Бесплатный фрагмент - Страна контрастов

От автора

Я принадлежу к поколению, детство которого совпало с суровыми годами Великой Отечественной войны. На долю этого поколения выпали многие и радостные, и трагические события ХХ века.

Родился я в ноябре 1941 года в Донбассе, который в то время — с сентября 1941-го по сентябрь 1943-го — был оккупирован фашистской Германией. На моей памяти военное раннее детство, незабываемая радость Победы, голод 1947 года, холодная война, хрущёвская «оттепель», создание ракетно-ядерного щита, первый спутник и полёт Гагарина, бурное развитие информационных технологий, перестройка, развал СССР, расстрел Верховного Совета, «шоковая терапия» и бандитизм в 90-х, оживление экономики в 2000-х и последовавшие кризисы, ослабление и новое усиление холодной войны.

Меня можно отнести к обычным простым людям моего поколения. Я из шахтёрской семьи. В детстве рос и воспитывался в шахтёрском посёлке.

Мои воспоминания не претендуют на всеохватность, они о том, что пережил я сам или мои близкие. Я стараюсь максимально объективно излагать памятные события, которые тем не менее характеризуют обстановку и условия жизни обычной семьи, без оглядки на политические интересы и увязки со знаковыми событиями «эпох» Сталина, Хрущёва, Брежнева и т. д.

В жизни было и хорошее, и плохое. Но корректно определить, что было «хорошо» и что «плохо», можно лишь с учётом конкретной исторической обстановки, социальных условий жизни того времени. Например, в годы восстановления разрушенной войной страны, по нынешним меркантильным меркам, мы были бедные и несчастные. Но в то время у меня и моего окружения ощущения несчастья не было. Все жили примерно одинаково бедно. Бедность была нормой, поэтому можно сказать, что мы жили нормально в тех конкретных исторических условиях послевоенной разрухи. При этом с оптимизмом смотрели в будущее, поскольку на глазах страна восстанавливалась, ежегодно первого апреля цены снижались и жизнь заметно улучшалась.

Очевидно, правильная оценка прошлого нашей страны невозможна без достоверного знания её истории фактической, а не истории как инструмента политической борьбы. Надеюсь, что мои воспоминания об отдельных эпизодах и событиях моей жизни и моих близких, посвящённые, прежде всего, детям и внукам, окажутся интересными и для других читателей.

Моя родословная

С отцом мне повезло.
Я горжусь им…

Мои родители — выходцы из сёл в донецкой степи. Отец из Георгиевки (это официальное название, жители называют своё село Григоровка), расположенной в 10 километрах западнее нынешнего Донецка по дороге на Запорожье, а мать — из Максимильяновки, что в пяти километрах западнее Григоровки, по той же дороге. Эти сёла были основаны в XVIII веке в период освоения Екатериной Великой Причерноморья и Приазовья. Согласно преданиям, Григоровку основали переселенцы из Литвы. Возможно, поэтому и сейчас жителей Григоровки называют «литвины». В Григоровке, как и в близлежащих сёлах, говорят на украинском языке, но диалект несколько отличается. Например, в селе предков матери говорят «молоко, корова», а в соседней Григоровке — «малако, карова».

Согласно семейным преданиям, мой прапрадед Хома был чумаком — ходил пешком в Крым за солью. Основным ориентиром в пути ему служил Млечный путь на звёздном небе, который на Украине называют «Чумацкий шлях» (дорога). Прапрадед Хома прожил 116 лет и умер в голодном 1921 году.

Прадед Остап и дед Никита были крестьянами. О прадеде мне почти ничего неизвестно, а деда знаю очень хорошо. Родился он в 1881 году. Мы его уважительно называли «дедушка», а тётя Фаня (его дочь) — «тато» или «татко» и — на «Вы». Он умер, не дожив полгода до 100 лет (его сестра, баба Ульяна, дожила до 102-х). Дед вёл по-настоящему здоровый образ жизни. Был спокойным, уравновешенным, добрым. Выпивал по чуть-чуть, и то крайне редко. Знал и хорошо пел украинские народные песни. В молодости, как он говорил, «до советской власти», работал некоторое время в Красногоровке, что примерно в 10–12 километрах полевой дороги от Григоровки. Ходил ежедневно на работу и с работы только пешком в любую погоду. А как непросто идти по раскисшему под дождём чернозёму, прилипающему тяжёлыми гирями к сапогам! Дед и на базар в Юзовку (сейчас — Донецк) ходил пешком.

Поскольку на базаре основная торговля была рано утром, выходил он за полночь, чтобы успеть к началу базара. А до Юзовки 30 километров!

Когда деду было уже далеко за 80, он приходил к нам в гости за 10 километров, на окраину Донецка, только пешком, и ни разу мы не смогли уговорить его уехать домой на рейсовом автобусе. Дед всегда ходил с тростью, которую все домашние и он сам называли «палочкой». Палочка была очень удобная и красивая. Верх её удобно изгибался под ладонь. Конец палочки был в виде собачей головки. Под нижней челюстью собачки была кнопка. При нажатии кнопки пасть открывалась. Мне нравилась эта палочка, когда я был маленьким, и дед с удовольствием давал мне поиграть с ней.

Никита Остапович был прекрасным садоводом и пчеловодом. Но сам выращенные фрукты и мёд практически не употреблял, разве только на вкус пробовал. В начале 50-х годов был введен драконовский налог на каждое плодовое дерево как на источник дохода. В действительности выращенные фрукты использовались только для собственного потребления. Налог на сад стал неподъёмным бременем, и дед (и не только он!), скрепя сердце, вырубил плодовые деревья. При Маленкове (в 1953 или 1954 году) этот вредный налог правительство отменило, и дед снова посадил сад.

В преклонном возрасте дед работал сторожем в колхозном саду, посаженном при немцах во время оккупации. В саду он сделал курень (шалаш) и сторожил очень добросовестно днём и ночью. Летом я подолгу гостил у него в Григоровке. С дедом постоянно жили его дочь тётя Фаня и её трое детей — Володя (1935 г.р.), Валя (1939 г.р). и Толя (1942 г.р.). Мы были хорошими друзьями. С Толей мы каждый день носили еду деду в сад. Он нам разрешал полакомиться вкусной черешней, но строго наказывал домой ничего не брать. Нам было лет по 13, мы не могли устоять перед крупной, сочной, сладкой, почти чёрной черешней. У Толи в кармане пиджака была большая дыра, он через неё под подкладку прятал черешню, и дома мы ещё лакомились ворованным у деда колхозным добром.

Дед занимался посильным трудом почти до самой смерти. Уже за 80, он ночью работал сторожем в колхозной овчарне, а днём из ивовых прутьев плёл для колхоза сапетки (корзины) и зарабатывал больше, чем внук Толя — водитель колхозного грузовика.

Умер дед на сотом году жизни. Внезапно. Гостил у сына Тимофея — председателя крупного колхоза в Волновахском районе Донецкой области. Чувствовал себя неплохо. Вечером, ползая на коленках, полол грядку. Лёг спать. А в четыре часа утра тихо скончался. Врач сказал — от старости.

О моём деде Никите Остаповиче я мог бы ещё много чего вспомнить, но, думаю, и так понятно: мой дед был для меня хорошим воспитателем — воспитывал не словом, а личным примером.

Моя бабушка Прасковья умерла в 1950 году, когда мне было девять лет. Бабушка родила 15 детей, но до взрослого возраста дожили только четверо. Мой отец, Иван Никитович, был самым старшим из них.

Запомнился такой эпизод с бабушкой. Мне лет семь. Гостили в Григоровке. Бабушка водила меня по саду и сорвала для меня спелое, ароматное яблоко. Я, заметив в нём червоточину, отказался есть. На что бабушка сказала: «Не то черви, что мы едим, а то черви, что нас едят».

Мой отец родился в 1901 году в селе Григоровка (сейчас это в Марьинском районе Донецкой области). Юность прошла в годы гражданской войны. Его любимая песня: «Дан приказ ему на Запад, ей — в другую сторону. Уходили комсомольцы на гражданскую войну…». Ему пришлось один день побыть в рядах махновцев, когда отряд Махно пришёл в село. Но, поближе познакомившись с этим «войском», понял, что это банда, быстро одумался и, дойдя с махновцами до околицы села, вернулся домой.

Отец принимал активное участие в коллективизации. Вступил в ВКП (б). Однажды его с группой товарищей пригласил домой Н. С. Хрущёв, который в то время был секретарём Петрово-Марьинского райкома партии. Отец вспоминал, как Никита Сергеевич, угощая их чаем и видя, что они стесняются брать сахар (время было голодное), сказал: «Мужики, не стесняйтесь, берите сахар. Сейчас пьём чай с сахаром вприкуску, настанет время — будем пить внакладку». Чувствовалось, что отец Хрущёва уважал. Особенно когда при Хрущёве максимум пенсии был поднят до уровня средней зарплаты по стране. У отца пенсия с 70 рублей сразу повысилась до 120. В 60-е годы это были хорошие деньги; у некоторых моих сокурсников после окончания университета оклады в научно-исследовательских институтах были порядка 80–90 рублей. Даже после свержения Хрущёва в октябре 1964 года как «волюнтариста» и «прожектёра» отец не стал дома снимать его портрет.

После голодного 1933 года по призыву партии об индустриализации страны отец переехал с семьёй — женой и тремя детьми — на Трудовской рудник (сейчас он в Петровском районе на западной окраине Донецка) для работы на угольной шахте. В то время в угольной промышленности был острый дефицит инженерно-технических кадров. Несмотря на то, что у отца за плечами было всего лишь три класса церковно-приходской школы, его как толкового, энергичного рабочего направили в Харьков для получения горного технического образования. Отучившись, он успешно работал на шахте мастером, начальником участка, а после войны даже начальником небольшой шахты.

Драматическая судьба выпала отцу в годы войны. Война началась, когда ему шёл 40-й год.

В августе 1941 года немецкие захватчики вплотную подошли к Донбассу. Шахты продолжали работать, шахтёры выдавали уголь «на гора» до последней возможности. Отец отправил семью — беременную мной жену и троих детей — в Григоровку, к деду. А сам, чтобы шахта не досталась оккупантам, остался с небольшой группой шахтёров для подготовки взрыва шахты. Шахту взорвали. Надо было срочно уходить от линии фронта на восток в наш тыл. Часть группы уехала, воспользовавшись лошадью с подводой, а кому не хватило места — в том числе и отцу, ушли пешком. Они прошли 20 километров с западной окраины города Сталино (сейчас Донецк) до восточной окраины. И здесь оказалось, что они уже в тылу немцев: быстро наступающие немецкие войска, обогнув Сталино слева и справа, в сентябре сомкнулись восточнее города. Теперь фронт был впереди, путь на восток закрыт. Группа разбрелась кто куда. Отец повернул назад, в сторону дома. Но возвращаться на Трудовской рудник, где он участвовал во взрыве шахты, или к семье в Григоровку, где немецкие прихвостни знали его как коммуниста, было невозможно. Отец пошёл в Красногоровку, где жил дядя Фёдор, брат моей матери. Пока было тепло, скрывался в песчаном карьере. Но когда стало совсем холодно, он вынужден был идти в Григоровку, тем более что жена вот-вот должна была рожать.

В Григоровке тоже приходилось прятаться. Сначала в хате, откуда в случае опасности он выходил в сад через конюшню, которая была под одной крышей с хатой и имела двери и в хату, и во двор. В саду была замаскированная камышом яма. В ней он и пережидал опасность. После войны я видел эту яму. Она напоминала могилу. В 50-х годах эта яма пригодилась под туалет.

Однажды в гости зашёл дальний родственник. Отец не стал прятаться — родня всё-таки. Родственник, неожиданно увидев отца и, зная, что он коммунист, тем не менее, завёл разговор о том, что ненавидит коммунистов и готов своими руками всех их убивать. После его ухода минут через двадцать подъехала машина с полицаями и отца забрали. В полиции его избивали, топтались на животе, имитировали расстрел, поставив к стене, стреляли так, что пули вонзались в стену рядом с его головой, — требовали признания, что он подпольщик и чтобы назвал сообщников. В действительности не было ни подполья, ни сообщников. Не добившись желаемого признания, отца отправили в концлагерь. Все эти издевательства творились без непосредственного участия немцев, всё делалось руками местных полицаев.

Родные и близкие не оставили отца в беде. Собрали, сколько могли, денег, а в основном сала, и передали сельскому старосте с просьбой попытаться с помощью этих «подарков» освободить отца из концлагеря. Староста выполнил просьбу, постарался для своих сельчан — немецкое лагерное начальство не устояло перед украинским салом, отца отпустили, но с условием, что он должен регулярно отмечаться в местной управе.

Несколько добрых слов о сельском старосте. При немцах в селе должен был быть сельский староста из местных. На эту должность желающих не было. Сельчане уговорили одного из порядочных, толковых мужиков стать старостой и послужить в этой должности для своих же сельчан. И он добросовестно этот наказ выполнял. Но когда немцев прогнали, его судили как пособника фашистских оккупантов и дали 10 лет колонии. А родственничку, который выдал отца-коммуниста полиции, и мужику, который встречал немцев с хлебом-солью, ничего не было. Но немцы по своему его «отблагодарили»: при бегстве с Донбасса в сентябре 1943 года под натиском Красной армии они подряд поджигали хаты сельчан — подожгли и хату этого мужика.

После освобождения Донбасса от оккупантов отец с семьёй — теперь уже с четырьмя детьми, поскольку к трём довоенным в ноябре 1941 года добавился я, — возвратился на Трудовской рудник, чтобы восстанавливать шахту и «давать стране угля».

Работа была не тяжёлая, а очень тяжёлая. Ещё не закончилась война. На шахте всего не хватало: леса для крепи, порожняка, отбойных молотков, спецодежды и т. п. В забое, когда иногда толщина пласта угля не превышала 45 сантиметров, забойщик в этой подземной щели при недостатке кислорода рубил уголь обушком при свете керосиновой лампы. Об угольных комбайнах и подземных электровозах даже не мечтали — под землёй вагонетки с углём и породой перевозили лошади. Условия работы шахтёров того времени хорошо описаны в известной книге Бориса Горбатова.

Шахта работала круглые сутки в три смены по восемь часов. Шахтеры трудились в разные смены по несколько дней. У инженерно-технических работников (ИТР), в том числе и у отца, начальника участка, рабочий день был ненормированным. В то время на шахте это означало буквально круглосуточную организаторскую работу и контроль. В начале каждой смены начальник участка «проводил наряд»: бригадирам давал конкретные задания, что, где и как надо за смену сделать. Он же контролировал выполнение заданий и решал постоянно возникающие в процессе работы проблемы. Работать надо было и в штреках, лавах, забоях под землёй, и на поверхности — в кабинетах начальника шахты и главных специалистов и дома по телефону.

Телефонной сети на руднике тогда не было. К квартире отца был протянут на столбах телефонный провод и установлен армейский полевой телефон для связи с шахтой. Он представлял собой коробку с откидывающейся крышкой размером с обувную коробку. При вызове абонента надо было сначала покрутить ручку и попросить девушку на коммутаторе соединить с нужным абонентом. Домой отец приходил только спать. Сон, как правило, был коротким и в разное время суток — когда позволяли дела на шахте. Но и сон часто прерывался телефонными звонками, приходилось решать острые вопросы (например, нет порожняка — уголь нарубили, а грузить не во что, работа остановилась, срывается план угледобычи, а это было смерти подобно). Тогда начинались разборки с теми, от кого зависело решение вопроса, на всю квартиру гремел виртуозный шахтёрский мат, без которого на шахте ничего не решалось. При этом домашние чувствовали себя неловко, делали вид, что ничего не слышат. И что интересно: в разговоре с домашними, даже в возбуждённом состоянии, отец никогда не употреблял матерных слов.

В детстве я испытывал сильное чувство неловкости и жалости к отцу, которого нехорошие люди доводят до состояния бешенства, так что он вынужден ругаться матом. Наверное, это на меня так повлияло, что я никогда не употреблял и не употребляю матерных слов, хотя в детстве рос в окружении мата и на улице, и дома, и в школе. Люди, которые не могут обходиться без мата, как ни странно, вызывают у меня чувство жалости и сострадания как несчастные, обиженные судьбой.

Особенно напряжённые дни у отца были в случаях нередких разнообразных аварий в шахте (взрыв метана, обрушение кровли, завалы, затопления, пожар в подземных выработках и др.). Такие аварии почти никогда не обходились без человеческих жертв. Люди гибли или оставались калеками на всю жизнь. Когда в шахтёрском посёлке разносилась весть про аварию, жёны и дети шахтеров бежали на шахту и в тяжёлом, тоскливом ожидании стояли у ствола шахты, по которому поднималась клеть с горноспасателями и шахтёрами — живыми и мёртвыми. Как приговора ждали известия: жив ли наш, не покалечен ли?

Когда срывался план угледобычи и гасла красная звезда на шахтном копре (звезда горит — план выполняется, звезда погасла — не выполняется), объявлялись так называемые «дни повышенной добычи» (ДПД). Бросались все силы, резервы, делалось всё возможное и невозможное, чтобы резко повысить угледобычу и «вытянуть план». В такие дни отец, бывало, по три дня не возвращался с работы домой. Мать еду носила ему на шахту.

Последствия разрушительной войны давали о себе знать не только в тяжёлых условиях труда. Отцу припомнили и то, что после подрыва шахты не смог пешком обогнать стремительно двигавшиеся на восток механизированные части немецких войск и оказался на оккупированной территории, и то, что попал в концлагерь.

Самым страшным оказалось то, что во время пертурбаций на оккупированной территории он утратил документы, в том числе партбилет, — в то время, пожалуй, самый важный для него документ.

После освобождения отец неоднократно обращался в партийные органы с просьбой о восстановлении партбилета и, соответственно, членства в партии. Получал отказы. Дошёл до первого секретаря Сталинского обкома партии. Тот тоже отказал в восстановлении в партии. Но, учитывая очень хорошие отзывы об отце со стороны товарищей по партии и работе, предложил ему вновь подать заявление о вступлении в партию. Отец это предложение не принял, посчитав неприемлемым вступать второй раз в партию, из которой не выходил. Но убеждений своих не поменял и до конца дней своих считал себя беспартийным коммунистом.

Пока отец работал, он полностью был погружён в производство. Домашние дела и дети практически целиком были на маме. Показателен следующий пример. Мне было лет 13. К отцу пришёл кто-то из товарищей по работе. Обедают. Немного выпили. Разговорились. Товарищ, видно, что-то про меня спросил. Отец подзывает меня и переадресовывает вопрос мне: «Анатолий, ты в каком классе учишься?».

Оглядываясь назад, я думаю, что мои родители, не заморачиваясь методиками воспитания, зная, что я учусь хорошо, ежегодно получаю похвальные грамоты за отличную учёбу и примерное поведение, поступали мудро, особо не вникая в мои школьные дела, тем самым зря не трепали нервы ни мне, ни себе. Таким образом, они воспитывали у меня самостоятельность и ответственное отношение к своим обязанностям.

Выйдя на пенсию в 1957 году, отец активно занялся семейными делами и даже работал в родительском комитете школы. Но по вопросам учёбы — спасибо ему — не приставал.

За самоотверженный шахтёрский труд мой отец был награждён многими медалями, в том числе и медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Имел звание Почётный шахтёр. Умер в 1981 году.

Я никогда не слышал от отца о его проблемах, никогда он не жаловался на судьбу с её тяжкими испытаниями, выпавшими ему и его поколению. Вышесказанное о нём я знаю только по воспоминаниям мамы, старших сестры и братьев, родственников и собственных наблюдений. Вот о встрече с Н. С. Хрущёвым он мне сам рассказывал.

С отцом мне повезло. Я горжусь им и благодарен ему за всё.

Мать. Жизнь прожита трудная, но достойная

Со стороны матери я не застал в живых ни дедушки, ни бабушки. Бабушка умерла, когда моей маме было всего восемь лет. О деде и прадедах по матери мне почти ничего не известно. Слышал только, что прадед — переселенец из Белгородской области, беглый казак Романцов, по уличному Писаренко.

Моя мама, Матрёна Кирилловна, родилась в 1903 году в селе Максимильяновке (сейчас в Марьинском районе Донецкой области) в крестьянской семье. У неё было два брата и сестра. После смерти матери в доме появилась мачеха. Моя мама никогда ничего не рассказывала о своих родителях и мачехе. Но по некоторым её воспоминаниям о детских годах можно было понять, что жилось ей несладко, впроголодь. Хотя продукты были, в погребе стояли бочонки с мёдом и сливочным маслом. Но детям эти деликатесы перепадали только по большим праздникам и по чуть-чуть. Продукты предназначались для продажи — нужны были деньги для поддержания хозяйства. В гражданскую войну (маме было около 15 лет) ей пришлось работать на железной дороге. Вспоминала, усмехаясь, как после месяца работы стала миллионером — получила за работу аж 14 миллионов рублей! Хватило этих миллионов на один коробок спичек — инфляция!

Учиться в школе не было возможности. И только в 20-е годы, когда в стране была развёрнута кампания по ликвидации безграмотности, она, будучи замужем и имея на руках двоих маленьких детей, стала ходить в школу «ликбеза». Многому её там не научили, но с трудом читать и расписываться могла.

Был такой случай. В школе «ликбеза» маму учитель попросил прочитать на русском языке: «на базаре пилы и вилы», а потом задал вопрос, что она поняла. Она по-украински ответила: «на базаре пылы и вылы» (что по-русски: «на базаре пили и выли»).

Отсутствие грамотности компенсировалось недюжинным умом и способностью делать всё творчески и качественно. Вышла замуж в 1923 году и стала жить с отцом в доме деда Никиты Остаповича. В 1924 году родилась дочь Валентина, в 1926 — сын Дмитрий, в 1928 — сын Михаил. Родившиеся в 1930 и 1932 годах мальчики умерли младенцами. В 1941 году родился я, отец как-то мне сказал, что я внеплановый. В то время детских яслей и садиков не было. Так что надо было и с детьми управляться, и хлеб печь, и еду готовить, и стирать, и шить, и в колхозе работать. Как вспоминала мама, особенно тяжело было обрабатывать созревший лён: прежде чем ткать льняное полотно, надо было поздней осенью вымачивать лён, потом голыми руками трепать его в ледяной воде.

В колхозе в летнюю страду в поле работникам готовили обеды и кормили прямо там, чтобы не терять драгоценное время. Повара выбирали из своей среды сами — того, кто вкусней всех умеет готовить. И всегда просили быть поваром маму — даже обычная пшённая каша у неё получалась очень вкусной. У неё был врождённый талант готовить. Не пользовалась книгами по кулинарии, не имела никаких шпаргалок с рецептами, но знала и вкусно готовила огромное количество блюд.

У мамы получался потрясающе вкусный борщ. Борщ, основное блюдо в нашей семье, был на столе практически ежедневно и летом, и зимой. Борщ — это вкусно, полезно, сытно. Приготовление настоящего украинского борща — искусство, нужен талант. Мама, несомненно, им обладала.

Для борща нет жёстких требований к составу и количеству ингредиентов. Необходимо импровизировать в зависимости от имеющихся продуктов и даже времени года. Последовательность закладки ингредиентов, их пропорции, время и температура приготовления определяются «на глаз», по интуиции. На Украине почти все хозяйки умеют варить борщ. Но «глаз» и интуиция у всех разные, наверное, поэтому и борщ у всех получается вкусный, но разный. Моя сестра Валя унаследовала от мамы умение вкусно готовить. Борщ у неё, конечно, не совсем такой был, как у мамы, но тоже очень вкусный. Как-то я попросил Валю рассказать, как она его готовит, и подробно записал рецепт. Приехал домой. Стал варить борщ, аккуратно выполняя Валины рекомендации. Получилось что-то съедобное, но и близко не напоминающее вкус Валиного борща.

Мамино умение вкусно готовить из любых продуктов очень выручало нашу семью в голодные годы. Имея весьма скудный набор продуктов, она умудрялась готовить вкусную и разнообразную еду так, чтобы мы не ощущали острых приступов голода.

Когда отец стал шахтёром, мама стала домохозяйкой, как принято было в шахтёрских семьях. Заботиться надо было не только о муже и детях. На ней было и всё домашнее хозяйство: свинья, куры, огород, сад, сушка фруктов, заготовка варений, солений, топка печи, уборка в доме и во дворе, стирка белья, шитьё и ремонт одежды и многое другое. На зиму надо было заготавливать бочки с соленьями: огурцов, помидоров, баклажанов, сладкого и горького перца, арбузов. Короче, дома всё было на ней. Конечно, мы, дети, ей помогали, по возможности и отец помогал.

С мамой у меня отношения были, я бы сказал, взаимоуважительные. Я её любил и уважал, и она мне отвечала тем же.

О том, чтобы мать или отец подняли на меня руку, не могло быть и речи. Не было оскорблений и унижений, так сказать, «по праву старшего». Неуместны были и вопросы, типа: как у тебя дела в школе, ты уроки выучил? Мне доверяли, а я не злоупотреблял их доверием, и маме на родительских собраниях никогда не приходилось краснеть за меня. Такими взаимоотношения между детьми и родителями, по-моему, и должны быть.

При воспитании своих детей я старался поступать так же, как мои родители поступали со мной. Был такой случай. Моя дочь Лена училась в 9-м классе. На родительском собрании классный руководитель попросила родителей поделиться опытом воспитания детей. Родители охотно откликнулись на просьбу и стали подробно рассказывать в основном о способах контроля учёбы своих детей. Учительница обратилась и ко мне: «У вас очень хорошая девочка, отличница. Поделитесь опытом». Я ответил коротко: «Стараюсь ей не мешать». Ответ вызвал некоторое замешательство. Прошло много лет: дочь школу закончила с золотой медалью, МИФИ с красным дипломом, кандидат физико-математических наук.

Во второй половине 50-х годов мама тяжело заболела: болело всё, не могла спать, была парализована левая рука, ничего не могла делать — даже поднять стакан воды. Несколько лет врачи ставили различные диагнозы, которые потом опровергались. Наконец сошлись на том, что это болезнь на нервной почве. Видимо, эта болезнь была следствием тяжёлых нервных нагрузок, особенно в годы войны и первые послевоенные годы.

Из-за тяжёлой болезни мамы отец ушёл на пенсию, окружив маму заботой. Всё домашнее хозяйство взял на себя. Но главной в доме оставалась она. Она сохраняла ясный ум до конца жизни, хотя из-за болезни не выходила на улицу, не общалась с соседями. Мы с Валей удивлялись, как она, не выходя со двора, была всегда в курсе всех событий не только в своем доме, но и на всей улице.

Отец внимательно прислушивался к советам мамы и беспрекословно выполнял её указания. Но сложилось так, что мама пережила отца: он умер в 1981 году, а она — в 1985. В последние годы их жизни с ними жила самая старшая из детей — Валя. На её долю и выпала нелегкая миссия ухаживать за престарелыми больными родителями до последних дней, которую она выполнила с честью.

Месяца за три до смерти я приезжал на автомобиле в Донецк проведать маму. Ей было плохо, но она всё же попросила свозить её в родную Максимильяновку и Григоровку, в которых за годы болезни не была, повидаться с родными. Позже, вспоминая эту поездку, тётя Фаня, сестра отца, призналась мне: «Я тогда подумала, вот Мотя со всеми родичами повидалась, наверное, на прощание перед смертью».

Мама ушла из жизни спокойно: накануне в комнате навела порядок, сложила в стопку свою посмертную одежду. Жизнь прожита: трудная, но достойная!

Сестра и братья

Валентина — моя вторая мама

Валя — первая у родителей. Родилась в 1924 году, на 17 лет раньше меня. Она была основной помощницей мамы в домашнем хозяйстве. Большая разница в нашем возрасте предопределила для неё роль моей няни и второй мамы.

Её юность (с 17 по 21 год) пришлась на годы войны. В период оккупации ей было 17–19 лет. Тогда она вместе с семьёй жила у деда в Григоровке. Как все взрослые, ходила на принудительные сельскохозяйственные работы на немцев. Немцы с полицаями периодически устраивали облавы на молодёжь и пойманных юношей и девушек угоняли на работу в Германию. Во время облав пряталась у родственников, соседей, в погребе — где придётся.

Валя вспоминала о таком случае. Когда за ней охотились немцы, им сказали, что Вали Галущенко в Григоровке нет, — Валя Галущенко в Павловке у дяди Тимы (дядя — брат отца, Галущенко Тимофей Никитович). Когда туда пришли, им вынесли годовалого младенца, маленькую дочь дяди Тимы — тоже Галущенко Валю. Вот так маленькая двоюродная сестрёнка спасла Валю от угона в Германию. Прошло много лет, и в 2014 году теперь уже 74-летняя Валентина Тимофеевна спасала в Александринке 90-летнюю Валентину Ивановну от артиллерийских обстрелов на Трудовском руднике.

Жили в войну впроголодь. Немного спасали подсолнечные семечки: на чердаке у дымохода печи лежало несколько мешков семечек, полученных до войны в колхозе за трудодни. Вечером вся большая семья (человек 10) «ужинала» семечками.

Валя вспоминала: из-за семечек у мамы щель между верхними передними зубами приобрела треугольную форму — зубы стёрлись.

В оккупации было не до учёбы. Среднюю школу сестра заканчивала после освобождения Донбасса на Трудовском руднике в 1944–1945 годах. Учиться было непросто. Как-то, лет через 10 после войны, среди домашней макулатуры мне попался старый школьный учебник. Страницы учебника между строк были исписаны убористым почерком. Я с удивлением спросил у Вали, что это такое. Валя сказала, что это она писала в 10-м классе: в войну у них школьных тетрадей не было, поэтому приходилось писать в книгах между строк. Училась она хорошо. У неё очень красивый почерк и удивительная память — даже в весьма преклонном возрасте (90 лет) она помнила стихи из школьной программы и читала наизусть Пушкина, Шевченко, Котляревского…

Я был очень привязан к Вале. Всегда ждал у калитки её возвращения из школы, а она при встрече давала мне кусочек сахара. Война, питание плохое, дети ослаблены и, чтобы подкрепить их, в школе давали по кусочку сахара, а Валя этот кусочек несла домой маленькому брату. Пожалуй, это самые памятные и дорогие подарки в моей жизни. Встречи у калитки и Валины школьные кусочки сахара запомнились на всю жизнь, хотя было мне тогда чуть больше трёх лет.

После окончания школы Валя поступила в техникум. Получила специальность бухгалтера. Вышла замуж. Работала бухгалтером до рождения детей: дочери и сына. Воспитала детей. Появились внуки. В её жизни было всякое — и хорошее, и плохое. В последние годы жизнь наладилась: заботливые дети и внуки, в доме достаток. Жить да радоваться. Но нежданно-негаданно в 2014 году на Донбасс опять пришла война. Её дом на Трудовском руднике (Петровский район, западная окраина Донецка) оказался на линии фронта. Трудовской рудник в ДНР, Марьинка — в Украине (между ними четыре километра). Около дома рвутся снаряды, есть погибшие среди соседей. На 90-м году жизни Вале пришлось стать беженкой. Сначала с дочерью бежали к родственникам в село Александринка, что в Донецкой области между Еленовкой и Докучаевском. Но вскоре и здесь начались затяжные бои. Еленовка (на железной дороге и автотрассе Донецк — Мариуполь) неоднократно переходила из рук в руки. Пришлось бежать к родственникам в Черниговскую область. Здесь она и встретила 90-летний юбилей. К началу 2015 года наступило какое-то перемирие. Вернулись домой, в Донецк. Но опять начались обстрелы. Потом опять перемирие. Но и сегодня (конец 2016 года) на Донбассе мира нет.

Почему? Зачем, ради чего и кого моя сестра на склоне лет, её дети и внуки, абсолютно мирные жители Донбасса, подвергаются варварским обстрелам? Кто виноват? Думаю, к большому сожалению, что безнадёжно ждать однозначного, приемлемого для всех ответа на эти вопросы и наказания убийц мирных людей, поскольку состояние взаимоотношений в современном мировом сообществе по существу мало отличается от дикости междоусобных войн прежних эпох.

24 сентября 2016 года Валентина скончалась в Донецке. Я договорился с Людой (дочерью Валентины) об установке достойного памятника на могиле любимой моей сестры. Но, как сказала Люда, пока что устанавливать памятник нельзя — на кладбище, где похоронена Валентина, нередко залетают снаряды. Так что в моём родном Донецке сегодня даже мёртвым нет покоя.

Дмитрий: солдат и лесничий

Дмитрий — старший из двоих моих братьев. Родился он в 1926 году. Его поколению ещё досталось «понюхать пороху» на фронте. Не всем им выпало вернуться живыми. Митя вернулся — покалеченный, но живой.

Во время оккупации, как и вся наша семья, жил у деда в Григоровке. Было ему тогда 15–17 лет. Как и сестра Валя, Митя находился под угрозой угона в Германию.

Мама рассказывала мне, как в одну из облав Митю спас кизяк. Кизяком на Украине называют коровяк, коровий навоз. На селе он служил ценным материалом не только в качестве удобрения. Его для прочности и эластичности вместе с чабрецом, полынью и другими пахучими травами добавляли в глину и этой смесью мазали в хате доливку (земляной пол), потом покрывали цветными самодельными дорожками. В жаркую летнюю пору ставни на окнах закрывали, от доливки шли прохлада и аромат пахучего разнотравья. Ещё кизяк использовали в качестве топлива. Для этого его во влажном состоянии на земле формовали в виде плоских кирпичиков. Чтобы их хорошо высушить, из подсохших кирпичиков выкладывали пирамидки высотой метр-полтора с зазорами для продувки. Вот в одну из таких пирамидок мать и спрятала Митю при облаве.

Несколько немцев с полицаями забежали во двор. Проверяли хату, сарай, сад. Один из немцев подошёл к пирамидкам кизяка и стал тыкать в них штыком винтовки. Когда немец проткнул штыком Митину пирамидку, мать чуть не потеряла сознание. Проткнул — тишина, пошёл к следующей. Когда облава закончилась, мать разбросала пирамидку — внутри сидел целый и невредимый Митя. Штык прошёл мимо!

А вот ещё случай с Митей во время немецкой оккупации.

Зима 1943 года. Немцы под Сталинградом потерпели сокрушительное поражение. Через Григоровку брели на запад немецкие солдаты, сильно потрёпанные под Сталинградом. Это было жалкое зрелище.

Вспоминая это время, мать отмечала разительное отличие в том, как выглядели немцы в 1941 году, когда шли на восток в сторону Сталинграда, и в 1943-м, когда отступали от Сталинграда на запад. На восток немцы шли стройной колонной, солдаты подтянутые, аккуратно одетые, форма с иголочки; на запад брели толпой, обросшие, в обтрёпанной одежде, укутанные в бабьи платки и какое-то тряпьё.

Митя, как и другие селяне, стоял у дороги и с любопытством смотрел на это шествие. Вдруг один из немцев, тянувший на санках какой-то скарб, схватил Митю и заставил его тянуть свои санки. Мать со слезами умоляла немца отпустить сына. Немец был неумолим. Митя тянул санки. Мать всё настойчивее приставала к немцу, чтобы он отпустил сына. В конце концов, это надоело немцу, он с руганью: «Russische schwein!» (русская свинья) оттолкнул мать и отшвырнул в кювет Митю. Митя тут же дал дёру.

В августе 1943 года Мите исполнилось 19 лет. И как только в сентябре 1943 года наши освободили Донбасс от немецко-фашистских захватчиков, Митю тут же призвали в Красную Армию.

Сначала он был направлен в школу пулемётчиков в Саратове. В школе было тяжело — там царил голод. В войну в стране был лозунг: «Всё для фронта, всё для Победы!». Продукты тоже в первую очередь направлялись в действующую армию. Учащиеся пулемётной школы рвались на фронт и потому, что там было не так голодно.

После пулемётной школы Митю отправили на фронт в Прибалтику. В Литве его тяжело ранило. Было это так: пулемётному расчёту надо было окопаться на вновь занятой позиции. Митю, как самого молодого, командир послал за лопатой. Когда он возвращался назад с лопатой в левой руке и уже близко подошёл к товарищам, произошло прямое попадание вражеского снаряда в пулемётное гнездо. Товарищи все погибли. Митя остался жив, но и в него попало два осколка этого снаряда — один в ногу ниже колена, не задев кость, а второй отрубил три пальца и срезал локтевой сустав левой руки, в которой он держал лопату.

Сначала его лечили в госпитале в районе Шауляя. Но после нападения «лесных братьев» и гибели части раненых, госпиталь эвакуировали в глубокий тыл. Подлечившись, Митя, покалеченный, с перебинтованной рукой вернулся домой, на Трудовской рудник, куда семья уже возвратилась из Григоровки.

Но дома он жил недолго. Вскоре поступил в Великоанадольский лесной техникум, который находился в Волновахском районе Сталинской области. После окончания техникума был направлен на работу лесничим в Волынскую область на Западной Украине.

В то время там было очень неспокойно — в лесах было полно бандеровцев. Нередки были случаи убийства председателей, секретарей сельсоветов и так называемых «восточников» — приехавших с Восточной Украины специалистов: врачей, учителей. Однажды и его в лесу задержали бандеровцы. От расстрела Дмитрия спасло то, что у него не было оружия, которое было положено «восточникам».

В Волынской области брат женился на девушке из местных.

У них родилось четверо детей. В середине 50-х годов Дмитрия перевели на работу лесничим в Черниговскую область — сначала в Щорский, а потом в Корюковский район. В Корюковке он построил дом, ездил на «Запорожце», который ему дали бесплатно как инвалиду Отечественной войны. Работал лесничим до выхода на пенсию. Умер уважаемым человеком на 85-м году жизни, в окружении многочисленных детей и внуков.

Михаил — романтик в душе и в работе

Михаил родился в 1928 году. Он заметно отличался от сестры и братьев не только внешне, но и по характеру. Все, кроме него, как и отец, русые, широколицые. У Миши, как у матери, волосы тёмные, лицо продолговатое. По типу характера Михаил был холерик, остальные — сангвиники. Несмотря на довольно крутой нрав отца, мы с ним хорошо ладили. А вот у Миши с отцом частенько бывали стычки.

У него постоянно были какие-то увлечения. Ещё до войны, когда ему было лет 10–12, увлёкся голубями, устроил для них голубятню у нашего дома барачного типа на Трудовском. В оккупации, когда мы жили у деда в Григоровке, время было голодное, и Миша занялся ловлей ворон и выливанием из нор сусликов. По воспоминаниям сестры Вали, мясо суслика было как у кролика — вполне съедобное. А ворону приходилось варить долго-долго, и всё равно мясо было очень жёсткое и невкусное. Но голод не тётка, ели и ворон. Кроме тёти Тани. Тётя Таня (сестра отца), в то время девушка лет восемнадцати, ворон не ела — брезговала. Но однажды Валя зашла в хату, когда там была одна Таня, и увидела, как та торопливо ест воронье мясо. Голод оказался сильнее брезгливости! После войны Миша иногда тоже ловил ворон, но уже не для еды, а делал из них прекрасные чучела.

Одно время он увлёкся рисованием картин маслом. Во времена, когда развенчивали очередного «выдающегося государственного деятеля» и в шахтном клубе снимали и выбрасывали его портрет вместе с рамой, Миша уносил портрет домой и использовал для рисования на этом холсте различных пейзажей. На выставки его творения не попали, но дома некоторые висели на стенах.

В детстве Миша любил пошутить. Однажды Валя пришла в школу. В классе положила портфель на парту, открыла, а из него покатились …кошачьи какашки. Конечно, дома Мише от Вали досталось за такую шутку, но через много лет она вспоминала её со смехом.

Во время войны в Григоровке при угрозе бомбёжки или артобстрела семья пряталась в погребе, в том числе и баба Параска (мать отца), которая была почти совсем глухая. Сидели в темноте. Миша периодически бросал на бабу комочки земли. Баба каждый раз крестилась и причитала: «О, Господи, опять бомбят!».

Помнится и такая его проделка. Это было вскоре после войны, когда Миша был студентом сельскохозяйственного техникума в Красногоровке. Умер один из преподавателей техникума. Нескольких студентов, в том числе и Мишу, попросили выкопать могилу. Выкопав могилу, уставшие студенты пришли в дом покойника в предвкушении, что их, как это было принято, в благодарность за тяжёлую работу угостят обедом. Но хозяйка не то чтобы обедом угостить, не пустила студентов в дом, даже «спасибо» не сказала. Ребята крепко обиделись и, по предложению Миши, «отблагодарили» её такой «шуткой»: в содержимое выгребной ямы в уборной во дворе дома подложили дрожжи. Можно представить, каково было хозяйке, когда забродившее содержимое уборной вспучилось и полезло во двор!

В отличие от брата Мити, с которым я виделся лишь эпизодически, с Мишей мы жили бок о бок почти до окончания мною средней школы — то в отчем доме, то в разных домах, когда он женился и построил дом, но рядом. Поэтому Миша и занимался мною больше. В конце войны — мне было года четыре, ему 16 — он меня «муштровал»: на одно моё плечо вешал солдатский погон, в руки вместо винтовки — палку и учил выполнять команды «на плечо», «шагом марш», «кругом», «ложись», «встать». Всё на полном серьёзе, за невыполнение команды можно было и затрещину получить. Так что на уроках военной подготовки в школе я был уже практически готов к выполнению подобных команд.

Миша был заядлый футболист и умел хорошо танцевать. Когда я стал постарше, он и меня научил танцевать популярные в то время танцы: вальс, танго, фокстрот, польку.

Сразу после войны отец отправил Мишу в школу ФЗО (фабрично-заводского обучения). Там готовили специалистов рабочих профессий. Не окончив эту школу, он поступил в сельскохозяйственный техникум. После окончания техникума работал агрономом в колхозе в Пречистовке, потом — в родной Григоровке.

Миша был общителен, имел много друзей, всегда был в центре молодёжных событий. Наверное, поэтому он согласился поработать инструктором Марьинского райкома комсомола.

Потом комендантом общежития шахты 5-бис «Трудовская».

Работа коменданта была не из лёгких. В конце 50-х годов на шахте 5-бис «Трудовская» был большой набор молодых рабочих. На работу приехали сотни молодых ребят не только из близлежащих областей Украины и России, но и из Грузии, Болгарии, Китая. Селили их в общежитие шахты. В общежитии стали возникать различные группы, компании. Начались драки, поножовщина. Милиция не справлялась. Порядок удалось восстановить только с помощью солдат воинской части.

После работы в общежитии, на рубеже 60-х годов Миша работал заведующим клубом этой же шахты. В это время он со второй женой Валей сначала жил в доме отца, а потом родители выделили ему треть своего земельного участка, на котором Миша с Валей построили хороший кирпичный дом. У них родился сын Витя. Но у Миши была романтическая натура, его тянуло в другие края, поближе к воде. Он нашёл место по душе на высоком берегу Южного Буга в большом селе Матвеевка рядом с городом Николаев. Продал построенный на Трудовском руднике дом и купил в Матвеевке плохонький домик с участком земли две–три сотки. Устроился на работу в Николаеве, отвечал за организацию работ по озеленению города. Работа ему нравилась — была близка к специальности, полученной в техникуме.

Положил много сил, но прекрасно устроил быт. На месте старого домика выстроил хороший дом. Глубоко в земле оборудовал большой погреб. Внутрь погреба вели ступеньки, на которых вдоль стены стояли бутыли с домашним виноградным вином. Выкопал колодец глубиной 40 м, из которого с помощью электронасоса поднимал воду и наполнял огромный бак, в котором вода на солнце подогревалась. Эта вода использовалась для полива растений. Земли было мало, но вполне хватало, поскольку растения росли в три яруса: первый ярус — овощи, цветы; второй ярус — фруктовые деревья; третий ярус — как крыша над головой из виноградной лозы. Я никогда не ел более вкусных, чем у Миши, персиков, груш, черешни и винограда.

На работе всё было хорошо, пока не перешёл дорогу некоторым «важным» людям города, которые решили построить себе дома на территории городского парка. Миша пытался отстоять парк. Но кончилось тем, что ему пришлось искать новую работу вне Николаева. Устроился работать садовником на рыбоконсервном заводе в Матвеевке. Здесь занялся озеленением территории завода, которая стала преображаться на глазах. Директор завода был очень доволен его плодотворной работой. Здесь Миша проработал до ухода на пенсию.

Умер в 2006 году в Матвеевке. Могила Михаила на высоком берегу Южного Буга.

Детство и юность

В моем паспорте — эхо войны

Я родился в оккупированном немецкими захватчиками Донбассе в селе Григоровка Марьинского района Сталинской области в доме деда, куда на время оккупации переселилась наша семья. У меня — два дня рождения: де-факто и де-юре. Де-факто я родился около 10 часов вечера 30 ноября 1941 года; де-юре — 25 сентября 1942 года, что отражено в свидетельстве о рождении и паспорте. Родители всегда отмечали мой день рождения 30 ноября. В раннем детстве я даже ничего не знал о «25 сентября». Когда мне стало известно об отличии даты рождения в свидетельстве о рождении от фактической даты, я спросил маму — почему так? И вот что она мне поведала. В оккупированном селе, где я родился, свидетельства о моём рождении не оформляли. И только в 1946 году (мне было уже 4,5 года) оформили свидетельство о рождении (на нём от руки сделана пометка «з. восстановлено»). Поскольку документов на меня никаких не было, дату рождения записали со слов родителей. Мама вспоминала, что «назначение» моей даты рождения для свидетельства о рождении она и отец делали под сильным впечатлением от судьбы моего брата Дмитрия, которого совсем юным забрали на фронт, откуда он вернулся калекой. Убавляя в документе мне год жизни, они хотели, чтобы меня взяли в армию на год позже.

Моя судьба сложилась так, что мне не пришлось служить в армии, — свой вклад в обороноспособность страны я вносил, участвуя почти 50 лет в разработках самого мощного оружия для нашей армии, работая в Ядерном центре.

«25 сентября 1942 года» в моём паспорте — эхо войны.

В годы оккупации

В Григоровке в хате деда, кроме нас, жили ещё дедушка с бабушкой, тётя Таня и тётя Фаня с двумя детьми. Вся наша семья (двое родителей и четверо детей) размещалась в одной комнате с земляным полом (доливкой).

В комнате было две двери: одна дверь вела в комнату, которая до войны была гостиной, а вторая — в так называемую конюшню. Название «конюшня» осталось от того времени, когда при индивидуальном хозяйствовании там стояли лошади. После организации колхозов все лошади с частных подворий были переданы в колхоз. В конюшне перед войной дед держал корову, свинью, кур.

В этой комнате мама и родила меня. Практически ничего из многочисленных предметов, без которых сейчас невозможно представить уход за новорожденным, тогда не было. Всё делали сами родители из подручных средств. Например, в качестве детской кроватки мне сделали люльку: в деревянное корыто, в котором раньше стирали бельё, постелили постель и подвесили корыто к потолку. Получились своеобразные качели.

Не было ни педиатра, ни детского питания. Даже обычных сосок не было. Мать, пожевав хлеб, заворачивала его в тряпочку и давала ребёнку, получалось два в одном — и соска, и питание.

При немцах в селе всех взрослых выгоняли на сельскохозяйственные работы. Когда я только начал ползать, маму тоже заставили ходить на работу. Меня с двоюродным братом Толиком оставляли на весь день одних в закрытой хате. И мы целый день ползали по всем комнатам по земляному полу. Сестра Валя вспоминала, что от такого ползанья у меня на коленях кожа была как у взрослого на пятках.

Однажды, когда мне было месяцев десять от роду, взрослые пришли с работы и не обнаружили меня в хате. Обыскали все комнаты, конюшню. Потом — двор, сад; проверили, не утонул ли в колодце. Безрезультатно. Подключились соседи, проверили свои дворы и сараи — меня нигде не было. Не знали, что и делать. От безысходности кто-то полез чердак проверить. И… обнаружил меня там, спокойно спящим на куче подсолнечных семечек. Оказалось, что я выполз из комнаты в конюшню. В конюшне была переносная лестница, с помощью которой можно было подняться на чердак. Лестница была очень удобной: представляла собой две рейки, а между ними ступеньки из дощечек. Я по этим ступенькам-дощечкам заполз на чердак, устал и сладко уснул на куче семечек. А вот как об этом случае мне написала племянница Люда, дочь моей сестры Вали: «От мамы слышала, как Вы, маленький с голой попой в рубашечке, забрались на горище, страшно высоко и щебли (перекладины) на лестнице далеко друг от друга. Никто не мог подумать, что такой маленький заберется так высоко. Искали по всей деревне, заглядывали во все колодцы, кто-то уже вечером полез на чердак, а Вы там спите, после было много слез радости».

Точной даты самого первого события, оставшегося в моей памяти, я, конечно, не знаю. Но судя по тому, что помню, — село, тёплый день, обилие фруктов, грузовики с солдатами, радостные люди — моё первое воспоминание связано с незабываемым, радостным событием, которое произошло в сентябре 1943 года, — освобождение Донбасса от немецко-фашистских оккупантов и вступление в Григоровку солдат Красной Армии. Было мне тогда года два. В памяти осталось — солнечный день, на улице много людей, я сижу на заборе, по дороге через село движется на запад колонна грузовых машин с солдатами. Колонна остановилась. К машинам бегут ликующие люди с радостными криками приветствий и с полными вёдрами фруктов. Люди передают вёдра солдатам в кузов машин. Солдаты с усталыми, но радостными лицами, смущённо улыбаясь, принимают фрукты.

Почему это событие навсегда врезалось в память двухлетнего ребёнка, для которого ещё недоступно было понимание огромного значения этого события? Я думаю, меня поразил вид счастливых людей, взрыв радостных эмоций, то, чего я, живший до этого только в мрачной атмосфере оккупации, раньше не видел.

Это гордое слово — победа!

После освобождения Донбасса от оккупантов наша семья опять переселилась в дом на Трудовской рудник в Сталино. Второе событие, оставшееся в моей памяти со времён войны, произошло именно там, в феврале 1945 года, когда мне было от роду 3 года и 2 месяца.

Пасмурный зимний день. Мама в корыте с деревянной стиральной доской стирает бельё. Я сижу на подоконнике и смотрю в окно. Вдруг вижу — мимо окна прошёл незнакомый дядя. Кричу маме: «Мам, к нам какой-то дядя идёт!». Открывается дверь, входит этот дядя. Мама бросается ему навстречу, объятия, слёзы радости. Оказывается, незнакомый мне дядя — вернувшийся с фронта мой старший брат Дмитрий. Его взяли в армию, когда я был совсем маленький и поэтому не запомнил брата.

На фронте Дмитрий был тяжело ранен (как это произошло, я выше писал); вернулся домой после госпиталя. Мне запомнилось, что у Мити левая рука была подвешена. Кисть этой руки, на которой были обрублены три пальца, была уже без повязки, а в зоне локтя (здесь был обрублен сустав), рука согнута и забинтована. Когда мама, чтобы сменить бинт, разбинтовала руку и стала видна ещё не совсем зажившая большая рана, сестра Валя в ужасе вылетела из комнаты. Со временем, когда рана затянулась, тонкая наружная кожица стала трескаться и отставать от тела, при этом место раны сильно чесалось. Когда Митя снимал с раны повязку и начинал осторожно очищать рану от шелушащейся кожи, Валя тоже не могла этого видеть.

А вот как запомнился мне День Победы — 9 мая 1945 года. Солнечный, тёплый день. Во дворе у дома, в котором жили пять семей, возбуждённые соседи: взрослые и дети. Атмосфера всеобщего ликования и радости. Ощущение такое, что всё страшное и мрачное осталось позади; впереди — светлое, счастливое будущее. Все что-то друг другу говорят, но почему-то в моей памяти остались только слова соседки: «Теперь всё будет: и мыло будет, и радиоприёмник можно будет включать!».

Жизнь на Трудовском руднике

Из истории рудника

Мои детские годы и годы учёбы вплоть до окончания средней школы и поступления в Днепропетровский госуниверситет в 1959 году прошли в доме на Трудовском руднике.

По страницам Википедии

Во второй половине XIX века помещица Любовь Карпова приобрела у жены коллежского секретаря, Елизаветы Мизко, имение Трудовое. Центральная усадьба имения располагалась на территории нынешней Марьинской школы-интерната. В 1873 г. внук помещицы, Петр Карпов, закладывает между реками Лозовая и Осыковая, на территории нынешних Трудовских, шурфы первых шахт будущего Вознесенского рудника. Карпов скончался 28 октября 1903 г. Его могила находилась в районе нынешних прудов-отстойников в начале ул. Марка Озёрного (до настоящего времени не сохранилась). В 1905 г. был заложен новый Трудовской рудник, принадлежавший дочери П. Карпова Вере Пестеревой. В состав рудника в разное время входили шахты №5–12, №20—6, №11-бис. В 1924 г. на базе Вознесенского и Трудовского рудников было создано Петровское рудоуправление. В 1937 г. Трудовские рудники вошли в состав Петровского района г. Сталино. Во время оккупации города фашистами на Трудовских находился рабочий концлагерь для рядового и офицерского состава Красной армии. В 1939 г. началось строительство крупнейшей в СССР шахты №5-бис «Трудовская». Шахта была открыта в феврале 1941 г. Во время отступления советских войск — затоплена; оборудование демонтировано. Восстановлена в 1952 г.

Источник: https://ru.wikipedia.org

В память о Карповых почти ничего не осталось — одно-два каменных строения. В частности, двухэтажный особняк, в котором после революции размещалась неполная средняя школа №102, в которой и я учился. Для учебы здание было плохо приспособлено и школу переместили. Во второй половине ХХ века здание пришло в аварийное состояние, рухнули деревянные перекрытия крыши и дом стал заброшенным. В 90-х годах его перестроили в церковь.

Жители называют посёлок и Трудовской рудник, и просто Трудовские. В годы моего детства между Трудовскими и районным центром Петровкой было пять километров полевой дороги. Сейчас они практически слились. И когда в 2014–2015 годах были артобстрелы Трудовских, в СМИ сообщали об обстрелах Петровки.

На Трудовских рудниках была группа действующих шахт и терриконы выработанных, закрытых шахт. В моё время работали 5-я, 5-бис «Трудовская», 7-я, 11-я, 12-я шахты и 2-Щуровка. Вокруг 5-й, 5-бис «Трудовская», 7-й, 12-й шахт образовались посёлки. Шахта была центром не только трудовой, но и культурной жизни. При ней был клуб с библиотекой, сквером, танцплощадкой. В клубах регулярно показывали кинофильмы, работали кружки самодеятельности. Когда шахта прекращала работать, приходил в упадок посёлок рядом с ней, закрывался клуб. Клубы шахты №7 и №5-бис «Трудовская» размещались в практически одинаковых зданиях, построенных в одно время. На левом снимке показано здание клуба действующей шахты №5-бис «Трудовская» (сейчас шахта «Трудовская»), на правом снимке — вид развалин здания клуба бывшей шахты №7.

Базар на Трудовских

Центром, объединяющим шахтные посёлки, был базар с его многочисленными прилавками, ларьками и магазинчиками. У шахтёров заработки были гораздо выше, чем у колхозников, поэтому базар на Трудовских привлекал многочисленных продавцов сельскохозяйственных товаров и спекулянтов, торговавших в основном промышленными товарами.

Ещё в 50-е годы прилавки базара были установлены под открытым небом, на всей территории базара не было асфальта. В слякотную погоду, особенно весной и осенью, вся земля под ногами тысяч посетителей превращалась в жидкую кашу из грязи слоем в 10–15 сантиметров. Люди медленно двигались между прилавками, осторожно, не отрывая от твёрдой земли ноги под слоем грязи, чтобы не поскользнуться и не обрызгать грязью себя и рядом бредущего. Создавалось впечатление, что люди не идут, а тихо плывут по базару. Много было нищих в солдатских шинелях с медалями, на костылях или вообще без ног — людей, покалеченных в войну. Но торговля шла бойко.

На базаре было несколько рядов деревянных прилавков под открытым небом. Очень популярны были те, где торговали подсолнечным маслом и салом.

Доски прилавка под масло лоснились от насквозь пропитавшего их масла. Масло продавалось в розлив и в пол-литровых бутылках, заткнутых свёрнутой газетной бумагой или огрызками кукурузных початков, позже появились резиновые пробки. Покупатели очень тщательно и придирчиво выбирали масло. Оно не должно было быть мутным или прогорклым, иметь осадок (иначе при жарке будет сильно пениться). Свежее масло должно иметь хороший запах. Самый приятный аромат у масла из жареных семечек, поэтому первый вопрос покупателя продавцу — масло из жареных семечек?

Длинный прилавок был под продажу сала. Сало в семьях шахтёров широко использовалось в разном виде и для разных целей. В многообразии оно было и на прилавке, и, соответственно, по разной цене. Подороже было сало с мясными прослойками для «тормозков» (так называлась еда, которую шахтёры брали с собой для «перекуса» в шахте). Но самая высокая цена была у старого пожелтевшего сала. Потому что настоящий украинский борщ обязательно должен быть в конце варки заправлен растолчённым с чесноком старым салом.

Жизнеобеспечение жителей продуктами и товарами первой необходимости в основном осуществлялось через базар. В выходные дни все, кто только мог, шли за покупками. Улицы были заполнены людьми, идущими на базар или с базара.

«Египетские пирамиды» Донбасса

Если к Трудовским подъезжать с юга, со стороны степи, то с расстояния километров пяти–шести открывается на горизонте удивительная картина: в голубой дымке, как египетские пирамиды, высятся многочисленные терриконы, по местному — «кучи».

Терриконы образуются при извлечении породы из подземных горных выработок. За много лет на месте отвала вырастает огромная конусообразная «куча» — террикон высотой порядка ста метров. К вершине террикона проложена узкоколейка. Сверху установлена так называемая головка — шкив и опрокидывающее устройство. У основания террикона работает лебёдка подъёмника, которая канатом через шкив по узкоколейке поднимает на вершину вагонетку с породой. Вагонетка там опрокидывается, и огромные валуны породы с грохотом и подпрыгиванием обрушиваются вниз в сторону, противоположную той, на которой установлен подъёмник. При падении с большой высоты они приобретают такую кинетическую энергию, что раскатываются на десятки метров. По мере накопления породы на вершине опрокидывание вагонетки становится невозможным, тогда рельсовый путь наращивают и головку поднимают выше. Это очень тяжёлая и трудоёмкая работа. Позже стали применять и другую технологию: на вершину террикона прокладывают трубопровод для подачи воды и с помощью гидропушки под огромным давлением размывают накопившуюся породу. При этом террикон растёт не в вышину, а в ширину.

Мне как-то пришлось наблюдать за гидропушкой на терриконе шахты №12. От её работы в теле террикона образовался уступ с высотой стены около пяти метров из раскалённой докрасна породы. Дело в том, что порода содержит в своём составе не только инертные минералы, такие как известняк, песчаник и др., но и некоторое количество каменного угля, который самовозгорается внутри и разогревает породу докрасна.

Через несколько десятков лет геометрические параметры террикона становятся таковы, что технически или экономически его невозможно эксплуатировать. После этого процесс разложения породы продолжается — камни осыпаются, меняют цвет от светло-серого до красно-коричневого, замедляются внутренние процессы горения и газовыделения.

Лет через 40–50 на терриконе появляется растительность. Например, террикон шахты №5, который до середины 50-х годов был действующим, сейчас до самой вершины покрыт зарослями белой акации.

А для работы шахты образовывают новую «кучу». Поэтому нередко около старых шахт можно видеть по два–три террикона.

Терриконы местным жителям приносят и вред, и пользу. Какой вред? Они существенно портят экологию. В процессе горения выделяется газ с далеко не ароматным специфическим запахом. Ветра-суховеи, которые нередки на Трудовских, подхватывают с терриконов красноватую пыль и довольно больно секут лицо.

Большую опасность представляли огромные валуны породы, несущиеся по склону террикона после опрокидывания вагонетки на его вершине. Когда я учился в начальной школе, дорога туда и обратно проходила по подножию террикона шахты №5. И вот первоклашка, подойдя к террикону (в то время не принято было взрослым провожать и тем более отвозить малышей в школу), должен был безошибочно оценить, успеет ли он пробежать метров 150 в безопасное место до того, как вагонетка доедет до головки террикона и из неё полетят камни?

У подножия террикона шахты №5 находилось множество маленьких глинобитных халуп бедного люда. Это место называлось «ворстрой», то ли потому, что незаконно построены домики, то ли потому, что ворья там было много, — точно не знаю. «Ворстрой» образовался давно, до войны, когда террикон был далеко. Позже рядом со старым начал расти новый террикон, который подступил к самым домикам «ворстроя». У жителей другого жилья не было, они вынуждены были из летящих к ним камней выкладывать у своих домов высокие заградительные стены. Битва эта кончилась тем, что власти ликвидировали «ворстрой», а людей переселили в нормальное жильё. А случилось это в начале 60-х, после того, как взорвался террикон шахты №7. Были человеческие жертвы, огромная масса выброшенной взрывом породы засыпала железную дорогу к шахте №5-бис.

Какая польза от терриконов? Сейчас не знаю, а в тяжёлое послевоенное время польза была, и для многих людей — весьма существенная.

Террикон был источником различных материалов. На нем выбирали камни из неразлагающихся со временем пород для строительства фундамента домов. Так делал и мой отец, и многие другие.

Вместе с породой на террикон попадало немного угля и деревянных стоек (столбики примерно метр двадцать длиной и 10 сантиметров диаметром), которые использовались в качестве крепи в шахтных выработках. Люди поднимались на террикон и ждали в безопасной зоне момента выброса породы с вагонетки. Как только камни пролетали, быстро пробирались на то место, куда падала порода, выискивали и подбирали кто куски угля в мешок, кто стойки. При этом нужно было не прозевать и успеть ретироваться до следующего выброса породы. Собранные стойки использовали при строительстве домов, сараев или продавали. Угля для собственных нужд было достаточно — шахта снабжала семьи своих работников. Собранный на терриконе уголь предназначался в основном для продажи сельчанам. Подводу угля продавали за 110 рублей. В то время килограмм мяса стоил примерно 2 рубля, следовательно, на 110 рублей можно было купить примерно 55 килограммов мяса. Если сейчас цена килограмма мяса 350 рублей, получается, что прежние 110 рублей эквивалентны нынешним российским примерно 19000. Не так уж много, если принять во внимание, сколько и какого труда стоила эта подвода угля.

Однажды летом, в конце 50-х годов должен был приехать на Трудовские председатель Президиума Верховного Совета СССР Н. В. Подгорный. Началась лихорадочная подготовка — как обычно, по пути его следования убирали мусор, красили заборы. Трудней всего было решить проблему приведения в порядок двадцати километров дороги от центра Донецка до Трудовских. Дорога была совершенно разбита, сплошные ямы и ухабы. Для выполнения нормального ремонта не было ни времени, ни средств. И тогда решили всю дорогу, с колдобинами вместе, покрыть слоем породы со старого террикона шахты №12. Перевезли породу на дорогу, разровняли бульдозерами, укатали катками. Получилась ровная дорога с красно-коричневым покрытием. К приезду большого начальника успели! Но он не приехал. Через одну–две недели порода на дороге под колёсами машин превратилась в мелкую красную пыль, поднялась в воздух и осела на свежеокрашенных заборах и домах, а колдобины предстали в первозданном виде.

Были попытки использовать минеральный материал старых терриконов в промышленных масштабах. Говорят, на эту темы написаны десятки диссертаций, но терриконы как стояли, так и стоят, занимая огромную площадь городской территории.

Дом, в котором мы жили

После возвращения на Трудовские из Григоровки нашу семью поселили в двухкомнатную квартиру одноэтажного каменного дома старой постройки. Видимо, когда-то дом строился для одной семьи. В наше время в нём сделали пять квартир с отдельным выходом на улицу у каждой: два на северную сторону, один на восток, у нас и у соседей — на юг. С соседями у нас была общая деревянная открытая лоджия.

Чтобы зайти в нашу квартиру, нужно было по деревянным ступенькам подняться в лоджию и через неё войти в прихожую. Прихожая и маленькая кладовка размещались в пристройке дома.

Пристройки были у всех квартир. А кроме них — довольно просторные дворы с летними кухнями, сараями, туалетами с выгребными ямами. В нашем дворе был глубокий большой погреб с надстройкой и дверью над входом, оставшийся от прежнего владельца. Дверь в погреб каждый вечер закрывалась на самодельный замок в виде гайки и винта со специальной головкой и накидным ключом к этой головке.

Дом стоял в окружении огородов по три–четыре сотки, принадлежащих жителям дома. Дворы и огороды отделялись друг от друга невысокими заборчиками. Около дома в заборах были постоянно открытые калитки, и все ходили через соседские дворы совершенно свободно. Дом с прилегающими к нему дворами и земельными участками находился между двумя параллельными улицами с южной и северной стороны дома. В нашем дворе была колонка с водой, которую почему-то называли «фантал». Этим «фанталом» пользовались и наши ближайшие соседи. Остальным было удобнее ходить за водой к такому же, установленному с «северной» стороны дома.

Летом я, как и все дети, обувь не носил — весь день бегал босым. Перед сном мама или сестра отправляли меня к «фанталу» мыть ноги. Мне эта процедура не нравилась, тем более вода в нём была холодная. Чтобы избежать мытья ног, я иногда к вечеру притворялся спящим, и взрослые, жалея ребёнка, на руках относили меня к кровати и укладывали в постель с немытыми ногами. Не всегда мне этот номер удавался. Но когда удавался, я был счастлив вдвойне: «фантала» избежал и на руках меня в постель уложили.

Помнится такой случай. Было мне года три–четыре. Я оставался в квартире один. Мать, уходя из дома, велела мне закрыть изнутри дверь квартиры на крючок и никому, кроме «своих», не открывать. Сижу на подоконнике и смотрю в окно. Лето, солнце припекает. Жара. Вижу, во двор входит незнакомая тётя. Подходит и стучит в дверь квартиры. Я в окно кричу ей, что дома никого нет. Она говорит мне: «Толик, открой. Я тётя Леся — пришла к вам в гости». Я ей в ответ: «Я вас не знаю. Мне нельзя открывать, пока мама не придёт». Тётя Леся поняла, не стала приставать. С дальней дороги она устала. Подошла к «фанталу». Умылась, ополоснула прохладной водой уставшие ноги. Присела на лавку и стала терпеливо ждать маму. Когда мама пришла, я открыл дверь.

Вот таково было моё первое знакомство с любимой тётей Лесей — супругой дяди Тимы, брата отца. Она работала учителем в сельской школе. Я любил слушать её украинскую речь. Дома у нас тоже говорили на украинском языке. Но это был не совсем украинский язык, а какая-то смесь украинского с русским — донбасское наречие. Тётя Леся говорила на литературном украинском языке, в основе которого полтавско-киевский диалект. Когда речь зашла о моём крещении, я хотел, чтобы моей крёстной была тётя Леся. Но крещение не состоялось. История моего несостоявшегося крещения такова.

В нашей семье отношение к религии было неоднозначное. Отец был не религиозен, но относился к верующим нейтрально. Мать не фанатично, но в глубине души верила в Бога. В доме не было икон, не соблюдались посты, я не замечал, чтобы мать молилась, но большие церковные праздники, как и многие в посёлке, мать знала и как-то отмечала (и я вместе с ней), особенно рождественские и пасхальные праздники. В рождественскую неделю я, будучи уже учеником начальной школы, вместе с товарищами носил знакомым вечерю (кутью, узвар), колядовал под окнами соседей (коляд, коляд, колядныця — добра з маком поляныця, а бiз мака нэ така — дай, тiтко, пятака), щедровал (щiдрiвочка щiдрувала до вiконца прыподала), посыпал квартиры соседей зерном и прославлял деву Марию. За это нас угощали конфетами, давали мелкие деньги. По окончании рождественских праздников ребята друг перед другом хвалились — кто сколько денег наколядовал.

К Пасхе шла подготовка заранее: мать пекла разные по величине куличи (у нас кулич называли «паска»), красила яйца, запекала буженину, жарила домашнюю колбасу. На Пасху рано-рано утром, затемно, мама вместе со мной шла в церковь святить куличи. Церковь тогда размещалась в одном из обычных балганов (балган — длинный барак с отдельными комнатами, без коридора вдоль барака). На площадке у церкви рядами стояло множество людей, перед ними на земле, покрытой подстилками, — куличи, которые окроплял священник, проходя между рядами с молитвами. По возвращении из церкви вся семья садилась за стол и разговлялась — ели куличи, яйца, мясные продукты. На улице была праздничная атмосфера, обменивались крашеными яйцами (крашенками).

Кстати, обращаю внимание: в то время я не видел и не ощущал, чтобы кто-то чинил препятствия отправлению этих обрядов, в том числе и в школе. Да и обряды эти воспринимались нами скорее не как религиозные, а как простонародные обычаи.

В церкви священником был благообразный седой старик с большой седой бородой. Он часто совершал обход по улицам посёлка. Детвора его радостно встречала, потому что он был с нами ласков, находил для каждого ребёнка нужные, добрые слова. Для меня он был неким живым олицетворением святого.

Под влиянием этого священника я попросил маму, чтобы меня крестили, а крёстной чтобы была тётя Леся. Мама согласилась, но нужно было ждать, когда к нам приедет тётя Леся. А тётя Леся всё не приезжала и не приезжала — жили они с дядей Тимой в дальнем селе, автобусы тогда не ходили, поэтому гостили у нас очень редко. Уважаемый мной священник умер, его место занял молодой человек с рыжей бородкой.

Однажды осенью в Городке (так называли зелёный массив между Трудовскими и Марьинкой, который сейчас на карте обозначен как урочище Зелёный Гай) проходила ежегодная сельскохозяйственная выставка колхозов Марьинского района. На выставку стекалась масса народа из колхозов и с Трудовских. Выставка играла роль и рынка, и своеобразного массового гулянья с буфетами и художественной самодеятельностью.

Вдруг я увидел, что позади одного из буфетов, укрывшись от глаз публики, три молодых мужика прямо из горла распивали бутылку вина. С ужасом я узнал в мужчине, пившем «из горла», нашего нового «священника». Это зрелище настолько потрясло меня, что я больше не поднимал вопрос о крещении.

Жильцы нашего дома имели различное социальное положение. Мой отец и ещё один сосед были из числа инженерно-технических работников шахты. В остальных трёх семьях были женщины с детьми без мужей. У двух женщин мужья погибли на фронте, у одной — отбывал наказание в лагере за службу в полиции при немцах. Но никакой разницы в социальном положении не ощущалось, отношения были, без всякой натяжки, добрососедскими.

Наша ближняя соседка — тётя Вера Лябах, по-уличному — Лябашка, работала в хлебопекарне, месила ногами тесто для хлеба (сразу после войны приходилось обходиться без механизации). Тётя была очень доброй, жизнерадостной. У неё было двое детей: мальчик лет двенадцати и девочка, моя ровесница — мы с ней в первый класс вместе пошли. Мы играли во дворе, любил я бывать и у них в квартире — уж очень гостеприимной и приветливой была тётя.

Однажды родители устроили для всех детей нашего дома новогодний праздник в квартире соседки. Были ёлочка, Дед Мороз с подарками, стишки, песенки и танцы — празднично и весело. Дед Мороз был настоящий — дети так думали. И вдруг, когда Дед Мороз с детьми весело танцевал, у него расстегнулся ремень и его ватные штаны упали на пол. Стало видно, что это не Дед Мороз, а тётя, наша соседка. С того вечера я перестал верить новогодним сказкам, а тётю-соседку ещё больше зауважал.

Надо сказать, что у нашей семьи, как и у соседей по дому, были для того времени сравнительно хорошие жилищные условия. Ведь тогда на Трудовских большинство семей жило в халупах «ворстроя» или в балганах барачного типа. Вместо коридора была стена с отдельными комнатами по обе стороны. В каждой комнате жила семья с детьми. У комнат был выход прямо на улицу, где люди старались делать маленькие пристройки, но места было мало, поскольку балганы стояли рядами и близко друг к другу. Никаких участков земли для зелени не было, даже деревьев там не было. Наша семья до войны тоже жила в таком балгане. Балганы были в разных местах Трудовских. Сейчас их уже нет. На их месте, недалеко от базара, образовалась большая площадь, на которой разместился авторынок.

Нет уже и дома, в котором мы прожили до 1949 года. Место, где он стоял, поросло бурьяном.

Игра в камушки, но лучше — слушать патефон

В первые послевоенные годы фабричные детские игрушки и игры, которыми сейчас завалены магазины, мне были неведомы. Но это не означает, что тогда дети дошкольного возраста не играли, не было занятий, способствовавших их развитию, — игр и занятий было много, просто они были другими. Приведу лишь некоторые примеры развлечений и игр, которые сохранились в моей памяти.

Самая первая игрушка в моей памяти — обычный слесарный молоток. Я брал в сарае молоток, гвозди и с удовольствием забивал их в землю на тропинке от сарая до дома. Сначала не всё ладилось: не всегда попадал по шляпке гвоздя или гвоздь косо лез в землю. Но со временем и удар был отработан, и гвозди вонзались в землю как надо. Чем не развивающая игрушка?

Когда стал немножко старше, с помощью молотка и гвоздя воспроизводил микровзрывы. На сучок доски ставил гвоздь и ударял по нему молотком. Образовавшуюся под гвоздём лунку заполнял серой, которую соскребал с головки спички. Ставил на неё гвоздь и сильно ударял молотком. Получался довольно громкий взрыв. Обычно это делалось в компании с друзьями — соревновались, у кого получится более эффектный взрыв.

Игра в камушки. Пять гладких камушков, величиной не больше грецкого ореха, бросали на землю. Возле них большой и указательный пальцы левой руки ставили на землю, образовывая как бы ворота. Потом правой рукой подбрасывали камушек вверх, и, пока он летел, нужно было забросить в ворота как можно больше лежащих на земле камушков и успеть поймать падающий вниз.

Популярна у нас была и такая игра. Множество отрезков алюминиевой проволоки диметром миллиметра два и длиной миллиметров 50 кто-нибудь из взрослых превращал в кочерёжки, лопаточки и пр. Нужно было кучку этих хаотично перемешанных предметов разобрать, вынимая по одному предмету так, чтобы кучка не рухнула.

Были и качели, и классики. Были игры, в которых в качестве инструментов использовались ножи, монеты, пустые консервные банки и т. п. Делали из стручков жёлтой акации пищалки, из свежих веток тополя — свистки, деревянные стрелы с наконечниками и луки из стальной проволоки.

В квартире, пожалуй, самое любимое занятие у меня было — заводить патефон и слушать песни.

Возможно, патефон сильно привлекал к себе потому, что в доме не было ни радиоточки, ни радиоприёмника, ни детских книжек (кроме букваря), ни газет или журналов.

А, возможно, ещё и потому, что с патефоном надо было повозиться, чтобы он заработал: вовремя сменить иголку (иголки были в дефиците, приходилось самостоятельно их затачивать на точильном камне), покрутить ручку, чтобы взвести пружину патефона, аккуратно поставить иголку в первую бороздку пластинки и вовремя снять головку с иголкой с пластинки.

Много мороки было с пружиной патефона. Пружина представляла собой свёрнутую в рулон длинную стальную ленту, вставленную в стальной барабан с завальцованной крышкой. Стальная лента часто лопалась. Заменить её новой было невозможно — в продаже запчастей к патефонам у нас не было. Поэтому приходилось ремонтировать пружину, но это уже была забота старшего брата Миши. Он развальцовывал барабан, вынимал стальную ленту и с помощью заклёпок соединял стальную ленту в месте разрыва. Довольно сложно было потом свернуть упругую стальную ленту и вставить в барабан — она имела свойство с визгом выпрыгивать из барабана, пока крышка не завальцована. В конце концов, патефон опять работал. Ненадолго — лопалась лента в другом месте или разрушались заклёпки.

Но мне процесс ремонта был интересен, тем более что Миша и меня привлекал к нему — подать зубило или молоток. Радостно было, когда патефон снова можно было завести и слушать песни в исполнении Утёсова, Руслановой, Шульженко…

Езда «на одной ножке»

В первые послевоенные годы детских велосипедов и в помине не было. Да и обычные велосипеды для взрослых были большой редкостью. И вот в 1948 году за успехи в труде отцу в качестве награды вручили велосипед Харьковского велосипедного завода (ХВЗ).

Отцу некогда было кататься, брат Миша попробовал и не стал на нём ездить — ХВЗ был слишком тяжёлым на ходу да и вообще довольно грубо исполнен. Таким образом, велосипед попал в моё полное распоряжение.

Он был большой, а я маленький — еле-еле доставал руками до ручек руля. Чтобы ездить нормально, я ещё просто не дорос. Стал осваивать его поэтапно. Сначала просто водил велосипед по двору, взяв его за ручки руля, потом гордо ходил с ним по улице. Вес велосипеда был больше моего и поэтому поначалу он норовил завалить меня на бок.

Со временем я обуздал ХВЗ и перешёл к следующему этапу — правая нога на левой педали велосипеда, а левой ногой отталкиваюсь от земли. Получалось, что правая нога ехала, а левая бежала по земле. Такой способ езды назывался «на одной ножке».

На третьем этапе была езда «в раму»: левая нога — на левой педали, правая нога — внутри рамы и опирается на правую педаль. Четвёртый этап — езда «через раму». Пятый, и последний этап, езда по-взрослому — «на седле». На третьем этапе мой ХВЗ развалился.

Последующие этапы освоения велосипеда у меня проходили уже лет в 12, и это был прекрасный немецкий велосипед Simson Sull, выделенный отцу из числа двух велосипедов, пришедших на шахту в счёт репараций Германии.

Макуха — это так вкусно!

Различных любимых детьми сладостей и лакомств, таких как конфеты, пирожные, торты, у нас просто не было. Об их существовании я понемногу стал узнавать лет с десяти. И всё же и в то время у меня лакомства были, только в их роли выступали совсем другие продукты. Спасибо маме — она старалась и могла из самых обычных продуктов приготовить многие любимые мои блюда. Например, застывший в тарелочке молочный кисель, сладкая гарбузяча (тыквенная) каша, вареники с толчёным картофелем и жареным луком, вареники с жареной капустой, галушки, толчёный картофель или пшённая каша со шкварками и жареным луком. С детских лет эти блюда так и остались для меня более заманчивыми, чем торты и пирожные.

Когда к нам из села приезжал в гости брат отца дядя Тима, то всегда привозил мне любимые гостинцы: стакан жареных очищенных подсолнечных семечек или кусок макухи янтарного цвета.

Примечание. Макуха — это продукт, изготовленный из отходов при производстве подсолнечного масла на маслобойне. Путём прессования подсолнечной шелухи получали диски макухи чёрного цвета диаметром сантиметров 30 и толщиной сантиметра 3. Такая макуха шла на корм свиньям. А в процессе получения масла при прессовании жареных очищенных от шелухи зёрен подсолнечника получалась ароматная макуха янтарного цвета. Вот такая макуха и была моим лучшим лакомством.

Однажды на шахту пришла американская гуманитарная помощь. Отец принёс маме трикотажную кофту в виде пиджака с карманами: маме кофта очень нравилась, она долго её носила. А ещё он принёс нечто съедобное, американское, чего я ни раньше, ни потом больше не видел и названия не знаю. По форме и величине это было похоже на «кирпич» чёрного хлеба. Состояло оно из множества горизонтальных тонких прослоек мяса и сала. Не знаю, какие туда добавляли специи, но это было, по крайней мере, по тому голодному времени, потрясающе вкусное изделие. Мама отрезала всем по тоненькой пластиночке, а остальное припрятала, чтобы растянуть подольше удовольствие. Я с нетерпением ждал следующего раза, когда мама даст это лакомство. К сожалению, его съели очень быстро. Так в первый и последний раз я полакомился американской гуманитарной помощью.

В 1946 году на нашу измученную разрушительной войной страну пришла новая беда — жестокая засуха. Следующий, 1947 год — год голода. В стране была введена карточная система распределения продовольствия.

У меня, слава Богу, не осталось в памяти эпизодов, связанных с муками голода. Наверное, это благодаря и карточной системе, и кулинарным талантам мамы, которая с использованием минимума продуктов по карточкам умудрялась спасать нас от голода.

На Трудовских шахтёров и их семьи через карточки подкармливали, и с питанием хотя было трудно, но терпимо. В сёлах же люди мучились от голода. Поэтому родители на время голода взяли к нам в семью из Григоровки племянницу Валю, дочь тёти Фани, сестры отца. Валя была на два года старше меня. Мы жили дружно, она была нам как родная.

Помнится такой ритуал в 1947 году. Когда вся семья садилась за стол обедать, мама резала хлеб по одному кусочку каждому. Кусочки получались не совсем одинаковые. Сначала хлеб брали дети. Самым первым хлеб брал я, поскольку был самым маленьким. Я не просто брал, а выбирал самый «большой» кусочек. Я ставил рядом два кусочка и брал тот, который повыше, не обращая внимания на толщину кусочка. В голодный год хлеб тоже был лакомством.

Отмена карточек запомнилась следующим эпизодом. Отец пришёл из хлебного магазина и принёс что-то незнакомое мне, непохожее на привычную буханку чёрного хлеба. Это был белый батон. Так впервые в жизни я увидел белый хлеб.

А вот как мне запомнилась технология изготовления «лакомства» для взрослых — самогона. Самогон гнать было запрещено, но всё равно тайком гнали. Когда были гости, я никогда не видел на столе бутылок с магазинным вином или водкой — только с самогоном.

Брага приготовлялась в баке, похожем на большой барабан диаметром примерно метр и высотой полметра. Половина верхней крышки откидывалась на петлях. В крышке было отверстие под полудюймовую трубу. Брагу делали из сахарной свеклы. Когда брага созревала, закрывали окна от посторонних глаз, ставили бак с брагой на плиту. К плите придвигали стол. На стол ставили корыто, в торцах которого были отверстия под трубу. Через отверстия в торцах корыта продевалась полудюймовая извилистая труба (змеевик). Один конец трубы, загнутый под прямым углом, вставлялся в отверстие в крышке бака, под второй конец подставлялась бутыль для самогона. Щели в крышке бака с брагой и в зоне отверстий в корыте герметизировались с помощью глиняного затвора. Корыто заполнялось холодной водой со снегом или льдом. По мере нагревания из браги выделялись пары со спиртом, пары конденсировались в змеевике-холодильнике и из конца трубы струился самогон. Повторным перегоном и очисткой самогона от сивушных масел не заморачивались, пили в первозданном виде.

Наше новоселье

Неподалёку от дома, где мы жили, был пустырь с редко растущими абрикосами. В 1948 году здесь началось строительство посёлка индивидуальных домов. В том числе здесь построил дом и мой отец.

15 мая 1949 года наша семья переехала в новый дом. Вернее — перешла, потому что перевозить было нечего, а мелочёвку перенесли. В новый дом шахтный профсоюзный комитет (шахтком) предоставил отцу во временное пользование дубовый стол и шесть дубовых стульев, которые поставили на почётное место в центре гостиной. Через пару лет к отцу домой зашёл председатель шахткома. Отец усадил дорогого гостя за дубовый стол на дубовый стул. А стул под председателем… развалился. Оба оказались в неловком положении, но перевели всё в шутку. Со временем, когда родители смогли обставить дом собственной мебелью, дубовые стол и стулья вернули шахткому.

Наш дом, как и большинство строившихся в новом посёлке в конце 40-х годов домов, был из доступных в то время материалов: дерева и глинистого грунта с соломой (грязи, как тогда говорили).

Технология строительства дома «из грязи» была примерно такой. На ленточный фундамент, выложенный из камней, отобранных на терриконе, уложены деревянные брёвна. На брёвна установлены в шип вертикально на расстоянии метра друг от друга деревянные столбы. Поверх столбов уложены в шип брёвна. На брёвна — балки потолка. Балки обшиты досками и покрыты слоем глины с соломой. На балках установлены стропила крыши, которая покрыта черепицей. Изнутри и снаружи к столбам под углом 45 градусов прибиты деревянные рейки с промежутком между ними сантиметров 15.

Объём между внутренними и наружными рейками заложен грязью (глина с соломой). После того как грязь высыхала, стены и потолок оббивали тонкой деревянной дранкой и обмазывали глиной, перемешанной с коровяком. Внутри стены дома белили белой глиной, а снаружи — гашеной известью (в отличие от глины, известь более устойчива к дождю).

Грязь для закладки в стены и на потолок готовили на улице перед домом. На штык лопаты копали яму в виде круга диаметром метров шесть–семь с островком некопаной земли в центре круга. Потом перекапывали дно ямы, взрыхлённую землю покрывали соломой и заливали водой.

В яму заводили лошадь. Лошадь ходила по кругу и перемешивала грязь с соломой. Управлял лошадью «водитель кобылы», который стоял в центре круга с вожжами в руках.

Приготовленную таким образом грязь переносили к дому и закладывали в стену. Когда вся грязь из ямы была извлечена, готовили следующую порцию грязи. Снова дно перекапывали, покрывали соломой и т. д. Затаскивать грязь на крышу дома (вальковать), как правило, помогали соседи — взрослые и дети.

Работа была тяжёлой, но шла дружно и весело. По завершению работы хозяева кормили работников сытным, вкусным обедом.

Пол в доме покрывали деревянными досками. Все плотницкие и столярные работы (пол, рамы и ставни на окна, двери) выполнялись нанятым столяром-профессионалом вручную — электроинструментов тогда ещё не было.

Под одной из комнат нашего дома был сделан погреб, обложенный кирпичом. Погреб выкладывал каменщик, чех по национальности. Он был из числа военнопленных. На Трудовских после войны работало много военнопленных.

Шахта 5-бис в войну была разрушена и затоплена. Лет десять после войны территория шахты была огорожена колючей проволокой с часовыми на вышках, поскольку в работах по восстановлению шахты были задействованы немецкие и другие военнопленные из тех стран, что воевали на стороне гитлеровской Германии.

У некоторых из них был более свободный режим, они работали без конвоя. Таким был и наш каменщик-чех, квалифицированный, добросовестный работник. Чувствовалось, что он с удовольствием ходил к нам на работу, поскольку к нему относились по-доброму, с уважением. Питался он вместе с нами. Мама старалась даже побольше ему еды накладывать. А он нахваливал ее наваристый вкусный борщ.

Дом, как и сельский дом деда в Григоровке, имел два входа: в жилое помещение (прихожая, гостиная, кухня и две спальни) и в помещение для коровы. От коровы пришлось скоро избавиться из-за проблем с обеспечением её кормом и выпасом в условиях шахтёрского посёлка.

Когда коровы не стало, предназначенное для неё помещение переделали в спальню и небольшую кладовку, а дверь во двор заменили на окно. Во дворе перед домом построили кухню. В ней было два помещения с отдельными входами: поменьше — для летней кухни, побольше — для свиньи и кур. На чердаке было полно сизых голубей, так называемых «дикарей», — источник диетического птичьего мяса.

В летнее время кухня была и столовой. Рядом с кухней был погреб — большая яма (его так и называли «яма») примерно 3×3 метра, глубиной два метра с земляными неукреплёнными стенами. Поверх ямы уложены рельсы, покрытые листами железа с метровым слоем земли для теплоизоляции.

В отличие от погреба под домом, в яме было прохладно даже в жаркое лето. Поэтому до появления в доме электрического холодильника где-то в 70-х годах в качестве холодильника и места хранения бочек с соленьями использовалась яма, а не погреб под домом.

Во время строительства дома материалов для стройки (лес, кирпич, цемент) в свободной продаже не было. Стройматериалы, как тогда говорили, выписывали на шахте из её лимитов и оплачивали в бухгалтерии. У отца была целая папка квитанций и других документов, подтверждающих, что использованные материалы не ворованные.

Это была совсем не лишняя предосторожность. Несколько раз по стуку «доброжелателей» приходили комиссии и проверяли документы на материалы. Ведь воровства было много, и часто не от хорошей жизни — строить жильё надо было, а материалов и в продаже нет, и выписать на шахте не просто, лимиты ведь очень ограничены, материалов не хватало — после войны вся страна была большой стройкой, восстанавливала разрушенное.

Дом располагался на земельном участке площадью шесть–восемь соток. Весь участок вокруг дома засадили плодовыми деревьями: яблони, груши, вишни, сливы, черешни, абрикосы, грецкий орех. В дальнем углу сада — виноград у туалета. Между домом и туалетом вдоль забора росло несколько тополей и дуб, выросший из жёлудя, воткнутого в землю Мишей (разросшись, эти деревья стали сильно затенять соседский участок, так что по просьбе соседей их спилили).

Пока деревья были маленькими, между ними сажали картофель, помидоры, огурцы, перцы, баклажаны. В палисаднике было много роз и других цветов.

Брат Миша любил экспериментировать с деревьями. Однажды он к яблоне привил грушу. Через несколько лет появились плоды: по форме яблоко, кожура как у груши, а вкус горьковатый, неприятный. Пришлось это чудо-дерево убрать.

Дерево грецкого ореха лет пятнадцать росло, но не плодоносило. Тогда отец выкопал под ним яму, обрубил стержневой корень и подложил под него камень. Орех стал хорошо плодоносить, разросся. Сейчас это огромное дерево, в урожайные годы грецкие орехи с него мешками собирают.

Прямо через наш сад под землёй проходила центральная водопроводная труба. Над ней установили в саду водопроводную колонку. С водой нам сравнительно повезло — во-первых, колонки на своих огородах могли иметь только те, чьи участки были над центральной трубой или рядом с ней, все остальные должны были носить воду с улицы от колонки для общего пользования; во-вторых, поскольку центральная труба имела небольшой уклон от центра посёлка к окраине (а наш дом был на окраине), то в то время, когда в центре посёлка вода переставала течь из крана (что бывало довольно часто), у нас она некоторое время ещё текла.

Вода была головной болью для жителей Трудовских по нескольким причинам. В летнее время её просто не хватало.

В центре, около базара, вода из колонки текла тонкой струйкой, у колонок выстраивались длинные очереди людей с вёдрами. Часто вода совсем переставала течь. Из-за недостатка воды были большие проблемы в жаркую пору с поливом в садах и огородах. Не хватало даже для питья и поэтому действовал жёсткий запрет на использование воды для полива.

Контроль за этим осуществляла специальная комиссия. У нарушителей запрета отключали воду. Но смотреть на увядшие, лежащие на горячей земле стебельки кустиков помидоров было очень больно. Я, рискуя, ночью разгребал под кустиком землю, вливал стакан воды, потом тщательно засыпал поверх сухой землёй, чтобы скрыть следы преступления.

Водопроводная вода была очень «жёсткой». После высыхания лужи этой воды на земле оставался белый налёт. Водой невозможно было вымыть голову — намыленные волосы слипались, не промывались.

Для стирки её использовали только после добавления щёлока или древесной золы, или собирали дождевую воду и ходили на шахту за «парной водой» — это вода, которая образовывалась при конденсации пара, выходящего по трубке из бани, в которой шахтёры мылись после подъёма на поверхность из шахты. Вода имела специфический привкус, была откровенно невкусной. И всё же её пили, использовали для приготовления пищи.

Более вкусную воду для питья приносили из колодца, расположенного в низине на лугу в двух километрах от Трудовских в сторону Александровки. Там был неглубокий колодец. Без воротка, с помощью верёвки из него черпали воду.

А самую вкусную воду приносили из отработанного песчаного карьера. Карьер находился в трёх километрах от нашего дома, идти к нему нужно было по тропке через кладбище. Карьер представлял собой огромную глубокую чашу, на дне которой был колодец. Таким образом, вода в нём была на глубине примерно 100 метров от земной поверхности.

У этого колодца всегда была очередь из нескольких десятков человек. У каждого пара вёдер. Очередь выглядела как длинная лента из плотно стоящих пар вёдер. Двигалась она медленно — не только потому, что с помощью воротка нужно было с большой глубины поднять два ведра воды, но и потому, что спешить нельзя было, иначе колодец не успеет пополниться водой.

Стоять приходилось часами. Но время шло незаметно — за водой приходили в основном подростки, и мы весело проводили время — играли в футбол, карты. Иногда возвращались домой затемно с водой на коромысле, со страхом пробираясь в темноте между могилами.

Проблема с водой в Донецке, в том числе и на Трудовских, была решена с окончанием строительства в 1958 году канала Северский Донец–Донбасс.

Во дворе у нас всегда была собака на цепи. Собаки со временем менялись, запомнились особо две: Букет и Чита. Букет — небольшой рыжий пёс, дворняжка. У него была необычно толстая шея, что позволяло ему без проблем сбрасывать ошейник. Однако способностью своей он не злоупотреблял. Мы знали: если Букет сбросил ошейник и ушёл со двора, значит, где-то в округе закололи свинью и запахло свежим мясом. Через некоторое время Букет возвращался домой с куском мяса в зубах. После того как он деловито рядом с будкой зарывал мясо в землю, мы спокойно надевали на него ошейник и он залезал в будку отдыхать.

Чита — большая немецкая овчарка. В то время были очень популярны трофейные фильмы про Тарзана. Одним из главных персонажей этих фильмов была обезьянка Чита. Вот в её честь и была названа наша собака. У Читы был хороший дружок — маленький поросёнок. Он свободно бегал по двору и любил забираться в будку Читы. Они долгое время в будке мирно спали вместе. Поросёнок быстро рос и уже с трудом, но всё же пролезал в собачью будку. Когда поросёнок превратился в кабанчика, его перестали выпускать во двор, разлучили с Читой. Чита была собакой доброй, но разборчивой. Почему-то она невзлюбила почтальона. Когда приходила почтальон, Читу невозможно было удержать. Был только один способ её успокоить: нужно было вынести из дома и показать ей стакан с водой. Она сразу замолкала и ползком, поскуливая, ползла в будку. Почему она так реагировала на стакан с водой, для меня до сих пор загадка.

Из-за недостатка в Донбассе леса в середине 50-х годов частные дома стали строить в основном из самана, а немного позже — из кирпича.

Потом дома со стенами, выполненными набивкой глинистого грунта с соломой (как у отца), и саманные дома стали обкладывать кирпичом. В 60-х годах наш дом отец тоже обложил кирпичом.

Сейчас дом и подворье преобразились стараниями умельца Руслана, правнука отца и внука Валентины. Летняя кухня превратилась в уютный двухкомнатный домик, в котором жила Валентина, а в перестроенном доме живёт семья Руслана. Ниже на фото показаны современный вид дома с улицы и двор.

Школьные годы

Первоклассники

В 1949 году пришла пора мне идти в школу. На Трудовских были русская и украинская школы. В какую именно отдавать ребёнка — решали родители. Мои родители выбрали русскую школу.

Портфели тогда были предметом роскоши, поэтому мать из старого платья сшила мне ситцевую сумку. В сумку положили букварь, тетради, перьевую ручку, карандаш. С этой сумкой 1 сентября 1949 года я пришёл в 1 «А» класс школы №102 города Сталино. К одежде школьника особых требований не предъявлялось: она должна была быть чистой, отглаженной, с аккуратными заплатками на протёртых местах.

Дырявая одежда и заплатки не были редкостью. Произошёл у нас как-то курьёзный случай. Мальчишка принёс в класс какую-то игрушку, занимался ею на уроке, не слушая учительницу. Та заметила и потребовала показать, чем это он занимается. Мальчик спрятал руку с игрушкой в карман. Тогда учительница подошла, вытянула его руку из кармана и засунула туда свою руку, чтобы забрать игрушку. Вдруг она резко выдернула пустую руку из его кармана и смущённо отошла. Оказалось, что в штанах была только прорезь под карман, а кармана не было — то ли протёрся, то ли оборвался. К тому же у мальчишки под штанами и трусов не было…

Всего в нашем классе было 43 первоклассника. Читать я научился еще до школы. Учёба давалась без особого напряжения, был в числе отличников. Моя первая учительница — Галина Дмитриевна — учила нас четыре года.

Школа располагалась в двухэтажном особняке дореволюционных владельцев шахт Трудовских. Перед входом стоял памятник на месте захоронения солдат, погибших в Отечественную войну. На пришкольной территории была и большая спортивная площадка, и декоративные деревья. А вот в качестве школьного здания особняк был неудобен. На первом и втором этажах некоторые классы были проходными, то есть чтобы попасть в свой класс, ученик должен был пройти через другой. В школе не было канализации. Туалет с выгребной ямой стоял метрах в пятидесяти за школой.

Воду мы пили из крана с водопроводной водой около кабинета директора школы, под ним стояла большая металлическая бочка. Когда бочка наполнялась, уборщица вёдрами выносила воду. Ни столовой, ни буфета не было. К большой перемене тётенька приносила ящик с холодными жареными пирожками с горохом по 5 копеек на завтрак. Но очередь за пирожками не выстраивалась — большинство ребят обходилось без завтрака, терпели до домашнего обеда. Сменной обуви у нас не было. Чтобы в сырую погоду в классных комнатах было не так грязно, вестибюль и коридоры покрывали толстым слоем опилок. Это была необходимая мера, потому что до школы я шёл два километра по грязи и бездорожью — тротуаров на Трудовских не было.

Комната нашего класса находилась на первом этаже, была проходной. За партами сидели по три ученика. Писали перьевыми ручками, макая их в чернильницы-непроливайки. Чернильницы хранились в специальном ящике. Перед началом занятий дежурный ученик расставлял их по партам, а в конце занятий собирал в ящик.

Верхнюю одежду оставляли здесь же, в классе, на вешалке. Иногда мальчишки, которые сидели у вешалки, выдёргивали пух из девичьих платков и шапок, пускали его в воздух и наблюдали, как пух поднимается к потолку, летит к окну и опускается (наблюдали конвективное движение воздуха при теплообмене).

Однажды мальчишке очень захотелось в туалет «по-малому». Нужно было просить у учительницы разрешения выйти в туалет, одеваться и бежать до туалета за школой. А было невтерпёж — он юркнул за вешалку и там справил малую нужду. Обошлось — учительница не заметила.

Новая школа

В 1950 году на Трудовских был введён порядок, при котором обучающиеся на русском языке получали среднее образование последовательно в трёх школах:

№117 — школа начального образования (1–4 классы);

№102 — школа неполного среднего образования (5–7 классы);

№103 — школа среднего образования (8–10 классы).

Учащихся с украинским языком обучения смогли разместить в одном помещении.

В связи с этой реорганизацией начальные классы (в том числе и мой класс) перевели в школу №117. Поэтому во второй класс я пошёл в новую для меня школу, которая находилась недалеко от школы №102. 117-я школа размещалась в одном из балганов, одноэтажном строении барачного типа. Напротив, через дорогу, в таком же строении размещалась украинская школа №106. Примерно в 1955 году украинскую школу перевели в хорошее школьное здание, восстановленное после войны.

В отличие от моей первой школы, в этой не было проходных классов, имелся маленький буфет, но практически отсутствовала пришкольная территория. На переменах выбегали прямо на улицу — выручало то, что улицы были свободные, машины почти не ездили. Зимой между русской и украинской школами часто происходили бои в снежки. Бой был между кацапами и хохлами. Мы были кацапы, они — хохлы. Надо сказать, что в действительности национальный состав школ был примерно одинаково многонациональный, что характерно для Донбасса. Например, в нашем классе были украинцы, русские, татары, греки. Все говорили и на русском, и на украинском языке. Большинство было украинцев и русских. Но кого больше, русских или украинцев, — не знаю, никогда об этом не задумывался, для нас это было совершенно неважно.

В школе не существовало никакого спортивного инвентаря. Как-то отец на деньги от выигрыша по облигации госзайма купил мне в подарок футбольный мяч. Это был царский подарок. Ведь футбол был нашей любимой игрой: играли командами — улица на улицу, но тряпичными мячами. Набивали тряпками чулок, туго связывали и играли. Свой настоящий футбольный мяч я стал приносить в школу на уроки физкультуры. Мы выходили на улицу у школы, отмечали камнями импровизированные футбольные «ворота» и весь урок с упоением играли в футбол настоящим мячом!

Смерть Сталина

Запомнился день смерти Сталина — 5 марта 1953 года, я тогда учился в четвёртом классе. В школе общее собрание. Все классы выстроились вдоль коридора. У строя каждого класса стоит учительница. Директор школы со слезами зачитывает сообщение о смерти Иосифа Виссарионовича Сталина. Пауза. Тяжёлая, напряжённая тишина. И вдруг, как подкошенная, падает в обморок одна из учительниц.

Смерть Сталина не была совсем неожиданной — во время резкого ухудшения его здоровья, за несколько дней до смерти, по радио регулярно передавали информационные сообщения о состоянии здоровья вождя.

В один из таких дней меня послали в магазин за хлебом. Стою в очереди. Очередь небольшая, но движется медленно — хлеб был весовой, каждую буханку продавец взвешивала, оценивала. В очереди, как обычно, галдёж, обмен новостями. Вдруг из репродуктора на столбе раздалось: «Передаём информационное сообщение о состоянии здоровья Иосифа Виссарионовича Сталина…». Люди в очереди мгновенно смолкли и замерли в напряжённом ожидании вестей. Мне врезались в память лица людей, на которых были тревога и страх, — если Сталин умрёт, как будем без него, что с нами будет?

После смерти Сталина у людей моего окружения, у всех без исключения, чувствовалась неподдельная горечь утраты. Мой сосед, мальчишка 14 лет, сбежал из дома и поехал в Москву на похороны Сталина, но его сняли с поезда и вернули домой.

9 марта в день похорон Сталина занятия в школе отменили. Был солнечный весенний день, бежали ручьи. Я на улице катался на коньках по льду, покрытому талой водой. В полдень в минуту прощания со Сталиным завыли гудки — гудели все шахты и паровозы. Такой тревожный вой я слышал первый и, надеюсь, последний раз в жизни. Гудки смолкли, и я снова стал кататься на коньках — жизнь продолжалась.

«Почочка» и «Пик Сталина»

В 1953 году я перешёл в пятый класс. Нас снова перевели в школу №102. Появились новые предметы и учителя. Наряду с русским, начали изучать украинский язык. Учиться стало интересней.

Классным руководителем у нас была преподаватель ботаники Варвара Емельяновна. За глаза её звали «Почочка» — на уроке ботаники она так ласково называла почку растения. Кстати, клички были и у других учителей. Например, завуча из-за высокого, под два метра, роста называли «Пик Сталина». И ученики без кличек не оставались. Так, учитель немецкого языка (его кличка «Дойч») одну из девочек звал «Коровой» (это была грузная девочка-переросток, ростом в полтора раза выше всех в классе; дети ее звали «Мама»), а другую — «der Frosch» (жаба, лягушка). У Дойча был вид солдафона — в галифе, хромовых сапогах. Он вдалбливал нерадивым ученикам немецкий язык, толстым трёхцветным карандашом стуча по голове. Был груб, порою жесток, однако, надо отдать ему должное, немецкий язык в объеме средней школы мы освоили неплохо.

Совсем другая манера обучения была у учительницы арифметики Татьяны Зиновьевны.

Она никого не обзывала, была спокойной, не повышала голоса. При этом в классе царили внимательная тишина и порядок. Татьяна Зиновьевна обладала удивительной способностью мудрёную задачку представить в виде, понятном детям. Если она видела, что ученик не понимает сути задачи, то сводила ее к задаче «о птичках», типа: на проводе сидело пять птичек; две птички улетели; потом прилетели и сели на провод ещё три птички. Сколько птичек стало на проводе?

Февраль 1956 года. Мы в седьмом классе. Сумятица в наших умах после выступления Хрущёва на ХХ съезде КПСС о культе личности Сталина. Урок Конституции СССР (её называли не иначе как Сталинская Конституция). Вопрос ученика учителю: «Правда, что Сталин враг народа?». Учительница начинает объяснять, что он не враг, но… Дальше что-то не очень понятное. Конечно, и учительнице не было тогда всё понятно, впрочем, как и сейчас многим. Тем более трудно было тогда понять нам, ведь тогда у нас политическая картина была в чёрно-белом цвете: враг — друг. А из объяснений получалось, что Сталин не враг, но и не друг.

Годы большой дружбы

В 1956 году я перешёл в восьмой класс, в среднюю школу №103. В классе было 28 учеников: 21 мальчик и семь девочек. И шестерых мальчиков звали Анатолием.

Годы учёбы в этой школе, в первую очередь, мне памятны большой дружбой, я бы сказал, всеобщей Дружбой: дружили ребята в классе между собой и с девочками, дружили с ребятами и девочками параллельных классов, дружили ученики и учителя.

Я думаю, создание в школе атмосферы дружной семьи в большой мере заслуга учителей русской и украинской литературы, математики, физики, немецкого языка, пения и других, которые с нами общались не в роли менторов (назойливых советчиков), а как старшие товарищи, друзья.

В многочисленных коллективных мероприятиях: экскурсиях, поездках на море в Жданов (сейчас Мариуполь), работе на лесном складе наших шефов шахты 5-бис «Трудовская», выступлениях нашего хора, поездке в город молодогвардейцев Краснодон — с нами были наши учителя-товарищи, а не надсмотрщики.

Особо хочу отметить классного руководителя в старших классах, преподавателя украинской литературы, очень уважаемого нами Григория Андреевича Пономаренко. Григорий Андреевич прихрамывал на одну ногу. Кто-то из ребят по этому поводу пошутил, перефразировав строчки Тараса Шевченко: «Дывлюся сон — немов передi мною стоить Грыцько с поломаной ногою».

В феврале 2016 года я попросил мою племянницу Люду Рожко (дочь моей сестры Валентины), жившую в Донецке в одном доме с Григорием Андреевичем, сообщить мне о его состоянии. Вот что она мне написала: «Григорий Андреевич Пономаренко умер той весной, я его так и не видела после того, как мы приехали. Люди говорят, что везде все взрывается, а он сидит на улице на лавочке и говорит, что „мне уже все равно“. Перед войной отдал мне мамину фотографию, сказав, что умру, а ее выбросят. Поехал переоформлять документы на Украину и попал в больницу, там и умер, в Краматорске. На похоронах читали его прощальное письмо. Оно заканчивалось словами: „Люди, оставайтесь людьми“». Как хочется, чтобы люди вняли призыву моего доброго, мудрого учителя и на Донбассе — моей малой Родине — воцарился мир!

С большим уважением и благодарностью вспоминаю учителя русской литературы Владимира Прокопьевича Обухова. На фронте он получил лучевое поражение глаз. Носил двое очков: поверх очков надевал ещё одни. От тяжести двух очков у него на переносице образовывалась бороздка.

Владимир Прокопьевич совершенно нестандартно проводил урок литературы. Не было обычной проверки домашнего задания, он ходил по классу и беседовал с учениками на тему занятия. В основном он говорил сам, подключая периодически к разговору класс, спрашивая мнение учеников по какому-либо вопросу. Из общего гвалта выделял толковый ответ, хвалил, ставил пятерку и продолжал беседу. Он никогда не ругал учеников. На лету ловил проблески творческой мысли и иногда за одно удачное слово можно было получить «отлично». Классный журнал был полон оценок, хотя обычных ответов и допросов у доски не было.

Сочинения по литературе проверялись и оценивались на литературном кружке, организованном Владимиром Прокопьевичем. Собирался литературный кружок, Владимир Прокопьевич раздавал сочинения членам кружка, те читали, анализировали, делали сообщения по замечаниям и предложения по оценке рассмотренного сочинения. После обсуждения сообщения, с активным участием Владимира Прокопьевича, ставилась оценка сочинения. В классе он объявлял всем оценки с обязательным анализом каждой работы.

Владимир Прокопьевич держал нас в курсе литературных новинок. Он нам открыл тогда начинающего писателя Василия Аксёнова, которого мы, по рекомендации учителя, читали в журнале «Юность».

Когда только появилось в продаже в центральном книжном магазине новое издание словаря русского языка С. И. Ожегова, Владимир Прокопьевич поехал с группой ребят в магазин, закупил там несколько десятков толстенных книг. Эти тяжеленные связки мы притащили в школу и снабдили словарём всех желающих.

Поездка в Краснодон

В мае 1959 года перед выпускными экзаменами в школе была организована экскурсионная поездка десятиклассников в Краснодон. Автобус для поездки предоставил наш шеф, шахта 5-бис «Трудовская», в знак благодарности за нашу помощь по наведению порядка на лесном складе шахты. С нами поехали также Владимир Прокопьевич Обухов и учитель физики Андрей Иванович Букреев.

Город Краснодон находится примерно в 200 километрах восточнее Донецка. Во время немецкой оккупации в годы Великой Отечественной войны, с сентября 1942-го по январь 1943 года в Краснодоне действовала подпольная антифашистская комсомольская организация «Молодая гвардия», получившая всесоюзную известность благодаря героическим подвигам её членов и роману Александра Фадеева «Молодая гвардия».

По страницам Википедии

«Молодая гвардия» — подпольная антифашистская молодежная организация. Действовала в городе Краснодоне с сентября 1942 по январь 1943 года. Около 110 юношей и девушек были членами «Молодой гвардии».

Ребята распространяли листовки, устраивали диверсии. 1 января 1943 года были арестованы члены «Молодой гвардии» Виктор Третьякевич и Евгений Мошков. 2 января — Иван Земнухов. С 5 по 11 января прошли массовые аресты. 15, 16 и 31 января немцы сбрасывают в шурф шахты №5 71 молодогвардейца.

9 февраля расстреляны еще пять человек, в том числе Олег Кошевой, Ульяна Громова, Люба Шевцова. Войну пережили только восемь молодогвардейцев. Шести членам организации присвоено звание Героя Советского Союза.

Источник: https://ru.wikipedia.org

В Краснодоне на ночёвку нас разместили в школе им. Горького, в которой учились герои-молодогвардейцы. Спали на партах, за которыми сидели Олег Кошевой, Сергей Тюленин и другие.

Днём посетили заброшенную шахту, в глубокий шурф которой в 1943 году фашисты живьём сбросили подпольщиков. Не знаю как сейчас, а в 1959 году около шурфа не было ничего, напоминающего и указывающего, что это место жестокой казни молодогвардейцев. Просто — старый шурф, покрытый листом тонкого железа, и всё.

Но в Краснодоне был уже музей молодогвардейцев, открытый в 1958 году к 15-летию их гибели. Музей размещался в одной просторной комнате обычного одноэтажного дома. Многие экспонаты музея сопровождались стихами известных советских поэтов, посвящёнными героям-молодогвардейцам.

Одно четверостишие я позже использовал в качестве эпиграфа в выпускном сочинении на тему о молодогвардейцах и при написании подобного сочинения на вступительном экзамене в университет. Первые слова этого четверостишия: «Разве можно молодёжь такую гусеницей танковой убить?».

В Краснодоне мы подошли к дому Сергея Тюленина. У калитки нас встретила его мама — приветливая невысокая пожилая женщина. Она как раз закончила поливать грядки на огороде, пошутила: «Поздно пришли. Пришли бы пораньше, я бы попросила вас помочь мне полить огород».

В разговоре с мамой Сергея Тюленина чувствовалось некоторое недовольство её писателем Фадеевым. По её словам, будучи в Краснодоне, он в основном общался с мамой Олега Кошевого и поэтому в его романе «Молодая гвардия» события в Краснодоне представлены не совсем так, как было на самом деле. Насколько обоснована её обида — не знаю.

Вернувшись из Краснодона, по предложению Владимира Прокопьевича мы написали сочинения по нескольким темам, связанным с «Молодой гвардией». Сложилось так, что по теме «Молодой гвардии» я успешно написал сочинения и на выпускном экзамене по русской литературе в школе, и на вступительном экзамене в университет. Так что поездка в Краснодон для меня оказалась очень полезной.

Экскурсия на глубину 800 метров

Интересна и познавательна была экскурсия в шахту 5-бис «Трудовская».

Нас подвели к стволу, по которому опускается и поднимается клеть (лифт) с людьми. Сопровождавший нас шахтёр «успокоил», что если канат, на котором опускается клеть, оборвётся, то из клети автоматически выбросятся крючья и она не упадёт на дно шахты, до которого несколько сот метров, а повиснет в стволе. Начался спуск в шахту. Глубина ствола 800 метров. На глубине порядка 700 метров стали ощущаться продольные колебания клети, как будто она висит не на толстом стальном канате, а на резиновом. Таково следствие упругой деформации каната длиной в сотни метров под действием веса клети и самого каната. Клеть остановилась, стволовой открыл ее, и мы вышли в глубине шахты. Кстати, у стволовых профессиональная болезнь — фурункулёз — из-за постоянного сквозняка при потоке воздуха с поверхности через ствол в шахту. Нас повели по штреку (тоннелю) к лаве, где с помощью угольного комбайна из пласта добывается уголь. Высота штрека примерно 1,2 метра. Вдоль стен деревянные стойки, на которые опирается кровля. Часть стоек имели вид надломленной спички из-за огромной нагрузки со стороны кровли. В воздухе запах трухлявого дерева. Некоторые обычные по форме, а на самом деле — трухлявые стойки легко протыкались пальцем. Из-за низкого потолка идти приходилось несколько согнувшись, сказывался недостаток кислорода. Подошли к забою. Тусклый свет электрических фонариков. В воздухе угольная пыль. Угольный комбайн крошит пласт угля, уголь подаётся на транспортёрную ленту, с которой он сыплется в вагонетку электропоезда. Низенький электровоз высотой с вагонетку, с дугой наподобие трамвайной увозит состав вагонеток к грузовому стволу, по которому уголь поднимается на поверхность, загружается в железнодорожные вагоны и отправляется потребителю. Конечно, это сильно упрощенная схема добычи угля. В забое работают люди: управляют техникой, с помощью совковых лопат подчищают забой, бросая уголь на транспортёр.

Была зима. На поверхности мороз, но в забое по-летнему жарко — с увеличением глубины растёт температура в шахте. Некоторые шахтёры работали только в трусах и в коротких резиновых ботах (сапогах). К потному телу прилипает мелкая угольная пыль, и белый человек по внешнему виду превращается в негра.

Пыль проникает и в лёгкие. В отличие от кварцевой пыли, которая вызывает заболевание лёгких (силикоз), угольная пыль откашливается, но в порах кожи остаётся навсегда. У моего отца даже через двадцать лет после того, как он перестал работать в шахте, шея была в чёрных точках и казалась грязной из-за въевшейся в кожу угольной пыли.

По окончании работы шахтёры поднимаются на поверхность и по переходу сразу отправляются мыться в баню. В большом зале предбанника толпа голых мужиков, среди которых деловито ходят женщины-банщицы. В бане негры превращаются снова в белых людей и после тяжёлой работы возвращаются домой.

О шахтёрском труде я написал лишь то, что видел своими глазами. На самом деле, добытый уголь — это результат работы тысяч людей: взрывников, проходчиков, крепильщиков, забойщиков, механиков, слесарей-ремонтников, электриков, инженеров, техников… Подземная добыча угля сопровождается постоянными угрозами взрыва газа, подземного пожара, обвала кровли, затопления подземных выработок. К сожалению, сейчас шахтёрский труд недооценивают, не пользуется он таким почётом и уважением, как во времена Алексея Стаханова и стахановского движения.

Как работать молотком и ножовкой

В старших классах школы у нас был предмет обучения, который назывался производственный практикум. Нам прививали навыки пользования молотком, ножовкой по металлу, разного вида напильниками и другими слесарными инструментами, учили правилам содержания рабочего места. Эти навыки мне весьма пригодились в повседневной жизни: в работах по дому, на даче, в личном гараже при обслуживании автомобиля.

Кроме того, в школе мы прошли курс обучения специальности «электрослесарь» и получили удостоверения электрослесаря 5-го разряда. На производственную практику меня и ещё двоих ребят отправили к шефам, в электроцех шахты 5-бис «Трудовская».

Надо сказать, что в электроцехе нас встретили без энтузиазма. Чтобы мы были чем-то заняты и не мешали работать, начальник цеха поручил нам чистить от ржавчины днища корпусов электрических пускателей. Днище представляло собой железную толстостенную деталь с полметра в диаметре эллиптического сечения, покрытую толстым слоем ржавчины. Ржавчина никоим образом не влияла на электрические свойства пускателя. Но мы регулярно приходили на работу в цех и добросовестно металлическими щётками и наждачной шкуркой боролись с ржавчиной. В результате такой практики единственное, чему я научился, так это отмывать руки от ржавчины с помощью глины и машинного масла. По отношению к школьникам у рабочих была и такая шутка: поручали сходить в машинный зал, где стояли механизмы для подъёма грузов из шахты с помощью канатов, и принести канатной смазки.

Рабочие в машинном зале с хохотом объясняли практиканту, что канатной смазки не бывает, — канаты не смазывают.

                                   ***

Среднюю школу я окончил в 1959 году. За время учёбы в школе получил девять похвальных грамот, по окончании школы — серебряную медаль за отличные успехи и примерное поведение. А главное, получил хорошую основу для дальнейшей учёбы и доброго отношения к людям.

Спасибо моим школьным учителям.

Жизнь за порогом школы

Как мы одевались

Я хотел здесь привести воспоминание о каком-нибудь эпизоде начала 50-х годов, связанном с покупкой мне в магазине одежды или обуви. Как ни старался, ничего вспомнить не мог. Хорошо помню несколько хлебных и продовольственных магазинов, а вот ни одного магазина по продаже одежды и обуви не помню. Даже расстроился, что-то с памятью моей стало — ведь не голый и босой я был, родители старались — одет и обут был не хуже других. Подумав, успокоился — невозможно вспомнить то, чего не было.

Не было походов в магазин для покупки мне одежды и обуви, потому и не помню даже, где находился магазин одежды и обуви и был ли он вообще. А то, в чём я ходил, было произведено руками мамы или «модисток» (так называли женщин, которые на дому, тайком шили для знакомых сорочки и брюки). Сложные вещи (костюм, пальто) заказывали в швейной мастерской (ателье). Нужную обувь заказывали знакомым сапожникам — они работали на дому. Много чего можно было купить на базарной «толкучке» у спекулянтов — и поношенные вещи, и новые. Поскольку дети росли быстро, а обновлять детский гардероб ежегодно возможности не было, детские вещи шили и покупали «на вырост».

Во втором классе мне сшили тёплое пальто — полы до пят, рукава до колен. Оно мне стало в пору только к четвёртому классу. Пальто было тяжёлым и неудобным — надевал его, только когда было очень холодно.

Самым распространённым видом тёплой одежды у взрослых и детей была фуфайка (сейчас её называют ещё — телогрейка, ватник, но тогда мы её знали только как «фуфайку», а произносилось у нас «куфайка»).

Ватная стеганая фуфайка — это очень удобная, лёгкая, тёплая и при этом дешёвая одежда.

Последнюю фуфайку мне сшила модистка, когда я учился уже в девятом классе. Но и сейчас у меня на даче из тёплой одежды самая любимая — фуфайка.

Фуфайки шились из хлопковой ткани с ватным наполнителем. Чтобы избежать сваливания ваты, куртка и штаны простегивались снизу вверх параллельными линиями. Натуральная ткань позволяла телу «дышать», в то время как наполнитель обеспечивал надежную защиту от холода.

Стеганая фуфайка была введена приказом Комитета по стандартизации НКЛП СССР в 1932 году, а ее дальнейшая модифицированная версия — приказом наркома обороны СССР в 1941 году.

Ватная фуфайка образца 1941 года отличалась от образца 1932 года тем, что её носили без шинели. В войска выдавали либо шинель, либо фуфайку. Они прошли славный боевой путь и по праву являются наиболее удобной и практичной зимней одеждой своего времени.

Зимой самой популярной обувью у нас были валенки и бурки. В интернете я нашёл следующее описание бурок: «Бу́рки — разновидность тёплых сапог для холодного климата. Высота бурок до колена, голенище неразрезное, шнурки или другие застёжки отсутствуют. Подошва изготовлена из натуральной кожи, резины или синтетических материалов. Ступня и задник — из натуральной кожи, внутреннее утепление подошвы, ступни и задника — из войлока».

Но у нас бурками называли совсем другой вид сапог. Это были своеобразные «фуфайки» для ног. Как и фуфайки, бурки шились из ткани с ватным наполнителем, только верх не из хлопковой ткани, а из прочной суконной. Так же простегивались снизу вверх параллельными линиями. Задник — из натуральной кожи. На ступню надевали резиновые галоши. В квартире ходили без галош. Лёгкая, тёплая, дешёвая обувь для морозной погоды.

Жаль, что сейчас такую обувь даже в интернете не найдёшь.

Мой двухколесный друг

С велосипедом я «дружил» с раннего детства, хотя никаких детских велосипедов у меня не было — только «взрослые».

Поначалу, пока я катался «на одной ножке» и «в раму», велосипед был для меня просто большой игрушкой. Когда смог ездить уже «через раму», велосипед стал не только игрушкой, но и транспортным средством. Уже в первые школьные годы мама стала посылать меня в магазин за хлебом, сахаром и другими продуктами.

Освоив езду на велосипеде «через раму», я стал не ходить, а ездить по маминым поручениям. Вешал на руль велосипеда сумку из дерматина и с удовольствием отправлялся в магазин или на базар.

Как-то перед отцом встала дилемма: купить мне аккордеон или велосипед. Отцу очень хотелось, чтобы я научился играть на аккордеоне, предварительно он и с одним музыкантом-самоучкой договорился, чтобы тот меня обучал. Но мне аккордеон был не нужен, только — велосипед. Долго отец сопротивлялся, но все-таки, спасибо ему, уступил и у меня появился прекрасный новенький немецкий велосипед Simson Sull. Этот велосипед отцу выделили в шахткоме из числа полученных из Германии в счёт репараций.

Благодаря велосипеду шло моё приобщение к технике. Уход и ремонт велосипеда я всегда выполнял самостоятельно. При необходимости с помощью ручного насоса «подкачивал колёса». Запасных камер не было, а проколы случались нередко, так что приходилось часто клеить заплаты на камеры.

Прежде чем клеить камеру, нужно было перевернуть велосипед (поставить на руль и седло), снять колесо, извлечь из-под покрышки камеру. Из-за ударов колёса иногда приобретали вид «восьмёрки» — приходилось устранять «восьмёрки» путём различного натяжения спиц колеса. Нужно было регулярно смазывать втулки колёс. Особого внимания требовала втулка заднего колеса типа «Торпеда» — от этого зависела эффективность работы ножного тормоза и отсутствие «прокручивания» педалей под нагрузкой. Перечисленные работы требовали определённого навыка и умения пользоваться инструментом. Техминимум, приобретённый при обслуживании велосипеда, пригодился, когда я с велосипеда пересел на автомобиль.

Когда стал постарше и уже уверенно «сидел в седле», на велосипеде ездил к родственникам в Григоровку, Максимильяновку, Александринку за 10, 15, 30 километров. Пару раз ездили с ребятами в Великоанадольский лес (45 километров!). Там по несколько дней жили у пруда в самодельных шалашах из веток, покрытых водорослями.

Велосипед был для меня инструментом труда, технического развития и активного отдыха. Но бывали и неприятные случаи. Вот один из них.

Случилось это в мае 1953 года накануне экзаменов в четвёртом классе (тогда по окончании начальной школы было четыре экзамена). Я ехал на велосипеде «через раму». Когда с минимальной скоростью переезжал узкоколейку, правая штанина попала под цепь велосипеда и её закусило между цепью и звёздочкой педалей. Ситуация усугубилась тем, что перед и после рельс узкоколейки дорога была покрыта толстым слоем опилок и была очень мягкой. Опилки погасили малую скорость велосипеда, а увеличить её не было возможности из-за блокировки педалей правой штаниной. Велосипед встал. Опереться ногой на землю я не мог — ноги были коротковаты, и падение на бок стало неизбежно. Я упал, ударившись о землю правым локтем.

Дома рассказал о случившемся. Сестра Валя повела меня с больной рукой к хирургу в поликлинику. Сделали рентгеновский снимок. Врач посмотрела и сказала: «Ничего страшного. Просто ушиб. Пройдёт». Но не проходило — рука болела и распухла. Тогда мама взяла кусок сала, пять рублей и повела меня к бабке Клушихе. Дед Клушин был золотарём (ассенизатором) — лошадью с большой бочкой на телеге (золотовозке) вывозил содержимое выгребных ям, а бабка Клушиха дома вправляла вывихи (её называли «костоправка»). Бабка посмотрела больную руку, сказала: «Будет больно, потерпи». Смазала мою руку растительным маслом. Одной рукой потянула мою руку, одновременно второй рукой, сильно сжимая пальцами в зоне локтевых суставов, провела вдоль больного локтя. Всё — кости стали на место. Опухоль вскоре спала, но боль в локте давала о себе знать ещё пару месяцев.

Летом того же года, купаясь на пруду, поскользнулся на глинистом берегу и ударился пальцем ноги о камень. Было очень больно. Памятуя прошлый опыт, в поликлинику обращаться не стали — пошли к бабке Клушихе. Бабка посмотрела палец и сказала, что вывиха нет — так заживёт. И правда — через несколько дней палец перестал болеть. Так я на собственной шкуре убедился, что диагноз и лечение необразованной, но толковой, с большим опытом бабки, может оказаться эффективнее образованного, но невнимательного врача с рентгеновским аппаратом.

«Москвич–400»

В 1951 году отец с товарищем по работе купили один на двоих автомобиль «Москвич–400» за 9 тысяч рублей. Хотя как шахтёр отец сравнительно неплохо зарабатывал (в то время средняя зарплата по стране была около 600 рублей), но для него одного 9 тысяч было очень дорого.

Место стоянки автомобиля определили в пристроенном к нашему дому гараже, а за техническое обслуживание и вождение отвечал второй владелец автомобиля.

«Москви́ч-400» — советский автомобиль, выпускавшийся на заводе малолитражных автомобилей в Москве с 1946 по 1954 год. Первый массовый легковой автомобиль, продававшийся в СССР для индивидуального пользования.