Бесплатный фрагмент - Свекруха

НЕЖЕНЮСЬНИКОГДАВЖИЗНИ!

— Ма, дай жвачку! Моя кончилась!

— Где-то у меня в сумке… В аптеке купила. «Смолка», на основе кедровой живицы. Природное очищение зубов, никакой химии.

— Смола?! Чтоб изо рта воняло серой, как у Люцифера?! Мам, ну ты даёшь! Я лучше в ларёк по дороге заскочу. За мятным «орбитом».

Фу-ты, как Татьяна сразу не сообразила. Сын же собирается на свидание. Будет целоваться. И не только целоваться. В последнее время Татьянин флакон с интим-мылом пустеет после каждого его уединения в ванной. Недавний грязнулька в последнее время каждый день принимает душ — и не по разу. Без напоминаний меняет нижнее бельё, носки…

Её мальчик — и секс… В голове не укладывается. Вообще-то мальчику двадцать один год. Всё равно странно. У Татьяны, помнится, пока до ЭТОГО дошло, миллионы лет тянулись слабо изученные, от архейских до палеозоя, эры и периоды взросления. Доверчиво цвёл пышный девственный триасовый период детства. Смертно стыли душа и тело в ледниковый период отрочества…

Сын совсем другое дело. Ещё недавно попробуй произнеси невинную фразу: «Вот женишься, будет у тебя свой ребёнок…» Его прямо подбрасывало, колбасило:

— Никогда! Ма, слышишь?! Никогда! Не смей! Этого! Мне!! Говорить!!! Неженюсьникогдавжизни!

Мы с подругами были невольными свидетельницами этого живого вулкана, который изрыгал изрыгал лавы женоненавистничества. Качали головами:

— Он и в подъезде с девочками не целовался? И в школе косички никому не дёргал? И портфель не носил? Плохо дело. Попомни наши слова: первая же опытная девица его окрутит и проглотит целиком.

***

Мы, подруги, были тоже мамами мальчиков. Будущие свекрови. Были среди нас и мамы-одиночки. Татьяна замужем, но всё равно, что мать-одиночка. Муж Михаил — банкир. Всю жизнь в работе, увлечённо делает деньги.

Каждый вечер одно и то же. На пороге, не снимая пальто, заговорщически суёт руку в карман: «А что я принёс сынише?» — «Ула (ура)! Сникелс (сникерс)!»

Сладкую импортную отраву — малышу?!

— Сынок, тебе нельзя! — протестовала Татьяна.

— У-у! Мама похая, папа хоёсый!

Вот и поговори. Как-то получилось, что Татьяна не имела права голоса. Может, потому что не работала и жила за счёт мужа. И очень хорошо жила, между прочим. Всё-таки жена банкира.

В гайдаровскую реформу, если что и потеряла, так разве бутылку из-под шампанского, набитую советскими гривенниками. В забитой под горлышко бутылке-копилке умещалось ровно 300 рублей. Татьяна не узнала, так ли это на самом деле: выбросила бутылку на помойку. Теперь жалела: выставила бы в гостиной на полке как сувенир.

Когда страна голодала и холодала в девяностые годы, Татьяна, под надёжным мужниным крылом, их даже не почувствовала. И до сих с недоумением пожимала плечами: «Бог с вами, какие лихие девяностые? О чём вы?»

Каждый день — живые деньги. Каждый месяц — коробки деликатесов, ящики мороженых индеек, обёрнутых в тонкую импортную бумагу. Пока мы ломали головы, как растянуть на месяц килограмм ячневой крупы и кусок серого мыла по талонам, Татьяна ломала голову: что делать с этими индейками — уже в рот не лезут. Ножки — в жарку, мясо — в фарш, кости — в бульон, остальное в тушёнку.

И что делать с новой шубой (выйти всё равно некуда, а с ребёнком гулять удобней в пуховике)? И какой выбрать гарнитур с заднего хода мебельного магазина, чтобы обставить очередную квартиру. Они их меняли как перчатки.

***

Быть женой такого мужа хорошо. А сыном такого папы — крайне вредно. Никакого мужского влияния, жаловалась Татьяна. Совершенно странное, неумное понимание отцовства. Сын для мужа — вроде живой игрушки, хомячка.

Пришёл с работы, пощекотал, потормошил, погладил по шёрстке, потискал. И — «не мешай, папа устал» — до ночи зависал в телефоне. Величаво, как лев, расхаживал по квартире с длинным волочащимся проводом. Громогласно ругался, жизнерадостно гоготал. Утрясал за границами квартиры свои нескончаемые дела. Дня ему мало.

А «сыниша» рос. На смену сладостям пришли игрушки. Любой «Детский мир» мерк в сравнении с их детской. Потом пошли приставки с Марио, потом компьютер и модные шмотки. Ну и, наконец, карманные деньги.

Татьяна язвила: «Миш, ты готов сворачивать купюры в трубочку и совать сыну в попу». Муж откупался от сына всем, чего его душенька пожелает — лишь бы не мешал увлечённо делать деньги. Для кого делать деньги? Да для сынка же, для единственного!

Татьяна вздыхала: если у сына из кармана джинсов падала купюра меньше сотенной — тот и не наклонялся: «Это не деньги». Сколько она разговаривала с мужем, убеждала, скандалила. Михаил отмахивался: «У меня детства не было — пускай хоть у сына будет».

Вместо мужского воспитания — мечтательные разговоры, развалившись на тахте: «Вот стукнет тебе пятнадцать лет, купим крутую тачку. Одноклассники в осадок выпадут!»

— Что будет с мальчиком, — вопрошала меня (скорее, себя) Татьяна, — когда он выйдет в жизнь? Когда не будет мужа и деньги с неба перестанут падать? Как «сыниша» станет их раздобывать? Как выживет в жизненных джунглях? Беспомощный щенок, вышвырнутый в середину пруда… А вокруг — зубастые, локастые, выросшие в голоде сверстники. Глаза завидущие, руки загребущие…

Именно тогда на двери сыновней комнаты она пришпилила первый листок с цитатой: «ДАЙ ГОЛОДНОМУ НЕ РЫБУ, А УДОЧКУ».

Затем последовали: «ЛУЧШИЙ УЧИТЕЛЬ — НУЖДА».

И ещё: «КОПЕЙКА РУБЛЬ БЕРЕЖЁТ, А РУБЛЬ — ГОЛОВУ». Цитаты адресовались, в первую очередь, мужу.

***

В день рождения гости принесли дорогую красочную «Энциклопедию для мальчиков». Автор — женщина, известный западный сексопатолог. Вместо того чтобы писать как гвозди забивать или лампочку ввинчивать — энциклопедия, пардон, учила вбиванию и ввинчиванию совершенно иного рода.

Уделяла явно повышенное, нездоровое внимание половому созреванию мальчиков. Подробно, с яркими рисунками, описывались эрогенные зоны у партнёрш, позы, приёмы… Ужас!

Особо настырно авторша подчёркивали, что «придавать значение кровотечению при разрыве девственной плевы у партнёрши» — это есть дремучее невежество и пережиток прошлого. Татьяна с отвращением захлопнула книгу.

Для себя решила, что её писала глубоко озабоченная редколлегия под руководством старой эротоманки. А может, эта энциклопедия была очередной пункт коварного плана западников по разложению русского подрастающего поколения. Забросила книгу подальше, на антресоль.

Сверстники сына вовсю — как-то само собой у них получалось — уверенно жили с женщинами. У сына первая дата — восемнадцать лет. А он всё один. Начал грубить, потявкивать, огрызается, молодой щенок. Воюет перед зеркалом с прыщами.

Однажды Татьяна заглянула в его компьютер. А там в невинной папке «История средних веков» — тако-ое! Она, замужняя женщина, дожив до своих 35 лет, не знала, что можно так… И эдак… Чуть тогда не рухнула в обморок у компьютера. Нашла телефон детского психолога, договорилась о встрече. В лоб спросила:

— Что делать, если за стенкой сын смотрит… м-м… жёсткую эротику?

Знаете, что психолог ответил?

— Ни в коем случае не врываться в этот момент в комнату сына! Вы же не хотите, чтобы он у вас стал невротиком и получил ранний инфаркт? А так — застегнёт штаны и примется доделывать алгебру.

— Но какими глазами после этого он будет смотреть на одноклассниц? На учительницу? — ужасалась Татьяна. — На меня, маму, наконец?!

— Да теми же глазами, что и прежде, — успокоил психолог. — Остальное домысливают взрослые в силу своей испорченности.

О, вот они какие, нынешние психологи.

***

Хорошо было до революции. Люди ходили в церковь, верили в бога. Соблюдали пост, усмиряли плоть. Страшились угодить в лапы дьявола. У крестьянских детей вопрос с сексом отпадал сам собой — женились рано и до того упахивались на полевых работах, на барщине — дай бог ноги до лавки доволочь.

В дворянских семьях для этого дела имелись горничные, Катюши Масловы. Живые самоучители. Всё на глазах у строгих матерей — почтенных дам. Всё стерильно, с гигиенической точки зрения.

Дворянские недоросли сбрасывали сексуальное напряжение, приобретали необходимый опыт. А там поспевал срок, по сватовству, жениться на невинных барышнях из приличных семей. На девушках в белом. На ангелах, мимолётных видениях и гениях чистой красоты.

Нет никого, а нам и не надо. Сын весь в учёбе. Институтские преподаватели в один голос прочат огромное будущее. Аспирантура, научные открытия, учёные степени, Оксфорд, мировая слава… Татьяна суеверно боится, что её ребенка захвалят. На дверях приколола стикер: «Гений — это 90 процентов потения и 10 процентов — вдохновения».

***

— Ма, ты не представляешь! Это чудо, что мы встретились! При таких необыкновенных обстоятельствах…

Знаем мы эти необыкновенные обстоятельства. Однокурсница за соседним столом. Причём, по его признанию, сначала ему особо и не нравилась. Подошла к нему первая, проявила инициативу (навязалась, проще говоря). Повела за собой. Она — ведущая, он — ведомый. Изнеженный, размягчённый, избалованный папочкой. Мягкий, уступчивый — в Татьяну. Потенциальный подкаблучник. Та будет из него верёвки вить, а у Татьяны — сердце кровью обливаться за своего ребёнка.

До поры до времени девица натянула овечью шкурку. Но уже сейчас он подчиняется, подавляется ею. Целая картина складывается из мелочей, как пазлы.

Сын по природе — жаворонок, девушка — сова. Он привык ложиться спать в десять. У той в полночь просыпается потребность пощебетать, посиропиться по телефону часика эдак на три. Сын хронически не высыпается, круги под глазами. Трёхчасовые переговоры по мобильнику тоже не полезны. Учёные говорят: от излучения мозги сворачиваются как куриный белок.

Или вот: сын набрал ванну, нужно успеть высохнуть перед сном. А подружка хочет посидеть в аське. Всё брошено, сына за уши не оттащишь от компьютера. Ванна остывает, Татьяна закипает. Ещё не женаты, и уже такая безграничная власть…

Тем более, однушка имеется. Её Татьяна сдаёт за десять тысяч в месяц («На бабские цацки хватает», — снисходительно определил муж). Ещё есть пустующий загородный дом. В котором, как выяснилось, девушка даже успела погостить несколько ночей.

Спальню Татьяна устраивала с великой любовью и фантазией — это ещё когда у них с мужем были не ночи, а сказки Шахерезады. Рулоны серой грубой бумаги, какой принято оклеивать нынче стены, правильно называть не обоями, а оклеями. У Татьяны были именно обои: она обила всю спальню, сверху донизу, японским шёлком насыщенного, глубокого тёмно-синего цвета. Золотые обойные гвоздики со стразами мерцали в свете ночника как звёздочки. Засыпаешь среди ночного звёздного неба.

***

— Ма! Давай я вас познакомлю!

Сейчас. Это, извините, серьёзный шаг. Логическая заявка на определённое развитие событий. Знакомство с родителями, затем свадьба… Татьяна намекнула наивному сыну: сколько у тебя ещё таких будет. Со всеми не перезнакомишься.

— Тебя не разберёшь, — упрекнула я Татьяну. — Сама же страдала, жалела: все парами ходят, а он один. Так мечтала, чтобы он с кем-нибудь встречался.

— Да, мечтала, — парировала Татьяна. — Потому что это необходимо для общего психологического и физического здоровья. Пускай спят вместе сколько угодно, хоть заспятся: с утра до вечера и с вечера до утра. Но если — ребёнок?!!

Я пожала плечами:

— Так это счастье: человек родится…

Татьяна возмутилась:

— Господи, какой ребёнок?! В Америке женятся и рожают в зрелом возрасте. Достигнут высот, встанут на ноги, сделают карьеру — тогда пожалуйста. Только у нас дети рождаются безответственно и внепланово, как котята. Страна матерей-одиночек, отцов — алиментщиков и психологически травмированных детей.

Она, Татьяна, и сыну говорила:

— Да ради бога! Живите, но пока ни-ка-ко-го ребёнка, слышишь?! Ты ещё сам ребёнок. Жизни не видел. Вот и повидай её, жизнь. Нам-то с папой не довелось из-за железного занавеса. Поезди по миру, посмотри людей, покажи себя. Осуществи, чёрт возьми, самые дерзкие мечты. Пока молод — жадно поглощай, черпай полным ковшиком, глотай, кусай её, жизнь. Только дурак торопится добровольно посадить себя на цепь: семья — дом — обязанности — ребёнок.

— Ребёнок — это, в сущности, конец тебя как личности, — вразумляла сына Татьяна. — Считай, твоя жизнь будет закончена. Ты начнёшь жить в ином качестве — жизнью ребёнка. Это крест, который ты ставишь на свободной жизни. Ребёнок не обедняет и не обогащает. Просто ты начинаешь переливать свою жизнь в сосуд его жизни. Закон природы.

Так говорила Татьяна сыну — и он, кажется, с ней мысленно соглашался. Но девушка! Хозяйкой-то положения была она. При малейшей опасности изловчится и засадит в сына мощный якорь — беременность. И хоть Татьяна наизнанку извернись — снисходительно, с любопытством будет смотреть на её метания, как на таракашку в ладони. В её власти в любой момент — хоп! — и таракашка в западне.

Недавно на углу открылся свадебный салон. А в нём целый отдел для… глубоко беременных новобрачных!! Платья хитроумно пошиты так, что под складками и кружевами у невесты восьмимесячный животик с тройней не видно. Продавщица хвасталась: очень, мол, те платья пользуются спросом. Интересно, вот бы такой магазин перенести, скажем, в XIX век. Как бы его восприняли тогдашние почтенные матери семейств?

Татьяниными стараниями на сыновней двери появились стикеры с изречениями умных людей.

«Женская стихия столь парадоксально щедра к берущим от неё и истребительно-жестока к дающим…»

«Удачно жениться — то же самое, что вытащить ужа из мешка с гадюками».

***

— Как можно делать выбор, если чувства не обкатаны, не проверены на прочность? Да и о каком выборе идёт речь? У сына никого до сей опытной девицы не было (иначе чем объяснить её столь скоропалительное ныряние в постель)? Ему её даже сравнить не с кем! Во-от!

Мы разговаривали по телефону. Я не видела Татьяну, но знала, как она в этот момент торжествующе подымает палец. — Во-от! Отчего у молодых столько разводов? Да потому что женятся — а потом из любопытства начинают посматривать по сторонам, сравнивать. А сравнивать-то нужно до свадьбы. Нажиться, нагуляться. Научиться отделять зёрна от плевел, чёрное от белого.

Татьяна не собиралась сидеть сложа руки. Не для того вынашивала, рожала, растила. Слишком большой кровью дался ей сын, чтоб широким жестом делать царский подарок первой встречной.

Выработать стратегию. Скажем, пригласит юную племянницу подруги в гости. Пусть сын оценит истинный нераспустившийся бутон: невинность, которая розовеет от взгляда, смущённо потупляет головку, стыдливо отдёргивает руку от случайного прикосновения. Пусть-ка, пусть сравнит со своей: сиплоголосой, прожжённой, прошедшей огонь, воду и медные трубы.

Или найти в газете объявление: например, молодая женщина даёт уроки английского языка на дому. Чтобы была одинока, лет так на 10—15 старше сына. В идеале: мать-одиночка, больше будет ценить. Если она не совсем дура, из домашних уроков может проклюнуться нечто более глубокое, интимное. Но не более. Одинокая намыкавшаяся мать реально смотрит на вещи. Рожать точно не станет, тем паче надеяться на брак.

Тем временем стенд с цитатами пополнил очередной стикер:

«От 0 до 7 лет. Мама всегда права.

От 7 до 14 лет. Мама иногда бывает не права.

От 14 до 20 лет. Мама никогда не права.

От 20 до 30 лет. Мама иногда бывает права.

От 30 лет. Мама, как же ты была права!»

Возможно, это и стало последней каплей, переполнившей чашу сыновнего терпения.

— Мама, мне пока нет тридцати лет, когда я оценю твою правоту. А пока позволь мне делать ошибки, на которые я имею право, — сказал сын.

И ушёл, сняли с девушкой комнатку на другом конце города.

— Представляешь! — ревниво возмущалась Татьяна, навестив их. — Бывало, дома сына не заставишь посуду помыть или за хлебом сходить — сколько препирательств, ворчания, крика, нервов. А тут стирает её лифчики и трусы — срам! Моет полы, бежит в магазин как бобик. Только что не подпрыгивает и хвостом не машет. Как это больно, больно…

— Я устала, — призналась однажды Татьяна. — И потерпела полное поражение. Никогда не сбыться мечте о кроткой покладистой снохе. Той, которая заменит мне в старости дочку, подаст стакан воды. Уж она отыграется на мне, беспомощной, по полной программе. Но у меня уже нет иного выхода, понимаешь? Я загнана в угол. Пути к отступлению отрезаны, мосты сожжены.

***

Знала бы Татьяна, какие настоящие житейские бури её ждут впереди. Сокрушительный удар номер один: выяснилось, что много лет за стенами квартиры муж увлекался не столько банковскими делами, сколько секретаршей.

Второй удар: сын с девушкой родили ребёнка, расписались и столь же скоропостижно разбежались. Та, ясно дело, не засиделась в разведёнках. Сын («Ха-ха-ха, — заливалась Татьяна, — не обращай внимания, у меня истерический смех!») женился… на англичанке. Которую я нашла в газете по объявлению и своими руками привела в дом. Старше его на тринадцать лет, с двумя детьми. Осел возле них надолго — вероятно, на всю жизнь. Попал в ловушку, тщательно устроенную, замаскированную самой Татьяной. Не рой другому яму — сам попадёшь. Какая там мировая известность, какой Оксфорд, какое огромное будущее… Англичанка устроила его в свою среднюю (средненькую) школу трудовиком — он и доволен.

***

Впереди по заснеженной дорожке катились два тепло укутанных колобка, толкали коляску. Я обогнала и оглянулась. Татьяна! В румяном морщинистом дедушке в пуховичке и валенках с трудом узнала Михаила, её былого великолепного мужа-банкира. А в коляске кто?

— Ё-ёсик! Ёсико — коёсико наше! — Татьяна хотела сказать «Лёшик», но из-за не справившихся с умилением, расползшихся от счастья губ получился «ёсик». Она услала мужа с коляской вперёд, чтобы не разбудить «ёсика» нашей трескотнёй.

Итак, у сына новая семья с англичанкой. У его бывшей девушки тоже есть муж. Никому не нужный Лёшик провис между этими двумя полными, относительно благополучными семьями.

Однажды был глубокий ночной звонок. За дверью маячила «бывшая». Скороговоркой:

— Татьяна Сергеевна, я знаю ваше отношение ко мне. Но вы родная бабушка! Меня кладут в больницу по женскому делу, на один день, понимаете (ещё бы не понять, милочка)? Всего один день! Вы можете один день в жизни побыть человеком?! Пусть не со мной — с внуком вашим вы можете быть человеком, я вас спрашиваю?!

А ты, милочка, спрашивала, как Татьяна выкручивалась одна-одинёшенька, когда сын был маленьким? Спрашивала Татьяну, когда вы с сыном ребёнка делали?! И нечего свой крест вешать на других!

Это Татьяна выкрикивала уже в спину бывшей невестки. Та в панике, как от погони, громыхала каблуками по лестнице вниз. На полу в прихожей изгибался в пелёнках «крест», по-мужски терпеливо покряхтывал. Оказалось: мокрый, хоть выжимай. Мокрый и ледяной.

«Мама, как же ты была права!» Фразу нужно бы адресовать сыну, да попробуй его выцарапай из-под бока престарелой англичанки.

Подкидыш остался на ночь. Потом, в связи с осложнением у бывшей невестки, ещё на ночь. И… пока на всю жизнь.

***

— Знаешь, чего боюсь больше всего на свете? — страдальчески таращила глаза Татьяна. — Что она спохватится и заберёт Лёшика. Хотя вроде не должна: ждёт двойню. Её устраивает сложившееся положение вещей.

Татьяна подружилась с ней и её мужем, представь себе. На что не пойдёшь ради Лёшика. А вот с сыном отдалились, отношения прохладные. Англичанка его, что ли, настраивает против.

— Господи, какие кренделя закручивает жизнь! — Татьяна покачала головой, по-деревенски закутанной в платок. Смахнула расписной варежкой снег на скамейке, мы садимся.

— В последнее время философом заделалась. Знаешь, что поняла? Что отцовству и материнству человек научается быть в шестьдесят лет. Не раньше. И начинает понимать это только на внуках. Я сейчас с ужасом думаю: разве мы любили своих детей? Вспомни: да нам вечно некогда было, не до этого, всё бегом, бегом. Дети росли, как обсевки, как сорнячки, между делом. Молодость в башке шумела. Гормоны бушевали.

Помнишь, встретимся, одна мечта: скорее бы выросли наши детки, развязали руки, вот тогда заживём! Дуры! — Татьяна снова поправила платок. — Ничего не соображали. А нужно-то было той родительской любовью дорожить… — она подыскивает слова.

— Упиваться ею, глотать, жадно поглощать. Черпать полным ковшиком… — подсказала, напомнила я Татьяне.

— Злопамятная ты… А у меня, — похвасталась, — на дверях недавно новая цитата появилась. В интернете наткнулась. «Главное в жизни — не любовь, а то, что после неё остаётся». Вот!

Про Лёшика думаю: господи, останови время, растяни минуты. Вот мы его купаем — это же такое блаженство, наслаждение: приготовления, суета! Видела бы ты при этом деда Мишу: лицо, будто ему самому два годика, и это его в ванночке купают! Кормит кашкой — губами причмокивает. Спать укладываем, ссоримся: кому колыбельную петь. Ревнуем друг к другу, дураки старые… Ми-иша! — трагически вскричала Татьяна. — Дурак старый! Коляску прямо под сосульки завёз! Ми-иша!

Татьяна мощно, поршнеобразно задвигала бёдрами в толстых лыжных штанах, заторопилась к коляске.

Тревожиться, спасать, беречь, заботиться. Перетекать в сосуд по имени Ребёнок.

РОМАШКОВАЯ ВАЛЯ

В ординаторской сестра с ночной смены натягивала модные высокие ботфорты. Они не лезли на ногу, она злилась и даже тихонько стонала. Другая девушка надевала на­крахмаленную шапочку, глядясь в полированный шкаф. Она надвигала ее на самые брови, как носил главный травматолог, молодой красавец грузин — в него были влюблены все незамужние сестры и врачихи отделе­ния.

— Собрание сегодня. Видела объявление? — она откинула маленькую голов­ку на лебединой шейке, любуясь собой. — Санитар­ку Крутикову будут обсуждать. Это которая из терапии перешла?

— Здрасте вам, — сказала первая девушка, тяже­ло дыша от борьбы с сапогом. — Валю она не знает! Большая такая, белобрысая, с косами. Её ещё «божьей коровкой» зовут.

В коридоре на эту же тему судачили санитарки.

— Ну и развратница Валя! — негодовала старей­шая нянечка тетя Катя. — А думали, по­рядочная женщина. А она развратницей оказалась.

Как раз на днях тетю Катю обсуждали за то, что она проносит в палаты водку и берет деньги за клизмы и горчичники. Тетя Катя, убедительно поревев и раскаявшись на собрании, продолжала делать свое. И теперь негодовала больше всех.

***

Валя Крутикова… Свои немодные толстые косы она стягивала на концах аптекарскими резинками, увенчанными ядовито-зелеными божьими коров­ками. Эти детские заколки комически контрас­тировали с ее по-мужски крупными плечами. И рос­том она была высокая: с главного травматолога. Она была уже в годах, около тридцати.

Ее и больные отметили. Когда Валя в первый день выносила из мужской палаты поднос, задела боком косяк двери. Веселый парень Михаил немедленно припрыгал на костылях и с восхищением обследовал дверь — та всё ещё вибрировала от соприкосновения с мощным Валиным бедром. Высунулся вслед и присвистнул:

— Вот это санитарочка! Широкая натура!

Валя своими мягкими опрятными руками нето­ропливо делала санитарские дела. Носила на коромысле вёдра из пищеблока, при этом переступала мелко уточкой, как баба, несущая воду из колодца. Выливала и подкладывала чистые судна. Подмывала, чистила раковины и плева­тельницы, готовила растворы, помогала сестрам ставить капельницы. И однажды, когда штатив сломал­ся, стояла полтора часа вместо штатива и держала на весу бутыль с физиологической смесью. Словом, все ею очень были довольны.

Отделение было большое, на смену выходило сразу три санитарки. За каждой была закреплена своя территория, и все-таки случались ссоры. Например, когда они пили чай в тихий час, и нужно было выписывать больного из «ничейного» изолятора: искать по но­мерку мешок с одеждой, менять матрацы, белье.

В таких случаях, если тут была Валя, конфликты разрешались мгновенно. Она грузно поднималась, отодвигала блюдечко и говорила ровным не­выразительным голосом:

— Будет лаяться-то, я иду, — и шла, бросив в рот карамельку, и делала все, что надо.

— Экая ты беззлобная, Валюша, — льстиво заме­тила тетя Катя. Она, мелко пришлепывая и причмокивая, пила чай и умильно утирала сморщенные губы. — Прямо чудо по нынешним временам. Ты и слова не сказала, ты и пошла, ты и сделала.

Валя подумала и ответила:

— Ленивая я. Лень ругаться, пойду и сделаю.

***

Одевалась Валя плохо: не умела, да и денег, наверно, не хватало. На выход у неё была единственная ядовито-зеленая шёлковая кофточка.

— Ты б, Валентина, следила за собой, — сказали ей полушутя женщины из палаты. — Гляди, парни смотреть не будут.

— Добра-то: парни, — спокойно удивилась Валя. — Вон, девчата не кушают, боятся фигуры испортить. А я кушать люблю.

В столовой она, кроме супа, брала два гарнира, и хлеба набирала по шесть кусков, и всё съедала с аппетитом.

Чего никто не по­думал бы о «божьей коровке» — она обожала читать. В хозяйственной сумке, с кото­рой ходила на работу, рядом с кульком слипшихся карамелек обязательно лежала библиотечная книга, аккуратно завернутая в газету.

В ночную смену храп несся из палат и из ординаторской, где неудобно на кушетках спали се­стры и няньки. И только Валя сидела на детском стуль­чике в коридоре у едва теплой батареи и читала всю ночь напролет (конечно, если никого не привозили).

С её лица не сходило детское радостное изумление. Она негодовала, удивлялась, вскрикивала: «Ах, господи», горестно всплёскивала руками или хохотала, как сума­сшедшая, зажимая рот и грозя себе кулаком. В половине пятого утра закладывала свернутым фантиком книгу, еще раз с уважением перечиты­вала заглавие и имя автора, потом шла будить сестер.

***

И вот эту покладистую добрую девушку должны были судить в вечернюю пере­сменку. Все с нетерпением ждали вечера, и никто толком не знал, что же натворила Валя. И только тетя Катя нехорошо улыбалась:

— Да уж натворила. Вот тебе и «божья коровка».

Собрание вела второй хирург, интерн. Она его очень хоро­шо вела, как настоящая судья: глядела в стол, посту­кивала о пепельницу карандашиком и гово­рила отрывисто и сурово. А вообще это была очень милая и застенчивая девушка.

— Пожалуйста, Фомина, — пригласила она.

Старшая сестра с горящим лицом и постно опущен­ными глазами, решительно простучала на каблучках к столу. И начала высоким дрожащим го­лосом:

— В травматологическом отделении про­цветает разврат…

— Фомина… — порозовев, остановила её второй хирург.

Фомина обиделась. И подняла глазки: мелкие, свинцовые, похо­жие на забитые шляпки гвоздиков. И сходу начала рассказы­вать, как заглянула вчера вечером в мужскую палату («Я уж и забыла, зачем заглядывала…» — Вспомнила и облегчен­но закивала головой: «Чтоб форточку от­крыть. Именно её, форточку!»)

— Вот она, — медсестра указала на Валю, — лежала под одеялом на койке больного Лещенюка. Они шевелились и шептались! — это Фомина почти взвизгнула. — Она ещё сказала: «Тихо, миленький, а то услышат», и пусть Крутикова даже не спорит!

Валя и не думала спорить. Она сидела на стуле, опустив на колени большие, изъеденные хлоркой руки. Услышав о строгом выговоре, пошевели­лась и вздохнула:

— Не нужно выговора-то. Уволюсь я. Вы только без отработки меня отпустите.

Все опешили. Этого никто не ожидал, тем более откуда было взять на это место такого жутко дефи­цитного человека, как Валя?! Поднялся страшный гам. Валю окружили, хватали за руки, точно она вот-вот могла убежать, кричали друг на друга…

***

После собрания я с ужасно испорченным настро­ением шла в прививочный кабинет. И с порога увидела Валю, которая плакала за шкафчиком с пузырьками. Круглая спина в белом халате ходила ходуном. Пузырьки в шкафу стеклянно позванивали, в такт Валиным раскачиваниям.

Ревела она долго, пока я не устала стоять и нарочно не звякнула стери­лизатором. Валя высунулась из-за шкафчика, моргая малюсенькими опухшими страдальческими глазками. Она высморкалась и притихла.

— Что, Валя? Я же знаю, что это неправда. Зачем ты им не сказала?

Она подтвердила сиплым голосом: «Не­правда». И, вцепившись в рукав моего халата, заголосила:

— Да правда, правда, только по-другому всё было, честное слово…

***

В тот вечер она шла с тазом мимо мужской палаты, и тут ее позвал голос. Валя поставила таз у дверей, вытерла руки и пошла наугад в тем­ноту. По голосу она догадалась, что звал из своего угла Лещенюк — исхудалый сорокапятилетний муж­чина, лежащий на деревянном щите с переломом позвоночника.

— Валя, — взволнованно хриплым голосом звал он ее. — Валя, поди сюда.

— Иду, иду. Подушечка нехорошо? Сейчас по­правим.

Она уже приподняла утку и двинула под кроватью судно, и убедилась, что они холодны и пусты. Нагнулась и стала ловко переворачивать и при­спосабливать подушку заново, обняв Лещенюка одной рукой. И тут-то Лещенюк костлявыми руками об­хватил Валю за талию и повалил на себя. Она охнула и секунду лежала на нем, распла­ставшись. Но тут же без труда высвобо­дилась и отскочила за тумбочку.

— Валя, ты где? — тревожно звал Лещенюк, водя руками перед собой, как слепой. — Валя, извини, ради Бога. Я полгода… полгода здесь. Мужик я или нет? Валя, я тебя давно приметил, нравишься ты мне. Валь?..

Он говорил негромко и убедительно:

— Чего калеки боишься, дурочка? Мне бы погладить тебя да об­нять покрепче, а, Валя?

— Вот еще выдумали. Нехорошо это. Скоро выпишетесь, жена за вами приедет…

— Черта с два жена, — сказал он зло. — За полгода пяти разов не пришла. Магазинных плавлен­ых сырков приносила. По две штуки, — и добавил грубо: — Так не подойдешь? Не пожалеешь? Брезгуешь?

Валя молчала.

— Ты вот рядом стоишь, — медленно говорил он, — а я слышу, как дышишь ты, как волнуешься… Какая ты добрая баба, знаю… Ка­кая мягкая, горячая под халатом, как из бани… Ох и ласковая, наверно… Ч-черт! — он всхлипнул, замолчал.

— Этого не хватало! Никак заплакали?! Нельзя вам, врачи же запретили, — всполошилась шёпотом Валя. — Ну, пускай будто иду я. Толь­ко стыдно как, ой, мамочки.

Она, вздыхая, присела на край кровати, но он за­ставил ее придвинуться. Руки у него были ледяные, влажные.

— Ты прямо как мертвец закостенела. Так про­тивно, что ли? — усмехнулся он. — Ну и грудь у тебя… Всё отдай — мало… Как вздра­гивает от ударов сердца. Потерпи. Боишься, что ли?

— Вот еще, — сквозь зубы сказала Валя и вздрогнула. — Вы где покалечились-то?

— Производственная травма… Я в управлении строительства… мастером работаю… Работал…. Про меня, Валюша, в городской газете печатали… Читала?.. Мастер бригады отделочников Лещенюк…

— Ой, и вправду читала! — сказала радостно Валя.

— Хороший ты человечек, Валюша!

Она попросила шепотом:

— Тихо, миленький, больные проснутся.

Посидела еще немного. Осторожно сня­ла его обмякшую, согревшуюся руку и, заправляя халат на груди, на цыпочках пошла к дверям.

А там в проёме истуканом стояла Фомина. Валя тоже остолбенела. Но опомнилась, боком протисну­лась в дверь и сломя голову побежала прочь, только казенные тапочки гулко хлопали по линолеуму. В конце коридора Валя по­скользнулась и со страшным грохотом упала, окончательно перебудив весь этаж.

***

— Вот так всё и получилось, — закончила, вздыхая, Валя, — Только вы не думайте, что что-то неприличное Лещенюк делал. Он только кофточку расстегнул и руку вот так положил… А больше ничего, — Валя сморщилась и заплакала горше преж­него.

— Ну что ты, глупая, — сказала я, обнимая ее и целуя толстые гладкие косы — на них огорченно вздрагивали «божьи коровки». — Хочешь, я расскажу всем, как на самом деле было? Или на другую работу помогу устроить­ся?..

Валя крепко вытерла платком губы, щеки и нос, и отказалась:

— Спасибо, чего уж, на работу я сама устроюсь. Руки при мне. Да и не о том я плачу. Стала бы об этом, господи.

— Так о чем, дурочка?

Она молчала и комкала платок.

— О чем?

— О чем! — заголосила Валя. — А вы пройдите по палатам да послушайте, что больные говорят, так и узнаете, «о чём». Ну, пройдите, пройдите.

Она еще несколько раз предложила мне пройти по палатам, пока я не напомнила, что идёт вечерний обход.

— О чем, — всхлипнула она. — О чем Лещенюк рассказывает, не слыхали? Из соседних палат приходят послушать… Как я на по­стели к лежачим мужикам бегаю и по… трогать себя даю… Ох, да как вы не понимаете? Ведь на спор он это делал, паразит такой! Меня чтоб проверить, недотрога я или… — Валя замахала от стыда руками. — Мужики, небось, рядышком под одея­лами похохатывали.

— Сейчас ужин в женскую палату носила, — вспомнила она. — Бабке одной, с грыжей, даю ее пятый стол, а она срамницей обозвала. В тарелку плюнула…

— Тетя Катя постаралась, — машинально отмети­ла я.

— Как тетя Катя? — удивилась Валя. И махнула рукой: дескать, чего еще на этом свете от людей ждать?

— Может, вам помочь? — спросила она. — Пробирки помыть или еще что? Не надо?.. Вы ведь сегодня в ночную? А давайте знаете что? Устроим в бытовке отвальную: вы да я, без шушукалок этих, не люблю. Домой сбегаю, кое-чего из съестного принесу. Одна нога там — другая здесь.

***

Не знаю, какую еду называют самой вкусной в мире. А для меня на всю оставшуюся жизнь наивкуснейшей запомнилась снедь, которую Валя в свой пос­ледний больничный вечер щедро на стол выстави­ла.

Хотя и было-то: картофельное пюре да мари­нованные грибы. Но было этого пюре — полная эмалирован­ная миска: обжигающе горячего, желтень­кого, невесомого как пух, нежнейшего, заправленного обжаренными кольцами лука и громад­ным количеством деревенского масла. А маслята из запотевшей литровой банки: скользкие, величиной с ноготок, с лавровым листиком, чесночком, горошинками перчи­ка… М-м.

Сейчас, на пятиминутках после ночной смены, сидишь и вспоминаешь эту благодать — желудок начинает та­кое безобразие вытворять, что из приличия кашля­ешь, двигаешь стулом и лихорадочно, шумно листаешь тетрадку с назначениями про­цедур…

***

Валя была в горе. Захмелела от полмензурки спирта и сразу перешла на «ты». Как водится, душа запросила песен.

— Ты давай мне шепотом подтягивай. У тебя по твоей комплекции голос должен быть пер­вым… Ужас как я люблю петь песни на два голоса.

— Рома-ашки спрятались, поникли лютики…

Она, видимо, считала верхом утонченности за­канчивать каждую строку мышачьим писком. Я подпевала, давясь и скисая от смеха, но изо всех сил сохраняла на лице скорбное выражение. В конце Валя недовольно заметила:

— Плохая из тебя партнерша, девушка. Нужно петь жалобно, с подвывом, чтобы слеза прошибала!..

Дальше… Дальше Валя увидела, что со мной переборщила. Сбегала уговорила кого-то меня подменить. Кажется, я всё порывалась идти из бытовки «разобраться».

— Куда?! — ловила меня Валя.

— Счас я твоему экс… эксги… биционисту устрою. Как, говоришь, у него фамилия? Говнюк? Судно у него небось полнёхонькое. Да и уточка тоже. Тётя Катя без тридцатника не вынесет, а откуда у него тридцатник? На голову ему выльем… Ик! Пускай по уши в дерьме плавает.

Через некоторое время я снова рвалась в палату:

— Счас… Устрою ему небо в алмазах… В бриллиантах…

— Чего бриллиантовая? — не разбирала Валя.

— Зелень! У старшей сестры трехлитровая банка зеленки стоит, я видела. Это беспозвоночное у нас ввек не отмоется!

Валя меня не пускала, всем своим, в центнер, весом, прижимала к кушетке. Мы, изнемогая от смеха, барахтались, что-то уронили, упали сами. Вдруг Валя изменилась в лице: «Фомина!» Я вмиг притихла, а Вале того и надо было. Уложила меня на кушетку, утыкала одеялом.

— Нету никакой Фоминой. Спи давай, хулиганка. А то уволят с треском обеих по статье.

***

Утром меня разбудил жёсткий, как от сапожной щётки по сапогам, энергичный и крепкий звук. Я подняла с подушки гудящую голову. Это была не чистка сапогов. Это свежая как огурчик Валя, склонившись над раковиной, чисти­ла зубы.

Мы попили чаю. Валя сняла халат и аккуратно повесила на гвоздик.

— Мне еще «бегунок» заполнить. Ну, лихом не поминайте.

Из окна было видно, как она размашистой походкой пересекает больничный двор. За плечами при ходьбе воинственно мотались косы с неизменными «божьими­ коровками».

Долго были видны два ядовито-зеленых огонька.

"Ромашковая Валя". Часть 2.

Три человека пили чай за кухонным столом в маленькой московской квартире. В напряжённых позах, молчании, в преувеличенно бесшумных глотках чувствовалось, что троим людям крайне неловко, некомфортно находиться вместе за столом. Гостья — очень полная, крупная девушка в шёлковой ядовито-зеленой кофточке, по которой скользили тяжёлые крупные косы. На солнечном свету косы, несмотря на свою толщину и тяжесть, делались прозрачными и воздушными. Густая опушка выбивающихся волосинок окружала их сиянием.

Девушка почти уткнулась носом в чашку с чаем. Мать и сын избегали смотреть друг на друга. Мать, Софья Викторовна — миниатюрная, очень следящая за собой женщина, держалась очень прямо. Сын Владик — тонкокостный молодой человек с бледным лицом, слегка отечным, после ночных бдений у компьютера.

Они были похожи, мать и сын, хотя он был выше её в полтора раза. Сегодня утром легко подхватил и закружил её по комнате, а она, задыхаясь от смеха, тревожно выкрикивала: «Владик же, прекрати, ненормальный! Надорвёшься!»

Они так долго не виделись, два года армии. Всё это время невыносимо тосковали и поняли, как бесконечно дороги и близки друг другу. И эти нежность и особая предупредительность в отношениях еще не забылись, не перетерлись после его возвращения. Он точно опять маленький сделался и позволял матери хлопотать над ним, расслабленно блаженствовал и барахтался, как в детстве, в заботливых материных руках. Хотя по- настоящему это она сейчас барахталась в его руках и кричала: «Владик, надорвёшься!»

***