Бесплатный фрагмент - Смертельное тепло

МЕЧТА

Полная Луна ночью похожа на шахтерскую лампу в забое Кругом чернота и только яркий круг желтого цвета. Постепенно начинало светать, и утреннее солнце еще только собиралось вылиться на снег. В спокойной предрассветной тишине отбойным молотком цокают копыта, отсчитывая время до начала рабочей смены на шахте. Повозка, легкая и потому быстрая, спешит по укатанному снегу к черному треугольнику террикона, мерцающего еще не потухшими углями. Лунный свет ярко освещает возницу и его единственного седока, начальника шахты Петра Кирилловича Модебадзе. Последний сидел на повозке наискось в накинутом поверх шинели овчинном полушубке, белом. Начальственный цвет. Петр Кириллович не обращал внимания ни на луну, ни на увязавшихся за повозкой собак, отчаянно бегущих за лошадью. Это было единственное время суток принадлежащее только ему. И посвящал он его самым приятным размышлениям. Обычно прикидывал сколько еще осталось год, два, десять. Двадцать лет ходил в начальниках шахты, а жил беднее последнего проходчика. Его жена Наталья с первых дней замужества поняла, что жить, как люди они будут не сегодня и не завтра, а где-то в невиданном будущем. Петр Кирилович мечтал о доме у моря, и чтоб непременно в Сочи, чтобы с персиковым садом, с погребом, заполненным домашним виноградным вином и чачей, чтобы разговоры неспешные с приезжающими на лето отдыхающими в беседке, увитой виноградом. Наталью он взял, когда умерла первая, оставив у него на руках Мальвину и совсем маленького Юрку. Как бы тогда ему одному справиться. Но случайно встретил Наталью на улице в поселке, и откуда-то сбоку пришла мысль — вот она сможет стать хозяйкой моего дома. И сильная — это он почувствовал и нежная, а это он увидел. Если бы верил в бога, то подумал, что это Он ему внушил эту мысль. Наталью и сватать не пришлось, никого у нее не было. И все у них пошло, как думалось Петру Кирилловичу. Покорная жена, чуткая мать, отличная хозяйка. Ей даже не пришлось учиться деньги беречь, и до замужества жизнь ее научила. Шли годы, родился общий сын Гена. И Наталья как-то перестала бояться Петра Кирилловича. Это не сказалось ни на режиме строгой экономии, ни на отношении к Мальвине и Юрке. Только стала она часто подсмеиваться над Петром, очень с юмором у нее оказалось хорошо. Видно общий сын придал уверенности, мол, не пропадет, если что. На все юморки Петр Кирилович не обращал внимания, главное, что к его МЕЧТЕ они двигались вместе и уверенно. Жаль только, что из худенькой и гибкой, превратилась Наталья в грузную, отяжелевшую — картошка вечная сказалась.

Петр Кириллович вдруг чуть не вывалился из повозки, так внезапно она остановилась. Кучер недоуменно оглянулся и с привычным для Петра Кирилловича покорным испугом спросил:

— Гляньте, товарищ начальник, какая-то бестия на дорогу вывалилась.

И вправду, посреди дороги, в разорванной на рукаве москвичке сидел молодой цыган. То, что это был цыган, подтверждалось и кудрями, бараньей шкурой нависавшими над черными глазами и серьгой в ухе. Он был босой. Конь пытался выскочить из поводьев, фырчал, скалился пугливо, будто чувствовал горячую воровскую цыганскую кровь. Петру Кирилловичу такое происшествие понравилось, он слегка и солидно хохотнул, повернулся к кучеру с усмешкой.

— Чего ты, Егор, не бойся!

А Егор про себя подумал:

— Чо мне его бояться, поди пострашнее фигуру везу.

Тут Петр Кириллович скинул овчину и пошел к цыгану. Сапоги мяли снег твердо, начальственно, с двадцатилетним стажем.

— Чего сидишь, где сапоги?

— Ой, батя, не могу с места сойти, обокрали!

— Какой я тебе, батя, твой батя сам кого хочешь обкрадет. А как же у тебя сумели, кто такой ловкий? Нету у нас в поселке таких. Женщины днем даже двери не закрывают.

Петр Кириллович говорилвал с сильным грузинским акцентом, одет был в шинель, на крупном лице мрачно свисали усы. Цыган перестал улыбаться, и было ясно, что ему не удается свести концы с концами в своих размышлениях, грозно нависший над ним человек явно его обескуражил.

— Отвечай, кто таков, что в наших краях делаешь?

— Чего это я тебе отвечать должен?

Цыган затрепетал, под напором грозной речи собеседника, он как-то весь задергался и заметался глазами. Потом решил, что лучше дело добром кончить и стал говорить по-актерски жалобным тоном:

— Я тут место искал для ночевки, к теплу пробираюсь, сам один шел, сапоги у меня, как у офицеров, ты бы, батя, их видел.

На слове «батя» он понял, что не туда его понесло, сверкнул взглядом на сурового дядьку, тот нахмурился. Делать нечего, парень продолжил

— А тут ребята идут, в фуражечках фасонистых, мне бы подумать, да деру дать, а я у них про места стал расспрашивать, ну они меня из сапогов хромовых и вытащили.

— Ох, и брехун ты таборный, думаешь поверю тебе?

Петр Кириллович посуровел. Не понимал он ситуации, хотя цыган ему чем-то понравился.

Цыганская же интуиция тут же подсказала парню, что окрик хоть и суров у дядьки, да глаза-то у него помягчели, нет, не навредит такой ему. Сидел он на снегу уже часа два. Как заслышал цокот копыт, обрадовался, сверкнул в лунном свете ножом, думал напугать ездоков, да лошадь забрать. А как увидел дядьку, не посмел. Не, он он, конечно, не Сталин, да ведь похож-то как! А вдруг объезжает шахтерские края, стране уголь нужен. Только сегодня на автостанции цыган радио слышал: «Стране нужен уголь!» Так, что поди, думай! Прирежешь, а то Сталин. Он же цыган, не упырь какой-то. Лошадь ему нужна, больше ничего. Петр Кириллович молчал. Он знал силу своего молчания. Смущал цыгана, смотрел прямо, не мигая. Да и позу принял угрожающую. А цыган против Петра Кирилловича был и по возрасту и по физическим данным хлипок. Чуб и глаза его разом как-то поникли, босые ноги поджались, вся фигура, будто уменьшилась в разы, талант все таки актерский! Такого бить-себя не уважать. Парень затих, да вдруг неожиданно для себя самого выпалил

— Ты Сталин?

Петр Кириллович обомлел. Да что же это такое, и Егор, наверное, слышал. что это такое, провокация что ли?

— Ты Сталин?

Снова беспомощно и безнадежно повторил цыган

— Да ты что, ворюга! Да я тебя упеку, совсем спятил, мозги, что ли вместе с ногами отморозил! Ишь, гаденыш!

Цыган еще сильнее сжался, только одна нога, от мороза не поддающаяся никаким действиям, оставалась недвижной и синела в свете луны.

— Егор, а ну давай его в повозку.

Как ни боялся кучер своего начальника, а связываться с цыганами ему не хотелось, нашлет еще чего-нибудь, такое племя, черное. Он отвернулся к лошади, втянул плечи и замер.

Петр Кириллович разразился грузинскими ругательствами, даже сплюнул, нагнулся к цыгану, схватил его.

— Чего ты задумал, отвечай, бесенок?

— Мне, дяденька, лошадь нужна. Как цыгану без лошади?

— Тебе лошадь? Так ты у нас хотел забрать?

Тряс он паренька и от собственной злости взрывался еще больше.

— Чего тебе лошадь?!

Цыган полный ужаса безотрывно смотрел прямо в глаза Петру Кирилловичу. Наконец крупные и грязные слезы покатились по щекам неудавшегося конокрада.

— Дяденька не погуби!

— Чего тебе лошадь?

Уже кричал Петр Кириллович, в эйфории гнева.

— Дяденька, мечта это, мечта! В детдоме жил не было лошади у меня. Из вилки ножик сделал, пугнуть только и хотел. Лошадь бы заимел, мечта это! Никого у меня нет, только лошадь и была бы. Пощади дяденька!

Петр Кириллович отбросил парня на снег, вернулся к повозке, взял полушубок.

— Прочь с глаз моих, чтобы не видел тебя больше!

Коротко рявкнул кучеру и пошел к цыгану. Укутал в овчину, поднял сильно и легко. Сели в повозку и покатили дальше, провожаемые растерянным Егором. Цыган всхлипывал, боялся глядеть на сурового дядьку. Потом сообразив что-то, вытащил из-за пазухи заточку и отдал своему спутнику, тот засунул ее за голенище сапога. Петр Кириллович уже успокоился и подумал что этот «ворюга» еще совсем мальчишка, глупый, но ведь вот и у него есть Мечта.

— Поживешь в ламповой, на шахте, будешь работать. Пять лет проработаешь, дам я тебе лошадь.

Повозка катилась к шахте, край земли загорелся, и блики холодного света отразились в веселом глазе цыгана, скользнули по усмехающимся усам.

ПОРОДА

Линия железной дороги делила поселок на две неравные части. Механическую, меньшую, где стоял черной пирамидой терриконик, производственные здания, да большую, людскую, с 2-х и 3-х этажными крепенькими кирпичными домами. В человеческой все прорастало, зарастало, занимало всякий свободный уголок свежей июньской зеленью. По обычаю этих широт еще цвела сирень, наводила непогоду черемуха, невидимыми неброскими цветочками терпко пахла бузина. Во дворах, высоко подняв разноцветные нежные лепестки, буйствовала космея. День длился долго, совсем замирая в полуденные часы. Женщины, по обыкновению шахтерских жен, не работающие, с удовольствием занимались нехитрыми домашними делами. Оттого все деревянные лестницы подъездов были намыты и пахли свежестью, лавочки во дворах окрашены также, как и оконные рамы, а на веревках, натянутых тут же во дворе, выбеливалось на солнце великолепно отстиранное и накрахмаленное постельное белье и мужнины рубашки.

Особенно горделиво всегда висело, настиранное Людмилой. Они жили с мужем на втором этаже в двухкомнатной большой и светлой квартире, полученной главой этой маленькой семьи Леонидом, ставшим не по годам рано начальником смены на шахте. Окна двушки выходили во двор и сейчас, когда Людмила на кухне варила борщ, соседи могли наслаждаться пением

— Во огороде бузина, а в Киеве дядька

Распевала женщина на выдуманную ей самой мелодию. Никакого дядьки в Киеве у них не было, зато в других и очень даже многих областях СССР, были, о чем и напоминали им в течении всего года. Людмила с Леонидом были гостеприимные, щедрые, а самое главное, женщина любила приезды этих родственников. Жизнь ее сразу приобретала новое наполненное звучание. Конечно, разница есть, или борщи варить и крахмалить, или обустраивать, развлекать, помогать. Ребенка не было у них, вот всю душу она в гостей вкладывала. Гости это понимали, ценили и …пользовались. Тетушки сменялись дядюшками, сестры братьями, и все с чадами и домочадцами. И по большей части Людмилины родные. Так было принято у них в деревне, откуда она была родом. Леонид в привечании гостей от Людмилы не отставал. И привезет, и отвезет, да это и не трудно на своем Москвиче, и наливочкой собственного приготовления угостит.

А вот одного гостя, точнее гостью встречал хмуро и неприветливо. Зою Никитичну, мать Людмилы. Зоя Никитична имела пятерых детей, и вырастив их, свою жизнь решила пообустроить послаще. Год разделила на пять равных частей и проживала у каждого своего чада поболее двух месяцев, на полном довольствии. А Леонида считала самым богатым зятем. Известно всем, как шахтеры получают. За такую духовную дремучесть Леонид ее невзлюбил, а со временем что-то и с Людмилой поэтому стало разлаживаться. Каков поп, таков и приход. Всегда дочь по матери судят. Правда, то, что бог им ребенка не давал, смущало его душу. Скорее всего, он виноват, а она мается.

Людмила, конечно же маялась, и товарки ее надоумливали. Чтобы съездила в санаторий или дом отдыха. Там проще всего с мужчиной солидным познакомиться. А для чего же они эти санатории? Никого еще товарки не встречали, чтобы там здоровье приехал поправить. Так, наоборот, приезжают и либо сразу в ящик, либо на лечение. Ну, это про мужчин, конечно. Дамочки не пьют так, когда на волю выберутся. А для любовного пыла самое место. Ну, конечно, не для того, чтоб жизнь ломать, а Людмиле вот возможность ребеночка потом на руки взять. Путевку ей всегда дадут, мастеру, члену профсоюза. Главное, пусть Леонид отпустит. Людмила уверена была, что отпустит. Он добрый, временами ей даже казалось, что это и не доброта вовсе, а какое-то равнодушие. Но отпустит!

В момент этих размышлений Людмилу злость взяла. Крахмалю видите ли белье ему. Лучше бы член сразу накрахмалить, и чтоб стоял как в шахте ствол. А то в этой шахте все попростужают себе, рекорды все дают, а не мужского, не отцовского рекорда дать не могут. Накрутила себе, как следует и стала у Леонида в санаторий отпрашиваться.

Как и ожидалось, муж не возражал. А запал злости пришлось вылить на очередное крахмаление и опять же белья. Характер действительно от Зои Никитичны непростой ей достался.

Через десять дней, сделав через знакомую медсестру курортную карту, Людмила оказалась в вожделенном санатории. Чисто, чинно, прогулки, столовая четыре раза в сутки, а вечером танцы. У Людмилы соседка по номеру оказалась женщиной на возрасте, прошедшей крым-рым. Как вечер — начапур и туда, на танцы. И в какое бы позднее время не вернулась, давала соседке полный отчет, невзирая на нарочитую Людмилину зевоту. Кто с кем танцевал, какие у нее самой поклонники, которых несметное количество, так бы с Людмилой и поделилась бы. Люда отнекивалась, тем более, что вновь приобретенная подруга называла ее Люсьена и Людмила этого совестилась.

На танцы она не ходила, но про свою затею помнила. И вот, это случилось, как и положено совсем неожиданно. На территории санатория квартировало неприличное количество кошек. Обслуга санаторская вся, как один была из близлежащей деревни, все как одна добрейшие тетеньки. Они и подкармливали со столовских отходов любую живность на территории, включая распьянющего сантехника. Отдыхающие тоже любили подкормить живность, ну не сантехника, конечно, а милых толстеньких кошечек. Все-таки это было занятие. Кроме того, в процессе кормотворчества можно было пообщаться. Так и Людмила оказалась среди любителей животных.

Кроме котиков на площадке оказалась соседка. Она издали заметила горчичное с чернобуркою Людмилино пальто и подбежала с совершенно ненатуральными радостями. Тут же познакомила со многими своими знакомцами, среди которых оказался довольно приятный полковник. Почему-то он был именно в форме, а не в штатском.

- Чтобы с женщинами знакомиться было проще

Для самой себя неожиданно злобно подумала Люда.

- Да и для целей моих староват

Она очень невежливо прекратила беседу со всей этой светско-санаторской публикой и поспешила обратно в номер.

Но вдруг, тут же рядом с променадом, увидела сидящего на скамейке симпатичного молодого мужчину. Он курил и, казалось, не замечал не только Людмилу, но и вообще весь санаторий, вместе взятый с кошечками, с променадом, с соседкой и полковником.

Женщина осторожно присела на край скамейки, но это не вывело парня из задумчивости. Людмила была очень-очень скромна, но время санаторское убегало, растраченное на пустые переговоры с соседкой, кормление кошечек и одинокие прогулки. Поэтому она спросила:

— Долго ли еще до ужина?

Мужчина ответил, не скрывая своего удивления, поскольку до ужина оставалось пять часов.

Со стороны променада раздавался громкий смех обольщения, с такими повизгивания, что Людмиле стало жалко оставшегося там пожилого вояку. Но видимо энергия этого обольщения передалась и ей , и она вновь обратилась к задумчивому человеку с глупейшим интересом:

- Как вам тут?

Теперь он не удивился, а понимающе улыбаясь отвечал. Собственно, все вопросы, задаваемые на территории санатория, имели свое подводное значение, и улыбкой он дал понять, что оценил заинтересованность такой приятной женщины. Людмила вздохнула с облегчением, как будто выполнила сложное задание, и еще похвалила себя заново сшитое пальто с чернобуркой. Правда, вспомнила тут же с тихим уколом в области сердца, что чернобурку Леонид на Новый год подарил. Новый знакомый среагирует на такую красоту. Она улыбнулась молодому мужчине и встала со скамейки.

–Всего доброго!

И величественно стала удаляться по дорожке (говорить «Всего доброго!» она научилась у соседки по дому, и ей казалось это очень благородно).

Людмила шла по прелестной расчищенной от снега дорожке, среди высоченных праздничных сосен, щурилась от солнца и была очень довольна собой. Тут она вспомнила, как ходили московские манекенщицы на, устроенном в Доме культуры их поселка показе мод, и постаралась придать своей походке те же волнующие изгибы. Она не сомневалась, что мужчина смотрит ей вслед. Конечно, и вот сзади раздался скрип чьих-то шагов, а Людмила и не сомневалась чьих.

И все-таки, не умея играть и лукавить, Люда развернулась к преследователю с самой своей доброжелательной улыбкой, говорящей о настоящей дружбе между мужчиной и женщиной, потому что она довольно перепугалась своей смелости. Доброжелательная улыбка досталась, увы, настырному полковнику. После одаривания такой улыбкой, пришлось Людмиле познакомится со старичком.

Впрочем, не был он никаким старичком. Бодрый подтянутый, сапоги скрипят, весь блестящий, пуговицы сверкают вместе с зубами. Сергей Леонидович -видный и настырный. Он просто потребовал у Люды встречу на танцах вечером, после ужина.

Ужин был как всегда обилен, да и приправлялся смехом, шутками соседей по столу. Однако Людмилина напарница по номеру постаралась перетянуть весь интерес на себя, применив привычную технологию. Она рассказывала во всех подробностях о своей болезненной натуре, предлагая присутствующим выдать ей толику жалости. У Людмилы совершенно испортилось настроение и она решила вернуться в номер, проигнорировав все договоренности.

Но военные на то и военные, что применяют не только тактику, но и стратегию. Полковник ждал Людмилу на выходе, подал пальто, взял под руку. Он оказался чутким, много слов не говорил, был предупредителен.

— Схожу на танцы, и домой

Решилась Людмила.

Автобус, обычный, холодный Лиаз, ковылял по дороге уже два часа, а к месту прибытия приблизился не намного. Пассажиры спрятались от дымного утра в высокие меховые воротники.