Бесплатный фрагмент - Страж серебряной графини

В тексте этой книги полностью сохранены авторский стиль, орфография и пунктуация.

Разместить в книги какие либо иллюстрации не представилось возможным.

Посвящается, с любовью, моей Семье, всем тем, кто меня поддерживал и поддерживает, родным, близким, друзьям и читателям. А особенно — памяти моего отца, А. И. Макаренко, человека, которому, как А. де Сент Экзюпери, небо открыто — всегда. Автор.

«Будь или — умри!»

Девиз Веры Лотар — Шевченко.

Глава первая. Что такое мыслеслон?

Ника:

…Это же все случилось, когда папочка заболел… И когда мама — фей начала уже писать новую, большую книжку в альбоме с закрыванием… Я не знаю, как это называется. Мне только пять… Я просто знаю буквы и умею их немножко складывать в слова. Вот.

Ах.. да. Я забыла. Меня зовут Ника. Моя новая фамилия — Яворская. Раньше у меня была старая фамилия: Алей — нико — ва… И я жила в доме, который сгорел. Он совсем сгорел.. От него не осталось даже и досточки.. Просто — пепел.. Такая серая кучка…

..Мамочка стояла, прижав меня к себе… Мы смотрели на кучку пепла. Долго. Я не плакала. Нос морщился только. И очень хотелось чихать. Потом мамочка присела на корточки:

— Детка, пойдем! — она потянула меня за палец. Так, осторожно нежно. Она все делает нежно Даже — смеется.….В сторону машины. Папочка стоял там. Облокотившись на дверцу. Он такой высокий и сильный. Красивый. Мой папочка. Похож на мальчика, который спрятался во взрослого дяденьку. Честно. Папочка знает всякие сказочные вещи, умеет играть во все игры на свете… И он так любит маму, что всегда смотрит только на нее.

На меня он тоже — смотрит. И всегда берет меня на руки. Даже, когда я не прошу.

И завязывает шнурки на башлыке моего нового пальто.. Я не умею завязывать эти шнурки, они гладкие… И пальто верблюдовое., нет, велюровое… фу, какое тяжелое слово… Кое — как нацарапалось. Прямо, как Лешиков мысле — слон…

…Кто такой Лешик? Это сын моих крестных, дяди Миши и тети Анечки. Лешику целых девять лет. Он старше меня на.. много годиков.. но будто бы — маленький. То ему надо завязать шарф, то он пуговицу на пальто забудет застегнуть, то сменку чешек на физ — ру… Тетя Анечка и дядя Миша иногда на него ворчат.. А папочка — нет..

Папочка, он — добрый. Он вообще — ни на кого никогда не сердится. Он просто — делает лицо. Как будто сердится. Понарошку. Хмурит брови, поднимает их домиком. И таращит глаза… У папы красивые глаза. Шоколадные. Теплые. С искоркой солнца.. Солнце, когда уходит спать, забирается просто в папины глазки. Так мама сказала. А то, что говорит мама — совсем правда. Всегда.

Мама.. Мамочка…

Ланочка… Фей. Королева.

Это крестный так ее называет.. Если на мамочке красивое платье, то крестный, бормочет: «О, боже, королева!» — хватает карандаши, рассыпает их по полу и рисует мамочку так быстро, что рвет бумагу… а папочка тогда кусает губы и смотрит в окно. Но — не сердится. Нет. Папочка никогда не сердится.

..Это папочка сказал, что подарок Лешика называется мысле — слон.. Он розовый, у него короткие толстые лапки и большая голова… В нее влезают сразу все мои мысли. Прячутся в голове слоника, которая закрывается на замочек… Чтобы отдыхать…. И откуда же папочка знает, что они там?

Я вставала ночью и открывала голову слоника — там было совсем пусто. Не было там никаких мыслей. Я решила сказать об этом папе, а он только засмеялся и покачал головой. Сказал, что мысли, наверное, испугались и разбежались по углам, а я не заметила… Не знаю.. Может, и правда — не заметила. Ведь ночью — темно… А мысли они же — такие маленькие. Как я сама…

Мамочка тоже — маленькая… Как статуэтка у папы в кабинете, где есть громкие часы, большое зеркало и много — много старых книг.. Они даже немножко на полу лежат.. Мамочка их не убирает. Пока папа не закончит с ними работать… Когда папочка работает, он не замечает ничего. Просто целый, ну.. век. Сидит, грызет карандаши, и пишет слова. В три столбика. Иногда карандаши ломаются и падают на пол. Но папочка не слышит, как они падают. Он слышит только мамочкин голос. Она тормошит его, приносит кофе, целует волосы, обнимает:

— Любимый, отдохни немножко! — приподнимаясь на цыпочках, нежно говорит она. Так нежно, как будто поет песенку. Как можно научиться так говорить, как мама? Я так — мечтаю… Но пока не умею… Наверное, потому что иногда сержусь. На куклу Фьору, на зайчика Степашку, на Лешика. А мамочка.. Она — фей. Она не умеет сердиться. Папочка — не хочет, а она — просто не умеет.. Папочка обожает ее за это… Даже если он выпьет полбутылки красного сока, который — вино, мамочка не сердится. Смеется. И говорит с папой на сказочном языке, который звучит, как музыка… Ранцузский.. на нем написана моя любимая «Золушка».. А папочка тогда говорит с мамочкой так, как будто они — совсем одни, и голос у него, как у нежного тигра…

Мой прежний папа, который умер, никогда не говорил так с моей первой мамой, Тонечкой. Он ее просто — бил.. И она стала долго кашлять кровью… и умерла… И вот я живу теперь с папочкой и мамой — феем… Ой! Листочек кончается, напишу завтра. Мамочка говорит, что «надо уметь вовремя заканчивать… Тогда интересно читать. Нельзя «тянуть резину за хвост»… Смешно. Милая мамочка… Разве у резины есть хвостик? Надо спросить у папы… А вдруг — есть?

Фей

Письмо

От кого^ Madame~ d Ash

Кому: Lorie Fabble

Тема Di reposta.

Копия. Скрытая копия. СМС.

«Лорик, ты представляешь, она опять приходила ночью. Вынырнула, просто шагнула из зеркала… Из рамы, как выплыла… Неужели придется писать про нее?!

Мне не до книг сейчас… Совершенно. Грэг сильно простужен. Температура держится неделю. Пою его всякими отварами и растираю. А он все это превращает в насмешливую, легкую игру.. Порывается работать. Просил уточнить у профессора, есть ли в замке, в библиотеке, книга» Корабль дураков», 1672 года издания… Напиши. Ждем. Какая сейчас погода у Вас? Неужели опять идет дождь? Наверное, непривычно для Кракова… Никуша, слава Богу, здорова, моя звездочка.. Такая мне помощница.. И трогательно заботится о Грэге…

Без памяти его обожает… Увлеклась новой игрушкой: розовый огромный слон. Едва влезает в ее кроватку. Лешик подарил. Зовет его мыслеслон. Что то украдкой пишет в блокнот, старательно, печатными буквами. Когда спрашиваю, отвечает растерянно: «Просто про все, мамочка!» Чудо мое ласковое.. Что бы я без нее делала, мы?! Завтра пришлю тебе ее новые фото.. Сегодня устали уже глаза и папку не найду, Грэг запаролил где то… Вездесущий мой Горушка… Кашляет так, бедный!

«Целую. Пиши скорее. С любовью — твой Фей.»

Грэг. Записи в Dey/ Dgornal. www/http/deydgornal.com

…Она по прежнему сводит меня с ума.. Кричит по ночам, почти бредит.. Плачет.. Бужу, целуя, убаюкиваю, целуя… Пытается рассказать сны, но не все помнит. Какая то средневековая путаница..

Графиня Баруэлл, Фьоретта.. Ее лошади, ее охрана из шести стражников, на серых, в яблоках, лошадях, под серебристыми сетками — чепраками..Яды какого то Синтонелли, Сигарелли.. Как ее бедная головка все это вмещает в себя? Не понимаю. Не дыша, думаю только том, чтобы она не заболела, и могла хоть немного — отдыхать… Мишка в Барселоне уже три дня, Аня целыми вечерами в галерее, готовит, вместе с Литягиной, выставку прикладного искусства. Меня мучает алжирская лихорадка.. Переводы Тренстрема продвигаются туго… Едва успеваю записывать все за моим феем.

…..Да. Еще.. У нее появилась новая родинка.. Такая совершенно крохотная, нежная, на левом лепестке… в правом углу… Ее могу видеть только я… Мне неведомо даже, догадалась ли об этом она сама… Ее лукавая нежность просто ошеломляет, кутая и дразня, и я забываю все на свете..la divina, ma colomba

Мы не были у Плахотина уже три недели. С того самого дня, как начали делать ей массаж стоп. Дай Бог и не быть у него совсем! Как я мечтаю об этом… боже… Рвота не повторялась больше, но по утрам, через день у нее синеет носогубный треугольник и приступы аритмии.

Никуша всерьез озабочена моим здравием и воспитанием диковинного зверя мыслеслона, невозможно розового цвета, с коротким, как огрызок краковской колбасы, хвостом. Ей подарил его Лешик, верный паж и обожатель, и теперь она с ним не расстается.. Маленькая королева. Во всем копирует мать… Иначе — и быть не может… Не бывает иначе…. Не будет.»

Глава вторая. «И нежностью полон дом»

«…По сообщениям агентства «Франс пресс», Виолетта Нордина, российская художница — эмигрантка, владелица антикварного бутика — галереи «Дю. Норд» в парижском квартале «Батей», найдена мертвой у порога своей квартиры. Сорокашестилетняя любимица богемы, обладательница престижной европейской премии «Сезар» в области искусства за 2012 год, по предварительному заключению следствия, выпала из окна, с высоты третьего этажа, и, получив травмы, несовместимые с жизнью, скончалась на месте.

Поводом для суицида, согласно заключению комиссара полиции и криминалиста, работавшего на месте происшествия, могла послужить ссора madame Nord с ее бывшим гражданским мужем, художником станковистом, Александром Н Последний, по сведениям полиции, скрывается уже в течении двух дней, в Восточной Европе, предположительно в Македонии или Чехии.».

Грэг: Записи в Dey. Dgornal. www/http/deydgornal.com.

…Ворохов позвонил мне в скайп рано утром, когда оба моих фея — маленький и большой — еще безмятежно сопели в своих кроватках. Меня же нескончаемою жаждою и изжогою мучил Фрост, и я решил перевести его «Заснеженный вечер» с утра пораньше, вопреки всем приметам и названиям, ухватив за хвост синичью, упругую, трель ритма, пришедшую мне в голову внезапно, как бред….

Расплывшийся в фокусе экран ноута преподнес мне взлохмаченное, хмурое лицо Мишки, на фоне его домашней мастерской, с разбросанными гроздьями кистей, сломанными палитрами, рамами и макетами, и возлежащей на ступенях лестницы гладкой и по — египетски, статуарно — мускулистой кошки Баси, любимицы всей вороховской семьи.

— Слушай, брат, я чего звоню.. — Наскоро поздоровавшись, начинает Мишка, то и дело оборачиваясь в сторону лестницы. — Ты на французские ресурсы давно заглядывал? Ну, «Фигаро» там,» Пари матч»?

— Нет. А что? — Я верчу в руках листок со строфами Фроста, беззлобно чертыхаясь про себя. Мишка все перебил.

— Да ничего, так.. А фей?

— Ланушка рано легла вчера. Купала и стригла Никушу. Устала. — Я медленно улыбаюсь, еще раз проживая про себя забавные картины вчерашнего купания ребенка, от которого странно пахнет шоколадом, молоком и солнечной пылью… И который похож на фея так, что замирает сердце, когда думаешь об этом…

— Слава Богу. Не давай ей смотреть французские веб — ресурсы. И «Русский Париж» — тоже.

— Почему? Чего это ради? — удивляюсь я непритворно. — Ланочке ведь нужно бывает. для работы, ты же знаешь.

— Да. Но не сейчас. Виолка вчера разбилась…. Весь Париж гудит.. Мне звонил Мартен, ее агент. Только что.

— Господи Боже! — я медленно кручу пальцем колесо мышки, прочищая горло сдавленным кашлем. — Она..

— Она мертва. Сломала шею. Как Ланке сказать?

— Нельзя.- Я ошеломленно хватаюсь за голову. — Подожди. Я позвоню Полю. Это правда?

— Черт! Ну, конечно, Грэг. Мертвее не бывает. — Мишка саркастически хмыкает.

— Как?! Что произошло?!

— Не знаю. Поль сказал: суицид на почве ссоры с возлюбленным.

— Мерзавец! Клошар! — Взрываюсь я ожесточенно. — Довел — таки! — Моя голова пылает, рисуя непрошенные картины, которых — быть не может. Как не бывает «бы». Что ждало бы Ланочку, решись она простить и остаться с ним?! Немыслимо! Но вместо Ланушки на парижском, сером, с белыми прожилками, средневековом камне, распластано тело Виолетты Норд. Фотографии фотобанка «Франс — Пресс» страшны. Я включаюсь в ресурс вслед Мишкиному рассказу. И напрочь забываю про открытую дверь кабинета. Меня приводит в чувство звук падающего тела…

Ника:

…Папочка так страшно кричал, что я проснулась, испугалась, и прибежала в комнату в одном носочке… Мамочка. Моя любимая мамочка лежала на папиных руках на полу. Когда она падала, то ударилась о книжный шкаф… И была — как мертвая.

Папа и вовсе не заметил меня.. Он хрипло шептал что то, на незнакомом мне языке, целуя мамочку все время, гладя ее волосы, веки, щеки, руки, прижимая ее к себе, как куколку или маленького ребеночка.… Он даже и не шептал, а просто сипел, как Барбоска, которого весной удавил петлей Мишка Корягин из нашего прошлого двора.. Мишка всегда удавляет собачек… Он — жи — во –дер.. Сдает потом их в мыль- ни –цу… Или — в мыльню? Как правильно? Не знаю. А папу теперь нельзя спрашивать ни о чем… Пока мамочка не поправится.

Я убежала, набрала воды в маленькую ванночку, в которой купаю кукол и стала мочить мамочке носовым платочком лоб и ручки.. У нее на голове, кажется, шишка. Она ушиблась.. Она ведь очень нетвердо ходит. Как будто — танцует. Мы все ходим и стоим полной ножкой, а мамочка — почти на цыпочках… и если волнуется или спешит — падает. А если падает, то не разрешает об этом говорить никому. Даже и куклам. Однажды я тоже зашла в папин кабинет, а мамочка лежит на ковре и смеется. И вытирает своим шарфом пыль на нижней полочке.

— Зачем — шарфом? — спросила я.

— Ну, детонька, чтобы зря не падать. — Ответила тихо мамочка и опять засмеялась. А потом мы долго вставали и у нее кружилась голова… А папочка не знает, что мамочка тогда упала. Мы просто потом в кабинете протерли всю книжкину пыль.. Или — книговую? Опять — не знаю…

Я люблю мамочку так, что останавливается сердце… Просто никому не могу об этом сказать.. Когда смотришь мамочке в глаза, то кружится голова, и ты будто бы падаешь в колодец… И ей нельзя сказать неправду. Даже и никакую. Самую маленькую. Вот.

МИХАИЛ ВОРОХОВ. Из статьи к воскресному приложению еженедельника «Оффисьель». Март 2013 года:

…«Стиль и взрывная экспрессия картин Виолетты Нординой (Норд) поражает. Она похожа на застывшую музыку. Музыку, которую видят и слышат одновременно. Многогранность, бездонная двоякость, выпуклость таланта художника уводят нас в обманчиво — бездонные дали мощной, как водоворот, омут, экспрессии воображения, которое вольно распорядиться мистическими сюжетами картин, как угодно и вольно Душе, ищущей, приближая и отдаляя в фокусе, волшебство преображения сюжета в явную реальность. Ту, которая нам представится.

Ранний уход художницы за край и волшебную грань земли, есть трагедия для европейского искусства вообще, и русских традиций в этом искусстве — в частности… Но, вместе с тем, ее уход это — горькая, как шоколад, возможность постижения и открытия тех мистических глубин и виражей, что таятся в каждой ее картине, неустанно маня и увлекая нас, невольных свидетелей и наследников ее Дара.»…

ГАЗЕТА» КОТИДЬЕН ДЕ ПАРИ». Отдел криминальной хроники. Выпуск 1458 от 22 мая 2013.

…«По сообщениям агентства „Франс — пресс“, в ночь самоубийства художницы Виолетты Норд из ее бутика — галереи была похищена коллекция ювелирных украшений стоимостью более пятисот тысяч евро и старинный кинжал стилет времен Елизаветы Тюдор с потайным отверстием для яда в рукояти. Местонахождение украденных вещей до сих пор не обнаружено».

Письмо

От кого: Madame~ d Ash

Кому: Lorie Fabble

Тема Di reposta.

Копия. Скрытая копия. СМС.

Не храню писем… Стараюсь не хранить. Стираю, убираю, все время чищу компьютер… Но с тех пор как это случилось, мало сижу за ним, Лорик… Никак не могу поверить во весь этот ужас…

Какие молодцы вы с твоим papa, что слушали Вивальди.. Я представляю, как тонко взлетали скрипки в тремоло.. В этой нежной, высокой дрожи свечей.. Все думаю об этой экскурсии в замке, под Краковом. Это было тогда для меня не удивление, а просто, какой то… обморок узнавания. «Я здесь прежде была, я знаю этот мраморно — холодный, в позеленелых плитках пол, я знаю этот стул с его чуть потертым штофом или муаром, я сидела на нем, мне знаком этот зеленый карточный столик для бриджа, эта медная палочка для серсо, эта каминная полка, слегка погнутые щипцы, ведерко для угля. А вот этот ларец — креденцу переносили из яшмовой приемной замка — дважды.. Ты помнишь, какое удивленное лицо было у Горушки? Он думал, что я — брежу. Что я больна, устала. Что у меня озноб.. Тогда был дождь. И потом — портрет графини… В парадной, муаровой гостиной замка. В этом малиновом берете, в костюме догарессы, в венецианской полумаске… Она похожа на меня. Но она — не я… Лора, милая, скажи, что она — не я! Она — Фиорелла, Фьоретта, Флоринда, кто она? Жившая более шестисот лет назад, и умершая на руках графа Баруэлла от отравленной стрелы.. Но я то умирать — не хочу.. Все еще болит эта злосчастная шишка на затылке. И появились головные боли, от которых Горушка с ума сходит, но польза от них та, что мы каждый вечер выходим на прогулку и едем в галерею, и в парк, где Никушенька катается на маленьком, седом важном пони… Мне кажется, этот пони такой старый, что вполне мог бы знать саму королеву Бэсс, а не только графиню Баруэлл… Ой.. прости. Кажется, Грэг приехал… Вставляет ключи… успеть выключить экран. Целую тебя — на лету. Завтра напишу еще…

Никушенька много рисует, лепит и не отходит от меня ни на шажок, так трогательно заботясь, что сердце мое от нежности — обмирает… И мы все -расплавлены в этой нежности. Ею полон дом…

Глава третья. Мусорная девочка

Анна Ворохова. Записи в чате портала «Dairy.day.ru.»

— Ребята, а если меня будет тошнить опять? — Так она весь вечер и тормошила, смеясь, кашляя и прижимая ко рту и носу платочки, которые ей Ника протягивала, — весь вечер тормошила, меня Мишку, Лешку, Грэга… Сидели, ели рыбу под лимонным соусом… Опять свечи, мята, опять — час, дивный в этих тенях мартовского заката.. А у нее уже два дня подряд — сильная тошнота.. И мой сумасшедший, и преданный ей, и Грэгу, как Орест, Мишка, возит ее в своем новом, «галерейном», шевроле туда — сюда, по городу, вечерами.. Чтобы глотнула свежего воздуха. Чтобы ела потом. Чашку кофе выпила…

…Вздумали играть в мячик.. Прямо в гостиной. В ней, слава богу, почти нет мебели, только мягкий, белый модуль — диван, круглый стол со стеклянной, вдавленной в ромб красного дерева, крышкой, высокими пуф — стульями и вправленными в стены гобеленами и нишами, с фарфором кукол — пастушек, ваз, блюд, супниц, сервизов и просто — чайных чашек, фигурок ангелов.. Новый дизайн, Мишкины придумки. Полуремонт. Простор. Пространство. Для Фея. На цыпочках.

….И вот — катали мяч. По этому пространству. Ника осторожно, нежно передавала ей мячик, как ребенку, с тихой улыбкой.. Потом бежала к столику со свечами, мочила платок в уксусной воде и вытирала ей лоб.. Руки. Отдавала мячик Грэгу: «Папа, папочка, не уходи! Еще поиграй с нами!» Потом проводишь свои книжки!» —

И все держала его за руку, просительно подняв вверх лицо.. Я понимала, что ей — просто страшно. Дважды на ее глазах Ланочку рвало нещадно, слизью и желчью, со следами крови… Ни я, ни Миша, ни Грэг, просто не успевали оградить девочку от зрелища, от которого сердце не то, что рвется — каменеет. Молчит. Бухает где то в спине и пятках. Огрызается жадным и жалким зверем.

И Ника была храбрым солдатиком. Просто — кусала губы, бледнела. Но не плакала. При первом же Ланушкином порыве ей навстречу — кидалась с раскрытыми руками:

— Мамочка, мамусенька, я — вот, я — здесь… Что тебе принести? Что, скажи? Воды, платочек? Мама… мама моя… И гладила ее руки и пальцы.. Дула на них.. Подсмотрела, верно, как Горушка на них дует, целуя, перебирая… трогательная девочка…

— Да, что вы тетя Аня, не надо, — когда я пытаюсь ее хвалить за всякую нам помощь, дергает плечиком и морщит нос… — я так… я мало умею. Мне же только пять.. — и смеется, и глазки, как фиалочки… А потом — мне — бух, бряк:

— Я — мусорная девочка..

— Что?! Как? — услышав, чуть не захлебнулась я от возмущения, рискуя разбить сахарницу, рассыпать сухари, перевернуть все на столе, где ждал посыпки яблочный пирог с корицей.

— Мне девочки во дворе так говорят. — Пожала опять плечиком. — Не хотят со мной играть. Мила, из сто какой то квартиры, у нее дедушка — академик, сказала, что Грэг — не мой настоящий папа, и что у него не может быть деток.. он хромой.. На дьявола похож.

— Ну и дура она, эта Мила! — выпаливаю я прямо в облако коричное, опираясь руками о стол. — Не на дьявола, а на Паганини.. Или — на Орфея.

— Ор — фей.. Как красиво… Мамин фей, да? Мамочка — Фей, а он — Орфей! — Торжествующе засияла Нукуша. — Правда же? Я им так и скажу, и пусть они со мной и не играют.. Ну и что,.Лешик все равно за меня подрался с этим Вовкой…

— И щеку расцарапал. Вот почему? — не спрашиваю, а скорее — утверждаю я.

— Да.. — Кивает Никуша рассеянно. — Не надо его наказывать, это не он драку начал. Это — Вовка. Меня обозвал «мусорницей». Сказал, что меня нашли в помойке. Ну, Лешик и дал ему.. В нос.

— Правильно. Молодец. — Энергично заключаю я, нарушив разом все свои принципы педагогики для английской школы, в которой преподаю уже семь лет. — И никакая ты не мусорная девочка. Ты — дочь профессора Яворского. Так всем и говори. И все. Категорически. Я невольно цитирую Грэга, который стоит у косяка и с улыбкой смотрит на меня.

— Ань, собирайся… Поедем в парк.. Ланушка просит. Потом допечешь… накрой полотенцем…

…Дома у нас все так. Внезапно. Как Ланушка. Воздушно. Незаконченной строфой. Бликами солнца на воде… Они дрожат. Переливаются. Нет ощущения вечности, когда на них смотришь… Только — остроты. Новизны. Нечаянности..

Ника:

Папочка так быстро бежит, что мы с мамой за ним не успеваем, и отстаем, и прячемся в коридоре.. мамочка быстро дышит, грозит мне пальчиком, потом надувает щеки, и — всем сразу, ребятам, мимо которые спешат:

— Доброе утро, рагацци! — Рагацци — смешно, как будто рогалик… коралик кораблик… Это тоже — ребята, только по итальянски, как то… Мама часто говорит по итальянски теперь. Бредит. В жару… тетя Аня сказала –" трес»… Что то страшное этот «трес», потому что Аня плакала, когда говорила.

Хриплым голосом, как будто — курила… Анечка очень любит маму и боится, что мамочка….. Я — тоже.. я очень боюсь… И вот.. Да… Я слушаюсь маму. Если я буду слушаться, может, она останется с нами? С папочкой.. Так и я же про него все говорила.. И мы побежали по этим лесенкам, верх.. Тоже — за ним. Это называется какая то «дитория»…

И папочка тут рассказывает лекцию.. Урок такой, длинный. Для больших ребят. Сту — ден — ты это называется… Их много.. много.. Целая — тысяча… Я не знаю, я столько не умею знать… сколько их…

А потом папочкин голос гремит, как в пещере, так гулко.. эхом… И мы с мамочкой сидим тихонечко, на самой верхней ступенечке — скамеечке, откуда папочку так хорошо видно, и его красивые волосы, и шоколадные глаза, и лоб…

У папы открытый лоб и брови мохнатые, как елочка… Укрывают глазки и поднимаются так смешно, домиком, когда папа сердится. Понарошку… Он рассказывал так долго и длинно, про красивое море, про старичка, который розы любил, и собирал их в кувшин, его звали Крит.. нет, как то смешно, как кита.

И про Лета, который дружил с ним, и про лодки.. И про ветер.. И про то, как человек плывет на корабле, даже — под парусом… И — тонет.. А вместе с ним — все его стихи.. А потом его спасает девушка, какое имя у нее — не запомнила… Похоже на мамочкино.. И все стихи спасает… Мокрые — сушит.. Раскладывает листочки на берегу.

Звонок.. Мамочка — вздрагивает, и мы несемся вниз, и опять бежим, и кофе пьем, и пирожные смешные. Маленькие, они только руки пачкают, и не успеваешь «ням» сказать — вкусно и быстро проходит… А потом мы опять бежим в машину, и едем в галерею.. Ух…. У мамочки там — " открытая дитория».. Это, когда все сидят на подушках, на полу, прямо в зале, и мамочка всем рассказывает какую нибудь красивую историю… Легенду. Сказку. Про картины.. Или про стихи.. И про всяких людей, которые их писали… А сегодня.. Мамочка про себя рассказывала…

Грэг: Записи в кожаном блокноте.

…У Ланушки моей было минорное настроение.. И я опять услышал ее импровизацию, которую — не догонишь, не успеваешь записать.. Настолько она летуча.

Фалет.. Что то такое строгое, летучее, как парус… Строки ровные. Белые тоже, как это рядно, холсты.. Знаете, их, наверное, такие пряла Пенелопа. Да, Грэг? — она обращается ко мне округло поводит плечами, сидя на фиолетовой подушке, чуть поджав ступни под себя, крохотные в скользком капроне… Вокруг, на таких же подушках студенты, с разных курсов, вольные посетители, купившие билеты… Распластанные пятна подушек на теплых квадратах просцениума. В полукруглые окна бросает брызги щедрое, почти как в мае, мартовское солнце. Обманчивое…. Я отрывисто исписываю обе стороны блокнота… Думаю, про себя: не озябла бы, ей опасен кашель… Но следить взглядом — не хочу. Обнимаю хрупкое тельце Никуши, сидящей рядом, на валике — подушке бежевого цвета. Ланочка продолжает говорить своим серебряным голосом, словно нить прядет:

— Ровные квадраты холста Пенелопа потом выжаривала на солнце. И все смотрела на море. Ждала корабля…

Скучно ей было ждать.. В нетерпении кусала губы, теребила волосы, запускала в них пальцы. Есть такие, знаете, нетерпеливые женщины.. Они не выносят одиночества.. Но — скрывать надо. Хочешь же быть женой примерной, без тени, в глазах итакийцев.. И по ночам смотришь, лежишь на белый потолок с квадратами колышущегося моря, и самой себе сознаться боишься, что хочется тебе увидеть мужа, ощутить тяжесть его тела над собою, тонуть в бездонности его глаз.. И нельзя об этом никому говорить — прослывешь распутной…

И, какое тебе, в сущности, дело,

Перед кем там пляшет Таис — нагая,

Остро вздернув нежные груди,

Что томила в медовом настое,

Словно персиков доли, с луною споря?…

И, какое тебе, в сущности, дело, что Мирон

Нарек златорукой Фрину, ее вылепив глиной,

Яростно — белой или просто — сердцем, в любви

Умолкшем?

…Записать, не забыть, о господи! Мои пальцы слегка дрожат. А она говорит дальше, спокойно, как журчит ручей, вырвавшийся на волю в тонкое тепло начала весны.

— А я вот, когда в гипсе лежала, то просто смотрела в потолок, ни о чем не думала, ни о каком муже.. Для меня это был как айсберг, потолок.. Я лежала, не мигая, потом кто то радио включил, и на арабском языке — песня, такая хрипота, горлом, знаете, словно не дышат над щербетом или над розовыми лепестками.. И не понимая по — арабски, ну, ни бельмеса, а в Париже часто Тунис ловился, так, волна, — она делает неопределенный жест рукой, изящный, и браслет из александрита скатывается с ее запястья —

Как губы не сомкнула над шербетом,

О, Фюрюза, отрада душной ночи,

Моя гюли, свой стан склони ко мне,

и бирюза расколется на грани

И станет сад светлеть, и под луною,

Я прошепчу, как страстно жду тебя…

…Эта тоска меня так затопила, что я стала плакать и хрипеть, а когда прибежала медсестра, то я попросила принести мне блокнот.. и записывала… Много записывала.. Впервые после того, как.. Все это произошло.. Для меня белый цвет это — концентрация и одиночество.. Такая пустота из мела.. И однажды приснилось, что я была в мелу, вся, не в гипсе, а в мелу… Его можно было отряхнуть.. А гипс то не отряхнешь. И вот, я отряхивала мел, как мусор, надоевшую кожу, притирания, а под мелом была новая кожа. Вскоре гипс сняли. И» мусорной девочки», какой я себя мнила — ее не стало просто. — Фей закусывает губу и улыбается, как то — особенно, встряхнувшись, вскинув голову, расправив плечи.

— Почему Вы вернулись из Франции сюда, в эту пыль? Почему не остались в Европе? — Неожиданный вопрос ей задает длинноволосый очкарик — хиппи, сидящий на зеленой подушке. Вольнослушатель.

— Ну, знаете… Пыль есть и во Франции — фей пожимает плечиком. Округло, зябко. И потом, я хочу «делать Европу», а не быть в ней. Как то так.. — Ланушка неожиданно подмигивает вопрошающему и всем нам.. — Вот мы, все с Вами, тут говорим об искусстве, жизни, рассуждаем, отвечаем на вопросы, тянемся к чему то, идем вперед. Не зарываемся в пыль, песок, как страусы… И вместе с нами город живет, и Дух живет… А если бы все мы ушли от Вас: учителя, врачи, музыканты… художники? Ну, вот закрылся бы универ, пришли бы в галерею профаны, дельцы, открыли бы тут пирожковую, чебуреки жарили…

Ну, да, город бы был, как Фивы, замерший, занесенный пылью и песками… Умирал бы потихонечку… Как в безводье… Вот в «Крысолове» у Марины, музыкант увел за собою детей, будущее города, и что? Погибли буржуины все.. Вместе с бургомистром… Так что, великий исход.. к чему он привел? Как в восемнадцатом, двадцатом, двадцать четвертом.. Да, Шестов, Бердяев, они были во Франции, дышали, ждали, жили и писали… Тщились, что меняют мыслью мир…

А Россия? Что же она — тогда? Меняла бауты? Маски смерти.. Карнавальные маски… И в итоге, к чему мы пришли?

«О, город мой, они тебя сожгли!» — напишет Ахматова… Какая бездна разверзлась перед ней.. Она отчетливо увидела, вернувшись из Ташкента, что — погибло. Не любовь ее, не Гаршин, ни даже — ее круг друзей. Не это — главное! Связь времен, связь Духа и поколений была утрачена навсегда.. Блестящая связь времен. Культур. И музыка стала — для элиты, о которой так любит говорить Мацуев, и Архангельский.. Теперь, здесь и сейчас… А Веру Лотар — Шевченко, блестящего музыканта, пианистку, выпускницу Венской консерватории, отсидевшую в лагерях тринадцать лет, просто так, ни за что — была женой оригинального изобретателя, инженера акустика, Володеньки Шевченко, любила без памяти, приехала за ним, попала из Ленинградской филармонии потом прямо в сибирские лагеря, играла пальцами на доске, с вырезанными клавишами, каждое утро, в камере, — Веру, ее то почему никто не цитирует? Ее: «Будь или умри»?

…Заключенные уверяли, что слышали звуки, которые она извлекала из сосновой доски.. Слышали Шопена, Листа, Черни.. Восхищались ее преданностью музыке, помогали… Кормили, защищали от побоев, карцера, насилия.. как умели и могли. Потому и выжила.

Фей складывает ладошки шатром домиком, высоко поднимает плечи, и кто то из сидящих рядом, накидывает на них газ шарфа, осторожно переданный мной. Она ловит мой взгляд и посылает ответную теплую молнию, прикрытую ресницами, еле слышно шевельнув изгибом брови и улыбнувшись Никуше. Та уже переползла ко мне на колени, но не отрывает глаз от матери.

…А холеный Мацуев, высокопарный Архангельский, сиятельный Орестовский, устраивающие теперь дорогие концерты и лекции для элиты, в Нью- Йорке, Санкт — Петербурге, Париже — услышали бы вот так, хоть что то — они….? Сомневаюсь и сильно.

В дом Веры Шевченко, в Новосибирске, приходили люди с улицы, сидели на лестничной площадке до ночи, чтобы послушать, как она играет… Она никого не прогоняла. Приглашала в дом. Молча. Во Францию не вернулась, приглашали и звали — сотни раз. Сорбонна, Париж..»

«Я предам тех, кто помогал мне выжить в сибирской мерзлоте». Таков всегда был ее ответ.. Девизом ее всю жизнь было: «Будь или умри!» И умерла в Новосибирске, и похоронена на Южном кладбище, в этом красивом, северном городе.. Но кто знает и помнит о ней? Лишь пианисты… Студенты, благодарные ученики.. А ведь о таких, как она можно писать книги. И — должно. Мусорница. Лагерница. Стопятница. Жена врага народа. Несгибаемый дух. Кармен музыки. Импровизатор. Никто почти не мог играть, как она. Сильное арпеджио, удар в начале, скрытый огонь внутри. Сердце на клавишах… Это мало кто мог.. Так.… А вот — жить. Впитать ее искусство и кредо жизни пытались многие, слава богу…

Получилось ли? Но хоть пытались, и то — хорошо!

— Светлана Александровна, а Вы — напишите? Напишите книгу? — взвивается вдруг высоким альтом, на весь зал, взволнованно — теплый голос Тани Литягиной. — О ней, обо всех, про которых Вы нам говорите… О себе напишите.. Вы ведь такая же.. У Вас тоже — будь или умри… И все останется… И продолжится.

— Да, Танечка, ты права. — Фей, светло улыбаясь, натягивает на плечи шарф, и вдруг начинает кашлять, прижимая ко рту платочек. — Я буду стараться — тихо заканчивает она, поднимаясь с подушек, и обнимая одной рукой цепко обвившую ее талию Никушу, а другой — нежно и твердо цепляясь за мой локоть. Кутая ее в манто, я чувствую, как она дрожит. Озноб? Нервное? Температура?

И сто гаданий не дадут верного ответа…

— Устала, любимая? — Одними губами шепчу ей я, кивая на прощальные возгласы тех, кто выходит из зала..

— Нет, просто горло. Как всегда — село.. Поедем кофе пить? Или к реке? вопросительно — нежно, ясными глазами смотрит она на меня. Потом — на Никушеньку.

— Ура, мамусенька, к реке поедем! — лепечет восторженно дочурка, прижимаясь к ее коленям. — Папочка, можно?

— Солнышки вы мои. Непоседы! — развожу руками я. — Ну, какая же река, девочки! Сыро, свежо. И мамочка устала… Тебе надо отдыхать, Ланочка….

— Грэг, немножко.. Подышать… Я укутаюсь… — журчит просительно фей.. — Не хочется домой сразу… И Никуше надо прогуляться.

— Любимая. — Я старательно держу осторожную паузу.- Ты посидишь в машине, хорошо?

— Ура, на речку едем… — торжествующе несется к дверям Никуша. — Папочка согласен. Ура!

— С чего ты взяла, что мы — едем? — Кашляю удивленно и смеюсь я. — Я же не сказал, да.

— Ты сказал маме: " любимая». Это же и значит — да! — упрямо твердит дочурка, усаживая фея на пуф в холле галереи, где Ланушка моя терпеливо продолжает пояснять что то окружившим нас студентам, писать на листках названия книг, номер сотового, строчки стихов, названия музыкальных дисков, бог ведает, что еще.. Она роняет манто, роняет платок.. Смеется, переспрашивает что то у гардероба, у провожающих ее Тани, Ильи, Антона…

И тут вдруг я отчетливо вижу на ее платке следы крови..

Желание схватить ее в охапку, прижать к себе, вдохнуть свое тепло, согреть… укрыть, невесть от чего моментально обрушивается на меня такой лавиной, что темнеет в глазах. Я прихожу в себя только в машине, когда мы уже подлетаем к набережной: серой, одинокой, гранитной.

На плитах ее распластался свежий мартовский ветер И вечер… Длинный.. в котором началось все, как блестящая импровизация — рассказ Ланочки, моего непостижимого фея… Но продолжится ли?… Продолжится? На лету мартовского вечера, в его свежем дыхании, в червленой, серебряной нити наступающих сумерек, упрямо — надеюсь…

Глава четвертая. «Блиц — портрет, или Девочка на шаре»

Ника

Мы с Лешиком играли в пожарных — спасателей и собирали пазл.. Дома было тихо — тихо. Мамочка дремала на диване, там, где большая комната… А потом вдруг быстро, очень быстро заиграла музыка, и какой то дяденька, красивым, широким голосом чуть хрипло запел песенку на ленивом языке, и мамочка, стала подпевать ему, громко, как будто она одна… По своему. По — русски.

— Мне все надоело. Пусть все идет к черту! Я не хочу лежать и спать. Я хочу — танцевать… Вот… Я буду танцевать… — пела ручейком моя мамочка — фей.

Мы прибежали в комнату с Лешиком…. Мамочка, она — кружилась на месте, босиком, потом раскинула ручки. И стала так быстро бить пяточкой об пол, под музыку, и хлопать в ладошки.

— Фей, класс! Я тоже хочу так! — закричал Лешка и, сбросив тапочки, закружился возле мамочки. Она протянула ему ручки, и они стали танцевать вдвоем. И я не стала уже бояться, что мамусенька упадет, и тоже побежала к ним… И стала танцевать с ними. Наверное, мы все были, как дикари, что ли, потому что прыгали и кричали, и не услышали, как пришел папочка..

…Он сбросил пальто на пол и тоже стал танцевать.. С нами вместе. С мамочкой. Так красиво.. И музыка разбегалась, как будто — горошины или -дождь.. Потом мне тетя Аня сказала, что это была какая то» Ро -Рита»… Старая музыка, еще бабушки Тани.. Папа подхватил мамочку, они закружились, так плавно, а потом стали делать что такое красивое ногами, оба… Но я совсем не боялась, что мамочка упадет. Папа крепко держал ее. И смеялся. И наклонял лицо к ее головке, волосам. Целовал в ушко. Мамочка хохотала, как умеет только она. Как будто включили серебряный звоночек — колокольчик. И говорила, что ей щекотно. Так нежно говорила. И называла папу: " мой мальчик». Совсем тихо. Как будто они были одни в комнате…

…А Лешик был… ну, как с ума сошел совсем… Прыгал и кричал, как в лесу… Мы надули большой, зеленый мяч, и папочка тихонько поставил на него мамочку, чтобы она покатала мячик ножками.. Это ей такое упражнение доктор Михаил Бо — рисо — вич задает — для пальчиков… Мамочка смеялась, но ей было немножко страшно. У нее колокольчик внутри так дрожал, и она большими — большими глазками смотрела на папочку.

— Ласточка моя, ну, не бойся. Я тебя держу. Крепко. Давай, попробуем… Немножко… Попробуй, надо пальчиками подвигать! — папочка так нежно ее уговаривал. Как меня перед сном — пить молоко с печеньем. Я не люблю молоко. А Лешик выпивает целую кружку… Вот..

— Фей, не бойся, давай! — закричал звонко Лешик, и тоже подбежал к ней. — Ты же — супер какая храбрая! Я тебя с другой стороны буду держать.. Попробуй. Как девочка на шаре, ну, помнишь?

…Я не успела ничего сказать, а мамочка уже — покатилась. Так медленно — медленно, а мячик крутился… А потом.. Мама моя — заплакала.. Я видела, как большие слезинки бегут по ее щекам. Но она продолжала бежать на мячике. Перебирать ножками. У нее очень маленькие ножки. И меньше даже, чем — мои.

Но обувать мамочку правильно может только папа. И еще — крестный. И — Лешик.

«Муж — чи — ны нашей семьи», — так гордо и строго говорит папочка… Но я все равно попрошу его научить меня, как надо мне держать мамину ножку. Может, ей не будет так больно? Мамочка….. Крестный зовет ее — Королева. Правильно зовет. Только она же — русалочка. Та, которая побежала за принцем. Мне папа читал сказку такую. У нее ведь же тоже болели ножки. Но она не обращала внимания. Она была веселая. Как мамочка. И голос у нее был, как у мамочки. Колокольчиков…

Глава пятая. Шоколадный день. Тени прошлого

Анна Лесник — Ворохова. Скрытые записи в чате на портале «Day. Dairu.ru». Конец марта 2013 года

— Стой, королева, стой, куда ты?! Без пальто, в дождь! Ё — мое, подожди!! — Мой сумасшедший Мишка соскакивает со стула, не окончив завтрака, и бежит вслед за Ланушкой, которая мчится в холл, прижав руки к горлу, словно пытается остановить рвущиеся оттуда рыдания..

Увидев в окно, что Грэг лежит, согнувшись, на мокром асфальте парка, около отполированной серым, мартовским дождем скамьи, а над ним растерянно склонилась Никуша, фей, опрокинув табурет, как стремительно — слепой ураган, бежит в подъезд, прежде, чем мы успеваем что либо понять. Сообразить.

В тапочках на босу ногу я лечу за Мишкой, оставив распахнутой дверь квартиры…

— .Миша, что это? Что такое случилось? Кто ударил Грэга?! — тормошу я его, но он отмахивается нетерпеливо:

— Откуда знаю? Какой то… удак в сером плаще. Кепка меховая.. Силуэт видел только.. Они говорили, вроде, что то кричали друг другу, потом — Ника.. Серый на нее замахнулся зонтом, Грэг отвел руку, и зонт ему в колено попал… Ланушка, да стой, куда же ты, боже мой! — кричит Мишка в глубину подъездного холла, где хлопают двери, урчит лифт..

— Василий Степанович, она спустилась уже? В ответ на вопрос консьержу только — свистящее молчание в квадратах цветного витража холла. Оказавшись на улице, ныряем в противную морось дождя, огибаем дом, мчимся в глубину аллей парка, и тут нас настигают голоса: Фея, Грэга, Никуши и Василия Степановича одновременно, все разные по тональности, но в общей ноте — тревожно — озабоченные

— Ника, милая, что с папой случилось? Что такое стряслось здесь? Давайте, Светлана, я помогу.. Вот так, осторожно… Еще. Может, «скорую», Георгий Васильевич? Так я вызову. — Шмелино — сановито и спокойно басит консьерж.

— Ну, вот еще, ерунда какая.. Не надо «скорой».. Любимая, что ты, успокойся… Я же цел.

Грэг сидит на земле и усиленно трет колено обеими ладонями. Лицо его с левой стороны испачкано грязью, которую старательно оттирает крохотным платочком раскрасневшийся, закусивший яростно губы фей.

— Папочка мой, папа! — Не сдерживая слез, гладит Грэга по колену Никуша, уткнувшись в мокрую брючину лицом. — Тебе больно? Зачем ты так сделал? Пусть бы он меня ударил.. Я привыкла.. Ничего.. А ты… Ты теперь ногу сломал, наверное? Нет.. Папочка, папа, прости меня! _ Ника рыдает без удержу. Она очень испугалась.

Я пытаюсь успокоить ее, вместе с Грэгом, которому Мишка и Василий Степанович помогают подняться и сесть на скамейку.

— Ну что ты, солнышко, все хорошо… Папа, видишь же, наступает на ногу, значит, все цело, ну, не плачь, ты что! — Я слегка встряхиваю девочку за плечи, повернув лицом к себе, пытаюсь обнять: Она вырывается, устремившись с раскрытыми руками к скамье, где сидит Грэг, крича:

— Мама, мамусенька.. Прости, мамочка, я не думала, что он так больно ударит папу…

Девочка вместе с феем принимается усиленно растирать больное колено Грэга маленькими дрожащими ладошками, и тут только я замечаю, что фей стоит на коленях перед скамейкой, прямо в луже, смешно вывернув крохотные ступни.. Абсолютно босые. В разорванном капроне…

И тотчас теряю дар речи, слыша только ее мягкий, чуть охрипший от не прорвавшихся слез, голос:

— Детонька моя, ласточка, успокойся… Не плачь.. Не время сейчас.. Повыше растирай.. Тихонечко, вот так.. Любимый, очень больно? Да? Ну потерпи, еще чуть чуть.. Дай, я вот так потру.. О, господи.. синяк, наверное, будет.. Я подержу.. еще так, вот… Мальчик мой, потерпи.. Вот, возьми, у меня тут.. еще.. мятная конфетка..

Грэг послушно берет с ее ладони конфету. Просто губами. И это зрелище доканывает меня. В лом. Я начинаю реветь. Белугой. Падая на скамейку, запуская руки в волосы, готовясь их просто — вырвать. От отчаяния. Я ни к кому не обращаюсь. Просто реву и ору: Обалдевший Мишка стоит рядом. Давит на плечи обеими руками. Я не слышу. Отчаянно причитаю хриплым горлом:

— Идиоты! Сумасшедшая страна! Уже в парке погулять днем нельзя с ребенком. Покоя нет нигде. Бьют почем зря!.. Что надо было этому психу? С зонтом?

— Тетрадь. Дневник Виолетты Норд. Для комиссара Перье. — ледяным, мерным, спокойным голосом отвечает мне Грэг, гладя обеими руками склоненные к нему головки: светлую, пепельную и темно — каштановую Фея и Ники.

— Сказал, если не отдам через два дня, расшифрованную, он просто меня прирежет где нибудь в Песочном переулке.

— В Песочном? Почему в Песочном — именно? — Ошеломленно смотрю я на Грэга, разом проглотив все слезы и истерику. От неожиданности. Опять! Начинается…

— А ты что, Анют, предлагаешь в переулке Трубадуров… тьфу, то есть Панфиловцев? Около театральной студии? — смеется хрипло наш неугомонный профессор. — Ну, знаешь, это как то.. Не по бандитски, что ли. Народу много. Лишние глаза. — Грэг пожимает плечами. — А романтизм ему незнаком, очевидно.. Как то так…

…И тут Грэг, как и я, обращает взор на фея. Судорожно глотает. Теряет дар речи на секунду, и вместе с Мишкой, уронившим на асфальт, прямо в дождевую лужу ее пальто, рывком поднимает Ланушку с земли.

— Королева, ну ты даешь! — ошеломленно бормочет Мишка, пытаясь отряхнуть с колен фея налипшую грязь… — Очумеешь с тобой вконец!

— Cohanny, ясонька, голубка моя, ты сошла с ума?! Босиком, по земле.. Как же ты бежала?!… Почему? — Влюбленно и потерянно хрипит наш вечный трубадур, прижимая голову Ланки к своему кадыку. — Ты же заболеешь, боже!…Дождь, грязь…. -.Грэг осторожно, как ребенка, поднимает фея на руки, и почти летит, прихрамывая, с ношей, драгоценнее которой — нет ему — ничего.

И мы едва успеваем за ним, чертыхаясь, отряхиваясь, удерживая в руках мокрые комки пальто, ускользающие тапочки, солнечные блики.. Мгновения дня.

— Горушка, я не помню, забыла. Тебя увидела… Упал… какая земля?!.. Я думала, что — в аду. — Лепечет фей, виновато утыкаясь носом в твердое плечо мужа.

Пальто Грэга из английского сукна безнадежно испорчено. Придется шить новое. Впрочем, и фею тоже… Они же — два сапога пара!

Ника:

..Папочка.. Папочка так смешно, нежно укутывает мамочку после купания в махровую простыню, вытирает ей волосы… Расчесывает. Потом мы долго ищем в стенном шкафу новые красивые тапочки для мамы… У нее много красивых вещей.. Все платья, рубашечки, кофты, туфельки, костюмы.. Мама нарядная, даже когда и не одета… Я видела ее в твердой коже на лямочках… это такое.. кастет называется.. Там все колется… И сразу видно, какая мамочка.. тоненькая на самом деле же. А она — фыркает всегда и говорит, что толстая, как булка.. А папочка тогда хохочет, как сумасшедший, и у него все делается веселым, даже нос и подбородок, и тогда все сосульки на люстре сразу в их комнате дрожат, переливаются… Я люблю, когда они смеются.. Сразу — оба. И от меня даже. Пусть. Они же не дразнят меня, как девочки во дворе, а — любят.. А смех это как….. солнышко спустилось в ладошки…

И еще люблю, когда можно сидеть, по турецкому, у мамусеньки на кровати, и смотреть, как она пьет какао с печеньками… Она множко не допивает и всегда отдает мне, и смотрит, как я оделась, и завязала бантики всякие там, и застегнула пугвицы эти.. Не люблю пуг — ви — цы… Мне папочка часто помогает их застегнуть. И Лешик. И — крестная…

…Еще мамочка всегда смотрит на мои туфельки.. И трусики… Как я одела.. Правильно или не очень. Я их путаю… У меня раньше их часто не было или они рвались… Я их зашивала, они — рвались, потому что были вет — хие… Я рассказывала про это мамочке тихо — тихо, когда она купала меня в первый раз, дома.. И у мамочки были глазки такие, как звездочки. Большие, мокрые. А потом, когда я повернулась, даже и то увидела, что папочка стоит в дверях и держит голову руками, и что то говорит на чужом языке, и голова — лохматая… Он тоже все слышал… Папочка мой.. Он никому же не скажет секрет.. Молчун мой папочка.. Я его люблю. Просто так — много люблю. Как облако прямо. Рук не хватает.

А мамочка любит… Так никто не умеет, как она. Она гладит папину рубашку, а потом целует то место, где рукава, воротник. И шепчет что то… И крестит… Всегда крестит.. Если бы моя первая мама, Тонечка, так делала для папы, который умер, то тогда бы он и не умер совсем… Мне кажется вот.. так.. Мамочка и меня всегда крестит на ночь. И целует… От нее пахнет такими шоколадкиными духами, так я и знаю, почему папочка говорит, что он от них — голову теряет…

— Как будто ты в облако упал, да? — серьезно спросила я его. А он вдруг сразу заулыбался и стал похож на мальчика, которому только вот… четыре годика.. Даже и не пять.. Четыре, точно! Такой — папочка.. Такого больше нигде и нет. Только у нас с мамусенькой….

Лешик Ворохов. Каракули в блокноте с автомобилем:

…Взрослые странные, чес — слово! Знают, что будет плохо, а все равно — делают.. Вот Грэг взял и поставил фея на мяч.. Делать упражнения. Фей все сделал правильно. Но ножкам же — больно. И она — плакала. Сидела потом у него на коленях и ревела… Фей вообще — редко ревет. И мне хотелось Грэга — побить. Я его просто пожалел, потому что он и так весь был белый, и кусал губы.. Ему же надо было утешать фея.

Ему то — просто. Скажет что то на этой своей хрипоте, как будто курил десять сигарет сразу, на своем бетонском- варшавском, и фей сразу глазищами засияет, в сто фар прямо.. А вот Ника.. Ее то я не умею успокоить.. Она очень расстроилась, что фей ревел, и чуть зайцу ухо не оторвала, балда..Потом, когда мы собирались на этот концерт скри — пичий, блин, она даже и не могла бант завязать на поясе, потому что, наверное, думала про что то грустное. Фей спрашивал, что, тормошил, но она — не сказала совсем.

С отцом, машину когда вытирали во дворе, я его спросил, что надо говорить человеку, когда он думает плохое.

— Ничего не надо говорить. Поцелуй, и все! — брякнул па с ходу, вытирая тряпкой фару. Он над своим «шевроле» трясется, как над феем..Не, вот над феем и мамой — больше. Это — правильно. Если за них трястись не будешь, они такое натворят!

…Как мама три дня назад.. Она решила дрова в печке на кухне полить бензином.. сырые были.. Ё — мое.. И вместо дров на пол бензин накапала и на платье… А платье — новое, она его для лекции сшила. Ревела потом — е — мое. Девчонка! Отец прибежал, от неожиданности даже кисточку сломал соболью, что в руках была. И не кричал… Только обнял ее и, все. Сказал, что она — хуже дитя малого. Так.. И вот, я про Нику.. И она -дитя. Ей всего то — пять. Малявка. И чего я хожу за ней? Не знаю.

— Па, ты чего! Если я Нику целовать буду, она же меня дразнить начнет. Или испугается. Она маленькая еще! — обалдел я сразу. Я же говорю, странные взрослые… И па — странный. Пока я бегал домой, за водой, фей посылку получил.. Из Парижа.. Фу.. Такой тяжелый квадратный ящик. Мы с Грэгом еле затащили в холл. Я сбегал за па, чтобы он открыл посылку резаком, ящик твердый… А там.. офигеть.. Там — фейский портрет…

Мы все — ахнули, а Фей — опять заревел… Молча. Горло только ходило… И она опять стала падать, ползти по косяку, и Грэг заорал, как бешеный: «Мишка, голову держи. Разобьет!» И она потом полчаса лежала у па на руках… И па был весь такой напряженный, с синими жилами на лбу, но ее держал крепко. Она не ушиблась. А то, что бы опять было, ух! Больница? Фу!!!

Мы полезли в ящик все: Грэг, Никушка, я, мама, и вытащили оттуда еще три больших папки с рисунками, кучу книг в золоченых переплетах. Коробочку с фигурами из китайского фарфора, какие то тарелки, сервизы, бархатные футляры, шелк, гипюр, полотенца, часы с пастушками и духи там, всякие…

А на самом дне я нашел большую тетрадь с наклейкой дурацкой: арлекин в белом колпаке, и буквы «Комиссару Перье».

— Кто это -Перье? — уставился я на Грэга, а он махнул рукой. Он смотрел только на фейкина. А фейкин — на него. Они же — двое сумасшедших… Па говорит, что у них до сих пор этот… как его.. Бредовый месяц. Пять лет уже.. Офигеть… Но, по моему, па не понимает ни шиша… У них же каждый день, как — последний… Как будто они завтра на небо оба улетят.. И там — взорвутся.. Я не знаю, как, но у меня мозги взорвутся, точно, на них смотреть! Кипят мозги! Круто. Такого — не бывает. Это только у нас- кино. Мама вечером — в длинном платье, Ника с бантом, Па — как Паганини, Грэг — в бабочке, а фей.. Фу.. Она вышла, и, кажется, на ней ничего не надето, и она вся серебрится и колышется.. Совсем — ангел.. И смеется, будто десять ложек сразу упало на пол… Я теперь понял, усек, почему ее па рисует, как ненормальный, бумагу рвет, одной линией… Так всех ангелов надо рисовать. Они же водой струятся.. А вода это тоже — как одна линия.. Ух, все.. Вспотел — писать, на фиг. Хватит. Тут мне Пашка из седьмого «Б» ссылку дал на скрытые файлы Nasa: Марс там, и всякое такое, и некуда написать.. А вот: http:www.NASA.com/

Теперь запомню. Фей зовет, опаздываем на скрипучий концерт.. И как она будет его слушать, у нее же голова болит…. Странные эти взрослые, е — мое.. Не поймешь их.

Газета» Пари Суар от 25 марта 2015 года. Раздел"Светская хроника».

«Известная светская львица, законодательница моды, лицо парфюмерного дома „Le majestic“, шахматная принцесса Александра де Ливи объявила на одном из вечеров дома моды о разрыве своей помолвки с художником и дизайнером Алессандро — Витторио Да Коста, объявленной официально более месяца назад. Причины разрыва — не объяснены. Алессандро Да Коста — модный дизайнер и художник, загадочная персона парижского бомонда в этом сезоне, комментировать заявление бывшей невесты отказался.»

Из доклада комиссара Робера — Ансельма — Филиппа Перье — Министерству внутренних дел Пятой Республики от 27 марта 2015. Совершенно секретно. Конфиденциально.

Madame Александра — Антония — Франческа де Ливи, мною и нарядом полиции найдена в своем доме, с пробитой головой, в бессознательном состоянии. Госпитализирована с тяжелой травмой в ближайшее отделение военного госпиталя. В доме госпожи де Ливи, на Рю Вожирар 11 бис, — следов ссоры и борьбы не обнаружено. Из сейфа исчезла крупная сумма: более пятисот тысяч евро и редкая коллекция шахматных фигур из слоновой кости, эбенового дерева и сапфиров, стоимостью приблизительно в два миллиона евро. Коллекция, по мнению и сведениям экспертов — личный подарок бельгийской королевы Паолы madame де Ливи, в благодарность за участие и победу в международном шахматном — блиц турнире, летом 2013 года.

Подарок застрахован на сумму в три миллиона евро.

Круг подозреваемых в покушении на убийство- отрабатывается. Срок возможного раскрытия данного преступления определить пока невозможно.»

«…Международная Шахматная Федерация и парижский клуб любителей шахмат «Этуаль дю Норд» с душевным прискорбием извещает о кончине шахматной принцессы, дважды чемпионки Европы по версии Федерации и серебряного призера шахматной Олимпиады в Торонто в 2011 году, Александры — Антонии — Франчески де Ливи, последовавшей 28 марта 2015, в результате несчастного случая.

Церемония прощания состоится 30марта 2015 года, в приделе церкви св. Женевьевы, Вход — строго по пригласительным.»

Интерпол. Отдел секретных расследований. Из электронного донесения от 29 марта 2015 года. Агент XL23.

Слежение за объектом номер пятьсот три — продолжать. Дата очередного осмотра квартиры — 30 марта 2015.

Последние перемещения объ/екта:

12. 15 — выход из дома.

12.25 — завтрак в кафе» Ритц». Кофе, сэндвич, томатный сок.

12.50- касса вокзала «Сен — Лазар». Билет на имя Винченцио Д~ Ammichi.

13.00 отправление экспресса в сторону юго — западной границы. Сопровождение агента. Наружное наблюдение. Круглосуточно.»

Грэг

…И нет никакого синяка.. Чудно… Я свалился кулем, прямо на асфальт, а когда дома стали осматривать колено, то обнаружили только красную эритему, которая исчезла ровно через двадцать минут…

— Фейкину скажи спасибо. И Никушке. — совершенно серьезно заявила Аня, укладывая мне на колено свернутое полотенце со льдом. Растирали тебя полчаса, на асфальте стоя, в грязи. У фейкина все колени синие. Всю твою боль себе забрала — Аня улыбается, хмурясь… И дочь научит такой же быть.. Волшебной..

— Да. — Ошеломленно киваю я, нисколько не сомневаясь в сказанном. — Знаешь, Анют, в голове застряло, как наша Никушенька кричит: " Папочка, пусть бы он меня ударил, я привыкла!» Представляешь, что переносила она, елки палки?! Иногда, грешным делом думаю, смерть на полотенце тюремном Олейникову — расплата за то, что творил с ребенком, ух! — Я сжимаю яростно кулаки. Аня стоит у — окна, зябко трет локти.

— Грэг, а меня удивляет, что в галерее вчера купили две его картины «У реки» и «Туман».. Восхищаются.. Люди не знают его нутра то.. Не ведают, что черно в нем.. И как ужиться с таким?… Мишка то мой, вот, если кентавра там рисует или грозу, так знаю — сердится или — мысли смутные.. А этот паразит, пьянь, ребенка тумаками, а потом: Туман, река… — Аня всплескивает руками. — Не понимаю я такого…

— Нюточка, милая, это такой изощренный способ в себе сохранить осколки гармонии. Среди развороченной в угли и пепел души. — В комнату осторожно заглядывает фей, в фартучке поверх немыслимого вихря шифона, пены сиреневых кружев и мерцающей паутинки бисерного паррота на шее. — Горушка, кушать… все готово. Тебе сюда подать? Или в кабинет? Я принесу. Куда скажете, ваше сиятельство, любимый… — смеется фей лукаво, смущая меня.

— Какое сиятельство? Почему это еще — сиятельство? — Растерянно фыркаю я, соскакивая с дивана. — Ничего не неси, сейчас я, только душ приму. Мишка приехал?

— Нет еще. Сказал — заправится. Едем завтра на дачу. Он после этого всего и слышать не хочет о городе.. Ни в какую. Милый, убеди его? Мне тут удобнее с этим дневником.. И тебе. Словари все под рукой.. А там.. Ну, не потащим же все отсюда? — Фей качает головой. — Ты сказал, это — провансальский? Даже и не бретонский?

— Да, сердце мое. На нем написана поэма Фредерика Мистраля, помнишь? Конечно, я хотел бы консультироваться с Гарышевым и Танюкович. Это по городскому удобней мне…

— А что, Грэг, покажем ему что ли, что боимся? — хрипло смеется вдруг Анюта, нервно перебирая пальцами по подоконнику. — Что там написано у Виолки — то? Какой хоррер?

— Да это не хоррер, а, скорее, путаный детектив какой то.. средних веков… Не разобрать. И не боюсь я его совсем, что ты, с чего взяла?! Мерзавец, на ребенка полез, видит первый раз, как посмел?! Пошел он, знаешь куда. Еще будет руками тут махать. А переводить, так, я для себя перевожу.. Любопытно. Она же пишет, как все это произошло… начало. Как ее мать создала ювелирную коллекцию из камня Елизаветы Тюдор… Сапфир с изумрудами.. Огранки подобной — не было..

— А что за коллекция? — Аня с любопытством смотрит на меня, охватывая рукой мою талию, помогая фею проводить мою незадачливую персону до ванной.

— Два гарнитура. Ювелирных. В одном — серьги и колье, в другом — паррот с кабошоном и серьгами. Агния Мстиславовна долго колдовала над эскизом, даже писала своей подруге, маркизе Манчини, в Венецию, месяцами ждала ответа, рисунков, набросков… Муж ее, адвокат, по каким то своим каналам, помогал этой переписке, в советское то время…

Да и убили их тоже из за этого.. Обоих… Ужас. — Фей ежится, смешно поднимая округлые плечики к верху… А потом начинает суетиться с полотенцем, расстегивать мою рубашку, искать мыло и мочалку, как будто я сам не могу все это найти. Со смехом выталкиваю фея из ванной, яростно намыливаю колено, вихры и вдруг, отключив воду, слышу вороховский басок — баритон из столовой, шелест газеты:

— Тьфу, черт, Ланушка, чего в Европах творится! Пишут: " В Афинах, при невыясненных обстоятельствах, ограблена галерея коллекционера Теодора Костакиса.. На месте преступления обнаружено сломанное звено браслета из черного агата со свинцовой прожилкой».. Ланка, ты что?.. Сокровище, королева, что?!.. Ань, воды, скорей.. Грэг… ать твою! — побелевшими скулами и белками глаз Мишка нервно косит в мою сторону — первый раз я тебя в таком виде наблюдаю.. Мокрые брюки… босой.. Тебе идет.. — Он осторожно хлопает по щекам Ланушку, виновато бормоча:

— Я прочесть не успел, она ресничками — хлоп — побелела, и давай падать… Солнце наше, да что же ты…

— Пусти, дай мне! — я ожесточенно хриплю, забыв напрочь, что с волос капает вода, рядом суетится Анюта, а в столовую в любую минуту может войти Никуша. Шмелиные, фейные ресницы трепещут под моими губами, и она, еще не открыв глаза, сдавленным шепотом повергает меня в оцепенение:

— Горушка, Христа ради! Позвони, позвони скорее!

— Кому, солнышко мое? — Я продолжаю перебирать губами ее волосы, дуть на глаза, ресницы. — Бога ради, успокойся, голубка, что ты?! Кому звонить?

— Комиссару.. Перье.. в Париж.. в Интерпол На корке дневника же телефон…… Стрельникову.. Куда нибудь, скорее.. Позвони.. Я умоляю тебя… Он еще так.. он убьет… Он сумасшедший.. Параноик. Псих.. Он думал, что у Виолки ключ от этого всего… ищет сокровища…

— Да, кто, ясонька моя? Cohannai, о ком ты?!

— Это он. Александр. Нежин. Он носил всегда такой браслет на правой руке, из агата, камни в форме маленьких крабов.. Отцу его сделали на память, когда стерли с корабля… лодки, как это.. Мишенька, как….это штучная поделка… нет таких.. — фей будто бы — бредит, но бред — ясен до холода.

— Списали.. Черт, королева, ты уверена? — Мишка осторожно подносит к губам фея чашку, взятую из рук Ани.

Та, уставившись на Ланушку, кривит рот в нервном тике, и оседает на диванчик.

— Господи, твоя воля! Он стал вором и убийцей?! Ланка, да что же это? Неужели, правда?

— Не знаю я!! — в отчаянии, фей хрипит, подносит ручки к горлу, словно хочет заставить себя замолчать.. — Он.. очень обаятельный.. у него знакомства.. И он –законченный и холодный циник.. Ему не надо убивать.. Запугать, манипулировать, подвести к краю, он может это… Навести на след..

— Любовь моя, успокойся. Черт с ним. Все уладим. Сейчас. Я позвоню… Обязательно. Он, наводчик, ты думаешь? — Я осторожно кладу голову фея себе на плечо, оглядывая стол на котором в беспорядке сдвинута посуда, пирожные, салат, крокеты из печени.. Ранний ужин закончился бесславно. В глубине квартиры, в детской, звонок ясный голосочек Ники, которая напевает что то, звеня кукольной посудой. Слава богу, она не слышала нашей испуганной возни в столовой.. Минутную тишину взрывает телефонная трель. Мишка бежит в мой кабинет, и я отчетливо слышу, как едва подняв трубку он глухо кашляет и переходит на четко артикулированный французский:

— . Oui.. oui à Votre disposition, monsieur le commissaire. Maintenant, je suis dispo le professeur à un téléphone, d’une minute.

И Мишка яростно подмигивает мне обеими глазами, подлетая к дверям столовой.

— Комиссар Перье на проводе.. Париж. По поводу Виолки чего — то. Иди скорее. Полный Сименон, блин!

— Мишенька… — переливчато, в серебре внезапного смеха, выдыхает вдруг фей, выпуская меня из объятий. —

Ты неподражаем. С тобой я непременно составлю новый словарь… Только ты можешь так придумать.. Надо же.. Сименон…

— А я — что? Я — ничего, королева моя! — Ворохов пожимает плечами в нарочитом недоумении. — Обалдеешь с Вами, ей богу, с утра до вечера кутерьма одна! День шоколада называется еще! Увезу завтра всех, на фиг, за город, никакой Нежин не достанет. Вот ему — дуля! — В неведомое пространство последнего дня светло- серого марта Ворохов яростно скручивает кукиш… Смотря на него, я хрипло смеюсь. Вслед за феем. Впервые за весь этот шоколадно — непонятный день. С тенями прошлого и неизведанным еще, новым для нас — будущим…

Глава шестая. Секрет Фагота

Грэг. Записи из кожаного ежедневника со старобретонским девизом на переплете: " Сердце — даме, Жизнь — королю.».

Дача. Апрель. Сырость. Интернет не фига не тянет, я бросил заниматься попытками выйти в сеть, делаю перевод в блокнот, на листы, вечером фей старательно их переписывает. Побудем тут хотя бы с неделю, Мишка наивно уверен, что на свежем воздухе, в этой смородиновой, ежевичной дымке, Ланочке станет лучше, и оборет она свою вечную температуру.. Но она так хрупка, Господи Боже, что пульс ее дрожит серебряной ниточкой от любого шороха, вздоха — выдоха…

Бегаем с утра до вечера, с сайдингом, досками, гравием, стеклами.. Мишка затеял утеплить веранду и сделать в саду альпийскую горку с маленьким фонтаном. «Полный Версаль» — Нежно шутит фей, кусая в нетерпении губки, и что то почти беспрерывно вычерчивая бисерно в бесчисленных блокнотах, которые мы не успеваем покупать.

Она бегает вместе с нами, хлопочет о доме, устраивает все в комнатах, которые неуловимо, под руками ее и Анечки, преображаются гардинами, посудой, подушками, портьерами, букетами первоцвета и тальника, мать и мачехи, незабудковых, пышных листьев в вазах и портбукетах..

Убрали из дома все старые ковры, со следами моли, от прежнего хозяина, кругом — ворсистое, мягкое покрытие, внизу, в гостиной, — паркет и иранский плед на диване, Анины знаменитые» баденские ламбрекены», севрский фарфор, александровский хрустальный сервиз, пастушки и ангелы и посреди всего этого, «портрет фейский» кисти погибшей подруги, прибывший из Парижа, в той злополучной посылке, вместе с тетрадью Виолетты, которую Ланушка перелистывает по вечерам, кусая карандаш, зачитывая какие то короткие куски, хмурясь, качая головой..

Прожитое Виолеттой, действительно, может потрясти кого угодно… Слишком много для одной судьбы.. Как в полонезе Огиньского. Столько горьких нот. И светлых — вперемешку.

— Ну, вот, смотрите, Горушка, ребята, что она пишет здесь, Господи свЯтый! — обращается к нам со скрытыми слезами в горле фей, нетерпеливо перелистывая страницы тетради с нелепым арлекином на обложке: " Я вчера долго не могла уснуть, черт! Опять мне чудились чьи — то шаги в гостиной, стоны, шорохи, всхлипы.. Мама, бедная, ведь жила еще несколько часов, после того, как…

И вот, чтобы не спятить совсем, я разговаривала с мышонком. Он сидел около кровати, такой маленький, с розовым, как в идиотском мультике про Тома и Джерри, брюхом, и уплетал сыр, который я ему бросала. И даже не смотрел на меня. Ну и пусть не смотрел. Я была все таки не одна в комнате.. И я рассказывала ему, рассказывала..

О парижских платьях мамы, о духах, о том, как она пела, в последний раз, на вечере у Маргариты.. А Маргарита, фальшивка, все хохотала, жеманилась, как проститутка, и умильно так, льстиво, выпрашивала у мамы кольцо с темным рубином, в платине… Кольцо было на ее левой руке, на среднем пальце. Рубин считался фальшь — камнем, но он — настоящий, просто трещина — прожилка, как сгусток крови, гемматик, идет по всему камню, уменьшает переливы и вес, нарушает сохранность.. Господи, что я пишу, столько лет прошло… И рубин тот исчез с маминого пальца. Вместе с сапфирами Елизаветы… Остатками сапфиров.. Никто не знает, где они спрятаны… Формы для отливки мама успела передать Косоротому, а сами гарнитуры.. Фагот ведь никому не проболтается, где они. У Фагота перерезано горло…»

В этом месте Ланушка роняет увесистую тетрадь на пол и смотрит на нас огромными, влажными глазищами.

Мишка глухо кашляет, вертит головой, трясет остывшую турку, выливая из нее остатки кофе. Дети безмятежно и давно спят наверху, камин погас. А наш ужин, как всегда, затянулся.

Аня терпеливо сматывает в тонких пальцах маленький клубок. Мелькает спица. Она опять вяжет что то Ланочке. Очередные тапочки, крохотные, как пинетки, шарф, пелеринку? Не разобрать в неярком свете лампы — бра.

— Фагот? А кто это, Фагот? — Я поднимаю тетрадь и кладу снова на колени фея, осторожно обнимая Ланочку одной рукой, гладя волосы, пахнущие мокрой сиренью и жасминовым мылом.

— Собака. У них была собака. Бандиты ее тоже убили. Я помню его. Он всегда радовался мне, если Виолка вытаскивала меня потихоньку в сад, облизывал, царапал коленки лапами. Виолка всегда меня в сад тащила, ей не терпелось то яблони показать, то малину… Мы крыжовник зеленый ели.. Горушка, а можно я буду тут есть крыжовник, если дождусь.. ну, зеленый…? — Ланушка, подняв голову кверху, выжидающе смотрит на меня, и я, не удержавшись, со смехом, осторожно, бережно целую ее в висок, с синей, бьющейся прожилкой.. Она пленительно похожа на маленькую девочку, которая только и делает, что шалит, но шалости ее греют сердце.

— Конечно, ласточка моя! Все, что хочешь… Но почему зеленый то? Я пожимаю плечами, улыбаясь мягко. Не напугать ее. Успокоить. Моя вечная задача. — Спелый надо кушать.

— Не знаю. Зеленый вкуснее как то. — Ланочка прикрывает рот ладошкой, зевает.

— Голубка моя, все, хватит… Пойдем, уже поздно… Тебе надо лекарство еще принять, ванну. Пойдем… — решительно приподнимая ее с дивана, говорю я..

— Нет, Грэг! Еще только половина двенадцатого. Что же, спать в такую рань? — Фей возмущенно машет ручками. — Что ты, как с маленькой, со мной?! — Она снова усаживается на диване, смешно подвернув коленки, и пяточки ее трогательно свешиваются с краю.

— Ножки то ведь устали, милая! — улыбаясь, медленно киваю я на ее слегка припухшие стопы..

— Ты целый день бегаешь, не слушаешь меня, потом пишешь, согнешься, по три — четыре часа кряду, так нельзя.. У тебя режим. Должен быть, по крайней мере — обреченно вздыхаю.. — Ань, будь добра, пусти в ванной воду. Уже согрелась, наверное?

— Миш, так здорово ты сделал все в ванной, как будто волшебное озеро, правда, мой хороший! — мгновенно брызгает улыбкой Ланушка на по — ребячески довольного Ворохова. — И лебеди кафельные, и светильник.. Никушенька вчера и вылезать не хотела. Она хочет плавать научиться. В бассейн ее записать, что ли? Грэг, можно же это?

— Можно, конечно. Но лучше учиться плавать на море. — Я подмигиваю Мишке. Удобный момент начать атаку на фея, давно задуманную нами. — - Давай, поедем на море, сокровище мое? Мне тут мсьё Ворохов предлагает такую аферу: ты, я Никушка, Лешка.. На две недельки? Поедем, поживем на скалах? Как сколопендры. У Мишкиного друга там хибара какая то есть, в безлюдье, под Судаком. Может, твоя температура прошла бы, ласточка, морской бриз, соли, тебе полезно…

— Горушка, а лекции, группа? — Ахает нежно, журчаще, фей — Нет, нет, ребята, Вы что! Не могу бросить курс, нельзя…

— Чепуха, моя королева! — Мишка энергично трет ладони. — За две недели не помрут твои студиозисы. Ну, я возьму часть лекций, Анюта… Езжайте, а? Плахотину жуть как твоя иммунка не нравится.

— Да ему все во мне не нравится! — Обреченно, крушительно бормочет наш фейкин, прикладывая к щекам ладошки. — Нет, Горушка, Мишенька, не могу я! И не из — за лекций. Не только. Нас комиссар Перье просил помочь перевести дневник, а как мы сможем ему звонить, если уедем в скалы? К сколопендрам? — Фей, запрокинув головку, тихо, серебристо смеется. — Как я, знаешь же вот, на дачу приехала в первый раз, и сверчки там, кузнечики, а я смеюсь: «Алло, дача. Я слушаю». — и кулачок к уху, и Горушка хохотал… А тут, что, как:" Алло, прием, скалы и сколопендры?.. А вдруг не сработает? Неудобно подводить человека же!

— Любовь моя, ты — неподражаема! — Хриплю я, давясь смехом.. — Хорошо, не едем. Сколько же нам времени надо, чтобы перевести Виолкин дневник и понять, что там? Месяц, два? Бретонский этот, потом еще на креольском что то… Откуда она это знала?

— Бабкина выучка. — вздыхает фей. У нее бабушка жила в Париже с мужем. Тот был какой то антиквар, рантье, поверенный в делах какого то князя Фелициано.. Не поймешь. У них квартира была в Париже, своя, как у Мережковских.. А у этого рантье, на Корсике, родня жила, они туда ездили, и Виолкина бабушка креольский выучила по слуху. Она пела хорошо. Агния Мстиславовна в нее горлом уродилась.

— А ювелиры у них были в семье?. Прадеды там, ну?.- Мишка с любопытством смотрит на фея.

— Кто то был… Я не знаю.. — Фей пожимает плечами. — Об этом в семье вообще мало говорили. Какой то брат прадеда, кузен, что ли.. Он был даже в Египте, у арабских мастеров, на обучении..- Фей подходит к окну, приподнимает портьеру. В стекла, тотчас, кощеевым, недреманным, оком, хищно светит луна, и все бледно — серебряно в ее лучах, с фосфорически — изумрудной прозрачностью…

Чуть позже, уютно примостившись на моем локте, нежно отвечая на поцелуи, сонный фей, смежив ресницы, тянет на себя покрывало и бормочет:

— Холодно… Я замерзла.. Милый, это, наверное, в том месте, где была его цепь… Столбик круглый, как Лукоморье…

— Любимая, ты о чем? Сокровище мое! — Я изучаю губами паутинку жилок на ее плече и мне — не до Лукоморья. — Иди ко мне, я тебя согрею.. какая ты сегодня.. пух капризный… мой пух… мммм, иди же сюда…

— Чш — шшш.. тише, сердце мое! — она осторожно обводит пальцем контур моих губ, и, подтянувшись, легко и нежно целует меня в левый глаз, щеку, ощущая на спине, в ямке, под лопатками, нетерпеливо — хранительную тяжесть моей руки.- А ты все такой же.. нетерпеливый.. Нежный, как в первые дни, тогда..

— Я был нетерпеливый? Разве? — Приподнимаю двумя пальцами ее мягкий подбородок, целую прелестный нос. — Моя королева ни слова не сказала… Ей все нравилось.. Да? Тебе же нравилось, бесценная, правда? — Мои пальцы осторожно сжимают ее бедро, проникая внутрь, с трепетом совершенно мальчишеского порыва, на который она отзывается — тотчас же, уткнувшись губами в мое плечо:

— Хулиган! Разбойник… Укушу… Все мысли спутал… — Откинув головку назад, она колдует над моей душой нежным, серебряным смехом, и вдруг шепчет мне на ухо, обдав жаром тела, сердца, и легким ароматом фиалок и мяты.

— Горушка, я же знаю, где секрет.. Я подумала..

— Да. Тут, внутри у тебя, моя любимая.. Такой красивый, будто бы из шелка или бархата.. Только тебе нужно расслабиться немножко… Девочка моя..

— Нет. Сумасшедший, я не про…. Он убьет меня. Не тебя, а меня. Виолка писала про Фагота.. Секрет — не во Франции.. Он в Алябьево, в их саду.. Столбик, Лукоморье.. Надо туда ехать..

— Куда, голубка моя? Что ты! Давно же ни сада нет, ни дома.. Все растащили же, милая, ты сама мне говорила. — Осторожно протестую я, продолжая согревать ее дыханием, поцелуями, легкими касаниями. Пульс неслышно пробивается отовсюду, и даже в мочке нежного ушка, под завитком волос, еще пахнущим мятным шампунем и фиалками.

— Там столбик, где был Фагот привязан.. Под столбиком — секрет. — Зевает она легко, как ребенок.. — Я даже и сплю когда, я вот слышу, как ты меня целуешь. Да. Тепло так. Поцелуй еще.. Вот сюда… Она сонно чертит пальцем по щечке, и приникает ко мне, как хрупкий стебелек повилики. У нее опять — аритмия.. Мерцающая.. Или — мерцательная? Черт бы их побрал, все эти благородные названия! Я тянусь, затаив дыхание, за жаккардовым одеялом, чтобы осторожно окутать ее, безмятежно дышащую, в лунном сиянии, и, словно бы соткавшую хрупкостью выдохов и вдохов, волшебные, невидимые силки. Для моего сердца. Невесомее паутины. Но из них — не вырваться…

Глава седьмая. Сокровища старого сада

Грэг. Записи в потертом блокноте со старинным бретонским девизом на переплете корешка: «Сердце — даме, жизнь — королю.»

Апрель 2015 г. 7. 30 утра. Дача. Сборы..

— Ну и жалко же, что у меня нет джинсов! — Фей, обворожительно мягкий, в велюровом зеленом брючном костюме, с меховой оторочкой по вороту и рукаву, по детски хлопает себя по бокам в поисках чего то… «Кармана», — догадываюсь я, и с улыбкой ловлю ее мягкую ручку, прижимая теплые пальцы к губам.

— Стой спокойно, моя ласточка. Вот так. — Еще раз тщательно проверяю замок и отвороты на крохотных черных сапожках из замши, подошву. — Ну — ка, топни ножкой! — командую решительно. Улыбаюсь..

— Зачем? — в недоумении взирает на меня фей, сверкая изумрудами глаз.

— Ну, топни… Как будто ты сердишься. Надо проверить, как тебе, удобно в этих сапожках? Пальчикам не больно?

— Нет — фей осторожно двигает ножкой в крохотном сапожке.- Да ну тебя! Придумал опять! Зачем топать, и так — хорошо… Но вот джинсы же бы были…

— Да зачем же, Ланушка? — слегка передразниваю я ее полудетское, волнующее «же», поднимаясь. — Зачем тебе джинсы, солнышко?

— Там карманы есть, — мягко и задумчиво бормочет фей, чуть растягивая буквы, и трет ладошкой лоб. — Большие такие, вот… А у меня же и нет тут карманов. Я план потеряю… И все носят джинсы, когда холодно же, Горушка… — Фей поднимает плечики вверх.

— И тебе так хочется, да, голубка? — я с улыбкой обнимаю ее. — Ну, а давай купим? В чем проблема то?

— Ты что! — всплескивает ручками фей — Таких вот маленьких, на меня, их же нет… В «детский мир» же не пойдем?. И их там тоже нет. — Фей опять вздыхает. Он очень огорчен.

— Милая, тебе очень идет этот костюм. Аня прекрасно уловила твою изюминку — теплую, стремительную женственность.. А джинсы, они для мужчин больше, все таки. — Я прячу улыбку в складки рта, перебирая пальцами ее мягкие, рассыпающиеся волосы, каштановые с золотистым отливом. Под огромными, влекущими, непостижимыми глазами залегли глубокие тени.

Кусаю губы в немой досаде: толку мало от этого актифферина, железа в организме все равно — почти нет, только головокружения усилились и тошнота. Она переносит все молча, с нежной, рассеянной веселостью, а в меня прочно въелся страх перед каждой каплей, как перед фамильным ядом Медичи

….Она падала мне или Мишке на руки, едва выпив, когда давали — тридцать, ее рвало нещадно, когда пытались накапать десять, ее немилосердно мутит, если дадим пять! Мы не можем подобрать дозы для обыкновенного железовитамина, а Плахотин все говорит о полном излечении, боже! — Медленно приподнимаю пальцами ее мягкий, округлый подбородок, целую нежно — прохладный нос:

— Ласточка моя, ты лекарство приняла? Три капли, да?

Нет, четыре. — Тихо отвечает мне она.- Пробую — четыре.

— Ну, и как? — я внимательно смотрю на нее. — Что ты чувствуешь?

— Тошнит. — Она разводит ручками, потом устало крутит головкой из стороны в сторону. Волосы рассыпаются вокруг мягким облаком. — Не хочу, Грэг, давай, и не будем про это. Аня меня напичкала паштетом, салатом, беконом, но, все равно, — тошнит. Может, в машине пройдет? — Она тихонечко гладит меня по рукаву свитера. — Только попроси Мишу не ехать быстро, ладно?

— Ии — ез, королева, не ехать быстро! — Мишка осторожно, боком, втискивается в дверь нашей спальни, держа перед собою, на вытянутых руках, большую корзину короб с провизией. — Ну — ка, проверь, Ланочка, все взяли? А то Анька мне голову оторвет, что я Вас голодными везу, бог знает куда.

— Триста километров. — Задумчиво смотрю я в окно, приподняв гардину, и неохотно выпуская из рук фея. Она присаживается на корточки, с Мишкиной помощью открывает короб, и… хохочет.

Как всегда. Серебряная пыль ее легкого, чистого смеха летит в воздухе, обвивает наши души, сердца, головы. Молниеносно. Завораживающе. Напрочь.

Мишка смотрит на нее, с нескрываемым обожанием и восторгом ребенка, только что увидевшего чудо: редкостный цветок, молнию без грома, двойную радугу, что еще?

— Ой, ну и Аннушка! — всплескивает руками фей. — Она еще бы пражский сервиз сюда положила. Собрала нас, как на версальский «олений праздник».

— Олений праздник? — Мишка заламывает бровь удивленно. — А что это?

— Так называли охоту в «оленьих парках» Людовика Шестнадцатого. С участием маркизов и графов, егерей и ловчих, всяких там, Монсоро, Бюсси, ну, ты знаешь ведь?

Там никто не должен был превзойти короля в искусстве стрельбы и перещеголять замшевые сапожки мадам де Помпадур. Она была маленького роста, чуть выше меня, и впервые при дворе ввела моду носить обувь на каблучке. Ей это — шло… При случае, удобно было впадать в гнев, топать капризно ножкой.. Грэг сейчас меня учил, ты знаешь.. Я не умею как то… Топать… — Фей кокетливо пожимает плечиком и смеется, запрокинув головку — нежно и чуть дразняще. Потом, закусив губу, медленно берет со дна корзины нож — хлеборез, с потускневшей серебряной ручкой, проводит нежным пальчиком по лезвию, и внезапно — бросает его мне в руки. Я едва успеваю подхватить блистающую остроту, несмотря на то, что привык следить, кажется, и за шорохом ее ресниц.

Движение Ланушки — резкое и красивое. Но неожиданное — настолько, что Мишка ошеломленно, тихо присвистывает, и чуть пятится назад.

— Милый, надо бы его наточить поострее. Пригодится! — произносит она, волнующе хрипло, но — совсем не повышая голоса. И резко, стремительно, идет к двери.

— Да, Madame. Непременно.– Чуть притушив улыбку, в смену ее настроения, продолжая тонкую игру, я склоняю покорно голову, иду за ней, чувствуя, как по хребту, холодной змейкой ползет предощущение чего то внезапного, почти гибельного… Игра ее жеста, улыбки смеха предощущение — смягчает, но…

— Потрясающе! — свистящим шепотом бормочет мне в спину Ворохов. — Не боишься, Грэг, что прирежет она кого нибудь ножичком этим? Легко так… Играючи?

— Не волнуйся, дружище! Мы с тобой — первые в очереди. — Резко и чуть растерянно бросаю я в ответ, сжимая в руке лезвие, мгновенно ставшее теплым от прикосновения моих пальцев.

…Старый сад, заросший бурьяном и полынью, весь в канавах и рытвинах с разбросанными досками, встречает нас неприветливо. Остро пахнет молодой травой, сыростью, прелью, почему то — тальником, хотя, ни ив, ни ручьев поблизости нет. Пока мы ехали — совсем рассвело, но до остроты — прохладно. Выбравшись из слегка запыленного, но комфортного и теплого шевроле встревоженно смотрим по сторонам.

От железных ворот, что ведут к дому, точнее, к фундаменту дома, остались лишь два столбика и рассыпающаяся бетонная дорожка. Уцелел только остов чайной беседки в глубине сада, с полусгнившим шатром — карнизом, скамейками, да столиком на резной ножке. Вооружившись садовыми граблями и саперными мини — лопатами мы с Мишкой за полчаса расчищаем беседку и, застелив газетами и пледами скамьи, еще томительные полчаса бродим по саду, в поисках хвороста для костра, наткнувшись под старой яблоней на остатки скамейки и бочажка для воды.

— Ой, вот отсюда Виолка флоксы поливала и клубнику — ахает фей.- Даже следов от грядок нет! — сокрушенно оглядывается по сторонам Ланочка, и нетвердо шагнув, едва не теряет равновесие в какой то рытвине с осыпающимися краями.

— Любимая, осторожнее, что ты! — Я испуганно прижимаю ее локоток к своему боку. — Не спеши. Это, кажется, и есть грядка. Смотри — ка, тут вот кустик клубники. Чудеса, не замерз как то. Присев на корточки, разгребаю листву, Ланочка помогает мне, ладони наши соприкасаются, пальцы тоже.

— Замерзла же, девочка моя! — горячо шепчу я ей в ушко. — Иди, попей чаю или сядь в машину, согрейся немного?

— Нет, — она протестующе качает головкой и вытаскивает из кармана жакета свернутую вдвое бумажку. — Посмотри, вот план, как я помню сад. Тут дорожка влево от грядок и в конце сада у куста жимолости сидел Фагот. Там еще лодка в сарае хранилась, иногда Виолка с отцом на ней на Медвежки ездили. За черемухой.

— Медвежки? — я поднимаю брови, ломко, домиком.- Это поселок сейчас где?

— Ну, да. Там раньше острова были. И черемухи море. — У Ланочки странно, влажно блестят глаза. Горушка, милый, — внезапно хрипло выдыхает она — Зачем все это?! Зачем? Виолка, она ведь раньше была другая, веселая, живая, рисовала так напористо, быстро, что ломала фломастер, кисточки, карандаши.. А потом, когда это несчастье с родителями.. она замкнулась…. Стала такая, как будто ее тоже прибили наполовину: рисовала медленно, увлеклась пастелью, акварелью, танцы бросила. Бабку не слушала с четырнадцати лет, не спала по ночам, курила, лазала в чужие сады, хмурилась, огрызалась, гимназию закончила с тройками, сорвалась потом в Питер. Приняли ее в Академию почти экстерном, у нее цвета были в акварели необычные, фокус.. Училась она, как Моцарт, блестяще, но все могла бросить враз: семестр, сессию экзамены, пленэры. У нее было много было кавалеров, а потом, и амарантов.. знаешь, они, как мотыльки вокруг нее кружили..

И я не знала, что она всю жизнь не могла побороть в себе этот комплекс сироты. Даже когда уже в Париже жила, в бабкиных апартаментах… Осталась там после первого же вернисажа, который устроила Академия.. Скандала не было, Какой скандал, страна рушилась. Чтобы себе визу оформить, она уехала в Ригу, вышла там замуж за какого то старого профессора скрипки, что ли, фальшиво, как это, милый, забыла? — Ланочка нетерпеливо щелкает пальцами в воздухе, дергает плечиком.

— Фиктивно? — подсказываю я, осторожно упаковывая крохотный кустик клубники в газетный кулек, прячу его в карман куртки, угадывая желание Ланочки — посадить ягоду в нашем саду.

— Ну, да. Не по — настоящему. Они прожили вместе всего — то два месяца. У нее и фото не было… Ни свадьбы, ни фото, да. — Лана зябко трет ладошками локти.

— Робяты! — доносится издалека гудящий, теплый бас Ворохова. Пахнет дымом, горящей травой- Идите сюды, хлебнем чайку с бутерами, согреемся, и далече искать будем, зело, аки свиньи шампиньоны, кабошоны эти ваши. Сокровищщи, клад, чего там?

— Ми — ша! — фей растягивает гласные в заливисто серебристом смехе.- И как это ты на ходу все придумываешь. Кабошоны, корнишоны. шампиньоны… Запиши, а?..Хоть вот сюда, что ли? — Фей протягивает подошедшему Мишке свернутую вдвое бумажку с планом сада. Тот разворачивает ее, хмуро сдвигая брови. Вглядывается в рисунок.

— Королева, это там, что ли, где доски навалены? Опора там, как пилон, и остатки цепи, заржавели уже.. Якорные, вроде как?

— Господи, ты уже нашел?!.. А мы с Горушкой бродим, бродим.. Я растерялась, опомниться не могу — Фей трет ладошкой лоб. — Ну, вот, это же влево отсюда, по аллее, вглубь..

— Ну да, там еще межа и кирпич. Другой участок начинается. — Мишка крепко охватывает локоть фея, и они несутся вдвоем, по осыпающейся, едва заметной в бурьяне и гальке, тропке. Я не поспеваю за ними.

Подбегаем, все трое, к куче досок вокруг полукруглой ржавой опоры пилона, скрытой наполовину в этом гниющем хламе. Нужно убирать доски. Грязные, полусырые. Перчатки, ледоруб, ломики у нас есть, всем запасся неугомонный Ворохов, уже привыкший к неожиданностям, но вот как разворотить бетонное покрытие вокруг пилона?. Да и старое сырое дерево трогать опасно. Там могут быть змеи. Еще спящие. Апрельское солнце только зарождается. Палящий день впереди.

— Ланочка, ты уверена, что все, что мы ищем, под пилоном? — Я дотрагиваюсь рукой до столбика. Ланочка нетерпеливо кивает, прикусив губку.. а столбик падает, чуть накренившись влево. Он уже подкопан. Кто то побывал здесь до нас.

— А, черт! — яростно шипит Ворохов, — опять начинается! Уже прискакали, из самого Парижу…

— Миш, не спеши. Конура Фагота была здесь, в стороне, В двадцати шагах. Не все же знают. — Фей шевелит носком сапожка наваленные в кучу у остатков забора доски, и, прежде чем мы успеваем опомниться, вытаскивает из крохотного кармана жакета кожаные потертые перчатки и начинает отсчитывать шаги

— Один — два — три — десять… Горушка, помоги мне! — Фей надевает перчатки, шевелит пальчиками, словно играет гамму, и вдруг начинает стремительно раскидывать, сдвигать с места старые доски, из под которых буквально выпрыгивают пыль, прелая листва, мох, маленькие серые лягушата, коричневые навозные жуки….

— Господи, подожди, что же ты делаешь! — Ошеломленно, в два голоса, кричим я и Ворохов. — Сумасшедшая, подожди, мы сами! — Я пытаюсь схватить маленькие ручки фея, и осторожно оттащить ее в сторону, Мишка в это время ищет лом, грабли. Некоторое время мы молчим, раздается только скрип досок и удары старого дерева о землю.

— Напилю домой, на дрова. –Сосредоточенно пыхтит Мишка. — Не раскидывай далеко.

— Сырые! — флегматично роняю я, вытирая пот со лба, и стараясь не упустить из поля зрения Ланочку. Она сосредоточенно раздвигает старые доски, время от времени отряхивая руки.

— Горушка, иди сюда, я нашла.. Смотри, здесь кости.. Вот здесь его конура была. Ты можешь.. лопатой? — она смотрит на меня снизу вверх… И вот эту доску надо сдвинуть… я не могу… тяжелая… Большая — Ланушка касается рукой потемневшей от сырости березовой лаги, почти вросшей в землю, пытаясь как то сдвинуть ее, и что то выковыривая из земли большим ножом — резаком

— Подожди, я сам, ты что! — я приподнимаю доску, и в этот момент серая, верткая лента, шипя, пытается скобой обвиться вокруг моего запястья, липко и холодно касаясь кожи. «Гадюка! — молниеносно и дерзко, до льда, озаряется мой мозг. Сердце сжимается до размера песчинки, замедляя удары где то в горле, я выпрямляюсь, пытаясь отодвинуться от Ланочки, которая — рядом, и краем глаза вижу, как на ее сапожок мякотью и слизью падает разрубленная часть туловища серой гадюки. Хвост, голова? — не разобрать в немом ошеломлении озноба, что ползет остро, вдоль спиной кости

— Горушка, сердце мое, она тебя укусила?! Руку, покажи руку! О. Боже святый! — Серебряный голос Ланушки, октавной нотой взвивается вверх, в апрельское, плавящееся в солнце, небо, в прозрачных, кружевных тенях ветвей старого сада.. Ланочка заворачивает рукав моего свитера, ее гладкие, тонкие пальчики горячечно ощупывают запястье, локоть:…

— Куда? Где?! Где больно? Скажи, где больно?! Миша, Мишенька, неси скорей, водку, спирт, в машине там… Мерзавка, куда она тебя укусила, боже мой?! Потерпи, сейчас… Сейчас я, любимый… Перевяжу сейчас… — Сбросив жакет, Ланочка начинает рвать рукав белоснежной блузки прямо на себе.. Волан, манжет, как это называется? Я не могу сообразить все сразу онемевшим, ошеломленным сердцем.

— Ласточка, ласточка, Христа ради, успокойся! — Я струей, штопором, сползаю к ее коленям. Мое лицо теперь — вровень с ее бескровным личиком, на котором живут лишь одни глаза с кипящими в них слезами — Успокойся, она не укусила, она только прыгнула. Ты ей помешала. — Я осторожно разжимаю онемевшие пальчики фея, в которых она все еще держит нож. Дую на них, прижимаю к губам. Нож с глухим стуком падает на землю.

— Королева… офигеть,*** ать твою! — Хрипит ошеломленно Мишка медленно оседая рядом с нами, на кучу старых трухлявых досок -. Ты же ее зарубила. Только что. Вон, голова валяется…

Оглянувшись в том направлении, куда показывает Ворохов, и увидев ошметок серой слизи, Ланушка вздрагивает и зажимает рот рукой. Но это бесполезно. Ее выворачивает. Тут же, прямо на землю.

— Мишка, убью на фиг, балда! — Яростно шиплю я на растерянного Ворохова, пытаясь поддержать вздрагивающую в спазме головку фея. — Полотенце тащи, быстро.. Где то в корзине было там…

Ворохов пулей несется к машине. И мы, с ним вдвоем, осторожно усадив Ланочку на старые пеньки, возле рухнувшего пилона, пытаемся вытереть ей руки и лицо.

— Сокровище мое, ну, успокойся, что ты… Подумаешь, там, какой то гад ползучий.. Ты же его, бац, и готово… Чего теперь пугаться то, солнышко?… Змея то — мертвая. Выпей вот, водички… — неуклюже пытаюсь шутить я, вытирая мокрым полотенцем лицо и ручки Ланушки. Она по прежнему — белее снега. И меня сотрясает внутренний озноб, но я не подаю виду. Не хватало еще больше испугать ее!

— Нет! — Фей отрицательно качает головой, подняв на меня огромные глаза.- Можно коньяка? Глоточек. Я видела, Аня положила фляжку. И вымой руки коньяком… — она морщится, смотрит на меня встревоженно — ласково. — Она по тебе ползла.. Там яд. Пожалуйста, вымой руки..

— Да — да.. Ну, что ты, милая. Успокойся. Я цел и невредим, и твой — навсегда. У ног твоих, пока жив, дышу… Ангел ты мой, храбрый зайчонок… Храни тебя Бог! — Я осторожно обнимаю ее. Мишка приносит коньяк, — плоскую фляжку — наливает в крохотную походную рюмочку с металлическим ободом.

— Прошу, Ваша милость, Миледи! — Серьезно и почтительно склонив голову, он протягивает рюмку Ланочке. — Пейте осторожно, обжигает… Восторг и дрожь одновременно кривит судорогой Мишкины скулы, но он молчит, не в силах выразить словами то, что потрясло души.

…Ланочка закашливается, жмурится, широко раскрывает глазки, пригубив из рюмки, машет ручками: — Ох, Горушка, как противно! Он пахнет старым чаем — жалуется она недоуменно, подняв на меня и Мишку свои глазищи в коричневом ободе теней.

— Клопами, Madame! — Ласково усмехаюсь я, и подмигиваю ей. Фыркнув, она заливисто и чарующе, мягко и светло хохочет, тотчас забыв о тошноте и страхе, уткнувшись мне в грудь, где то ниже ключицы, под самый шрам.. И страх понемногу отпускает нас.. Совсем. Льдинки его тают в высоте и пеной нежности апрельского неба, в тонкой кружевной игре теней вишневых и яблоневых веток, в пахучей истоме аромата старой полыни и чабреца..

…В прямоугольной шкатулке — коробе червленого серебра, которую я осторожно держу на коленях, пока мы едем назад, на потемневшем от времени алом бархате тускло мерцают нити изумрудного колье в виде тонкого шнура, на конце которого изящная подвеска кинжал, в образе саламандры, с глазами — вставками из крошек — сколков александрита, Рядом умиротворенно мерцают две серьги из сапфира в виде лепестков фрезии. И загадочно дремлет изумрудный браслет- застежка в платине с золотыми вкраплениями.. Утаенный гарнитур Виолетты Норд, принесший столько несчастий ее семье, выплыл, наконец, на свет божий, хоть и не в полном составе, хоть и разрозненный.. Но вот сулит ли он счастье новым владельцам этого точно никто из нас сказать не может… Пока…

Глава восьмая. «Разговор в сумерках»

— Фея не видел? — Я шмелем влетаю в подвал, где Мишка травит медью очередную рассохшуюся доску от старого рояля: заготовку для новой картины, иконы, панно, а Анюта раскладывает на стеллажах мешочки с сушеными яблоками и травами. Еще — прошлогодними.

— Нет. — Мишка поднимает голову, прищуривает глаз. Аня встревоженно смотрит на меня.

— Чего это ты спохватился? Она дома была, на веранде, писала что то в блокнотах своих.. И черевички — рядом…

— Нет ее там. Я выходил. Блокнот, ноут, Никушины и Лешика игрушки, медвежонок, кубики разбросали, все — на месте, но никого нет.- Я задумчиво тру щеку. — Они все вместе вышли, что ли? В саду?

— Наверное. — Мишка пожимает плечами, вытирает руки ветошью и молча идет за мной на крыльцо… — Пойдем искать голубку твою, куда упорхнула.. Ань, фонарь возьми с полки.. Там, сверху!

— Нашла, Миш! — Аня торопливо запахивает ажурную шаль, спешит за нами

…Кружим по саду… Дорожки — чисты, но земля еще не вскопана под гряды и клумбы. Просто — дышит, чернеет.

Смеркается. Прозрачность апрельских сумерек волнует, будоражит и манит, чем то, еще неопределенным неизведанным, наполненным терпким смородиновым духом. Аня, надев садовые рукавицы, на ходу сбрасывает ветки с обрезанных кустов в одну кучку и связывает веревочкой. Смеется.

— Пригодится. Для камина. У хорошего хозяина… Лана, Ланушка, где ты? — Грудной, теплый голос Анечки от волнения становится чуть хрипловатым, низким… Она берет меня за локоть:

— Грэг, все хорошо… Не волнуйся. Может, она пошла к реке? Смотри — ка, Миш, калитка открыта. — И тут в пространство сада врывается собачий визг, лай, рычание и взволнованный, ясный тенорок Лешика:

— Уберите Вашу собаку сейчас же от фея! Пошла вон, чего лаешь?!! Вы кто такой?! Кто Вас звал сюда?. Идите прочь сейчас же.. Я позову взрослых, все дома, и они вызовут полицию… Пришли тут… У забора, за оградой, неясно мелькает силуэт высокого, худого, как глиста, человека, в светло — сером модном плаще и меховой кепке, надвинутой на глаза.

— Пацан, уйди! Не мешай, нам поговорить надо. — Нетерпеливо дергает плечом и щекой непрошенный гость, пытаясь насильно удержать руку фея, что птахой зябнет у штакетника в сиреневом гипюре и норковой пелерине на плечах.

— Нам не о чем с Вами говорить. — Фей холодно и спокойно отдергивает руку. Уберите собаку немедленно! И тут же обращается к Лешику:

— Детка, пойди, позови сюда папу. И всех позови… — Фей говорит, чуть приглушенно, намеренно не называя имен. — И уведи ее в дом. Фей указывает на Нику.- Побудьте там. Я сейчас вернусь..

Лешик кивает головой и подходит к Нике.

— Пойдем. Надо отца позвать. И Рэма возьму. Ты ошейник не видела, где?

Лешик намеренно говорит о Рэме. Собака возвращена на службу. И только сейчас я понимаю, что мы зря не оставили ее в доме. От незнакомца реально веет опасностью. Цепкие, наглые жесты, какой то взвинченный, скрипучий голос. Или мне все просто — кажется?

— Ты иди. Я с мамой буду. Я подожду здесь. — Ника упирается руками в штакетину забора, вытаскивает откуда то ольховый прут и пытается отогнать от фея крутящийся и шумный лохмато — шоколадный шерстяной шар. — Уйди, песик… — Вдруг девочка присаживается на корточки: — Ты же маленький, чего такой злой? Ты кушать хочешь?

Маленький пекинес, внезапно прекратив лаять, ошеломленно смотрит на нее коричневыми печальными глазами

— Как Вам не совестно! — всплескивает руками дочурка. — Собачка у Вас голодная, фу! И не смейте никак на маму кричать! Я не разрешаю Вам! — Никуша с презрением смотрит на незнакомца, топает ножкой, и вдруг, решительно протянув руку, гладит крохотное собачье ухо, запрятанное в густые кольца шерстки. — Пойдем со мной, малыш, я тебе печеньку дам. — Она поднимается, берет крохотную собачку на руки и, нежно тронув фея за руку, поворачиваясь в сторону дорожки, кричит, явно заметив наши силуэты и свет фонаря:

— Папа, папочка! Иди скорее сюда. Мамусенька тебя зовет.

Лешик стремглав бежит к нам, не замечая, что на его правом кеде развязался шнурок. Схватив Мишку за руку, он хрипло шепчет.

— Па, быстрей… Какой то он неприятный, белесый, а губы крашеные. На фея орет, дурак! Серьга в ухе.. С прибамбасами, короче.. злой, как полкан, а на шее косынка в полметра… Собака эта еще…

— Сейчас, сын, разберемся. Молодчина. Веди девочек в дом, закройтесь.- Мишка хлопает сына по плечу и ободряюще подмигивает Анюте. — Дорогая, позвони, если будем задерживаться… Сама знаешь куда…

— Осторожнее. Я поняла… — шепотом, хрипло отвечает Анюта, и почему то, по — итальянски, обращается ко мне:

— Non ti preoccupare, Greg! Per Amor Di Dio. Prenditi cura di fata. Di cosa ha bisogno? — Пальцы Ани замирают в воздухе в виде охранительного креста, и крылато обняв обеими руками детей, она быстро уводит их в дом…

Уютная дача вспыхивает огнями и сразу становится похожа на китайский фонарик. Я вижу, как на веранде, отделанной заново, утепленной и превращенной стараниями Мишки для меня и фея в уютный, летний кабинет, опускаются новые сиреневые гардины из мягкого шелка, прочно запираются итальянские окна. Они — в безопасности. Слава богу! Вылетаю за калитку, на пару с Мишкой, который тотчас же переходит в наступление, обращаясь к фею, и тоже не называя никаких имен:

— Солнце наше, ты бы в дом шла тихонечко, а? Уже свежо становится. Это кто же к нам такой пожаловал, чего надо Вам, молодой человек? — насмешливо, с хрипотцой выпевает Мишка.

— Я не с Вами намерен говорить, а с госпожой Яворской… — огрызается непрошеный визитер, хрипло, дергая плечом и щекой. — Вас я — не знаю.

— Но ведь и мы Вас — не знаем. — Спокойно и весомо роняю я, крепко обнимая фея. Сиреневый гипюр, вязь из роз, слегка скрипит под ладонью, я ощущаю горячую округлость ее плеча. — Что Вам нужно? Кто Вас послал?

— Меня прислали забрать документ. Тетрадь, принадлежащую госпоже Норд. Я должен ее передать владельцу, господину Нежину.

— Насколько я знаю, господин Нежин не родственник госпожи Норд — глухо откашливается Мишка.- Прямых наследников у нее нет.

— Господин Нежин — супруг мадам Норд… Мне поручено… — визгливо фальцетит гость.

— Супруг? — мягкий доселе голос фея мгновенно обретает презрительно — ясные нотки, высоко взлетая вверх серебряною октавой. — Насколько я знаю, они просто были в связи… Никем и ничем не узаконенной. Тетрадь, про которую Вы говорите, возвращена в Париж, по просьбе комиссара Перье, который ведет расследование. Еще неделю назад. Если комиссар посчитает нужным, по окончании следствия он вернет тетрадь прямым наследникам Виолетты.

— Прямым? — Глаза гостя странно стекленеют, наливаясь холодным блеском. — Кого Вы имеете в виду, мадам профессор? Уж не себя ли? Или Ваших.. м- мм- мм, ушлых любовников? По — хорошему, Вы должны были вернуть Александру Никитовичу уже расшифрованную тетрадь. — Око белесого искателя сокровищ хищно косится в мою сторону. Мишка напряженно молчит, но и в сумерках я вижу, как нервно белеет шрам над его верхней губой.

— По- хорошему, сопляк, ты не имеешь права так разговаривать с дамой, которой годишься в племянники! — Ворохов резко хватает длинноносого незнакомца с серьгой в левом ухе, за плечо, и резко разворачивает лицом к себе. — И мы тебе ничего не должны. Иди — ка, ты, голуба, по — добру поздорову, пока я тебе твои губы накрашенные в песок лапшой не закатал…

— Сами идите к черту! Я пришел не к Вам. — Дергается, как паяц — марионетка, незнакомец. — Мне нужно поговорить, понимаете? Но не с Вами!

И вдруг голос его, разом потеряв все хрипловато — наглые, насмешливые модуляции, сбивается на нервный фальцет, он быстро, путаясь в узорах и клетках разматывает прозрачную, светло — серую сеть тщательно вывязанного кашне на шее, снова и снова обвивает им выпуклый кадык, с сине -черными жилами, хватает тонкую руку фея, и горячечно сжимает ее в своем нервном кулаке, бормоча с неистовостью человека, внезапно и все проигравшего или только что поставившего на кон, ни много, ни мало — жизнь.

— Светлана, я Вас прошу, умоляю Вас, верните Нежину эту тетрадь!! Зачем она Вам. На фиг Вам сдались эти чертовы сокровища? У Вас же — все есть, даже слишком: вы катаетесь, как сыр в масле, от скуки пишете книги, усыновляете брошенных малюток, покупаете дачи и галереи, кружите головы мужчинам и соблазняете своими стихами всех подряд, без разбора. У Вас есть все: лесть и комплименты, обожание и любовь, капризы и поклонение, а у.. У меня есть только он.. Александр.. Сандо, но он и смотреть не хочет в мою сторону, с тех пор, как его увлекла эта идея найти сокровища чокнутой мадам Норд, разбогатеть, вслепую, легко… Дура, носатая дура. Она увлекла его пустыми баснями! — Белесый верзила в сером кашне плаксиво кашляет, и зачем то ломает ноготь на большом пальце левой руки, с перстнем в виде масонской пчелы. Плоская гемма в серебре не закрывает и половины фаланги, как принято обычно, перстень явно мал вертлявому Арлекино — Коломбино.

_

«Черти принесли!» — фыркаю я почти — про себя, набирая в грудь воздуху, и слегка трясу головой, осторожно сжимая в ладонях плечи фея. Они дрожат.

— Противно, да? — шепчет внезапно она, горячо, освежая мое ухо запахом лаванды и лайма, идущим, скользящим прямо от волос и норковой пелерины — И откуда — то знает мое имя. Черт! — Фей морщится, трет пальчиками висок. — Ах, милый… Как он мне надоел.. До тошноты.. Возьми вот, отдай ему! — Шепчет она, фыркая, и чуть проглатывая буквы, как всегда, торопясь, при сильном волнении. — Пусть убирается к Богу в рай, вместе со своим милым Нежиным… — И она вытаскивает из — под палантина плоскую коричневую тетрадь, в футляре — застежке, точь в точь, как та, что лежала недавно в огромном ящике, вскрытом Мишкиным твердым, стальным резаком.

Вот только Арлекин на ней кажется — чуть больше и держит он в руке шляпу без страусового пера. Шляпу, похожую на смятый блин..

Проследив за моим не на шутку изумленным взглядом, фей улыбается и лукаво лепечет, всячески подавляя рвущийся наружу смех:

— Лешик так наклеил, баловник! Может, Нежин и не заметит? Ты знаешь, я измучилась напрочь, копируя Виолкины каракули! Чуть с ума не сошла… Но самое сложное, любимый, было копировать твой перевод с этим готическим наклонением и петельками. — Она еле заметно грозит мне пальчиком и прижимает его к губам. — Наверное, я теперь стану самым большим специалистом в поддельном бретонском, да, милый? Отдай ему все это, Бога ради, и пусть уходит… Любовь моя, он мне, правда — надоел! — Фей чуть — чуть повышает голос, капризно ломая нежно — серебряную октаву нот — Я устала, от Вас, мсьё, забирайте Вашу тетрадь и катитесь к черту. Дорогой, отдай ее ему. Пусть он уходит восвояси! Меня от него тошнит. Заприте за ним крепче.

Фей поворачивается к нам спиной и изящно дефилирует по садовой дорожке, к дому, слегка покачивая бедрами, в шуршании гипюровых роз, страстно облепивших ее тело.

— Молодой человек, забудьте сюда дорогу, — напевает Ланушка, делая над головой кокетливый прощальный жест изящной, длинопалой ручкой. — А господину Нежину передайте, что я искренне за него рада, он, наконец — то, обрел настоящую любовь. То, что нужно было ему. Осталось только добавить к ней сокровища, если Вы, конечно, их отыщете. Желаю удачи!

Гравий дорожки чуть слышно поскрипывает под туфельками фея, распахивается входная дверь, выпуская дынно — тыквенный квадрат света, затем снова все меркнет в подвижной апрельской сумеречности, ошеломленности и прозрачности молочно — серого цвета, жемчужных переливов, которыми полон дрожащий воздух.

Незнакомец в сером плаще, с плаксиво дрожащими карминовыми губами, тонкой, цыплячьей шеей, растворяется в нем мгновенно, нервно засунув в широкий карман плаща злополучную тетрадь. Слышно, как в проулке, куда он быстро сворачивает, сутулясь и меряя тропку воробьиными шагами, хлопает дверца автомобиля. Кто его ждал там? Нежин? Еще не хватало, чтоб он знал дорогу сюда! — Я нервно передергиваю плечами. — Или это было просто — такси? — И я не замечаю, как произношу последнюю фразу вслух.

— Лишним не парься, Грэг! — хрипло басит Ворохов, запирая калитку. -Припрется еще, я его прибью, по тихому, и в стенку бассейна вмурую, никто и не заметит. Будет себе лежать спокойненько там, лучше, чем на кладбище… И феюшка наша рядом плавать будет, рыбка золотая… Так то.

…В сумерках я вижу отчетливо, как в левом глазу Ворохова вспыхивает насмешливая искра. Он явно — подмигивает мне. В этом я твердо уверен. В отличие от всего остального, сказанного им только что…

Глава девятая. Собачья химера, или Подарок от Фаринелли

.. Никуша, всплескивая мокрыми руками, позабыв вытереть их о передник, бежит за Микки, весело тараторя:

— Стой, проказник, куда ты?! Стой, вытру… Мамусенька будет ругаться, нельзя же в комнату… мокрый.. — Дочурка в непритворном ужасе, прижимает ладошечки к щекам, и умоляюще смотрит на меня:

— Папа, папочка, он убежал… Я хотела его вытереть..

— Не волнуйся, детка, он сам себя вытрет! — улыбаюсь я. — Ну, как? Очень грязный?

— Да –а… — Девочка пожимает плечами. Она явно удивлена. — Как будто неделю по улице бегал. А он же — домашний, даже и бантик у него есть..

— Бантик? Это хорошо. А что написано на бантике? — я смотрю на дочурку с нескрываемым удовольствием. Она разрумянилась, глазки блестят, оттененные мохнатыми ресницами и пшеничным золотом волос, свободно спадающих ниже талии, закрученных в тугие колечки. Сдернув с себя мокрый передник, она осторожно открывает крышку бельевой корзины и кладет его туда, вместе с носовым платком и полотенцем.

— Микки. Его имя. И какой-то номер: 978 -54 11. — Девочка задумчива. — Телефон?

— Да, наверное, детка. — киваю я. — Надо позвонить. Вернуть хозяину.

— Папа, папочка, не надо! — Дочурка порывисто обнимает мои колени.- Не надо, папа! Пусть он у нас будет! Можно? Он там голодный, у этого.. червяка… я знаю… Я когда его мыла, от него пахло помойкой, как от меня вот.. раньше.. Он на помойке кушать искал.. Они его не кормили… Папочка, можно он с нами будет?

— Детка моя, я не против, в принципе, но надо у хозяина же спросить… И потом… мамочка.

— Она разрешила, папа… Она сразу разрешила, я спрашивала…

— Я не о том, ласточка! — нетерпеливо машу рукой. — Понимаешь, мамочка, она.. ходит нетвердо, всегда торопится… А Микки он — маленький, верткий. Я просто боюсь, что помешает ей… Ты сможешь за ним смотреть так, чтобы он никогда не мешал маме?

— Да. — Никуша смотрит на меня внимательно и серьезно. — Папочка, не бойся, я сумею. Если надо, я его на руки возьму. Я знаю, что мамусеньке нельзя падать. Мне крестный говорил. И Анечка. Я знаю, папа. Не бойся.

— Да. Это хорошо, детка. На том и закончим.. Давай — ка, вытрем здесь воду, чтобы никто не упал! — Я подмигиваю Никуше.

— Да, и мамусенька.. Папочка, а почему она вчера так плакала, когда пришла домой? Наверное, у нее ножки заболели, да?

— Плакала? Когда, где? — Я в недоумении закусываю губу, чуть не до крови. — Разве? Я не видел… Как, что?

— Ну, она еще плакала, и так лицо к верху поднимала, чтобы я не заметила, и все шептала: «от скуки книжки пишу… как сыр»…

Разве мамочкины книжки это — от скуки? Мне Анечка читала книжку мамину про Лику, я плакала, и про Арлекина… Девочка же — умерла, это же — горе и правда написано, про ее папу капитана, какая же это скука?. _ Никушенька в недоумении пожимает плечами. — Мамочка расстроилась… Кто ей сказал, что она от скуки все это пишет? Какой то Ник в мониторе, что ли? Дурак какой нибудь, да?

— Солнышко, я не знаю. — Растерянно бормочу я, осторожно обнимая девочку за плечи. — Может быть. У нее, ты же знаешь, много читателей, все разные, иногда говорят неприятное. А Ник — это кто?

— Не знаю. Мама сказала, что у него нет имени, что он Ник… Папа, а это правда, что мама, когда маленькая была, долго лежала в гипсе, да? Ходила с палочками?

— Да, детка, правда. Ей делали операции на ножках. Один раз — в детстве, стопу правили, один раз — после аварии. Первый раз полгода, второй раз — три месяца.

— Ой! — ахает потрясенно Ника. — Я бы так не смогла! — Я бы плакала день и ночь, наверное… И сразу бы и умерла… А мамочка, она… Она танцует, когда ходит, и все… Как русалочка… Или — ангелочек.. А я так не умею.. Папа, а как так научиться, как мамочка, а?

— Очень просто это, детка.. Надо слышать музыку внутри себя, и все. Я решительно насыпаю на дно ванны хлорный порошок. — Иди в столовую, солнышко, а я тут быстро домою. Скоро ужинать будем.

— Да, Никушенька, беги… Аня там какао греет с блинчиками. И Микки рядом. Полусухой уже. Представляешь, милый, он служить умеет, а еще танцует, если показать ему сахар… Вот чудо — то! — За моей спиной раздается серебряно — колокольчиковый, влекущий, дразнящий смех фея — Ну, совсем как я, такой же неуклюжий..

— Неправда, мамусенька, — Никушенька протягивает фею обе ладошки и осторожно кружится вместе с ней в холле, в каком то трогательном и смешном детском вальсе или тарантелле, чуть подпрыгивая, и сияя сразу всеми ямочками на щеках и подбородке. — Ты самая красивая, самая — самая.. Мама моя… Никто не умеет так смеяться и танцевать, как ты… Вот! Папочка, скажи же?