Бесплатный фрагмент - Сто тысяч слов

СТО ТЫСЯЧ СЛОВ Светлана БИТКИНА

И вот книга закончена. У нее даже есть название — «Сто тысяч слов». Помог компьютер, считающий знаки, слова и строки. Оказалось, что в моем тексте всего 100 тысяч слов. Подумалось, как много можно рассказать с помощью такого, в общем-то небольшого, количества. Интересно, а сколько слов каждый из нас произносит в течение своей жизни? Наверное, многие и многие миллионы…

ГЛОБАЛЬНОЕ И ЛОКАЛЬНОЕ

Как могла возникнуть идея стать журналистом у ребенка, знакомого лишь с «Пионерской правдой» и «Мурзилкой»? А произошло это случайно. Посмотрела фильм Сергея Герасимова «Журналист». И образ сотрудника центральной газеты, который по письму в редакцию отправляется на поиски истины в далекий сибирский город, засел в голове.

Но, наверное, так бы он там и остался, если бы не любимый преподаватель истории Лидия Ивановна Чанкина. Как-то на перемене она спросила нас, девчонок, задержавшихся в классе, кем мы хотим стать. Одна из моих одноклассниц ответила: «Партийным работником», а я неожиданно для самой себя выпалила: «Журналистом»!

Лидия Ивановна посмотрела на меня внимательно и сказала: «Чтобы поступать на журналистику, надо иметь публикации в газете». (Как я поняла, кто-то из ее учеников уже прошел этот путь). И, увидев в моих глазах вопрос, посоветовала обратиться в областную молодежную газету «Комсомольская искра».

Не помню, был ли это совет учительницы или моя инициатива, но в редакцию «КИ», которая находилась в двухэтажном доме в начале Октябрьского проспекта, я отнесла заметку о политинформации в классе. Редакция занимала правое крыло первого этажа здания обкома ВЛКСМ. Меня встретил заведующий отделом учащейся молодежи (конечно, это я узнала потом) Александр Борисович Зарецкий. Прочитав информацию, он произнес: «Это слишком локальное событие, надо написать о чем-то более глобальном». На беду, я не знала ни что такое локальное, ни что такое глобальное, но уходила с твердым намерением вернуться.

Следующая заметка, которую написала для областной молодежки, была посвящена пионерскому сбору в подшефном классе. Зарецкий ее принял. И все последующие дни я с волнением ждала публикации в газете. Тут признаюсь, что это чувство не покинуло меня и сейчас. Отправив очередную работу в редакцию, каждый раз с нетерпением жду ее появления на газетной полосе.

А та публикация все-таки состоялась. Но я услышала о ней не первая. Информация о моем дебюте пришла из учительской. Газету с текстом своей ученицы передавали из рук в руки, и владимирская школа №19 буквально бурлила от радости. Наконец, дошла очередь и до меня. Но когда я прочитала свой первый увидевший свет опус, то не узнала в нем ни одного слова!

Как ни странно, это ничуть не задело авторского самолюбия. Главное –внизу стояла моя фамилия, меня опубликовали! Для обязательного творческого конкурса при поступлении на журфак требовалось не менее трех публикаций в газете. И я была близка к цели!

Тогда все журналисты казались мне людьми особенными, сродни небожителям. У промтоварного магазина возле троллейбусной остановки «Политехнический институт», как раз по дороге в школу, стояли три телефонные будки. И чтобы войти в одну из них и набрать номер Александра Борисовича, приходилось собирать в кулак всю свою смелость. Ее хватало ровно на то, чтобы, услышав на другом конце провода Зарецкого, дрожащим голосом спросить: «Я написала. Можно принести?»

Считала, что идти в редакцию с пустыми руками неприлично. И, вернувшись домой, садилась за очередную заметку. Несмотря на то, что количество печатных работ вроде бы уже достигло необходимого предела, этого занятия не бросала. В газету тянул не только «творческий конкурс», но и творческая атмосфера, царившая в редакционном коллективе, где каждый был интересен и по-своему уникален. И когда я организовала в школе Клуб интересных встреч, то одними из первых пригласила туда Сашу Зарецкого и Эллу Рогожанскую.

НА ЗАВОДЕ

Общение с редакцией пришлось прервать летом. В годы моей школьной юности после окончания 9-го класса полагалась обязательная производственная практика. Весь наш 9 «В» оказался на подшефном тракторном заводе. Большинство — в тарном цехе. Мальчишки ни шатко ни валко сколачивали до обеда ящики. А те, кому повезло с родителями, трудились полную смену в цехах наравне со взрослыми.

Мне повезло. Мама устроила меня фрезеровщицей в цех шестерен, где сама работала мастером после окончания Харьковского машиностроительного техникума. В моем распоряжении было шесть фрезерных станков — только успевай вставлять стальные заготовки. В первую смену еще терпимо: с утра до обеда прохладно, цех не успевал прогреться от солнца и работающих станков. А вот во вторую — сущий ад. С 16 до 24 часов от раскаленной стеклянной крыши и оборудования здесь было пекло.

Как ни старайся, а все равно к концу смены по уши в масле, от которого до конца не отмыться даже в душе, так оно въедается в поры. Помылся, оделся — и домой приходишь только к часу ночи. Пока проснешься утром, пока поешь, едва придешь в себя, а нужно уже собираться на работу.

На заводе выпускалась своя многотиражка — «Тракторостроитель». Эта газета была одной из самых крупных многотиражек в области. Ее тогдашний штат можно сравнить с нынешним штатом районной газеты. В ней трудились: редактор, его заместитель, три корреспондента, технический сотрудник и машинистка.

По совету мамы я зашла в заводскую редакцию. Встретила меня редактор, пожилая, очень доброжелательная женщина, внимательно выслушала, поддержала намерение сотрудничать во время практики. И я решила, что в свободное от работы время буду обязательно писать. Но так и не написала ни одной заметки.

Посвятить себя журналистике можно было только перед второй сменой. Но какое там! Работа за станками так изматывала, что времени едва хватало на то, чтобы поспать и восстановить силы до начала очередного трудового дня. Так что продолжить заниматься журналистикой я смогла только с нового учебного года, в 10-м классе.

Ради этого пришлось забросить баскетбольную секцию, в которой тренировалась с четвертого класса, и сборную области. На занятия спортом времени уже не оставалось. Ведь несколько раз в неделю ездила в редакцию, где работали блестящие журналисты и прекрасные люди: Александр Зарецкий, Виталий Волков, его однофамилица Алла Волкова, фотограф Виктор Улитин, Юля Артемьева, Валя Левушкина (Улитина), редактор Александр Иванович Кузнецов, водитель-фронтовик Петр Маркович. И туда тянуло все сильнее и сильнее.

ЭЛЛА И СУХОМЛИНСКИЙ

В школе начался новый учебный год, а в «Комсомольской искре» у меня появился новый шеф. Место Александра Зарецкого, которого из отдела учащейся молодежи перевели заведовать отделом комсомольской жизни, заняла молоденькая выпускница МГУ Элла Михайловна Рогожанская. После окончания журфака она поработала в александровской районке «Голос труда». А теперь пошла на повышение в областную молодежную газету. Миниатюрная, с точеной фигуркой, серыми очень внимательными глазами.

Несмотря на смену шефа, я продолжала заходить в редакцию «за заданием» хотя бы раз в три дня. Думаю, долговязая старшеклассница, доставшаяся в наследство от Саши Зарецкого, вряд ли вызывала восторг у моей новой наставницы. Позже Элла призналась, что, завидев своего юного автора в окне, пряталась в шкаф. Конечно, я об этом не догадывалась. Но хорошо помню, как росло мое мастерство под ее чутким, но требовательным и строгим руководством. Заметки, публиковавшиеся в газете, увеличивались в объеме, и в них я уже узнавала себя.

Как-то зимой Элла даже взяла меня с собой в командировку в Лакинск, где работала школьная обсерватория. И дала мастер-класс по сбору фактуры для зарисовки и очерка. Особенно строго она спрашивала за грамотность. Советовала писать дома диктанты, что я и делала с помощью брата. И даже пришла ко мне в школу на выпускной экзамен по литературе. Не знаю, как ей удалось договориться об этом с учителями, но я не сдала сочинение, пока она не пробежала его глазами и утвердительно не кивнула головой.

Сочетать учебу, увлечение журналистикой да еще общественную работу было непросто, а ближе к окончанию школы становилось все сложнее. Но и тут Элла подсказала выход. Дала почитать книгу известного педагога Василия Сухомлинского. В ней он развивал интересную теорию подготовки к урокам, которая мне явно подходила.

Суть этого метода в том, что ученик, придя из школы, занимается любимым делом, а уроки учит утром. То, что после школы занимало уйму времени, рано утром на свежую голову требовало не больше двух часов.

Вечером учишь предметы, которых не будет на вступительных экзаменах: математику, геометрию, физику, химию. Ложишься спать пораньше, в 9 часов вечера, чтобы встать до начала школьных занятий, в 5 утра, и готовить любимые, гуманитарные.

Метод понравился, хотя, чтобы встать рано утром, требовалось сделать над собой усилие. Но это того стоило. На свежую голову и училось и думалось быстрее. С тех пор я поняла, что раннее время — самое подходящее для творчества. Наука Сухомлинского пригодится и позднее, когда стану работать в газете. Именно ранним утром всегда пишется легче, находятся нужные слова, разрешаются сложные вопросы, уменьшается сопротивление материала. И многое, над чем билась накануне, не зная, как выразить, становится особенно ясным, словно пелена с глаз спадает. Помогла такая рационализация времени и когда появились дети.

Метод Сухомлинского оказался таким полезным, что я даже решила пропагандировать его среди одноклассников. Они уточнили мой распорядок дня. А потом в 9 часов вечера пришли к нашему частному дому на улице Народной постучали в окно моей комнаты. Решили проверить, не обманывает ли их староста, действительно ли уже видит сны. К сожалению, этот вечер оказался исключением. Я писала заметку для «Комсомольской искры» и задержалась за письменным столом. Позже мне не один раз припомнили это. Но я не обижалась.

ОДНОКЛАССНИКИ

Элла сагитировала меня поучаствовать в конкурсе сочинений «Золотое перо», который ежегодно проводил журнал «Журналист». Его победители получали право внеконкурсного поступления на журфаки страны.

У самой Эллы уже был положительный опыт — ее талантливая ученица из Александрова, юнкор Нина Фокина, стала лауреатом этого конкурса и теперь училась в МГУ. Я видела ее один раз, когда она приезжала во Владимир к Элле, и смотрела на нее с нескрываемым восхищением. Второй раз встретилась с Ниной Семеновной, когда она уже работала заместителем ответственного секретаря «Российской газеты». А я, собственный корреспондент этой газеты во Владимирской области, приехала в командировку в московскую редакцию.

Так вот, для конкурса требовалось сочинение на свободную тему. Я решила написать о своих одноклассниках. Все мы жили на соседних улицах — Народной, Литейной, Тракторной, были дружны. И у каждого имелось свое, отличавшее от других увлечение, которым он охотно делился. Об этом я и рассказала: «Хочу быть немного похожей на Фаю, немного на Лиду, немного на Надю, на Володю…» Это единственная строчка, которая запомнилась. Сочинение, несмотря на мое старание и Эллины надежды, в победители не вывело. Я получила вежливый и обтекаемый ответ из конкурсной комиссии. Жаль, что не сохранила его. Ведь собственно с него и начался отсчет моей журналистской биографии.

А то, почти детское «Золотое перо» задало вектор на десятилетия вперед. По-прежнему люблю своих героев и стараюсь учиться у них.

ЮЛИН ЦВЕТОК

Заведующая отделом культуры «Комсомольской искры» Юлия Ивановна Артемьева казалась мне умудренной опытом журналисткой, а ведь Юле было всего 32 года! И сейчас, по прошествии более четырех десятков лет, думаю о ней с благодарностью за постоянную поддержку и интерес к моей судьбе.

После неудачной попытки поступления на журфак МГУ я решила поступать в ЛГУ, потому что ленинградский журфак закончила Юля Артемьева. Своими яркими рассказами она смогла заронить любовь к городу, который я никогда не видела.

Юля была необыкновенной: янтарные миндалевидные глаза, прямые каштановые волосы со стрижкой а ля Мирей Матье, красивый тонкий нос с горбинкой, завораживающая улыбка. Все находили ее похожей на Марину Цветаеву в молодости. Юлю отличало очень трепетное и строгое отношение к слову. Она считалась в редакции знатоком и ценителем поэзии. Поэты со всех концов не только Владимира, но и области ехали к Юле, чтобы услышать ее вердикт. Чуть ли не ежедневно почта приносила ей тугие конверты со стихами и рассказами. Думаю, эта эпидемия стихотворчества распространялась по земле владимирской не сама по себе, не случайно. Молодежь, да и люди солидного возраста, пытающиеся выразить свое «я» на бумаге, нашли в Юле того единственного и неповторимого критика и ценителя, в котором нуждались.

Помню поэта Владимира Коваленкова, ученого-химика из Александрова, работавшего научным сотрудником в институте искусственных кристаллов. Он регулярно приезжал в «Комсомольскую искру». Видимо, поэтам было недостаточно Юлиной рецензии, присланной по почте. Хотелось и живого общения с таким человеком.

Будучи неискушенным подростком, я упускала из виду симпатию, которой проникались к этой прекрасной женщине ее авторы. А теперь думаю, что поэты тянулись к Юле еще и потому, что были влюблены. Да разве можно было в нее не влюбиться? И ко всем, независимо от степени таланта, она относилась бережно, как к детям.

С утра до вечера у нее в кабинете кипела на окне кофеварка. Такой кофе, как здесь, я пробовала потом только на студенческой практике в Армении. Часто мы пили его без сахара, с пластовым кисло-сладким сливовым мармеладом, который продавали в продуктовом магазине напротив стадиона «Торпедо».

Был у Юли один большой, на мой взгляд, недостаток — она курила. Причем не баловалась, как некоторые, а по-настоящему, сигарета за сигаретой. Возможно, табак и послужил причиной тяжелой болезни почек. Понимала ли она всю ее серьезность? Не знаю. Но медицине официальной Юля не доверяла и по совету своей знакомой обратилась к московскому гомеопату. Периодически ездила на приемы и после привозила какие-то порошки и крошечные шарики. В то время, когда коллеги шли на обед в обкомовскую столовую, она оставалась в кабинете и принимала эти снадобья. И некому было отговорить ее от экспериментов над собой.

В последний раз я видела Юлю в здании с колоннами на улице Фрунзе, в котором сейчас находится судмедэкспертиза, а тогда был диспансер. Мы с мамой пришли навестить больную. Юля говорила с нами, но нас уже не видела.

А вскоре мне сказали, что она умерла. Это было в августе, незадолго до моего возвращения на учебу в Ленинград. На церемонию прощания я опоздала. Но не жалею об этом. Хорошо, что запомнила ее живой. Слышала, что урну с прахом дочери мать увезла на родину, в Бийск.

В первый после окончания университета отпуск я загорелась мечтой совершить конное путешествие. Вдохновлял пример героини моего газетного очерка, тренера конноспортивной школы из поселка «Коммунар» Лены Муратовой. Она подсказала, что такие туристические маршруты есть на Алтае.

Узнав, что планы на конный переход в горах рушатся, путевок нет, я не расстроилась. Остался пеший поход с рюкзаками по южному Алтаю, где точка отправления и возвращения — Бийск. В голове держала план навестить Юлину маму и могилу Юли. И это только укрепило решение взять железнодорожный билет до Барнаула.

План удался. После трудного восхождения на горы южного Алтая и не менее трудного спуска, впечатляющей поездки на теплоходе по Телецкому озеру и реке Бие и возвращения в Бийск мы с моей спутницей Раей Левиной отправились в гости к Юлиной маме. В комнате на окне увидела кактус с цветами-звездами леопардовой расцветки, свисающими, как сережки, с зеленых «колбасок» с колючками. Точно такой же я видела дома у Юли.

Как оказалось, это он и был — Юлина мама привезла его из Владимира. К сожалению, навестить могилу Юли на бийском кладбище, которую она разделила с отцом, не удалось. Мама сказала, что памятник осквернили вандалы, и ей неловко нас туда везти. Вот приведет все в порядок, и в следующий раз можно будет поехать.

К сожалению, следующего раза не случилось.

С собой, кроме меда и кедровых орехов, я привезла из далекого алтайского города отросток от Юлиного кактуса. Он много лет цвел в моей комнате. И, любуясь его пятнистыми цветами-звездами, я часто вспоминала свою любимую наставницу.

МГУ

Вместе с Харисом Ягудиным, выпускником школы комкоров, работавшей тогда при «Комсомольской искре», мы решили штурмовать МГУ. Здание столичного журфака я представляла похожим на владимирский Дом офицеров, бывший Дом Дворянского собрания: строгий, с колоннами, отделенный от дороги шеренгой лип. И воображение почти не обмануло.

Не скрою — завидую нынешним выпускникам, проходящим тестирование. Нам пришлось сдавать экзамены — целых четыре! Причем все вузы страны принимали их с 1 августа. В случае провала других вариантов поступления не было. Только через год.

А чтобы победить в конкурсе, следовало набрать как минимум 19 баллов — получить три «пятерки» и одну «четверку». Критикующие сегодня ЕГЭ, наверное, забыли, что каждый билет, который предлагалось вытащить абитуриенту на экзамене, состоял из трех вопросов. И ответить на них надо было без сучка без задоринки. А для этого проштудировать сотни, а то и тысячи параграфов по литературе, истории, иностранному языку. А представьте, что в случае неудачи, если все же решили не отступать от своей мечты, то же самое пришлось бы учить во второй, а то и в третий раз! Одна моя школьная подруга поступила в вуз лишь с третьей попытки, а другая, мечтавшая стать партработником, — с четвертой.

Отстояв в длинных очередях и пройдя все необходимые процедуры оформления, положенные абитуриенту Московского университета, я поселилась в высотке — общежитии МГУ на Ленинских горах. В блоке, состоявшем из двух комнат, прихожей и санузла. Вместе со мной (без недели семнадцатилетней) в комнате оказалась уже явно не молодая (на мой тогдашний взгляд) абитуриентка.

Как выяснилось, матерая газетчица из провинции, штурмовала журфак уже в пятый раз. Но теперь с твердой надеждой, потому что поступала, в отличие от меня, не на общих основаниях, а на основе результатов конкурса, предусмотренного для абитуриентов, отработавших по специальности не менее трех лет. Для таких «производственников» он был на порядок ниже, чем для школьников.

Она смотрела на меня, салагу, то со снисхождением, то с сочувствием. Дескать, придется тебе сюда приехать еще не раз.

А в другом блоке поселили девушку с четырехлетним абитуриентским стажем. И моя и без того некрепкая вера в успех становилась все слабее.

Сочинение написала на «тройку», Харис — на «двойку», и решил забирать документы. Я же отправилась сдавать немецкий — и тоже только «удовлетворительно». Мало того, что уверенность была поколеблена соседками по общежитию, масла в огонь подлил и земляк, забравший документы. Решила, что бороться до конца не имеет смысла.

Правда, как выяснилось потом, имеет. Так сделала одна из комкоров «Комсомольской искры» — сдала все экзамены, но, не набрав необходимых баллов на дневное отделение, с этим же количеством поступила на заочное. А проучившись год, перевелась на дневное.

Забрав документы в деканате, я напоследок отправилась в кинотеатр «Октябрь» на Арбате. Там шла премьера фильма «Ватерлоо». И бывает же такое! В фойе встретила знакомую, Татьяну Цаплину, вместе с которой не один год играла в юношеской сборной области по баскетболу. Ныне это успешный нотариус Татьяна Юрьевна Григорьева, долгие годы возглавлявшая нотариальную палату Владимирской области. Она тоже не дошла до экзаменационного финиша и забрала документы с юрфака МГУ. Две бывшие абитуриентки пришли на мировую кинопремьеру, решив таким образом подсластить горькую пилюлю перед возвращением восвояси.

Домой я приехала на электричке поздно вечером. Все уже спали. Ключа под дверью, как обычно, не обнаружила. Видимо, не ждали. Постучала, на стук вышла мама. «Не сдала», — сказала, опережая ее вопрос.

А уже на следующий день отправилась с этой вестью в «Комсомольскую искру», которая дала мне рекомендацию для поступления. Конечно, волновало «общественное мнение». Что сказать знакомым, соседям, одноклассникам? «Ничего, — ответила Элла. — Друзьям эта правда — на печаль, недругам — на радость».

Встретилась с редактором, Александром Ивановичем Кузнецовым. Он сразу же предложил работу по договору — «чтобы год не пропадал зря». Есть такая форма трудоустройства в газете: стаж идет, работа тоже. Формально ты не в штате, но в обойме. Обычно творческим сотрудникам положены оклад и гонорар. А «договорнику» — только гонорар. Что написал, точнее, что из написанного было опубликовано в газете, за то и получил: когда 25, когда 30, когда 40 рублей.

Конечно, работая где-нибудь на заводе, я получала бы в два-три раза больше. И эти деньги оказались бы для семьи явно не лишними. Но родители поддержали. Такое сотрудничество с редакцией было очень ценным для понимания правильности выбора будущей профессии.

Ну, а по вечерам, каждый день, исключая командировки, я ходила в областную библиотеку на улице Дзержинского, рядом с которой располагалась редакция. Надо было читать и перечитывать классику, заново учить ответы на вопросы, чтобы не забыть материал и подготовиться к поступлению через год.

По мере приближения очередных вступительных экзаменов, я все больше склонялась к выбору журфака ЛГУ. Свою весомую лепту в это решение, кроме Юли Артемьевой, внес и папин брат Василий Николаевич, дядя Вася, служивший после войны под Ленинградом и полюбивший этот город.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ В ЛЕНИНГРАДЕ

С владимирского вокзала, еще того самого, одноэтажного, старинного, с лепниной, на который приезжал Ленин и который вскоре снесут и возведут на его месте нынешний — монументальное современное здание кубической формы, нас провожали на экзамены мамы.

И на следующее утро три школьные подружки — Надя, Лена и я — вышли с поезда на Московском вокзале. А поскольку Надя и Лена в прошлом году уже поступали в Ленинградский педагогический институт имени Герцена на факультет археологии, то спрашивать, как добраться до Ленинградского университета, не пришлось.

С вокзала мы прямиком отправились на Невский проспект образца 1972 года. Прежде с этой улицей я была знакома только по описанию Гоголя. Здесь нас подхватила и понесла мощная людская река. «Вынырнуть» из нее удалось дважды.

Первый раз — чтобы сделать моментальную фотографию в автомате. Опустила монетки, задернула шторку, села лицом к зеркалу, что-то щелкнуло, осветив моментальной вспышкой, потом еще и еще, и из щелки поползла лента из нескольких неразрезанных фотографий формата побольше, чем для паспорта. Не откладывая в долгий ящик, одну я послала бабушке. Потом видела эту карточку у тети в альбоме. Две-три остались у меня. С них смотрит миловидная девочка, почти ребенок. Вот такой и встретил меня город Ленинград — колыбель трех революций.

Второй раз мы отклонились от курса, зайдя в большой двухэтажный обувной магазин рядом с Дворцовой площадью. Как это ни покажется сегодня странным, но тогда меня поразил богатый выбор и красота обуви фабрики «Скороход». Очень понравились лодочки малинового цвета. Вскоре я их куплю — впервые самостоятельно, без мамы! Скороходовским туфлям не было сноса.

Позже увижу этот величественный город в разную погоду. Чаще всего в капризную, когда можно ожидать всякого — утром солнце и тепло, а через час — ветер, тучи, дождь. Город, в котором даже в июле нельзя выходить из дома без зонта и теплой кофты. А в июне пляж на Детском острове, где еще вчера загорала и купалась, утром покроется снегом. Может, поэтому за пять лет учебы у меня никогда не возникнет мысли променять ветреный и малосолнечный Ленинград на родной Владимир? Но в тот первый день я увидела его солнечным, теплым и гостеприимным.

ПОЛБАЛЛА

Абитуриентов размещали в общежитии в Старом Петергофе. Изнывая от жары и неизвестности, мы с одноклассницами не могли усидеть в душном помещении, брали учебники и ехали в Новый Петергоф на Финский залив. А там пробирались по мелководью далеко в море, садились на камни и продолжали готовиться к экзаменам. Вскоре пришлось разделиться, поскольку у всех были разные экзамены, и в разные дни. Я покупала за 20 копеек входной билет на территорию дворцового комплекса и штудировала вопросы к билетам в одиночку.

Когда надоедало долгое сидение на камнях или на лавочке, искала в знаменитом петродворцовом парке дальнюю аллею, где поменьше туристов, и ходила по ней из конца в конец, уткнувшись в книгу, целый день, до самого вечера. Кстати, эта система повторения материала в движении очень хорошо обостряла память.

В общем, экзамены я сдала довольно успешно — три «четверки» и одна «пятерка». Самое главное, что за сочинение, на котором срезались многие абитуриенты, получила «четверку». И все-таки в списке поступивших моей фамилии не оказалось. Как выяснилось, не хватило всего полбалла! Было очень обидно. Но снова проходить через чистилище экзаменов я категорически не хотела. И на этот раз оказалась прагматичнее, чем год назад.

Решила с этими баллами подавать документы на заочное отделение. Сразу же пошла на переговорный пункт и заказала разговор с родителями. После этого звонка в Ленинград срочно приехал папа. Но, как объяснили в деканате журфака, с такими баллами меня с удовольствием приняли бы на заочное отделение, если бы жила в северо-западной зоне, к которой относился Ленинградский университет. Такие тогда были правила.

Получалось, все упирается в прописку. А в то время, наверное, легче было получить иностранное гражданство, чем прописаться в Москве или в Ленинграде. Единственный вариант, посоветовал заместитель декана Хасьби Сергеевич Булатцев, — найти такую работу, которая обеспечивала бы временной пропиской. Естественно, речь шла не о журналистике, а о тяжелом и непрестижном труде, которого чурались коренные ленинградцы. Специально для занятых черной работой выделялся лимит на временную регистрацию. То есть мне предстояло стать лимитчицей.

Вместе с папой поехали на трамвае на окраину города. Вышли на конечной остановке. Это была Ржевка, где располагались военные склады. Вот их-то мне и предстояло охранять с ружьем в руках. В конторе ВОХР встретили начальника смены, пожилого узбека. Он объяснил режим работы: сутки — вахта, трое — выходной. Начальником отряда, в который меня определили, был финн, почти дедушка.

Оказалось, что охраняют склады отнюдь не старики, а мои ровесники: студенты-заочники или вечерники Мухинки, Академии художеств, университета, не поступившие на дневное отделение или не имеющие возможности на нем учиться, а также готовящиеся к вступительным экзаменам в вузы Ленинграда на подготовительных курсах.

ВОХР предоставляла общежитие. Нам его показали — одноэтажный кирпичный барак коридорного типа, расположенный на отшибе, с минимумом удобств и холодной водой в кране. Во второй половине августа было уже довольно прохладно, дело шло к осени. Решили, что будем искать квартиру поближе к центру. Ну, а приехать на Ржевку раз в три дня можно и на трамвае.

ЛЬВИНЫЙ МОСТИК

У пешеходного мостика, висящего над каналом Грибоедова, неподалеку от Юсуповского дворца, всегда собирается толпа молодых людей. Четыре чугунных льва наблюдают за ней с равнодушным видом. Действительно, чему удивляться, ведь ничего не происходит!

Но стоит появиться здесь хозяину сдаваемой в наем жилплощади, как вся толпа, услышав заветные слова, устремляется в его сторону. «Девочки? Не нужны! — заявляет мрачная старуха. — Будут водить мальчиков». Мальчики с воодушевлением начинают теснить девочек. «Мальчики не нужны, — продолжает привереда. — Будут водить девочек».

«Так кто же вам нужен?» — ропщет толпа.

Можно было ходить на Львиный мостик каждый день, как на работу — и безрезультатно. Но все же кому-то изредка везло. Вот как нам с папой. Но лучше бы не было такого везения!

Блондинка лет сорока с перманентной завивкой подошла и сказала, что ей срочно нужно уехать к мужу-капитану на Север, поэтому она сдает на полгода комнату в районе станции метро «Елизаровская». Деньги — вперед. Вместе с ней мы отправились на смотрины. Комната нас устроила. Получив свои 200 рублей, хозяйка торопливо отдала ключи. Я проводила папу и прямо с Московского вокзала поехала заселяться. Но на пороге меня встретила незнакомая дама — как выяснилось, соседка блондинки: «Ничего не знаю, я вам здесь жить не позволю, верните ключи!»

То, что произошло с нами, сегодня назвали бы словом «развод». Тогда же дремучая провинциальная доверчивость не допускала мысли, что мы попали в лапы к аферисткам. Папа даже наказал мне написать командованию части, в которой якобы служил муж хозяйки. Письмо, изобличающее жену морского офицера, я отправила, но ответа, конечно, не получила. А горькая правда дошла до нас через много лет, уже в эпоху разгула капитализма, когда подобные аферы стали обычным делом. Мы с папой даже посмеялись над своей наивностью.

На этом совместные поиски квартиры и закончились. Мы потерпели фиаско. Папа возвратился во Владимир. А я поселилась в общежитии на Ржевке. Не ночевать же на вокзале! Но надежда снять квартиру ближе к центру не оставляла, тем более что занятия в университете уже начались. А я поставила перед собой цель за один год экстерном закончить два курса на заочном отделении, а затем попытаться перевестись на дневное обучение. Эта возможность открывалась при условии сдачи на «отлично» всех экзаменов и с «понижением» на один курс. Таким образом, время не было бы потеряно, и я смогла бы продолжить учебу вместе с теми, с кем сдавала вступительные экзамены.

Общежитское житье, холодное, неуютное, казарменное, продолжалось недолго. Вместе с соседкой по комнате на Ржевке, Наташей Щербаковой из Новороссийска, поступавшей на журфак и оказавшейся точно в такой же ситуации, как и я, решили искать комнату на двоих.

И снова пришлось идти на Львиный мостик. Попытка была не вполне удачной. Комната в Фонарном переулке, неподалеку от Исаакия, сдавалась на месяц — на время, пока хозяйка жила на даче, и только одному постояльцу. Мы с Наташей были вынуждены допоздна сидеть на лавочке в сквере перед собором, чтобы проникнуть в квартиру под покровом ночи, не привлекая внимания соседки.

Однако, услышав звук открывающейся двери, она тут же выскочила из своей комнаты. Наташа осталась на лестничной площадке, а я, сделав вид, что собираюсь выбросить мусор, снова открыла дверь, чтобы впустить однокурсницу. И пускаться на такие ухищрения приходилось не раз.

В одну из прохладных темных ночей мы по обыкновению сидели в тускло освещенном скверике у Исаакиевского собора и ждали, когда соседка заснет. У меня от детской тоски и отчаяния буквально засосало под ложечкой, захотелось тут же собрать вещи и уехать домой — ну что я тут делаю?

Естественно, долго так продолжаться не могло. Наши пути разошлись. Наташа поселилась в Кирпичном переулке, по соседству с Невским проспектом — сняла комнату в огромной коммунальной квартире на паях со своей землячкой, студенткой третьего курса Наташей Бондаревой. А я осталась одна в квадратной, с высоченным потолком комнате, где по ночам, будто отзываясь на чьи-то шаги, скрипел старый паркет, а рояль становился похожим на монстра из страшного сна.

Но срок возвращения хозяйки приближался, как и начало учебного года в университете. А жилищный вопрос оставался не решенным. Снова пришлось несколько дней подряд ходить, как на работу, на Львиный мостик, где было много желающих снять жилье и единицы — его сдать.

При наличии других предложений вариант с авансом за полгода наверняка не привлек бы. Но выбирать было не из чего. И вскоре я поселилась у Вайманов, на улице Подольской, недалеко от станции метро «Технологический институт». Как сказала хозяйка, тетя Валя, в комнате ее мамы. Где жила старушка, гадать не буду, но после заселения я видела ее здесь всего один раз. Из коммунальных удобств в квартире был умывальник с холодной водой на кухне и туалет в конце узкого коридора. А две небольшие комнаты, кроме отдельных входов, имели еще и смежную дверь. Так что слышимость была отличной.

НА ВЫШКЕ

Распорядок дня 17-летней студентки-заочницы журфака и стрелка ВОХР строился следующим образом. Подъем в 6 утра, чтоб успеть доехать на метро до Московского вокзала, а потом пересесть на трамвай, идущий до конечной остановки «Ржевка». Трамвай останавливался чуть ли не у каждого столба и прибывал к месту назначения через час. Оттуда быстрым шагом нужно было дойти до избушки, где дислоцировался отряд, переодеться в форму, взять винтовку и заступить на охрану объекта в 8 часов утра.

График работы был такой: четыре часа несешь дежурство, два часа отдыхаешь. Можешь поспать в каптерке на топчане. Но два часа — громко сказано! Добрая треть этого времени уходила на дорогу. Поэтому все старались к концу вахты оказаться в максимальной близости к отрядному домику. Такое, конечно, не поощрялось. Надо было обязательно сообщить с поста, что дежурство сдал. Могли позвонить и проверить, на месте ли стрелок.

Как правило, посты находились в конце маршрута. И если следовать уставу, то на отдых оставалось от силы полтора часа. Не успеешь прилечь на топчан, как пора вставать и отправляться на другую точку. Зато на посту время тянулось очень медленно.

Сидение на вышке не приветствовалось. Видимо, начальство опасалось, что охранник может уснуть. Но даже при большом желании уснуть там было невозможно. Домики, сколоченные из тонких досок, насквозь продувались ветром и не имели никакого обогрева. Так что лучше ходить.

Особенно жестко испытывала на прочность наступившая зима. От мороза, балтийских ветров и сырости не спасала никакая одежда. Несмотря на то, что мы напяливали на себя все кофты, свитеры, а сверху черной суконной шинели надевали тулупы и подпоясывались ремнем. Жесткий топчан в теплой избушке казался тогда раем. А самым желанным из четырех постов нашего отряда был пост номер четыре. Этот деревянный «скворечник» стоял не на сваях, как остальные, а на земле. Но его кардинальное отличие от других заключалось даже не в этом, а в том, что там почему-то работал масляный радиатор.

Попасть туда и просидеть все четыре часа с книгой в руке, если это светлое время суток, или поспать вечером, сидя прямо на полу возле теплой печки, прислонившись к тонкой стене, было просто счастьем. За сутки дежурства каждому оно выпадало всего один раз. Но в сильные морозы, по ночам, когда никто не ждал проверок, в этом домике собирались стрельчихи со всех постов и разбредались по своим маршрутам только ближе к концу четвертого часа «бдения». Проверок боялись, но верили в везение. И правда, никого ни разу не застукали за нарушением.

До сих пор, вспоминая эти дежурства, ежусь от холода даже летом. И еще на всю жизнь запомнила, как похрустывает и хлюпает под ногами прихваченная морозцем земля, и не спутаю ни с каким другим запах прелой осенней травы, окутанной туманом.

КВАРТИРАНТКА

Когда дежурство заканчивалось, я шла тем же путем — «трамвай-метро», завтракала в пельменной, а затем отправлялась на улицу Подольскую, планируя немного поспать, а потом с помощью взятых в университетской библиотеке книг и полученных в деканате методичек форсировать подготовку к экзаменам.

Но получалось с трудом. Через тонкую дверь громко звучали песни «Битлз». Так проводил время хозяйский сын Аркаша. Жаловаться было некому. Дядя Лева вставал с гимном и возвращался домой тоже под его звуки. Он вкалывал на нескольких работах. Тетя Валя, как я поняла, зарабатывала тем, что продавала в «Гостином Дворе» и «Пассаже» места в очередях за дефицитом и сам дефицит. Недостающие для покупки суммы добирала, сдавая вещи в ломбард. А их здоровенный лоб тем временем находился в академическом отпуске.

Приехавшему ко мне папе многое показалось странным в их жизни. Как можно работать на нескольких работах, как батраку? А дядя Лева Вайман действительно был батраком у рыжей веснушчатой тети Вали. Как-то она рассказала мне, что вместе с матерью подобрала его еще мальчишкой буквально с улицы. Лева оказался там, когда отца, директора завода, репрессировали. Была ли в ее словах правда, не знаю. Но, судя по безропотности мужа, он будто и впрямь отрабатывал долг перед этой семьей.

— Мы строим Аркаше кооператив, а вы своей дочери строите? — спросила тетя Валя папу. И этим очень его удивила. Строить жилье впрок для семнадцатилетней девушки? Зачем, когда есть дом? Да и на какие деньги? Сначала надо дать образование. Так рассуждал папа.

Дядя Лева работает как вол, тетя Валя спекулирует, их сын бездельничает. Словом, атмосфера вокруг нездоровая. Да еще в комнате, за которую заплачено за полгода вперед аж по 40 рублей в месяц, невозможно заниматься! Папа расстроился. Куда-то ушел и очень скоро вернулся радостный:

— Давай собирать вещи, ты переезжаешь!

— А как же деньги? — спросила я.

— Должны отдать! — ответил он уверенно.

Оказалось, на улице папа увидел старушку, которая несла тяжеленную сетку с картошкой, и предложил помощь. Донес картошку до самого подъезда, а по дороге спросил, не знает ли кого, кто бы сдавал поблизости комнату.

А старушка ответила:

— У меня есть свободная комната. Дочь недавно вышла замуж и переехала к мужу, теперь живет у Парка Победы.

Так я стала квартиранткой у Марии Ивановны и Ивана Еремеевича. Поселилась в крохотной, не больше восьми метров, комнатке с окном, выходящим в узкий двор-колодец, куда никогда не проникало солнце.

Сами они занимали огромную комнату с двумя окнами, которые смотрели на улицу Можайскую. Их соседями по квартире была семья — муж, жена и двое детей. Мария Ивановна говорила о них с пренебрежением. Дескать, понаехали. Они прибыли в Ленинград из Армавира и получили жилье, работая дворниками в ЖКО. Моя хозяйка не скрывала своей антипатии к соседям. Возможно, потому, что сама претендовала на комнату, которая досталась тем.

Вообще-то эта крупная крепкая старуха сама была из скобарей. Так коренные жители города на Неве называли уроженцев Псковской и Новгородской областей, работавших на довоенных и послевоенных стройках Ленинграда. Она приехала сюда строить ленинградское метро еще до войны. Пережила в этой квартире блокаду. Как? Бог весть. Но, судя по ее рассказам, выжить в то время было невозможно, разве что благодаря счастливому стечению обстоятельств.

Однажды морской офицер принес своей подружке чемодан с продуктами, да его спугнули или убили. А Мария Ивановна случайно нашла этот чемодан в своем подъезде. Рассказано было убедительно, и я поверила.

Ну, а Иван Еремеевич попал в Ленинград после войны. Служил и воевал на флоте. И, словно в память о своей службе, постоянно носил тельняшки.

В квартире была огромная кухня со вторым, кроме парадного, черным входом, как и во всех старых доходных домах. Из удобств — умывальник с холодной водой и туалет, в котором я не раз натыкалась на крыс, огромных, размером чуть ли не с кошку. Стиралось белье в тазике на кухне и сушилось здесь же на веревке. Утюг, тяжелый, чугунный, с раскаленными углями внутри, за неимением своего просила у хозяйки. Здесь увидела такой впервые в жизни и очень удивлялась, почему Мария Ивановна не пользуется легким электрическим. То ли экономит электроэнергию, то ли так привязана к старине?

САМЫЙ ПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ

Было всякое. Но почему-то из многих сотен ленинградских дней этот мне запомнился больше всего.

Главным преимуществом нового жилья была тишина. Правда, теперь она не являлась для меня приоритетом. Еще живя у Вайманов, я нашла подходящее место для занятий — записалась в филиал публичной библиотеки имени В. Е. Салтыкова-Щедрина, что на набережной реки Фонтанки, рядом со знаменитым Фонтанным домом.

Приходила туда и среди бюстов великих людей и огромных старинных шкафов с книжными раритетами забывала о ВОХРе, винтовке, вышке, холоде, бессонных ночах и жуткой усталости, с головой окуналась в мир высоких истин. И так каждый день — с открытия до закрытия читального зала. С десяти утра до девяти вечера, с маленьким перерывом на перекус в библиотечном буфете. За исключением дней, на которые выпадали суточные дежурства, и времени до обеда в дни окончания вахты.

От станции метро «Гостиный Двор» шла по Невскому проспекту мимо большого книжного магазина с глобусом на крыше, знаменитых коней Петра Клодта на Аничковом мосту, поворачивала на набережную реки Фонтанки, входила в вестибюль старинного дома №36. Этот маршрут стал привычным на многие недели. И в любую погоду был радостным, потому что приближал к заветной цели — студенчеству.

И вот случилось невероятное. Тот морозный день поздней осени отпечатался в памяти на всю жизнь. Не было ни дождя, ни сырости под ногами, ни порывистого ветра с Невы. По небу плыли серые облака с рваными краями, подсвеченными багрянцем.

Я, как всегда, подошла к библиотечной двери, предчувствуя день, наполненный чтением и новыми «плюсами» напротив экзаменационных вопросов. Но не успела взяться за дверную ручку, как увидела объявление, прикрепленное с внутренней стороны стекла: «Библиотека закрыта на капитальный ремонт».

Во мне будто что-то оборвалось. Конечно, драматизм ситуации был преувеличен. Но тогда все казалось настоящей катастрофой. Вспомнились слова Мармеладова из «Преступления и наказания»: «Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?»

В этом чужом и величественном городе подобное чувство я буду испытывать еще не раз. А позднее где-то прочитаю, что человек в юности должен пройти проверку одиночеством. Тот, кто ее не прошел — не закалился для дальнейших жизненных передряг. Мне этот опыт действительно пригодился в непростой журналистской судьбе. И оптимизма в самых трудных ситуациях прибавляла поставленная цель.

Ну вот, стою перед массивной старинной дверью почти что в рай, но она передо мной закрыта. Думаю: что дальше? Чтобы хоть немного развеять грусть, собираюсь дойти до знаменитого цветаевского Фонтанного дома (Набережная реки Фонтанки, 34), которым мне все недосуг было полюбоваться. А на обратном пути решаю перебраться со своими методичками на факультетскую библиотеку.

Спустя два года журфак ЛГУ (сейчас — Высшая школа журналистики и коммуникаций СПбГУ) разместится в четырехэтажном здании бывшей школы на Первой линии Васильевского острова. А в то время нужно было войти в здание филфака, что на Университетской набережной, выйти через заднюю дверь во внутренний дворик, пересечь его и, преодолев арку, упереться в старое здание красного кирпича, похожее на складское помещение. Это и был журфак. Напротив него высилась вышедшая из употребления высоченная квадратная труба котельной с металлическими скобами по всей высоте. Иногда можно было наблюдать, как, цепляясь за них, карабкаются вверх спортсмены из студенческой секции альпинистов.

Читальный зал факультетской библиотеки оказался маленьким и очень шумным. После спокойной и чинной атмосферы читального зала публичной библиотеки я не смогла привыкнуть к новому месту. И решила сделать еще одну попытку — записалась в университетскую научную библиотеку. И не ошиблась! В душе поселилась гармония, появилась уверенность в себе. Это чудо совершила со мной читальня!

Находилась она, как и сейчас, в главном корпусе университета — в знаменитом здании двенадцати петровских коллегий. Чтобы попасть в нее, нужно было пройти по невероятно длинному коридору. Думала, что его длина не меньше километра, но оказалось, что всего 266 метров. Хотя это тоже немало. Одну стену коридора украшали огромные, закругленные наверху окна, вдоль другой располагались высоченные шкафы, заполненные редкими фолиантами.

А чтобы оказаться у стойки выдачи книг на абонементе, нужно было пройти два читальных зала. За длинными, явно антикварными столами, обложившись внушительными стопками книг, довольно плотно сидели читающие и пишущие. Казалось, время здесь остановилось, и за этими же столами студенты корпели и сто, и двести лет назад. Тишину, в которой был слышен даже шелест страниц, нарушали только шаги входящих да разговоры самих библиотекарей. Места занимались с утра пораньше. Чуть задержался — и свободный стул сходу не найти.

Атмосфера напряженного умственного труда и сосредоточенности, царившая в этих старинных стенах, невольно затягивала и не давала расслабиться. Снять напряжение можно было только выйдя из читалки в тот самый длинный коридор. Очень удобное место для прогулок! Сколько же километров я нашагала по нему, готовясь к экзаменам!

А жизнь шла своим чередом. Я привыкала к Ленинграду, а он ко мне.

РОДИТЕЛЬСКАЯ ПОМОЩЬ

Наверное, для того чтобы отпустить ребенка в чужой огромный город, где нет ни родных, ни друзей, требовалось большое доверие к нему. У моих родителей оно было, за что я им очень благодарна. Возможно, мама поддержала меня, помня о своей голодной студенческой юности в послевоенном Харькове. Девчушка из Курской области с детства пробивалась к знаниям. Ее история похожа на историю героя Валентина Распутина из повести «Уроки французского». В родном селе Бушмино была только начальная школа, и мама каждый день ходила на уроки в соседнюю деревню за несколько километров, однажды чуть не погибла, провалившись в талую воду, и после этого устроилась на квартиру к местной жительнице. Хотела стать медиком, а поступила в машиностроительный техникум, потому что иногородним там предоставляли место в общежитии.

Мне этой веры не хватало. Когда на выпускном вечере моей дочери Кати в гимназии №35 ко мне подошел ее учитель литературы Александр Андреевич Сидоров и сказал: «Ну, вы и сами понимаете, что Катя очень домашний ребенок и отпускать ее никуда не нужно» — я охотно с этим согласилась. Потом Катя не раз упрекнет меня в том, что не пустила ее поступать в Москву. Возможно, она и права. Большой город открывает перед человеком большие возможности и перспективы. Но и жестоко испытывает на излом. Выдержала бы она это испытание, как я в 17 лет?

Надо сделать еще скидку на лихие 90-е, когда рушились все моральные устои, да и само государство. Мы в 70-х ходили по Питеру в белые и черные ночи по широким проспектам и узким переулкам, ничего не боясь, даже не представляя, что может нам грозить. 90-е годы таили опасность не только в темной подворотне, но и на светлой улице.

Не хочу идеализировать. Столкновение с реальной жизнью после школьной скамьи было порой очень болезненным. Розовые очки не снимались, а буквально срывались. Здесь, столкнувшись с человеческими пороками и слабостями, я пыталась понять: «Люди ведь знают, что такое хорошо и что такое плохо. Почему же они поступают плохо?» Наивный вопрос!

К счастью, сомнения и разочарования юношеских лет не успели разрушить веру в людей. Возможно, спасла от неверия студенческая среда, дружная группа, в которую я попала. Совместные походы в кино, музеи, кафе-мороженое, автобусные путешествия, праздники создавали атмосферу защищенности, беззаботности и доверия. В ней собственно и заключалось понятие «студенчество». Это особый этап, обещающий бесконечность счастливой молодой жизни, с которым мало что может сравниться.

В то время 70-рублевой ВОХРовской зарплаты на жизнь в северной столице не хватало. Ежемесячно родители присылали мне 40 рублей на оплату съемной комнаты. При тогдашних зарплатах это была большая жертва с их стороны. Частично выручали квартиранты, которых пришлось пускать.

Когда я уже окончила университет, мама сказала, что если бы не расходы на мою учебу, они купили бы машину. Но образование дочери было для них важнее. Я ценила поддержку родителей и до конца их жизни благодарила за это. Но, думаю, большей благодарностью и наградой за переживания и лишения стали мои публикации, которые они читали, профессиональные награды, которые успели увидеть еще при жизни и убедиться, что я оправдала их надежды и жертвы были не напрасны.

Кстати, когда я стала студенткой дневного отделения и начала получать стипендию, родители увеличили материальную помощь. Их страшила судьба дореволюционных студентов-разночинцев, которые часто голодали и погибали в этом сыром и мрачном городе от чахотки. Так что разгружать вагоны, как некоторые студенты в мое время, или работать в «Макдональдсе», как нынешние, не пришлось. От меня требовалось одно — учиться.

СЧАСТЛИВОЕ ПАДЕНИЕ

Но вернусь к библиотеке. Чтобы весной-летом сдать экзамены экстерном за второй курс, нужно получить допуск в деканате. А для этого — сдать до Нового года экзамены и зачеты за первый курс. Я упорно занималась, а когда была готова, договаривалась с преподавателем соответствующей дисциплины и шла на экзамен.

На улице становилось все холоднее, осень поворачивала на зиму. Мокрый снег ложился на сырую землю и таял, но постепенно подмораживало, под ногами хрустел лед. И как-то, спускаясь с вышки, я поскользнулась на заледеневшей ступеньке лестницы и упала вниз с высоты. Винтовка отлетела в сторону, а подо мной оказалась левая рука. Сгоряча я ничего не почувствовала, но к утру кисть распухла и стала болеть.

Сразу после смены пошла в поликлинику по месту общежитской прописки. Снимок показал перелом мелких лучевых косточек кисти. Наложили гипс, выписали больничный — первый в моей трудовой биографии! И как я обрадовалась ему! Значит, не надо идти на дежурство. Можно все время посвятить подготовке, сдать «тысячи» по немецкому. На студенческом жаргоне это означало — перевести газетные тексты объемом в десятки тысяч знаков. Учитывая специальные термины и необходимость превратить дословный перевод в удобоваримый литературный текст, это было непросто и занимало немало времени, которого и так катастрофически не хватало. А без сдачи зачетов и «тысяч» нечего было и рассчитывать на допуск к экзаменам.

Теперь же, с получением больничного, необходимое дополнительное время появилось. «Тысячи», благодаря неудачному спуску с вышки, были сданы. И я даже смогла съездить домой на ноябрьские праздники. А потом и экзамены за первый курс сдать на одни «пятерки»!

Как же не хотелось возвращаться из теплого уютного дома, из-под опеки родителей в ленинградское одиночество! Но целенаправленная, хорошо распланированная каждодневная подготовка давала свои результаты. В причуду студентки-заочницы, покусившуюся на ленинский способ, в деканате поверили и стали встречать с уважением. Даже в голосе строгого заместителя декана я услышала теплые нотки.

А впереди были новые задачи. Предстояло распланировать подготовку к экзаменам и зачетам за второй курс. Она по этому графику пошла легче. Видимо, я втянулась в напряженный ритм и уже меньше сил тратила на преодоление внутреннего сопротивления. Сказывалось и приближение весны. Оно не расхолаживало, а, наоборот, заставляло сконцентрироваться. Цель близка, и надо идти к ней быстрее. Другого варианта я себе не представляла.

Последним был экзамен по истории. Старичок-профессор, очень похожий на Луи де Фюнеса, торопился и предложил экзаменоваться на ходу. Отметку «отлично» в мою зачетку он ставил на парапете Университетской набережной. И был очень удивлен сплошными «отл.».

Наконец, все экзамены позади. Особенно радовало, что с окончанием их сдачи отпала необходимость во временной прописке, а, значит, и в работе стрелком ВОХР. Теперь я уже не была ленинградской лимитчицей. И это, конечно, не могло не радовать.

Дышать теплым майским воздухом стало легко и свободно. Надо мной теперь не висел дамоклов меч нелюбимой работы, к которой я так и не смогла привыкнуть. Даже сидя в библиотеке, в тепле и светле, среди книг и сосредоточенных одухотворенных лиц, всегда со страхом, как перед прыжком с высоты, считала дни до смены. Один, два, три — а завтра на работу: еще не проснувшись толком, нырять в метро, потом целый час трястись на трамвае, идти с тяжелым ружьем наперевес в промозглую холодную ночь, на ветродуй, считать нескончаемые минуты до короткого отдыха на жестком топчане каптерки, пропахшей псиной, портянками и кирзой, пить чай из ржавой металлической кружки, встречать суровый взгляд начальника отряда, подозревающего всех и каждого в нарушении режима.

ОЖИДАНИЕ

Ура! Это испытание позади. Оно было первым, и я его выдержала! Повторю: по существующим правилам, успешно сдав все экзамены и перейдя на третий курс заочного отделения, я могла перевестись на дневное с понижением на один курс. То есть стать второкурсницей, как и ребята, с которыми поступала. Дело оставалось за «малым»: будет ли свободное место на дневном отделении?

Когда затевала свой план с экстерном, слышала, что уже после первой сессии начинается отсев студентов. Но гарантии, что одно из освободившихся мест достанется именно мне, что не найдутся более достойные кандидаты или кто-то не вернется из академического отпуска, конечно, быть не могло. Регистрируя в деканате заявление на перевод, я ни в чем не была уверена. Оставалось только ждать.

Настоящей отдушиной в это время стала работа в Пенкино — воспитателем летнего лагеря комсомольского актива. Спасибо Элле и Юле, которые, сочувствуя неопределенности моего положения, рекомендовали сюда свою подопечную.

И все-таки нервное напряжение не прошло даром. Как-то, расчесываясь перед сном, я потянула прядь, и она оказалась в руке. Потом прочитала, что волосы очень чувствительны к стрессам, да и вообще к любым эмоциональным перегрузкам. Что касается всего остального, то молодой организм бывшей спортсменки проверку на прочность выдержал. За прошедший год я даже ни разу не простудилась. Видимо, так сильна была концентрация на основной задаче.

Признаюсь, поначалу думала, что студенты-очники, которым на вступительных экзаменах я проиграла полбалла, были какими-то особенными. Но после перевода стало понятно: они — обычные ребята. Никого с семью пядями во лбу я среди них не встречала.

На курсе было трое ленинградцев. Еще учились несколько «целевиков» — детей высокопоставленных партийных функционеров и чиновников из союзных республик, которые шли вне конкурса. Остальные — из провинции, причем немало из деревенской глубинки, из простых трудовых семей, не имеющих никакого отношения к журналистике.

СУАХИЛИ

Наташа Щербакова из Новороссийска, с которой я познакомилась в ВОХРе, осталась учиться на заочном отделении и поселилась в комнате большой коммунальной квартиры неподалеку от Невского проспекта со своей землячкой и подругой Наташей Бондаревой. Та была старше нас на два года и училась уже на четвертом курсе. Мой успешный штурм двухгодичной университетской программы за год ее впечатлил. Наташа прониклась ко мне уважением. И оно оказалось взаимным. Будучи школьницей, Наташа Бондарева победила в конкурсе сочинений «Золотое перо», который проводил журнал «Журналист», и, как победитель, могла выбрать любой вуз и поступить на журфак без экзаменов. Она выбрала Ленинградский государственный университет.

А еще Наташа дополнительно изучала японский язык. В то время я часто гостила у них в коммуналке и видела, как она с лупой в руках корпит над иероглифами. Наташа стремилась попасть в международную журналистику. На что надеялась, не знаю. Цель, надо сказать, тогда была практически недостижимой. В 70-х, 80-х, даже в 90-х годах прошлого века женщин к этой сфере практически не подпускали. Видимо, здесь на них распространялось безапелляционное «табу». Активно осваивать международную журналистику барышни начали только в XXI веке. Но целеустремленность Наташи меня восхищала. Я чувствовала в ней родственную душу.

И, видя такой пример перед глазами, тоже загорелась подобной идеей. Одна цель достигнута, почему бы не поставить перед собой другую? Понимала ли я ее недостижимость? Скорее да, чем нет. Объясняю это тем, что все еще находилась под обаянием герасимовского фильма «Журналист», главным героем которого был журналист-международник.

Наташа брала платные уроки у преподавателя восточного факультета. Как-то мы посидели втроем, подумали и решили, что у нас неплохо развиваются отношения со странами Африки, и, значит, востребован будет язык суахили. Для того чтобы платить за уроки, Наташа подрабатывала мытьем полов в роддоме, расположенном на улице Дзержинского, бывшей Гороховой. Она посоветовала мне последовать ее примеру и устроиться в роддом санитаркой. Работа нетрудная: помыла лестничные площадки — и свободна.

В роддоме, бывшем штабе революционного ЧК, меня, студентку-второкурсницу, встретили доброжелательно. Показали фронт работ: родильный зал, который нужно убирать после каждых родов, и баки во дворе — для последов и плодов. Поначалу я, конечно, мало что соображала. Но скоро поняла, как была легкомысленна.

Оказалось, что никакого «помыл — и свободен» мне здесь не светит. Я снова попала на суточное дежурство. Днем было тихо, основные события разворачивались ближе к ночи и продолжались практически до утра. Так что топчан в распорядок работы тут не вписывался. Только успевай смывать кровь с гинекологических кресел, менять белье, подтирать пол и таскать последы.

Для восемнадцатилетней девушки, никогда не видевшей родов и оказавшейся среди стонов, воплей и полного обнажения физиологии, это был шок! Пришлось повидать и криминальные роды, выносить младенцев, намеренно умерщвленных матерями в утробе.

С дежурства в роддоме я вполне успевала на первую лекцию в университет на Васильевский остров, но после бессонной ночи многое пропускала мимо ушей: буквально спала с открытыми глазами. Моей выносливости хватило на три таких дежурства, на четвертое я просто не пошла. Дезертировала! А от стыда за свою трусость даже не явилась за зарплатой. Так было покончено с мечтами о международной журналистике.

ПЕРВАЯ ПРАКТИКА

А впереди была совместная студенческая практика. В 90-е годы возникло мнение, и оно до сих пор никем не опровергнуто, что стать журналистом можно и без специального образования и что в СМИ хорошо прийти, имея за плечами профессию инженера, учителя, бухгалтера, агронома… Не стану спорить по этому поводу. Но преимущество обучения на журфаке заключается, на мой взгляд, в двух моментах — возможности общения с мэтрами и обязательных газетных практиках.

Моя первая практика проходила в районной газете. Поскольку ни одна районка не могла принять такое количество студентов — группу из 12—14 человек, нас разделили. Одни ре6ята поехали в Гатчину, другие — в Лугу. Вместе с несколькими однокурсниками я оказалась в «Лужской правде». Мы мало что умели и мало в чем разбирались, особенно в сельском хозяйстве. А вот как раз ему-то и требовалась больше всего студенческая рабсила.

Лужский район славится своей природой и бессчетным количеством лесных озер. Нас поселили в общежитии училища механизаторов на окраине Луги, в живописном месте, в сосновом лесу.

На общежитских «планерках» мы, студенты-практиканты, обсуждали свои заметки и строили планы. Коля Вареник, которого многие считали чуть ли не стариком, ведь до учебы в ЛГУ он три года отслужил на флоте, однажды прочитал нам свою зарисовку о механизаторе. Описание сельских будней он начинал бойкой фразой — «это был далеко не асфальт». С тех пор всякий раз, говоря об итогах дня, мы с однокурсницей вспоминали ее и буквально закатывались от смеха. А потом, завернувшись в простыни, изображали, как механизатор шел по дороге, увязая в липкой глине, — это был далеко не асфальт! Импровизируя, додумывали окончание фразы и хохотали до колик в животе. Сейчас удивляюсь: ну над чем тут смеяться? Наверное, такое беззаботное веселье по пустяшному поводу возможно только в молодости.

Итак, я попала в сельхозотдел районной газеты «Лужская правда». Его заведующий, студент-заочник сельхозинститута, был всего лет на пять старше нас. Первым заданием, которое он дал, было освещение районных соревнований техников-осеменителей. Для меня, не знакомой с тонкостями зоотехники, зрелище оказалось не только не эстетичным, но даже оскорбляющим чувства своим грубым откровенным натурализмом. Однако задание нельзя было сорвать, и я его вымучила.

Вспомнив сетования нашего преподавателя Алексея Яковлевича Гребенщикова о том, что он сделал бы из нас Аграновских и Песковых, но такие газетам не нужны, я попыталась проявить инициативу и найти тему самостоятельно.

Под Лугой, в бывшей барской усадьбе, размещался знаменитый конезавод, сохранившийся еще с царских времен. Моя «глубокая» задумка сводилась к тому, чтобы написать о тамошних буднях. После знакомства с главным зоотехником тема значительно сузилась.

Я планировала провести здесь целый день, а то и два, и написать о проблемах коневодства и заботах главного специалиста. Женщина-зоотехник согласилась, и я с ручкой и блокнотом следовала за ней по пятам, не отставая ни на шаг.

Ближе к полудню она предложила мне сходить пообедать, отдохнуть, но я упорно отказывалась, боясь пропустить самое главное, самое интересное и подозревая, что от меня что-то хотят скрыть. Впрочем, зоотехник особо и не настаивала. Мы подошли к крытому манежу. Около и внутри него стояли мужчины — конюхи и грузчики. Увидев меня, они как-то странно заулыбались.

Зашли в манеж. Там у противоположной стены к стойкам, похожим на гимнастические брусья, была привязана кобыла, а конюхи закручивали ей хвост.

Мужчины снова с усмешкой посмотрели в мою сторону, а зоотехник отвела глаза. Ну, а я все еще не понимала, что сейчас произойдет, и уверенно доставала из сумочки блокнот и ручку… Вдруг дверь манежа распахнулась, оттуда на полном скаку вылетел жеребец с достоинством огромного размера и немедленно запрыгнул на бедную кобылу.

Я готова была провалиться сквозь землю. А когда этот спектакль закончился, вышла из помещения, буквально придавленная чувством неловкости, и разговор с главным зоотехником продолжала «на автомате». Вся романтика, связанная с трудами этой женщины по сохранению знаменитой породы, куда-то выветрилась. Я быстро ретировалась на обед в совхозную столовую. Предупредила, что продолжу сбор материала для очерка завтра. Но ехать туда на следующий день уже не было никакого желания. Стыд заглушил творческий порыв.

Была еще попытка написать о пагубности перевода неперспективных деревень на центральные усадьбы хозяйств. Но эта серьезная и тогда еще мало исследованная тема мне оказалась просто не по зубам.

До таких тем, как показало время, нужно дорасти и профессионально, и по-человечески. Каким бы талантом ты ни обладал и с каким мастерством ни владел бы профессиональным инструментарием, без жизненного опыта аналитикой, публицистикой не сможешь заниматься ни в 20, ни в 30, а, может быть, даже и в 40 лет. К вершинам журналистики надо идти постепенно, медленно и даже осторожно, чтобы не сорваться. Побеждает тот, у кого хватает терпения, целеустремленности и любви к своему делу. В тот момент я, конечно, об этом не догадывалась и очень переживала неудачу.

Практика заканчивалась, а возвращаться в Ленинграде было некуда. Мест в общежитии для всех не хватало. На втором курсе жилье предоставляли только тем иногородним студентам, семьи которых относились к категории малоимущих. А со съемной квартиры я съехала перед практикой, чтобы не платить за пустующую комнату в то время, пока была в Луге.

Выход оставался один — по возвращении сразу садиться в поезд Ленинград-Горький. Вместе с вещами пришла на Московский вокзал. Меня провожали ребята, с которыми работала в районке. Билетов на поезд уже не было. Решили попытать счастья у проводницы — отказ. Буквально за несколько секунд до отправления состава однокурсники впихнули меня в пустой тамбур одного из вагонов и, когда состав тронулся, помахали вслед.

Я притулилась с вещами на свободной скамейке. Меня трясло от страха. Когда поезд выехал из Ленинграда, началась проверка билетов.

И вот очередь дошла до меня. Сказала проводнице, что еду с практики домой, но в кассе не было билетов. Поезд, конечно, из-за этого останавливать не стали. А дело происходило первого августа, как раз в мой девятнадцатый день рождения. Через несколько минут проводница передала приглашение от начальника поезда.

А у начальника — чаепитие. Собравшиеся встретили меня с улыбкой, «обилетили» без штрафа, поздравили и угостили тортом. Вот так закончилась моя первая в жизни практика.

ДАБЛ ТРАБЛ

Совсем недавно узнала, что «дабл трабл» переводится как «двойная проблема», хотя с сочетанием этих двух иностранных слов познакомилась еще в студенчестве. «Дабл трабл» — так называли знаменитый женский туалет, который находился на Думской улице, по правую руку от Гостиного двора, и, кроме основной своей функции, выполнял еще одну — был «внештатным филиалом» магазина «Березка». Только в «Березке» продавали импорт за валюту и чеки, а здесь можно было отовариться и за рубли. Как написано в одном популярном издании, «здесь встречались центровые проститутки, продавали валюту, менялись шмотками, полученными от клиентов-иностранцев».

Я впервые увидела представительницу этого ремесла, когда училась на втором курсе. Мое внимание привлекла красивая девушка в модном кожаном пальто и сапогах-чулках немыслимого бирюзового цвета. Она гордо несла себя по Невскому. Но, как оказалось, форма не соответствовала содержанию: стоило красавице открыть рот, как из него полился отборный мат. С тех пор каждая девица, разодетая в импортный дефицит, вызывала у меня подозрение: а не путана ли это. И чаще всего так оно и было.

Современным девушкам трудно объяснить, как такое возможно: в магазинах полно одежды и обуви, а надеть нечего. Но утверждать, что раньше все было серым и одинаковым, тоже не совсем верно. Это сейчас время стандартной одежды «унисекс». Куртка, джинсы, кроссовки — и девушки мало чем отличаются от парней. А мы стремились одеваться несерийно, успевать за стремительно меняющейся модой, поэтому многие учились шить чуть ли не с детства.

Одинаковость в школе не тяготила. Проблема выбора обозначилась сразу после выпускного, когда в прошлое ушли коричневые форменные платья и черные фартуки. А особенно остро и очевидно ограниченность возможностей проявилась во время студенчества. Треть нашего курса составляли ребята из Чехословакии. После событий 1968 года будущих журналистов из этой страны ежегодно отправляли в Советский Союз на идеологическую перековку. И на фоне чешек и словачек, имевших возможность отовариваться в Западной Германии, мы, скромные девочки из российской провинции, чувствовали себя ущемленными.

Ладно — одежда! Еще работала отечественная текстильная промышленность, выпускавшая качественные ткани, и в ателье могли сшить понравившееся на картинке платье. Многие, как я уже отмечала, шили сами. А вот с обувью была беда. Скороходовская, несмотря на свою феноменальную прочность, явно отставала от модных тенденций, а другой не было. Если и появлялся импорт в магазинах, то мгновенно сметался с прилавков. Или им приторговывали с заднего крыльца.

Май подходит к концу, на носу летняя практика, а у меня нет босоножек. Как раз выдали стипендию за лето, и можно было позволить себе обновку. По совету знакомой я отправилась в «дабл трабл». Открыла дверь, и сразу окунулась в густой туман сигаретного дыма. Все пространство от входа в заведение до ряда кабинок у стены занимала плотная толпа молодых особ. Казалось, они заглянули сюда мимоходом, по естественной надобности, а теперь решили покурить. Но на самом деле никто из них никуда не торопился. В пакете или под полой у каждой был заморский товар, который не купить ни в «Гостином Дворе», ни в «Пассаже», ни в каком другом магазине Питера или Москвы.

Чтобы найти то, что нужно, мне не пришлось прилагать усилий. Как только спросила шепотом у стоящей рядом девушки, нет ли у нее босоножек, — тут же подошла та, у которой они имелись. Все произошло так быстро, что я даже не успела запомнить, как выглядит продавщица. Ничего удивительного: милиция регулярно устраивала здесь облавы, и фарцовщицы весьма преуспели в конспирации.

Остаток дня я провела в приподнятом настроении. Наконец-то у меня появилась красивая летняя обувь! Босоножки действительно были прекрасны: на модной платформе, с широким, во всю пятку, каблуком, с верхом из причудливо переплетенных разноцветных кожаных ремешков. Я была счастлива, как бывают счастливы дети, получившие долгожданную игрушку.

Обновка оказалась еще и удобной, что по молодости не было так уж важно. И на следующий день я пошла в этих босоножках на занятия в университет. На лекции время от времени отрывалась от конспекта и поглядывала вниз, чтобы полюбоваться. …И вдруг, выйдя из аудитории в перерыве перед последней парой, услышала под ногами какое-то странное липкое чавканье. Присмотрелась и заметила, что платформа отстает от верха.

Пожилой сапожник-армянин в ближайшем киоске «Ремонт обуви», увидев мое горе, успокоил: «Не волнуйся, сделаем». Думала, проклеит подошву и положит обувь под пресс. А он взялся за шило. Представить, что по всей боковой поверхности платформы моих прекрасных босоножек пройдет грубый шов с широкими стежками, было выше моих сил. И я отказалась. Мастер предупредил: «Клей ненадежный. Придется носить только в сухую погоду». В условиях дождливого Ленинграда эти слова прозвучали как приговор.

«Что же делать?» — «Верни». Но, узнав, где я их купила, сапожник сказал еще уверенней: «Отнеси туда и продай». Одно дело — отправиться в «дабл трабл» покупать, другое — продавать. Стыдно и страшно! Попадешь «под раздачу» — и отчисление из альма матер обеспечено.

К сожалению, правильного и безопасного решения проблемы не нашлось. И я не без внутреннего сопротивления решилась и снова открыла дверь туалета на Думской. В глаза бросились туфли из мягкой лаковой кожи цвета молодой травы — последний писк моды. Попросила померить. Подошли идеально. Правда, платформа была в пыли. Да хозяйка и не скрывала, что надевала их. Но всего пару раз. Велики.

«Сколько?» — «Сорок пять». Таких денег у меня, конечно, не было. И тут я вспомнила о босоножках, которые купила за тридцать пять рублей. Большие деньги, если учесть, что стипендия составляла сорок. Без всякой надежды предложила обмен. Хозяйка на удивление быстро согласилась. Чудесные туфли были на моих ногах. Подумала: вот бы к ним еще зеленую сумку.

Но на этом приключения не закончились. Стоило вступить в маленькую лужу, оставшуюся после обычного питерского дождя, как пыль растворилась в воде и обнажила трещину в платформе. И я поняла, что «прогулочная грязь» появилась на обуви не случайно, а для маскировки дефекта. Успокаивало в этой ситуации только одно: мы — квиты!

Во второй раз отправилась я к сапожнику. Внимательно осмотрев туфлю, он покачал головой и поставил неутешительный диагноз: надо прошивать. На это раз я согласилась.

А ремонт был сделан качественно, и туфли прослужили до окончания университета. В результате взаимовыгодного обмена с однокурсницей нашлась к ним и подходящая сумка. Но дорогу в «дабл трабл» я забыла навсегда.

КАК НАШЕ СЛОВО ОТЗОВЕТСЯ

Как-то на семинарском занятии преподаватель журфака поделился с нами, юными студентами, опытом: писать надо так, чтобы не стыдно было встретиться с человеком, о котором написали.

Потом я часто оценивала результат своей работы именно так, и не только после положительных публикаций. В конце 80-х, в самый разгар приватизации, в редакционный кабинет буквально ворвалась возмущенная чиновница районного масштаба. Ей не понравилась моя критическая статья во «Владимирских ведомостях» о махинациях при продаже типографии. Кажется, этот объект был одним из «пионеров» набирающего оборот процесса. Дама долго возмущалась. Я молча выслушала ее, а потом предложила: «Если это неправда, пишите опровержение, мы его опубликуем». Визитерша сразу сникла, а потом произнесла: «Вообще-то, если бы я защищала человека, наверное, написала так же».

Да, что бы там ни говорили, а человек в нашем деле — главное. И о том, как слово, произнесенное в эфире или появившееся на газетной полосе, отзовется в его судьбе, не сомневаюсь, думает каждый, кому дано нести счастливый крест газетной, телевизионной и другой журналистской работы. Но порой оно, это слово, отзывается совсем не так, как хотелось. Сейчас точно не вспомню притчу, услышанную от московского коллеги. Но смысл ее таков: некто сделал доброе дело — помог бабушке перейти дорогу, но в этот момент на нее с крыши упал кирпич…

А в моей практике бывало и такое. Как-то, навещая дочь в детском санатории, я обратила внимание на девочку-сироту, к которой никто не приходил.

— Мать бросила, — рассказала воспитательница. — А вот у нас еще одна девочка, у нее мать недавно умерла, в семье девять детей, и отец ни от одного не отказался.

Реакция была моментальной:

— А как найти этого папу?

Буквально на следующий день я приехала по указанному адресу. На звонок в дверь вышел мужчина лет пятидесяти (как потом оказалось, сорока) самой обычной внешности — средний рост, русые волосы, серые глаза…

Представилась. Николай Васильевич оказался очень доброжелательным и открытым человеком. Бывший водитель троллейбуса. Из-за ранних подъемов и напряжения на дороге стало пошаливать сердце. Недавно ушел на менее оплачиваемую, но спокойную работу — в мастерскую по ремонту швейных машин. Жена Вера умерла при последних родах два месяца назад. Ему предлагали отдать детей в детский дом, но он категорически не согласен. То, как ловко управлялся мой герой на кухне с котлетами, как дети увивались вокруг отца, вызывало уважение и симпатию. Но я, будучи матерью двух малышей, все-таки сомневалась в нем: хорохорится, не справится.

Возвращаясь домой, уже продумывала очерк о трагической судьбе и благородстве многодетного отца. Хотелось написать так, чтобы прочитала его какая-нибудь хорошая одинокая женщина и откликнулась на беду, стала доброй помощницей Николаю Васильевичу и заботливой матерью его сиротам. И, видимо, моя мысль попала в цель.

Об этом я узнала через несколько месяцев после публикации очерка в «Призыве» от знакомой, которая, как оказалось, жила с моим героем в одном подъезде. Та газета попала в руки проводнице поезда, и она решила познакомиться с многодетным отцом. Соседи, рассказала знакомая, приняли ее с неприязнью.

— У самой ни кола ни двора, трое детей, — говорила она. — Разве нужен ей Николай и его дети? Квартира их нужна.

Квартира, кстати, была маленькая, двухкомнатная, но семье обещали предоставить две трехкомнатные в кирпичном доме на Суздальском проспекте. Конечно же, этот факт доверчивый Николай Васильевич от гостьи не скрыл.

В свою очередь, я попеняла соседям на предвзятость. И вначале, судя по информации, которая до меня доходила от той же знакомой, была права. Николай Васильевич и его новая подруга сыграли свадьбу, жили, вроде бы, дружно. Ну а потом все покатилось под откос. Прежняя легкая разгульная жизнь супруги дала о себе знать. Да и дети так и остались для нее чужими. Однажды Николая Васильевича видели плачущим на могиле жены. А вскоре он умер — не выдержало сердце.

С его вдовой я встретилась уже в новой огромной квартире. Долго сомневалась, стоит ли идти. Но когда услышала по телефону дружелюбный голос, все-таки решилась. Она рассказывала, как сослуживица принесла ей газету с моим очерком, как, прочитав его, она решилась на знакомство, купила торт и поехала знакомиться. А я слушала и все яснее понимала: не тот она человек, которого я мысленно желала Николаю Васильевичу. Видно, правы были соседи.

Детей Николая Васильевича дома не оказалось. Кто учился в другом городе, кто уехал на заработки и жил теперь в общежитии. Раскидала! А перед глазами мельтешил ее новый молодой муж. С ним она строила планы на будущее и не скрывала, что собирается поменять квартиру и уехать отсюда навсегда. Так оно и случилось.

ВТОРАЯ ПРАКТИКА

Поскольку в советские годы распределения для выпускников журфаков в общепринятом смысле не существовало, практика многим давала возможность проявить себя на профессиональном поприще и тем самым обеспечить трудоустройство после получения диплома.

В уме я держала стройку века БАМ, которая тогда разворачивалась. А проявить себя решила в Горьком. Владимир казался очень провинциальным и скучным. А Нижний — большой промышленный город, тем более папа родом из тех краев, из-под Арзамаса. И выбор мой одобрил. К тому же однокурсник Эллы Рогожанской занимал какой-то важный пост в горьковской молодежке. Написали туда, оттуда на факультет пришел вызов на практику. Меня ждали. Но судьба распорядилась иначе.

Во время летней сессии 1976 года на улице вовсю жарило солнце, что для Питера большая редкость. Удалось даже выкроить время между экзаменами, чтобы сходить на пляж Детского острова и искупаться. А ночью приснился снег. И сон — в руку! Утром глянула из окна общежития на 5-й Линии и увидела белый тротуар.

Вроде бы ничто не предвещало такого резкого похолодания. Хотя в городе на Неве, как я убедилась за пять лет учебы, погода может измениться за один час, не то что за ночь. Выходишь из дома — тепло и светит солнышко. Вдруг налетел ветер, небо заволокло тучами, и вынимай зонтик из сумки — пошел холодный проливной дождь. Словом, к концу сессии погода начала портиться. И не только на Северо-Западе. Мама писала, что во Владимире тоже холодно, и она по вечерам греет ноги в тазу с горячей водой.

В этой ситуации практика в столице Поволжья рисовалась совсем не в радужных тонах. На факультете я встретила подругу, с которой познакомилась еще на весенней экзаменационной сессии на втором курсе заочного отделения. Нина окончила текстильный институт, работала мастером на ленинградской текстильной фабрике, стала писать в многотиражку. А потом решила получить вторую профессию и поступила на заочное отделение журфака. После второго курса начала работать по профессии — в Петропавловске-Камчатском на областном радио. А в июне приехала на сессию.

Узнав, что я еду в Горький, удивилась: «Неужели нет мест потеплей?» И решительно повела меня к стенду, где размещались адреса студенческих практик. Даже поверхностный взгляд на список показал, что такие места есть. Самым южным был Ереван, где студентов ждала республиканская газета «Коммунист».

Армения казалась мне далекой экзотической страной, почти заграницей. А почему бы не отправиться туда, ведь это очень интересно — солнце, горы, фрукты. Но было одно «но», и я его тут же озвучила: «Одна не поеду». Видимо, об этом же думала и однокурсница Тамара, стоявшая рядом. Услышав наш разговор, она уверенно предложила: «А давай вместе! Я тоже хочу поехать в Ереван». Так неожиданно сложился наш тандем.

Мы объявили о своем решении в деканате, получили командировочные. Двухмесячная практика начиналась 15 июля, так что времени на сборы оставалось предостаточно. Появилась возможность съездить домой. И мы разъехались, договорившись встретиться на месте.

Билет до Еревана я купила во Владимире. Ехать пришлось больше двух суток. Чем дальше на юг уходил поезд, тем жарче и грязнее становилось в вагоне. Уже после Гагр густая пыль покрывала почти все горизонтальные поверхности, летала в воздухе, переливаясь в лучах света, крутилась на полу, сваливаясь в шерстяные комки. В туалет, не рискуя замочиться, можно было войти только в резиновых сапогах.

Моя соседка с верхней полки, ехавшая с внучкой на юг, то и дело приговаривала: «Нет слов, одни только буквы!» Иногда в вагоне неожиданно появлялся и так же неожиданно исчезал жгучий брюнет-проводник. За все время он, кажется, ни разу не прикоснулся к швабре. Один за другим на станциях выходили пассажиры. Ближе к ночи перед въездом в Закавказье я осталась в вагоне одна. Было страшновато. А утром увидела в окне почти нереальную картину: плоскую землю, а на ней горы, похожие на разбросанные детские пирамидки. Наш поезд петлял между ними, и временами мне был виден его хвост.

Начиналась моя встреча с Арменией — удивительной страной, в которой многое происходило вопреки выработанным в нашей российской провинции стандартам, убеждениям и стереотипам.

Вместо обычной черной буханки или белого батона здесь продавался пшеничный лаваш, похожий на большую ватрушку эллипсовидной формы, только без начинки. На промышленных предприятиях, куда меня отправляли по заданию редакции, работали исключительно женщины. Их мужья предпочитали заводскому труду уличную торговлю квасом, газировкой, сигаретами и пошив обуви в небольших павильончиках.

В городских такси счетчики не работали. И, как предупредили нас старшие коллеги из республиканской партийной газеты, за поездку по городу любой протяженности необходимо было заплатить один рубль. Я подметила и еще одну здешнюю особенность: в магазинах отпускали продукты с недовесом в 10—20 граммов. Один раз сотрудница редакции, покупавшая вместе со мной конфеты, сказала продавщице: «Взвесьте, сколько я попросила. Если вы такая бедная, я вам заплачу». Замечание подействовало.

В продуктовых магазинах Еревана свободно лежали банки с дефицитной печенью трески. Здесь продавалась и совсем не пользующаяся спросом у местных жителей сушеная вобла, которую у нас не найти днем с огнем. В редакционном буфете можно было купить еще один деликатес — сырокопченую колбасу. 100—150 граммов такой колбасы, два-три спелых помидора, небольшой кусок соленого сыра сулугуни и бутылка лимонада составляли мой обед в редакции. В жару этого было вполне достаточно, чтобы протянуть до вечера.

ОЧЕНЬ СОЛНЕЧНАЯ АРМЕНИЯ

С чем с чем, а с погодой в то очень холодное для нашей средней полосы лето мы не ошиблись. Жара в Ереване стояла выше 50 градусов. От жажды на улице спасали бесчисленные фонтанчики с водой изумительного вкуса. Говорили, она течет с горных ледников, и ее безопасно давать без кипячения даже младенцам. Но, напившись и отойдя от фонтанчика метров на десять, я думала, а не вернуться ли к нему и не попить ли еще?

Правда, был в испепеляющем зное и перерыв. Как только солнце заходило за горы и начинало темнеть, в воздухе по законам физики поднимались вихри. За ночь вся духота выдувалась из города ветром, уходила, как в форточку, и новый день встречал нас освежающей утренней прохладой.

Бомбой стала публикация ведущей журналистки республиканской газеты «Коммунист» под заголовком «Королева бензоколонки». В ней говорилось о криминальных нравах, царящих в этой сфере. Оказывается, получить работу на заправке можно было только за взятку в десятки тысяч рублей. Сумма по тем временам фантастическая, и платили такие деньги не напрасно: потом они окупались сторицей за счет «разбодяживания» горючего.

Большие деньги требовались и для поступления в Ереванский мединститут, который пользовался у абитуриентов постоянным спросом — видимо, по той же причине. Поступить туда, просто хорошо сдав экзамены, было практически нереально. Как рассказал заместитель редактора «Коммуниста», дешевле стать студентом вуза в России. Поэтому многие армянские выпускники ехали сдавать экзамены в Москву, Ленинград и другие крупные города Российской Федерации.

Убедившись, что головой стену не пробить, он нанял свой дочери репетитора — преподавателя мединститута и члена приемной комиссии. Говорили, что девочка все-таки поступила.

— Да у вас здесь нет социализма! — высказывала я свое возмущение нашему куратору Леве, инструктору ЦК ВЛКСМ Армении.

На что он возражал:

— В России все это тоже есть, только вы об этом не знаете.

Возможно, он был прав.

По Еревану ездили богатые импортные машины, каких я не видела ни в Москве, ни в Ленинграде, а комиссионные магазины торговали новой дефицитной одеждой. Все это привозили либо репатрианты, вернувшиеся на родину из-за рубежа, либо их родственники, которые обосновались в чужих краях, спасаясь от гибели во время страшной турецкой резни в 1914 году.

Как заметил один из репатриантов, писатель, работавший в республиканской газете и вернувшийся на Родину, правда, не из Франции, Индии, Испании или США, а из Москвы, армяне рассеяны по всему свету, как евреи. А сейчас бы я сказала: как и русские.

За полтора месяца студенческой практики удалось объехать всю Армению, увидеть и два главных символа этой закавказской республики. Один — гора Арарат, украшающая собой республиканский герб. Этому не мешает даже то, что она находится на территории Турции, захватившей земли, на которых расположены знаменитая вершина и озеро Ван, принадлежавшие до геноцида армянскому народу.

Арарат время от времени возникал перед глазами, как призрак. В первый раз я увидела его заснеженную вершину, когда ехала по центру Еревана. Она возвышалась в перспективе и нависала над потоком машин, словно мираж в пустыне. И была так близко, что, казалось, конец магистрали упрется в нее.

В следующий раз неожиданно заметила ее силуэт из окна республиканской библиотеки, где готовилась к поездке в солнечную обсерваторию. Гора возникала постепенно, так, как проявляется изображение на фотобумаге под воздействием химических реактивов. Проявителем волшебства стал прозрачный воздух, без смога и тумана.

Ну, а встреча со вторым символом состоялась в день моего двадцатидвухлетия — первого августа. Накануне прилетела мама с коллегой по работе и нашей соседкой тетей Милей Волковой. К радости, она послушалась совета дочери и воспользовалась моим пребыванием на практике, чтобы посмотреть Армению. «Когда еще такая возможность появится, и будет ли второй шанс вообще?» — убеждала я ее. И убедила.

Мы решили отметить эту дату на озере Севан. Купили съестного, лимонада, взяли такси и вчетвером — я, однокурсница Тамара, мама и тетя Миля — отправились купаться и отдыхать.

Но первую часть программы пришлось отменить: вода в Севане была ледяная. Женщины сидели в тени под навесом, хотя солнцепека не наблюдалось — по небу гуляли облака, то и дело закрывая светило. К тому же с озера дул прохладный ветерок. Так что мы в купальниках играли в пляжный волейбол, не боясь обгореть.

Возвращались на пригородной электричке. Немного припекало плечи, но это не вызывало тревоги. В Ереване на вокзале мы расстались. Мама с подругой отправились в гостиницу, мы с однокурсницей — в общежитие ткацкой фабрики, куда нас поселила редакция.

Ад начался ближе к ночи. Все тело горело, и мы стонали от боли. Казалось, что не доживем до утра. К обеду приехали наши гостьи. Не дождавшись нас на работе, они отправились в общежитие. Узнав, что накануне мы отдыхали на Севане, в редакции сразу все поняли — сгорели! Озеро находится на высоте почти 2 тысячи метров над уровнем моря, и радиация там в шесть раз выше, чем на равнине. Поэтому продолжительное пребывание на солнце без защиты очень опасно. С непривычки можно получить даже смертельный ожог. И такие случаи здесь бывали.

«Как же мы не предупредили вас!» — посетовали старшие коллеги и посоветовали лечить нас местным кефиром — мацони. Мама привезла с собой несколько бутылок этого кисломолочного продукта. Натирались им с головы до пят целые сутки. Помогало. За одним слоем кожи слезал другой, а потом и третий. Боль постепенно стихала, но встать и продолжить свою работу в газете мы смогли только на четвертый день.

ВАЗГЕН ПЕРВЫЙ

В выходные мы с мамой успели посетить еще несколько достопримечательных мест Армении. Первым был Эчмиадзинский монастырь под Ереваном — резиденция католикосов всех армян. Эту обитель можно сравнить с подмосковной Троице-Сергиевой лаврой. Здесь находится и престол верховного патриарха армянской апостольской церкви, и кафедральный собор, и богословские учебные заведения, где учатся посланцы армянских диаспор со всего мира.

Обо всем этом в подробностях рассказал молодой человек в цивильной одежде. Он шел мимо, и мама спросила у него, как называется заинтересовавшее ее растение. Оказалось, это гранат. Отвечая на вопросы, он увидел нашу заинтересованность и втянулся в разговор. Беседа продолжалась минут пятнадцать. Вдруг на параллельной дорожке появился старец в длинных одеждах священнослужителя. «Это Вазген Первый», — пояснил наш собеседник и быстро направился в его сторону. Дальше они пошли вдвоем, о чем-то разговаривая, как близко знакомые люди. Мы же остановились в изумлении. А вопрос «кто же такой этот парень» так и остался без ответа.

Еще мы побывали в Гарни и в Гегарте. Рядом с селом Гарни, что в 28 километрах от Еревана, находится единственный сохранившийся на территории Армении языческий храм первого века до нашей эры, сложенный из блоков базальта, — памятник, относящийся к эпохе эллинизма. Как мы узнали, он был разрушен во время землетрясения XVII века и восстановлен полностью в двадцатом столетии.

Старейший храм Армении удивительно гармонировал с окружающей природой, а с его ступеней открывался великолепный вид. Невольно возникла мысль: наверное, он занимает такое же место в душе армян, как белокаменная церковь Покрова на Нерли — жемчужина на Боголюбовском лугу в нашей.

И сейчас у меня перед глазами стоит большое абрикосовое дерево, выросшее рядом с храмом. Вся трава вокруг него усыпана оранжевыми пушистыми плодами. Такими манящими мы, северянки, увидели их впервые.

Сначала наступали на лужайку осторожно, выискивая свободные участки, чтобы не помять эту красоту, а потом все-таки решились попробовать немытые плоды. Да и зачем мыть абрикосы, созревшие на чистом горном воздухе и лежащие теперь в чистой траве? Они были как мед. Я никогда не ела ничего слаще. А потом очень жалела, что тогда у меня не было фотоаппарата.

АРМЯНСКИЕ МОТИВЫ

Без заданий мы в редакции не сидели. Близилось 1 сентября. Как всегда, во всех газетах главная тема в это время — подготовка школ к новому учебному году. Мне предстояло написать критический материал о том, почему задерживается сдача новой школы. То, что я увидела на объекте, не оставляло сомнений: до открытия учебного заведения еще очень далеко. Заметила, что ступеньки лестниц осыпаются под ногами. И без объяснений поняла: основной ингредиент в бетоне не цемент, а песок. А когда через десятилетие здесь случится землетрясение, и дома в Спитаке и Ленинакане рухнут с подозрительной легкостью, как карточные домики, мне вспомнится командировка в эту «песочную» школу.

Еще поручили написать очерк о молодой учительнице, только начинающей свою трудовую биографию. Выбор пал на выпускницу педвуза, которая пошла по стопам своей мамы. И я отправилась в горный Дилижан за очерком.

Это место называют армянской Швейцарией. Встретили меня очень тепло. Понравилась гостеприимная семья, их дом с просторными комнатами, большой верандой и галереей, протянувшейся вдоль одной из стен дома. Такие часто показывают в грузинских фильмах, где действие происходит в горных деревнях. Кстати, дом, как рассказала мама моей героини, помогали строить все родственники, когда она осталась одна с двумя детьми после смерти мужа. Хороший обычай! Говорят, что в русских деревнях был такой же. Сейчас он ушел в прошлое.

Что поразило в Дилижане, так это местный воздух. Только здесь я поняла истинное значение лермонтовских слов: «Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка». До сих пор он был для меня чем-то само собой разумеющимся, невидимым, тем, чего не замечаешь, когда это есть. Никогда не думала, что бывает такой воздух, который ощущаешь физически, которым не можешь надышаться.

С героиней моего будущего очерка Ануш мы гуляли по городу, ходили в кино. Я все время пыталась ее разговорить, но в ответ слышала дежурные фразы. Она была зажата и показалась мне очень обычной. Тогда еще я не понимала, что труднее всего писать об обычных людях, а не о признанных героях. Но для этого нужно уметь раскрыть человека, обнажить потаенные пружины, руководящие его поступками. А чтобы подобрать к нему ключик, нужно открыться самому, заинтересовать собеседника, чтобы он захотел поделиться сокровенным. Это у меня не получилось.

СТРАШНАЯ ТАЙНА

Произошло во время практики и такое, о чем никогда не узнали мои родители.

Перед поездкой в Армению меня страшили нахальство и прилипчивость местных жителей мужского пола, о которых была наслышана. Этими страхами я поделилась с учительницей истории Лидией Ивановной Чанкиной, той самой, благодаря которой я, будучи школьницей, начала всерьез задумываться о своей будущей профессии. Узнав о месте практики, Лидия Ивановна, родившаяся в Кисловодске и хорошо знавшая нравы кавказцев, дала несколько полезных советов. Главный — не улыбаться на улице.

Девичья кокетливая улыбка, ни к чему не обязывающая у нас, на Кавказе воспринимается как призыв к серьезным отношениям. И еще она посоветовала ходить не вдвоем, а поодиночке. Это будет свидетельствовать о том, что ты местная жительница, а не гостья города, и отобьет всякую охоту к навязчивому ухаживанию.

Так мы и поступали. Целый день вне стен редакции ходили с каменными лицами. А вечером, вернувшись в общежитие, хохотали, как сумасшедшие, по самым незначительным поводам. В художественном фильме «Железный поток» партизаны, слушая клоунскую репризу, так же хохочут над словами: «Здравствуй, Бим!» — «Здравствуй, Бом!» У них это была реакция на пережитый стресс. А у нас так прорывалась не израсходованная за целый день энергия. Мрачный вид был неестественным для нас.

Но молодость взяла верх. Как-то в парке к столику под открытым небом, где мы пили кофе, подошел молодой человек нездешней наружности — русоволосый и сероглазый. (Потом выяснилось, что такие встречаются и среди армян). Назвался Юрой. Показал, как гадают на кофейной гуще. Интересно! Разговорились, посмеялись. Он вызвался показать нам город и записал номер своего телефона в редакционный блокнот, который всегда был при мне.

На встречу он пришел не один, а с другом, брюнетом на местный манер. Представил его медбратом. Сказал, что нужно зайти домой, что-то взять. Не представляю, что усыпило мою бдительность. Знала же, что доверять нельзя!

Мы вошли в подъезд типичного многоквартирного дома со стенами из розового туфа. Дверь закрылась, и я сразу почувствовала себя в ловушке. И тут же увидела, как меняются их глаза, и все поняла. Вошли в комнату — пустота, никакой мебели, только один матрас на полу у стены. А передо мной два зверя, готовые к прыжку.

Окно в комнате было открыто настежь, слышались голоса гуляющих во дворе. Я подошла, посмотрела вниз: на улице многолюдно, но позвать на помощь вряд ли успею. Решение было мгновенным — прыгать, хоть и высоко… И вдруг Юра взял мою сумку, вытащил блокнот и вырвал из него листок со своим телефоном.

Не знаю, кто подсказал мне эту фразу, как она вырвалась из моей души, но в ту долю секунды, когда решалась моя судьба, я выпалила: «А Тома его знает».

И тут же увидела, как с их лиц стало сползать хищное выражение. Блондин Юра побледнел и сделал вид, что вовсе ничего не замышлял. Развязка была такой неожиданной для негодяев, что, выйдя из подъезда, они забыли о прежней вежливости и бросили меня посреди двора, а сами быстро ретировались в сторону улицы. Вернувшись в общежитие, я в полной мере осознала все, что могло произойти. Меня била дрожь.

ПРОЩАЙ, ЛЕНИНГРАД!

Ближе к выпускным экзаменам планы уехать подальше от Владимира улетучились. После пятилетнего отсутствия захотелось домой. Появилось и оправдание этому в виде поговорки: «Где родился, там и пригодился».

Убедившись на практике, что в больших газетах нас никто не ждет, а областной центр уж, конечно, лучше районки, я решила вернуться в родной город. Но и во Владимире для дипломированного журналиста выбор работы был небольшой: газета «Призыв» — орган обкома КПСС, газета «Комсомольская искра» — орган обкома ВЛКСМ да областное радио — понятно тоже, чей орган.

«Призыв» как место трудоустройства исключался сразу — здесь работали только члены КПСС. Оставались «Комсомольская искра» и областное радио. В «Искре» все ставки были заняты. Мне посоветовали обратиться в радиокомитет, к его председателю Инессе Синявиной. В то время радийщики занимали здание, которое сейчас больше известно как здание канцелярии Владимиро-Суздальского музея-заповедника. Я прошла по довольно мрачному коридору, постучала в дверь с табличкой «Председатель». Прямо передо мной за столом сидела дама в строгом темном костюме, с волосами, зачесанными назад. Именно такими партийных дам показывали в советских фильмах. Вспомнилась директор ткацкой фабрики из «Старых стен» в исполнении Людмилы Гурченко. Типичная номенклатурная единица!

Не помню, как представилась, что сказала. Но, еще не услышав ответ, поняла, что он будет отрицательным. Дама равнодушно посмотрела на меня и, не задав ни одного вопроса, сухо произнесла: «У нас мест нет».

Оставались районки. Вакантной оказалась ставка корреспондента в судогодской газете «Ленинец». Изучив свои записи, ответственный секретарь областного Союза журналистов Галина Леонидовна Салова предложила именно ее — видимо, исходя прежде всего из географической близости райцентра к Владимиру. И просветила: редактор — Георгий Николаевич Пинюгин — не журналист, партработник, но хороший человек, родом, кажется, из Читы, внук декабриста и китаянки; ответственный секретарь — Владимир Ильич Новиков — выпускник журфака МГУ, профессионал.

— Все будет нормально, — подбодрила она меня. И не ошиблась.

СУДОГДА В КОНЦЕ 70-Х

Судогда встретила мягким августовским теплом, сонной тишиной, неторопливой размеренной жизнью. Такой внутренней гармонии и безмятежного спокойствия, как здесь, я не испытывала потом никогда и нигде. Видимо, провинциальная медлительность этого города не могла не отразиться на моем душевном состоянии. Вырвавшись из большого города, где «картинки» проносились мимо со скоростью троллейбуса, трамвая, поезда метро или быстрого шага, я попала словно в замедленную съемку. Как в беззаботное детство, где с балкона дома на улице 850-летия Владимира бабушка звала на обед, где медленно падали капли дождя и громко шелестели листья на деревьях любимого скверика, где изумрудной была трава и очень прозрачной вода. И время было такое тягучее, что, казалось: все происходящее с тобой никогда не кончится.

По главной улице Судогды, которая, естественно, носила имя Ленина, важно вышагивали куры, у книжного магазина паслись козы и бегали собаки одинаковой рыжей масти. Из окон редакции «Ленинца», которые выходили на улицу Ленина, несколько раз в неделю можно было наблюдать, как траурные процессии сопровождают усопших на городское кладбище, находящееся неподалеку, как раз напротив здания райкома КПСС. Патриархальность города проявлялась и в архитектуре. Дома здесь стояли не выше двух этажей, большинство — с каменным низом и деревянным верхом.

Меня удивило, что женщины летом и зимой полоскали выстиранное белье прямо у моста через речку Судогду. Летом — со специально сооруженных деревянных мостков, напоминающих купальню, зимой — в специально прорубленной квадратной проруби. Вода в реке из-за множества бьющих со дна ключей холодная летом и ледяная зимой. Чтобы защитить руки в морозы, прачки под резиновые перчатки надевали теплые шерстяные.

Это была прелюдия. Клубок житейских трудностей только начинал разматываться. Я находилась на подступах к профессии. Проблемы, сглаженные провинциальным спокойствием, еще не проявились отчетливо. Но очень скоро пелена очарования начала спадать, и многое увиделось совсем по-другому.

В то время здесь работала ткацкая фабрика «Первомайская». Ее конечная продукция — мешки из грубой коротковолокнистой льняной ткани-мешковины, без которых не обходилась ни одна уборка картофеля. Они пользовались спросом по всей стране. Но посещение цехов, где производился этот ходовой товар, доставляло мало радости — словно побывал в преисподней. Оборудование и условия труда — допотопные. От перерабатываемого сырья в воздухе клубилась густая пыль, а от шума работающих станков можно было оглохнуть.

Все это оставляло осадок — ощущение безнадеги, беспросветности. Казалось, что все здесь так было и сто, и двести лет назад, с самого основания этой старой фабрики.

Не удивительно, что местные «Первомайскую» обходили стороной, и здесь работали в основном молодые женщины и девушки, приехавшие по оргнабору со всех концов СССР. Тяжелый труд, одиночество, общежитская «коммуналка», отсутствие поддержки родных, незащищенность — эти жернова перемололи немало судеб. Об одной из них я во всех подробностях узнаю через много лет, уже работая в «Российской газете».

Была еще швейная фабрика, где шили кружевное женское белье, в основном бюстгалтеры, по тем временам вполне приличные. Были, как во всяком райцентре, свои хлебозавод и молокозавод. Ну, а градообразующим предприятием, как сейчас принято говорить, являлся «Красный химик». Там из расплавленных стеклянных шариков вытягивали едва видимые невооруженным глазом тончайшие нити. Их наматывали на бобины, чтобы затем где-то соткать стеклоткань, очень прочную и огнестойкую.

Рядом с «Красным химиком» на правом берегу реки Судогды, вырос, как водится, одноименный микрорайон с жилыми многоэтажками из кирпича и железобетонных панелей, общежитиями, школой, детскими садами, поликлиникой. А ближе к лесу появилась целая улица из двухэтажных коттеджей на две семьи — тоже для работников предприятия.

В одном из них жил директор — Владимир Абелевич Янковский. Лично я не была с ним знакома, но то, что узнавала, приводило к мысли, что руководитель советского времени по своему типу мало отличался от управляющих дореволюционной эпохи, описанных писателями-классиками. Между ним и рядовыми работниками лежала такая же пропасть, что и раньше. Перед директором заискивали, ему кланялись, его уважали. В маленьком городе у него было власти не меньше, чем у первого секретаря райкома КПСС. И не знаю, кого здесь больше боялись — партийного лидера или промышленного босса.

Как-то в морозный день я шла по микрорайону «Красный Химик». Во дворе одного из домов на веревке сушилось белое постельное белье. И вдруг оно заискрилось в ярких солнечных лучах. Присмотревшись, я обнаружила, что ткань усыпана короткими обломками стеклянных нитей.

Рассказала об этом в редакции. Если такое на улице, что же происходит в цехах завода стекловолокна? Его работники уходят на пенсию по вредности в 45 лет, но долго не живут. Умирают от силикоза. Вскрытия показывают, делились старшие коллеги, что легкие покойников пронизаны такими нитями и находятся в них как в коконе. «Почему же об этом не пишем?» — «А где доказательства? Статистики такой никто не ведет. А если она и есть, то никто нам не даст».

Плюсы и в то же время минусы маленького города в том, что здесь все обо всех известно. Трудно ошибиться в человеке. О нем и его родственниках соседи знают больше, чем он сам. И горе тому, кто замечен в неблаговидных делах — вся его подноготная быстро выйдет наружу!

Правда, когда я приехала в Судогду, ситуация начала меняться. Пожилая редакционная машинистка, печатавшая наши рукописи, возмущалась: «В наше время дочь воровки никто бы на танец не пригласил, а теперь за дочерью директора райторга парни в очередь выстраиваются!»

Слышала, что 7 ноября во время демонстрации женщина из колонны работников судогодской торговли вдруг поскользнулась и упала. И тут же из толпы зевак закричали: «У, торгаши! Объелись колбасы, и земля их не держит!» В тот день подморозило. А женщина шла в резиновых сапогах и поскользнулась на обледеневшей дороге.

Гнев из-за тотального дефицита — обуви, одежды, колбасы, книг — выливался на рядовых работников торговли. А на виду у всех уже стояли особняки директора общепита, председателя райпотребсоюза и директора торга.

Наверное, полезно было начинать изучение жизни в 14-тысячном городке. Здесь, как в капле воды, взятой из моря, отразились типичные проблемы нашего общества. Вряд ли в сложной, порой скрытой системе взаимосвязей большого города мне, неопытному журналисту, удалось бы много увидеть.

В то время, о котором многие из нас, и я в том числе, вспоминают с теплотой и ностальгией, рая, конечно же, не было. О чем бы ты ни писал, за какую бы тему или проблему ни взялся, будь то промышленность, сельское хозяйство или досуг молодежи в городе и деревне, нередко упирался в стену. За все отвечал райком, а значит, это райком недосмотрел, недоделал. Представить, что газета начнет критиковать партийную организацию, органом которой является, было немыслимо. Вот и оставались нам лишь беззубое мелкотемье и письма читателей.

ПЛОСКОРЕЗ ФОКИНА

Редакция, увы, не избежала извечной русской болезни. И наш редактор-трезвенник, измученный пьянством и периодическими запоями корреспондентов-мужчин, как-то, вернувшись с учебы то ли из Меленок, то ли из Селиванова, привез с собой нового заместителя. Это был Владимир Васильевич Фокин, умный, душевный человек. Рассказывали, дело было так.

Как всегда, встреча коллег заканчивалась бурным застольем. И вот в самый разгар пьянки наш Георгий Николаевич вдруг увидел единственного трезвого в компании. И был так очарован, что пригласил его на работу в «Ленинец» своим заместителем. Тот согласился. Видно, условия его устраивали: есть жилье, школа и сад для детей, работа для жены, соответствующая специальности, — на судогодской ретрансляционной станции.

Роста он был невеликого. И когда вставал из-за своего стола, я возвышалась над ним так, что и самой было неловко. Тихий голос, малый рост, да еще и журналистского образования нет… Фокина в редакции приняли настороженно. Хотя в районках корреспондентов со специальным образованием было наперечет, да и журфаков в университетах страны — единицы.

В судогодском «Ленинце» «профильные» дипломы имелись только у ответственного секретаря и у меня. Остальные вышли из рабкоров: один — бывший инженер с «Красного химика», другой — выпускник Муромцевского лесотехнического техникума. Но все-таки главное в нашей профессии — это умение выражать свои мысли. Умение зама ограничивалось небольшими заметками. Да и сам он вскоре понял, что газета — не его призвание.

Ушел из редакции Фокин уже после меня. Слышала, что устроился на «Красный химик» простым рабочим. А вскоре стал изобретателем — придумал особый плоскорез для обработки почвы. Его так и назвали — плоскорез Фокина. Он до сих пор пользуется большим спросом у дачников. Собиралась встретиться с Владимиром Васильевичем, написать о том, как человек все-таки нашел себя и реализовался в профессии. К сожалению, стремительная река жизни пронесла мимо. И пока я собиралась, бывшего коллеги не стало.

А о существовании его изобретения я узнала случайно, от судогодской журналистки Нины Ишкирейкиной. Жаль, что не раньше, когда возделывала шесть садовых соток и вела изматывающую борьбу с сорняками.

Она начиналась с мая на перекопке. Каждый перевернутый пласт земли тщательно разбивался и просматривался. Но этого было мало, почву требовалось просеивать как сквозь мелкое сито. Даже самые мелкие частички пырея, оставшиеся незамеченными, давали новые и новые побеги. У растения, как у дракона, на месте одной отрубленной вырастали несколько голов. Копай не копай, а сорняки разрастались все пуще. И наша обычная лопата, перерубая живучие корни, только способствовала этому. Хотелось побольше грядок засадить полезными овощами. Но чем больше было грядок, тем больше появлялось сорняков. Снова и снова требовалась прополка. Дошло до того, что начала рабочей недели я ждала как праздника, а окончания короткого северного лета — как освобождения. В результате дачная эпопея закончилась продажей участка.

Хроническая усталость заставила задуматься, а так ли экономически бесспорно огородничество на участке, расположенном далеко от дома, да еще лишь в выходные. Например, только на пленку, которую в теплице надо менять каждый сезон, требовалось 400 рублей. Да на эти деньги можно купить машину помидоров! Я взвесила лук, собранный с двух грядок, над которыми горбатилась все лето. 5 килограммов. В магазине он стоил 3 рубля за килограмм. Экономия — всего 15 рублей. А стоила ли овчинка выделки?

Как знать, может, будь у меня тогда замечательный плоскорез Владимира Фокина, я бы стала знатным огородником, до сих пор выращивала экологически чистые продукты на шести сотках?

УМЕРЛА БАБУШКА ДУНЯ

А еще я тогда поняла, что очень важная и манящая сторона журналистики — дорога. Куда бы ты ни поехал, везде перед глазами мелькают прекрасные русские пейзажи — леса, луга, реки, озера. Их вид рождает светлые мысли, умиротворяет, пробуждает вдохновение. Дорога «Владимир-Судогда» — одна из самых живописных в области. О чем только не передумалось за 40 минут пути. Из Владимира в Судогду я отправлялась рано утром по понедельникам, возвращалась вечерними рейсами по пятницам.

И на работу, и домой ехала с радостью. Но однажды обратная дорога стала для меня такой печальной, что хотелось, чтобы она никогда не кончалась. Это произошло в конце сентября, когда умерла моя бабушка — Евдокия Михайловна Пыхтина.

Умерла баба Дуня, как я ее звала с самого рождения, в 72 года, не успев поседеть и завести морщины на лице. Хотя пережила в своей жизни немало. В тридцатых годах они с мужем, спасая детей от голода, уехали из Курской области в Донбасс. А когда его заняли фашисты, сорок дней вместе с малышами выбирались из оккупированной территории в колонне беженцев. Вернулись на родину, а дома нет — сожгли немцы.

Середина сентября была очень теплой, даже жаркой. Бабушка лечилась и отдыхала в болдинском санатории. Я поехала ее навестить и в электричке, чтобы не терять времени даром, вязала модный теплый шарф из очень толстой домашней пряжи.

Многие санатории Центра России располагались в уцелевших барских усадьбах. И этот тоже. Мы погуляли с бабой Дуней в старинном парке, окружавшем спальный корпус. Она — в цветном байковом халате, я — в легком летнем платье. О чем-то говорили, баба Дуня улыбалась, на самочувствие не жаловалась. Собственно, пребывание ее в санатории было обусловлено не столько состоянием здоровья, сколько бытовыми причинами. Тетя с мужем затеяли в квартире ремонт, и отдых за городом позволял оградить пожилого человека от сутолоки и мусора, которые всегда сопровождают этот процесс.

Когда я уже собиралась в обратный путь, бабушка попросила меня подождать и пошла в палату. А вернулась с гостинцем — пригоршней спелых темно-фиолетовых слив, привезенных кем-то из родственников. Она не отдала мне все разом, а кормила, как в детстве, по одной. Только я съедала сливу, протягивала другую и улыбалась, довольная, что задержала меня хоть ненадолго. Простились, и я зашагала к железнодорожной станции. Обернувшись напоследок, увидела ее, всю в солнечных бликах. Баба Дуня ласково смотрела мне вслед и махала рукой. Ну, разве могла я подумать, что вижу ее живой в последний раз?

Следующие суббота и воскресенье были дождливыми, и я легкомысленно отложила поездку в Болдино. На неделе мама позвонила и сказала, что у бабушки инсульт. Мы поехали к ней в субботу. Но опоздали. Медсестра сказала, что баба Дуня скончалась ночью. Было очень горько, что родной человек умирал среди чужих людей. И мы, не стесняясь, заплакали.

В «КОМСОМОЛЬСКОЙ ИСКРЕ»

Поработать в двухэтажном здании на Октябрьском проспекте, с которым было связано столько юношеских воспоминаний, мне не довелось. К тому времени здесь уже расположилась балетная школа. Сюда ходили не жизнерадостные журналисты и одержимые авторы, а девочки с прямыми спинками и гордо посаженными головками. А для журналистов построили четырехэтажный Дом печати на улице Офицерской, рядом с газетной типографией.

В этом здании под номером 33 разместили две областные газеты — «Призыв» и «Комсомольскую искру». Три этажа отдали партийному органу, один, верхний, — комсомольскому. Несколько кабинетов получили областной Союз журналистов и студия «Владимир-фото».

С остановки «Руслан и Людмила», названной в честь магазинов женской и мужской одежды, которые были расположены по разные стороны проспекта Ленина, мы шли по Лисину переулку (теперь это улица диктора Левитана), застроенному одноэтажными деревянными домами. Хорошо было летом, когда все цвело и благоухало, а вот в осеннюю и весеннюю распутицу приходилось месить грязь. Ситуация усугубилась, когда начали один за другим сносить частные строения и на их месте возводить многоэтажки. Грязь поселилась в этом переулке на долгие месяцы и даже годы.

Логично было бы разместить редакции поближе к людям, а не на куличках, каковыми и являлось тогда это место. Рассказывали, что его выбирал редактор «Призыва», он же председатель областного Союза журналистов, он же член президиума обкома КПСС Леонид Алексеевич Кузьмин. Так называемое «дворянское гнездо», в котором жили обкомовские работники, в том числе и редактор, находилось неподалеку, в этом же переулке. А буквально в десяти метрах располагалась газетная типография.

Вскоре в Доме печати смонтировали пневматическую почту. И некоторое время газетные полосы, запакованные в специальные тубы, отправляли по трубам прямо в типографию. Но продолжалось это недолго. Что-то там постоянно ломалось, и постепенно интерес к нововведению пропал. Вернулись к традиционному способу доставки. Полосы стали носить в типографию корректоры.

К тому времени на окраине города, на Московском шоссе, уже строилась офсетная газетная типография, которая впоследствии в корне изменит технологию производства газеты, предложив вместо привычной высокой печати инновационный фотонабор.

Но как бы то ни было, одно здание с общей столовой, бухгалтерией и актовым залом, а еще новогодние огоньки, творческие встречи — все это сблизило два редакционных коллектива, отношения между которыми прежде особой теплотой не отличались.

Старшие коллеги из партийной газеты смотрели на нас свысока, снисходительно, как на детей. А может, завидовали молодежке, в которой под крылом обкома комсомола разрешалось то, что непозволительно было в партийном органе? Хотя были и исключения.

Еще в период моего комкорства в редакции появился новый сотрудник — выпускник журфака МГУ Евгений Малюта. Внешность у него была приметная — в первую очередь благодаря шапке темных курчавых волос, которая придавала Жене сходство с американской коммунисткой Анджелой Дэвис. Но ходить с такой шевелюрой пришлось недолго. Из обкома партии поступило распоряжение — постричься. Сотрудники молодежки возмущались самодурством начальства, владелец шевелюры, естественно, тоже. Однако делать нечего, пришлось подчиниться. Это в мелочах, а что говорить о принципиальном, мировоззренческом!

Думаю, и у искровцев по отношению к старшим товарищам была зависть. Время летит быстро. Долго писать на молодежные темы не будешь, надо расти. А куда? В областном центре существовала единственная возможность творческого роста — пойти на повышение в партийную газету «Призыв». Те, кому повезло, могли проработать там до самой старости, кое-кто уходил оттуда в писатели. Но счастливый билет доставался далеко не всем.

КЛЯУЗНИК ИЗ МОСИНА

В «Комсомольской искре» мне поручили отдел писем. С одной стороны, рутина. В редакцию десятками приходили кляузы на соседей и просьбы помочь разобраться в семейных конфликтах, и на все нужно было обязательно отвечать.

Каждое письмо держала на контроле гроза всех журналистов Александра Михайловна Кузьмина. Она работала в газете с незапамятных лет, помнила времена, когда «журналисты относились к читателям с большим уважением». И не дай бог потерять хоть одно письмо! Это катастрофа. Хорошо, что со мной она не случилась.

Но именно отдел писем позволял не зацикливаться на каком-то одном направлении, а писать на разные темы и расширять кругозор. Как-то пожилой житель пригородной деревни Мосино пожаловался, что владимирские подростки, приезжающие во время школьных каникул к бабушкам и дедушкам, гоняют по вечерам на мотоциклах и мешают ему спать. Просил привлечь их за это к ответственности.

К тому времени я уже неоднократно пересекалась по работе с областной инспекцией по делам несовершеннолетних, являвшейся одним из подразделений областного УВД. Ее возглавлял Борис Иванович Елизаров. Нам с инспектором Людмилой дали машину, и мы поехали в Мосино разбираться с жалобой, изучать общественное мнение. Выяснилось, что старик затерроризировал соседей своими кляузами, а городских мальчишек гоняет чуть ли не с ружьем. Но ведь детям нужно чем-то заниматься?

Вокруг деревни, расположенной на пригорке, расстилались живописные зеленые луга. Стоял тихий теплый летний день, какие редко выпадают в конце августа. Ничто не предвещало перемены погоды. Но внезапно собрались тучи, и начался ливень. Он быстро расквасил грунтовую проселочную дорогу.

Наш «козлик» то и дело буксовал в глине, но после нескольких сильных рывков все-таки выбирался. А на полпути окончательно завяз. Пришлось нам выходить из кабины и толкать его под холодным, по-настоящему осенним дождем. Думали, усилия напрасны. Но «козлик» и на этот раз смог выскочить из вязкой глины на асфальт.

Домой я приехала промокшей до нитки. Мама сразу налила горячей воды в ванну. Это помогло не заболеть. А итогом поездки в Мосино стал материал с критикой в адрес жалобщика. Разумеется, предметом очередного недовольства сутяги стал уже корреспондент. Старик подал на меня в суд. Насколько помню, в советское время судебные разбирательства, ответчиками в которых выступали журналисты, в области были единичными. Всего лишь десятилетие спустя подобный процесс сыграл бы на руку сотруднику СМИ и сделал ему имя, мне же, как неугодному корреспонденту, этот эпизод припомнят позднее.

А тогда друг редакции, помощник прокурора области по делам несовершеннолетних Александр Петрович Сухарев, консультант моей страницы «Уроки Фемиды», дал необходимые советы и познакомил с судьей областного суда Екатериной Ивановной Кудрявцевой, которой предстояло вести этот процесс. Я была уверена в собственной правоте и изложила ей свою позицию. Сейчас понимаю, что проигрыш сотрудника газеты, являвшейся органом обкома ВЛКСМ, был практически невозможен. Но по молодости я об этом не догадывалась и очень волновалась. А суд действительно выиграла и пришла в редакцию победителем.

«УРОКИ ФЕМИДЫ»

Став заведующей отделом писем «Комсомольской искры», я подхватила эту эстафету из рук Аллы Волковой, которая к тому времени в газете уже не работала и уехала в родной Усть-Лабинск — городок в Краснодарском крае. Безусловно, продолжению полюбившейся читателям страницы способствовал ее идейный вдохновитель, автор, эксперт по самым трудным вопросам — известный в области юрист Александр Сухарев.

А я, благодаря «Урокам», глубже погружалась в жизнь и видела не только ее парадную сторону, училась анализировать происходящее, понимать причины поступков людей, преодолевать стереотипы и штампы.

Вот, например, утверждалось, что человек — кузнец своего счастья, что не важно, где он родился, какая у него семья, и что все плохое преодолевается воспитанием, а наследственность не играет никакой роли. В большей степени я была с этим согласна. Поэтому с установкой обличать школу и ехала в Муром, где, как узнала, 10-летний школьник за пьянство направляется в спецучреждение.

Самое дешевое красное вино типа «Солнцедара», которое в 70-е называли чернилами, он начал покупать с семи лет, на деньги, вырученные от продажи пойманных птиц. В Муроме этого мальчика я не застала. В инспекции мне сказали, что его уже отправили во владимирский спецприемник. Но уезжать с пустыми руками не хотелось. Взяла адрес его матери.

В деревянном доме, где они жили, поразила страшная нищета — практически полное отсутствие вещей! Спартанская обстановка состояла из грубо сколоченного деревянного стола, который был поставлен посреди комнаты, и придвинутой к стене железной кровати, покрытой серым солдатским одеялом. А на полу вместо паласа или деревенских домотканых половиков лежали куски обшарпанной столовой клеенки.

Меня встретила очень худая женщина с темными кругами под глазами и потухшим взглядом. Разговорились. Оказалось, что отец мальчика пьет горькую, его отец тоже был запойным пьяницей, прадеда она не знала, но слышала, что и тот трезвостью не отличался. Получается, подумала я, ее сын уже с рождения должен быть склонен к пьянству — генетика. Поэтому дошедший до него через поколения порок и проявился так рано.

«Судьба муромского мальчика писалась предками еще до его рождения», — удивилась я своему невольному «открытию» о наследственной предрасположенности. Эту мысль и пыталась донести в мягкой, конечно, форме в своем очередном судебном очерке «Мальчик моложе одиннадцати». Как ни удивительно, но он был опубликован.

А очерк о трудных подростках для «Уроков Фемиды» запланировала написать по материалам Гусевской инспекции по делам несовершеннолетних. Хотелось проанализировать, что же толкает современных школьников на правонарушения? Наибольшее количество малолетних правонарушителей проживало в микрорайоне Гусь-Хрустального под названием «Торфопредприятие». Получив в инспекции их адреса, засобиралась на место. Инспектор ИДН заявил, что поедет вместе со мной. Мне это не понравилось. Хотелось непринужденного общения и откровенных разговоров с подростками и их родителями, а какой разговор может быть в присутствии должностного лица в милицейских погонах?

Но инспектор был настойчив, и, чтобы не доводить дело до конфликта, пришлось отступить. Только прибыв на место, поняла, что он присоединился не для того, чтобы контролировать разговоры и присматривать, а в качестве охраны.

Улица, куда мы приехали, состояла из двух рядов одноэтажных каменных бараков. И чуть ли не под каждым кустом во дворе сидели компании, распивавшие спиртное. Через распахнутую дверь подъезда увидела, как несколько пьяных мужчин постучались в одну из квартир и попросили у хозяйки стакан. А когда она вернулась, сначала налили водки ей, а потом продолжили коллективную пирушку. Конечно, сюда я спустилась не с небес. И за 24 года повидала немало. Но увиденное потрясло. Критический материал из Гусь-Хрустального тоже появился в газете.

Думаю, благодаря «Урокам Фемиды». Эта страница позволяла сказать то, что на других полосах выглядело бы крамолой.

ЗАКОННАЯ ЗАЦЕПКА

Не раз в трудные моменты я обращалась к Александру Петровичу Сухареву. И получала не только советы, но и помощь! Так случилось, когда ждала первого ребенка. В этот момент дом, построенный моими родителями еще в молодости на ссуду, которую в 50—60 е годы прошлого столетия выдавали семьям молодых специалистов и в котором мы жили с ними, шел под снос. И распределение квартир началось за несколько месяцев до рождения моей дочери Кати.

Доказывать ЖКО тракторного завода, который на месте частных домов на улице Народной запланировал строительство девятиэтажных семейных общежитий, что через несколько месяцев в нашей семье ожидается прибавление, было бесполезно. В расчет принимали только уже имеющихся детей. В противном случае это считалось разбазариванием жилплощади. А заводские чиновники всеми силами старались экономить, даже вопреки здравому смыслу.

«Вас двое, а на двоих положена однокомнатная квартира», — звучал ответ. Требовалась законная зацепка. Ее помог найти и подсказал, как действовать, Александр Петрович. Журналисту, как представителю творческой профессии, полагалась дополнительная комната. Но норма эта была рекомендательной, на усмотрение администрации.

Учитывая нежелание начальства ВТЗ «разбрасываться» жилплощадью, Александр Петрович посоветовал ходатайство от Союза журналистов подкрепить медицинской справкой. В поликлинике завода «Автоприбор», к которой я была прикреплена, давать ее отказались, потребовав запрос от ВТЗ. Но как его получить на предприятии, которое в этой истории является самой незаинтересованной стороной?

Найти выход из тупика помог Александр Петрович, у которого, как у прокурорского работника, были свои рычаги. И он надавил на них вовремя. Заместитель главного врача поликлиники, подписывающая справку, была очень недовольна. Даже упрекнула в непомерных аппетитах. Сказала, что сама с двумя детьми живет в двухкомнатной квартире, а тут, видите ли, объявилась самозванка, претендующая на такую же.

В конце концов мы получили двухкомнатную квартиру в новом доме на улице Безыменского, за что я очень благодарна Александру Петровичу.

БОЛГАРСКАЯ ТЕЗКА

Оказывается, была еще одна газета с названием «Комсомольская искра», но не в Советском Союзе, а в болгарском Пловдиве. Посоветовавшись с редактором Вячеславом Михайловичем Чировым, я решила наладить дружеские контакты с зарубежными коллегами.

Складывающиеся обстоятельства этому способствовали: путевка в Варну, в международный дом отдыха журналистов, была куплена. Во время пребывания там я собиралась навестить однокурсницу Валю Кутепову, а заодно побывать в одноименной редакции и передать письмо с предложением дружбы.

После окончания журфака Валя получила распределение в Старый Оскол. В это время там работали молодые болгары. С одним из них она познакомилась и вскоре стала Йеремиевой. А когда у мужа закончился срок контракта, уехала с ним в Болгарию и поселилась в доме его родителей в большом селе Пазарджишки под Пловдивом.

До встречи с ней мне предстояло проехать через всю Болгарию от Варны до Пловдива. Дорога заняла ночь. Спальных вагонов в местных поездах не предусматривалось. Поэтому всю ночь дремала, сидя у окна. Старалась ни с кем не разговаривать: хоть и дружественная страна, но чужая. Но мужчина средних лет, сидевший наискосок, догадался, что я русская.

И что тут началось! На протяжении всего пути пришлось выслушивать его критические оценки СССР. А пока мой сосед чуть не брызгал слюной, я молчала. Боялась агрессии с его стороны. В конце концов, видимо, устав или потеряв интерес к монологу без оппонента, он замолк.

На вокзале меня встречал на мотоцикле с коляской сосед Вали. Все большое село Пазарджишки знало, что к русской невестке Йеремиевых приезжает ее русская подруга из Союза. Дружелюбие и гостеприимство новых родственников моей однокурсницы и соседей смягчили тяжелый осадок от дороги.

Договорились, что Валя покажет мне расположенную в соседнем городке редакцию газеты, где работает. Утром мы съездили туда на рейсовом автобусе. Я поинтересовалась, как она умудряется заниматься журналистикой в болгарской газете. Оказалось, что фактически выполняет двойную работу: сначала пишет тексты на русском, а потом переводит их на болгарский.

На следующий день запланировали поездку в Пловдив. Сначала решили побывать в «Комсомольской искре», а потом подняться к знаменитому памятнику Алеше. Однако торопиться с утра было незачем. Оказалось, что в Болгарии журналисты приходят на работу к обеду, а не к 9 часам, как у нас. Наверное, это правильно при ненормированном рабочем дне, командировках и вечной спешке в номер, подумала я, и даже немного позавидовала коллегам. Вот бы и нам перенять этот опыт!

Пришли в редакцию. Валя переводила. Передала редактору пловдивской «Комсомольской искры» письмо от редактора одноименной владимирской газеты. Подошли другие коллеги. Но особого дружелюбия от братушек, на которое я наивно рассчитывала, не чувствовалось.

Обычно, когда у людей есть интерес, они задают много вопросов. У меня почти ни о чем не спрашивали, если не считать проявлений формальной вежливости. Выходила я из редакции «Комсомольской искры» без всякой надежды на дружбу и, как показало время, не ошиблась.

МАЖОРКА

Когда я еще работала в «Комсомольской искре» по договору, встречала в здании обкома комсомола, а он занимал левое крыло первого этажа и второй этаж здания на Октябрьском проспекте, 6, шикарно одетую симпатичную девушку — дочь второго секретаря обкома КПСС. На ней было лаковое кожаное пальто, высокие импортные сапоги, которых и в помине не было в обувных отделах обычных магазинов. Домочадцы партийных шишек отоваривались в спецотделе главного владимирского универмага (сейчас он носит название «Валентина»), куда простолюдинам вход был закрыт.

А после университета, начав работать в молодежке, я узнала, что эта девушка уже возглавляет весьма престижную структуру — Бюро молодежного туризма «Спутник». Насколько доступными стали для молодежи поездки за рубеж, судить не берусь, зато перед юной чиновницей все границы были открыты, и она чувствовала себя здесь полновластной хозяйкой. В этом мне пришлось убедиться на собственном опыте.

Когда встал вопрос, где провести свой первый в жизни отпуск, моя наставница Элла Рогожанская посоветовала: «Ты сходи к Люде Абашкиной в БМТ, они как раз формируют молодежную делегацию в Англию, у нее большой авторитет».

Несмотря на свою наивность, эти слова я восприняла скептически. Отец Людмилы еще работал вторым секретарем и был в силе, а она сама ездила по заграницам примерно так же свободно, как мы ездили в командировки по области — в Гусь-Хрустальный, Вязники или Александров.

Но все же решила рискнуть. Постучалась в дверь ее кабинета на первом этаже, изложила причину своего визита. Смерив меня презрительным взглядом, наследница партийного босса сказала: «Мы посылаем только рабочих и колхозников».

ИВАН, НЕ ПОМНЯЩИЙ РОДСТВА

У нас с Эллой Рогожанской складывались почти родственные отношения. Она приходила к нам домой, и родители встречали и провожали ее как родную. А я часто бывала у нее в комнате на улице Растопчина и чувствовала здесь себя как дома. Когда она наконец-то получила отдельную однокомнатную квартиру на улице Ставровской, наша семья искренне радовалась. С праздничным настроением мама, папа и я шли к ней в гости. Я делилась с ней самым сокровенным, а ее жизненные неприятности и обиды переживала как свои личные.

Когда работала в судогодской газете, Элла поругивала за то, что ничего не пишу в «Комсомольскую искру» — хотя бы для того, чтобы не забыли. Она похлопотала за меня, когда в молодежке освободилось место корреспондента. Тогда я еще была на правах ее ученицы, но со временем, набираясь опыта, стала превращаться в коллегу, которому на все хотелось иметь свое мнение. И чем больше я сталкивалась с прозой жизни, тем больше хотелось бунтовать.

Как-то поехала в Муром, писать о клубе по интересам. Все хотелось увидеть своими глазами, поэтому решила отправиться с участниками клуба в байдарочный поход по живописному притоку Оки — реке Велетьме. Из-за этого задержалась на выходные, вернулась на работу с новыми впечатлениями и загаром на лице. Элла на меня очень обиделась. Упрекнула: она работала, а я отдыхала. Оказывается, пропустила дежурство. Но как можно было об этом узнать, находясь в командировке? И я поняла, что прозвенел первый звоночек.

А вскоре за ним последовал и второй. И он был связан с Владимиром Краковским. В литстудию при областном отделении Союза писателей, которую вел Владимир Лазаревич, я пришла еще школьницей, почти одновременно с появлением в «Комсомольской искре». Как-то преподаватель русского языка и литературы Ася Анатольевна Литваковская позвала меня в учительскую, чтобы познакомить с писателем. Краковский хотел привлечь в свою студию молодежь, увлеченную литературой, и ходил по школам города. Это был первый писатель, которого я увидела в своей жизни.

Краковский занимался со студийцами в ДК ВТЗ на улице Горького (ныне городской Дом культуры) каждую пятницу: занятия начинались в 18 часов и затягивались допоздна. Обычно писатель открывал их словами: «С кого начнем?» Студийцы читали свои стихи, рассказы, отрывки из более объемных произведений. А дальше шло обсуждение, где все высказывались по очереди. Последнее слово оставалось за мэтром. Все в этих посиделках мне нравилось: и свободный обмен мнениями, и творческая атмосфера, и философские разговоры, возвышающие над обыденным.

Занятия в студии учили анализировать написанное с точки зрения уникальности, художественной ценности, образности и точности владения словом, развивали вкус и умение критически мыслить. И, конечно, такое коллективное творчество подталкивало к тому, чтобы попробовать свои силы на литературном поприще.

Прежде мне приходилось слышать только короткие оценки сочинений на заданную тему от учителя на уроке литературы. А Владимир Лазаревич восхищал меня, шестнадцатилетнюю школьницу, своей эрудицией, готовностью подбодрить автора, потерпевшего неудачу в прозе или поэзии, умением заметить и развить малейший проблеск таланта и в то же время — ироничным взглядом на происходящее.

Он уже тогда был известен благодаря повести «Письма Саши Бунина». После ее выхода в свет Краковского называли русским Сэлинджером. Позднее, прочитав роман американского писателя «Над пропастью во ржи», я сама убедилась в схожести интонаций этих двух произведений.

Не все студийцы приносили на суд собравшихся свои творческие работы. От некоторых за многие годы мы не услышали ни стихотворной, ни прозаической строчки. Такие приходили послушать и отрецензировать чужие опусы. Видимо, готовили себя в литературные критики. Наблюдатели не вызывали у меня симпатии. Но авторитет мэтра был непререкаем. Кстати, по его повести «Какая у вас улыбка» я писала сочинение на свободную тему при поступлении на журфак ЛГУ.

Закончив университет, продолжала заниматься в студии. Но угол зрения на происходящее стал меняться. Показалось, что студийцы топчутся на месте. И в этом вина руководителя. По большому счету, его не волнует судьба ребят, которые все еще надеются связать свою жизнь с литературой. И постепенно я все больше утверждалась во мнении, что студия нужна в первую очередь самому Краковскому. Здесь он черпал информацию о происходящем, находил и изучал своих будущих героев, чтобы в дальнейшем, переосмыслив все увиденное и услышанное, использовать в своих произведениях. А где еще набирать материал человеку, оторванному от производства, от реальной жизни, как не на таких посиделках — от молодых учителей, библиотечных работников, инженеров…

Вроде бы нет в этом ничего крамольного — каждый изучает жизнь, как умеет. Но возмущало равнодушие к творчеству студийцев, нежелание сказать правду и назвать бездарное бездарным. В студию приходили не только талантливые люди, но и откровенно неспособные. По логике, они должны были бы отсеиваться. Но почему-то оставались, их привечали. Им была уготована роль «шутов при дворе», развлекающих высокоинтеллектуальное собрание. И подобное не пресекалось, а даже поощрялось, как я понимала, самим мэтром. Вот это меня и возмущало. И я решила написать о наболевшем.

Но предварительно обсудила свою задумку с двумя или тремя студийцами, с которыми была знакома еще до университета, в том числе с поэтом Володей Пучковым. Свой опус принесла редактору «Комсомольской искры» Вячеславу Михайловичу Чирову. Тот, пробежав глазами написанное от руки, отказался его печатать. Обоснований отказа от редактора я не услышала и обратилась в «Призыв», к заведующей отделом культуры Светлане Игнатьевне Барановой. Так состоялось мое знакомство с этой замечательной женщиной, дружба с которой продлилась четыре десятилетия. Моя позиция вызвала у нее понимание, и материал она обещала опубликовать.

Как теперь понимаю, корреспонденция «Запланированные комплименты», увидевшая свет в «Призыве», была довольно наивной. Но, даже и такая, она вызвала целую бурю! В «Комсомольской искре» мне готовы были вынести выговор. Формальным поводом стало то, что под публикацией стояла не только моя фамилия, но и должность в молодежке. Таким образом, по словам редактора, я выразила мнение газеты, в которой работала. Но редакция его не разделяет. А значит, я не имела права публиковаться в другом издании. Абсурд, да и только!

Корреспондент «Призыва» Виктор Петрович Фокин, встретившийся в Лисином переулке, обрадовал новостью: «Тебе повезло, вышло постановление ЦК КПСС о критике и самокритике. Такие статьи, как твоя, должны поддерживать!»

«Везение» не заставило себя долго ждать. Меня пригласили в областное управление культуры. Его начальника интересовало, не критиковал ли Краковский существующий порядок. Ответила, что все наши разговоры шли вокруг литературы. Подобная беседа состоялась и с представителем КГБ.

Затем последовал разбор публикации в обкоме комсомола с участием самого Краковского и студийцев. Те, кто поддержал мое намерение, теперь в глаза говорили прямо противоположное — автор не права! И даже нашли мотив. Дескать, обиделась, что ее не включили в состав группы, представляющей студийцев на областной встрече творческой молодежи. Чушь, конечно! Позже с таким предательством столкнусь не раз и сделаю для себя вывод: надеяться в таких ситуациях нужно только на себя.

Обсуждение едва началось, когда присутствовавшая на нем Элла Рогожанская встала и демонстративно вышла из обкомовского кабинета. Отношения наши после этого разладились. Возможно, ее обидело то, что я проявила самостоятельность и не посоветовалась с учителем, каковым она справедливо себя считала?

А тучи над моей головой стали сгущаться. Из любимой ученицы, младшей подруги, воспитанницы редакции я быстро превратилась в изгоя. Элла назвала меня «Иваном, не помнящим родства».

Под предлогом «слабовато» написанное складывалось «под сукно» и вылеживалось без движения неделями. Хотя я была убеждена, что и мастерства, и опыта у меня прибавилось. Спрашивала, почему, и слышала: надо доработать. Что? Где? Как? На эти вопросы у редактора ответа не было. Вместо прежней похвалы и поддержки — косые взгляды, критика и заговор молчания. Атмосферу травли передать нельзя, ее можно почувствовать. Кто в нее попадал, тот меня хорошо поймет.

Через много лет, когда буду работать собственным корреспондентом «Российской газеты», на одном из балов прессы в ДК ВТЗ ко мне подойдет бывший редактор «Комсомольской искры» Вячеслав Михайлович Чиров и попросит прощения: «Прости, мы тогда были молодые, горячие». Простила, оценив его искренние слова. И даже выпила с ним на брудершафт.

Ему тогда было около 40, Элле 35, а мне 25. Для самой молодой эта травля могла плохо кончиться. Каждый день, придя домой с работы, я пила валерьянку и долго не могла уснуть. Напряжение достигло такого предела, что в любимую газету шла как на каторгу. Но, видимо, закалили испытания предыдущих лет. То, что нас не убивает, делает нас сильнее, это еще Ницше сказал.

АВАРИЯ

Хорошо, что не все замыкалось на работе. Были и маленькие радости. Вернулся после трехлетней службы на Северном флоте брат Юра. Я сдала экзамены в ГАИ и получила водительские права. И уже самостоятельно водила недавно купленные родительские «жигули». Отправляясь в первые поездки без сопровождающих, чувствовала себя так, словно меня запустили в космос. Вроде бы и руль в руках, но от водителя ничего не зависит.

Доезжала до Светы и Юры Леонтьевых. Они тогда жили в преподавательском общежитии на Всполье. Заходила к ним в гости, а потом возвращалась домой так, будто совершила героический поступок. Но постепенно освоилась, стала возить маму за ягодами и за грибами в Судогодской район, папу — на речку к родственникам в Спасское Городище и почувствовала себя уверенней.

В это время родители, которым осточертело сводить концы с концами от зарплаты до зарплаты, по совету папиного друга стали разводить в сарае на приусадебном участке нутрий. Этот «бизнес» отнимал у них все время после работы и в выходные.

«Так устал, что жить не хочется», — как-то в сердцах бросил папа. Наши с ним настроения совпадали. На семейном совете решили: втроем — папа, брат и я — едем в гости к Анне, папиной тете, единственной здравствующей родственнице со стороны дедушки, живущей в городе Дзержинске Горьковской области. Развеемся, а заодно я укреплю свои водительские навыки. Я тогда единственная в семье имела права на вождение автомобиля. У папы были права только на мотоцикл.

Погостили у тети Ани, у ее старшей дочери Али и сына-художника Николая, навестили могилу тетиного мужа, искупались в местном озере. И все время мне и брату, который ехал рядом на пассажирском сидении, было некомфортно от слишком туго натянутого ремня безопасности. Хотела его ослабить, но так и не собралась. Думаю, что именно он и спас нам жизнь.

Когда выезжали из Дзержинска домой, светило яркое летнее солнце. Воскресная дорога была полупустой. Лишь несколько машин попалось нам навстречу и в попутном направлении.

И если кто-то появлялся в поле зрения, папа, сидевший сзади, подзадоривал: «Обгоняй!» Думаю, он полагал, что мне не помешает такая тренировка и на практически свободной трассе можно прибавить газу и ехать со скоростью 100, 120, 140 километров.

Один-два успешных обгона, и появились азарт и уверенность в своих водительских способностях. До сих пор не понимаю, как папа, мотоциклист с двадцатилетним стажем, не почувствовал опасности в тот роковой момент. Но я так никогда и не решилась ни спросить его об этом, ни тем более упрекнуть.

Уже задним числом вспомнилось предупреждение опытного водителя, участника организованной Юрием Леонтьевым экспедиции по Владимирке, о том, что самое опасное время наступает, когда у начинающего водителя появляется уверенность, еще не подкрепленная ни мастерством, ни опытом. Именно в такие моменты происходит наибольшее количество аварий. И справедливость его слов подтвердил мой пример.

Впереди показался рейсовый автобус, перед ним расстилалась свободная до горизонта лента дороги. Вскоре к автобусу пристроилась обогнавшая нас легковушка с прицепом «Скиф».

А я вновь прибавила скорости и начала сложный и рискованный маневр. И вдруг легковушка тоже пошла на обгон автобуса, преграждая путь перед самым капотом нашей машины. Это произошло неожиданно. Видимо, у прицепа не сработали поворотные огни.

Но искать виноватых, конечно, было некогда. Дело решали секунды. И я приняла, думаю, единственно верное в этой ситуации решение: резко вывернула руль влево и нажала на газ. Правда, вывернуть-то вывернула, а реакции, чтобы снять ногу с педали газа и продолжать движение, плавно снижая скорость, не хватило. Ускорение было так велико, что машина буквально перелетела через дорогу по диагонали, перевернулась в воздухе и встала на колеса.

В тот момент все события замедлились. И я как будто наблюдала за происходящим со стороны. Вот вращаюсь и, будто подвешенная на тугом ремне, оказываюсь висящей наверху. Вижу, как, все в мелких трещинках, единым полотном, словно кусок ткани, вылетает наружу переднее стекло. И если бы не ремень, вслед за ним в образовавшийся проем вылетели бы и мы с братом. Ну, а потом на нас упала бы машина…

Как раз в том месте, где мы съехали с дороги, рос старый дуб. При падении машине хватило разгона, чтобы не врезаться в него, а проехать мимо. И это нас тоже спасло. Несколько секунд после приземления мы сидели оглушенные. А потом вылезли из машины с порядком помятой крышей — целыми и невредимыми. Только папа ушиб руку, поскольку сидел на заднем сидении непривязанный и находился во время падения в свободном полете.

Авария произошла на выезде из Сенинских Двориков. И не успели мы опомниться, как прибежали жители крайних домов, оказавшиеся очевидцами ДТП. Увидев людей рядом с машиной, очень обрадовались. Признались, что не думали застать пассажиров желтых «жигулей» живыми. И так счастливо улыбались, будто мы их близкие родственники!

Неподалеку располагался пост ГАИ, и скоро подъехали гаишники. Объяснили, что делать дальше. А молодой лейтенант сказал мне: «Сегодня у вас второй день рождения». Но на все происходящее я еще смотрела со стороны, до конца не понимая, что случилось. Папа с братом остались ждать эвакуатор, чтобы доставить машину домой. А для меня остановили попутный грузовик.

К своему дому подъехала уже в сумерках и увидела маму, стоящую на дороге в светлом платье. Она уже знала, что произошло. Знакомый водитель из близлежащих гаражей видел нас на дороге и сказал ей: «Не волнуйтесь, все живы».

А у меня начался озноб. Видимо, так проявлял себя пережитый шок. Мама дала выпить таблетку элениума, я сразу же заснула и уже не увидела, как Юра и папа привезли и отбуксировали в гараж разбитую машину. Ни в этот день, ни потом не услышала от родителей ни слова упрека. Может, папа взял вину за произошедшее на себя? Но спросить об этом не решилась и теперь уже никогда не узнаю.

ПНУЛИ

Ночью, стараясь заснуть, я думала, что самым ужасным и нелепым в этой аварии была бы гибель брата Юры, который, отслужив три года на подводной лодке на Севере и побывав в разных опасных переделках и походах, вернулся домой живым и невредимым. Наверное, такого я себе не простила бы никогда.

Но был в случившемся и положительный момент. Это ДТП отвлекло от затянувшегося редакционного конфликта, показав, что в жизни бывают беды побольше и посерьезнее. Травля продолжалась, и становилось ясно, что меня просто выживают из молодежки.

Посоветовалась с ответственным секретарем областного Союза журналистов Галиной Леонидовной Саловой, которая была в курсе моей истории. Это она познакомила меня со Светланой Барановой, когда в родной газете отказались публиковать мой критический материал. Далеко ходить не пришлось: кабинет Галины Леонидовны был на втором этаже Дома печати.

Оказалось, ответсек уже похлопотала о моем трудоустройстве и отрекомендовала редактору многотиражной газеты «Автоприборовец» Ренате Григорьевне Талантовой. Сразу стало легче, словно камень свалился с плеч.

Без сожаления написала: «Прошу уволить меня по собственному желанию…», отнесла заявление редактору и приготовилась терпеливо отрабатывать положенный по закону срок — две недели. Но не тут-то было! Видимо, в редакции решили, что это слишком мягко для такой бунтарки. И на следующий день назначили профсоюзное собрание.

На нем я была подсудимой. Слушала многочисленные обвинения в свой адрес и молчала, пораженная несправедливостью претензий. Редактор Вячеслав Чиров сказал, что запустила работу с комкорами. Хотя на самом деле я занималась с ними с радостью и большим желанием, каждую неделю собирала у себя в кабинете, давала задания, готовила к публикации их заметки, они даже попадали на «красную доску».

Элла Рогожанская отметила, что в автошколу и на вождение я ходила в рабочее время. Это была неправда! На курсах я училась исключительно по вечерам, да днем они и не работали. А навыки практического вождения с инструктором осваивала исключительно в выходные. Сидела за рулем по четыре часа подряд, чтобы успеть до экзаменов набрать положенное количество часов.

Мне припомнили и заступничество за корректора Елену Лепахину, которая, чтобы встать в очередь на отдельную квартиру, привезла из Белоруссии мать и пыталась прописать ее в своей комнате в коммуналке. Как будто другие так же не делали!

Когда вернулась в свой кабинет, коллега Лариса Айдинова, которая вместе со мной была ответственной за работу школы комкоров, спросила: «А почему же ты не сказала, что школа у нас стала работать лучше?»

Обычно теряюсь в подобных ситуациях, но тут неожиданно нашла для ответа точные слова и моментально парировала: «Ларис, а почему же ты промолчала?» Она покраснела и не нашла, что сказать.

Заявление было написано, решение принято, но, видимо, кому-то очень хотелось пнуть меня вдогонку. И пнули! Забыли, как я бежала в редакцию до или после уроков, как в родной дом. Как, провожая меня на учебу в университет, Саша Зарецкий вручил блокнот в обложке из папье-маше с мстерской лаковой миниатюрой и с напутствием: «Пусть он будет полон адресов друзей!»

Но ведь и этим пинком дело не ограничилось — хотели обложить, как волка, красными флажками. А сделать это во Владимире, где в то время существовали две областные газеты, пяток заводских многотиражек да областное радио, было совсем не трудно.

Узнав, что устраиваюсь в многотиражку завода «Автоприбор», корректор молодежки Лариса Зайцева, муж которой работал главным металлургом этого предприятия, постаралась «охарактеризовать» меня заместителю генерального директора по кадрам Семену Борисовичу Бит-Ишо как неуживчивую.

Вот и весь компромат! Видимо, ничего более серьезного у них не было. Ну, а если бы было, то наверняка недавней выпускнице журфака ЛГУ не нашлось бы работы не только в «Комсомольской искре», но и в журналистике.

Дело шло к тому, что мне откажут от места. Но тут вмешался редактор «Призыва», председатель областного отделения СЖ Николай Иванович Демьянов. Он позвонил директору завода Вьюнову и защитил меня, сказав: «Берите ее, не пожалеете». Так открылась очередная страница в моей извилистой журналистской судьбе. Гораздо позднее, когда мы в Доме печати на Офицерской отмечали 80-летие ветерана Великой Отечественной войны и журналистики Николая Ивановича Демьянова, поздравляя коллегу с юбилеем, я напомнила, как он в свое время не дал меня в обиду и поблагодарила легенду владимирской журналистики от всей души.

В ССЫЛКЕ

Когда работала в районной и в молодежной газетах, заходить в высокие кабинеты не доводилось. Генеральный директор «Автоприбора» Евгений Иванович Вьюнов — первый крупный руководитель, у которого побывала на приеме, устраиваясь в многотиражку.

Почему заводские газеты, выходящие малыми тиражами, стали называть многотиражками, не совсем понятно. Возможно, этимология слова связана со стенной газетой — растиражированная стенная газета. Думаю, именно такое объяснение ближе к истине.

Гендиректор сидел в огромном кабинете за огромным письменным столом, который вместе с длинной приставкой составлял букву «т», и курил. Поразили его неестественно выпуклые глаза и мешки под ними. Сразу вспомнилась Надежда Константиновна Крупская на склоне лет. Он производил впечатление всесильного столичного туза. Говорил мало, словно считал, что каждое произнесенное им слово имеет решающее, судьбоносное значение. Наверное, так оно и было. А смысл сказанного сводился к очевидному: работать на нашем славном предприятии для каждого честь, и надо оправдать оказанное доверие. Зачем ему встречаться со мной, когда все напутствия были уже получены в парткоме? Может, хотел посмотреть на девицу, которую рекомендовал сам редактор «Призыва»?

Попасть из областной газеты, в которой писала судебные очерки, статьи, зарисовки о людях, пыталась поднимать актуальные проблемы, в заводскую, выходящую раз в неделю на двух полосах формата А3, — это трагедия. Мое состояние того времени — «сама не своя».

Можно было, конечно, махнуть на все рукой и плыть по течению. Но это означало опуститься, поставить крест на своей мечте, а по сути — на жизни. Я старалась убеждать себя, что, благодаря заводу, получу новые знания, расширю кругозор, и продолжала барахтаться.

Отдушиной стало сотрудничество с главной газетой области — «Призывом». В этот момент меня очень поддержала Светлана Баранова — золотое перо областной журналистики. Она подсказывала темы, давала задания, помогала в заметках с завода «вырулить» на областной уровень.

Еще поддерживал интерес к людям. Оторвавшись от привычной газетной среды, с которой была связана со школьных лет, я поняла, что есть другая жизнь, и она тоже интересна. Не всегда умственное развитие определяется только образованием. Оказалось, что оригинально мыслящие, начитанные люди есть и на заводе, не только среди инженеров, но и среди рабочих.

Захотелось досконально изучить технологию производства. Знание ее позволяло свободно общаться с людьми разного уровня, вплоть до главного инженера. Но не менее важной была и технология человеческих отношений. А вот с этим оказалось сложнее. Человек, пытающийся заниматься журналистикой на таком уровне, ходит по минному полю. До работы на «Автоприборе» приходилось слышать о нем, как о «тещином заводе». Он и правда был таким.

Какую бы проблему ты ни поднял, кого бы ни покритиковал, мог задеть близкого родственника, свояка, друга, одноклассника, сокурсника директора. У них были другие фамилии, но все они чувствовали себя под надежной защитой заводоуправления. Что там какой-то корреспондент многотиражки! В случае чего его можно стереть в порошок. Так оно и случилось. Только позднее.

А в августе 1981 года, придя в себя после аварии и расставшись с «Комсомольской искрой», я открывала дверь редакции «Автоприборовца». Это была небольшая комната с высоченным потолком, стенами, покрашенными грязновато-зеленой масляной краской, огромным старым окном в мелкоячеистом переплете, с каморкой-фотостудией, выгороженной из фанеры рядом с входной дверью, двумя письменными столами напротив друг друга.

Нагромождение бумаг на столах было такое, что поначалу я даже не разглядела за ними ни редактора, ни фотокорреспондента. Корзина для мусора была здесь без надобности. Ни один листок, который ложился на редакторский стол, не выбрасывался. А когда на столе им уже не хватало места, откуда-то появлялась картонная коробка, и они частично перемещались в нее. Но и коробки с бумагами по мере наполнения не выбрасывались, а ставились одна на другую, образуя у стен пирамиды. Будь они поустойчивее, росли бы до самого потолка.

За стеной редакции находилась заводская столовая. Мне рассказали, что в редакционной комнате раньше располагался туалет. Впору бы упрекнуть администрацию в таком пренебрежительном отношении к сотрудникам своего печатного органа. Неужели для них не нашлось кабинета приличней? Но сами сотрудники ничуть не переживали по этому поводу, наоборот, даже были довольны, что находятся на отшибе, далеко от начальства.

И редактор Рената Григорьевна Талантова, и фотокорреспондент Василий Александрович Новиков обрадовались появлению нового человека и с первых дней взяли надо мной шефство. А в один прекрасный момент, то ли из стеснения за убогость рабочего помещения, то ли по велению собственной души, взялись за ремонт.

Волей-неволей моим старшим коллегам пришлось определяться с бумажными терриконами, выросшими здесь за многие годы. Разбирали их целый месяц. Видимо, боялись потерять какие-то важные документы. В такой обстановке трудно было привести свои мысли в порядок, поэтому я старалась больше «бегать по цехам» — так на местном жаргоне назывался сбор материала для газетных заметок — и относиться к окружающей обстановке с юмором.

Фотокор Василий Александрович Новиков не только обеспечивал газету фотографиями, но был еще и талантливым поэтом, мастерски владел словом. Очевидно, что многотиражка не являлась пределом его мечтаний. Как и для меня, для него она стала местом профессиональной ссылки. Был у Новикова один типичный для творческого человека недуг, поэтому его присутствие в редакции продолжалось только до обеда. Во второй половине дня он тоже начинал «бегать по цехам». И нередко отправлялся в сборочные, где водился спирт. По технологии, им протирали контакты приборов.

Рената Григорьевна пристально следила за каждым шагом своего сотрудника, буквально вытаскивала из цехов, приводила чуть тепленьким в редакцию, отпаивала крепким чаем, приносила прямо в редакцию обед из столовой, словно она его секретарша, а не редактор.

Отчасти так оно и было. Во всем, что касалось газеты, решающее слово было за Новиковым. С одной стороны, Ренатой Григорьевной, конечно, двигала доброта, ну а с другой — инстинкт самосохранения. Как ни удивительно, но Талантова, назначенная редактором заводской газеты после окончания партшколы, по сути, не была журналистом. Из-под ее пера выходили трафаретные, скучные тексты.

Рената Григорьевна больше выполняла технические и представительские функции: относила материалы в набор в типографию, вычитывала их в полосах, доставляла на завод отпечатанные экземпляры, поддерживала отношения с парткомом, профкомом и дирекцией.

Вот в такой коллектив я попала. К этому моменту и Новиков, и Талантова давно числились пенсионерами. Думаю, что для одинокой Ренаты Григорьевны эта работа являлась смыслом жизни. Но она понимала, что Новиков не вечен, и готовила на свое место реального, а не номинального редактора. Им должна была стать я.

Рената планировала: «Поработаешь, примем тебя в партию, и встанешь на мое место». А она, как я понимала, хотела на мое. Но этим планам не суждено было сбыться. Я ушла в декретный отпуск, а потом в отпуск по уходу за детьми на целых три года. Василий Александрович трагически и нелепо ушел из жизни. Как это принято в семье с пьющим мужем, жена всегда старалась подальше спрятать алкоголь. Но однажды совершила роковую ошибку. Налила в пустую бутылку из-под водки уксусную кислоту. И не спрятала, как обычно, ведь там было не спиртное, а поставила на полку с продуктами. Новиков, у которого в очередной раз «горели трубы», пошарил на кухне и нашел на полочке заветную бутылку. Второпях, чтобы никто не увидел, выпил залпом. А когда понял, что именно, было уже поздно. В больнице его не спасли.

ПАРТБЮРО

Оставшись в газете одна, Рената Григорьевна Талантова пригласила на должность редактора известного владимирского писателя Геннадия Петровича Никифорова. До ухода на вольные хлеба он занимался журналистикой, в 50-е годы редактировал «Комсомольскую искру». Похоже, входить второй раз в ту же реку не планировал. Но Рената уговорила его поработать временно, до моего выхода из отпуска по уходу за детьми. Никифоров согласился, но, видимо, не из тяги к профессии. Работа была нужна для решения пенсионных проблем, связанных с трудовым стажем.

За время моего отсутствия на рабочем месте в стране началась перестройка, провозгласившая гласность и свободу печати. Несмотря на почти круглосуточную занятость детьми, я находила время, чтобы от корки до корки читать «Литературную газету», и поверила в серьезность перемен.

Результат не замедлил сказаться. Вернувшись в «Автоприборовец», стала критиковать формализм в подходе к качеству и начальство, глушившее инициативу инженерно-технических работников. Как человек вольнолюбивый, Геннадий Петрович меня поддерживал и не завернул ни одной темы.

То, что появлялось в «Автоприборовце» под моей фамилией, было шоком для начальства. К такому здесь не привыкли. Партком молчал, видимо, опасаясь выбиться из тенденции, набирающей силу в стране. После публикации в защиту конструктора из КБ «Автоприбора», которого буквально затравили за принципиальную позицию, встретив меня в коридоре, секретарь парткома сказал: «Правильная статья!» и даже пожал руку. А на следующий день собралось партийное бюро завода. На него пригласили Геннадия Петровича и меня, беспартийную. В повестке стоял один вопрос: «О работе редакции газеты «Автоприборовец». Якобы, обсудить нашу работу планировали давно. Но вместо обсуждения организовали судилище.

Мы с редактором сидели в первом ряду, а напротив нас на сцене располагался президиум. Чего только не пришлось услышать! Многотиражка оказалась чуть ли не источником всех бед на заводе. Руководители, которых я критиковала в своих публикациях, буквально обрушили лавину гнева. Даже те, кто в кулуарах горячо поддерживал мою позицию в защиту конструктора, молчали, ожидая, что будет. А секретарь парткома Александр Иванович, который еще вчера хвалил мою статью, с трибуны назвал ее вредной. Как бы выразились сейчас, переобулся в полете!

Несколько раз Никифоров пытался приводить контраргументы, но ему буквально затыкали рот. Видела, с каким трудом он сдерживал себя, чтобы не послать все это сборище куда подальше. А меня словно оглушило пыльным мешком. Не понимала, что происходит, словно попала в зазеркалье, в другой мир, имя которому мракобесие.

Высокое собрание вынесло суровый приговор: «Считать недопустимым использовать имярек в качестве корреспондента газеты «Автоприборовец». Прозвучало это из уст Семена Борисовича Бит-Ишо, заместителя генерального директора по кадрам.

Весть о решении бюро парткома разлетелась быстро. Комсомольский активист, любимец Бит-Ишо Валера Починошнов, еще накануне обещавший дать мне характеристику для вступления в КПСС, в ответ на вопрос по этой теме отрезал: «Характеристику я тебе не напишу». Так что мое редакторство накрывалось медным тазом.

Я позвонила своей заступнице Светлане Барановой и рассказала о партийном судилище. Она, бесстрашный человек, без промедления набрала номер телефона влиятельного Бит-Ишо. Знаю, что квалифицировала произошедшее как гонение за критику. И еще пригрозила, что в обиду коллегу не даст. А ее критические статьи и судебные очерки имели большой общественный резонанс.

Уже на следующий день опытный царедворец подсел ко мне в столовой и стал рассыпаться в комплиментах. А завершил свою речь буквально такими словами: «Я вас уважал, уважаю и буду уважать». Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Конечно, я не поверила его сахарным речам. И не ошиблась.

БЕЗ РАБОТЫ

Вскоре Геннадий Петрович заявил, что решил увольняться. А Рената Григорьевна делала вид, что ничего не произошло, но в то же время заметно дистанцировалась от меня.

И я понимала, что работать мне здесь не дадут. Дело только во времени. Вдруг появился шанс. Муж сказал, что на «Точмаше» ищут редактора в свою многотиражку. Созвонилась с секретарем парткома этого завода. Договорились встретиться. Он подъехал в обеденное время к проходной «Автоприбора». Поговорили. Сказал, что подхожу им, и пообещал позвонить.

Но пока я ждала этого звонка, узнала, что место редактора там уже занято. Вместо меня взяли рыженькую Семиразум, приехавшую недавно во Владимир с мужем-военным, кажется, из Казахстана. Обида, унижение, отчаяние — вот что я испытала тогда. На заводе сдерживала себя, а дома у родителей расплакалась.

С высоты прожитого и пережитого понимаю, что секретарь парткома «Точмаша» позвонил своему коллеге. И тот, который совсем недавно жал мне руку, дал соответствующую рекомендацию. Телефонное право тогда задействовали на полную катушку, как, впрочем, и сейчас.

То предложение казалось мне последним шансом, спасительной соломинкой. Вдоволь наплакавшись в одиночестве, я зашла в комнату к своим спящим малышам, постояла, посмотрела на них и вернулась на кухню. Открыла дверцу шкафа, достала оттуда бутылку с уксусной кислотой… В этот момент мне хотелось закончить все разом, поставить точку. Остановила мысль: а кому будут нужны мои крошки? Надо жить!

А вскоре мне объявили о сокращении. Якобы, в связи с реорганизацией — объединением газеты и заводского радиовещания — должность корреспондента ликвидируется. Но было ясно, что реорганизация затеяна, чтобы под благовидным предлогом избавиться от строптивого журналиста.

Эту новость я сообщила Светлане Барановой. Она договорилась, чтобы меня принял прокурор города Владимир Парчевский. В ходе беседы с ним я, стараясь избегать резких выражений и оперируя фактами, попыталась доказать, что причиной моего увольнения стали критические публикации. Парчевский слушал равнодушно, не давая никаких оценок действиям администрации. В общем, бесполезной оказалась эта встреча. Главный законник города ничем не помог или не захотел помочь. И вскоре мать трехлетнего Алеши и четырехлетней Кати оказалась на улице.

Конечно, я очень благодарна своей семье — мужу, родителям, брату, тете, которые поддержали в этот тяжелый момент и не дали впасть в отчаяние, помогли поверить в себя, не опустить руки. Да и как их опустить? Дети хотят есть. А на одну инженерную зарплату мужа не прожить. И я в очередной раз начала все сначала.

Как можно было жить в 80-е годы прошлого столетия, не имея работы? Спасительным стало мое знакомство с сотрудницами областного общества «Знание». Тогда это была мощная системная организация, которая доходила до каждого трудового коллектива, будь то крупный завод, строительный трест, оптовая база или рабочее общежитие. Лекторы общества были востребованы. И я засела за подготовку материалов по близким мне темам.

Ставка лектора составляла 2 рубля 50 копеек. Членам творческих союзов полагалось в два раза больше. В иные дни удавалось прочитать две лекции. Казалось бы, ничего сложного, ведь в сутках 24 часа. Легко сказать! Большинство организаций находилось в отдаленных промышленных зонах, в таких медвежьих углах, куда на общественном транспорте не доехать. Нет денег на такси — меси грязь ногами.

ДИСКРИМИНАЦИЯ

Оставшись без работы, я по совету Светланы Барановой обратилась к редактору газеты «Призыв». В то время им был член бюро обкома КПСС Виктор Чернов.

Существовала тогда в газете такая форма сотрудничества, как «корреспондент на договоре». Журналист работает для газеты, но не в штате, и получает за публикации только гонорар и запись в трудовой книжке о своей занятости. Сейчас таких журналистов называют фрилансерами. Название изменилось, но суть осталась прежней.

Кому выгоднее такое сотрудничество? Скорее, газете, которая имеет человека, работающего не меньше штатных сотрудников, но получающего за свой труд только мизерный гонорар и социально никак не защищенного. Эта форма хороша для начинающих журналистов — как школа мастерства. Или для маститых, увенчанных славой и уже обеспеченных профессионалов, которым она дает свободу, не стесняя рамками редакционных заданий и всякой газетной обязаловкой. Работа в удовольствие!

К тому времени я не была ни тем, ни другим и очень нуждалась в средствах. Чернов предложил поработать на договоре, но пообещал, что как только освободится место, сразу же возьмет в штат. А пока, прикинул редактор, я спокойно могу получать на гонорарах 140—150 рублей в месяц. Это меня успокоило. И началась работа. Писала много, постоянно выезжала в командировки по области. Но, чтобы получить гонорар, который позволил бы сводить концы с концами до лучшего времени, требовалось не только написать, но и опубликовать написанное. А вот со вторым дело обстояло сложнее. Работаешь-работаешь, а в газете тебя не видно, и результат — 40 рублей в месяц.

Не волнуйся, говорят в редакции, опубликуем позднее, материал не пропадет, ты потрудилась не зря. Но жить на что-то нужно сейчас, а не через месяц. Вообще, по закону об авторском праве, если редакция приняла твой материал, она должна заплатить за него гонорар, независимо от того, опубликовали его или нет. Даже если по каким-то причинам материал не вышел, вознаграждение обязательно. Но с подобным отношением к журналистскому труду я еще не встречалась. Это положение закона не соблюдается нигде. Редакторы делают вид, что как будто об этом не знают. Ну, а корреспонденты помалкивают, опасаясь, что если станут «качать права», им быстро укажут на дверь.

Обещание редактора насчет 140 рублей было выполнено лишь однажды. Но всякий раз, когда я оказывалась в его кабинете и задавала вопрос о переходе на штатную работу, он отвечал: «Подождите, пока мест нет». Так продолжалось полгода, и в голосе Чернова мне стали слышаться нотки глумления. Нарастала обида: зачем играть, как кошка с мышкой? Скажите прямо: я вас в штат не возьму, нам женщины, да еще с маленькими детьми, не нужны. А такая дискриминация по половому признаку в партийной газете была обычным делом. Девушка выйдет замуж, пойдут дети, начнут болеть, мамаша будет вечно сидеть на больничном — примерно так рассуждали начальники-мужчины.

Но редактор лицемерно предлагал потерпеть еще немного и провожал из кабинета откровенно сальными взглядами. И мое терпение кончилось. Как-то отправилась в командировку в деревню — собирать материал о работе животноводческого комплекса. Мороз стоял под 30 градусов. Возвращалась домой на стареньком попутном грузовике. Из двери в кабине водителя дуло так, что от холода не спасала и дубленка.

Простыла и к вечеру слегла с сильной температурой. А на следующий день раздался звонок из редакции: Чернов меня искал. Расстроилась, что не вовремя заболела. Подумала: наверняка хотел предложить работу в штате, надо скорей выздоравливать.

Через неделю с надеждой вошла к нему в кабинет. И что услышала? «А я вам хотел дать срочное задание». И до меня, наивной, дошло: никаких перспектив здесь нет. Написала заявление по собственному желанию, чтобы забрать трудовую книжку. И была права. Очень скоро после моего ухода в «Призыве» появились два новых корреспондента. Для мужчин места в штате нашлись.

НА БИРЖЕ ТРУДА

Нужно искать работу. Но где? И я решила пойти в бюро по трудоустройству. Конечно, понимала, что работы по своей специальности здесь не найду. Но это был шаг отчаяния и протест. Если не нужна в газете, может, пригожусь в другом месте?

Бюро располагалось на проспекте Ленина, в двух объединенных двухкомнатных квартирах на первом этаже жилого здания, с входом через отдельное крыльцо. В небольшой, не больше десяти квадратных метров, прихожей люди ждали приема. Я тоже села перед дверью с табличкой «директор». Когда подошла очередь, переступила порог. В кабинете за столом сидела красивая шатенка. Это была Зинаида Семеновна Ермолаева.

Ее внимательные лучистые глаза, добрая улыбка буквально очаровали и с первой встречи расположили к себе. Сразу же захотелось говорить откровенно, ничего не скрывая. Показалось, что и собеседница прониклась ко мне симпатией. Нашлись общие темы. Выяснилось, что ее бывший муж тоже был журналистом, и она с уважением относится к этой профессии. Думаю, директор наверняка догадывалась, что если я, человек с университетским образованием, пришла на биржу труда, значит, не все у меня в порядке. Может, действительно неуживчивая, может, конфликтная, может, профессионально несостоятельная. Но об этом она не расспрашивала. И, как предполагаю, не воспользовалась и телефонным правом. Или как раз воспользовалась и получила положительную характеристику?

Еще до похода в бюро я решила, что не буду распространяться о своих злоключениях и жаловаться на обидчиков. Потому что, слушая такое, каждый может подумать: а сама-то она тоже хороша! Но получилось так, что наш разговор ни разу не повернул в эту сторону.

Уже в конце встречи Зинаида Семеновна вдруг предложила: «А приходите работать к нам! В октябре на базе бюро по трудоустройству открываем областной Центр занятости населения. Будем расширять штат, потребуются люди». Я, не раздумывая, с радостью согласилась.

Своего домашнего телефона у меня тогда не было. Она записала номер папиной сестры Полины Николаевны, которая жила этажом ниже, прямо под нами. И обещала позвонить. И позвонила. Так я пришла на работу в областной Центр занятости населения инспектором на приеме посетителей. Попала, можно сказать, в самое горячее время. В стране, которая не знала, что такое безработица, а смена места работы считалась постыдным явлением, начинались массовые сокращения на промышленных предприятиях.

Коридорчик Центра всегда был забит людьми под завязку. Все искали работу. Кто-то переехал в Россию с национальных окраин. Как раз тогда в еще советских республиках поднимал голову национализм, и началось изгнание русских. Закрывались крупные производства с многотысячными коллективами, остальным месяцами задерживали зарплату. И открытие Центра показало, что безработица есть, и в немалых, постоянно нарастающих масштабах.

Моей задачей было принять человека, выслушать его пожелание, заполнить необходимые документы, подыскать работу из списка имеющихся вакансий и выписать направление в отдел кадров. Естественно, прием не сводился к нескольким дежурным фразам. Многие люди находились в сложной, порой трагической ситуации и хотели не только формальной выписки направления, но и понимания, сочувствия и поддержки. Я старалась, как могла, тем более, что сама недалеко ушла от них, да и журналистский опыт общения здесь очень пригодился. А после многочасовых бесед с посетителями к концу дня уже не могла говорить, теряла голос.

Раз пять за зиму болела, но без отрыва от работы — старалась лечиться домашними средствами. Да и не хотела подвести директора. Работы было очень много. А тут не успела устроиться — и уже на больничный. Училась у более опытных сотрудников. Моей наставницей и непосредственной начальницей стала заведующая отделом по трудоустройству Алевтина Ивановна Лысова. Люди на прием приходили разные — и истеричные, и раздраженные, и озлобленные на жизнь, но не помню случая, чтобы она на кого-то повысила голос. Всегда отличалась тактичностью и выдержкой. И это не было формальностью с ее стороны, а шло от сочувствия и понимания.

Приятно было видеть радость в глазах отчаявшихся, какой совсем недавно была и сама. Собиралась записывать истории моих клиентов. Но во время рабочего дня на это не оставалось времени, а к концу дня дома — сил.

Несмотря на огромный объем работы, обстановка в коллективе Центра занятости складывалась почти домашняя. Никаких интриг, ревности к успеху, подсиживания — исключительно поддержка и взаимоуважение. По этому коллективу я долго судила обо всех чиновниках, считая, что у них, в отличие от журналистов, существует реальная корпоративная солидарность и в обиду друг друга они не дадут. Но размышляя об этом позднее, поняла, что такой моральный климат — заслуга директора, Зинаиды Семеновны Ермолаевой, которая сумела с ювелирной точностью подобрать людей в свое учреждение.

Невольно сравнивала с ней руководителей, с которыми пришлось работать позднее. И всегда сравнение было в ее пользу. Она была человеком слова. Если что-то пообещала, никогда не забудет и обязательно выполнит. У нее, бывшего советского работника, был большой авторитет в городе, и мы чувствовали себя за ней как за каменной стеной.

ГАЗЕТА «ЗАНЯТОСТЬ»

Но у Зинаиды Семеновны имелись на мой счет другие планы. И брошенная вскользь при нашей первой встрече фраза, которой я не придала значения, теперь обретала реальные очертания. Директор планировала создать свою газету.

Тогда еще не существовало единой информационной базы вакансий, и у работодателей не было обязанности предоставлять все сведения о наличии свободных рабочих мест. Ежемесячно в Центр приходили кадровики и приносили заявки. Как правило, они содержали не самые лучшие вакансии. Лучшие не доходили до нас и перехватывались родственниками и знакомыми. Но даже и то, чем мы располагали, для многих оставалось недоступным. И информирование людей было одной из задач новой газеты, выпуск которой доверила мне директор.

Правда, на первых порах публиковались только те вакансии, за которые работодатели платили Центру как за дополнительную услугу. Каждая вакансия стоила пять рублей. Кроме этого, мы могли дать более подробную информацию о требуемом специалисте. Одним из первых в области наше издание стало предоставлять услуги трудоустройства. Но назвать его чисто рекламным нельзя, так как в нем можно было найти и юридические консультации, и рекомендации психолога, и актуальные авторские статьи на тему занятости.

Думали, как назвать свое ведомственное СМИ. Даже объявили конкурс среди сотрудников. Остановились на варианте, который предложила Зинаида Семеновна. «Занятость». Это точнее всего отражало специфику газеты.

Когда встал вопрос о графическом оформлении названия, я обратилась к известному художнику Юрию Ткачеву, которого знала еще по совместной работе в Доме печати. Он очень оперативно разработал паспорт газеты и сделал шаблоны макетов двух полос. Правда, от предложенного вознаграждения за свой труд Юрий Константинович категорически отказался. Пришлось ограничиться «большим спасибо».

Для макетирования необходима была специальная типографская линейка — стальной строкомер. Им еще с незапамятных времен определялось количество строк в зависимости от размера шрифта. Работать без этой линейки было невозможно.

Но все газеты, в том числе и районные, уже перевели из типографии высокой печати в новую офсетную, где технологию традиционного металлического набора вытеснил фотонабор. Здесь строкомер был не нужен. Куда бы я ни звонила, нигде его не было. Но Зинаида Семеновна пообещала достать эту линейку и слово свое сдержала.