Бесплатный фрагмент - Sub Specie Aeternitatis. С точки зрения вечности

С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
ВЕЧНОСТИ
Sub specie aeternitatis

Моей сестре Ире и всем моим друзьям посвящается

Resurgam!

Не поминай мне имя той,

Которой память — мука жизни

Лена открыла дверь и сразу же заметила что-то необычное.

— Случилось что-нибудь? — спросила она своим всегда спокойным воркующим голосом. Сейчас он меня раздражает, мне не хочется её прозорливости, и я не готов делиться.

— Нет, ничего. Я немного поработаю. Ко мне не входить, ладно?

— Пожалуйста, да я и ухожу сейчас, у Пашутки собрание в школе.

— Вот-вот, очень хорошо.

Я вошёл в свой кабинет и плотно прикрыл дверь.

— Серёжа, а ужинать?

— Нет!

— Тогда я ухожу.

Старая заметка в журнале, телеграмма: «Срочно вылетай лагерь. Случилось большое несчастье. Каратаев». Все газеты с соболезнованиями я сжёг, не мог вынести — эти с юности знакомые, звонкие имена — в траурной рамке. Эта смерть казалась такой случайной, непоправимо нелепой! и горы фотографий. Горы… горы… Мог ли я знать тогда, в самом начале пути, какой страшной жертвы вы потребуете от меня за вашу дружбу? Страшна была не только гибель молодых, здоровых, цветущих человеческих существ сама по себе, но грубая реальность смерти: их обезображенные тела, обмороженные конечности. Долго потом я ни одной ночи не мог уснуть без того, чтобы не видеть перед собой вновь и вновь эту картину: чёрная рука на белом снегу. Сколько жён и мужей вынудили потом своих половинок оставить это увлечение навсегда. Но что ж… слишком поздно. Человеческое жертвоприношение уже совершилось. Их было девять. Восемь женщин и Резников. Марина, помнится, говорила мне, что девять — это её магическое число. Двойственное. Оно приносит и счастье, и несчастье одновременно.

Долго же я ждал этого момента, когда боль и необходимость высказаться не будут спорить друг с другом, а сольются воедино, и тогда я сяду и напишу. Всё. Как помню, как получится. У меня уже всё приготовлено, всё под рукой. По правде говоря, я не раз уже пытался начать, а потом всё рвал и перечеркивал. Это было не то, не правда, да и боль потери была ещё слишком, слишком острой. Эта «писательская» мука стала моей хронической болезнью. Да и кто сказал, что я смогу одолеть эту глыбу? Я ведь не писатель! Да, но я — Самый Большой Друг, а положение, как говорится, обязывает.

Сколько лет прошло! И чем дальше, тем ярче. Чем дальше, тем неизбежнее. Только теперь я начинаю понимать многое из того, что раньше казалось таким запутанным, загадочным и непонятным.

Но я нашёл свой ключ.

Часть первая. Юрка

Всё началось с Юрки. Теперь мы, что называется, старые друзья: встречаемся редко, но всегда ужасно рады друг другу. Старая дружба, она как старое вино — чем больше времени проходит, тем больше в цене. Ну, а тогда, полжизни назад, мы были молоды, учились в одном институте, на одном факультете (я двумя курсами старше), жили в одной комнате и были неразлучны — до тех пор, пока…

Глава первая. Начало

Был хмурый дождливый вечер (интересно, сколько раз уже эта фраза встречалась в различных произведениях? Но что поделаешь: тот вечер был именно таким). Сквозь поредевшую листву блестели фонари, отражаясь в многочисленных лужах. Сентябрь подходил к концу.

На автобусной остановке, находившейся напротив студенческих общежитий и потому называвшейся «Студенческая», топтались две-три одинокие фигуры. Прохожих было мало. Но вот вечернюю тишину улицы нарушили откровенно громкие голоса вперемежку со звонким девичьим смехом. Казалось, идёт целая ватага запоздалых гуляк. На самом деле весельчаков было всего четверо — трое молодых ребят и девушка. Они о чём-то оживлённо спорили, а сказать по правде, просто балагурили, стараясь перещеголять друг друга, а девушка радостно смеялась, не столько их словам, сколько вниманию, высказываемому ей со всех трёх сторон.

Как описать наших героев?

Тьфу! Опять сбиваюсь на эту литературщину! «Героев»! Это Пашка, что ли, герой? Пашка Разин, которого мы за упрямство прозвали Осликом? Этот упрямый Ослик, конечно, далеко пошёл теперь в науке, но тогда он был маленький, лопоухий, кругленький, с доверчивой физиономией пятиклассника и коротко стриженой головой мыслителя. Да, под русыми кудрями скрывался красивый выпуклый лоб… светлая голова! Но тогда мы его дразнили его же собственными идеями, казавшимися нам смешными. А он кротко заглядывал в наши смеющиеся физиономии и говорил: «Ребята, но вы же не правы!» Всё, что он изрекал, до чего додумывался, казалось ему таким очевидным, что он даже не пытался с нами сколько-нибудь серьёзно спорить, а просто упрямо стоял на своём. «Eppur si muove!» и всё тут. А мы не понимали, осмеивали, Пашка был для нас кем-то вроде презабавного доморощенного комика. Потом его место занял Василий, ну, это я уже скакнул вперёд.

Вторым был я, который тогда тоже не выглядел героем — ни действительным, ни литературным. Тогда, говорю. Хочется всё-таки себя приукрасить, дескать, теперь я выгляжу иначе. Тогда, как и теперь, во мне было под два метра росту, я был нескладным и неловким, много ел и всегда, особенно перед девчонками, стеснялся собственных габаритов. Ещё я носил очки — такие маленькие, кругленькие, на полстолетия опережая моду, что выглядело, разумеется, дурацки. Я был серьёзным малым, молчаливым, не умел любезничать и остроумием не блистал. Почему она выбрала именно меня — это загадка, которую вам предстоит разгадывать самостоятельно.

Третий был высокий парень из тех, что сразу, с первого взгляда покоряют девчоночьи сердца. Что бы о себе ни воображали эти девчонки, устоять против Юрки они не могли. Он был подтянут, строен и при этом роскошно широк в плечах. Волевое открытое лицо с сильно развитым подбородком выглядело очень привлекательным, хотя сказывающееся во всех чертах волевое начало было в ущерб красоте. Волосы у него были светлые и слегка вились, взгляд из-под бровей немного тяжёлый (волчий, как говорила Маринка). Одевался он здорово, но при этом вовсе не придерживался моды. Когда у всех на уме были джинсы и фирма, он мог носить светлые парусиновые брюки, но сидели они на нём лучше, чем костюм Зорро на Ален Делоне. У него был свой особый раскованный стиль — и в одежде, и в походке, и в манере общения. Из-за него остальным застенчивым обитателям нашей мужской коммуны приходилось часто принимать гостей женского пола, которым вечно что-то было надо на нашем этаже или непосредственно в нашей комнате. Всё, что он говорил или делал, казалось таким естественным, что я долгое время считал его просто славным малым, которому всегда везёт — не по заслугам. Ну, этакий баловень судьбы. Только после, когда он стал моим другом, я кое-что понял, да и то не до конца. Вот с него, с Юрки Пирогова, для меня всё и началось.

«Началось» — это я о Маринке. Марина Золотилова… Не знаю, что ещё сказать. Для тех, кто её знал, этих двух слов было бы достаточно. Она была невысокая, крепкая, спортивная и одновременно хрупкая, будто сошедшая с картины какого-то средневекового романтически настроенного художника. Это впечатление подкреплялось очень нежным цветом лица, тонкостью рук и шеи, плавностью движений. Впрочем, она могла быть и совсем иной — резкой, стремительной. Мне трудно описывать её. Как это у Цветаевой: «Изменчивой, как дети, в каждой мине…» Это точно про неё, пусть так и останется. Скажу только ещё: я бы не рискнул назвать Маринку красавицей, но неправильные черты её лица имели такое сочетание, что, взглянув на неё раз, случайно, вы с трудом могли бы отвести глаза. Ваш взор словно бы магнитом притягивало к этому лицу. На расстоянии она пугала, казалась загадочной и неприступной. Я даже помню, как поначалу наш добродушный Пашка искренне выпучивал глаза, слыша от неё простые человеческие слова. Первым приблизиться рискнул Юрка — краса и гордость нашей альпсекции, где все мы занимались. Но проделал он это так непринуждённо, лучше сказать, ювелирно, что мы сначала и не поняли, как и почему Маринка прибилась к нашей маленькой мужской компании. После того, как его не испепелило молнией, мы с Пашей тоже осмелели.

Ясно, что моя и Пашина бледные фигуры оказались для Юрки фоном более, чем выгодным, но уже тогда у Маринки проявилось одно такое свойство… Нет, у неё и тогда, конечно, были при себе все её свойства, обнаруженные мною впоследствии, но я-то сам в то время ещё спал счастливым, нерастревоженным сном и смотрел на Маринку, как на красивую тропическую бабочку, которой вздумалось почему-то летать рядом. А свойство это было такое: рядом с ней даже Пашка чувствовал себя Аполлоном Бельведерским, так она была мила, ласкова и щедра. Так что я клянусь, мы тогда чувствовали себя ничуть не хуже Юрки, а может даже лучше, и даже не догадывались, какие замысловатые сети расставлены вокруг нашей бабочки. Догадывалась ли она? Если бы меня спросили об этом тогда, я бы возмутился: «Да вы что!» Теперь я лишь глубокомысленно промолчу. Конечно, Юрку мне бы следовало знать лучше, но до некоторых пор просто не возникало такой необходимости. Знаете, так иногда с книгами бывает: прочтёшь, зевнёшь, отложишь. Пройдёт время, выйдет что-то в жизни или так, в душе, прочтёшь опять и — но позвольте! Да тут же всё написано, растолковано, как же я раньше не заметил? А вот не заметил же! Ладно, я увлёкся, а рассказ мой стоит.

Знакомая нам четвёрка свернула к входу в одно из общежитий, на торце которого значился номер четыре, и в это время, словно дождавшись условного сигнала, вдруг хлынул такой сильный ливень, что, добежав до крыльца, ребята успели совершенно промокнуть, так как были одеты не по погоде легко — все, кроме Юры, были в футболках и в тонких ластиковых трико. Объяснялось это просто: они возвращались с тренировки, где им пришлось попотеть так изрядно, что накопленного тепла хватило на всю недолгую дорогу от спортзала до общежития. Все четверо учились в МИЭТе (для непосвященных: Московский институт электронной техники) и занимались в секции альпинизма или, если угодно, наоборот, потому что тренировки и занятия альпинизмом значили для них больше, чем учёба.

— Вот мы и дома, — радужно произнёс Сергей Воскресенский.

— Кто дома, а кто и не очень, — пробурчала Марина — вход в женское общежитие находился напротив, и чтобы попасть туда, ей предстояло пересечь широкий, заросший сиренью и акацией двор, освещаемый к тому же только светом из окон.

— А ты посиди пока у нас, — гостеприимно предложил Паша.

— Как это «пока»? Пока общежитие не закроют, да? — съязвила Маринка.

В это время Юра снял с себя ветровку и накинул Марине на плечи. Та благодарно улыбнулась, кивнула на прощанье и быстро сбежала с крыльца. Ребята несколько секунд смотрели ей вслед, а когда уже повернулись, чтобы уходить, Юрка вдруг ринулся следом и, крикнув: «Скоро вернусь!», исчез в темноте.

Скоро он, разумеется, не вернулся, и нам с Пашкой стало ясно кое-что. Неделю спустя это «кое-что» стало ясно уже всей секции, всем друзьям и знакомым. Теперь их везде и всегда видели только вместе, они не скрывали своих отношений, и Маринка нередко приходила к нам в гости, особенно, когда на улице было холодно и неуютно. Славные у нас бывали вечера, но эта счастливая пора длилась недолго. Хочу сказать сразу: мой рассказ о Юрке — лишь предыстория, совсем не он оказался главным героем романа, поэтому я кратко изложу только суть, хотя по времени это продолжалось чуть больше года.

Сознаюсь откровенно, мне самому далеко не всё ясно. Говорили разное: многие в секции обвиняли Юрку в легкомыслии, находились даже свидетели, которые утверждали, что они слышали, как другие видели его в обществе Лариски Агеенко, а кое-кто намекал о тонком участии в этом деле нашей Анечки. Возможно, были завистники, ведь, как я уже говорил, Юрка был личностью популярной. Возможно, он и в самом деле пытался ухаживать одновременно за кем-то ещё (это Маринкина версия, но я в неё как-то слабо верю). Сам же Юрка в пору своей откровенности сваливал всю вину на ужасный Маринкин характер.

Первый раз они публично поссорились на осенних сборах. Меня там не было, но могу сказать, что эта ссора не была обычной размолвкой двух капризных влюблённых, потому что продлилась до середины зимы. Потом опять наступил мир, увы, недолгий. Я оказался тоже вовлечённым в этот круг: сначала как сторонний наблюдатель, потом как активное действующее лицо. Причём, происходило следующее: Юрка, поначалу делившийся со мной своими радостями и тайнами, становился всё более замкнутым и недоверчивым, иногда от него исходили недоброжелательность и раздражительность, явно вызванныя моим присутствием. Маринка же, которая на первых порах воспринимала меня как Юркиного друга, с течением времени стала проявлять ко мне странный и всё более усиливающийся интерес. Вначале мы вовсе не были с ней так близки, хотя она где-то внутренне уже была готова к этому и, наверное, считала, что готов и я. Но меня о моей готовности она в известность не поставила, и я продолжал пребывать в неведении по поводу её загадочных визитов.

Первое время меня, не привыкшего к близкому общению с женским полом, эти её посещения пугали. Тем более. что вела она себя иначе, чем обычно. Она не старалась быть ни весёлой, ни милой. Нет, она задавала мне какие-то, казалось, совершенно отвлечённые вопросы и с сосредоточенным вниманием выслушивала всю ту чепуху, которую я нёс. Сначала только слушала, потом начала говорить, а некоторое время спустя, когда мы оба уже освоились друг с другом (примерно в это время она выбрала меня своей связкой) у нас возникали такие фантастические споры, что послушай нас со стороны кто-нибудь благоразумный, он не преминул бы вызвать психиатричку. Я теперь, конечно, уже не могу вспомнить точно, о чём мы спорили, для меня это было нечто настолько отвлечённое, что, высказав всё, что имел сказать, я очень легко и скоро забывал об этом. Для неё всё было иначе. Теперь-то я знаю: о чём бы она ни говорила, она всегда говорила о себе самой, и верно я тогда, ни о чём не подозревая, распутывал сложности её и Юркиных отношений. Вот так. Теперь о Юрке.

Юрка пришёл в секцию на год позже меня. Его привёл старший брат Олег, который к тому времени уже окончил наш институт и работал в лаборатории на химическом заводе. Олег был намного практичнее Юрки и он же, кажется, выхлопотал брату направление с завода (Юрка там работал до армии). А иначе бы ему о нашем институте только мечтать. Хотя институт наш был ещё совсем молодой, конкурс туда выстроился порядочный и год от года становился всё серьёзнее. Впрочем, мечты у Юрки, кажется, были совсем иные.

Братья Пироговы были похожи, как близнецы. Но при всей схожести черт лицо Олега вовсе не было привлекательным, да и сам он был лишён Юркиного обаяния и умения привораживать к себе людей. И ещё другого — безмерного Юркиного честолюбия, до поры до времени скрытого под маской простоты душевной. Такие люди, наделённые от природы и силой, и умом, и обаянием — прирождённые честолюбцы. Часто они кажутся милыми и простодушными — не верьте им: в душе они лелеют надежду покорить весь мир и в своих мечтах уже видят себя победителями, но именно они чаще всего и проигрывают.

Начал Юрка блестяще. За один год он из подающего надежды новичка превратился в одного из перспективных молодых альпинистов. Тогда же проявилась его склонность к командованию. Командовать он любил страстно, но делал это так легко, ненавязчиво, вроде бы шутя, что слушавшимся его казалось, будто они в любой момент могут поступить по-своему и не делают этого единственно из желания доставить удовольствие этому доброму малому Юрке Пирогову.

Я уже сказал несколько слов о Пирогове-старшем, а теперь пора познакомиться с его очаровательной женой. Хотя если речь зашла об Анне, то слово «очаровательная» не совсем уместно. Для её характеристики как нельзя лучше подходит ёмкое русское — «хороша». Да, она была хороша — высокая, статная, черноволосая. Когда она ещё не стала женой Олега и не родила ему дочь, у неё была тонкая талия и роскошная коса. Характер у неё был под стать внешности — сильный, своевольный, но типично женский — с желанием поскорее влить в кого-нибудь свою через чур тяжёлую для женских плеч силу. Но, несмотря на все свои выше перечисленные достоинства, лично мне она не нравилась. Была в ней какая-то червоточинка, какая-то лживость, как будто предчувствие того, что в какой-то крутой момент эта цельная и глубокая натура может оказать не такой уж цельной и глубокой. Я, конечно, не верю тому, чтобы Анна могла как-то открыто повлиять на Маринку, что-то сказать или передать ей — это вряд ли, не такие у них были отношения (они, скорее, недолюбливали друг друга), но дело было в том, что прежде, чем стать женой Олега, Аня была Юркиной девчонкой, хотя и старше его двумя годами. Олег появился потом. Нет, он и не собирался обижать младшего брата. Просто Аня, почувствовав, что Юрку ей не удержать, сама первая ушла к Олегу, и этим надолго привязала к себе Юрку. Тот, разумеется, недолго страдал в одиночестве, но как он мне потом сам признавался, после Ани у него не было ничего серьёзного. Пока не появилась Маринка. Да, а сама Аня в секции (точнее, в альпинизме) не прижилась, и если иногда и участвовала в тренировках и других совместных мероприятиях, то скорее в роли жены Олега. На сборы с нами она не ездила. Я, кажется, благополучно подплыл к концу своего объяснения. Для меня оно необходимо. Другим, возможно, проще было бы обойтись без него. Кому как… Ну, я продолжаю.

Напоследок ещё два маленьких замечания. Во-первых, к началу весны мы с Юркой чуть не раздружились. Он стал со мной невыносимо груб, нетерпелив, всё время лез на рожон и резко обрывал всякие попытки восстановить нормальные отношения. Дело оказалось простым до банальности: он по-своему объяснял себе наши с Маринкой близкие отношения и — ревновал. Во-вторых, если кому-то придёт в голову попытаться доискиваться, кто же виноват в том, что их взаимная любовь так неправильно и трудно развивалась, то я сразу хотел бы высказать своё мнение: вряд ли это была любовь, просто естественное притяжение и симпатия двух сильных и целеустремлённых натур, которые просто не могли пройти мимо друг друга, потому что Маринка — это тот же Юрка, только в своем роде.

Глава вторая. Подруги

Это было впервые. Просо так случилось: когда гости начали расходиться, их обоих втиснули в один угол, потом вместе вынесли из подъезда, а когда хохочущая, разгорячённая компания рассыпалась на отдельные группы, и они остались вдвоём, он пошёл её провожать. Катя, которой было так весело весь вечер от его внимания и возбуждающих взглядов, вдруг почувствовала себя неловко — руки и ноги её явно не слушались и совершали какие-то самостоятельные нелепые движения, а язык болтал, что ему заблагорассудится, и никак не хотел остановиться.

Он не спеша шёл рядом и, напротив, был непривычно молчалив, лишь иногда с улыбкой взглядывал на неё и небрежно говорил что-нибудь до того смешное, что Катя хохотала неудержимо, вполне осознавая всю неприличность своего смеха в этот поздний час и — ничего не могла с собой поделать. «И что это на меня нашло? — недоумевала она. — Выпила совсем чуть-чуть — и вот, здрасьте! Ещё примет меня за какую-нибудь легкомысленную дурочку!» Она пыталась быть серьёзной, изо всех сил сдерживая расползающиеся в улыбке губы. Но с тех пор, как они ушли с крестин (у девочки из их группы родилась дочка), Катя впала в какое-то восторженное состояние. Желая вернуть себе ощущение реальности, она дёрнула ветку, и на них посыпался рой холодных брызг. Он схватил её за руку и сказал, весело заглянув в глаза:

— Ну-ну, не шали!

А в кудрях его блестели дождинки.

Катя тихо засмеялась особенным грудным смехом: ей нравилась его спокойная сила, нравился голос — такой убеждающе-твёрдый и одновременно снисходительный, как будто он говорил с ребёнком. Какой-то парень, остановившись, проводил их долгим взглядом. «Наверное, я сейчас очень красивая!» — обрадовалась Катя, и щёки её вспыхнули от внезапного удовольствия.

У входа в общежитие они остановились.

— Пришли уже. Спасибо, что проводил, — поблагодарила Катя, раскачиваясь на носках. При этом она успела взглянуть на окна — света не было, значит, Марина ещё не вернулась, а Зиночка, как всегда, где-нибудь у соседей.

В ответ на её слова он только кивнул и не двинулся с места: стряхнул пепел с почти погасшей сигареты и пристально взглянул на Катю. У него были умные и какие-то очень взрослые глаза. Катя чувствовала себя рядом с ним зелёной девчонкой. «Ждёт, чтобы я его пригласила!» — испугалась и одновременно обрадовалась она. Умом она понимала, что делать этого не следует, но желание поступить вопреки доводам рассудка было сильнее. Вот и в комнате, как нарочно, никого нет. Надо пользоваться случаем, как любит говорить Маринка. Нет! Что за глупая идея? Она вполне владела собой, но в то же время сознавала, что проделай он сейчас одну из своих штучек, каких она никогда бы не допустила в институте, и она не знала бы, как поступить.

Но он отбросил в сторону окурок и со сдержанной, несвойственной ему улыбкой сказал:

— Ну, до свидания, милое создание, — и протянул ей руку. Катя ощутила лёгкое пожатие, которое словно пронзило её насквозь, и, вырвав руку, поспешно исчезла за дверью.

Она была так взволнована, что не заметила, как вбежала на третий этаж, вскочила в комнату, которая оказалась незапертой и, даже не догадавшись удивиться этому обстоятельству, зажгла свет.

Марина с закрытыми глазами лежала на кровати.

— Спишь? — шёпотом спросила Катя, наклоняясь над ней.

Марина открыла глаза, оглядела Катю и не ответила.

— А Зиночка где?

— Я её не пасу!

Катя сникла, отвернулась к окну и через некоторое время, понадобившееся ей на то, чтобы оформить смутное недовольство в определённую мысль, пробурчала:

— Бедный Юрочка! Теперь-то я понимаю, как ему с тобой не сладко и почему он уходит с перекошенным ли… — почувствовав, что Маринка дышит ей в ухо, Катя примолкла. Почти в ту же секунду Маринкины пальцы бесцеремонно дёрнули её подбородок. Лица их были теперь совсем рядом.

— Девочка моя, — с притворным спокойствием проговорила Марина, — не берись судить о том, в чём ты ещё ничего не смыслишь.

И, не дав Кате опомнится, она быстро вышла из комнаты своей стремительной походкой. Катя пожала плечами и задумалась. Казалось бы, самолюбие её было оскорблено, но даже сейчас она не могла рассердиться на Марину, которой привыкла восхищаться.

Я смутно помню Катю Шатрову ещё до-Маринкиной поры, как красивую, жизнерадостную, покладистую девушку с потрясающе длинными ресницами, светлыми, с золотисто-рыжим отливом волосами, женственной фигурой. В институте она считалась признанной красавицей, но, на мой взгляд, ей не хватало изящества, и, раз отметив про себя, что девочка она ничего, больше ею не интересовался.

Позже, сравнивая ту Катю и Катю, с которой познакомился некоторое время спустя через Маринку, я для себя определил, в чём дело: до знакомства с Мариной, Катя ещё во многом оставалась ребёнком., молодая, не растревоженная душа её дремала, по сути, у неё ещё не было установившегося характера; что-то бродило в этом красивом сосуде, но не было в ней той постоянной целенаправленной внутренней жизни и борьбы, которая питала Маринку и отличала её от других. Наверное, она мечтала о чём-нибудь прекрасном и далёком от жизни, как все чистые, не пробудившиеся души. Кто знает, не встреться она с Маринкой, из Кати мог выйти совсем другой человек. Встреча эта (по позднему признанию самой Кати) была подобна взрыву динамита в горном ущелье, последствия её казались непредсказуемыми.

Маринка любила поговорить со мной о Кате, об их, признаюсь, странных для меня отношениях, рассказывала, как они сошлись. Уместно вспомнить, что у Маринки была одна любимая теория. У неё вообще была масса теорий: одни появлялись на свет мгновенно, ослепляли и гасли, сама Маринка забывала их начисто и удивлялась, как впервые услышанному, если кто-то напоминал ей о них; некоторые она развивала как бы в шутку, забавляясь игрой ума и забавляя других, а потом мне не раз приходилось убеждаться, что она всерьёз верит в их действенность; а ещё были у неё такие теории-убеждения, которые как бы прямо проистекали из свойств её натуры и служили своего рода жизненными правилами. Я хочу сказать, что это не были правила, навязываемые волей и диктуемые разумом, нет, — это была, скорее, насущная потребность её души, заключённая в слова. Так вот, в одной из таких теорий говорилось, что самым высшим человеческим чувством является дружба и не просто дружба, а дружба-любовь к существу своего же пола. Я, к сожалению, не могу воспроизвести ход её рассуждений и аргументы, а также те примеры из литературы, на которые она ссылалась, но поверьте, она отлично умела убеждать. У неё, как следствие этой теории, была потребность отыскивать повсюду «своих» людей. Не знаю, как на практике осуществлялся этот выбор, но сама Маринка была убеждена, что у неё на них чутьё. Для меня совершенно не ясно, чем эти «свои» отличались от прочих. Это были совершенно разные люди, как по характеру, по социальному статусу и уровню интеллектуального и культурного развития, так и по степени их приятности. Была, например, у неё такая Сима — толстая, безбровая девица, ограниченная, даже туповатая, от которой всегда несло потом и жареными семечками. Я видел её несколько раз, она работала продавщицей в магазине, и испытывал к ней непреодолимую неприязнь. Маринка же всегда радовалась возможности поговорить с ней, скучала, если они долго не виделись, а после встречи бывала довольной и беспечно счастливой. Я заметил только одно общее свойство у всех её людей — они обожали Маринку. Я нисколько не преувеличиваю. Помню, как-то в выходной мы забежали в наш кинотеатр на площади Юности и встретили ещё одну её «особую» знакомую, Татьяну. Маринка нас познакомила. Я сначала не имел ничего против — худенькая, миленькая девочка, явно неглупая. Но некоторое время спустя она достала меня своей восторженностью: она непогрешимо была уверена, что всё, что происходит вокруг, происходит для Маринки и по её желанию. Например, когда мы стояли в длинной очереди в буфет, Маринка сказала, что очень любит мороженное из автомата, на что Татьяна ответила: «Автомат здесь есть, но я сколько ни прихожу, он всё время на ремонте». Но нам повезло — автомат работал. А эта Таня захлопала в ладоши и воскликнула: «Это потому, что Маринка так захотела, у неё всегда всё сбывается!» При этом она от избытка чувств хлопнула меня по руке. Та же ситуация повторилась ещё дважды: когда вместо журнала показали мультфильм (перед этим Марина как раз высказала такое желание) и вовремя нашей прогулки. Мы решили немного погулять после фильма, но я заметил, что погода ухудшилась, и мы можем попасть под дождь, на что Маринка с присущим ей оптимизмом заявила: «Не волнуйся, дождя не будет». Действительно, через некоторое время показалось солнышко, и мы неплохо погуляли. Больше я эту Таню не видел, но с тех пор я стал ловить себя на том, что слежу за исполнением Маринкиных желаний. У нас даже родилось что-то вроде понятной только нам двоим игры: мы нередко спорили из-за всяких пустяков (во мне просто просыпался дух противоречия, но иногда я бывал и убеждён), и если оказывалась права Маринка, я смиренно произносил: «Что ж, Таня была права!» Справедливости ради надо добавить, что выигрывала она чаще, чем проигрывала.

Я опять увлёкся. Странная вещь эти воспоминания. Они как тропинки в лесу. Начнёшь вроде бы со знакомого места и не знаешь, где окажешься через несколько шагов. Та вот, о Кате. Она стала венцом Маринкиных поисков, хотя поиски эти продолжались и после. Это была какая-то необыкновенная, страстная дружба, больше похожая на влюблённость — с размолвками, ссорами и примирениями. Они с большим трудом расставались даже на короткое время, но находясь вместе, как они могли утончённо мучить друг друга! Это было заложено в самом характере их отношений, но особенно проявилось тогда, когда появился Юрка. Если объяснять проще, то Катя ревновала к нему Маринку и в то же время старательно следила, чтобы он ничем не обидел и полностью оценил её сокровище. Но вслух об этом не было сказано ни слова. Вот вам беда и секрет очарования Маринки: она всегда верно угадывала истину, но постоянно сомневалась в правильности своих суждений и чувств, и изводила этими сомнениями всех близких ей людей. Казалось бы, наградила тебя матушка-природа таким чудесным свойством: видеть истину под маской слов и жестов, так радуйся, используй это свойство в своё удовольствие. Нет же — она сомневалась всегда и во всём, признавала только доводы рассудка, да ещё лучше подкреплённые и признанные кем-то другим, кому она доверяла, но в ком опять-таки по вечному капризу своего характера не могла не сомневаться. Значит, отношения этих двух милых мне людей (Кати и Марины) в то время, когда и я неожиданно для себя попал в число Маринкиных людей, сводились к следующему: они поверяли друг другу всё, обнажая самые заветные глубины своей души, но при этом очень мало доверяли друг другу в вещах конкретных. Так и вышло, что свои сердечные увлечения они хранили в неприкосновенности друг от друга: Катя не знала о том, что происходит между Мариной и Юркой, в свою очередь, Марина ничего не знала о Катином новом увлечении.

По Маринкиным словам выходило, что она заметила Катю чуть ли не в первый же день учёбы в институте, но та к ней интереса не проявляла, и Маринка наблюдала лишь издали, не решаясь познакомиться поближе. К тому же Катя пользовалась в институте некоторой известностью: на математическом факультете, где она училась, она считалась одной из сильнейших. Маринка ждала только случая, твёрдо приняв решение добиться Катиной благосклонности, а потом уж заполучить её в свои руки. Но однажды они вместе попали на какую-то шумную вечеринку, где Марина увидела Катю в привычной для той компании. Компания эта ей не понравилась (да она и вообще не любила никаких шумных и пустых сборищ), а сама Катя показалась какой-то ненормальной и неестественно весёлой. Маринкина решимость поубавилась. После оказалось, что и Катя уже давно заметила Маринку, много о ней слышала, знала её институтское прозвище (Марго, которого сама Маринка терпеть не могла, и в секции её так никогда не называли), и тоже стремилась познакомиться поближе. Это случилось осенью в колхозе, на втором курсе. Вернувшись, они поселились в одной комнате, редкий день проводили не вместе, но всё равно всё время тянулись друг к другу с какой-то ненасытной жадностью. Маринка, которая накапливала впечатления, как конденсатор электроэнергию, стремилась передать их Кате полностью, со всеми оттенками и смыслами, что нередко порождало путаницу. Бедняжка Катя, она никогда не могла понять, о чём идёт речь! Подобное я испытал на себе, но я, раскусив Маринкину тактику, самостоятельно пытался связать её всплески с текущими событиями жизни. Катя же пыталась разобраться только в том, что слышала, отдельно от всего внешнего. Может быть, именно этим и объясняется, что она так долго… впрочем, я слишком забегаю вперёд.

Пришла пора рассказать о нашей секции. Без этого дальше — никуда. В секции все мы познакомились, в ней прожили самые счастливые годы нашей молодости. Там родилось и оформилось наше братство, с некоторыми — на долгие годы, а с иными и на всю оставшуюся жизнь. Там я встретил людей, с которыми меня связала большая, хорошая дружба, пожалуй, дружба-любовь, по Маринкиному определению.

Кое о ком я уже сказал. Например, Аня Пирогова пробыла с нами совсем недолго. С тех пор, как она ушла в декрет, она приходила изредка посмотреть на нас, и мы сами иногда устраивали опустошительные набеги на их квартиру, которая находилась на въезде в Зеленоград, по соседству с рестораном «Берёзка».

Председателем нашей секции в то время был Миша Каратаев. Ну, это личность! Достаточно было беглого взгляда, чтобы приблизиться к такому выводу: богатырского телосложения, с роскошной курчавой бородой, с зорким проницательно-дружелюбным взглядом, а выше — выпуклый купол лба, плавно переходящий в умную лысину. Он чем-то напоминал Петра Великого, сравнение это тотчас приходило на ум почти всякому, кто его видел, а главное слышал. Голос у Миши был под стать внешности, а внешность — под стать характеру. Нрав у него был крутой, натура широкая, манера общения большей частью дружественная, но в гневе он был страшен. Если придешься по душе (а это зависело не от каких-то уловок и особого умения, а от того, каков ты есть), то Миша — это просто отец родной. Может, поэтому в нашей секции оседали только хорошие ребята, и жили мы дружно, как одна семья.

У Миши было два закадычных друга, таких же здоровых и бородатых, как он сам. Из-за них нас всех в институте прозвали бородачами. Это уже позже, для поддержания престижа, завели бороды и другие. Да и всё равно на сборах все обрастали, только наши девчонки ходили, как ни в чём ни бывало, и ещё дразнили нас, и безжалостно дёргали нас за наши бороды.

Мишины друзья по характеру не походили друг на друга. Саша Макушев — тот был добродушный и на первый взгляд даже простоватый, но это только в тех случаях, когда дело не касалось вещей серьёзных. Был он рыжий, с широким лицом, но девчонкам нашим почему-то нравился, за весёлый нрав, наверное.

Славик Морозов, наоборот, был красавчик и умница, кандидат наук, но — зануда. У него был своеобразный способ иронизировать: доведёт словоохотливого простодушного человека своими тёмными рассуждениями до полной умственной дистрофии, а потом наслаждается эффектом. Со стороны это и впрямь выглядело смешано, но я сам однажды подвергся такой экзекуции, и с тех пор обходил Славку за версту. Только Мишин авторитет и покровительство спасали его от физической расправы со стороны пострадавших.

Кроме братьев Пироговых, Ани, меня, славного Пашки и Марины, заметными фигурами среди наших «старейшин» были Максим Рудюков по прозвищу Пижон, Олег Харитонов, Лёня Красовский и Наташа Епифанова. Что касается Пижона, то прозвище говорит само за себя, а внешность у него была самая стандартная. Из всех нас Максим был самым худеньким и миниатюрным мальчиком с остреньким лицом — пронырливый и вездесущий. Впрочем, спортсмен он был отличный.

Значкисты для разрядников публика менее интересная: уже не новичок, но ещё и не разрядник, а гонора часто — на двух КМСов (КМС — кандидат в мастера спорта, если кто не в курсе). Про них без особой надобности я говорить не буду.

Новичков у нас каждый год прибывало человек до десяти, но через несколько месяцев (то есть, после первых же сборов) оставалось человека два-три, а случалось и вовсе не оставалось.

В тот год к зиме осталось трое: тоненькая тихая девочка с русой косой — Аллочка Жураева, Игорь Рыбкин, о котором пока сказать ничего не имею, и Шурик Завьялов. Последний вскоре получил прозвище Таквоша. Он слегка заикался и каждую свою продолжительную фразу для надёжности начинал со знаменитого «так вот». У нас недели две вся секция болела: кто ни заговорит, только и слышно: «Так вот, как говорит наш Шурик». Оно бы ещё продолжалось долго, если бы Миша не наложил штраф: всем провинившимся по очереди драить зал после воскресных тренировок. Отучились мигом, а зал ещё долго драили все по очереди: Миша — он своё слово держит.

Глава третья. Новенький

Было морозно. Голубые кружева деревьев искрились в лучах фонарей. Снег скрипуче отзывался под ногами. Огромные окна общежитий заволокло узорчатой пеленой, которая скрывала от любопытных взоров жизнь их обитателей.

Паша и Сергей Воскресенский топтались на крыльце соседнего общежития и, выпуская облака пара, на всю катушку ругали всех девчонок вообще, и Марину Золотилову, в частности.

— Пять минут, говорит. Хороши пять минут у этой Маринки.

— Паша, когда женщина подходит к зеркалу, время для неё перестаёт существовать.

— Во-во, ещё немного — и мы тоже перестанем.

— А это тренировка на выносливость! Когда мы с тобой поедем покорять вершины, она ещё как нам пригодится. Будем знать, кому сказать спасибо.

— Слушай, Серёга, я уже давно готов сказать «спасибо», так вот некому ж!

Они усиленно задирали головы, оглядывались по сторонам, но Марина налетела неожиданно, едва не столкнув их в снег.

— Ну, заяц, погоди! — крикнул Паша, грозя ей кулаком.

— Сам заяц, сам заяц! — смеясь, кричала Маринка так убеждённо, что Паша удивился:

— Я-то почему?

— Потому что у тебя уши лопоухие, кто лопоухий, тот и заяц! — отозвалась она и поскакала вперёд.

— Никогда не думал, что из одного Ослика можно сделать целый зверинец! — степенно произнёс Воскресенский, но Марина с Пашей уже убежали вперёд.

Вечер выдался какой-то озорной: Марина была в прекрасном настроении, и они с Пашей всю дорогу хихикали и баловались, как дети. Наблюдая за ними, Сергей чувствовал себя переростком, и ему даже неудобно было, что он не может вот так же подпрыгивать на ходу и кричать на всю улицу какие-нибудь смешные глупости. На автобусе решили не ехать, а пошли пешком, вернее, скачком, потому что Паша и Марина вдруг разучились нормально ходить — то скакали, то бежали, и Сергею было нелегко не отставать от них.

Я отлично помню тот вечер. Сам не знаю, почему, ведь весёлых вечеров в то время у нас было немало, а так хорошо запомнился почему-то именно этот. У Маринки была ещё одна теория, которую она вывела путём наблюдений за событиями собственной жизни. Теория о том, что человеческая память обладает собственной умной избирательностью: человек ещё знать не знает и не предвидит, какие последствия для него могут иметь те или иные события, а память каким-то неведомым образом предугадывает их значение и сохраняет в нетленном виде. Если довести эту её идею до логической развязки, то получается, что память наша сама по себе знает (или угадывает) будущее. Недурно, а?

Я даже помню своё настроение и мысли. Я шёл сзади, как отлучённый, и думал: ну, Пашка понятно, Пашка дома засиделся, а ей-то что так весело? Ведь не может быть, что б без всякой причины? Теперь я понимаю, что тогда (и всегда) ревновал Маринку к той части её жизни, которая была сокрыта для меня и к тем людям, которые в ней, в той неизвестной мне жизни, участвуют. А когда мы пришли, Марина ещё раз меня удивила. Скорее всего, то был просто случайный порыв, но, как всегда, с долей истины.

Наконец они прибыли. Марина первая вскочила на ступеньки и вдруг, наклонившись оттуда к подоспевшему Ослику, притянула его к себе за воротник. Стороннему наблюдателю могло показаться, что она собирается его поцеловать. Паша, кажется, испугался того же и втянул голову в плечи по самые уши. Но она только наклонилась к самому его лицу и сказала: «Пашка, а знаешь, мы с тобой — духовные близнецы!» И фыркнув, ускакала, только дверь хлопнула. А Ослик застыл, переваривая её слова, и голова его медленно вылезла наружу. Неизвестно, сколько бы он ещё так простоял, если бы Сергей не взял его за шиворот и не втолкнул в дверь.

В зале уже все собрались: девчонки в уголке на матах обсуждали свои новости, Максим Рудюков демонстрировал новую футболку, где на едко-жёлтом фоне метались какие-то малиново-красно-синие тени.

— Там, среди пампасов, бегают бизоны! — проходя, пропела Марина. — Привет!

Пижон хотел оскорбиться, но Марина уже прошла к раздевалке, а Сергея и Пашу остановил Пирогов-младший.

— Всё веселитесь? — спросил он, окинув придирчивым взглядом их довольные красные физиономии. Сергей в ответ пробурчал что-то непонятное, а Паша всё ещё был в прострации и, подходя к раздевалке, чуть не стукнулся лбом о стену, не вписавшись в дверной проём.

Три «бороды» в одинаковых спортивных трусах и майках с поросячьим повизгиванием гоняли по залу мяч, так что пол сотрясался, поднимая настроение окружающих не только личным примером, но и тем, что время от времени забивали в них голы. У Миши это тоже был вид тренировки: пуская мяч с налёта кому-нибудь в голову, он орал: «Камень!»

Когда Марина, переодевшись, вышла из раздевалки, она обнаружила, что в дверях, спиной к ней, стоит Юра, загораживая весь проход своей широкой фигурой. После очередной размолвки они уже несколько дней не разговаривали. Но сегодня Марина была в прекрасном настроении и никому не собиралась позволить его испортить. Она довольно бесцеремонно отодвинула Юру и вылезла в зал из-под его руки. Как только она это сделала, на неё тут же, как вихрь в ступе, налетел Каратаев.

— Ты что это, Золотилова! — гаркнул он, и его бас эхом раскатился по залу.

— Что? — оробела Марина.

— Опаздываешь!

— А мы, Миш…

— А ты, Золотилова, ещё не забыла, кто ты есть?

— Нет. А что?

— Тогда приступай!

— К чему?

Все с любопытством смотрели на этот привычный спектакль, где Миша блестяще исполнял роль грозного руководителя, а Марина — робкого подчинённого, не знающего, чего от него хотят.

Миша с высоты своего исполинского роста бросил на Марину испепеляющий взгляд.

— Она ещё спрашивает! Где твой журнал, Печорин?

— У Максим Максимыча, — пролепетала Марина. Все уставились на Пижона, но тот, обиженный на Марину за свою футболку, пробурчал: «Идите вы!» и ретировался за чьи-то спины, а Марина собралась уже идти в тренерскую за журналом (в секции она исполняла обязанности секретаря и казначея), но догадалась спросить: «А зачем?»

Миша развернул её лицом к скамейке и сказал:

— Вон, видишь, сидит. Иди и запиши.

— А кто это?

— Новенький.

— Миш, какой же новенький в середине года?

— Разговорчики! — прикрикнул Каратаев, и на этом представление закончилось.

Марина взяла журнал и осмотрелась: на скамейке с беспечным видом сидел юноша в потрёпанных джинсах и клетчатой рубашке. Постукивая по полу носками кроссовок, он бесцеремонно рассматривал окружающих и улыбался так, как будто все они собрались сюда только за тем, чтобы его позабавить. Кудрявые, похожие на гнездо какой-то дикой птицы, волосы, худые руки и шея, дурацкая улыбка и нахальный взгляд сразу же внушили Марине безотчётную неприязнь. «Наверняка в школе хулиганом был!» — подумалось ей. Она быстро подошла, села рядом и, чувствуя на себе оценивающий взгляд, резко спросила:

— Фамилия, имя, адрес, телефон, если есть. И побыстрее, у меня мало времени.

Он взглянул на открытую страничку журнала и сказал:

— Не там открыла.

Голос у него был неприятный, скрипучий. Марина недоверчиво покосилась на его улыбку. Он по-хозяйски взял в руки журнал, открыл ту страницу, где размашистым Марининым почерком было написано «Разрядники» и сказал, возвращая:

— Теперь пиши. Резников Василий, русский, холостой, рост метр семьдесят девять, желает познакомиться…

Марина строго посмотрела на него.

— Ладно, синеглазая, четвёртый корпус, комната 215. Второй разряд по альпинизму, по скалолазанию первый.

Марина недоверчиво покосилась на него.

— Всё? Нужно поставить подпись? Или поклясться на Библии?

— Лучше свечку поставь!

— Штё?

— Что бы тебя с твоими штучками отсюда не выгнали!

— Ну, как тебе пополнение? — спросил Сергей, когда Марина вернулась к ребятам.

— Интеллектом не блещет и, по-моему, старается казаться глупее, чем есть.

— А это возможно? — осведомился Юра, и Марина слегка улыбнулась ему. Видимо, мир был восстановлен.

Тренировка началась и проходила, как обычно, напряжённо, динамично и весело. Только Максим Рудюков, который должен был в тот день проводить разминку, отказался начинать прежде, чем Марина попросит у него прощение. «А то у нас скоро дамский террор установится, понимаете ли! Уже бедное мужское население карабкается в горы, нет, и эти здесь!» Предположение о возможности установления в секции «дамского террора» не на шутку встревожило бдительного Мишу, и Марине пришлось-таки просить прощения. Правда, сделала она это весьма своеобразно:

— Ладно, Максим, извини, — смиренно начала Марина и, выдержав паузу, добавила: — Они уже убежали!

В конце тренировки Миша сделал объявление:

— Народ! В четверг у нас тренировка в зале, а в воскресенье все идём в лыжный поход. Всем взять с собой воду и по бутерброду!

Новость была встречена громким и единодушным: «Ура!»

Проснувшись утром, Марина натянула одеяло по самый подбородок и уставилась в противоположную стену, мечтательно улыбаясь. Так прошло несколько минут. Катя с улыбкой наблюдала за ней, потом, не выдержав, спросила:

— Что это с тобой?

— Ой, Катюш, какой мне сон приснился! Такой приятный, но…

— Ну, расскажи мне.

— Да я не знаю, как рассказать. Там сюжета почти нет никакого, а только одни чувства, но они такие запутанные — и приятные, и мучительные одновременно. Как будто двое любят меня — и они как-то неуловимо похожи, не только внешне, а.… ну, может, как родные братья, не знаю, непонятно. Сначала мы все вместе играем, как дети, прячемся друг от друга, веселимся, и вот почему-то надо расставаться. Тут один из них подходит ко мне, садится рядом на кровать и о чём-то очень меня просит… Это что-то важное, но вот я думаю, думаю, а вспомнить ничего не могу…

— Ну, а второй?

— А?.. А второй просто молча стоит в стороне, мне его во сне очень жалко, и кажется, я его уже знаю или где-то видела, а узнать не могу…

За окном раздавались звуки пробуждающегося города, в коридоре то и дело хлопали двери и слышались чьи-то неуверенные утренние шаги, а Марина всё лежала, не шевелясь, в прежней позе, словно боялась спугнуть остатки своего загадочного ночного видения. Сосем короткий кусочек сна — ничего определённого, ничего значительного, но он крепко держал в своей власти её пробуждающееся сознание, точно желая передать какое-то важное послание. Зиночка вернулась из умывальника, Катя начала заправлять постель. Пора было собираться на учёбу.

— Встаёшь? — обернулась к ней Катерина с ласковой улыбкой. Марина нехотя выбралась из тёплой постели, накинула халат и отправилась чистить зубы. Начался новый трудовой день.

Глава четвёртая. Голубцы

Катя сидела на кровати, поджав под себя ноги. На коленях её лежало вязанье, но она словно забыла о работе. Взгляд её рассеянно скользил по комнате. Марина что-то говорила, но она её почти не слышала — какая-то мысль вертелась в голове, и Катя никак не могла за неё ухватиться. Последнее время она сделалась такой рассеянной. С чего бы это?

Интересно, понравится ли ему эта комната? Комната вроде бы самая обыкновенная, с привычной для всех комнат обстановкой: три кровати, стол, две тумбочки, заваленные учебниками, Зиночкина полка с игрушками (Зиночка до сих пор заплетает куклам косички и завязывает бантики своему любимцу — леопарду; леопард жёлтый, подарил его Юра, и поэтому он назван Пирожок). Обычная комната, но всё-таки каждый, кто входил в неё, попадал в особый мир. Новички в первые минуты даже открывали рот от удивления и на некоторое время полностью уходили в созерцание. А дело было в том, что стены комнаты были сплошь увешаны рисунками и картинами. Они были разные: большие и маленькие, яркие и мрачные, выполненные маслом, акварелью, цветными карандашами, углем. Здесь было всё: портреты, пейзажи, быстрые зарисовки и какие-то странные цветовые фантазии без определённого сюжета, завораживающие переходами цвета и тени. Экспозиция время от времени изменялась и обновлялась.

Автор этих рисунков Марина Золотилова, лёжа на полу, отыскивала свои кеды, попутно уговаривая Катю:

— Пошли, не пожалеешь. Будешь туту киснуть целый вечер одна, а у нас на тренировках всегда весело. Вот сама увидишь. Пойдём хоть раз!

— Тебе, может быть, и весело, — отозвалась, наконец, Катя, — а я что буду там делать? Сидетв стороне, как бедная родственница?

— Ничего не понимаешь! Я вот на прошлой тренировке новенького записала, Резников какой-то, так он целую тренировку хохотал. У него, правда, по-моему, кого-то дома не хватает, но всё равно парню было весело, хотя он знать никого не знал, а ты же со мной!

Катя опять впала в глубокую задумчивость, но, когда Марина выбралась из-под кровати, она заметила на Катином лице выражение, в котором одновременно сквозила и решимость, и неуверенность. И она продолжила атаку:

— Ты вот посуди сама: не всё ли равно тебе, в конечном счёте, где сидеть. Можешь даже взять своё вязанье. На здоровье! Только тут тебе всё уже давно известно, а там могут быть всякие неожиданности.

— Например?

— Например, может попасть мячом по голове. Так это же интересно!

Катя неожиданно рассмеялась.

— Что? Уговорила? — обрадовалась Марина.

Катя кивнула.

— Ого! Ну, тогда давай собирайся побыстрее, а то болтаешь тут и болтаешь, я и так уже опять опаздываю из-за твоих разговоров!

Марина всю дорогу оживлённо рассказывала про свою секцию, а Катя — Катя готовила себя к встрече. Как это будет? Не подумает ли он, чего доброго, что она пришла из-за него? Ну, уж нет! Почему он должен так подумать? Она просто пришла вместе с подругой, а что здесь такого? Конечно, ничего, но он такой странный. Раньше, встречаясь с ним в аудиториях и коридорах, Катя практически его не замечала, хотя не раз слышала от преподавателей о его блестящих способностях, но после того вечера она постоянно чувствует его присутствие. Конечно, это ещё ничего не значит, нечто похожее случалось с ней и раньше, и всё-таки что-то между ними происходит. Вот он после того вечера проходил мимо, как ни в чём ни бывало, а на днях вдруг остановил её на лестнице и спрашивает: «Чего не здороваешься? Забывчивый вы, женщины, народ. Или ваши маленькие головки помнят столько плохого, что ничего хорошего туда уже не вмещается?»

— Почему? — опешила Катя. Но он посмотрел с ухмылкой и ушёл, не удостоив объяснения. Всё это было так необычно и вообще, она представляла его себе раньше совсем не таким — и по своим немногим ранним наблюдениям, и по рассказам институтских сплетниц.

— Катька, приехали! — толкнула её Марина. — Что это ты какая-то сонная? А наших нигде не видно. Ну, если мы и впрямь опоздали, будет нам от Миши нагоняй. У нас насчёт дисциплины строго!

В зале было прохладно. Марина заботливо усадила Катю поближе к батарее, а сама побежала переодеваться. И тут на весь зал прогудел мощный Каратаевский бас: «Золотилова-о-у!»

— Миш, а я с Катей, — сообщила Марина, приближаясь к нему.

— Что?! Никаких Кать!

Услышав это, Катя побледнела и встала. Ей представилось, что сейчас этот грозный великан выставит её за дверь. Уж лучше уйти самой. Но Миша, сделав один шаг, оказался с нею рядом и очень галантно произнёс:

— Здравствуйте, девушка! Очень рад, что вы пришли. Садитесь, пожалуйста, и не смотрите на меня такими большими глазами, я не аллигатор, честное людоедское.

Катя успокоено улыбнулась и уселась на своё место. Рядом появились знакомые лица, среди них Юра Пирогов. Он дружески подмигнул ей и спросил:

— Испугалась? Привыкай — у нас такие порядки.

— Мне Марина рассказывала.

А потом появился он, но не подошёл, лишь взглянул мельком. Правда, почти сразу же началась тренировка, и он мог просто не успеть. Катя с жалостью наблюдала за ребятами. Тренировку проводил сам Каратаев, и уже через несколько минут лица и футболки всех были мокры от пота, а он всё гонял и гонял их по кругу, как лошадей, а через час, когда, казалось бы, все силы из людей уже были выжаты, Миша объявил: «Футбол!», — и тут такое началось — топот, визг, крики, пыхтение — что-то невообразимое.

Футбол — любимая игра нашей секции. Я даже сейчас иногда с сыном люблю погонять, но это уже, конечно, совсем не то. Мы были любителями, поэтому каждый привносил в игру свой стиль и темперамент. Тут уж человек был виден, как на ладони. Мы с Мариной всегда играли в паре, чаще всего нападающими, а действовали больше хитростью. У нас в запасе был целый набор отработанных обманных приёмов и передач, но вообще-то мы в игре неплохо чувствовали друг друга и частенько изобретали на ходу такие комбинации! Право, иной раз жаль, что не было зрителей.

А Пашка, тоже нападающий, играл совсем иначе: лез напролом, нарочито работая локтями и наступая всем на ноги. Девчонки его в игре боялись, тем более, что он легко входил в азарт, а от нас ему иной раз и попадало за излишнее рвение.

Пижон брал ловкостью и увёртливостью. Трудно было нам, верзилам, тягаться с таким миниатюрным игроком, и он уводил мяч прямо из-под носа, умело передавал, кому следует, потому что сам не умел забивать голы.

Юрка был отличным вратарём. А на воротах нашего «противника» стоял в тот день Василий, он сам попросился, и они рискнули. Он показал высший класс, чем очень меня удивил. Правда, напоследок мы с Маринкой всё же забили ему гол, применив полузапрещенный приём: Маринка с криком металась у ворот, у него перед носом, отвлекая внимание, тут появляюсь я — раз! — и мяч в воротах. Она даже прыгнула мне на шею от радости.

На улицу вышли все вместе, и морозный вечерний воздух наполнился гомоном голосов, вихрем шуток, зазвенел каскадами смеха. А тут ещё пошёл снег. Мягкими пушистыми хлопьями он падал на землю, таял на разгорячённых лицах ребят.

— Ой, как я такой снег люблю! Вечер сегодня — чудо, — пробился сквозь шум тоненький голосок Аллочки Жураевой. Обычно она застенчиво помалкивала, но сегодня общее приподнятое настроение сообщилось и ей, и она закружилась с тихим смехом, как маленькая девочка. Кто-то бросил в неё снежок, но попал в Мишу.

— Что такое? Бунтовать?! Вот я вас! — рявкнул он, и завязалась перестрелка, а кое-кого даже уронили в снег. Чей-то шальной снежок попал в сердитого прохожего и сбил с него шапку. Это происшествие чуть не испортило всё: сердитый прохожий остановился и проголосил: «Хулиганьё! Распоясались, бездельники! Выкормило вас государство на свою голову. Вот я сейчас в милицию позвоню!» Пока он произносил эту грозную тираду, рядом оказался Юра Пирогов, помог водрузить на место шапку, очень вежливо извинился. Прохожий подобрел на глазах, улыбнулся: «Ладно, ребята, ладно, что я сам молодым не был, что ли?» и побежал догонять свой автобус.

Когда немного поубавившаяся в числе компания добрела до общежития, Максим Рудюков изрёк:

— Так, братцы, есть хочется, а у нас на ужин даже корочки хлеба нет.

— Зачем тебе ужин, когда ты ещё не обедал? — мрачно пошутил Красовский.

Тут неожиданно для всех заговорила доселе молчавшая Катя Шатрова. Она сказала:

— Вы знаете, а у нас голубцы есть вкусные. Я из дома привезла. Их надо только разогреть, — но заметив, что все как-то странно на неё смотрят, замолчала. Ей сделалось вдруг неловко, как человеку, сказавшему глупость. «Они, наверное, просто шутят, а я тут со своими голубцами влезла!» А тут ещё Юра подошёл и спросил в упор:

— И что из этого следует?

— Обожаю голубцы! — Марина подскочила на месте и радостно завопила: — Ура Катюшке! Пошли все к нам! Только чур: голубцы наши, а посуду мыть — это ваше.

На пропускном девочки-дежурные было заартачились: «Куда вы такой оравой! Уже поздно!» Но Юра с Мариной их быстро нейтрализовали, а тем временем за их спинами проскочили все остальные.

Зиночка Обручева коротала этот вечер в одиночестве. Её лучшая подруга и покровительница Лариса Агеенко пропала ещё днём, даже не сказав, куда. И Катерина тоже куда-то испарилась. Может, к родителям в Солнечногорск уехала? «Все меня бросили, никому я не нужна. Да ещё снег валит — в окошко ничего не видно. Эх, трудно жить на свете октябрёнку Пете! Никаких тебе радостей в жизни. У всех что-то происходит, одна я…»

Грустные Зиночкины размышления были неожиданно прерваны шумом, возникшим в коридоре. Зиночка вскочила и, как маленький любопытный зверёк, засеменила к двери. Шум приближался, уже можно было различить отдельные голоса. «О, да это никак к нам!» Зина едва успела отскочить от двери, как та распахнулась, и на пороге появился Юрочка во всей своей красе.

— Зинуль, дай скорей попить, а то так есть хочется, что даже ночевать негде.

Он по-хозяйски шагнул в комнату, обнял Зиночку мимоходом. Зиночка зажмурилась, как цыплёнок на солнышке, но Юра уже отошёл, а комната быстро заполнялась людьми. Вот на пороге возникла Марина.

— Зин, где наши голубцы? По-быстрому! — сказала и опять её нет.

Все были и в самом деле голодны. Подготовительный процесс, несмотря на избыточное количество народа, прошёл легко: девочки накрывали на стол, мальчики раздобыли недостающие стулья и посуду. Марина мелькала то там, то здесь, давала ценные указания, попутно решая мелкие хозяйственные проблемы.

— Серёж, что ты здесь сидишь без дела? У нас вот розетка не работает. Давай-давай, милый, ужин ещё надо заработать!

Наконец, все уселись за стол, и тут кто-то обнаружил, что одна тарелка лишняя.

— Быть не может, я точно всех пересчитал, — оскорбился Паша, отличавшийся дотошностью во всём. — Кого-то, значит, уже не хватает.

— А ведь точно, Резникова нет, — заметила Наташа Епифанова.

— Он же вроде только что здесь был!

— Ну, был и сплыл, невелика потеря, — встряла Марина. — Давайте скорее кушать.

— А как же теперь делить? Я ведь и на него рассчитывала, как мне Паша сказал, — расстроилась Катя.

— Предлагаю: кто первый съест, тому добавка.

— А я предлагаю наоборот: еда должна быть медленной и красивой, как ритуал. Это же вам не соревнования по скоростному лазанию!

— Не надо превращать еду в культ!

— Твоими бы устами да мёд пить, только я посмотрю, как это у тебя получится, когда…

— А я уже всё съел, — объявил Ослик и протянул Кате пустую тарелку. — Мне добавки, пожалуйста, потому что очень вкусно.

Вскоре посуда, вылизанная добела, была отнесена на кухню. За столом начались шумные и весёлые сытые разговоры. Кто-то уже отправился на поиски гитары, но вернулся с магнитофоном. Марина пошла ставить чайник, что на её языке означало: скоро по домам. Юра решил, что настал подходящий момент, и потихоньку выскользнул за ней. Покидая комнату, он заметил, каким влюблённым взглядом провожает его Зиночка, и не смог сдержать улыбки.

Марину он нагнал в тот самый момент, когда она толкнула стеклянную дверь кухни и протянула руку к выключателю. Он перехватил эту руку и в темноте попытался привлечь Марину к себе. В первый миг она вздрогнула от испуга, но узнав его, вздохнула облегченно. Однако он ощутил сильное противодействие своим намерениям и услышал повелительный шёпот: «Пусти!»

— Не пущу! — так же шёпотом возразил он.

— Тогда я оболью тебя водой.

— Облей. Тогда я буду вправе применить к тебе крутые меры.

Она резко высвободила свою руку, включила свет и направилась к раковине.

— Я же искренне раскаялся, я признал свои ошибки и прошу…

— Чего ты просишь? И в чём ты раскаялся, интересно? — быстро спросила она, и в её голосе послышался сухой смешок. Юрке стало не по себе. Неужели она так сильно его любит? Пожалуй, наказание ей не по силам, и он был слишком жесток. Он решил больше не спорить и не экспериментировать, и легко признался:

— Во всём, в чём ты меня обвиняешь.

— А я тебя ни в чём не обвиняю. Просто… просто с меня уже хватит!

— Что?! Ты хочешь сделать мне больно? Ты считаешь, что ещё недостаточно потрудилась для этого?

— А-а, так это я потрудилась?

— Марин, ну, может, хватит мериться силами? Мы оба были не правы. Хватит. Давай помиримся и будем идти дальше.

— Ага, вот и иди-ка ты… подальше!

— А ты… жестокая!

Марина стояла в углу и оттуда смотрела на него. Глаза её блестели влажно и загадочно, но отнюдь не взволнованно. Она как будто изучала его, и Юрке стало не по себе. Казалось, здесь, в углу, стоит не Марина, а какое-то другое существо, странное и злое.

— Да, я жестокая, вот и оставь меня впокое, — произнесло существо усталым Маринкиным голосом.

И всё встало на свои места. Ему так хотелось подойти и обнять её, но она какой-то непонятной силой держала его на расстоянии.

— Если я оставлю, ты же первая об этом пожалеешь

— Ну и что? Это уже моё дело.

Нет, это всё-таки была не Марина.

— Ну, чего ты хочешь?! Чего ты добиваешься?! — не выдержал он.

— Да оставь ты меня в покое! Больше я от тебя ничего не хочу!

Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу — он, заметно побледневший от сдерживаемого гнева, и она — неподвижная, непробиваемая, незнакомая. Ему захотелось её ударить — сильно, наотмашь, чтобы сбить с неё эту въевшуюся маску холодного спокойствия. Никто никогда не доводил его до такого бешеного всплеска тоски и страсти. Он и раньше замечал в ней это стремление затягивать ссоры, обострять и без того острые углы, а затем с неженским самообладанием выносить все последствия. Она точно испытывала на прочность, но вот кого — его или себя — этого Юра понять не мог. В какой-то степени ему даже нравилась эта «игра», но ведь должны же быть разумные пределы! Зачем она такая чужая и колючая, зачем все эти ненужные, ничего не решающие слова, когда всё может и должно окончиться очень просто. Да, ему хотелось обнять её, привести в комнату, сесть с нею рядом на зависть всем, как раньше. Так он думал, идя за ней. А теперь всё это казалось почти нереальным. Он ещё собирался сделать последнее усилие, он ещё готов был удержать её — словами ли, силой, но она неожиданно впихнула ему в руки чайник, который, оказывается, уже успел закипеть, и не оглядываясь, пошла по коридору.

Взглянув на Юрку, я сразу понял, что у него ничего не вышло, и — каюсь — почувствовал облегчение. А Марина подсела ко мне, взяла под руку и попросила:

— Скажи мне что-нибудь хорошее, Серёж, а то что-то мне грустно.

— Сама виновата, — ответил я. Она чуть приметно улыбнулась и покачала головой. Мы разговаривали очень тихо. Юрка сидел напротив, уставившись в пол, но, конечно же, не пропускал ни одного её движения. Представляю, что он сумел прочесть в этой улыбке. А Маринка нарочно вела двусмысленный разговор и время от времени притрагивалась ко мне плечом. Не знаю, не в тот ли момент, глядя на красноречивый убитый Юркин вид, я для себя установил, что быть её другом гораздо приятнее и почетнее, чем возлюбленным. Она в тот вечер была не похожа на себя саму: такая тихая, ласковая, мирная. Позже я узнал: такой она становилась, когда принимала решение.

Тут я должен ещё кое-что добавить о Юрке. Хотя мы и были друзьями, но я не одобрял некоторые его поступки, хотя открыто не высказывался и никогда с ним не полемизировал. Позже Маринка ругала меня за эту мою «бесхребетность». Но нет, я просто был к нему гораздо снисходительнее, чем к другим и даже себе самому. Во-первых, я долгое время считал его более легкомысленным и менее умным, чем оказалось в действительности. Во-вторых, он был по-настоящему видным парнем. Не его вина, что он нравился всем девчонкам. Но когда я лучше узнал Маринку, я сказал ему: прекрати или у тебя с ней ничего не выйдет, а он сказал: да пошёл ты! И продолжал вести себя вольно. Поэтому я отчасти был рад, что возникшие между ними проблемы подтверждали мою точку зрения. Но всё усложнилось благодаря Маринкиному коварству. В мои планы не входило, чтобы Юрка меня возненавидел или покалечил на почве ревности, а в тот вечер он был близок к этому, как никогда. И как ни рад я был Маринкиной благосклонности, я всё-таки предпочёл бы, чтобы она сидела где-нибудь подальше. Тут на моё счастье кто-то постучал. Она подхватилась и пошла к двери, но ещё раньше её там оказалась Катя.

Некоторое время спустя в комнату кто-то постучался.

— А у нас все дома! — крикнул Максим Рудюков как раз в том момент, когда Катя открывала дверь.

— Ты? — спросила она и улыбнулась радостно, а вслед за тем на пороге показался Резников.

Юра Пирогов, воспрянув духом из-за того, что Марина остановилась за его стулом и, точно невзначай, коснулась рукой его плеча, пригласил совсем по-хозяйски:

— Входи, входи, чего топчешься? Садись вон на стульчик.

Василий сел и, вдохнув воздух, произнёс:

— Как вкусно у вас пахнет!

— Хороший у тебя нюх, Резников, — заметил Юра. — Учуял даже то, чего уже нет.

Сытые и довольные, ребята радостно захохотали, но несколько поутихли, когда Катя поставила перед гостем чашку чая и тарелку с двумя бутербродами.

— Так не идёт! Нас этим не кормили!

— А это, Паша, для дорогих гостей, — не растерялся Резников.

— А я какой?

— А ты серенький!

Все опять засмеялись, только Марина презрительно сощурилась и в полголоса произнесла:

— Жутко остроумен. Он меня утомляет.

— Перестань, Марин, — испуганно зашептала Зиночка, одновременно улыбаясь Резникову. — Уж если ты не в духе, так все вокруг должны ходить на цыпочках и разговаривать шёпотом.

Марина на время притихла и даже вовсе исчезла, спрятавшись за занавеску. Но не прошло и нескольких минут, и Резников ещё не успел доесть свой бутерброд, как она появилась опять и командным голосом произнесла:

— Ну, поели-попили, а теперь пора бай-бай.

Гости нехотя зашевелились, заскрипели стульями. Один за другим они покидали комнату. Марина вышла в коридор вместе с ними, но в дверях она обернулась, и на лице её изобразилось удивление: Резников, как ни в чём ни бывало, продолжал жевать свой бутерброд, прихлёбывая из чашки горячий чай.

— Тебе что — особое приглашение надо?

— Зачем приглашение? Я сам пришёл, сам и уйду. Ты иди, иди, я дорогу знаю!

Марина молча перевела взгляд на Зиночку, но та обиженно поджала губы и отвернулась к окну, а Катя попробовала внести ясность:

— Надо же ему доесть, Марин. А потом он уйдёт.

Марина успокоилась, но тут Резников, который ещё плохо знал её характер, весьма некстати улыбнулся и подмигнул ей.

— Что б через две минуты это здесь не сидело! — Марина ткнула пальцем в Резникова и, возмущённо сопя, вышла из комнаты. Вслед за ней куда-то отправилась и Зиночка, Василий тоже неожиданно заторопился.

После его ухода комната сразу опустела. Стало слышно, как за окном шумит ветер. Катя в одиночестве расхаживала из угла в угол, и ей было грустно, как будто что-то хорошее, предназначенное ей, прошло мимо, лишь коснувшись. Какая тоска! И лицо в огне. Почему всегда всё кончается ничем? Он словно нарочно дразнит, манит, ласкает, а потом исчезает, и никогда не известно заранее, когда он появится вновь. Нет, так дальше невозможно. Говорят, девушка тоже может сделать первый шаг. Наверное, надо быть решительной, надо не ждать, а действовать, но как?

Кто-то тронул ручку двери. Катя обернулась, ничего не ожидая и одновременно чувствуя, что вот сейчас, может быть…

Да, он вернулся, но, испугавшись этого сосредоточенного, устремлённого на него взгляда, замешкался в дверях, будто тоненькая занавеска, отделявшая коридор от комнаты стала вдруг непреодолимой преградой. И опять эта глупая, словно не к месту приклеенная улыбка. «Зачем она теперь, ведь я видела тебя другим, и я знаю…» Но он осмотрелся, шагнул уже смелее, и уголки тонких губ опали вниз, словно кто-то отпустил невидимые нити. «Какой у тебя взгляд, сухой и испытующий. Спроси, что хочешь, и я тебе отвечу!» Но он сделал ещё шаг и сказал совсем простое:

— Шарф свой забыл.

Катя огляделась. Его голубой шарф был завязан бантом на спинке Зиночкиной кровати, как раз возле того места, где та сидела некоторое время назад. Катя торопливо развязала шарф и, с тайной благодарностью милой Зиночке, протянула его хозяину, но он, вместо того, чтобы просто взять, наклонился и подставил ей шею с таким простодушно-самоуверенным видом, что Кате ничего не оставалось, как, рассмеявшись, сделать всё самой. А он ещё не торопился уходить: некоторое время с ласковой полуулыбкой смотрел на Катю, а потом, как бы вспомнив о чём-то, спросил:

— Да, а кто тут у вас этим занимается? — он кивнул на рисунки.

— А! А мы уже все так привыкли к ним… Это Марина. Тебе нравится?

Василий с задумчивым видом несколько минут бродил вдоль стен, словно забыв о Катином присутствии, а та, воспользовавшись возможностью, рассматривала его лицо — умное и всегда готовое к перемене выражения, неизменно весёлое, даже когда он не улыбался, с массивным выдающимся вперёд подбородком, в центре которого красовалась симпатичная ямочка.

— Какие разные картины. Даже трудно поверить, что их нарисовал один и тот же человек.

— Человек? хм… я сомневаюсь, по-моему, Маринка — это что-то другое… а ты что — хорошо разбираешься в живописи?

— Нет, но я неплохо разбираюсь в людях. А где она сама?

— Маринка? Пошла гостей провожать.

Он явно не торопился уходить.

— Она художником быть собирается.

— Интересно. И что же она тогда в МИЭТе делает? Здесь, кажется, другому учат!

— Это для нас с тобой другое, а для неё — всё одно. Она как-то очень по-своему воспринимает мир, но я тебе этого объяснить, наверное, не сумею.

— А Зиночка где?

— Наверное, у подружек, делится впечатлениями. Она у нас вообще… впечатлительная.

— Я заметил.

Они улыбнулись друг другу.

— Ладно, пойду я. Пока! Можно, я буду иногда заходить?

— Да, заходи, конечно!

— А эта косоглазая мегера не будет против?

Катя мысленно оскорбилась за подругу, но не смогла удержаться от улыбки, заметив, как одновременно с вопросом на его лице промелькнуло одно из Маринкиных кислых выражений.

— Ты смотри, при ней так не сделай, не простит. Вообще-то она хорошая и гостей любит, просто у неё сейчас неприятности.

— В институте?

— Нет, личные. И, кроме того, она имеет привычку заводить себе врагов. Говорит, что они помогают ей быть всегда в форме. А ты, если судить по её высказываниям, подходящая для этого кандидатура.

— Ничего! — отмахнулся он беззаботно, пожимая на прощание её руку, и Катя с неприятным удивлением ощутила лёгкий запах алкоголя. «Ты что, выпил? Когда ты успел?» — почти спросила она, но его глаза смотрели пристально и куда-то мимо. — Как говорят знающие люди, от любви до ненависти один шаг.

Вечером Марина была в прекрасном расположении духа. Ей не спалось, напротив, тянуло порассуждать, пофилософствовать.

— Сколько зиме этой длиться?

— Зима — это хорошо, — подразнивала Катя. Она знала, как легче всего разговорить Марину. А потом можно спокойно лежать и слушать. Марина тут же, не замечая подвоха, отреагировала со свойственной ей горячностью:

— А! Так тебе хорошо! Ах ты, эгоистка! А обо мне кто думать будет? Я — создание теплолюбивое. Да и учиться уже надоело. Я хочу лето и Крым.

— Так прямо сразу лето? И Крым? — Катя хихикнула в одеяло, но на этот раз Марина не взорвалась, а серьёзно задумалась.

— Да, правда, сразу лето — это как-то нехорошо. Как же это я про весну забыла? Это самое красивое время года — весна, май… всё в цвету… а знаешь, я хотела бы умереть весной, и чтобы земля цвела.

Катя приподнялась на локте:

— Эй, ты чего? При чём здесь смерть?!

— Не знаю… Я часто думаю о смерти. Мне она представляется не страшной, а загадочной, таинственной и манящей. Как вход в другой мир, в другое измерение, как новые возможности, которых я лишена здесь, на земле, и я от этого страдаю! Я не могу летать, не могу передать тебе то, что чувствую. Не могу вдруг оказаться там, где мне хочется. Я так много времени трачу на сон и на еду! А когда я умру…

— А когда ты умрёшь, девяностолетней бабулей, между прочим, потому что у тебя отличное здоровье и закалённый, натренированный организм, то будешь спокойненько лежать в своём гробу и летать тебе уже не захочется!

— Девяностолетней бабулей? — переспросила Марина с недоверием и так комично, что Катя от души рассмеялась. Не удержалась от смеха и Зиночка, которая до этого момента удачно притворялась спящей. Ей всегда ужасно нравилось слушать, о чём говорят подруги, но по опыту она знала: стоит ей вмешаться, и разговор иссякнет.

Но Марина продолжала совершенно серьёзно:

— Ну, уж нет! Я долго жить не хочу… Я бы хотела умереть молодой, в самом расцвете сил, на взлёте и обязательно весной!

— Эх, ты, Маринка, всё у тебя наоборот, не как у людей. Нормальные люди весной не помирают, а влюбляются.

— Влюбляются? — и снова дружный смех подружек. — Ну, пусть они влюбляются. А я не доверяю любви… даже боюсь. Боюсь полюбить, потому что боюсь поверить. Это что-то слишком ненадёжное. Сегодня ты для него — всё, он и клянётся, и на руках носит, а пройдёт время — и ничего нет. Помнишь, как у Цветаевой: «Вчера ещё в глаза глядел, а нынче всё косится в сторону»… как Юрка! И что станешь говорить? Человек не волен над своими чувствами, и заставить любить невозможно. Так везде и всюду: месяц-другой.

— Ты с Юрой уже дольше.

— Ну, год-другой…

— А тебе надо?

— Вечно!.. Но вечной любви не бывает. Поэтому лично я предпочитаю дружбу. Мне нужен мужчина-друг, который мог бы принять меня — такую. Мог бы понять в любой ситуации, защитить. Не был бы слишком раним, уязвим, как это бывает с пылко влюблёнными. Прощал бы мои глупости и капризы, даже увлечения — жизнь ведь длинная… Не знаю, может быть это ещё что-то более нереальное, а?

— Ничего, Марин, если и не Юра, найдётся другой, кто и тебя успокоит.

— Да! Мне нравятся сильные мужчины с несгибаемой волей, с которыми я могу скрестить своё оружие, — неожиданно она выскочила из постели и сделала изящный выпад, точно пронзая неизвестного противника невидимой шпагой.

Катя снова рассмеялась, одновременно любуясь подругой, её лёгкими грациозными движениями, и почему-то жалея её, а Зиночка так, чтобы видно было только одной Кате, слегка покрутила пальцем у виска.

Глава пятая. Лыжный поход

Вы, наверное, тоже заметили? Годы прибывают, постепенно отбирая у нас способность радоваться простым вещам. Когда вас в последний раз привело в несказанный восторг появление первого снега — и не с той точки зрения, что теперь носить, а просто, само по себе? Или когда вы в последний раз с замиранием сердца ждали наступления Нового года, будучи уверены, что он ни в коем случае не будет походить на предыдущий? И ещё, ещё… мало ли чего, я уж и позабыл, сколько различных поводов для счастья дарила нам молодость. Сколько всего она унесла с собой! Не знаю, как с вами, а я почти разучился мечтать. Я всё время должен о чём-то думать, что-то успеть, то-то не упустить из виду, а для мечты нужна блаженная раскованность. Да, когда-то и я был чудаком, а теперь вот, что называется, научился жить. Что толку мечтать о том, чего нельзя достичь, а то, чего достичь можно — повод не для мечты, а для действия. Но, скажу вам по секрету, одно видение, одна мечта с давних пор не покидает меня. Я даже не могу точно сказать, началось ли это после или было ещё до. Я так же точно не могу сказать, что именно вызывает к жизни это видение. Для этого надо, чтобы солнце под особым углом заглянуло в окошко, и чтобы один луч его упал бы на дверь, ещё чтобы голоса, доносящиеся со двора, слившись в единый гул, приобрели бы оттенок того гула, знакомого гула зеленоградской поры, чтобы на душе не было суеты, а было ожидание и предчувствие чего-то… чего-то, словами невыразимого. И тогда бесшумно откроется дверь, и она проскользнёт в комнату, тряхнёт лыжной шапочкой, взбив в воздух снежную пыль. Потом она улыбнётся своей особой открытой и детской улыбкой, как будто всё хорошо, и всегда будет хорошо, присядет на краешек кровати и скажет:

— Серёга-лежебока, а ну вставай!

Иногда при этом она заливисто смеётся, а иногда долго и задумчиво смотрит на меня, и я даже не знаю, что мне нравится больше.

Я отлично помню, что в тот день, той зимой, с которой я начал, когда мы пошли в первый пробный лыжный поход, даже не в поход, а так, погулять и покататься с гор, проверить форму, то все мы встретились на остановке, но почему-то мне всегда кажется, хочется и верится, почему-то я слышу и вижу, как она зашла к нам в комнату, присела на мою постель и, тряхнув лыжной шапочкой, сказала: «Серёга-лежебока, а ну вставай!» Вполне возможно, что мне это только приснилось, но на правах автора я позволю себе это маленькое отступление от действительности.

Марина тихо прокралась в комнату, присела на постель и, тряхнув лыжной шапочкой, шепнула в самое ухо:

— Серёга-лежебока, а ну, вставай!

Сергей вздрогнул и открыл глаза. Идти ему никуда не хотелось — болело горло, да вроде и договорились уже обо всём, но, взглянув на Марину, понял: на этот раз не отвертеться. Он что-то ещё вяло бормотал и усиленно хрипел, передвигаясь по комнате, но она наблюдала за ним со снисходительной улыбкой, а в глазах прыгали упрямые смешинки. Потом сказала, разом оборвав его нытьё:

— Ну, чего ты разохался, как кисейная барышня. Худосочный ты какой-то, Серёга. Я так подумаю-подумаю, и найду себе другую связку.

— Да, пожалуйста! Я не держу! — откликнулся он почти радостно, но начал собираться быстро и беззвучно. Через несколько минут они уже стояли на остановке, где был назначен сбор.

Погода с утра была отличная и, попавшись в эту ловушку, ребята решили поехать на дальние горки, чтобы кататься там допоздна, благо еды и питья они с собой взяли предостаточно — просчётов в этом вопросе Старшой не прощал.

Против ожидания народу и здесь было предостаточно, но самые заядлые лыжники, как будто нисколько не утомившись долгим переходом, сразу же ринулись в бой. Фамилии этих славных героев стоит перечислить: Славик Новиков, Пижон, Юрка, Василий Резников, Марина и Сергей. Остальные тем временем присели под ёлочками и принялись с завидным упорством изничтожать содержимое своих и чужих рюкзаков.

Герои катались с азартом, мастерски группируясь и подпрыгивая на трамплинах, чувствуя приятную лёгкость и пружинистость во всём теле. Компания под ёлочками жевала и посматривала на них с восхищением, как на признанных корифеев. Поначалу всё шло отлично, но не зря говорится: одна паршивая овца всё стадо портит.

Не знаю, чем Маринке не приглянулся Резников, но с первого дня между ними как будто чёрная кошка пробежала. Она всё время бурчала, завидев его, заражая и меня своей неприязнью. Юрка тоже отзывался о нём весьма неблагосклонно. А Резников — нет бы затихнуть, приглядеться, как и полагается в первое время новенькому, — словно нарочно нарывался на неприятности. Марина каталась с гор не хуже любого из нас, но был один крупный недостаток, в котором она сама (что было большой редкостью для неё) признавалась: она не умела резко тормозить и поворачивать на большой скорости. Справедливости ради стоит отметить, что Василий, конечно, мог этого не знать, вернее, не заметить, но сыграл он именно на этой Маринкиной слабости.

Хотя все вышеозначенные и были отличными ездоками, но поначалу, забравшись на самую крутую горку, все хотя бы по разу, но повалялись в снегу. Избежали этой участи только Максим и Марина. Золотилова не скрывала своего злорадного восторга, и тут к ней подъехал Резников.

— Спорим, ты упадёшь? На что спорим?

— Мг, счас, специально для вас! — и Марина наградила Резникова таким взглядом, что другой на его месте сразу бы всё понял и стушевался. Но он — ничего, только заладил своё: «Давай, спорим!» и при этом тянул Маринке руку. Та снисходительно хмыкнула, и надо было видеть, каким королевским жестом она отодвинула его руку, и как медленно, вся дыша величавым презрением, подъехала к началу спуска. Крутизна была такой, что, едва оттолкнувшись палками, Марина сразу же исчезла из виду наблюдателей, как в воду нырнула. А дальше — никто не успел толком ничего сообразить: Василий только что стоял наверху, и вдруг тоже исчез. Все подъехали поближе, чтобы видеть трассу, к ребятам из секции присоединилось ещё несколько любопытных. И в это время раздался пронзительный Маринкин крик:

— Уйди с лыжни! Лыжню!!!

Все увидели, как Резников, перегнав Марину, изящно мелькал у неё на пути. «Суперкласс!» — восхитился кто-то из посторонних. «Супер-балда-с!» — выругался Юрка.

Вокруг были деревья, не умея резко затормозить, Марина с бешеной скоростью неслась прямо на Резникова. Его наглая, смеющаяся физиономия стремительно приближалась. До наблюдателей долетело испуганное: «Мама!», и оба, столкнувшись, полетели в снег. Над местом их падения взметнулся белый вихревой столб.

— Помянем рабов Божиих Марину и Василия, — проворковал Пижон. Теперь на постаменте остался он один. Но остальные наблюдатели были ни на шутку встревожены.

Марина глубоко провалилась в снег, шапочка слетела, правая рука крепко сжимала конец голубого шарфа. Марина потянула его, пытаясь встать.

— Ты же меня задушишь! — прохрипело совсем рядом, и довольная физиономия Резникова приблизилась к её лицу. Весь он был залеплен снегом, по щекам стекали ручьи, а рот улыбался. Марина с силой оттолкнула его, чувствуя, как в душе закипает злоба. Она попыталась встать, но мешала нога — лыжи глубоко увязли в снегу, а шевелиться было почему-то больно. Она попробовала ещё раз, но что-то стрельнуло в коленке, и она невольно вскрикнула.

— Что? Ушиблась? Пустяки, дело житейское!

Он наклонился, желая помочь. Он всё ещё улыбался, будто не понял по Маринкиному лицу, что теперь его песенка спета. И тут подоспел Юра. Оттолкнув Резникова плечом, так что тот опять чуть-чуть не бухнулся в снег, он отстегнул лыжи, легко поднял Марину на руки, но не проехал и пару шагов, как она вырвалась и, хромая, увязая в снегу, заковыляла в сторону, таща за собой свои лыжи. Юра откопал её палки, поднял шапочку и при этом, не отрываясь, смотрел на Резникова. Этот взгляд не предвещал бедняге ничего хорошего, но Василий пожал плечами, улыбнулся и, как ни в чём ни бывало, произнёс:

— Да, ничё, оклемается.

Пирогов продолжал смотреть, губы его шевелились, но он сдержался и сказал почти спокойно:

— Ты зря теряешь время: лечение у нас бесплатное, а потом может быть и поздно.

Часам к четырём погода начала ухудшаться — подул ветер, который со временем делался всё крепче и холодней, клубилась мелкая позёмка, солнце спряталось за тучами.

— Пора в дорогу, — скомандовал Миша, и все двинулись в обратный путь. Теперь впереди ехали самые слабые — Аллочка Жураева, Таквоша, Аня и Игорь Рыбкин, а за ними остальные в прежнем порядке. Двигались гораздо медленнее, а темнело быстро. Миша, посоветовавшись со старейшинами, решил, что лучше будет вернуться домой на автобусе.

В лесу ветер почти не ощущался, только с деревьев время от времени сыпалась ледяная стружка, но когда вышли в поле, где впереди чернела будка остановки, ветер завыл с такой остервенелой силой, словно хотел повернуть лыжников обратно. Он сыпал в лицо ледяной крошкой, забирался под одежду, обжигал холодом. Дышалось тяжело. Ребята растянулись длинной вереницей, и в то время, когда первые прошли уже половину пути через поле до остановки, последние ещё не вышли из леса.

Марина очень устала, и когда впереди забрезжил просвет, в котором растворилась фигура Саши Макушева, она остановилась, решив отдохнуть. Вокруг никого не было, только сосны раскачивались и гудели, словно предвещая беду, да где-то далеко сзади снега поскрипывал под чьими-то лыжами. Темнота сгущалась, и Марина, сколько ни всматривалась, не могла разглядеть человека. Потом скрип затих. Наверное, тот, кто шёл сзади, сам решил отдохнуть. Она подождала несколько минут, хотела окрикнуть, но что-то помешало нарушить особую тревожную тишину огромного леса. То был не детский страх, который порой ещё нападал на неё, а иное чувство — тихое благоговение — хотелось стоять и слушать, и молчать. Потом подумалось: «Наверное, вот так вот и замерзают», и она заставила себя ехать дальше. Но тепла от этого не прибавилось — ни рук, ни ног она уже не чувствовала, брела, наблюдая, как загнутые концы лыж медленно ползут вперёд, и чуть-чуть не наткнулась на Юру. Он поджидал её, стоя на лыжне полуобернувшись. Оказывается, это его, а не Сашина спина маячила впереди.

Никого не было поблизости, только ветер выл, да кружился снег.

— Слушай, у тебя палки болтаются чисто символически, ты же ими совсем не отталкиваешься, вся нагрузка на ноги, вот и устала быстро.

Он говорил ровно, почти бесстрастно, и только по особой бархатистости его голоса Марина поняла, что он не совсем спокоен. Она расслабилась, отпустила какую-то излишне перетянутую струну и сказала капризно:

— Вовсе не ноги, а наоборот, у меня руки от махания устали.

Он невольно улыбнулся, и этим выдал свою беззвучную радость по поводу того, что она заговорила. Марина подъехала ближе, а он не двигался с места, потом наклонился и тихо воскликнул:

— У тебя лицо совсем белое!

— Просто я замёрзла.

Он быстро снял с руки шерстяную перчатку и торопливо принялся растирать её щёки, лицо его при этом было предельно серьёзным, а между бровей пролегла маленькая складочка. Как он старался, чтобы она его в чём-нибудь не заподозрила! И тогда, когда чуть коснулся горячими пальцами её щёк, и потом, когда одевал ей на руки свои перчатки, не решаясь на что-то большее, это строгое сосредоточенное выражение не сходило с его лица. А в ней всё переворачивалось от жалости к этому большому и сильному человеку, который так от неё зависим, и от жалости к себе, такой маленькой, глупой и продрогшей. Вдруг нахлынуло всё давно сдерживаемое, давно измучившее, и слёзы покатились по раскрасневшимся щекам.

— Ну, вот, — только и сказал он и тихим, осторожным движением прижал её к себе, чтобы она, уткнувшись лицом в его свитер, могла выплакаться и за себя, и за него. А потом, когда поднял голову, обнаружил, что на соседней лыжне, отдыхая, стоит Резников. Когда он появился и давно ли так стоял, неизвестно. Потом он умчался, растаял, как видение, а они поехали дальше.

Все, кто уже добрёл до цели, забились в маленькую тесную будку, плотно прижавшись друг к другу. Вскоре подошёл автобус. Юру и Марину оттеснили назад к стеклу. Маринка смотрела в тёмное, заметённое снегом окно. Юра посмотрел туда же, и там, в отражённой глубине, взгляды их встретились. Автобус покачивало, монотонно жужжал мотор, впереди велись оживлённые разговоры, а они всё смотрели друг на друга, как не смотрели, наверное, никогда, с самого первого дня. Всё было открыто и обнажено, всё ложное было отброшено — и надуманная холодность, и притворная серьёзность, но чем дольше они смотрели, тем тяжелее становилось на сердце, потому что оба осознавали, что этот вечер ничего не сможет изменить, что уже невозможно вернуть прежнюю простоту и непосредственность чувств и поступков. И всё же никогда ещё Марина не испытывала к нему такой томительной нежности и такой родственной близости. Никогда ещё Юрка не ощущал такого властного и мучительного притяжения…

Я помню, как он сам, в минуту откровенности, признался мне:

— Знаешь, я однажды её испугался. Она вот так же смотрела, и на меня напал страх, суеверный страх человека перед чем-то чуждым и непонятным, как будто в ней пробудилась сила, ей самой неподвластная. Вот и тогда было что-то похожее, только без страха. Выглядело так, как будто она хочет сделать одно, а что-то более глубинное, с чем справиться она не в силах, заставляет её действовать по-другому. Я не говорю, что именно так оно и было, но так я всё воспринимал тогда. В её взгляде застыла какая-то обречённость, она заражала меня ею. Я не хотел верить, трепыхался, спорил, но она меня подавляла. Объяснить это трудно, но ты знаешь её, ты поймёшь.

От остановки до того места, где им предстояло разойтись, прошли молча. Потом Марина остановилась, посмотрела на него долгим, странно-задумчивым взглядом и, ни слова не говоря, пошла к себе. Юра поплёлся следом. На крыльце они остановились.

— Зайдём, если хочешь, — сказала она, не глядя.

Все эти недели он жил в мучительном ожидании, ждал её взгляда, слова, ждал, когда можно будет быть рядом с нею. Всё сбылось — и что же? Теперь он ясно чувствует, что это конец. Не верит, не хочет верить, но внутри нет никакой решимости, кроме решимости покориться судьбе. Или это всё она? Нельзя, невозможно уйти. Плюнуть на все предчувствия! И всё будет, как прежде.

— Нет, я пойду.

Что это? Он ведь хотел… Но поздно: слово сказано. Она кивает и уходит так легко, как будто не чувствует, что это уже навсегда. А может, и к лучшему?

В свою комнату Марина вошла тихая и задумчивая. Дома было тепло, пахло тушью и клубничным вареньем. Лыжи поставила в углу коридорчика и, пока сидела на полу, снимая ботинки, разглядывала свои рисунки и думала: «Никакого таланта, кроме как людей мучить!»

Потом шагнула в комнату и остановилась в удивлении, в первый момент даже показалось, что не туда попала: на тумбочке перед окном сидел Резников и, как ни в чём ни бывало, весело болтал с девушками — Катей, Зиной и её подругой Ларисой Агеенко — той самой «соперницей», из-за которой случилась нынешняя размолвка с Юркой.

— А у нас гости! — весело сообщила Зиночка.

Марина скользнула по Резникову взглядом — он был здесь жутко неуместен, как и все они, кроме Кати. Хотелось помолчать, подумать, собрать в один узел непослушные мысли, но на неё напала странная апатия, лень было и говорить, и думать, и двигаться. Даже появление Резникова казалось не таким уж странным.

— Где это ты была так долго? — развязно спросила Лиля. — Вы же, кажется, на одном автобусе вернулись. Ждём тебя, ждём. Уже волноваться начали.

— Это ты от волненья полбанки варенья съела? — поинтересовалась Марина, вовсе не желая уязвить, а просто потому, что спросилось. Она стояла посреди комнаты в куртке, думая о своём, как будто не замечая устремлённых на неё взглядов. Подошла Катя, обняла за плечи:

— Замёрзла? Ну, раздевайся, раздевайся! — и тихо добавила: — Ну, зачем ты? Пускай ест.

Марина сняла куртку и бросила её на кровать. Из кармана выпала мужская перчатка и упала на пол. Марина не заметила этого, зато заметили остальные.

— А это ты в лесу нашла? — с усмешкой спросила Лиля. Она подняла перчатку и внимательно её рассматривала.

— В лесу, — согласилась Марина, забирая. — Наверное, кто-то обронил.

— Хочешь, подскажу кто? — спросила Лиля опять и при этом даже тихонько рассмеялась от удовольствия, таким растерянным был обращённый на неё Маринкин взгляд. Лиля вела обычную, плохо замаскированную атаку, даже не подозревая, что её слова сейчас значат для Марины не больше, чем ленивое жужжание зимней мухи, а взгляд её не имеет к Лиле никакого отношения, просто Марина одна из всех присутствующих услышала тихий стук. Или это ей просто показалось от страстного ожидания? Нет, это примолкший Резников барабанил пальцами по крышке тумбочки.

Катя уже хлопотала вокруг стола, на котором кроме наполовину опорожнённой банки варенья появились чашки, вазочка с домашним печеньем, хворост и прочие сладости домашнего приготовления, свидетельствовавшие о том, что Катя побывала дома.

— Прошу к столу! — пригласила она, и в это время в дверь действительно постучали.

Марина скрылась за занавеской. В комнате установилась тишина, только тихо позванивали ложечки о край чашек.

— Ты? — послышался негромкий, непохожий на Маринкин, голос.

— Да, я… ты не волнуйся, просто за перчатками зашёл, а то завтра где я тебя найду?

— Сейчас.

Она метнулась в комнату, схватила перчатки.

— Юра? Пригласи его чай пить! — шепнула Катя, но Маринка, не слушая, пролетела мимо.

— О, уже и вторая нашлась, — прокомментировала Лиля.

Они стояли в тесном коридорчике, отделённые от любопытных глаз тонкой занавеской.

— Иди, иди, иди…

— Сейчас…

— Ну, что? Что ты так смотришь?

— Ничего.

— Юр, иди…

— Иду.

— Господи, да что ты смотришь-то так?

Не отводя взгляда, он ощупью открыл дверь, а второй рукой обнял её крепко, хотя она и не сопротивлялась, и вывел в коридор.

— Хочу, чтоб ты была такой, всегда такой, как теперь.

— А разве теперь я не такая, как всегда? — спросила она почти с испугом.

Юра расхохотался, и она засмеялась, радуясь его смеху.

— Ты — упрямая, упрямая, упрямая, — повторял он и целовал, целовал, целовал…

Марина вернулась в комнату в прекрасном настроении, едва шагнула на порог и уже рассмеялась: на полу лежали его перчатки.

Лиля заторопилась уходить. В коридоре они столкнулись.

— Ну, что, сам нашёлся? — спросила Лиля, с высоты своего роста заглянув Маринке в лицо.

— Нашёлся! — улыбнулась Марина обворожительно.

— Желаю не потерять!

Лиля гордо проплыла мимо, а Маринка показала ей вслед язык и вскочила в комнату. На глаза ей попался голубой шарф. Она подхватила его, обмотала вокруг шеи и рассмеялась.

— Чему смеёшься? — спросил Резников.

— Вспомнила, как чуть тебя не задушила.

Девушки тоже заулыбались. Видно, Василий успел им уже всё рассказать.

— Штё?!

— Ох, паря, не миновать тебе за твои проделки штрафных работ! Мишка у нас строгий. Готовься!

В ответ он неожиданно сильно взъерошил ей волосы. В другой момент Марина рассердилась бы за такую фамильярность, но сейчас, будучи благодарна ему в глубине души за мир с Юркой, она подумала: «А не такой уж он противный, этот Резников!» и уселась за стол с остатками роскошного чаепития. Но позже вечером она всё-таки не преминула внести ясность:

— Кать, а что у нас Резников тут делает? Чего это он повадился?

— Ну-у…

— О нём идёт дурная слава: и выпивка, и девочки-малолетки, и в институте нашем он каким-то чудом зацепился. И вообще взялся неизвестно откуда.

— Всё известно. Никакого чуда, он просто не хочет всем рассказывать. Он на самом деле очень умный, у него только вид такой…

— Всё равно, нам-то оно зачем? Приходишь — сидит. Я его не приглашала.

— Я тоже, если тебя это интересует, но не выгонять же его, если он уже пришёл?! Тем более… я думаю, если он попадёт в хорошие руки, у него ещё есть шанс исправиться.

— Перевоспитываешь? Тебе что — больше делать нечего?

— Марина, ну, почему б не дать ему шанс? В человеке всегда надо видеть лучшее. Ты же вот Юрке решила дать возможность…

— Ну, ты, мать, сравнила! Пирогов — классный парень. Просто некоторые барыши, не будем уточнять кто, очень хотят нас поссорить, — некоторое время она жевала молча, что-то обдумывая, потом сообщила, сменив гнев на милость: — Ладно, так и быть, перевоспитывай, может, и впрямь, что-то путное выйдет… но только когда меня нет дома!

Глава шестая. В гостях у Кати

— Семья — это да, семья — это ценность, я её не отвергаю. Это дело особой важности — ячейка общества, как никак. Если она удалась — это счастье, тихое, уютное, одним словом, семейное. Так что семью я признаю и одобряю. Ну, что — ты удовлетворена?

— А дети? — красней, выговорила Катя. Он чуть-чуть переменил позу, вынырнув из глубокого мягкого кресла, и как-то боком, как-то не так взглянул на неё.

— Дети? Замечательно! Дети — это вообще прелесть. И если ты стараешься под меня подкопаться, — опять тот же мимолётный взгляд, — то совершенно напрасно, в этой области я непреступен, как твердыня. Дети — это и есть семья, и счастье, и всё такое прочее, но… не для меня.

— А что же для тебя? Любовь?

Он как будто слегка удивился, а Катя уже вообще утратила способность удивляться с тех пор, как этот странный, всё более занимающий её человек появился в её квартире в Солнечногорске и так привольно, так беззаботно расположился в кресле у неё в комнате. Один Бог да мама знает, как она волновалась, готовясь к этой встрече. Знакомить с родителями она его пока ещё не собиралась, и вот они одни. Нет, вовсе не причуд его она боялась — теперь она уже была к ним более чем снисходительна. Она волновалась оттого, что не знала, не могла предугадать, как всё у них будет и будет ли, и если уж да, то лучше бы поскорее, а то играет с ней, как кошка с мышкой — то отдалится, то приблизится. И ещё: они непонятным образом поменялись местами: вот она замерла, как ученица перед дотошным экзаменатором в ожидании того самого каверзного вопроса, на который она не сможет дать ответ. А он пришёл, уселся — спокойный, мирный, домашний и такой диковинный, и его длинные, как у музыканта, пальцы трепещут перед глазами, меняя привычное на незнакомое, разрушая границы, растирая привычный мир в лёгкий порошок. А что взамен?

— Любовь? — повторил он. — Милая моя девочка… да я не знаю, что это такое. Ты видела её?

— А ты?

— Я никогда не любил.

— Да?

Её глаза радостно вспыхнули, но он не смотрел в её сторону.

— Понимаешь, — начал он, сам удивляясь своей готовности отвечать, — я часто увлекался и увлекаюсь. Возможно, что вокруг это и называется любовью. Все любят так. Я знаю, обо мне говорят, да ты, наверное, сама слышала… Многое верно. Откуда они узнают? Я, впрочем, из этого не делаю секрета. Вот ты, конечно, меня осуждаешь, и связалась ты со мной из благих побуждений. Но, может быть, ты не права, когда думаешь, что всё моё — плохо. А ты знаешь, как хорошо? Да и молодость — она только однажды. Я не для оправдания. Ты сегодня вялая какая-то, не нападаешь, не читаешь наставлений, а мне иногда интересно тебя послушать.

Его выпад остался без ответа. Голосом любопытной девчонки она продолжала гнуть своё:

— Значит, ты в любовь не веришь?

Он вдруг вскочил и своей рысьей походкой обошёл комнату, потом присел рядом. Глаза привычно сузились, а на губах заиграла усмешка — видимо, быть серьёзным ему надоело. Чуткие пальцы коснулись её руки, и Катя, вся вздрогнув от этого прикосновения, услышала:

— Я не верю, я верую, как веруют в то, чего никогда не видели. Где-то есть, да не про нашу честь.

Он хотел опять вскочить, но Катя удержала.

— Погоди… Ну, а как же ты тогда говорил — семья?

— Ах, да. Ну, семья — это и есть то счастье, та безобидная замена, которая даётся нам, простым смертным, вместо любви. Тут вовсе и не любовь в точном понимании этого слова главное, а уважение и взаимоприязнь. И всё — финита ля комедия! — со смехом заключил он и поднял руки, а затем наклонился к ней близко-близко, так, что шальные глаза затопили всё, и прошептал:

— Не слушай меня, Катя, живи сама. И не верь мне, я и сам себе не верю. Может быть, завтра или через час я наговорил бы тебе чего-нибудь другого. Другой бы не признался, а я тебе признаюсь, только этому и верь.

— Как это? — изумилась она.

— Как это, как это, — передразнил он, очутившись уже у двери, — это так, что засиделся я у тебя. Во-вторых, ты не поп, а я не на исповеди. Ты меня взялась перевоспитывать, вот и давай, побольше говори, поменьше меня слушай, а то ещё получится у нас всё наоборот, тогда твоя Маринка мне за тебя даст! Ну, прощай. Хорошо у тебя. Надеюсь, мы ещё встретимся, поговорим о смысле жизни.

— Да, ты приезжай ещё, я по выходным…

— Ты меня приглашаешь?.. Хотя пустое это занятие, если откровенно — говорим мы, говорим, а смысла в нашей жизни от этого не прибавляется.

Сказав это, он не без интереса наблюдал, как что-то упорхнуло из её глаз, лицо как-то сразу сникло и опустело. А он стоял совсем рядом, и чтобы напомнить ей об этом, снимая куртку, потянулся к вешалке двумя руками, таким образом, заключив Катю в просторные, но всё-таки объятия. Сработало на все сто: она вспыхнула и вытянулась в струнку. И он, ощущая, вдыхая этот знакомый, нарастающий в ней жар, спросил игриво:

— Может, мне и поцеловать тебя можно?

— Да, — вдруг отважно согласилась Катя.

Он не ожидал, но будучи человеком бывалым, усмехнулся, тронул рукой её волосы, едва коснулся губами душистой макушки и вышел.

Это был самый целомудренный поцелуй за всю его «карьеру», а всё потому, что между ними миг назад в полутьме коридора неожиданно промелькнул знакомый силуэт. Она! С некоторых пор это уже не удивляло, хотя он и пытался иронизировать над собой: ещё ничего не дала, ещё ни о чём даже не догадывается, а уже столько требует, что же будет дальше?!

Катя долго вслушивалась в его затихающие шаги, и сердце её билось часто и шумно, как когда-то в детстве, когда она одна пробиралась через огромный тёмный бабушкин сад, неся в ладонях горсть спелых, умытых росою вишен.

Самое для меня удивительное, что никогда потом никто из них не говорил со мною прямо. Мне доверяли, меня принимали, но предоставляли полное право догадываться обо всём самому, и не догадываться — тоже.

Мне помнится, когда мы прощались в последний раз, я спросил:

— По крайней мере, ты счастлива?

— Как тебе сказать…

— Ты не ошиблась?

— Понимаешь, Серёж, я принадлежу к категории людей, которые идут в жизни «от противного» и познают то, что им нужно через то, что им чуждо.

Тогда она говорила, конечно, о другом, но с такой позиции Юрке довелось быть пробным камнем — и его отвергли. Всё прекратилось само собой, хотя тянулось ещё долго и мучительно. Почему, не знаю сам: то ли Юрка понял, что не надо биться лбом в закрытую дверь. То ли он ещё не понял, что дверь закрыта, и она его пожалела, по-своему, по-Золотиловски. То ли оба, стоя по разные стороны этой двери тянули каждый на себя, и их равные силы истощились в бесплодном союзе. А может, он упустил свой последний шанс, сделав тактическую ошибку и не поехав с нами в Крым?

Помню ещё один наш разговор, когда она, залечив свежую рану, скупо призналась:

— Он был просто нужен мне, чтобы я была такой, какая я теперь.

И ещё тогда она сказала мне:

— Мне одна цыганка нагадала: полюбишь человека старше себя, будешь счастлива, а полюбишь ровню, несчастная будешь.

Не знаю почему, но я запомнил эту её фразу.

Часть вторая. Володя

Этот парень взялся в моей жизни ниоткуда, просто появился вдруг, свалился, как снег на голову. Сказать, что он мне не понравился, будет слишком мягкой формулировкой для определения тех чувств, что я к нему поначалу испытывал. Просто по натуре я человек мирный, спокойный, и признаваться самому себе даже по прошествии стольких лет, что по каким-то причинам он вызывал у меня острую неприязнь, физически похожую на зубную боль, ох, как неприятно. А ведь мы ничего не знали!

Зато теперь — чем дальше, тем ближе. Все ушли, отдалились, и только он единственный, пожалуй, остался у меня, как напоминание о моей прекрасной молодости, как часть её. Самая лучшая часть.

Глава первая. Неожиданное признание

На платформе было оживлённо: всё куда-то спешило, двигалось, перемещалось, проталкивалось, протискивалось, — шумя, препираясь, шепча извинения, посылая проклятия, а над бурлящим людским водоворотом время от времени вспыхивал мерный голос дежурной, оповещавший о деталях прибытия и отправления скорых и пассажирских поездов, следующих из одного края страны в другой.

В конце платформы, в стороне от вокзальной суеты расположилась группа студентов. Они сидели кружком на огромных рюкзаках — шумные, рослые, спортивные — и пели песни под гитару. Иногда пение прерывалось чьей-нибудь шуткой или весёлой репликой, или вдруг кто-то пускался в воспоминания, или же все вместе начинали строить радужные планы на ближайшее будущее, но какими бы невероятными они ни были, в них неизменно повторялось одно слово: Крым. Крым!

Во главе кружка стоял рослый бородач — руководитель альпсекции МИЭТа Миша Каратаев с пачкой билетов в руке. Иногда он обмахивался ими, как веером, и тогда все, как по команде, поворачивали головы в его сторону, слушая тихий шелест, который казался шелестом шагов приближающегося счастья. В эти минуты каждый ощущал, что нечто самое лучшее, самое главное из самого лучшего, совсем близко, — стоит только сесть в поезд…

Неподалёку от кружка, шагах в пяти, стояли две девушки и очень оживлённо о чём-то говорили, не замечая, что за ними наблюдают. О чём они говорили…

Да, о чём они говорили? Теперь-то это не является для меня тайной, я почти до самого последнего восклицания, до самого последнего штриха представляю себе тот их разговор, и Катину бледность, и вскинутые в высокомерном удивлении Маринкины брови, и Катин горячий шёпот, и быструю улыбку, и лихорадочный блеск её глаз. Вам когда-нибудь приходилось наблюдать, как расцветает человек, уверенный в том, что его любят? Клянусь, что в те минуты Катя была неотразима. Я просто не мог отвести взгляда от её одухотворённого лица, необычно уложенных волос и изысканного наряда. Маринка же стояла ко мне спиной. Однако, как мне это ясно теперь, я смотрел не в ту сторону. Так нередко случается в нашей жизни, что мы, оказываясь рядом с тем, что имеет для нас неожиданное, но немалое значение, просто не замечаем его, потому что смотрим не в ту сторону.

Для меня, как для заинтересованного наблюдателя, это был странный разговор. Во-первых, говорила одна Катя, Маринка практически безмолвствовала. А ведь такого никогда не было, обычно всё происходило с точностью до наоборот. При этом говорила Катя взволнованно, иногда так возвышая голос, что до меня долетали отдельные слова, которые, впрочем, не проясняли смысла.

А во-вторых, был вечер за несколько дней перед отъездом. Один из вечеров… наверное, я бы его и не запомнил, не будь у него таких последствий. Да-да, дальний взрыв выдаёт только эхо.

Так вот. Незадолго перед отъездом был вечер, и была тренировка, после которой все мы остались на собрание секции. Предстояло решить, кто едет в Крым на сборы, и как распределить имеющиеся у нас путёвки в альплагеря. Собрание велось без протокола, и я с точностью не могу теперь сказать, сколько было путёвок, но, по-моему, пять (протоколы у нас всегда вела Маринка, а в тот день на тренировку она не пришла, а вместо себя прислала Катю с сообщением, что плохо себя чувствует, а защищать свои интересы предоставляет мне). Кстати, теперь все Маринкины журналы и все рисунки той поры, всё, что уцелело, хранится у меня.

Наша секция в то время переживала период своего расцвета. У нас было много подающих надежды спортсменов, молодняка, но главное — нам хорошо было вместе, нас всех тянуло друг к другу, как никогда после. Позже у всех у нас прибавилось личных радостей и невзгод, люди заканчивали учёбу и уезжали по распределению, но не это, наверное, главное. Просто так уж устроено, что каждое явление или процесс имеет свою кульминацию, после которой «кривая успеха» неизменно ползёт вниз. Как мы рвались в Крым! Все последние месяцы и даже в период предэкзаменационной лихорадки мы бредили им, мечтали и говорили только о предстоящих сборах. Конечно, сессия внесла свои коррективы. И вот подошло время отъезда, но у нас были путёвки, которые надо было распределить, иначе, как говорил Миша, «секцию лишат доверия, и шиш мы что получим!» Получать Мишкин шиш никому не хотелось; пока всё заслонял Крым, но у нас были дальние виды на июль и август. Сборы сборами, а разряд-то получать надо. Мы искали добровольцев довольно долго. Уже стемнело, мы зажгли свет и всё шумели, шумели, всем коллективом сходили с ума, и никому не хотелось расходиться. Под занавес начались воспоминания о том, о сём, Каратаев угощал всех апельсинами, а Юрка пел.

До общежитий шли толпой, потом распрощались, но я пошёл не к себе, а вместе с Катей поднялся к ним в комнату.

Наша красавица дремала, трогательно свернувшись клубком и положив под голову второй том «Физики полупроводников». На тумбочке лежал листок бумаги, испещрённый рисунками, и это означало, что Маринка углублённо изучала физику и так углубилась, что из состояния равномерного чириканья перешла в состояние абсолютного покоя. А назавтра её ожидал экзамен у Ладимировского, въедливого старичка, который был неравнодушен не только к своей физике, но и к хорошеньким девчонкам. Маринка его побаивалась. Набрав в легкие воздуха, я склонился над ней и, подражая выговору Ладимировского, произнёс:

— Девица, а что это вы — уснули что ли?

Как она, бедняжка, встрепенулась, и вид у неё при этом был такой испуганный, видно, вообразила, что она уже на экзамене. Мы с Катей и Зиночкой засмеялись, а она тут же начала оправдываться за всё разом:

— Да? А что я поделаю? Я уже вторую ночь нормально не сплю. Вот спроси у Кати. И сегодня спать не буду. И вообще я болею, а больным спать положено. Да, и не ухмыляйся, коржик, не ухмыляйся! Нет, чтоб посочувствовать!

Она так старалась меня разжалобить, что я и в самом деле начал вздыхать, а Катя всё равно продолжала смеяться. Но когда я, присев у изголовья кровати, протянул Маринке два апельсина, она сразу позабыла все свои печали.

— Это тебе от Каратаева. Сказал: если гуляет, съешь сам, а если болеет, передай привет и скажи, пущай ждёт в гости.

— Правильно. Я болею, мне витамины нужны.

— А аппетит как у здоровой! — снова пошутила Катя. Маринка с сосредоточенным видом принялась делить апельсины на дольки.

— Резников тоже обещал наведаться.

Маринка демонстративно подавилась апельсином.

— Надеюсь, что это его очередная дурацкая шутка.

— Не знаю, не знаю, настроен он был решительно. Только спросил: «А она не заразная»?

— Тьфу, балбес, не говори мне о нём больше, не порти аппетит! Ну, а что с путёвками решили?

— Знаешь, если б ты не была такая упёртая, нам бы дали две путёвки в Безенги.

— Спасибо, не надо! Вообще, ты, Коржик, не тормози, мне хочется в Кры-ы-ым! Понимаешь? В Безенги поедем в июле.

— В июле и без тебя желающих — во! А сейчас…

Я замолк под её строгим и неодобрительным взглядом.

— Если так, то я тебя не держу.

— А теперь уже всё равно: держи не держи, все путёвки распределены. В Безенги поедут Олег и Рыбаков, а в Баксан Харитонов, Резников, Морозов.

— Ну, вот и скатертью дорожка.

Мы ещё недолго поболтали, и я ушёл с неприятным чувством, что Маринка на меня почему-то сердится. Может, это мнительность, но, когда я уходил, она даже головы не повернула и не кивнула на прощание.

Когда дверь за Сергеем захлопнулась, в комнате наступила неожиданная тишина. Зиночка, растягивая удовольствие, доедала апельсин. Катя хмуро смотрела в окно. Маринка поёрзала в постели, устраиваясь поудобнее, а потом сказала:

— Вот всё и утряслось! Теперь бы только сдать завтра экзамен и ещё один зачёт, ну, это уже ерунда, и поскорее бы ехать! Жалко, что Сашки не будет, но он молодец, а то бы ещё пришлось ехать нам с Серёгой. Хорошо, что отдыхаем от Резникова! Какой из него альпинист, не понимаю? Все ребята у нас, как на подбор, нет же, затесался к нам… Вот Пашка у нас — философ, такие у него потрясающие теории. Я, правда, в них ничего не понимаю. Про Мишку вообще говорить нечего, Мишка — это нам всем подарок, хотя он и любит покричать. Славке нашему чего только не пророчат. Говорят — гений. Мы ему: «Славик, не теряйся, становись поскорее знаменитым, а мы про тебя будем писать мемуары и большие деньги зарабатывать, облазим все вершины мира, а одну из них, вместо какой-нибудь В-6, назовём твоим именем. Сергей… Ну, Сергей — мой Самый Большой Друг, а такие друзья по нынешним временам — музейная редкость. А вот…

— Ты так говоришь, будто твоя секция — пуп земли, а все твои друзья — какие-нибудь необыкновенные личности, — Катя, не отрываясь, смотрела в окно, а в голосе её звучало застарелое, давно накопленное раздражение.

— Ну и что? А разве это плохо?

— Тебе — нет, но всем другим рядом с тобой хоть вообще не живи, тот у тебя дурак, другой — шут, третий — что-нибудь еще похуже!

— Например?

— А что ты только что сказала о Василии?

— О Резникове что ли? А зачем разделять? Он великолепно совмещает в себе все перечисленные тобою качества. Пример явно неудачный, и я рада, что он с нами не едет.

— Я тоже очень рада, — подхватила Катя. — Его везде любят и уважают. Он, между прочим, очень умный, и руки у него золотые. Что ты вообще о нём знаешь? У нас в лаборатории он все приборы починил и что-то там усовершенствовал. Михельсон ставит его выше всех. Его даже хотят при кафедре оставить, а ты…

Зиночка совсем затихла в своём углу. Когда Катя с Мариной о чём-нибудь спорили, она предпочитала не вмешиваться и вообще чувствовала себя очень неловко. Вот и сейчас она с тоской в глазах поглядывала на дверь, попутно удивляясь, из-за какого пустяка порой могут подниматься нешуточные страсти. Катя даже вся раскраснелась, а Марина старалась сохранять снисходительное спокойствие, но давалось ей это нелегко. Выслушав Катину тираду, она ответила с улыбкой:

— Знаешь, Катя, чем яснее, что человек ничего не стоит, тем больше слов требуется в его защиту.

— Неправда! Это, может, у тебя только так: вслух говоришь одно, имеешь в виду что-то другое, а про себя думаешь, что…

— Может быть, — произнесла Марина, лучезарно улыбаясь и сверкая глазами, что служило признаком пробудившегося гнева, — но зато я ко всем прекрасно отношусь. Не всё ли им равно, что я при этом думаю?

У Кати вспыхнула даже шея.

— Да ты!.. — выдохнула она. Зиночка беспокойно заёрзала, не зная, что предпринять. Марина перестала улыбаться, лицо её сделалось непроницаемым. Казалось, она знает всё наперёд. — Я не знаю, что ты имеешь в виду, но это неправда! Ты всегда так — молчала, молчала. Я так и знала! Вот и правильно Юрка сделал, что от тебя сбежал! Это же невозможно! Да я бы на его месте…

Марина побледнела. Она побледнела так, что Зиночка вскрикнула и подскочила к ней. Но в ту же минуту встала и сама Марина.

— Сделай это на своём, — тихо и чётко произнесла она и стремительно покинула комнату.

— Зачем ты, Кать!? Ну, зачем?! — накинулась на Катю Зиночка. Маринке и так все пальцем тычут! Юрка ведь сейчас всё с Лилечкой. Что ей, думаешь, сладко? А ты? Подруги называется! И было бы из-за чего, а то… — не закончив, Зиночка выскочила вслед за Мариной.

А Кате было нехорошо. Мгновенная вспышка прошла и, оставшись одна, она поняла: Зиночка права — она виновата. Ведь не могла же Марина… Или могла? «Что я при этом думаю» — ведь это могла быть просто фраза, просто, безо всякого подтекста. Всему виной — неопределённость положения и этот утренний разговор, услышанный в холле. Говорили две девушки из комнаты наискосок, которые учились на одном курсе, но в другой группе.

— Во-во, в тихом омуте, сама знаешь. А люди зря болтать не станут.

— Ну, у него репутация известная, а вот эта цаца!

— Моя знакомая в том же доме живёт, говорит, часто он к ней заходит, и всё по вечерам, по вечерам.

— А я-то думаю, чего это он старых подружек…

Видимо, разговор не предназначался для Катиных ушей, так как сразу же затих при её появлении, оставив впечатление чего-то мутного и липкого. Впрочем, какое ей дело до чужих разговоров? И почему какой-то пустой разговор, вовсе до неё не касающийся, должен её волновать? Нет, не волнует и не колышет. Просто… как-то у них всё не так идёт, как об этом пишут в романах или в кино показывают. Нет, Маринку она зря обидела. Маринка не могла! А, может, могла?

Тихо. Странно тихо, как будто все собрались, сели на поезд и уехали, оставив её одну. За окном совсем темно. И в комнате темно. Пора зажечь свет, чтобы всё не выглядело таким мрачным. Катя обернулась и — едва не закричала от ужаса, увидев рядом с собой человека.

— Стоит, думает о чём-то, — медленно произнёс он, внимательно глядя на Катю.

Катя облегчённо вздохнула, почувствовав, как сердце в груди подпрыгнуло от неожиданной радости.

— Как ты всегда тихо входишь!

— Так интереснее. Мне удаётся увидеть людей такими, какие они есть наедине с собой — без масок и костюмов.

— Но, может быть, им вовсе не хочется, чтобы ты их такими видел.

— А это уже их проблемы! Пусть чаще моют уши! Кстати, у тебя дверь была открыта. Я удивлён! Где все? Где больная?

— Разбежались. Неприятно, конечно, но мы с Мариной поссорились, а Зиночка, кажется, побежала её успокаивать, но вряд ли найдёт.

— Марина как кошка, которая гуляет сама оп себе. Только как же это она гуляет? Ты говорила — лежит с температурой.

— Ну, она и лежала, а потом…

— Убежала!

Вопреки своим расстроенным чувствам Катя громко рассмеялась.

— Она лежала и учила билеты. Заболела — это так, для отмазки — так она тебе и заболеет перед сборами! Просто завтра у неё самый трудный экзамен за всю историю. Тут пришёл Сергей, потом он ушёл, а мы… вспомнили про тебя, потом про Юрку, я что-то не то сказала, она обиделась и ушла. Глупо, конечно, вышло.

— Ужасно глупо, даже я ничего не понял. Ты можешь рассказать по порядку.

Катя хотела пойти включить свет, но он удержал её возле себя:

— Не отвлекайся. Я не понял: при чём здесь я? И ты сказала, она, кажется, собирается на сборы?

— А ты как думал? Прямо рвётся!

Вбежала Зиночка и затараторила с порога:

— Всё оббежала, все комнаты, у всех спросила — нигде нет, никто не видел, как сквозь землю… Ой, а кто это у нас?

Наконец-то включили свет.

— Василий! Что-то тебя давно не видно. Только сегодня тебе здесь лучше бы не появляться под горячую руку, и экзамены!

— Меня уже обо всём оповестили, — как-то нехотя отозвался Василий. — Так, но куда же она могла подеваться, Марина — гроза морей?

— Может, она в соседний корпус пошла, — предположила Катя, — к Сергею.

— Вольные хождения уже прекращены. Глянь на часы.

— Но ты ведь пришёл!

Резников даже расхохотался от такого сравнения, а потом деловым тоном сообщил:

— Я не в счёт, у меня везде есть свои люди, так что я на особом положении. Я могу прийти и среди ночи, — и он игриво подмигнул девушкам.

— Значит, сейчас вернётся, — заключила Зиночка.

— О, тогда я сматываю удочки.

— А зачем приходил? — крикнули разом обе девушки, но его уже и след простыл.

Да, она была у меня. Для меня это была самая странная и трудная наша встреча за всё время. Помню, узнав её торопливые шаги в коридоре, я вдруг почувствовал волнение, вскочил, встретил её у самых дверей и сразу как обжёгся — у неё было такое измученное, опрокинутое лицо.

— Сергей…

Она подошла близко, заглянула в глаза и прошла вглубь комнаты.

— Как у меня тяжело на душе! Наверное, я нехорошо поступила с Юркой.

— Ты с ним? — спросил я ошалело.

— Ничего-то ты не понимаешь. Вот посуди сам. Я с самого начала знала, что Юрка — это временно. Ну, может, не с самого-самого, ну, в общем, я уже знала и притом твёрдо, а он ещё нет. Все мои придирки в последнее время от того и были, что я знала: пришло время расстаться, пока дело не зашло слишком далеко, пока ещё не слишком больно. Я его жалела. И ревность эту глупую я сама себе нарочно придумала. Я вообще ревновать не умею.

— Ну, знаешь, всякий человек… — осторожно начал я.

— А я не умею, — оборвала она решительно. — Как только меня ставят перед необходимостью ревновать или сомневаться, у меня тут же пропадает всякий интерес. Уже не раз проверено.

Мы сидели рядом, совсем близко, и впервые за всё время это мне мешало сосредоточиться. Всё-таки есть разница, когда приходишь к ней по делу как к товарищу, когда она капризничает и дурачится, как избалованное дитя, или, когда на тренировке, когда у всех у нас — общая усталость, и общая радость, и какая-то приближенность, и открытость. И совсем другое дело, когда она является вот так вот неожиданно, в столь поздний час, с несчастным лицом и своими непонятными запутанными проблемами, которые сама себе создаёт, и почему-то садится так близко, и так странно смотрит… Позже, когда она ушла, я успокаивал себя мыслью о том, что она и в самом деле заболела, наверное, у неё был жар, как это бывает к вечеру с теми, кто днём кажется совсем здоровым. Голос меня не слушался, хотелось откашляться, но я сдерживался, опасаясь спугнуть её. И словно нарочно (кстати или не кстати) мы были совсем одни. Наши гаврики так и не вернулись после собрания, они вообще могли закатиться к Пироговым и устроить роскошные самопроводы. Пока она говорила, я смотрел на её взволнованное близкое лицо и думал: «Зачем ты пришла? Зачем ты мне всё это рассказываешь?» Маринка ответила на мой вопрос так, словно он был произнесён вслух.

— Я хочу, Серёжа, чтобы ты помог мне в одном деле. У меня решено: с Юркой всё кончено, но этот месяц в Крыму меня пугает. И если ещё Мишка приведёт нас на то же место, что и осенью, представляешь, сколько лишних мучений для него и для меня. Тем более, на словах он против всяких объяснений: «О чём говорить, если говорить не о чем», но на деле он будет требовать, не словами, конечно, он будет считать себя оскорбленным. А я ничего не могу объяснить. Ну, хочешь, я тебе ещё одну причину скажу?

— Ну?

— Вот ты меня давно знаешь, да?

«А разве я тебя знаю?» — хотелось мне спросить, но я не смел накалять атмосферу.

— Ну и как? — потребовала она.

— Что «как»?

— Ну, ведь я же тебе нравлюсь?

Я оторопел. Наверное, это было здорово заметно, потому что она даже рассмеялась и поспешила меня успокоить:

— Не пугайся же ты, совсем не в том смысле! Я вообще.

— А, не в том. Не в том — да. Странный даже вопрос — не в том…

— Вот за это скажи спасибо Юрке. Он был необходим мне, чтобы кое-что понять в себе и почувствовать уверенность, ну, когда я это поняла, я его и выбрала.

Она, видимо, уже пришла в себя и вовсю улыбалась, вновь став Маринкой Золотиловой, что создавало дополнительные сложности, потому что я уже не мог понять, говорит ли она серьёзно или дурачит меня. Что значит «она его выбрала», когда я своими глазами видел…

— Видишь, какая я на самом деле… рассудительная. Я всегда всё сначала решаю, а потом делаю. Я иначе не умею. Но мне всегда жалко тех, кто попадается.

«Может, и я попался?»

— Так и с Катей было. Я поняла, что мне нужна именно она и принялась методически добиваться её расположения, отлучила от прежних друзей и приручила к себе. И я в ней не ошиблась. Никто не понимает меня так хорошо, как она. Только вот в последнее время что-то случилось. Не пойму, в чём дело. Раньше мы во всём были с ней согласны. Всё, что я говорила или делала, она принимала с радостью. Теперь, о чём не заговоришь, всё ей не нравится. Везде чудятся какие-то намёки и ущемления её прав. Скоро можно будет только о погоде разговаривать! Иногда я догадываюсь, что ей могло померещиться, а иногда, и так чаще, я даже не понимаю, в чём дело. С другой стороны, в наших ссорах всегда виновата я. Я не могу заставить себя мириться с тем, что у неё может быть своё, отличное от моего мнение, причём по тем вопросам, в которых я заведомо лучше осведомлена. Да и не мнение это вовсе! — воскликнула она с горячностью, словно всё ещё продолжала спор, и даже стукнула меня кулаком по колену. — Ей просто нравится мне противоречить из одного упрямства, она не может как следует возразить, не может обосновать своего мнения, потому что чувствует, что я всё равно права!

— Зазнайка!

— Нет, не говори так. Она часто спорит со мной о тех вещах, которые знает только с моих слов. Просто детская болезнь какая-то на неё напала, вроде ветрянки. Я всем привыкла с ней делиться, и я перед ней беззащитна. Она привыкла пользоваться тем, что я ей даю. А теперь… Разве не обидно?

Она сама засмеялась своей горячности, и я не удержался от улыбки.

— Вот видишь, — сказала она. — С тобой всё по-другому. Ты всё воспринимаешь благожелательно, а в ней — и это только в последнее время — не то какая-то злость, не знаю что. Какое-то раздражение, не на меня, а… Я даже не могу тебе объяснить, как у нас теперь всё происходит. Может, у неё какие-то секреты от меня? Но нет, мы почти всегда вместе, и…

Она замолчала, задумалась, а я напомнил:

— У тебя было какое-то дело относительно Юрки.

— Ах, да! Умница! Слушай, на тебя вся надежда. Раз он сам не догадался — отговори его ехать на сборы. Может, удастся ещё достать путёвку или, может, обменяться с кем-нибудь. Скажи, что в кассе деньги есть.

— Думаешь, он согласится? — спросил я, пристально глядя на неё и имея в виду другое: неужели же она совсем не понимает и не предполагает даже, что мне, именно мне, никак нельзя просить его об этом? А может, она права? Я-то знаю, что между нами нет ничего такого, что могло бы мне помешать исполнить её просьбу и поговорить с Юркой. Какая глупая штука все эти условности и это чужое «общее мнение», которое часто бывает лишь плохо прикрытым желанием обелить себя самих за чей-то счёт.

— Я тебя очень прошу, постарайся. Иначе это испорченный месяц, и на самый худой случай не ехать придётся мне. Я же болею!

С этим она и ушла, лучезарно улыбнувшись мне на прощанье. Вот хитрющая! Как хотите, но последние слова были удочкой для меня, и я попался.

От долгого напряжения у меня заныли все мышцы, и после её ухода я, как зелёный пацан, принялся скакать по комнате и прыгал до тех пор, пока не увидел перед собой лопоухую физиономию Ослика с выпученными глазами и открытым ртом, а позади — мрачноватого Юру и улыбающегося Красовского.

— Брачные танцы, — прокомментировал последний и тоже запрыгал по комнате, передразнивая. Юрка сразу грохнулся на свою кровать.

— Да, брат, — протянул Ослик и тут же сообщил: — А у нас перетасовка. Вот сейчас стоим мы здесь с Юркой, с Лёнькой, с девчонками. Подлетает Васёк, хватает меня и без всяких объяснений тянет в кусты. Я ничего не понимаю, но на всякий случай не сопротивляюсь — кто его знает, вдруг пьяный или ещё чего. Нет, всё в норме. Глаза ясные, шальные только. Говорит: «Паша, ты мне друг?» Ну, друг, а что? «Вот тебе путёвка и поезжай, милый, вместо меня в Баксан. Мне для тебя ничего не жалко». Я говорю: мне для тебя тоже, и сую ему путёвку обратно, а девчонки, те уже во всю кричат: «Васенька, Васенька!» То ли знают его хорошо, то ли за меня волнуются. Я и сам уже начал за себя волноваться, но тут подходит Юрка и говорит: «Давай!» Я теперь думаю, я, наверное, дурак. Надо было брать, пока давали.

— Братва! Пижону из дома посылку прислали, — сообщил Лёня. — Предлагаю совершить налёт.

— Нет, уж тут я не пропущу! — заявил Паша и испарился. Следом ушёл Лёня. Я тоже рванулся к двери.

— Зачем она приходила? — спросил Юрка. Я только уставился на него. — Ведь приходила же, я видел.

— Хотела, чтобы ты вместо Крыма поехал в лагерь, — сказал я и в который раз вынужден был констатировать: «А ведь Таня была права!»

Такова была предыстория, случившаяся незадолго до нашего отъезда и только благодаря ему ставшая предысторией. Потом были экзамены, хлопоты по закупке продуктов, сборы в дорогу. Неделя пролетела, как один миг, но из-за наполненности событиями казалось, что прошёл месяц. Но я ничего не забыл.

Теперь, покончив со всеми необходимыми пояснениями, я снова могу вернуться к тому памятному утру нашего отъезда, когда я, сидя на своём рюкзаке между Пашкой и Василием с интересом наблюдал за разговором двух подруг.

О чём они говорили? Точнее, говорила одна из них — невысокая, стройная, коротко подстриженная, похожая на мальчишку. Одета она была соответственно: узкие брюки, светлая просторная рубашка с распахнутым воротом и повидавшие виды кроссовки. Рассказывая что-то, она забавно жестикулировала, и сама весело смеялась, но её слова и смех тонули в море разнообразных несмолкающих звуков.

Собеседница слушала её не слишком внимательно, о чём свидетельствовал её блуждающий взгляд и рассеянная улыбка, появляющаяся иногда совсем не к месту.

В кружке студентов, напротив девушек и вполоборота к ним сидел худощавый юноша, которого вполне можно было бы назвать симпатичным, если бы не постоянная — резкая и неожиданная — смена выражений лица. Казалось, что внутри у него работал какой-то моторчик, не позволявший находится в покое ни минуты: он то теребил своих и чужих соседей, то бросал какие-то реплики, не интересуясь их дальнейшей судьбой, то громко хохотал, когда ему вздумается. Постороннего человека такое поведение могло бы вывести из себя, но его товарищи в большинстве случаев реагировали весьма благосклонно, лишь иногда слышалось чьё-то возмущённое: «Васька-ирод, перестань!»

Казалось, что ему ни до чего на свете не было дела, кроме собственных развлечений, но стоило присмотреться к нему повнимательнее, как можно было заметить: он по-своему, весьма сосредоточенно наблюдал за стоявшими перед ним девушками, стараясь уловить, о чём они говорят.

Вторая девушка (сразу для удобства представим её) — Катя Шатрова — выглядела, как модель: благоухающая, подкрашенная, приподнятая над толпой на острых каблучках, с волной пшеничных волос, спускавшихся по спине волной до самого пояса. Говорила она редко, произнося лишь отдельные слова. Казалось, какая-то мысль занимает её целиком.

Объявили посадку, и всё пришло в волнение. Некоторые граждане рванули с места так, точно услышали слово «Пожар!», иные же флегматично бродили туда-сюда, отыскивая нужный вагон и создавая дополнительные препятствие чересчур ретивым субъектам из противоположной категории.

Ребятам с рюкзаками повезло: их вагон остановился как раз напротив их «стоянки».

— Народ! Загружаемся! — скомандовал Миша громовым голосом, и студенты по одному, без паники и толкотни, исчезали в вагоне, подавая тем самым собравшимся наглядный пример из серии «как себя вести». Но Миша хмурился, не досчитываясь кого-то. Сориентировавшись на местности, он зычно крикнул: «Золотилова!»

Спортивная девушка рванулась было с места, но Катя остановила подругу с неожиданной цепкостью.

— Марина, прошу тебя, ты присматривай там за ним!

— За кем?

— За Васькой!

— Ты что, свихнулась на педагогической почве? — рассмеялась та. — Неправильный Макаренко! Людям нужно доверять.

— Педагогической! Макаренко! Понимала б ты! Я же люблю его. Просто люблю.

Новость поразила Марину. Она остановилась, как вкопанная, а поезд, между тем, медленно двинулся вдоль перрона. Из тамбура высунулась перекошенная физиономия Каратаева. Он что-то грозно рычал. Марина очнулась и побежала за своим вагоном.

— Ай-ай, мальчонку забыли! — закричала молоденькая проводница.

Из вагона высунулась волосатая ручища Каратаева и втянула Маринку вовнутрь.

Все прилипли к окнам, прощаясь с провожающими. Поезд набирал скорость. Лица и деревья за окном мелькали всё быстрее, и Катя — красивая девушка с золотыми волосами — осталась где-то позади.

Полчаса спустя в купе у Каратаева, где собрался весь отряд, яблоку негде было упасть. Шум стоял невообразимый: все разом о чём-то спорили, что-то рассказывали или доказывали, пытаясь перекричать друг друга. Улыбаясь с видом бывалого человека, Миша даже и не пытался прекратить всё это безобразие. По опыту он знал, что спустя какое-то время страсти утихнут сами собой.

— А ты что нос повесила, Мальчонка? — обратился он к Марине, которая сидела у окна.

— Здесь что-то жарко, — ответила она меланхолически, никак не отреагировав на своё новое прозвище.

— Ну, иди водички попей.

Не без труда Марина выбралась из купе и побрела по коридору. За окном всё мелькало, под ногами гудело. Кажется, так ждала этой поездки и этой дороги, а теперь что-то не так. Странно, что такая тоска нападала на неё именно тогда, когда желания сбывались. Или это просто Катя со своим неожиданным признанием?

Катя, Катя… Теперь можно было думать только о ней. Почему-то вспомнилось, как не так давно она рассказала Кате один сон. У Марины было несколько таких снов, врезавшихся в память так, точно они имели какое-то особое значение или скрытый смысл.

— Мне сон однажды приснился жуткий. Сначала было что-то весёлое. Я, кажется, приехала к себе на родину, с друзьями встретилась. Всё так славно, как в детстве. У меня подруга была одна, Галя. И вот мы с ней пошли гулять. Нам надо было пройти через такое тихое заболоченное, но очень красивое место: яркая зелень, как луг в лесу, солнце просвечивает сквозь сочную листву, жёлтые и белые цветы кувшинок на воде. Я так ясно это помню. Хоть бы сейчас могла нарисовать. А место такое безлюдное, заброшенное, никто в тех краях не ходит, именно из-за болота. Наяву мы с этой подругой давно уже не виделись и переписываться бросили, а во сне она мне так дорога! И вот мы идём, идём. И даже уже плывём, и вдруг видим, что слева какой-то парень плывёт — быстро так и прямиком к нам, и физиономия у него такая отвратительная! Галка мне кричит: «Подожди!» потому что я вперёд уплыла, а она отстала. Я уже повернула обратно к ней с решительными намерениями насчёт того парня, и тут увидела, что следом за ним плывут ещё двое или трое. Я остановилась, а они все с криками и свистом погнались за ней. И по их лицам и крикам этим диким я поняла, что это не люди уже, и рассчитывать не на что. Галка быстро-быстро подгребала под себя воду, задыхалась. Я видела, что она уже на пределе, а они совсем рядом, вот-вот её догонят. Она закричала и… вода такая мутная, грязная, круги тугие, а её уже нет. Я ещё в себя не пришла, а эти, как ни в чём ни бывало, повернули ко мне. Я закричала: «Не надо! Не надо! Или я сейчас сама утону, как она!» Но они смеялись и тянули ко мне свои мерзкие руки, чтобы ухватить. Я видела их совсем рядом и… И тут я проснулась, но не с облегчением, а с ясным сознанием того, что там, в этом недосмотренном сне, мне пришёл конец. Это такое воспоминание — мне его просто не с чем сравнить. В жизни никогда ничего такого страшного и неотвратимого не было… когда уже проснулась, всё думала, как бы я могла спастись. Мне приходило в голову, что я могла бы напугать их, прикинувшись сумасшедшей или разыграв какое-либо потустороннее существо. Но потом я решила — нет, это ещё остатки сна, а реальный выход был один — бежать и спрятаться, пока они гнались за Галкой. И самое странное, что тогда, во сне, мне эта мысль даже не пришла в голову, а наяву я укрепилась в ней. Может быть, это очень неприглядно и неблагородно… ну, а тонуть в болоте из-за одного только благородства, разве не ерунда? Ведь реальной помощи ей от меня никакой.

Закончив, Марина подняла глаза и несколько секунд всматривалась в Катино лицо, стараясь отыскать в нём что-то.

— Что? Страшно? — спросила она, наконец. — Вот какими мыслями полна, оказывается, моя головушка.

— Нет, не страшно, — ответила Катя тоном предельной искренности, который она употребляла всегда, когда хотела показать, насколько она понимает всё не так, как на её месте понял бы кто-то другой. — Ты бы всё равно так не сделала. Сама говоришь, что во сне такая мысль даже в голову не пришла. И наяву ты бы так не смогла.

— Не смогла бы, говоришь? Как всё у тебя просто, как в теореме по геометрии: «если… то». А я, хочешь, скажу тебе? Во сне я не сделала так потому, что не знала, не предвидела конца, я пока на неё смотрела, ещё надеялась. А проснулась я уже без всякой надежды. Теперь я знаю, что гибель неотвратима. Знаешь, у людей вообще и вот у альпинистов очень развито такое чувство личной безопасности, что ли — каждый верит, что он — счастливчик, что его-то судьба убережёт от драм с несчастливыми концами. А я вот после этого сна поняла, что со мной может случиться, и заранее испугалась. Я даже не могу сказать, чего именно боюсь. Может быть, когда-нибудь это впечатление сотрётся, и я опять стану нормальным человеком.

Тут Марина замолчала и поудобней расположилась на кровати. Она вдруг сделалась спокойной и заулыбалась, что не означало, впрочем, будто ей весело, а свидетельствовало только, что она всё сказала, что было в данную минуту на душе. Катя же, напротив, подавлено молчала. В лице её сдвинулось что-то, да так и осталось. Марина наблюдала за ней — немного удивлённо, немного насмешливо, потом, словно не в силах усидеть на месте, завертелась по комнате:

— Вот так-то, Катя, не ходи со мной гулять на болото, — с мимолётной улыбкой предупредила она и через минуту была уже в коридоре, оставив Катю наедине разбираться с неприятными впечатлениями.

Да, Катя, Катя — до недавних пор такая покладистая, такая понимающая, такая понятная — и вдруг… Как же это тебя угораздило? Теперь понятна и недавняя вспышка-ссора… Катя и Резников — просто немыслимо. Бред какой-то!

Марина и сама не заметила, как оказалась в своём купе в другом конце вагона. Устроенная у Каратаева возня долетала даже досюда через приоткрытую дверь. Потом вдруг стало тихо. Она так глубоко задумалась, что поначалу даже не придала значения этому обстоятельству, но, случайно обернувшись — точно на чей-то взгляд — обнаружила, что она не одна: придерживая ручку двери и заслонив собой зеркало в двух шагах от неё стоял Резников собственной персоной и смотрел на неё. Вот, лёгок на помине!

— А стучаться уже не обязательно? И вообще — очисти помещение!

Он тут же затянул своё любимое: «Штё-ё?» А потом добавил победоносно:

— Зачем стучаться, если я здесь живу! Вас в купе было только трое…

«Точно, на Юркино место!» — тут же сообразила про себя Марина, а вслух с иронией произнесла:

— Тебя только нам и не хватало для полного душевного комфорта.

Резников просиял. Глядя на него, Марине как-то расхотелось злиться.

— Я так и подумал, — заметил он. — Решил сделать приятное.

— Считай, что уже сделал. Свободен.

— Да я не спешу!

Он с нахальным видом уселся напротив, продолжая пялиться на Марину со своей дурацкой улыбочкой. Та почувствовала, что ещё немного, и она сама начнёт улыбаться в ответ. Не стоит ему этого показывать.

— Ладно, можешь располагаться, раз уж пришёл, — тоном сварливой хозяйки согласилась Марина, и встала, чтобы уйти, но Резников тут же вскочил, заслонив собою проход.

— Ну, что? Дай мне выйти, — терпеливо, как с ребёнком.

— Иди, — ответил он, не двигаясь с места и неожиданно серьёзно, только в глазах заплясали отчаянные озорные искры.

— Мне что — позвать кого-нибудь, чтоб тебя убрали?

— Попробуй! Только кричи громче. Интересно, что о нас подумают?!

Признаться, ей давно уже не приходилось иметь дело с таким обаятельным нахалом. Резников всегда крутился где-нибудь поблизости, но Марина обычно была окружена компанией своих верных друзей, не оставлявших ему никакого шанса пробиться к ней поближе. И вот теперь из-за отсутствия Юрки этот шанс у него появился, и он воспользовался им с первых же минут пути. Да-а, интересное начало. А тут ещё и Катя со своим признанием. Катя, Катя, ну разве можно влюбиться в такое? Ну, что ты в нём нашла? Это же шут, просто шут и чучело гороховое. Марина озадачено молчала. Заметив её нерешительность, Резников подсказал:

— Ты лучше попроси меня хорошенько. Мужчина — он ласку любит.

— Слушай, Резников…

— Неправильный подход. Избаловали тебя эти недальновидные мужчины. Ну, ничего, я лично займусь твоим воспитанием. Это станет целью моей жизни… на некоторое время.

Его шутливый тон противоречил взгляду — такому серьёзному и пристальному, точно он пытался прочесть её мысли. А может он и всегда так смотрит, просто она раньше не обращала на него внимания?

— Надо сказать: Васенька, ты такой милый, добрый и хороший, пропусти меня, пожалуйста, хотя мне и не очень хочется от тебя уходить.

— Васька! — вместе с улыбкой в её голосе послышалась угроза.

— Ладно, последнюю часть пока можно опустить.

Народу у Миши, кажется, стало ещё больше. Марину встретили весёлыми возгласами:

— О, Мальчонка! А мы решили, что ты запасаешься влагой на неделю, как верблюд в пустыне. Вон Таквоша уже бегал к проводнику предупредить, что вагон может остаться без воды.

Сергей предложил Марине свои колени, но она заупрямилась. Впрочем, настала пора расходиться, чтобы не тревожить других пассажиров.

Пока Паша старательно намывался, Сергей и Марина стояли у открытого окна в коридорчике и беседовали, перескакивая с одного на другое. Слова и мысли мелькали, как предметы за окном

— Нет-нет, Серёжа, надо уметь забывать всё плохое. И прощать. Без этого счастья быть не может.

— Мне в жизни пока мало в чём везло. Вот только с тобой повезло здорово.

— Спасибо, Серёжа. Только ты мне таких вещей не говори. Мне уже и так сегодня сказали, что вы меня избаловали.

— Что правда, то правда, но кто посмел?

— Мне сейчас представилось: вечер, луна, и вода такая тёплая-тёплая… Помнишь, как тем летом мы бегали купаться по ночам? И Юрка.

— А к нам Резников подселился — ты знаешь? По-моему, он неплохой парень, да?

— Не знаю, но без него было бы скучно.

Вышел Паша, и они замолчали.

— Всё у них секреты, секреты, — пробурчал Паша обиженно.

— От тебя, Пашенька, никаких секретов. Мы говорили о том, какая ты прелесть и как мы все тебя любим, когда ты не упрямишься и не мучаешь нас своими философствованиями. Чао!

Нет, вы как хотите, а я на слишком подробные описания не отважусь. Во-первых, иной раз не относящиеся к делу подробности только мешают, и чем больше знаешь, тем труднее разобраться. Во-вторых, в первый же день нашего прибытия в Крым произошло одно событие, из-за которого я на время выпустил Маринку из поля зрения. Поэтому не буду врать и путать сам себя. Буду довольствоваться тем, что помню, видел или знаю от непосредственных участников события.

Встреча моей жизни произошла как-то негаданно-нежданно. А вышло так: мы сидели на обочине дороги и загорали в ожидании автобуса. Вдруг из-за поворота выходит девушка — вся такая эффектная, одета с иголочки и с малюсеньким рюкзачком. По неписаным альпинистским законам в горах здороваться полагается со всеми, а здесь какие никакие, а всё ж таки горы. Ну, а эта идёт, задрав хорошенький носик и ни гу-гу. Лёня Красовский приподнялся и, галантно изогнув свой стан, спрашивает:

— Девушка, скажите, где дорога на Париж?

Незнакомка взглянула на него недоуменно. Глаза зелёные! И что-то пробормотав не по-нашему, прошествовала мимо. Какой конфуз!

— Братцы, это по-каковски же она меня? Максимка, ты у нас пылеглот, переведи!

— Да вроде по-французски, — отозвался Рудюков, — только что-то я не понял, что она сказада, слишком уж неожиданно всё вышло.

Пока мы это обсуждали. Появилось ещё четверо: двое парней — один маленький, другой долговязый, и две девушки. Увидели нас, заулыбались вежливо, сразу видно — иностранцы, и одежда на них сплошь фирменная, и рюкзаки какие-то — не чета нашим, обтрёпанным. Я, во всяком случае, ещё таких не видел. Мы давай Максима теребить — надо же налаживать контакты. Сами встали все, подровнялись. Его вперёд вытолкнули. Ну, он и сказал им — здравствуйте, мол, товарищи дорогие — на их родном французском языке. Они от удивления даже улыбаться перестали — видно, не знали, как и начать. А тут — такая встреча! А Максим приободрился, и как пошёл чесать. Как пошёл! Те опять заулыбались, но как-то кисло, а мы от гордости за нашего Максимку даже покраснели, пошли им руки жать, а они только молчат да кивают, а потом одна из них — губошлёпенькая, с хвостиком — и говорит с хохлятским акцентом:

— А мы не понимаем, вы уж извините…

Долго мы хохотали все вместе, а уже успокоившись, перезнакомились. Оказалось, они из Харькова, в Крыму — первый раз, только два дня назад приехали. Парнишки у них тоже альпинисты, а девчонки так — туристочки, приехали на Крым посмотреть. Сразу видно, хорошие ребята, свои в доску, а рюкзаки сами шили, и одежду. Спрашиваем, а что же та, первая, не с вами? Она с нами по-французски заговорила.

— Это она всем так говорит, чтобы не приставали, только не по-французски, а так, болтает. У неё и прозвище подходящее — Парижанка. Вообще-то она Сорока, но Парижанка, конечно, лучше звучит.

Всего их было шестеро: маленького звали Женя Холмогоров, он у них был вместо командира, его долговязый друг и помощник — Витя Хоричевский, третий — Стёпа Бузыкин — остался в их лагере. И девчонки — уже известная нам Ира-Парижанка и две подружки — Таня и Лена, но о них я ещё много буду говорить. Наше столь комическим образом завязавшееся знакомство показалось нам таким приятным, что мы, забыв про автобус, пошли с нашими новыми знакомыми на место их стоянки, где и расположились сами.

Глава вторая. Лена

Темнота нахлынула сразу, как будто кто-то набросил сверху ватное одеяло. Вокруг было тихо, веяло морской прохладой, а на берегу яркой точкой выделялся костёр.

Сергей, Паша и Максим возвращались к костру после купания. Берег в этом месте был довольно крут, поэтому картина чёрной крымской ночи с крохотным глазком огня и приглушёнными голосами возникла несколько неожиданно. Все трое остановились, завороженные мерцающим блеском.

— Братцы, красотища! Вот, вроде, и привычная картина, а каждый раз как в первый раз! — поделился своими наблюдениями Максим, который не любил многозначительного молчания, как и молчания вообще. А Ослик вздохнул:

— Маринку бы сюда — пусть бы потом запечатлела. Фотоаппаратом этого не заснимешь.

— Кстати, где она? У костра ведь её не было.

— Наверное, спит! Она ж всегда засыпает с курами. А я, когда проходил мимо вашей палатки, там в темноте очень соблазнительно торчали чьи-то миленькие пятки. Хотел пощекотать, но потом подумал — а вдруг как незнакомые? Она ведь поселилась с этими харьковчанками.

— Почему она? Вдвоём с Аллочкой.

— Знаете, у меня предложение. Давайте её вытащим на свет Божий!

Сказав это, Паша заулыбался так, словно ожидал специальной премии за изобретательность. Максим и Сергей снисходительно усмехнулись, но Паша попал в самую точку: после купания по телу разливалась приятная бодрость, настроение поднялось, и всем хотелось немного пошалить. Они недолго пошептались и, стараясь не шуметь, направились к лагерю.

В темноте палаточный городок, выстроенный незамкнутым прямоугольником, показался каким-то незнакомым, к тому же ребята подошли к нему с другой стороны. Максиму сначала показалось, что в одной из палаток бледно тлеет огонёк — то ли свечи, то ли карманного фонарика, но пока они спорили и решали, в какой стороне находится палатка харьковчанок, огонёк исчез. В конце концов, так и не определившись, решили разделиться и каждый пойти в свою сторону, проверить собственную версию и сойтись здесь же для обсуждения результатов.

Та самая палатка, где по наблюдениям Максима что-то мерцало, досталась Сергею. Он бесшумно, как ему казалось, подобрался к самому входу и присел, прислушиваясь. Из-за плотно сомкнутых створок не доносилось ни звука, но в палатке явно кто-то был. Подождав минуту-другую, Сергей тихонечко потянул полог на себя — надо же было заглянуть вовнутрь — и тут цап! — кто-то схватил его за руку.

— Марина? — растерянно окликнул он. Откуда-то из угла палатки послышался знакомый заливистый Золотиловский смех, а из темноты совсем близко выплыло чьё-то лицо с глазами, тёмными, как ночь, и негромкий мелодичный голос произнёс:

— Нет, Лена. А теперь ты, ночной воришка, назови своё имя.

Вот так в моей жизни появилась Лена. Говорят, здорово было заметно, что она появилась, хотя я сам ещё какое-то время продолжал считать, что со мной всё в порядке.

Она была неуместна здесь — спокойная, медлительная, величавая. Фигура у неё была создана явно не для спорта, а для материнства — с широкими бёдрами и при этом тонкой талией. Спортивная одежда сидела на ней как-то неловко, но оно и к лучшему, так как эта неловкость хотя бы отчасти скрывала её красоту, которую иначе трудно было бы вынести. Ещё у неё были черные, тяжелые, невероятно густые волосы, с которыми ей было не так-то легко справляться в походных условиях нашей жизни.

Я помню, что впервые осознанно подумал о Володе, впервые заметил его, как нечто отдельное и стоящее внимания именно тогда, когда по случаю чьего-то вопроса он отозвался о ней: «А, эта мадонна!» Наверное, он сказал это с долей иронии, но я в тот момент этого не уловил. Я был счастлив и благодарен ему: слово найдено! А я-то мучился — кого же она мне напоминает?! Да, мадонна — вот она кто.

На следующее утро я везде отыскивал её глазами и постоянно следил: где она? Что она? В лагере была обычная для первых дней утренняя неразбериха, какое-то хаотическое броуновское движение, и только неукротимый нрав Миши Каратаева и его мощный голос вносили в этот хаос видимость порядка.

А в это время по дороге нашим вчерашним маршрутом к лагерю двигалась группа из пяти путешественников. Одна мысль с тех самых пор не даёт мне покоя — она сидит во мне точно гвоздь, забитый по самую шляпку. Наверно, ещё с тех времён, когда я читал Майн Рида и Фенимора Купера и мечтал о ковбоях, мустангах, драках и подвигах, у меня вошло в привычку размышлять: а что было бы, если бы… Вот и здесь я сколько раз пытался себе вообразить, а что было бы, если бы эти пятеро прошли мимо? Если бы они не нашли нашего лагеря? Да, позже я узнал, что Володя знал о нас, о том, что мы со вчерашнего вечера в Крыму. Но ведь мы должны были быть совсем в другом месте! Кто-то потом говорил мне, что у Коли был бинокль… а вот не было бы у Коли бинокля — и что тогда? Да ничего, скажу я вам. Дело в том, что не случай выбирает нас, а мы выбираем случай. У Маринки была теория, отпускающая все грехи. Она говорила, что судьба (надеюсь, среди нас нет таких, которые отрицали бы очевидное, пускай и невероятное?) — диктатор, и что как бы человек не трепыхался, пытаясь увильнуть и устроить всё по-своему, судьба управляет им. Но это ещё не всё. По-золотиловски, судьба — это не какая-то потусторонняя мистическая сила, а сила наших же, подчас неосознанных, желаний. Человек сам тянет себя за волосы и, если ему захочется, будет продолжать тянуть, даже если увидит перед собой пропасть. Но вот когда он провалится в эту пропасть, что вполне естественно, то начинает винить судьбу. Всё очень просто. Закон сохранения энергии в действии. Иначе, говорила она, куда же исчезает гигантская сила наших не исполнившихся желаний? Ведь это же реально существующий, хотя и тонкий, вид энергии, который в одном случае приводит к поступку, а если поступка не произошло? Я часто спорил с ней по молодости лет, воспринимал многие вещи, как забавные, хотя сама она всегда относилась к ним серьёзно. Теперь, оглядываясь назад, на наполовину прожитую жизнь, я вынужден с ней согласиться.

Глава третья. Новые старые знакомые.

Первый день в Крыму — это рай для всех желающих. Кроме москвичей, здесь уже были ребята из Харькова. Новые группы всё прибывали.

Все веселились так, словно были под хмельком. Миша Каратаев предложил «прогуляться» по горам — просто так, в честь приезда.

Вверх поднимались слаженно, почти строем, и всю дорогу резвились — восторгались, пели песни, травили байки, и так шли, пока не выдохлись. Остановились около маленькой, ничем не примечательной постройки — не то избушки, не то сарайчика. Здесь не было, конечно, ничего достойного внимания, но жара и свежий морской воздух сделали своё дело, и все посыпались на землю, как горох.

Время подходило к обеду. Внизу шумела вода. На противоположном склоне паслось стадо коз.

Миша лежал в траве, подложив под голову футболку и укрывшись сверху кепкой. Рядом сидела Наташа Епифанова и с интересом смотрела на его то поднимающийся, то опадающий живот, а потом как хлопнет ладонью. Миша приподнял кепку.

— Кого ждём? — спросила Наташа.

— Ну, можешь спускаться, — пробурчал Миша, недовольный тем, что его потревожили так невежливо. — И все, кто желает…

— А ты?

— А я вылетаю следующим рейсом, — отрезал Миша и опять закрылся.

Ввиду того, что шеф на время снял с себя полномочия, расходились все вразнобой: кто-то остался загорать, кто-то, напротив, поспешил к обеду… Полчаса или час спустя возле избушки осталась только примятая трава, да козы, равнодушно жующие свою жвачку.

Потом появились трое погонщиков на лошадях и с гиканьем и свистом стали сгонять стадо вниз.

Марине надоело ходить строем. Она присела в стороне тропинки, чтобы вытряхнуть песок из кроссовок, да так и осталась сидеть, задумавшись, глядя на мир вокруг сквозь опущенные ресницы.

Этот мир был наполнен красками, звуками и запахами, совсем непривычными для городского жителя, и в то же время такими знакомыми и родными, что, сидя неподвижно, сроднясь с природой, Марина казалась самой себе выступом утёса или кустом, внезапно выросшим у дороги.

Поперёк дороги промелькнула чья-то тень, и перед ней бесшумно нарисовался Резников. Он бесцеремонно уселся рядом, заглянул Марине в лицо и захохотал. Она не реагировала, всё ещё продолжая быть кустиком. Тогда он уселся напротив, точь-в-точь скопировав её позу, и начал тяжко вздыхать, явно её передразнивая.

Марина лениво открыла глаза:

— Иди отсюда, Васька, чего уставился? Откуда ты вообще взялся?

— Пошли вместе, а то ещё потеряешься. Тут вон, смотри, джигиты на конях скачут. Бросит поперёк седла — и поминай, как звали.

— Какой ты надоедливый, — недовольно пробурчала Марина, однако опасливо покосилась на гарцующих невдалеке незнакомых мужчин. Остальные ребята уже ушли далеко вниз, даже голосов не было слышно.

— Штё?

Марина встала. Василий тоже подскочил, как пружина.

— Вот и умница. Сразу бы так. Руку давай!

Он протянул свою растопыренную пятерню, схватил её за руку и, не дав опомнится, помчался по крутой извилистой тропинке.

— Резников! Пусти! Ненормальный!

Но он только хохотал, как безумный, увлекая её за собой. Куда они мчались, не разбирая дороги, Марина не понимала. Он свернул на едва приметную тропинку, которая вилась между скал, и теперь упрямо тянул Марину куда-то вверх.

— Куда ты меня тащишь? Мы не так шли! — но она сопротивлялась только на словах, подхваченная как безвольный листик мощным ураганом его воли. Чувствовалось, что он ориентируется среди всех этих стёжек-дорожек с такой же лёгкостью, как в лабиринтах метро, и у их пути есть какая-то цель. И, наконец, они её достигли. Ничего не объясняя, Василий просто притянул Марину к себе, закрыл своими ладонями её глаза, поставил её впереди себя, провёл так немного, а затем убрал руки… Марина охнула и невольно отступила на шаг: перед ней, окружённая со всех сторон высокими скалами, зеленела роскошная поляна, похожая на огромную малахитовую чашу. Лёгкий тёплый ветерок гнал огромные бесшумные волны от края до края, а на их поверхности дружелюбно качались пёстрые головки цветов. Вокруг не было ни души, только высоко в небе парила какая-то птица. Зачарованная небывалой красотой, Марина не чувствовала в этот момент, что голова её покоится на груди у Резникова, а его руки крепко обнимают её за плечи.

— Боже мой! — тихо прошептала она.

Никто из них впоследствии не мог вспомнить, был ли это только миг, или они стояли так долго, вместе любуясь открывшейся им красотой, потому что с той минуты, как они увидели эту зачарованную поляну, время перестало существовать. Помнилось только, как они вместе устремляются вниз, с радостными криками, точно две диковинные птицы, и падают, падают, кувыркаясь и радуясь, в эту душистую, нехоженую траву… Наверное, это был тот самый вход в иной мир, который иногда вдруг открывается избранным, навсегда наполняя их души какой-то нездешней радостью, пока они там, и нездешней печалью, когда они, неведомо как, оказываются вновь за его пределами. Но пока что они были там, они были там вдвоём, и целиком подчинились законам этого неведомого мира, где всё было просто и волшебно, где воздух был напоём веяньем древней магии, неведомых культов, ушедших культур и — неповторимым очарованием детства. Они баловались и кувыркались, плели венки и одевали их друг на друга, теряли друг друга в высокой траве и находили вновь… Но оставим их одних — пока они так счастливы.

В лагере между тем произошёл небольшой переполох по поводу прибытия ещё одной группы — из Питера, и это наполнило жизнь обитателей лагеря весёлой вознёй, как будто повторялся вчерашний день: снова ставили палатки, снова кто-то что-то потерял и не мог найти, снова слышались крики приветствия, завязывались новые знакомства, а старые друзья радостно устремлялись друг другу навстречу.

Впрочем, не все, не все… Один из вновь прибывших — высокий черноволосый красавец — бродил между палатками как неприкаянный, с удивленным лицом. Не будет преувеличением сказать, что вся женская половина лагеря, затаив дыхание, следила за его передвижениями. Парень был слишком, вызывающе красив — этакий принц, мечта девичьего сердца. Покружив по лагерю, но, видимо, не обретя того, кого искал, он подошёл к Парижанке.

— Девушка, я тут слышал фамилию Резников…

(точно, как раз перед этим Славик сказал: «Поколочу этого Резникова, он опять свистнул мой фотоаппарат!»). Хотя обед давно уже прошёл, отсутствию Золотиловой и Резникова никто не придал значения. Заметили, что нет Марины — любительницы поесть. Да и Резников где-то затерялся. В те дни как-то совсем не связывалось — Марина и Василий, это звучало всё равно, что… нитка и кочерга.

Парижанка не поняла вопроса. Она решила, что это попытка привлечь её внимание, и проговорила с уклончивой благосклонностью:

— Ну и что? Фамилии разные бывают.

— Разумеется. И что этот Резников — какой он из себя?

— Какой? — Ира остановилась взглядом на любознательном незнакомце и вдруг улыбнулась: — Да на тебя здорово похож, только немного пониже и поминиатюрнее.

— Ага! Такой худой, кудрявый и приставучий?

— Точно.

— И где же оно есть?

— Я точно не знаю. Но возвращаться он должен вот по этой дороге.

Долго не раздумывая, Володя (так звали нашего принца) отправился в указанном направлении, однако дорога, сколько мог видеть глаз, был пуста. Впрочем, за многие годы он привык прислушиваться к внутреннему голосу, и теперь этот голос настойчиво посылал его вперёд, точно обещая какую-то награду. Конечно, встреча с другом детства, с которым не виделись полгода, была сама по себе наградой, но казалось, к чувству предвкушения радостной встречи примешивается что-то ещё — какое-то непонятное то ли волнение, то ли беспокойство, Володя сам понять не мог, но что-то точно гнало его в спину. Он целеустремлённо продвигался вперёд по совершенно безлюдной тропинке, как вдруг услышал крик, за ним другой — и уверенно устремился на голос. Это был чей-то детский, немного капризный голосок, который звал:

— Вася! Василий! Ну, где ты? Ну, я так не играю! Вася! Я боюсь! Ва-ась!

Случилось так, что и Володя прекрасно знал это место — это был их давний секрет, когда их ещё детьми вывозили летом в солнечный Крым из туманного Питера. Он уверенно пошёл на голос, и вскоре вышел на поляну, в который раз на миг остолбенев от открывшейся перед ним в узком проёме скал красоты. Сначала ему показалось, что поляна пуста, но вскоре сверху он заметил — там, на поляне, по колено в траве стояла невысокая девушка, в нескольких шагах от неё схоронился Василий. Володя отлично видел сверху его согнутую и точно приготовившуюся к прыжку фигуру. Этот узкий проход среди скал — как брешь в стене времени. И как будто не было этих долгих лет учёбы и возмужания, и они опять дети — охота началась. «Как обычно!» — успел подумать Володя, вихрем слетая вниз.

Марина обернулась на шум, да так и застыла, во все глаза глядя на неизвестно откуда взявшегося стремительно приближающегося гиганта, так странно похожего на куда-то исчезнувшего Резникова. В голове тут же всплыли альпинистские ужастики про чёрного альпиниста. На миг её объял суеверный страх. Хотелось крикнуть, но голос не слушался, и ноги точно приросли к земле. Но дальнейший сюжет развивался по оригинальному сценарию: когда незнакомец оказался всего в нескольких шагах от неё, из травы вдруг выпрыгнул живой Резников, и оба, свалившись в траву, начали бить и тузить друг друга, сопровождая свои действия пыхтением и воинственными выкриками. Этот великан совсем подмял под себя Василия. И тут Марина вдруг очнулась. С криком: «Не трогай его, дубина!» она отважно бросилась на незнакомца и вцепилась ему в шею, в волосы. Но тот оказался увёртливым, как уж: секунда — и Марина повисла в воздухе, смешно дёргая ногами и продолжая кричать. А Василий, вместо того, чтобы вскочить и ринуться ей на помощь, катался по траве, схватившись за живот, и корчась от конвульсивного смеха. Чьи-то руки плавно, как в лифте, опустили Марину на землю. Она подскочила, точно резиновый мячик, и с распахнутыми во всю ширь глазами обернулась к своему обидчику. Он смеялся вместе с Резниковым, но встретив её взгляд, вдруг странно притих. А Марина смотрела на него во все глаза, позабыв даже, что стоит перед живым человеком: казалось, перед ней была ожившая статуя какого-то античного божества. Заметив её восхищение, Володя спросил:

— Ну, как, девушка, нравлюсь? Зачем же вы меня так немилосердно побили?

Приподнявшийся было Резников снова рухнул на землю от нового приступа хохота. Глядя на него, не могли удержаться от смеха и Володя с Мариной. Наконец, все понемногу успокоились. Василий поднялся, отряхнулся и церемонно произнёс:

— Разрешите представить: Володя Григорьев, друг детства. Ну, вот ты сама видишь, какой. Жаль, что ты его немного потрепала… надо было больше! — он снова рассмеялся. И они стукнули друг друга по рукам. — А это Марина. Вот… Ты на неё не обижайся!

— А я и не обижаюсь. У женщин поступки всегда опережают мысли.

Марина фыркнула. Василий выразительно взглянул на друга, как бы рекомендуя ему воздерживаться от подобных комментариев, а потом обернулся к ней:

— Философ! Не обращай внимания, — что Марина и восприняла буквально: не сказав больше ни слова, она отвернулась от обоих и пошла по проложенной в траве тропинке прочь. Друзья смотрели ей вслед.

— Ну, как тебе? — спросил Василий. Володя выставил вперёд большой палец и коротко произнёс:

— Во! — Они опять хлопнули друг друга по рукам, обнялись и счастливо рассмеялись.

— Что-то от тебя долго не было вестей. Заинтересовал меня своими исследованиями, а затем — тишина.

Володя пожал плечами:

— Не о чем было писать. Мне важен результат. И если для его получения нужно время, значит, нужно время.

Помню, в самый первый вечер я стал свидетелем разговора Василия с Парижанкой.

— Надо же, как вы похожи! Как будто в глазах двоится!

— Нет, Гриня совсем другой, — Гриня это было детское прозвище Володи, которым пользовался Василий время от времени, чтобы подчеркнуть свой особый статус, потому что так назвать Григорьева не отваживался больше никто. — У него и кличка подходящая была в юности — Монах. Трудно поверить, да? С такими данными! Девчонки ему сами на шею вешаются… вернее, хотят повеситься, но он не подпускает.