз нажал, но курок ни с места.

— Что с ним случилось? — испуганно завертел он в руках винтовку, и, когда машинально оттянул затвор, оттуда вылетела гильза. — Вот, оказывается, что мешало! — облегченно вздохнул Хасан.

Хусен бросился к гильзе, будто кто-то мог перехватить ее. Она еще не успела остыть.

Одновременно с выстрелом упал лист.

— Попал, попал!

— А может, он от ветра сам свалился? — засомневался Хусен. Хасан бросился к дереву.

— Ну как же сам? Вот, смотри! — торжествовал он, показывая лист с дырочкой на самом краю. — Открой свои глаза. На, посмотри!

Хусен взял в руки лист, равнодушно повертел его.

— Ну, что? Поверил?

— В такой большой лист и слепой попадет, — лениво протянул Хусен. — А попробуй-ка попади вон в тот гриб.

Он показал на гриб, что лепился к стволу груши как лишай на голове у Мажи.

— Подумаешь, и попаду!

— Ну, стреляй тогда.

— Нет, не буду! — раздумал Хасан. — Нельзя патроны тратить. Они нужны мне для другого дела. Ладно пошли!..

— Куда?

— «Куда, куда!» А разве мы не за дровами пришли?

Хусен молча двинулся за братом.

Обратный путь был не легче. Наконец вышли почти к самой опушке.

— Ты же говорил, что в этом кустарнике нам делать нечего? — улыбнулся Хусен.

— А теперь есть что делать!

Они остановились так близко от Саадова шалаша, что даже в лицо могли рассмотреть всех, кто был возле него.

— Можно бы и там нарубить дров, где мы были…

— Хотел бы я посмотреть, как бы ты перетаскал их оттуда. Лошадь ведь в такую чащобу не заберется.

Солнце уже было в зените, когда Хасан наконец начал рубку. Топор и правда острый: стоит раз ударить — и довольно толстый ствол орешника падает на землю.

Изредка Хасан взглядывает в сторону шалаша. Появись тот, кого он ждет, похоже, парень тут же бросит рубить.

Но до самого заката так никто и не появился. Только работник Саада, то входил, то выходил из шалаша.

— Если нани спросит, сколько нарубили, скажи с пол-арбы, чтобы не расстраивалась…

Хусен кивнул.

А на самом деле они не нарубили и двух-трех охапок.

15