Бесплатный фрагмент - Суррогат

Суррогат

повесть

«Одиночество — это независимость, его я хотел и его добился за долгие годы. Оно было холодным, о да, но зато и тихим, удивительно тихим и огромным, как то холодное тихое пространство, где вращаются звезды.»

Г. Гессе, «Степной волк»

* * *

В тот памятный год о коронавирусе ещё только начинали говорить, а со мной уже случилось всё самое худшее, что бывает в жизни. Я потерял самого близкого мне человека. Вылечить жену от онкологического заболевания так и не удалось. И даже месяцы спустя скорбь не переставала скручивать меня в узел. Бороться с собой я и не пытался. Хотя зачем-то заставлял себя беречь силы, словно боялся, что меня не хватит на остальное, ещё только предстоявшее. А предстояло нести свой крест до конца.

В московской квартире всё напоминало о вчерашней жизни. Оставаться здесь было выше моих сил. Пришлось подумать о том, как жить дальше. Годы назад, до брака, я успел пожить во Франции, и от прошлой жизни в Париже у меня оставалась крохотная двухкомнатная квартирка, купленная в кредит, с которым я до сих пор ещё не рассчитался. Планировал продать её, но руки всё не доходили. Мы с женой и её детьми от первого брака приезжали в отпускное время и останавливались в этой квартире. Сюда я и приехал из Москвы, причём на своём московском джипе, повидавшем уже и не такое; оставить машину в любом случае было негде. На этом допотопно-чёрном, рычащем чудище я беспардонно и разъезжал по Парижу, да ещё и с российскими номерами.

В четырёх стенах парижской квартиры жить тоже оказалось невмоготу. Знакомые помогли мне снять другое жилье. Так я и обосновался к концу лета в Йере, настоящей загородной дыре. Престарелая русская эмигрантка сдала мне скромную, но отдельную часть дома, в котором жила сама…

В начале октября дни стояли тёплые, солнечные. В воскресенье я решил прогуляться по старым местам. Тянуло побродить по лесным аллеям, подышать прохладой осеннего леса. Приезжая во Францию вместе, мы с женой когда-то исходили вдоль и поперёк весь зелёный массив к северу от Парижа. И лишний раз хотелось что-то сверить в себе. Я всё ещё пытался хотя бы на пару часов приостановить время, неумолимо втягивавшее меня в ненужную мне новую жизнь.

На знакомой лесной автостоянке всё было по-прежнему. Как только я припарковал машину, меня охватило чувство, что я вернулся. И в этом было что-то нереальное. Вокруг — оглушительная тишина. Ни шума с дороги, ни птичьего щебета. Доносился лишь осторожный, невнятный стрёкот и шелест самого леса.

Лес выглядел ещё летним. Трава на обочинах оставалась свежей, зелёной. Из нескольких просек, разбегавшихся от развилки на все четыре стороны, я выбрал самую широкую, чтобы проще было ориентироваться, и направился туда, где было солнечнее. Невольно приглядываясь к листве и кустарнику, я вскоре наткнулся на горстку опят. Не рановато ли для опят? Листопада, дождей ещё не было. Объяснение могло быть только одно: лес был завален несметным количеством валежника. Палые деревья так и не были убраны после урагана, о котором писали и говорили несколько лет назад.

Собирать грибы в одиночку — занятие непривычное. Особенно остро это сознаешь, если попадаются настоящие, хорошие грибы. Поделиться радостью не с кем, а это всегда странно. Зато начинаешь буквально вкушать каждое мгновенье. У одиночества есть не только плохие стороны. Впервые я это осознал ещё в молодости, когда я ещё только начинал принимать себя за писателя, а заодно и за инакомыслящего. В летние месяцы я бедствовал на даче, снимая домик в Переделкино, и однажды решил пойти за грибами. Суп из подберёзовиков, собранных на соседней вырубке, показался мне в тот день царским обедом.

Ни о каких грибах я сегодня даже не думал. Но когда наткнулся на боровик, я понял, что ходить мимо таких грибов и просто на них любоваться не смогу. Как бороться с таким соблазном? Белый гриб размером с кулак жалко было срывать. Опустившись на корточки, я озирался по сторонам в поисках всего семейства. Так учил меня в детстве дядя, заядлый грибник. Он утверждал, что грибы появляются сами, стоит только притаиться и присматриваться к лесу, одновременно вырисовывая в уме, как грибы должны выглядеть.

Я увидел ещё один белый гриб, а затем ещё. Время было действительно грибное. Грибы пришлось собирать в пластиковый пакет, высвобожденный из-под бутербродов. Увлекаясь, я рыскал по траве и листве. Но больше ничего не попадалось, а солнце мельтешило теперь с другой стороны аллеи.

Я перебрался через дренажную канаву в соседний лесной массив. Дубовая чаща, поросшая кустарником, здесь оказалась непролазной. Боровики в таких местах растут редко. Но лес завораживал тишиной, напоминал что-то давнее, забытое. Дальше идти уже не хотелось.

Меньше чем за час мой пакет всё же оказался полон отборных боровиков. Приходилось выбрать окончательно: грибы или прогулка. Увесистую ношу нужно было, конечно, спрятать и забрать уже на обратном пути к машине. Я сел на пенёк и подумал о чём-то совсем другом, когда вдруг раздался треск сучьев.

Хруст повторился совсем рядом. Я стал присматривать себе короткий путь к просеке. А вдруг лесной зверь? Но в тот же миг в просвете зарослей показалась фигура мужчины. Не зверь, а человек. В лесу это всегда и пугает, и радует. Незнакомец в коричневой куртке тоже, видимо, бродил по лесу в поисках грибов.

Чтобы не оказаться для него в свой черёд сюрпризом, я с хрустом надломил ветку. Тот застыл на месте, прислушался. Из-за куртки защитного цвета, которая была на мне в тот день, выдать меня в лесной чаще могло лишь светлое кепи на голове.

Наконец и он меня увидел. Выждав пару секунд, незнакомец направился в мою сторону.

Мы поздоровались.

— А я уж было… Кабан, думаю. Нагулялся, — неуверенно произнёс француз.

— Я тоже. Уже хотел мотать отсюда, — сказал я. — Да некуда.

Озираясь по сторонам, незнакомец опустил в листву пустоватую корзину и с облегчением заверил меня:

— Кабанов здесь перестреляли.

— Разрешено охотиться?

— Не знаю… Ходят командой, в зелёном, как парашютисты. Хохмачи! На одном видел шляпу с пером.

— Раз перестреляли, чего же вы боитесь?

Взглянув на меня вопросительно, он покорно кивнул.

Я ждал, что он спросит меня про мой акцент. Но он не спрашивал.

— Много насобирали? — Я показал на его корзину.

— Кот наплакал.

— Белые?

— Шампиньоны.

Незнакомец наклонил корзину. На дне действительно светлели крупноватые, в форме зонтиков полевые шампиньоны.

Французы почему-то умеют отличать шампиньоны от бледных поганок и ценят эти никудышные грибы куда больше, чем они того заслуживают. Грибник он был ещё тот.

— А я белые предпочитаю.

Я показал содержимое своего пакета.

Он так и обмер:

— Откуда? Мне ни одного не попалось.

— Да полно в этом году.

Француз беспомощно присел рядом на ствол палого дерева и разочарованно помолчал.

— Редко кто ходит за грибами в одиночку, — сказал я, всё ещё что-то про себя сопоставляя.

— Да уж, на китайцев мы с вами не похожи, — усмехнулся он. — Тоже шайками шастают, я их часто вижу. С во-от такими корзинами. — Француз изобразил руками что-то непомерное.

— Китайцы? Здесь?

— А там на дороге не встретили никого? С какой стороны идёте?

Я показал в направлении лесной парковки. Он одобрительно кивнул и представился:

— Меня зовут Поль.

В ответ я назвал своё имя.

— Русский?

— Русский. Не похож?

Он смерил меня взглядом:

— Не-а.

— В России грибы все умеют собирать. Дети, взрослые… Такая традиция. Раз грибник — значит русский, — сказал я.

Не понимая, к чему я клоню, он вновь сомнительно усмехнулся.

Ему было под пятьдесят. В джинсах, в полуохотничьей куртке с капюшоном, небритый, худощавый, внешности скорее неопрятной — типичный на вид парижский холостяк, скептик поневоле. А скептики обычно не знают, как убить выходные. Вместо рюкзака он носил сумку через плечо, в которой, как и я, припас, вероятно, воды, сэндвичей, а вместо резиновых сапог, не в пример мне, обут был в кроссовки.

Я достал из рюкзака вино. Пластмассовых стаканчиков, воткнутых один в один, у меня оказалось несколько.

— Будете?

Он посмотрел на этикетку, снисходительно взял стаканчик.

— Вот это, я понимаю, организованность, — одобрил он.

Я наполнил стаканчики. Мы отпили по глотку. Он благодарно кивнул.

Я достал бутерброды, предложил половину своей провизии. Поблагодарив, он отказался.

Мельком поглядывая на меня, пока я оприходовал бутерброд с ветчиной и нарезанными корнишонами, он одобрительно ухмылялся.

— Хотите, помогу белых грибов набрать? — предложил я.

— Прям здесь?

— А чего далеко ходить?

Он хлопнул себя по коленям:

— Кто ж откажется.

Я подлил ему вина, завернул в фольгу оставшиеся бутерброды, спрятал их в рюкзак и, оставив у его ног бутылку, попросил посидеть, подождать.

Едва я отдалился на несколько шагов, как мне попались два тёмно-коричневых боровика.

— Идите сюда!

Он спешно приблизился, присел рядом.

— Да-а, ну и глаз у вас.

— Берите.

— Прям так?

— А как?

Я вырвал гриб с корнем.

— Русские их подрезают, — сказал я. — Чтобы грибницу не испортить. Ну а здесь…

Он сорвал второй гриб, понюхал его.

— Настоящий?

— А теперь не двигайтесь, — попросил я тоном фокусника.

Он не двигался. На его лице опять появилась недоверчивая ухмылка.

Шурша сапогами по листве, я обошёл молодые липы, дуб и показал ему в траве ещё семейку боровиков.

С неуклюжей торопливостью француз приплёлся и сюда, снова присел на корточки, сам сорвал все три гриба и не переставал с удивлением покачивать головой. За четверть часа мы заполнили его корзину.

Вернувшись к рюкзакам, какое-то время мы сидели молча.

— В Париже проживаете?

Я утвердительно кивнул:

— Под Парижем. А вы?

— Тоже… в пригороде, — ответил он, помедлив. — Машину где оставили? Дотащим? — Глазами он показал на наши грибы.

Я даже не сразу понял его вопроса. Ведь не собирался же он расставаться с таким добром только из-за веса.

* * *

Дня через три, под вечер, на мой мобильный телефон позвонил тот самый Поль, из леса, с которым в воскресенье мы кое-как дотащились с грибами до машин, вернее до моего джипа, а я подвёз его к другой парковке, ближе к главному шоссе, где он оставил свой «фольксваген». Из вежливости мы обменялись телефонами, и допили, сидя на бревне, оставшееся вино.

Француз звонил, чтобы поблагодарить за грибы. Удивил, мол, всех. И соседей, и прежде всего свою маму, как раз приехавшую его навестить. «Стейки» из белых грибов у него получились необыкновенные, уверял он. Но я даже не знал, что из белых грибов можно жарить стейки. Не зная, что ещё сказать, он предложил как-нибудь созвониться и опять вместе побродить по лесу.

И через несколько дней Поль действительно объявился вновь. Он принялся сумбурно объяснять, что его родственница, вроде бы племянница, изучала русский язык и недавно даже отважилась съездить в Петербург, после чего измучила родню своими байками, настолько дурёхе — он так и выразился — всё понравилось.

— Вы не хотите как-нибудь поужинать у нас? — подытожил он.

Я не отказывался. На что это обязывает? Я уже начинал догадываться, что человек он одинокий, хотя, как выяснялось, и был женат. Возможно, ему и некому было больше позвонить. И я уже нисколько не удивился, когда он перезвонил мне в очередной раз, на следующий же день, и позвал меня ужинать к ним с женой не когда-то там, а сегодня же.

Они жили в западном пригороде, в чистом, тихом районе, где оседает люд в основном семейный и небедный, а ещё чаще пенсионеры с хорошим достатком. «Павильон» в несколько этажей, подобие коттеджа, но с подъездами, утопал в сени каштанов. Француз вышел встретить меня к калитке с домофоном. За калиткой дышал свежестью ухоженный общий дворик. Перед лифтом он почему-то поблагодарил меня за согласие приехать в гости.

Мы поднялись на третий этаж, вошли в просторную, светлую квартиру с многочисленными комнатными растениями по всем углам. На миг замешкавшись, хозяин предложил мне проследовать в гостиную.

Просторное помещение смыкалось с настежь распахнутой лоджией. Из-за цветов, фикусов и пальм, в лоджии было скорее темновато. Он мне указал как раз туда, в дверной проём — мол, проходите.

Перешагнув через порог, я увидел женщину средних лет в кресле. До меня не сразу дошло, что кресло представляет собой инвалидную коляску. Приветливо улыбаясь, женщина протянула мне руку. Мы поздоровались. Она явно была не в состоянии подняться навстречу.

— Вероник… Моя лучшая половина, как говорится, — сказал Поль, подбирая слова.

— Очень приятно. Ну а худшая? — подколол я.

— Я сам, понятное дело, — самодовольно ухмылялся он. — Вероник прикована к креслу, — расставил Поль точки над «i». — Она не может ходить самостоятельно.

Та улыбалась открытой, яркой улыбкой. Худощавая, ростом, наверное, выше среднего, темноволосая и бледнолицая, что подчёркивалось чёрной нарядной кофточкой из кашемира. Вероник производила впечатление человека, отвыкшего принимать гостей. На коленях у неё лежал английский плед в большую синюю клетку.

Поль задержал на мне вопросительный взгляд, а затем, будто спохватившись, объявил, что приготовил французский ужин.

Французский так французский. Другого я и не ожидал.

— Косуля с грибами. Маринованная и запечённая, — добавил хозяин. — Вы мясо-то…

— Ем, конечно, — сказал я.

— Ну и с артишоками. Вероник любит артишоки. — Он словно извинялся за что-то. — Выпить хотите?

Я помялся.

— Чего вам налить? Может, водки?

— Если нет ничего другого…

— Виски?

— Виски.

— У меня дорогого нет.

— Не волнуйтесь.

Он принёс в лоджию наполовину опустошённую бутылку «Джей энд Би», тарелку со льдом, пододвинул для меня плетёное кресло и, снова чему-то ухмыляясь, сел напротив и выжидательно смотрел мне в глаза.

— Поль говорит, вы в грибах большой знаток, — заговорила его жена.

— И да и нет. В белых грибах, по-моему, все разбираются…

— Да ладно, ладно… Я так всю жизнь в магазине должен покупать… белые грибы да лисички, — обиженно поправил меня хозяин.

— Во Франции давно живёте? — задавала Вероник дежурные вопросы.

— Лучше не спрашивайте. Слишком давно, — ответил я. — С перерывами, правда.

— Слишком — это почему? Надоело?

— Долго нигде нельзя жить, мне кажется. Десять–пятнадцать лет — это максимум. Потом нужно переезжать.

— Вот видишь… Я то же самое ей говорю. Когда я тебе говорю, что не могу жить долго в одной и той же квартире, в одном доме, ты что мне отвечаешь?.. — Поддакивая мне, муж призывал в свидетели не меня, а жену. — Ты мне говоришь…

— Я отвечаю ему, что он не умеет жить. Куда-то всё бежать, сборами заниматься. А жизнь… Жить и строить надо там, где ты живёшь всё время, всегда, — с какой-то особой вескостью пояснила Вероник, выражая, между тем, вполне понятную и в то же время нестандартную точку зрения, с которой и спорить было невозможно, и согласиться сходу тоже не получалось.

Готовый теперь уже к любым расспросам, я цедил виски со льдом.

— А вот мы прожили в Италии лет двадцать, — привёл Поль другой пример. — И вы знаете, под конец… под конец действительно надоело, да так что…

— Италия?

— Италия, Рим, итальянцы, — меланхолично перечислил он, вдруг похожий на себя, скептика из леса.

— Наверное, я понимаю вас, — попытался я его обнадёжить.

Но вряд ли мне поверили. В глазах у некоторых людей бывает такое выражение, будто понять их не может никто на свете.

— В Париже я тоже ловлю себя на этом ощущении, — пояснил я в свой черёд. — Хочется всё менять. Район хочется сменить, переехать куда-то. Но на словах-то всё просто…

— Почему только на словах? — допытывалась Вероник с той же прямолинейностью.

— Менять квартиры — это целая история. Да, многие так и делают, ещё и деньги заработают на этом… У меня есть такие знакомые. А я живу одной ногой здесь, другой там. Ничего постоянного. Вот и получается… — Я остановился; зачем им все эти подробности?

— Получается, что живёшь там, где живётся, — понимающе заметила Вероник.

— Ну да. Или всегда в разных местах. Наоборот тоже бывает.

Поль вылил мне остатки виски.

— Пейте, пейте. У меня ещё есть.

Он встал, сходил за какими-то «кракерсами» или чипсами, которых я сроду никогда не покупал и не ел. Но и он, принеся их полную тарелку, к ним не притрагивался. Вероник же, пока мы распивали аперитив, не притрагивалась вообще ни к чему. Но она вдруг попросила себе рюмку портвейна.

Поль воспрянул. С видом непонятного облегчения он принёс жене рюмку белого портвейна. Ему видимо не часто приходилось выполнять такую просьбу. И это тоже, конечно, было связано с её болезнью. Судя по её манере держать себя, в позе почти неподвижной, полностью прикрывая пледом колени и ноги, нижняя часть её тела была парализована. Это выглядело и странно, и как-то неловко. Игнорировать вроде бы невозможно, но любой вопрос на этот счёт, вопрос к людям, которых почти не знаешь, прозвучал бы бестактно.

— Вероник парусным спортом занималась, — как бы угадывая мои мысли, сказал Поль. — Профессиональным.

Ничему уже не удивляясь, я ждал пояснений.

— Получила травму, упала. Сломала позвоночник. Сколько ни оперировали… Вот. — Поль развёл руками.

Ей же от объяснений стало неловко. Она что-то сверила по мне тихим взглядом. Но даже в глазах у неё чувствовалось что-то доброе, располагающее к себе. Она словно извинялась передо мной, но не за себя, а за мужа, за всё им сказанное.

И я вдруг посмотрел на себя другими глазами. Несмотря на все мои горести, на «холод жизни», с которым я упрямо не хотел смириться, я показался себе здоровым, благополучным — вполне себе. Вот уж действительно не поспоришь: всё познаётся в сравнении. Французская пара, сидевшая передо мною, умудрилась полжизни прожить в Италии, ни в чём, конечно же, не нуждалась, но успела пресытиться всем на свете. Какое количество людей могло бы им позавидовать. А ведь именно такие люди, как эта пара передо мною, обычно и несли на себе печать усталости, изношенности. Нередко видишь подобное во Франции, я замечал это и раньше. К этому и приводит чаще всего размеренная, однообразная жизнь, — понимать это я тоже уже научился. Но как всё же странно бывает констатировать, что некоторые люди, во сто крат более обеспеченные, чем ты, благополучные во всех отношениях, лишены в жизни чего-то главного, на первый взгляд, как будто бы чего-то простого, что другим дано от природы, от рождения. Мир кривых зеркал. И в нём никогда не бывает ничего прямого, логичного. Впрочем, мне никогда не удавалось сформулировать это ясно.

Хозяин пошёл заниматься ужином и вскоре позвал нас за стол. Помочь Вероник с креслом? Но Поль сам выкатил кресло-каталку через порог, привычными движениями подтолкнул кресло к тыльной стороне стола. Здесь, видимо, было ее обычное место. Одним взглядом он оценил, всё ли есть, что нужно, передал ей столовую салфетку и стал носить свои блюда.

За столом я спросил его о том, о чём хотелось спросить сразу же, ещё при первой встрече в лесу, — кто он по профессии.

— Врач, — ответила за мужа Вероник, с той же непосредственностью, как и он только что, когда отвечал на вопросы вместо неё.

— Бывший, — поправил Поль и, с упрёком взглянув на жену, добавил: — Меня лишили права заниматься практикой… Я соглашался делать эвтаназию. По просьбе знакомых. Родня одного пациента перессорилась, подали в суд и пошло-поехало…

В подробности он не углублялся. Видимо, этим и объяснялся их отъезд в Италию. Дальше я не расспрашивал.

Вероник поинтересовалась, есть ли у меня дети. На этот простой, дежурный вопрос сложно бывает ответить. Я объяснил, что когда-то, до развода с первой женой, воспитывал мальчика, а теперь, поскольку он жил с матерью в новой семье, мы практически не виделись, — такое решение она навязала всем вопреки моей воле.

У них тоже был сын — уже почти молодой человек. Точнее у Поля, тоже от первого брака. Мальчик жил и учился в интернате, но это не мешало им общаться чуть ли ни ежедневно.

Ужин был приготовлен со знанием дела. Как я уже догадывался, кулинаром хозяин был прожжённым. Филе косули я видел иногда в магазинах перед праздниками и всякий раз удивлялся, каким образом настоящая дичь попадает в парижские торговые сети. Ведь не охотники же, вроде тех, что отстреливали кабанов в лесу, где мы познакомились, поставляют мясо в супермаркеты. Предложенный под конец овечий сыр с фермерского рынка оказался уже лишним, к нему так никто и не притронулся. Хотя вина мы выпили все вместе немало, оно оказалось слишком хорошим.

Мы опять говорили о медицине, и я уже не мог не расспрашивать об эвтаназии. Бывший врач в вопросе разбирался с удивительной дотошностью, знал все методики и даже дозировки препаратов, которые использовались для умерщвления людей. К тому же ещё студентом он подрабатывал в морге, что прибавляло опыта, как он считал. Он уверял меня, причём таким тоном, будто я ему в чём-то перечил, что человек привыкает ко всему, даже к смерти.

Шутки шутками, а дискуссии завершились в тот вечер неожиданным рассказом хозяина о том, как его самого однажды списали на тот свет по чистому недоразумению:

— В прошлом году тётке своей, пожилой… сегодня её уже нет… я отдал свой старенький телефон, вместе с сим-картой. У неё с памятью были нелады, да и не только… И вот ей позвонили из интерната. Звонят мне по старому номеру, а попадают на неё… И она им заявляет: а Поль-то наш на днях погиб, попал под поезд. От него, мол, мало что осталось. Собирать пришлось в мешочки… Оставшееся от меня то есть… Учительница, конечно, потеряла дар речи. Услышать такое! Передавала соболезнования, извинялась. Учителя рвали на себе волосы. Как теперь мальчик будет один? Какое всё же горе — попасть под поезд… Обзванивали друг друга, ломали голову, как мальчику нашему, семье помогать… И вот появляюсь я. Звоню директрисе узнать, как дела у моего оболтуса. Здрасте, — говорю… Та молчит. Разговор получается странноватый. Но вы представляете картину… Она меня осторожно спрашивает: а вы, правда, такой-то… Я в недоумении отвечаю: ну правда, конечно, я отец Макси. Тут она мне всё и выкладывает. Но таким тоном, будто речь идёт не обо мне, а о ком-то другом. Человека сбил поезд, вы представляете? Какой поезд, недоумеваю я? Какого человека?.. А потом дошло! Боже, какой был переполох! Сколько было извинений, даже слёз… Слез радости, за нас за всех. Бывает же… Как мы потом смеялись… Так что я как бы вакцинирован.

Впечатление производил не столько рассказ, сколько сам рассказчик и задор, с которым он смаковал подробности. От непонятного вдохновения его прямо-таки распирало. Всё, мол, в жизни повидал. Все меня, мол, уже видели в разных качествах. И ничего — жив-здоров.

Он переглядывался с женой, искал у неё поддержки. Она же с неловкостью косилась на меня: мол, не взыщите.

Я не совсем их понимал. Бывший врач не был таким уж простаком, каким показался мне поначалу. Опыт жизни и смерти он нажил, похоже, незавидный. Одно это дано не каждому, кое-что я знал уже по себе. Но его взгляд на вещи, довольно личный и при этом выдаваемый за что-то такое, что должно быть понятно всем, едва ли вписывался в норму, да и был каким-то одномерным. Схожим образом реагировала и его жена, я это видел по её глазам. Но супружеская солидарность была превыше всего. Их единило безоговорочное понимание друг друга, что-то родственное. Одному этому можно было позавидовать.

Время шло к одиннадцати. Пора было закругляться. Я поблагодарил за ужин, за вечер. Вытянувшись столбом перед сидящей хозяйкой, я протянул ей руку, попрощался. Поль пожелал проводить меня вниз. И в тот момент, когда мы пожали друг другу руки, уже в калитке, он, будто опомнившись, спросил меня, а не поехать ли нам и в самом деле пошататься по лесу ещё раз? К концу следующей недели обещали хорошую погоду.

Я не отказывался, обязался следить за погодой и заранее распланировать своё время. Теперь-то у меня был компаньон, было с кем бродить по лесам, констатировал я, да ещё и не понимавший во мне ровным счётом ничего. А это и вовсе освобождает от всякого груза. С этой мыслью я и уехал: скрытно от всех, как и все одинокие люди, я медленно, но уверенно становился эгоистом.

* * *

В назначенную субботу Поль приехал в лес вместе с Вероник. Она сидела впереди справа, на специальном сиденье. Ей тоже захотелось погулять, подышать лесной свежестью.

На заднем сиденье был виден ещё чей-то силуэт. Я догадался, что это их сын. Вид паренька меня сразу же чем-то поразил. Он улыбался, как человек, привыкший улыбаться всем подряд, без всякой причины. И только через минуту по тону Поля и по одной-другой невзначай брошенной фразе, я понял, что мальчик, — ему было лет шестнадцать, — умственно не совсем полноценный.

— Он немного иной… С рождения, — сказал Поль и краем глаза смерил мою реакцию, правда без лишней щепетильности, давно видимо научившись называть вещи своими именами.

В сердцах я, конечно, пожалел, что меня не предупредили. Планы с прогулкой выглядели теперь не очень понятными. Всем табуном идти за грибами? Но Вероник поспешила заверить меня, что собирается сидеть в машине. Гулять нам предстояло без неё, не могла же она сопровождать нас в коляске. Воздух, лес, запахи осени… — она и этому была рада. Подобные выезды они с Полем совершали регулярно, было бы настроение, такой у них заведён ритуал. Задуманный пикник — это уже потом, когда мы вернёмся к машинам, вносил Поль нужную коррективу. Такова была его программа.

Я припарковал джип аккуратнее, чтобы у Вероник оставался обзор справа. Мы выгрузились. На этот раз у Поля было две корзины — для себя, для сына. Не теряя времени, мы подхватили свои рюкзаки, корзины и втроём направились в том направлении, где были в последний раз…

В лесу мы пробродили часа два, но грибов так и не нашли. А затем мы долго и дружно пикниковали на остывающем осеннем воздухе, разложив провизию на больших круглых чурбанах, оставшихся от столетнего дуба, который лесники зачем-то завалили у самой парковки. Поль с женой привезли холодное мясо и вино, а я, как и обещал, фермерский сыр и другие мелкие закуски, купленные в готовом виде.

Вечерело быстро. От тенистой стороны леса тянуло прохладой и чем-то пряным. Мы с Полем пили много вина, хотя обоим нам ещё предстояло сесть за руль. Вино оказалось ничуть не хуже, чем за ужином у них дома…

День мне показался коротким и до странности необычным. Между собой мои новые знакомые почти не общались. Так бывает в некоторых семьях. Но я им немного завидовал. Глядя на них, теперь уже собравшихся всем семейством, я не мог не испытывать некоторой ностальгии по семейной жизни. Ведь всё это когда-то было и у меня.

На протяжении всего вечера, пока мы не разъехались, я в очередной раз находил подтверждение своим наблюдениям: французы поразительно сильно отличаются от русских, иногда даже физически. Русские открыты, совестливы, говорливы, иногда не блещут манерами. Французы умеют себя вести, почти всегда замкнуты, практичны, редко прямолинейны и в большинстве своём одиноки, в том числе и семейные люди.

* * *

Трёхэтажный особняк, не раз на своём веку сменивший хозяев, только одной половиной принадлежал старушке. В другой части дома, с отдельным участком и входом, жила французская семья. С нашей стороны дом окружал запущенный сад, весь в розах и пионах. На воротах дежурила жизнерадостная, лохматая глициния, которая лезла обниматься с каждым встречным. Неподалёку же на километры простирался дубовый лес. А в нескольких минутах ходьбы, в низине, петляла местная речка… В таких местах жизнь, наверное, и нужно начинать заново, если уж приходится. Но душа у меня не лежала ни к каким начинаниям.

Я жил, как затворник, замкнуто, никого у себя не принимал. Иногда я помогал в саду: прогонял газонокосилку по траве, стриг ветки, когда они начинали мешать проходу. Как-то само собой получалось, что на звонки в ворота — почтальона, коммунальщиков, соседей — выходил всегда я. Мне быстрее удавалось спуститься. И как-то в воскресенье, около двух часов, выйдя на чей-то незнакомый голос, скомкано звучавший в динамике домофона, я даже не сразу понял, что визит не к старушке, а ко мне.

— Здравствуйте… здравствуйте, это я! — доносился из-за ворот оживлённый басок, пока я приближался к калитке. — Максимилиан, это я…

Удивительно, как до меня вообще дошло, по одному голосу, что это Макси, сын Поля. Полным именем его никто при мне ещё не называл.

Незваный гость был как-то странновато одет — слишком легко, по-летнему. Ещё больше я был удивлён, увидев в руках у него коробки с японской едой из уличной забегаловки. На покупки ушло не меньше тридцати евро. Непонятно, где он вообще нашёл японский ресторан, ничего похожего рядом вроде бы не было.

— Здравствуйте. Я к вам. Я купил суши… У меня были деньги. — Парнишка сиял прямодушной, обезоруживающей улыбкой и подобострастно, несколько по-лакейски кивал, чем окончательно выбивал меня из колеи.

Я открыл калитку. Мы прошли в дом, в мою половину. Взяв у него покупки, я поинтересовался, в курсе ли его отец, что он отправился ко мне в гости, ведь я жил совсем не близко. Откуда у него вообще мой адрес?

Папочка, понятное дело, был не в курсе.

Я переспросил гостя, как же он нашёл дорогу ко мне, как не заблудился.

— У меня память гениальная. Учителя так говорят. Я никогда не забываю адрес, телефон, — похвалился он с лёгким гоготом. — Вы папе записали адрес, где живёте…

Я не знал, как реагировать. Максимилиан стырил мой адрес у отца? Звонить, спрашивать, как мне с ним быть? Привычная ли это ситуация в их семье?

Отец не отзывался. Мне пришлось оставить сообщение на его автоответчике…

Уже позднее Поль объяснял мне, что Макси иногда «отлынивает» от занятий в интернате, без спросу отправляется бродить по городу, тем самым вызывая большой переполох во всём заведении. Персоналу уже приходилось обращаться в полицию. Импульсивные выходки объяснялись болезнью. И что немного всех успокаивало, настоящих глупостей Макси всё же не совершал. А улепётывал он из интерната только для того, чтобы побывать в каком-нибудь парке, который ему мимоходом приглянулся, или чтобы сходить в кино. Причём главным критерием выбора киносеанса у него была какая-нибудь зверушка, попадись она ему на афише, или ещё небезызвестный актёр Венсан Линдон. Фильмы с участием этого актёра Макси не пропускал. Почему — вообще никто не мог ни понять, ни объяснять. Почему именно Линдон? Почему, например, не картины с Пьером Ришаром, от которых гогочет весь зал, от мала до велика? Это выглядело бы более логично. Поля, да и психологов, у которых Макси стоял на учёте, обнадёживал тот факт, что свои «номера» Макси откалывал из-за какой-нибудь увлечённости, поступки оставались рациональными. Ко мне же Макси привязался, — объяснял мне Поль, — точно также, как к Венсану Линдону. Просто так, без причины. Поль это понял ещё во время нашей совместной поездки в лес. Но как он мог мне всё это объяснить в лесу?

Понятно, что никак. Перспективой подобных визитов на дом он бы меня напугал, да и только. Для меня, конечно, было важно уяснить себе заранее, вернётся ли Макси ещё раз и как реагировать на его появления? Поль заверял меня, что это может повториться и что я правильно поступил, накормив мальчика обедом, правильно сделал, что сразу позвонил, предупредил. Если это случится ещё раз, Поль просил меня принять всё просто, не паниковать и обязательно ему звонить, ставить его в известность.

* * *

Примерно через месяц Макси снова появился в Йере. На этот раз в видеокамеру домофона я узнал его сразу. Он, как всегда, сиял до ушей своей немыслимой улыбкой. Я поспешил к воротам.

— Здрасьте, — загоготал он. — Я вам подарок купил.

Ещё не войдя в калитку, он протянул мне большой фолиант. Садовое искусство монастырей Франции, что-то в этом духе, — такие издания громоздятся в витринах книжных магазинов перед праздниками, и покупать их — одно разорение.

Пройдя в дом, мы какое-то время сидели на балконе, довольно просторном для моих скромных апартаментов. Сегодня здесь было тепло от солнца. Гостя я усадил в плетёное кресло, а себе принёс стул.

С осторожностью косясь в мою сторону, Макси разглядывал комнатную живность в вазонах. Уличная сторона была действительно солнечной, до холодов я мог держать растения на балконе. Гость интересовался названиями роз, кустов, росших внизу под балконом. Но всё, что я знал, так это то, что жасмин, мешавший ходить перед крыльцом, рано или поздно должен был зацвести красными соцветиями и что называется он «японским». Папаша меня уже проинформировал, что в семье подумывали, не отправить ли Макси учиться на садовода. В специальных учебных заведениях таких, как он, обучали как раз подобным профессиям. Время было обеденное, я попросил гостя посидеть и подождать, пока я что-нибудь приготовлю. На балкон я вынес ему пару книг с картинками и ушёл на кухню.

Ветчина, зелёный салат с помидорами — таким получился обед. На десерт я принёс ему мороженое. Сидя за кухонным столом, мальчик-аутист был на седьмом небе. Так это выглядело со стороны. Мне становилось не по себе. Как мало нужно для счастья. А ведь при виде его физиономии в камеру домофона я мельком подумал, может, не стоит открывать? Мне было совестно. Как такие мысли вообще могут приходить в голову?

Я расспрашивал гостя о чём попало. Судя по всему, подросток и вправду помешался на парках, на садоводстве. Он даже посещал какие-то «мастерские», где его учили сажать растения в настоящий грунт, правильно готовить почву и обращаться с удобрениями. А ещё он любил читать. И это тоже оказалось неожиданным. Я был уверен, что люди с умственными изъянами книг читать не способны. Правда читал он литературу для меня малопонятную — полуфантастику, да ещё и подростковую. В списке значился и Гарри Поттер, куда от этого деваться.

Через час я проводил его к воротам. В последний момент я вернулся в дом за книгой, хотелось что-нибудь ему подарить. Я принёс карманное издание Брэдбери «451 градус по Фаренгейту». Ничего более фантастического, а тем более на французском языке, у меня не было.

Макси принял подарок обеими руками, как на церемонии. Улыбаясь, тоскливо вглядываясь мне в глаза, он отвесил свой нелепый лакейский поклон, как и раньше уже делал при прощании…

* * *

Старая русская эмиграция едва ли похожа на те вымученные зарисовки, какие ей посвящают в книгах. Смесь напускной гордыни с пережитками бедности и унизительных лишений, внушаемость и вместе с тем кастовая обособленность, питающая себя доблестью былых времён, причём гордыня поголовная, от которой всем хотя бы что-то да перепало, как при умножении хлебов в библейской притче, — всё это даёт о себе знать на каждом шагу. И сто раз прав, конечно, В. Набоков, сам гордец не последней гильдии, но умевший отличать рудименты разночинства от фальшивого аристократизма и ложной скромности. Русский эмигрант, уверяет он, любит ходить дома в затрапезных штанах и в стоптанных «тапках», в гостях из деликатности никогда не нажимает на сливной рычажок унитаза, а с куска мыла над раковиной непременно забывает смыть приставшую ворсинку, то есть просто волос…

О русскости, о русской кухне и блинах — размером с блюдце, пышно-дрожжевых, как их пекут потомки белых эмигрантов, в противовес большим и тонким, наподобие бретонских, французских, какими блины предпочитают в России, — спорить об этом можно было бы с утра до вечера. Так мы иногда и коротали вечера с Елисаветой Павловной, моей старенькой хозяйкой, если я соглашался поужинать вместе с ней, а это означало, что я должен был взять на себя приготовление ужина.

Я не любил готовить на её половине. Столовые салфетки и половые тряпки в таких домах сушатся на одной и той же бельевой верёвке. Пришлые коты обедают за одним столом с хозяевами. Столы же, покрытые не скатертями, а клеёнками, но непременно с английскими узорами из мелких лютиков, завалены вырезками из газет, этикетками для получения скидок по акциям в супермаркетах. На стенах повсюду — портреты не родственников, а никому неизвестной аристократии. Одного, мол, все колена, чего уж там…

Моя новая жизнь казалась мне отступничеством, да и просто каким-то суррогатом по сравнению с тем, что мне было дорого ещё вчера. И тем больше я тяготился разговорами о блинах и пирожках, о том, когда на воскресной службе можно присесть, а когда нужно стоять, как штык. Какая мне, в самом деле, разница, в косынках женщины приходят в церковь или с непокрытой головой? Скрепя сердце я обменивался любезностями с соседями старушки, которые уважали меня, похоже, только от страха перед моим джипом. Очевидно, были уверены, что при выезде на улицу этот мастодонт однажды заедет в бок их ситроену, виновато притулившемуся у чужих ворот, точно хитрощёкий поджавший хвост зверёныш.

Елисавета Павловна — я продолжал обращаться к ней по имени и отчеству, хотя она и требовала звать её Лизой, — буквально на глазах теряла память. Было такое чувство, будто что-то мелкое, как песок в процедурных часах, мало-помалу убывает через невидимое отверстие. Труднее всего было смотреть на это и ждать. Чего — непонятно. Каждый день нужно показывать ей ту же самую кнопку для включения простенького мобильного телефона. Каждый день нужно упражняться в психологии и попросту изловчаться, чтобы объяснить ей, что кипа ксерокопий, которую запрашивал у неё пенсионный фонд или налоговая служба, не пересылается просто так, по воздуху, как ей того бы хотелось, чтобы сэкономить на почтовых марках. Но как убедить человека, теряющего рассудок, что интернет, даже если он и похож чем-то на волшебный эфир, не позволяет пересылать кипу страниц, минуя сканер или смартфон? А с этим хозяйством старушка справляться не умела.

Когда же приходилось искать на улице её машину, которую она припарковала с вечера, но не могла утром вспомнить, где именно, а ей нужно было забрать из салона что-то забытое из вещей, ведь она ещё и водила, сама ездила в Париж на церковные службы, — в эти минуты я понимал, что становлюсь свидетелем очередного жизненного финала.

— Забыла вспомнить, где его поставила… — Так бедная старушка оправдывалась из-за своего «автомобиля».

Я понимал, что мало пережить своё прошлое. Это как получить аванс и после того, как деньги разлетелись, заявить, что сделка вообще-то кабальная и условия, пока совсем не перехотелось, лучше пересмотреть. Пора было менять жизнь по-настоящему. Или ставить на себе крест. Зачем надрываться напрасно? Жизнь остановилась. Будущее — откуда ему взяться? В каком направлении двигаться? Ради чего продолжать кормить себя и поить?

И тем больше мой слух цеплялся за разговоры про монастыри, про монахов и отшельников. А это была излюбленная тема Елисаветы Павловны; хотя бы в этом мне повезло. После кончины жены, не зная, куда деваться от себя самого, именно так я и поступил — уехал на знаменитый Афон. И хотя на сороковой день, как я тогда задумал, попасть на греческий полуостров мне не удалось, это было одним из самых правильных решений моей жизни.

Какая-то сила подталкивала меня воплотить в жизнь что-нибудь схожее, равное достоинством ещё раз. Я обсуждал свои планы с Елисаветой Павловной. Муж её тоже ездил на Афон. Тяжеленные фотоальбомы были забиты желтоватыми снимками бородатых монахов с пристальными взглядами. Монахи почему-то всегда позировали в окружении мужчин европейской внешности, — кто в шляпе и костюме, а кто и в военной форме непонятного рода войск. Попадали в кадр и греки в юбках. И все эти люди были похожи не на паломников, а на английских туристов, снявшихся на память перед выездом на сафари. Покойный муж Елисаветы Павловны, русский эмигрант первой волны, как и сама она из Петербурга, на туриста был похож на всех фотоснимках, который она мне показывала.

Рассказы о муже, о поездках на Святую землю, о монастырях, которые ей с мужем удалось объехать, рассказы о самих монахах, живших бывало даже в той части дома, которую я снимал, разговоры о монахинях, среди которых числилась подруга юности моей старушки, — я воспринимал всё это с той же насторожённостью, как и разговоры о блинах. Все эти «сувениры», как выражалась старушка, никак не сочетались с моим опытом. С Афона я привёз совсем другие впечатления, делиться ими с ней я не мог.

С кем я не переставал делиться своим опытом, так это с Полем. И это был настоящий опыт, хотя и очень противоречивый. Иногда я рассказывал ему про Афон, да как бы в отместку, в ответ на его откровения про эвтаназию. И он внимал мне с открытым ртом. Можно было лишь диву даваться, какие темы мы обсуждали. Что удивительно, панибратством это так и не оборачивалось. Мы даже на «ты» не переходили; для Франции это нехарактерно. Что-то заставляло нас выдерживать дистанцию. И я уже начинал понимать, что в жизненном багаже и у него, и у меня припасено что-то, ну если не общее или одинаковое, то соразмерное. Вряд ли меня это радовало, скорее заставляло ещё больше присматриваться и к нему, и к себе самому. Его опыт жизни казался мне скорее негативным. Как бы то ни было, с некоторыми людьми проще бывает говорить о вещах трудных или о накипевшем на душе, и совсем нелегко о чём-то простом, приземлённом.

Однажды он всё же обратился ко мне с простой домашней просьбой. Та самая племянница, о которой он как-то обмолвился, всё ещё не пришла в себя после увиденных воочию дворцов и набережных Петербурга, и вот теперь племянница собиралась что-то передать в Россию. Поль спрашивал, не могу ли я в этом помочь. И вскоре такая возможность представилась как раз через Елисавету Павловну. Пакет племянницы я пообещал переправить. А когда мы с Полем встретились в городе, чтобы он вручил мне посылку, обнаружилось, что передать через меня хотели пару макулатурных книг о русских эмигрантах, швейцарский шоколад и деньги. Такой заботой племянница ублажала какую-то пожилую русскую знакомую.

Брать книги и тем более шоколад я отказался. Тот же белый шоколад, или похожий, в Москве продавался на каждом углу. Деньги же я мог переслать на карту знакомой со своего российского счёта, пересчитав сумму по официальному курсу. Так мы и порешили.

Это было перед самым Новым годом. Поль предложил посидеть в ресторане, поболтать. Заказав лёгкий обед, дежурные блюда, мы говорили о том, о сём. Он описывал атмосферу городских больниц. Во Франции уже вовсю раскручивалась тема пандемии. Творилось нечто несусветное. От одних слухов про новую заразу население начинало покидать города, прохожие шарахались друг от друга на тротуарах, а в магазинах «Тысяча мелочей», с барахлом для дома, вовсю торговали средствами личной защиты. Спроса пока не было, разве что, на противогазы, но это до поры до времени.

Зато у Поля появилось новое амплуа. Больницы становились перегруженными. Из-за нехватки персонала ему предложили поработать полуврачом, полуволонтёром. И он решил «тряхнуть стариной». В частной клинике, причём в «красной зоне», он отбывал по несколько часов в день. И не боялся ничего. А, может, просто хорохорился. Его поражало, что к рискам, к смерти стали относиться совершенно неадекватно. Этот риск, как ни бегай от него, был главной проблемой таких отделений. Но никто и ни за что не хотел, не пытался говорить на эту тему — ни больные, ни здоровые. Все будто воды в рот набрали. В том числе и медперсонал. Хотя он-то, врач, прекрасно знал, что большинство тяжёлых больных в этом нуждаются больше всего. Чтобы не оставаться наедине с собой, с неумолимой правдой о происходящем. Чтобы рассчитывать хоть на какое-то утешение перед кончиной, для многих неминуемой. Заговор молчания — что может быть тяжелее? Как я понимал, именно эти обязанности, что-то вроде внештатного психолога-утешителя, ему и перепадали на работе.

Поль приводил другой яркий пример — случай своего отца. Последние дни его жизни стали испытанием для всей семьи. Отец его, находясь в больнице, стал испытывать страсть к шоколаду и буквально объедался им. И тем самым вызывал у окружения трудно передаваемые эмоции. Жалость вперемешку с отвращением. Человек умирал, но был совершенно не способен думать о главном. Как это объяснить? Только самой системой, уверял Поль. И кто бы мог подумать, что однажды всё к этому придёт?

— Да кто вообще на это способен? — усомнился я в приводимых доводах. — Думать о главном, когда уже всё… Не знаю.

Отвечая сам себе, я попытался рассказать ему про Афонскую костницу при русском монастыре, о том, как вообще можно относиться к смерти, если смотреть на всё другими глазами — глазами тамошних монахов. Хотя вряд ли сам я верил всерьёз, что приготовление кладбищенских останков к переносу в костницу, их очистка от всего лишнего, отмачивание зловонных костей в вине, а именно такова была процедура, — выполняется будто бы с полнейшим хладнокровием и с абсолютным бесстрастием, как мне рассказывали в монастыре. Ведь всё-таки прах…

Снова мы обсуждали невесть что. Поль внимал мне с глухим непониманием. Вот тебе на. По глазам собеседника я понимал, что он замкнулся. Вот так каждый раз и происходит, когда имеешь дело с русскими, — читал я по его глазам. Вроде бы такие же люди, как и все. Да не совсем. Говоришь с ними, говоришь и — бац…

Именно на Афоне, — добивал я Поля увиденным и услышанным, — мне стало ясно, что в Москве мне больше делать нечего. Именно после возвращения с Афона я спустил с рук свой книжный бизнес, кормивший меня последние годы, с болезнью жены, конечно, запущенный. Заодно я смог продать и ценную картину, портрет моего же дальнего родственника, написанный известным художником, чтобы на эти средства уехать пожить вдали от всего. Так что прошу любить и жаловать, — представлялся я в новом свете и с пониманием разводил руками.

В ответ Поль разочарованно покачивал головой. Ты, мол, всё шутишь. Дошутишься…

* * *

Макси нагрянул ко мне в гости ещё дважды, каждый раз без предупреждения и не отпрашиваясь в интернате, а попросту давая дёру. Отцу я уже не звонил. Зачем раздувать из мухи слона? Проще было замять всё по-семейному. Да и Поль перестал мне названивать, работа и заботы втянули его с головой.

Как-то вечером, после некоторого перерыва, Поль позвонил мне и огрел меня странным предложением. Он вдруг просил меня отправиться на Крит, да ещё и вместе с Макси…

На Крите жил его сводный брат. Брат работал в службе техобслуживания местного аэропорта, и иногда ему доставались льготные авиабилеты. Брат и удружил Полю билетами на Крит. А теперь мог ещё и помочь изменить имя в билете без всяких доплат. Сам Поль воспользоваться билетами не мог — работа. Да и у Вероник были осложнения. О них я уже слышал: из больницы её выписали домой, она нуждалась в помощи, в присутствии. Билеты, каникулы — всё пропадало. Поль предлагал мне отправиться отдыхать на Крит вместо него, но вместе с Макси…

Почему он выбрал меня? Что я потерял на средиземном острове? Очутиться бог знает где, да ещё и с Макси, с больным подростком? Не совсем в этих словах, но я прямо выложил Полю свои сомнения. Но он звонил вновь и вновь, продолжал меня уговаривать.

Для Макси именно я — наилучший вариант. Папаша без комплексов называл меня «вариантом». Ко мне мальчик привязался. Я практически единственный человек, к которому сын его относится с таким доверием… Откровения, как и раньше, не очень-то обнадёживали. Мало ли что может взбрести в голову человеку с отклонениями? Не сегодня так завтра.

Ситуация выглядела вроде бы понятной, но не простой. Я и сам относился к мальчику с сочувствием, с жалостью. Как ещё можно к этому относиться? Но всему есть предел. Зачем это нужно мне? Сердобольному папаше даже в голову не приходило спросить себя об этом. И так продолжалось не один день. Других «вариантов» он так и не мог найти.

Пытаясь найти ко мне подход с другого бока, Поль объяснял, что Критский брат женат на местной гречанке. Люди они ответственные, обеспеченные и добропорядочные. А живут на ферме недалеко от Ираклиона. Места в доме — хоть на велосипеде катайся. Посадовничать, поучиться настоящему делу, — где и когда у Макси ещё будет такая возможность? Для него это просто манна небесная. Да и всю заботу о Макси брат с женой брали на себя. Брат ещё и занимался виноделием. Вырвать мальчика из среды интерната, дать ему хоть какой-то шанс, — а вдруг это что-то даст? К тому же и время поджимало, пора было решать, куда определять подростка в дальнейшем.

Расчёт был понятен. Но сопротивление Поль во мне так и не сломил. Из сердоболия я ещё долго колебался. Сломила меня отвратительная погода и атмосфера парижского пригорода, в дожди унылая, удручающая. Ко всем прелестям загорода я так и не мог привыкнуть.

В начале февраля мы с Макси прилетели в Ираклион. Встречала нас жена брата — пухловатая улыбчивая гречанка лет сорока с небольшим. На дорогу до фермы, по холмам и предгорьям, ушло около часа. Ферма находилась на краю большого безлюдного посёлка, совсем под боком у аэродрома местного значения, как будто бы тоже безлюдного, бесхозного.

Хозяйка беззаботно распахнула перед нами свои хоромы. Просторный салон с диванами и внутренним цветником был погружен в сонное зимнее ожидание. Столовая с длинным, на вид торжественным столом выглядела запустелой, но прибранной. Дом действительно был большой. И чтобы мы не заблудились в коридорах с первого раза, хозяйка повела нас в свою половину, хотела сразу всё показать. В этой части дома они жили с мужем. Нам же отводилась другая половина. Она проводила нас в комнаты, тоже просторные и тоже прибранные, с простой, но добротной обстановкой.