Бесплатный фрагмент - Сто оттенков любви

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

В сущности, есть лишь один вид

психической ненормальности —
неспособность любить…

Анаис Нин, французская писательница

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

серия «Картинки к Фрейду»

---

В качестве предисловия или «О любви немало песен сложено»…

«О любви немало песен сложено»… И романов, и пьес, и рассказов. И кино снято. И картины написаны. И научные трактаты. «Может хватит?» — спросит кто-то. Может… Но мне кажется эта тема неисчерпаемой и неисчерпанной, потому что любовь понятие многогранное. Её можно рассматривать и в профиль, и в анфас. Препарировать и в ширину, и в глубину. Какой может быть любовь? Только для перечисления её граней и оттенков понадобятся тома.

                              Часть 1

Кого можно любить, как можно любить, всегда люди умели любить?

Сначала ответим на вопрос: к кому или к чему можно испытывать любовь? Начнём с человека. Любовь бывает к детям, родителям, братьям, друзьям. Вспомним о животных. Разве мы не любим домашних питомцев — кошек, собак, енотов, хомяков или аквариумных рыбок? А диких животных — не любуемся ли мы прилётом птиц весной, или гомоном улетающих стай осенью? Некоторые так влюблены в жителей саванны или джунглей, что становятся зоологами и годами выискивают своих любимцев в самых недоступных и опасных местах. Но, кроме людей и животных, мы любим вкусно поесть и выпить. Не согласны? Кто-то до дрожи обожает (это ли ни любовь?) торт с толстым слоем сливочного крема, а кто-то любит острую тайскую еду, блины с икрой или шоколад. Про алкоголь вообще молчу. Некоторые так сильно любят вИски со льдом и без него, текилу с солью или пиво с водкой, что становятся зависимыми от этих напитков не меньше, чем те, кто зависим от любви к собственному ребёнку.

Перейдём к ответу на вопрос: какой может быть любовь? Любовь бывает возвышенно-вегетарианская, платонически-романтическая, страстно-животная, уважительно-восхищённая. А также… юношеская, взаимная, безответная, роковая, братская, безумная, пошлая, циничная, уважительная, плотская, жертвенная, разумная, запоздалая, гормональная, преступная, греховная, извращённая, порочная, запретная, слепая… и т. д. И о каждой такой любви можно написать историю, а то и роман. Причём каждый пишущий напишет своё вИдение, изобразит своё понимание и свою интерпретацию этого чувства. Ведь то, что для кого-то грех, для другого — страсть. Для одного извращение, для другого обыденность. Так что и писать об этом можно бесконечно, и читать, находя новые грани этого чувства, тоже можно снова и снова.

Чтобы понять, насколько понятие любви сложно поддаётся определению, приведу такой пример. Возьмём любое существительное: слон, стул, солнце. Слон — крупное серое животное отряда млекопитающих, с носом в виде хобота, проживающее в тропических лесах и саваннах. Стул — это предмет мебели, на котором сидят. Солнце — одна из звёзд нашей галактики, вокруг которой вращаются планеты, в том числе и Земля. Получив такое объяснение, человек в общих чертах поймёт, как выглядит слон, стул или солнце. Одним предложением можно обрисовать любое существительное, кроме… существительного «любовь». Ну, попробуйте… «любовь — это чувство…» Какое? К кому? То-то же. В этом месте даже самый словоохотливый споткнётся.

Итак, мы обозначили два вопроса о любви, ответов на которые наберётся на многотомник. Третьим в этом ряду можно поставить вопрос: «всегда ли люди умели любить?». Врождённое это чувство или приобретённое в процессе развития общества? Попытаемся копнуть вглубь понятия, поищем истоки происхождения этого чувства, узнаем у историков и археологов, что они думают по этому поводу. Раскопки воссоздают картинку того, как выглядел древний получеловек, но никто не сможет рассказать нам о том, были ли у него чувства, умел ли древний предок сочувствовать, переживать… любить? «Неведомое нам многообразие чувств и способов их выражения нашими предками тонет во мраке тысячелетий», — справедливо утверждает немецкий философ Прехт.

И всё же учёные, наблюдая за современными животными, в том числе и за высокоразвитыми обезьянами (шимпанзе, гориллы, орангутанги), пришли к выводу, что любовь — чувство, генетически заложенное в нас. Но изначально это чувство касалось лишь взаимосвязи матери и ребенка. Все остальные «любови» (к партнёру и даже к другим родственникам) — производное от этой первоначальной. «Любовь» матери к ребёнку и наоборот начинается уже в период, когда зародыш будущего малыша находится в утробе матери. Самка (речь не только о человеке) стремится к рождению потомства прежде всего для передачи генетического кода, для продолжения рода — что происходит инстинктивно. У животных эта связь пропадает, как только малыш может обходиться без матери. Пропадает чувственная составляющая. У людей же она сохраняется на всю жизнь.

Любовь к партнёру в нашем понимании возникла позже. Представить секс по любви у австралопитека очень сложно, даже имея богатую фантазию. Чувство любви между мужчиной и женщиной появилось в определенный момент развития интеллекта, как результат социализации общества. Изначально на «дорассудочном» (неосознанном) этапе развития общества мужчина и женщина вступали в половой контакт лишь на уровне инстинкта — с целью продолжения рода. Как это делают животные.

Но в определённый исторический момент людям потребовалось украсить «необходимое» (половой акт как таковой) чувствами. Они не являются необходимым при сексе. И до сих пор соединение мужчин и женщин не всегда сопровождается любовью. Но от этого не является бесплодным — от секса без любви рождаются дети. Любовь не была необходимой… но это чувство украсило половые связи. С этим никто спорить не станет. «Украшательство» жизни в виде романтической любви создало массу прекрасной литературы и произведений живописи, да и в общественной жизни помогало совершать подвиги.

---

                              Часть 2

Древние греки умели любить…

Понятие «эротика», тесно связанное с любовью, своими корнями уходит вглубь веков, а именно в эпоху Древней Греции. Тогда уже люди занимались сексом не только ради размножения, не только по зову тела, но и по любви, испытывая чувства к партнёру. И помогал им в этом бог по имени Эрот (или Эрос) олицетворяющий любовное влечение — спутник и помощник Афродиты, богини любви. Людьми владела любовь в лице Афродиты, но любовь невозможна без Эрота (эротики, плотских наслаждений). Однако в древнегреческой мифологии любовь — это единство духовного и физического. Душу в этой связке олицетворяет Психея. Об отношении древних греков к теме любви можно узнать, читая мифы, созданные в те годы. «Земную душу покоряет Эрот и рассуждения лишает», — пишет поэт Гесиод (VIII — VII века до н. э.) в своей поэме «Теогония», с чем трудно не согласиться (любовь страстная безрассудная). Древнегреческая мифология пронизана чувственностью, что говорит об отношении к любви у людей того времени.

Кто сейчас не знает о поэме Гомера «Илиада» (IX — VIII века до н. э.). Это произведение о Троянской войне, но именно в нём впервые в литературной форме рассказывается о любви. Супруга Зевса должна обольстить царя Эгиоха, и ничего лучше она не придумывает, чем нарядиться и постараться царя увлечь любовными чувствами, которые… лишают человека разума. Гомер подробно описывает, как Гера готовится к обольщению. Но ей кажется этого мало, и она обращается к Афродите за помощью. Афродита даёт Гере волшебный пояс любви:

«Пояс узорчатый: все обаяния в нём заключались;

В нём и любовь, и желания, шёпот любви, изъясненья;

Льстивые речи, не раз уловлявшие ум и разумных»

(Гомер, «Илиада»)

Любовь у Гомера это чувство, ради которого прощается всё остальное. Для любви нет преград в виде социальных устоев. Любовь превыше всего, и нечего думать о том, что скажут соседи, когда ты влюблён. Позже на протяжении веков общественное мнение стало играть решающую роль и было важнее чувственности. Да что говорить о веках более отдалённых, всего через пару сотен лет Семонид из Аморгоса (вторая половина VII века до н. э.) в своих поэмах сформулировал общий принцип общественного отношения к понятию «любовь». «Любовь — это соединение мужчины и женщины в крепкую, устойчивую пару, где основной ценностью определяется хозяйственность и заботливость жены. В этом понятии нет возвышенных чувств, в нём нет даже чувственности».

О любви у древних греков можно говорить много. Уже в те далёкие от нас времена об этом чувстве было написано столько, что повторяться, может, и нет смысла. Чего стоит только поэзия Сафо, которая жила в VII веке до н. э. и в своих стихах описывала самые интимные сексуальные ощущения с высоким накалом эмоциональности. Любовь Сафо — это прежде всего любовь страстная: «…опять меня мучит Эрот, расслабляющий члены, сладостно-горькое и непреоборимое чудовище».

Хотите про измену? Тогда вспомним историю спартанской царицы Елены, жены Менелая. Елена натворила дел — влюбилась в Париса, сбежала к нему, прихватив с собой и добро, и рабов… собственно, это стало причиной Троянской войны. Менелай покорил Трою и желал наказать изменщицу… однако, увидев её, простил. Вот те раз. За подозрение в измене Отелло задушил Дездемону. А тут факт измены на лицо… и все живы. Один из первых, кто обратился к этой теме, был Стесихор (632—556 годы до н. э.), написавший стихотворение, в котором осудил прелюбодеяние Елены. Но (внимание!) произведение вызвало резкую критику со стороны общественного мнения и… Стесихору пришлось переписать текст. В новом варианте Елена не была виновата в произошедшем.

Как ни странно, но в период распада древнегреческой цивилизации на свет появляется первый любовный роман с названием «Роман о Нине». В данном случае речь идёт не о Нине, а о мужчине по имени Нин. Сюжет развивается на фоне приготовлений к войне. Герои романа, конечно, влюблённые — юноша Нин и девушка, которая приходится ему двоюродной сестрой. Они, как и полагается, поклялись друг другу в верности до гроба, но Нину нужно уходить на войну… и он спешит жениться на возлюбленной. Нин пытается уладить дело и ускорить процесс брака. И тут опять (внимание!) … никого не смущает близкое родство влюблённых. Проблема состоит в том, что невесте тринадцать лет, а брак был тогда разрешён после пятнадцати. Вот сколько интересного «об их нравах» мы узнаём из литературных произведений. К слову, надо сказать, что хотя «Роман о Нине» и отвечает требованиям любовной стилистики, но она пока ещё находится в зачаточном состоянии и, как отмечают специалисты, в произведении мало психологии и много описательности. Но тем не менее…

После «Романа о Нине» появляются и другие любовные романы. Харитон из Афродисии в Карии написал во II веке н. э. любовный роман о Херее и Каллирои в восьми книгах. Тут уже кипят нешуточные страсти. Опять ревность. Муж до полусмерти избивает жену, которую, посчитав умершей, хоронят. Но… о, случай… разбойники раскапывают свежую могилу и спасают женщину. Дальше (видимо) в семи из восьми томов автор описывает приключения Каллирии, которая несмотря ни на что… остаётся верной мужу и, в конце концов… воссоединяется с ним. Как говорится, Happy End.

Если подвести черту под темой «любовь в Древней Греции», стоит сказать, что за время от Гомера и до заката древнегреческой цивилизации это понятие претерпело существенные изменения. «На заре греческой литературы любовь воспринималась как нечто прикладное к житейским потребностям. Любовь была в связке с проблемами семьи: воспитание детей, ведение домашнего хозяйства». То есть носила меркантильный характер.

Со временем отношение к любви утратило утилитарный практицизм, хотя и не отбросило его полностью. В дополнение к этому, но часто на первый план, выдвигается любовь как страсть. Появляется новое, незнакомое предыдущей эпохе, описание ощущений любви, как чего-то чувственного, но при этом возвышенного. То есть ни в коем случае это ни чистая физиология. А физиология сочно пропитанная романтикой. Так шаг за шагом в произведениях литературы появлялись новые тенденции в понимании любви. Впрочем, происходящее в жизни тесно переплетается с тем, что описывают поэты и писатели. Жизнь всегда проецируется в творчестве авторов, а они, в свою очередь, оказывают влияние на умы и сердца людей.

                              Часть 3

Средневековье: сначала с опаской и только Бога, а потом уж…

Двигаясь по исторической лестнице от прошлого к настоящему, после распада древнегреческой и римской цивилизаций, мы попадаем в эпоху Средневековья, которое своё начало берёт в V веке н. э. и до X века называется ранним. Эти годы небогаты литературным наследием и вообще их часто называют «тёмными». Максимум на что мы можем рассчитывать, это на поэму «Беовульф», в которой герой… сражается с тремя чудовищами, которых, конечно, побеждает. Про любовь ни слова. Ни к женщине, ни к матери, ни к Родине. Основной посыл — победа добра над злом.

Начиная с раннего Средневековья и до Средневековья высокого в трудах отцов церкви от Блаженного Августина (354—430) до Фомы Аквинского (1225—1274), если и говорилось о любви, то только о любви к Всевышнему. Брак (соединение) мужчины и женщины заключается не ради любви, а ради продолжения рода, — внушали священники. Любовь плотская низменна, она отвлекает человека от любви к Богу.

Реинкарнация темы любви произошла в период позднего Средневековья на юге Франции в XI — XII веках. В это время возникло понятие «куртуазная любовь», впервые появившееся у трубадуров при дворе сеньоров Аквитании и Прованса. В Германии таковыми были миннезингеры. Жизнь перестала быть выживанием и понадобилось то самое «украшательство», о котором упоминалось выше. Появилось время для развлечения, отсюда и баллады, рыцарские романы, описывающие служение рыцаря прекрасной даме («Ланселот», «Тристан и Изольда»).

В 1200 году после длительной паузы в освещении темы плотской любви был написан латинский «Трактат о любви», в котором парижский клирик Андре Капеллан изложил свод законов куртуазной любви. Трактат считается нудным и не стал популярным. Однако, что написано пером, как известно, не вырубишь топором. Трактат Капеллана стал «первой ласточкой», открывшей дорогу последующим поэмам, романам, сонетам. Главным посылом в этих произведениях было то, что любить можно не только Бога. Ланселот отчаянно поклонялся королеве Гвиневре, Тристан с Изольдой во имя страсти преодолели тысячу препятствий. Читающие эти произведения средневековые европейцы стали понимать, что любовь вполне может выйти из храма Господня и войти в их дом. Женщина стала понимать, её сердце нужно завоевать. Мужчина осознал: подвиг на турнире он должен совершить не ради собственного удовольствия, а во имя прекрасной дамы.

«Любви была выдана лицензия на почётное существование. Она стала считаться могущественной силой. Один из самых прославленных провансальских трубадуров, аквитанский герцог Гийом IX сформулировал это так:

Её восторги исцелят больного,

Но гнев её здорового сразит;

Мудрец лишится от неё рассудка,

Красавец в безобразие впадёт».

Возникает культ «Прекрасной Дамы», и одна за одной появляются поэмы: «Песнь о Роланде» (старофранцузский эпос, XII век), «Песнь о моём Сиде» (испанский героический эпос, XII — начало XIII века), «Песнь о Нибелунгах» (германский эпос, конец XII — начало XIII века) и знакомое нам «Слово о полку Игореве» (конец XII века). Хотя все эти произведения прежде всего о героизме, но везде есть и про любовь. Кто не помнит о стенаниях влюблённой Ярославны («Слово о полку Игореве»), страдающей о муже ушедшем воевать. Она готова лететь птицей и омыть его раны, чтобы оживить. Сколько любви и сочувствия в этих строках.

Постепенно переходим к эпохе Возрождения ярким представителем которой в литературе был Вильям Шекспир (1564—1616). Вот уж кто заполнил литературное пространство элегиями о любви. Именно он в своих поэмах и сонетах объяснил народу, что любовь — это не любовь к телу или к душе. Это любовь во всей полноте — и к телу, и к душе со всеми недостатками. У Шекспира, казалось бы, описано всё, что только можно представить — и ревность, и страсть, и юношеская любовь, и измена, и всяческие интриги подстроенные ради любви. И определения этому понятию у Шекспира даны в большом количестве, это одно из…

Любовь — над бурей поднятый маяк,

Не меркнущий во мраке и тумане,

Любовь — звезда, которую моряк

Определяет место в океане.

(перевод С. Маршака).

Что сказать… определение скорее романтическое, расплывчатое и чисто поэтическое. Чтобы копнуть вглубь и препарировать понятие любви в полном объёме, надо обратиться к произведениям классиков писавших о чувствах и чувствительности в более позднее время. Вы все знаете их имена. Это всемирно признанные мастера историй «про любовь» Ги Де Мопассан и Стефан Цвейг. О любви писали Густав Флобер («Госпожа Бовари»), Эмиль Золя («Дамское счастье», «Нана»), Виктор Гюго («Собор Парижской Богоматери»), Хемингуэй («Старик и море»), Фрэнсис Скотт Фитцжеральд («Ночь нежна»), Франсуаза Саган («Здравствуй, грусть»). Можно писать о войне, но на самом деле всё равно история будет о любви, как, например, «Доктор Живаго» Пастернака. Роман о Первой мировой, о революции и гражданской… но прежде всего это роман о любви Юрия и Лары. Или роман Маркеса «Любовь во время чумы»: «… что делать, когда любовь всей твоей жизни выходит за другого? Ждать…» О любви порочной тоже писалось. Один Владимир Набоков со своей «Лолитой» чего стоит.

                              Часть 4

Любовь в произведениях литературы XIX — XX веков расцвела буйным цветом…

Стефан Цвейг (1881—1942), пожалуй, один из самых больших знатоков этой темы. Какое произведение Цвейга ни возьмём, все они о любви в разнообразных её оттенках. Особенно интересна новелла «24 часа из жизни женщины» (1927) посвящённая обсуждению сущности чувства любви. Большая компания сопереживает мужчине, от которого сбежала жена. Практически все участники разговора осуждают беглянку. Как можно бросить порядочного человека, как можно не подумать о детях, как можно убежать с человеком, о котором не знаешь достоин ли он твоей любви. Но разве любовь бывает только к достойному человеку? В случае со сбежавшей женщиной стоит говорить о любви страстной, о любви, как болезни, когда человек перестаёт владеть разумом. Но так бывает. И можно ли осуждать такое чувство? Сколько пересудов и в современной жизни, когда кто-то бросает мужа и ребёнка и уходит к другому (или к другой). Предатель (предательница). Этот ярлык легко присваиваем такому человеку. Но разве любовь, заставившая совершить этот, на взгляд многих, безумный поступок не оправдывает его? Или общественное мнение важнее страстной любви?

Любовь в произведениях всемирно известных писателей зависит от страны и, конечно, от времени происходящих событий, иными словами, — от нравов и обычаев. То, что осуждалось в веке девятнадцатом, переставало удивлять спустя пару десятков лет. Вспомним «Евгения Онегина» Пушкина. Евгений встречается с Татьяной Лариной. Вспыхивает любовь. Первая, юношеская. Но не взаимная. Татьяна влюблена. И даже решается объясниться с предметом вожделения. Правда, только письменно. Евгений тронут письмом, но не больше. Понимание того, что он любит Татьяну, приходит к нему много позже. Он встречает Татьяну, признаётся ей в своих чувствах, но… хотя и продолжает любить Евгения, она «другому отдана и будет век ему верна». «Евгений Онегин» — произведение про любовь, но вместе с тем и о том, что отношения к семейным ценностям в ту пору были в сотни раз важнее любви. Своё произведение Пушкин написал в конце 20-х годов XIX века (роман впервые был опубликован в 1833 году), а в 1878 году, то есть и пятидесяти лет не прошло… как появился роман Льва Толстого «Анна Каренина». Анна влюблена во Вронского, уже будучи замужем. Всё тот же традиционный брак — не по любви. И вдруг взрыв эмоций. Запретная любовь. Любовь «на стороне». Любовный треугольник, как сейчас сказали бы. Если у Пушкина нравы общества оказались важнее чувств, то у Толстого Анна уходит от мужа к любимому мужчине, пренебрегая всеми условностями. Со скрипом, но речь идёт уже о разводе. Но на этом страсти не заканчиваются. Вронский охладевает к Анне — она потеряла положение, мужа, сына, но всё напрасно… Анна не видит никакого выхода, кроме… смерти. Увы… страсти бушующие на фоне любви, бывает, заканчиваются и самоубийством.

А замечательный Антон Павлович (1860—1904) … вот уж кто знаток женских душ умеющий описать переживания влюблённых. Рассказ «О любви». начинается с обсуждения вопроса, волнующего нас до сих пор. Почему мы влюбляемся не в тех, кто достоин нашей любви:

« — Как зарождается любовь, — сказал Алёхин, — почему Пелагея не полюбила кого-нибудь другого, более подходящего к ней по её душевным и внешним качествам, а полюбила именно Никанора, этого мурло…»

Любовь по Чехову — это огромное счастье, дарованное не всем. И не все умеют его испытать и им пользоваться. Некоторые предпочитают комфорт и привычную, пусть и скучную, жизнь бурлящим страстям. «Дама с собачкой» — история любви двух людей, живущих в браке. Как бы сейчас сказали — отпускной роман. Но нет, вернувшись домой, герои рассказа понимают, что произошедшее с ними и есть любовь, та, которую называют страстной. Они тайно встречаются, разрываясь между страхом перед разводом и желанием быть с любимым. Даму с собачкой (героиню произведения) так же, как и Каренину, зовут Анной. Но эта Анна не решается ни развестись с мужем, ни броситься под поезд. Правильно ли потерять любимого, оставшись в браке с нелюбимым, или нет? Чехов пытается разобраться в этом вопросе и пишет «Попрыгунью». Рассказ, в котором женщина изменяет мужу… и в котором автор «наказывает» свою героиню за измену. А может тут дело не в факте измены, а в отношении к любви? Своей и того, с кем живёшь…

Для Ивана Бунина (1870—1953) «всякая любовь великое счастье», однако она всегда сопряжена с испытаниями и страданиями («Солнечный удар», «Тёмные аллеи», «Лёгкое дыхание»). Любовь по Бунину всегда благо даже если она не разделённая («Чистый понедельник»). Да, любовь делает человека счастливым, это чувство испытать может не каждый. Но надо помнить, что рано или поздно она закончится страданиями, переживаниями. Если нет… значит вы не были влюблены.

Как бы мне не хотелось сократить вступительную часть, не могу не упомянуть Александра Куприна (1870—1938). Во многих его произведениях любовь — это смысл жизнь. И иногда причина смерти. Такова история любви в повести «Гранатовый браслет» (1910). Мелкий чиновник Желтков влюблён в княгиню. Конечно, безответно. Впрочем, он и не рассчитывает на взаимность. И пишет Вере Николаевне письма, в которых описывает свои чувства, ни на что не претендуя. Муж княгини посмеивается над придурковатым малым, брат Веры видит в этих посланиях опасность и угрозу чести семьи. В конце концов Желтков уходит из жизни, не желая причинить боль любимой, стать источником страданий. Смерть во имя любви.

Любовь — счастье, восторг, фейерверк. Но одновременно с этим — катастрофа, переживания такого накала, которые порой доводят до самоубийства и убийства. Любовь страстная, любовь от сердца, а не от головы это всегда счастье на грани трагедии.

Двадцатый век привнёс новые тенденции в тему любви. Перемены в обществе происходили стремительно, что заставляло писателей браться «за перо», освещая наболевшее. Если в XIX веке стоял вопрос, правильно ли жить с нелюбимым мужем или лучше броситься в пучину страстной любви, рискнуть ли на развод или кинуться под поезд, то в веке двадцатом этот вопрос, хотя и поднимался, но не был уже главным и единственным. Жизнь преподнесла новые темы.

Нельзя не упомянуть в данном контексте Сомерсета Моэма, чьё творчество пришлось на начало XX века. Удивительна тема знакомства по брачному объявлению, о котором идёт речь в рассказе «Брак по расчету», написанному в 1908 году. Впрочем, само объявление о знакомстве с целью брака тут не главное, хотя меня искренно удивило то, что более ста лет назад такой способ знакомства был распространён. Главным в рассказе является вопрос: может ли брак, основанный на расчёте, быть счастливым? Герой рассказа должен жениться, чтобы получить выгодное место посла. Друг рекомендует ему познакомиться с родственницей, которая не против выйти замуж. Знакомство происходит очень быстро и после короткого разговора мужчина делает предложение вступить с ним в брак, и женщина соглашается. «Страсть, конечно, прекрасная вещь, но она не является надёжной основой для брака», — говорит героиня рассказа. Автор поднимает тему первичности любви страстной относительно любви осознанной, любви «от сердца» и любви «от головы».

В 1937 году Сомерсет Моем пишет роман «Театр», ставший невероятно популярным во всём мире. В романе речь идёт о любви зрелой женщины к молодому парню. Любит ли он её или пользуется благами и привилегиями, которые имеет благодаря знакомству с ней?

Тема взаимоотношений взрослых мужчин с молоденькими девушками также появляется в литературе двадцатого XX века. И, конечно, тут стоит вспомнить Владимира Набокова (1899—1977) — писателя нового поколения, более раскрепощённого и не стеснённого рамками «приличия». В его произведениях описаны такие чувства, о которых совсем недавно ещё не осмеливались писать. Например, повесть Куприна «Яма» (выходила с 1909 по 1915 годы) о жизни и судьбах проституток была нещадно раскритикована за «чрезмерный натурализм и реализм». Первое издание «Ямы» было изъято из печати как порнографическое. Интересно, что сказали бы критики того времени о вышедшей всего при жизни одного поколения «Лолите». Правда, и «Лолиту» в 1955 году публиковать не хотели.

Владимир Набоков пишет о любви зрелого мужчины к молоденькой девушке, чем шокирует общество. Безусловно, подобная любовь случалась в жизни и раньше, но в литературу эта тема ворвалась именно в произведениях Набокова. «Лолита» ставшая культовым произведением и вознёсшая автора на литературный Олимп, была кульминацией темы любви взрослого мужчины к нимфетке. Однако первые попытки описать эти чувства можно увидеть в более ранних произведениях Набокова — образ сексуально привлекательной девочки впервые появляется у Набокова в стихотворении «Лилит» (1928), затем эта тема звучит в романе «Камера Обскура» (1933) и в романе «Дар» (1938).

В «Камере Обскура» речь идёт о страстной, я бы сказала, сумасшедшей любви искусствоведа Кречмара к девочке Магде, которой только шестнадцать. Отношения эти оборачиваются трагедией для Кречмара и, возможно, поэтому не вызывают особого отторжения у обывателя — ведь автор явно осуждает их и желает показать порочность подобной любви. Но всё же Набокову пришлось «подправить» роман для публикации в американском издательстве в 1938 году. Он делает некоторые исправления и (!!!) возраст героини увеличивает до 18 восемнадцати лет. Да, молоденькая, но… совершеннолетняя. Общество бдит за нравственностью.

В чувственном рассказе «бравурного пошляка» Щёголева (роман «Дар») есть рассуждения о страсти к молоденькой девочке: «Вот представьте себе такую историю: старый пёс, но ещё в соку, с огнём, с жаждой счастья, знакомится с вдовицей, а у неё дочка, совсем ещё девочка, — знаете, когда ещё ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума можно сойти». Чем ни шаг к «Лолите»?

И вот почти через двадцать лет написана «Лолита» (1955). Тут уж история о любви мужчины к подростку целиком и полностью. Любовь ли это или развращение малолетней, ведь девочке в начале произведения всего двенадцать лет. Хотя история этих любовных отношений и была воспринята, как история про педофила, всё же она не так однозначна. Сам Набоков оправдывался перед теми, кто «бросал в него камни», и писал о герое своего романа так: «тот догадывается, что разрушил лолитино детство, и поэтому страдает. Это роман, вызывающий сострадание… Гумберт перепутал патологию любви с человеческой любовью, и мучается угрызениями совести…» Да, это любовь. Но патологическая, болезненная, аморальная. Или нет? Может, всё-таки не всё так однозначно?

Не могу закончить короткое перечисление произведений о разных оттенках любви, не вспомнив новеллу Стефана Цвейга «Смятение чувств» (1927). Речь об однополой любви. Профессор NN влюблён в своего студента. Он борется со своим чувством, то сближается с молодым человеком, то отталкивает его. Герой новеллы Роланд не может понять, с чем связаны эти перепады в настроении. Однажды профессор всё-таки признаётся, как борются в нём два разных чувства — духовной любви к ученику и телесного влечения, которое он с трудом подавляет. Рассказывает профессор и о прошлой своей жизни: как он в юности искал выхода для своей гомосексуальной страсти, что женился, чтобы побороть её, но и это не помогло.

Рассказ однозначно из зоны «запретных тем», но не оказавшийся запрещённым, возможно потому что единственным откровенным моментом в нём был поцелуй профессора при прощании. Ничего осуждающегося общественным мнением не произошло, кроме… самого факта любви к человеку своего пола. Да, любовь… бывает и с таким оттенком.

Надо сказать, что этот оттенок в любви остаётся под запретом до сих пор. В сборнике новелл «Я в Лиссабоне. Не одна», вышедшем в издательстве АСТ в 2014 году под редакцией Натальи Рубановой была собрана эротическая проза. Среди различных оттенков любви, о которых писали современные писатели вошедшие в сборник, был и рассказ Дениса Епифанцева «Джеймс». Герой новеллы работает в космосе, собственно, он и не человек вовсе, а андроид, робот-гуманоид, синтетический организм, машина, которая должна лишь чётко выполнять задания. И этот псевдочеловек стал мечтать о том, чтобы отправиться на Землю, купить себе тело и… вспомнить, как это — быть человеком. Он заказывает другого подобного ему робота по имени Джеймс, и… проводит с ним ночь. Конечно, автор описал сцену секса более чем подробно, однако, речь в рассказе о далёком будущем, герои истории — роботы, и сама история из области фантастики, но, тем не менее, несмотря на хвалебные статьи литературоведов, весь уже вышедший тираж книги был сожжён во дворе издательства по вердикту цензора. Так что и сегодня оттенок гомосексуальности в любви не приветствуется. Хотя в жизни он есть и никуда от этого не деться.

                              Часть 5

И это всё о первой любви…

Отдельно выделю истории о первой любви, написанные разными авторами в разные времена. Это один из оттенков всеобъемлющего понятия любви. Но и внутри этой темы столько разночтений, сколько авторов, пишущих об этом.

Классика жанра — это, конечно, Шекспир. Первая, юношеская, взаимная. Другим примером из серии «классики» я бы назвала «Первую любовь» Тургенева (1818—1883). Рассказ считаю классикой не только по стилистике написания, но и по сути описанных событий. Шестнадцатилетний парень переживает свою первую влюблённость. Девушка его любви морочит голову сразу нескольким мужчинам, среди которых и гусар, и поэт. Она флиртует со всеми, а воздыхатели мечтают о её благосклонности. Потом все замечают, что она влюбилась. Но в кого же? Не в того, кто «пылинки с неё сдувает» и уж, конечно, не в подростка. Она влюбляется во взрослого и циничного мужчину, отца мальчика. Почему же? В чём секрет? В том, что со всеми этими мужчинами она может делать всё, что ей вздумается, она «ломает» их, а отец Владимира сломал её. Если первым морочит голову она, то ей морочит голову этот взрослый и опытный, простите за жёсткость определения, самец. Классическая ситуация, не правда ли? Как часто встречается в жизни и спустя сотню лет.

«Первая любовь» Валерия Брюсова (1873—1924) так же, как и у Тургенева, о любви шестнадцатилетнего подростка к взрослой женщине. Но всё в этой истории выглядит иначе. Герой рассказа приезжает в Крым, и в первый же вечер хозяйка дома уводит его на прогулку по живописным местам. Всё это не может оставить юношу безразличным. Тем более, женщина провоцирует его на сближение. Иными словами пытается соблазнить. В нём происходит борьба между желанием ощутить неизведанное и страхом… страхом перед новыми ощущениями. Брюсов мастерски описывает эту борьбу в душе паренька. Он жаждет близости и в то же время дико боится её. Женщина кажется ему притягательной, и одновременно с этим отвратительной. Вечером в романтической атмосфере она казалась ему нимфой, утром… не молодой и не красивой. Хотя рассказ называется «Первая любовь», но герой рассказа сам говорит, что это не было любовью. Это было рабством (по его же словам). Рабством от увлечения, продиктованного гормонами и подпитанного поведением женщины. Юноша ненавидел это рабство. Он хотел избавиться от него, но не мог. И это мучило его. И когда настал решающий момент — ночь, когда близость должна была случиться — он был на грани самоубийства, но… нашёл в себе силы убежать прочь из этого дома…

Рэй Брэдбери (1920—2012) и ещё один «Рассказ о первой любви». Те же герои, что и в первых двух — подросток и взрослая женщина. Он ученик, она учительница. Рассказ написан в 1951 году. Скандала, как с историями соблазнения мужчинами девочек («Лолита»), с ним не случилось. Видимо, потому что учительница оказалась стойкой и не позволила платонической истории завершиться плотской. Как считают многие, вступив в связь с подростком, она бы сломала ему жизнь. Добавлю: «с точки зрения общепринятой морали».

Герои этих историй о первой любви — подростки и взрослые женщины. Но разница между ними огромная. В первой истории (у Тургенева) мальчик влюблён, это его первая любовь, но любовь безответная. Во второй (у Брюсова) — паренька соблазняют, он мечется между желанием познать и страхом перед ожидаемым неизведанным. В третьей (у Брэдбери) — первая любовь взаимная, чистая, романтическая и не скомканная всякими «грязными» подробностями.

Новелла уже упомянутого Стефана Цвейга «Письмо незнакомки» (1922) тоже о первой любви, любви тринадцатилетней девочки. Она была влюблена всю жизнь. Безответно. Герой новеллы и не знал ни о её существовании, ни о её чувствах к нему, хотя они и встретились позже, у них даже случился короткий, трёхдневный роман, в результате которого женщина родила ребёнка. Но… любовь была явно односторонняя. Неразделённая. О своих чувствах влюблённая призналась предмету своего обожания только через много лет, на пороге смерти. Он и имени её не знал. «Ромео» был, но… он не знал, что его любят. Любовь прошла мимо него.

Ещё одна история первой юношеской любви описана в трогательном рассказе Набокова «Машенька» (1926). «Лёгкая проза, написанная в диапазоне между Чеховым и Буниным», — как выразился знаток Набокова филолог Юрий Левинг. Лев Ганин, находясь в эмиграции в Берлине, вспоминает о юной Машеньке, с которой у него случилась любовная история. Вспоминает он об этом потому что та самая Машенька должна прибыть в Берлин на поезде. Она едет к мужу. Ганин в порыве мчится на вокзал, чтобы встретиться со своей первой любовью, вернее, с юностью, но в последний момент решает, что прошлое не вернуть и его желание увидеться с Машенькой эгоистичное и бессмысленное. Вот вам ещё один вариант финала любви Ромео и Джульетты. Ромео (Ганин) исчезает из жизни Джульетты (Машеньки), не желая сломать её жизнь.

Список историй про первую любовь можно продолжать бесконечно. Не правда ли все пишущие об этом имеют право писать свою версию?

                              Часть 6

«О любви немало песен сложено», стоит ли писать ещё?

Возвращаемся в начало моего предисловия. И снова зададимся вопросом — стоит ли писать о любви, когда всё уже написано? Но, как мы видим… сколько бы ни писалось об этом, пожалуй, самом загадочном чувстве, писатели снова и снова возвращаются к этой теме. Хотя бы потому, что новые времена, новые нравы… и страсти, измены, ревность… звучат по-новому. Сколько раз описаны чувства первой любви — от Шекспира и до… бесконечности. Одни ромео и джульетты влюбляются, пытаются забыть о распрях их семейных кланов, готовы идти на подвиги и на обман, и даже на смерть во имя этой любви. Другие… женятся и потом разводятся, деля имущество. Третьи живут себе дальше, «забыв» о своей джульетте. Иногда первая любовь остаётся в памяти светлым и романтическим чувством, иногда вызывает дрожь и омерзение, о чём не хочется вспоминать.

В сборнике «Сто оттенков любви», который представлен вашему вниманию, первая глава (Первый оттенок) посвящена теме первой любви. Какая она, эта первая? Чем отличается от второй? «Первая любовь всегда является делом чувствительности. Вторая — делом чувственности» — так в письме Вере Вяземской написал Александр Пушкин (1830). Классик литературы, да ещё такой знаток любви, как Пушкин, наверное, прав. Но сколько нас с вами, столько и историй о лично вашей «первой», лично вашего понимания этого чувства. Первая любовь между юными подростками 70–80-х годов двадцатого века, это совсем не то, что могло случиться десятью годами раньше или позже. История, описанная в рассказе «Несостоявшаяся неизбежность», в котором не раз сравниваются чувства героев с любовными переживаниями Ромео и Джульетты, конечно, отличается от происходящего в шекспировское время.

Так что можно с уверенностью сказать: «о любви немало песен сложено», но каждое новое поколение «поёт» ещё одну, добавляя новый акцент в понятие любви. Все истории, собранные в этом сборнике, рассказывают о любви в разных её ипостасях. Одни о телесной, другие о духовной, третьи… Читать или не читать — решение за вами, дорогой читатель…

Оттенок первый: Первая любовь…

Сама по себе «первая любовь» — один из оттенков понятия любви вообще и в целом. Но «первая любовь» — история со многими вариантами. Кого-то «стрела Амура» поражает в самое сердце в четырнадцать, как Ромео и Джульетту. Об этом рассказ «Несостоявшаяся неизбежность». А, бывает, настигает в пору уже испытанных страстей, которые ранее принимались за любовь, и только теперь… вдруг становится ясно — то, что было… было не любовью, а лишь увлечением. О таком случае рассказ «Иллюзия любви». Иногда мы принимаем за первую и настоящую любовь каждую следующую… путаясь между любовью и влюблённостью. О том, кого можно назвать «первой любовью», рассуждают героини рассказа с незамысловатым названием «Кто ты, моя первая любовь». И, конечно, первая любовь в разные времена переживается по-разному. Всё зависит от принципов проповедуемых в том или ином обществе и в те или иные годы. Так что оттенков у «первой любви» огромное количество. В этой части сборника описаны только несколько. Уверена, каждый из вас может дополнить эту главу своей историей, которая тоже будет не похожей на другие.

Несостоявшаяся неизбежность или было ль, не было?

                                    ***

…расчерченные белым мелком на сером асфальте «классики», «у лукоморья дуб…» с непонятным лукоморьем, таблица умножения с мельтешащими цифрами, другая таблица, ещё более непонятная, где буквы и цифры превращаются в неведомые химические элементы… крупные и мелкие картинки твоего детства, запечатлённые в сознании. Иногда на самой поверхности памяти яркими вспышками фотографических снимков, иногда глубже, выплывающие туманными красками едва угадывающихся контуров. Говоря набоковским языком, меряя годы вкусом и запахом, за плечами осталось почти теперь забытое ощущение леденцов на палочке с запахом жжёного сахара, ушёл в прошлое горьковатый едва слышный запах чернил, норовящий вылиться из ручки на белый лист бумаги фиолетовым пятном, резкий запах духов классной дамы… всё это в прошлом…

Долгое время жизнь тянется однообразно тягуче. Первые пару лет после рождения вообще пропущены. Ты есть, но как бы и нет тебя. Потому что познанное в это время оседает почти не осязаемыми паутинными ниточками в самых поддонах сознания. Все эти «уроки», определённо жизненно важные, получаешь в виде заложенных в матрицу штампов — горячее трогать нельзя, далеко уходить от мамы опасно… Ты переживаешь, ощущаешь, страдаешь и радуешься, но… ничего этого не помнишь. Но точно знаешь. Просто знаешь и всё тут…

Потом следует переход в период осознанных переживаний. Мелкие детали бытия откладываются в памяти мельканьем повседневности, заполняя жизнь плотным слоем ощущений. Одни, порой совершенно ненужные, неважные, не меняющие ничего в твоей жизни почему-то вдруг цепляются за подсознание крепко, появляясь на поверхности в самый неожиданный момент. А другие… другие, крайне важные, бескрайне нужные и неимоверно кардинальные, поворотные события твоей жизни, порой засасываются в самый отдалённый уголок архива ощущений и воспоминаний…

…Запах тёплого молока с примесью шоколада, полученный на школьной перемене. Солнечные отблески на стекле от игры маленьким зеркальцем в «зайчик». Ухмылка из-за глупости, которую ляпнул одноклассник на уроке ботаники. Гадкое ощущение обиды от насмешек «физкультурницы», когда ты повиснешь на канате не в состоянии подтянуться. Это и только это беспокоит тебя. Радует или волнует. Житейские мелочи. Мелочи для девочки. Девочки, которая каждый день познаёт свой детский мир. В бОльшей степени познаёт неосознанно.

Но в какой-то момент происходит период полураспада… период перехода из детскости во взрослость. Ты уже не там, но ещё не тут. Сущность расколота, раздвоена, происходит когнитивный диссонанс, как теперь модно говорить. Когда волшебный щелчок внутри души приводит в копошение невидимые нервные окончания внутри тела. Ты ещё не понимаешь, что что-то происходит, но понимаешь, что что-то происходит… что-то непонятное, но определённо приятное. И оно, это приятное, обладает новым для тебя неизведанным импульсом. Оно появляется неизвестно откуда. Неизвестно из чего. Неизвестно почему. Невозможно понять. Возможно почувствовать.

У всех этот момент происходит в разное время и по-разному. Про Ромео и Джульетту мы читаем приблизительно одновременно. Но ощущаем описанное, отнюдь, не одинаково. С белых страниц на нас смотрят чёрные буквы слов… текст вполне однозначен:

— «Что есть любовь? Безумье от угара, игра огнём, ведущая к пожару…»

— Это о чём?

— Про любовь, о чём же ещё? — слышится хор голосов. Но… одним любопытно заглянуть в спальню итальянского палаццо на улице Виа Карелло, узнать, чем закончатся разыгравшиеся на улицах средневековой Вероны события… другим же… ах, как хочется другим испытать чувства, воспылавшие в маленькой итальянке стоило ей взглянуть на этого мальчика. Хочется, ах, как хочется… вот точно также, как Джульетта, хочется влюбиться. Или чтобы в тебя влюбился Ромео…

В один момент мир видится иначе, чем вчера. В детском саду ты уже заметила, что у мальчишек всё устроено не так, как у тебя. Помнишь, как на пляже разглядывала голопузых пацанов. Они другие. Немного другие. Самую малость. Но раньше тебя это не интересовало. Констатировала и тут же забыла. Они не нравились тебе, эти взбалмошные хулиганы, неаккуратные, вечно с грязными руками. Ты даже сторонилась их. Мало ли, что могут сотворить эти паршивцы. Только и жди гадости. Теперь же что-то щёлкнуло то ли в твоей голове, то ли в животе… и они перестали казаться такими уж противными. Более того, они стали нравиться. Пока что ты не осознала, чем именно они тебя интересуют. Но ты стала не только их видеть. Но и замечать…

Всё, всё стало меняться в тебе и вокруг тебя. Твой мир изменил акценты. Запах какао уже не манит, как прежде. И солнечные отблески на школьном окне не замечаешь. Вот насмешки «физкультурницы», с грубым мужским голосом и широкими плечами, как у гренадёра, раздражают сильнее. Ты не чувствуешь себя бесполым ребёнком, ты ощущаешь свою женственность. Хочется нравиться мальчикам. Даже однокласснику, который смешит на уроках. Впрочем, он больше не кажется тебе таким уж глупым и нелепым.

Ты просыпаешься подобно той, что спала непробудным сном в сказке «О мёртвой царевне». Видишь окружающее тебя иначе. Чувствуешь по-другому, не так, как вчера. В твоём новом мире новые запахи. Ты не в состоянии выучить две строчки басни Крылова, не видишь выговаривающей тебя за невыученный урок учительницы. Все эти наполняющие твою повседневность мелочи сегодня разом выползают за рамки твоего мироощущения. Выползают и растворяются. Прежние страхи, волнения, опасения вне тебя. А с тобой только твои мысли и чувства…. о нём. Но чувства эти непонятны, размыты и суетливы, они пугают и путаются. Ты не можешь их собрать в единое целое. Ну, чтобы стало понятно, зачем всё это, для чего и почему. Невнятные мысли расползаются тонкими ужами в стороны, затем сворачиваются в клубок, который не распутать, сколько ни старайся. Ты начинаешь жить в новом измерении. Где самым важным становится ОН, и то, что ты чувствуешь, когда ОН смотрит на тебя. Всё остальное теряет смысл.

И вот ОН появляется. Ты сразу понимаешь — это ОН. Да, да, точно ОН. Даже не потому что именно этот мальчик нравится больше других. Он смотрит на тебя не так, как смотрят другие. Смотрит странно. Обжигающе. Трепещуще. Сковывающе. И этот его взгляд вызывает внутренний трепет. Он завораживает и… заражает своей энергетикой. Странной. Непонятной. Но такой притягательной. И ты отчётливо осознаёшь… случилось, да-да… это ОН.

                                    ***

В тот год в школе неожиданно объявили о поездке в Ленинград, среди своих и в те годы именующемся Питером. Группа была сборной — восьмые, девятые, десятые классы… две сопровождающие учительницы и чья-то мама. Эти, видимо, одинокие женщины решили провести зимние праздники в чудном городе-музее вместо того, чтобы коротать новогоднюю ночь в унылой квартире под надоевший, повторяющийся из года в год фильм про то, как один придурок, напившись, попал вместо своей квартиры в такую же… но в Ленинграде.

— А, кстати… Ленинград… а не поехать ли нам туда? — приходит в их головы шальная мысль.

Правда, им пришлось присоединить к себе верещащую гурьбу подростков… но что ж… в любом мероприятии есть свои минусы. Да и подростки эти были вполне управляемыми. Так что минус был крошечным. А плюс…

Вы ехали в плацкартном вагоне, в котором нет дверей, перегородок и всё открыто, всё на виду. В атмосфере дергающегося на стыках поезда царил ажиотаж, предвкушение свободы от родителей и предвкушение запретной радости. Вы гомонили как чайки на причале, слетающиеся полакомиться крошками летящими со столиков ближайшего кафе. Учительницы засели в своём отсеке и не обращали внимания на возбуждённых школьников.

— Безобразие! Почему не следите… — тётка буквально орала, перекрикивая и ваш галдёж, и стук колёс. Все затихли.

— А что, что случилось… — с набитым ртом, давясь чем-то, спросила учительница, готовая бежать и следить.

— Да, как что… там… там… ваши школьники целуются. Они там сексом займутся, вы не увидите… — продолжала возмущаться женщина.

Учительница приняла меры, дожёвывая на ходу. Вскочила со своего насиженного и нагретого места и рванула в сторону, куда махнула жалобщица, на ходу застёгивая распахнувшийся халат.

— Что вы творите… прекратите… сейчас же, — кричала она, двигаясь в сторону указанного купе, не разобравшись.

Воцарилась тишина. И школьники притихли. И учительница резко замолчала.

— А… это… вы… простите…

Целующиеся оказались новобрачными, ехавшими в свадебное путешествие. Их поцелуи были вполне законными, закреплёнными штампом в паспорте. И уж точно не имели отношения к учительнице. Возникшая тишина была такой тихой, что, казалось, утопила в себе даже грохот колёс. Учительница тихо оправдывалась. Влюблённые, глядя непонимающе, пытались понять, что от них хочет эта чужая женщина. Опомнившись, учительница извинилась, затем, оглянувшись, всё же добавила в сторону «своих»: «Ведите себя прилично…» — и испарилась…

На самом деле учителям беспокоиться было не о чем. Вы вели себя более чем прилично. В те годы царили строгие нравы, мораль и нравственность. В смысле — официально царили. То, что происходило за закрытыми дверями, на поверхность не всплывало. «Разврат», как тогда назывались любые проявления сексуальности, конечно, был. Но он был не легитимен. Не заметен. Не озвучен. А вот «на людях», в обществе, при свидетелях… ни-ни… тем более, что вы были почти детьми, а у детей, даже со взрывающимися гормональными фейерверками, своя мораль. Особо строгая. Комсомольская. Так что поцелуйчики в вагоне… это было не про вас…

Но в поездке произошло то, что ты так ждала. О чем мечтала вечерами в своей постели, покрываясь «мурашками» от одной мысли, что вот-вот… скоро… совсем скоро… это произойдёт. И ЭТО произошло. То ли Питер навеял, который даже зимой в дурную погоду, когда ледяные стрелки дождя режут щёки, полосуя до боли кожу, остаётся романтичным. То ли фильм «Ромео и Джульетта», снятый англичанами пару лет до этого, но именно в том самом году вышедший на экраны страны. Ромео был прекрасен и в твоих снах рисовался именно его киношный образ. А Джульетта… ты ревновала его к ней. Она не казалась заслуживающей его любви. Тебе было столько же, сколько им. И ты вписывала себя в их историю. Примеряла на себя его любовь. Ты была Джульеттой. А Ромео… пусть будет он, тот самый из кино.

What is a youth?

Impetuous fire

What is a maid?

Ice and desire

The world wags on…

Божественная мелодия песни из фильма звучала в ушах волшебными чарующими переливами.

Что есть юноша? Пылающее пламя.

Что есть девушка? Лёд и желание.

Таково течение мира…

Ты повторяла эти слова на английском, не до конца понимая их значения, от чего они становились более загадочными. Впрочем, если бы ты тогда знала их точный перевод, всё равно вряд ли поняла бы смысл. Тебе понадобилось время, чтобы понять, почему девушка сочетает в себе «лёд и желание?» А парень… почему он пылающее пламя? Но скоро, скоро всё это произойдёт с тобой и всё станет понятно. Вернее… произойдёт скоро. А понятно станет много позже…

                                    ***

ЭТО случилось в Эрмитаже. Не в самом музее, не в залах с картинами Рубенса с возлежащей Данаей или у мраморной Венеры, а гораздо прозаичнее. В гардеробе. Полуподвал. Полутемно. Полудушно…

Кто-то пыхтел, натягивая свитер, кто-то, не умолкая, болтал, кто-то, уже одевшись, стоял в ожидании остальных. Дождавшись очереди и получив одежду из рук насупившейся гардеробщицы, уставшей от бесконечных чужих шуб и курток, ты почувствовала, что кто-то подхватил твоё пальто, в рукав которого ты безуспешно пыталась пропихнуть руку… обернулась… мальчик из класса старше. Он ничего не говорил. Только смотрел. Смотрел тем самым внутриутробным взглядом, который бьёт током. Удар. Горячая волна. Стрела Амура? Так, вроде, говорят в романтических поэмах? Глупо, банально и даже пОшло. Слащавый штамп, от которого тошнит. Но что это, если не стрела? Она пронзила Джульетту и Ромео на балу, когда они увидели друг друга. А вас застала в тёмном углу музейного гардероба. Но какая разница? Пронзила же. Другим так не везёт…

То, что произошло между вами, заметили все. Будто эта самая стрела не только пронзила, но и дала искру, обжегши тех, кто рядом. Взрывной волной задело остальных. Ещё вчера ты видела его, но не замечала. И вот в одно мгновение… поняла… это ОН. Тебя охватило чувство, описываемое поэтами и писателями на протяжении веков сотнями тысяч слов, но так до конца никем не понятое. Изученное, но не понятое. Откуда оно появилось? Почему произошло именно с ним, ведь тебе нравились другие? Настоящее таинство…

Впереди были несколько дней и ночей в Ленинграде. Встреча Нового года. Танцы под магнитофон. Подвыпившие и раскрасневшиеся учительницы, время от времени выходившие из своей каморки, глянуть на подопечных. Но глядеть на вас не было необходимости. Вас, выросших в канонах кодекса «строителя коммунизма», не тронула сексуальная революция. Вы были целомудренны. Всего через пару лет всё в корне изменится… но тогда… тогда вы шушукались, украдкой посматривали друг на друга, краснели, если встречались взглядом.

Ничего особенного в ту поездку между вами и не произошло. То, что там и тогда зародилось, имело совершенно вегетарианский характер. В любой момент, оказавшись поблизости друг к другу, тебя заставал его взгляд. Это был совершенно особенный взгляд. Окутывающий мягким и воздушным, ласкающим всю от головы до ног, облачком любовного восторга. Он старался всегда быть рядом и поймать брошенный в его сторону взгляд или фразу, за которую можно зацепиться и исполнить твоё желание.

— В Питере можно съесть взбитые сливки, — как-то обмолвилась ты.

— А где… кто знает? — тут же подхватил он, и предложил идти искать то самое кафе.

Вы отправились в компании одноклассников. И нельзя было бы сказать, что это ты захотела, а он согласился. Всё происходило вместе с другими, одновременно и параллельно. Он был рядом. Но и другие тоже были…

Правда, один раз… всего один раз вы оказались вдвоём. Почти вдвоём. Наедине. Это было в новогоднюю ночь. Школьники собрались в одной из спален, расположенной в полуподвале. В небольшие окошки, почти под потолком, был виден тротуар и ноги пробегающих людей, спешащих успеть к праздничному столу. Из-под сапожек и ботинок в ваше окошко летел грязно-мокрый снег, и через пару часов оно было полностью залеплено этой массой. А морозец, разыгравшийся к ночи, приморозил комья грязного снега к стеклу, превратив его в незамысловатую картину. Правда, художник был явно пессимистически настроенным. Его краски были исключительно серо-чёрными. Но вам было не до того, что происходит на стекле и за окном… ваши страсти — детские, подростковые, юношеские — вот чем были заняты вы. Играла музыка. Ты была так взволнована, что не помнишь, как он подошёл и… вы стали танцевать. Медленно. Едва касаясь друг друга. Вокруг что-то происходило. Возбуждённые первой свободой, пусть и под неусыпным присмотром учителей, одноклассники гомонили. Даже душный полуподвал, даже лимонад вместо шампанского, даже учителя за стенкой… всё это не мешало бередить ожидание предстоящей ночи. Вас было много. Может, даже слишком много в ограниченном пространстве небольшой комнаты… но вы — ты и он — вы были в тот момент одни. И всё остальное не замечали.

— Он влюблён в тебя, — с восторгом шушукались девочки.

Ты хотела в это верить. Впрочем, и сама чувствовала. Но ведь ничего особенного не произошло. Подумаешь, подал пальто. Или охотно взялся искать кафе со взбитыми сливками, потому что ты обмолвилась, что хочешь их. Или даже этот танец. Вы же не одни танцевали. Вот то, как вела себя парочка из десятого… о, вот они… они были влюблены. И их танец — вовсе не топтание на месте, как у вас, а яркий, обжигающий всех вокруг летящими искрами страсти, рок-н-ролл и… аж дух захватывало! Вот это да! Они выглядели совсем взрослыми, а не подростками, как вы. Всего два года разница, а уже… да, их танец — это танец влюблённых… у них несомненно любовь. Настоящая. Со всеми атрибутами. Определённо не столь невинная, как у вас. Подумаешь… поглядывания… подумаешь… пальто подал…

Но ты уже не могла не думать о нём. В тебе бродило, как дрожжи, тесто волнительных ощущений. Непонятных. Невнятных. Непознанных. Перед сном ты продолжала мечтать. Но твои мечтания перешли в другую плоскость. Эфемерный принц из сказки, который виделся в прошлых мечтаниях размытыми красками, теперь обрёл конкретные очертания. Даже Ромео из фильма, вполне конкретный симпатяга с пышной копной волос и синими глазами, манящими, как манит синяя гладь океана сумасбродных путешественников, больше не притягивал тебя своим видом. Впрочем… впрочем, ОН был на него похож. У него тоже была грива каштановых волос и голубые глаза… и ОН стал в твоих мыслях твоим Ромео.

Внутри тебя вместе с волнением появилось смутное ожидание… ожидание того, что вот-вот… вот-вот что-то… что-то произойдёт. Что? Обязательно что-то романтическое, как у Шекспира. Ромео приходит к Джульетте поздним вечером и поёт серенаду. Поднимается к ней на балкон. Впрочем, какой балкон? Вы же в полуподвале. А вот дома… дома тоже нет балкона… Зачем через балкон, если мама откроет дверь. Никто не станет мешать. Но так хотелось, чтобы именно через балкон. Шекспир дырявил башку классической фабулой. Законы жанра требовали, чтобы всё произошло именно через балкон. И с серенадой.

Но ничего так и не произошло. Вы вернулись в свой город. Пронеслись зимние каникулы. Начались занятия в школе. Прошла зима. Снег, дошедший и до вашего южного города, растаял. Почки на вербе запушились крошечными шариками. Зацвели пышные кусты сирени. Наступило лето. И опять так ничего и не случилось. Ничего. Но ты постоянно ощущала, что обязательно случится. Вот-вот. Иногда ты увлекалась буднями и забывала о нём. Иногда, столкнувшись в коридоре школы, понимала — то, что произошло в тёмном углу музейного гардероба, не было случайным. Продолжение следует. А может, нет? Подумаешь, пальто подал. Но ведь подал. Тебе, а не кому-то другому. Ну и что? Ты была ближе всех. Ближе? Ты начинала вспоминать… было ль, не было… история с пальто превращалась в историю.

                                    ***

Осень. Снова школа. И ОН. За лето ты как-то подзабыла… но, вернувшись в школу, увидела его и снова внутри появилось то самое странное ощущение, которое бродило в тебе зимой в Питере. Ты с нетерпением поглядывала на него. И видела — он тоже смотрит. Да-да, на тебя. А не на кого-то ещё. Точно. Эти взгляды возбуждали надежду. Будоражили чувства. Как же упоительно страшно и вместе с тем до дерзости желанно ждать, когда ОН посмотрит на тебя. Ага, вот оно… лёд и пламень!

Тебе пятнадцать, ему на год больше. Ты в девятом, он в десятом. У вас разные классы. Но общие перемены. Когда его глаза упираются в тебя, ты готова потерять сознание от накатившей горячей волны. Будто раскалённый воздух духовки дунул в лицо. Нестерпимо ждёшь, когда он пройдёт мимо, когда случайно бросит взгляд. Ищешь его глазами в массе школьных тел, одетых в одинаковые коричневые платья и синие костюмчики. Они носятся, сталкиваясь, сшибают друг друга или разлетаются в стороны, вращаются в единообразном пучке, размытом из-за скорости движения, как люди на полотнах импрессионистов. Голова кружится, в глазах мельканье, в животе ёршик. Сумбур мешает слышать, думать, понимать.

— Пойдём в буфет? Ну же… заснула, что ли? Перемена закончится… не успеем… сок… пирожок с повидлом… будешь?

Обрывки фраз долетают до сознания. Какие-то странные слова. Причём тут пирожок? Снова всматриваешься в мельканье коричнево-синего, но ЕГО не видишь. Оборачиваешься к подруге, а и, правда, надо бы пойти в буфет. Есть не хочется, но в горле свербит. Сухо. Голова повернулась, рука ухватилась за тёплый, нагретый чужими ладонями металл дверной ручки, ещё шаг, нет, полшага… До конца перемены пара минут. И снова длинный ужасно скучный урок. Урок ни о чём. Потому что тебе не важно, что такое амёба, тем более, туфелька или как бежит ток в проводах. Ну, право, как невидимый ток может куда-то бежать. Неважно, какая сегодня погода и не промочишь ли ты ноги на обратном пути домой, потому что пошёл дождь. Утром ничто его не предвещало, и ты… ты смотришь в окно, но не видишь, как капли бьются о стекло… как стекают, словно слёзы по щекам, когда ты плачешь. Потому что ты думаешь только об одном: увидишь его на следующей перемене или вы опять разминётесь.

Ты уже почти вошла в буфет. Подруга тянет за руку: ну, давай… двигайся… У прилавка с пирожками, очередь. Полная буфетчица, в белом переднике и со странного вида заколкой воткнутой в пышную кипу завитых «под химию» кудряшек, с бешеной скоростью выдаёт пирожки, берёт из маленьких детских ладошек приготовленную мелочь и тут же отсчитывает сдачу. Одновременно с этим она верещит в тональности колоратурного сопрано, явно не тренированного голоса, а потому срывающегося на визг: «Следующий!» От этого визга в висок бьёт стальным молоточком. Поворачиваешь голову, пытаешься глянуть через плечо, чтобы выхватить в последний раз кусочек коридора… а вдруг ОН?… краем глаза, совсем мельком, на излёте уже уходящего… замечаешь, в той самой массе серо-коричневого полотна на фоне белых школьных коридорных стен ЕГО.

Вообще-то ты не видишь его. Как-то так получается, что ты видишь только его глаза. И эти глаза смотрят на тебя. Нет, не так. Они смотрят не на тебя, а в тебя. Смотрят и сжигают. Ты чувствуешь жар и начинаешь моргать. Смуглая и никогда не краснеющая, теперь тебя будто подожгли. Облили бензином и кинули спичку. Кожа чувствует ожог. Больно. Вот-вот появятся волдыри. Но… тебе приятно, что он смотрит на тебя? Или, скорее, нет? Нет, конечно, нет. Тебе не хочется, чтобы вот так, при всех. Стыдно. Он стоит и смотрит. И все эти вращающиеся коричнево-синие останавливаются и смотрят на тебя. Да они насмехаются, издеваются. Сейчас начнут орать «тили-тили тесто, жених и невеста». Зачем он продолжает стоять? Ты ощущаешь себя голой. То ли от всеобщего внимания… то ли его взгляд… откровенный и восторженный… словно раздевает тебя.

Резкий звонок разрывает пространство и на мгновение заглушает гул движения школьников и трель буфетчицы. Такой звонок ты больше никогда в жизни не услышишь. Звонок, зовущий в класс. Он ревёт истошно, истерично, будто кого-то режут по живому. В мгновение школьники каким-то невероятным манёвром, только что мелькающие броуновским беспорядком, рассыпаются в нужных направлениях, превращаясь в потоки. Каждая струйка устремляется в свой класс. У каждого класса учительница, придерживающая дверь и пропускающая детей. Давайте, давайте, проворнее, урок начался. Школьников будто всасывают внутрь гигантским пылесосом. В коридоре почти никого не остаётся. Почти всех «всосало». Только ОН продолжает стоять. Стоять и смотреть. Смотреть в тебя. И ты, горячая от кончика затылка и до мизинца на ноге, тоже стоишь. Как вкопанная. Или парализованная. Ну, такая… когда не можешь двинуть ни одним мускулом. Даже моргнуть не можешь.

— Ну, вы ещё долго будете играть в гляделки? Давай, заходи, весь класс ждёт… — учительница не злится, она снисходительно всё понимает. Наверное, ей тоже когда-то было пятнадцать. И она помнит об этом.

В коридоре кое-кто, замешкавшись, остался, наблюдая разыгравшуюся мизансцену. Ты не видишь их. Вернее, видишь. Но не различаешь лиц. Только отчётливо понимаешь: — на вас смотрят десятки глаз. И школьники, и учителя. А он стоит посреди коридора, не двигаясь, в оцепенении охваченного чувства. Замечаешь взгляды, слышишь шушуканье. Но не можешь двинуться с места. «Тело будто налилось свинцом». Что такое свинец, ты не знаешь. Но знаешь, что так говорят, когда не могут сдвинуться от навалившейся тяжести. Сейчас такая тяжесть навалилась на тебя.

— Чёрт побери, господи… — вспоминаешь и бога, и чёрта одновременно. В душе проклинаешь всё на свете, тебе стыдно от этого внимания, хочется, чтобы скорее всё это закончилось, чтобы, наконец, он ушёл… и начался урок. Но вместе с тем в тебе поют Аллилуйя все «фибры» твоей души, стыд в сочетании с восторгом переполняют норовя взорваться.

Наконец, он поворачивается и… входит в распахнутую дверь своего класса. Ты вздыхаешь. Теперь ты можешь дышать. До этого в груди клокотал каменный огонь, мешающий вдохнуть всей грудью. Да-да, это был каменный огонь. Или огненный камень. Это было нечто, чего никогда до этого момента ты не испытывала. Тяжесть отступает. Свинец будто вытекает из тела. Ты делаешь шаг, второй. Фух.

                                    ***

Почему тебя мучили одинаковые чувства на разные душевные состояния? От желания увидеть его и от страха, что не увидишь, ты наполнялась клёкотом возбуждения, доходящим до звона в ушах и сопения в груди. Но когда ты видела его, тот же клёкот, и тот же звон, и сопение… наполняли тебя возмущением: зачем всё это? Зачем… зачем смотрит… зачем все видят…

Почему ты не видишь его? Где он? Больше не ищет встречи? Может, всё показалось? Может, он передумал… Ах, вот он, опять тут. Зачем преследует тебя. На каждой перемене старается оказаться поблизости. Ты ждёшь его… но, когда он появляется, пытаешься ускользнуть. До физической боли хочешь его снова увидеть, а, увидев, наполняешься страхом. Страшно? Чего? Его взгляда, его сумасшедшего взгляда, от которого тебя охватывает озноб, похожий на тот, какой был прошлой зимой, когда ты подхватила грипп. Но ещё больше ты боишься, что он позовёт с ним встретиться. Ты жаждешь этого до колик под ложечкой — так частенько говорит бабушка. Сама ты точно не знаешь, где эта «ложечка». Но прекрасно понимаешь, что это означает страстно чего-то хотеть. И ты жаждешь… жаждешь страстно и невыносимо, но одновременно с этим боишься. Боишься, что он не позовёт. Ещё одна, последняя перемена и вы разойдётесь по домам. И надо будет как-то пережить вечер и ночь. И снова ждать, когда наступит завтра… когда прозвенит звонок на перемену… когда, может быть… а может, нет… он опять посмотрит тебе в глаза…

Последний урок в полуподвальном этаже. Несколько маленьких комнат, где проходят занятия по английскому. Встретиться там с кем-то из других классов почти нет шансов. Спускаешься по узкой лестнице. Несколько ступенек, края которых за десятилетия оббиты тысячами детских ботинок, туфель, сандалий. Смотришь под ноги. Тоскливо думаешь: ну, вот и всё… Тебя охватывает безразличие. День прошёл. Сегодня уже не увидишь. Становится грустно. И пусто. И безразлично. Пара шагов и… дверь закроется за тобой.

Вдруг… кто-то трогает за плечо. Оглядываешься…

— Ты… можешь… сегодня в шесть…

То ли вопрос. То ли предложение.

Это ОН. Совсем близко. Дышит тяжело и часто. И горячо. Вот откуда тот жар, который охватывает, когда он смотрит на тебя. Это жар его дыхания. Тебя разрывает радость и страх. Удовольствие и ужас. И снова противоречивые чувства. От восторга до полного отречения.

Ты понимаешь — случилось то, о чём мечтала и чего боялась. Он приглашает погулять. По-гу-лять! С ним! Снова перехватывает горло тугим узлом несуществующего шарфика. И дышать становится трудно. Ты видишь глаза одноклассников, устремлённые на вас. И хочешь провалиться сквозь пол.

— Нет, — не дав ему окончить фразы, то ли выкрикиваешь, то ли хрипишь, — не узнаёшь, не ощущаешь свой голос… — и резко отворачиваешься. Делаешь шаг и прячешься в комнате, где сейчас начнётся урок.

Требуется время прийти в себя. Отдышаться. Охладиться. Только тогда начинает работать голова. И вдруг понимаешь… О-о-о, что же ты наделала! Мысль об этом такая громкая, возмущённая… кажется, ты произнесла эти слова вслух.

— Он в тебя влюблён, это же ясно… — слышишь шипящий шёпот в ухо.

Подруга возбуждена, похоже, не меньше твоего. В пятнадцать девочкам нравится нравиться мальчикам. Приятно, когда кто-то из параллельного поглядывает в твою сторону. Почему из параллельного? Потому что одноклассники скучные, неинтересные, ты их знаешь с семи лет, они как братья, с которыми в лучшем случае можно поиграть, но влюбляться в них никак не получается. Поэтому лучше, если поглядывать будут из параллельного. А ещё лучше на класс старше. Вот как у тебя. Девочкам нравится, когда происходят такие истории у подруг, если ничего не происходит с ними. Они перенимают на себя немного чужой истории. Чужого внимания. Чужих ощущений. Впрочем, не такие они уже и чужие. Ощущения у каждого свои.

— Слышишь? Ну же… чего молчишь? Почему не согласилась? Чё выделываешься? — она не понимает твои страхи.

— Я? А… ну… не хочу, — врёшь ты, пытаясь промычать что-то вразумительное.

Не говорить же, что ты хочешь, но боишься. Никто не поймёт, чего ты боишься. Объяснить ты не можешь. Ты даже себе самой не можешь этого объяснить.

— Сама говорила, что он тебе нравится. Вчера битый час рассказывала, как хочешь… переживала, что он не решается… и вот… а теперь…

— Да, нравится, но…

— Глупость какая-то… бред… что значит «но»? Что ещё?

— Хватит болтать… — одёргивает учительница, — все сплетни обсудили? От жары, что ли… Вернулись к уроку! Борисов, «open the форточка please!»

Какая форточка? Впрочем, жарко. Действительно, жарко. Хотя ведь осень…

Вечером голова забита одним. Пытаешься разобраться: почему тебе страшно? Страшно, что он подойдёт. Но ещё страшнее, что не подойдёт. Настоящая пытка. Ты понимаешь, ещё пару раз откажешь, и он может перестать «за тобой бегать» и переключится на другую… вон сколько красивых девочек… и ты вовсе не такая уж… и ноги коротковатые, и попа… Ты не понимаешь, что он «бегает» именно за тобой, потому что влюблён в тебя. И ему нужно, во что бы то ни стало добиться тебя, а ни в какую-то другую. В пятнадцать лет это всё слишком сложно. Понять, чего ОН хочет, не в твоих силах. Ты не можешь понять даже того, чего хочешь сама.

                                    ***

В пятый раз идёшь в кино и смотришь историю вечной любви. Ромео ловко взбирается по веткам густой зелени, обвивающей дом Джульетты, на балкон и… Джульетта пускает его. Не только пускает, но и целует. И вот они уже в постели. О-о-о-о, гремит гром в твоём подсознании. Она целует его. Лежит с ним раздетая. А ты не можешь заставить себя просто пойти погулять. Нет, ты даже представить себе не можешь его поцеловать. Об этом нет ни речи, ни мысли. Господи, как же быть? Вот если бы он влез к тебе в окно, как Ромео к Джульетте. Но ты живёшь в одноэтажном доме. Лезть в твоё окно… не романтично. Сон, наконец, увлекает твои мысли в сладостную негу Морфея. И ты всё-таки видишь себя на балконе. ОН тянется к тебе губами. Он, а не киношный Ромео.

И вечерние мысли, и сон заставляют принять решение. Да, ты согласна. Готова встретиться. Но в этот день в школе ты не видишь его. Когда совсем отчаялась, видишь, но он не подходит. Вон он стоит с друзьями и о чём-то болтает. Ему весело. Проходишь мимо, он даже не смотрит в твою сторону.

— Всё пропало, всё кончено… что наделала? — слёзы заполняют глаза. Обидно. Больно. Ты понимаешь, что ничего не вернуть.

— Допрыгалась… довыделывалась… ему надоело… — выносит вердикт подруга, с которой ты не можешь не поделиться своим горем.

— Думаешь?

— А что тут думать?

Ей тоже обидно. Ведь могла сложиться такая красивая история. Пусть не её история. Но она бы сопереживала. Как ты сопереживаешь Ромео и Джульетте. Но эти двое на экране или в книге. А тут всё могло развернуться в реальном измерении. И вот тебе на…

Когда перестаёшь ждать, когда кажется, что он и вовсе забыл о тебе… вдруг слышишь почти неслышное:

— Ты можешь сегодня…

— Да, — выкрикиваешь в ответ, боясь, что он передумает и уйдёт. Голос из-за волнения звучит тупой тональностью. Ты откашливаешься и повторяешь уже спокойнее, — да, могу, — но страх охватывает новой волной, и ты быстро, почти без паузы добавляешь, — но я приду с подругой…

— Хорошо, — говорит он, не пытаясь противоречить.

Видимо, ему уже всё равно, придёшь ли ты с подругой или с мамой, или «с кузнецом Степан Степанычем». Ему всё равно. Главное, ты согласилась.

— В шесть у памятника Карлу Марксу… — хрипит он, и, не дожидаясь ответа, уходит. Но результат есть! Хоть и с пятой попытки. Или с шестой?

— Вечером пойдём на свидание… Вместе пойдём…

Подруга смотрит недоумённо, но не сопротивляется.

Весь оставшийся день готовишься к свиданию. Красишь ресницы, выщипываешь брови, толстым чёрным карандашом, найденным в маминой сумочке с косметикой, рисуешь новые контуры, подправляешь старые. Сто раз переодеваешься, выбирая, что лучше подходит. Но всё не то. То юбка слишком короткая — не с твоими ногами. То блузка слишком закрытая — зачем же так себя упаковывать? То широкое платье — талии не видно, а вот что есть, то есть, её-то надо предъявить. То цвет не тот. А ведь надо, чтобы всё было правильное. Иначе будешь чувствовать себя голой.

Чем ближе к шести, тем страшнее. Если бы не подруга, локоть которой ты чувствуешь, не собралась бы духом и не пошла бы. Это ясно. Потому что и с подругой, оказывается, страшно. Вы идёте к памятнику. В напряжённом молчании. Без пяти шесть. Идти медленным шагом семь минут. Девушка должна опоздать. Немного. Чуть-чуть. Ты откуда-то слышала это правило. Тебе кажется оно разумным. Ну, право, не ждать же девушке парня, пусть он подождёт. И без этого страшно. Страшно так, что ты не можешь обсуждать свой страх. Подруга рядом. Ей тоже страшно. И она тоже молчит. Вы выходите к площади…

Памятник на месте. Он тоже. Стоит. С другом. Они смотрят в вашу сторону. Если бы не подруга, ты или упала бы в обморок, или развернулась бы и убежала. Подруга тоже на грани потери сознания. Вы цепляетесь друг за дружку руками, чтобы удержаться и… нет, вы не уходите, а проходите мимо… Как это объяснить? Как объяснить этот страх? Ты не можешь это объяснить даже спустя десятилетия. Не в силах подойти к ребятам — стыдно же, стыдно идти на свидание… вы направляетесь в фотоателье. Мальчики догоняют вас.

— Привет… — Голос тихий. Немного дрожащий. — А вы… вы куда…

Он не понимает. Почему прошли мимо?

— Да… да… нам… нам поручили узнать цену на совместное школьное фото, — несёшь чушь, первую пришедшую в голову, не глядя в его сторону.

Пара минут… все приходят в себя.

— Пойдемте в парк…

Так начинается твоя история. Твоя первая история. С твоим первым мальчиком. История твоей первой любви. Твоей ли? Или его? Любви ли? Кто знает…

                                    ***

Дождь. Осенний ливень начинался незаметно. Впрочем, возможно, незаметно для тебя. Вы с ним… он и ты… одни в этом мире.

«Только я и ты,

Да только я и ты, да я и ты.

Только мы с тобой,

Да только мы с тобой, да мы с тобой…»

Душа поёт. Душа вопит. Душа кричит слова модной тогда песни из фильма «Романс о влюблённых», ещё одного хита молодёжи, воспевающей любовь. Кажется, всё вокруг — и прохожие, и птицы, и даже облака — поют с тобой.

Пешеходы бегут. Семенят под зонтиками к автобусной остановке. Машины пролетают, обдавая брызгами собравшихся на асфальте луж. Но это всё как бы извне. Извне твоего бытия…

Вы вдвоём. Ты осмелела и пришла одна. Без подруги. Прогулки вчетвером были приятны. Болтали, сидя на лавочке в парке. Кто-то из ребят приносил сигареты и вино. Хотелось почувствовать себя взрослой. Дети не курят. Дети не пьют вино. А ты почти взрослая. Впервые пьёшь. Впервые куришь. Затянулась. Дым полоснул гортань. Справилась. Не закашляла. Глотнула красного сладкого из пластикового стаканчика. Страх развеялся. Вот оно как. Всё просто. Надо только расслабиться. Не зажимать ни пальцы в кулак, ни мысли в термоядерный страх. Фраза «расслабься и получи удовольствие» начинала проясняться. Удовольствие от прогулок стало получаться само собой. Через какое-то время захотелось большего. Присутствие подруги и его друга плюс глоток вина… расслабляли. Для пустой болтовни достаточно. Но хотелось сделать следующий шаг. Для этого нужно было остаться наедине. А как хотелось… одно маленькое движение. Движение его руки к твоему телу.

— Сегодня приходи одна… — выдохнул воздух.

Может, он и не говорил этого. Может, ты сама так решила.

…Он рядом на скамейке. Рукой придерживает тебя за спину. Зачем? Будто ты можешь упасть. Но тебе приятно это лёгкое прикосновение. Толстая шерстяная вязаная кофта, пальто с ватиновой подстёжкой. Но ты чувствуешь его руку, будто она, прожигая ткани, оказалась на твоей спине… на голой спине. Его ладонь на твоём колене, и снова ожог. Под колготками дёргается мускул. Он наклоняется к тебе и шепчет что-то на ухо. Ты не понимаешь слов, но почему-то смеёшься. Тебе весело? Скорее, нервно. И щекотно. Он не касается твоего уха, но лёгкое дуновение мурашками расползается по щеке.

Первое настоящее свидание. Ты и ОН. Ноябрь и дождь. Серый, металлический, противный. Но ты не замечаешь ни дождь, ни холод. Дождь усиливается… крошечные капельки, мелкой сеткой сыплющиеся с неба, превращаются в крупные баллончики, наполненные водой, которые, падая на землю, громко бьются и разлетаются россыпью водной пыли. Огромные фигуры, изгибающиеся неестественным для мужчин образом поддерживающие вазу фонтана чёрными тенями на сером фоне неба, напоминают картину сюрреализма. Кто придумал сделать фонтан из голых мужчин? Кто придумал по периметру поставить гигантских лягушек? Летом в жару детвора любит плескаться под струями бьющими изо рта этих чудовищ. И те вовсе не пугают их. Сейчас же под серым небом эти монстры выглядят зловеще.

Сюрреализм происходящего дополняют сцены боя полуголых бойцов, горельефом огибающие стеклянные пилоны под лобной частью здания театра, построенного в форме трактора. Мужчины, яростно кричащие… лица перекошены в призыве идти в бой. Возбуждённые кони, раздувающие ноздри. Раненые, упавшие под копыта лошадей. Всё смешалось. Люди, кони… Фигуры находящиеся на улице многие годы под дождями и снегами почернели, полуразрушены. Вместо некоторых частей тел торчат железные основания стальной арматуры…

Дождь превращается в ливень. Под боковыми пристройками театра, изображающими гусеничные колёса трактора, можно спрятаться от проливного дождя. Вы бежите туда. Кроме вас, жутких извивающихся мужчин с вазой фонтана и этих бойцов под ногами коней на стенах театра… нет никого. Толстая мраморная колонна… вы прижимаетесь друг к другу. И к колонне. Вас сотрясает… то ли от холодного проникающего внутрь осеннего ветра, то ли от возбуждения — вы впервые так рядом, впервые так близко, впервые вообще одни…

Подняв голову, пытаешься увидеть его глаза.

— Какая ты красивая, — шепчет едва слышно. — Какой же классной женщиной ты станешь когда-то…

Почему он говорит так? Как увидел в тебе будущую женщину? Он сам ещё совсем мальчик. Что он понимает в женщинах? Что-то подсказало ему… на уровне чутья… в душевном порыве… или просто произнёс красивую фразу? Зачем он это сказал? Ты не знаешь. И никогда не узнаешь. Он и сам, вероятно, не знает. Неважные слова. Для него неважные. Но ты запомнила. Ты ещё не знала себя. Не понимала, кто ты есть и кем станешь. Вот и запомнила. Ведь тебе понравилось… было приятно… как же, конечно, кому не понравилось бы… «ты станешь классной женщиной». И ОН это понял. ОН был уверен. И ты запомнила. На всю жизнь. Слова впечатались в твоё сознание. Впечатались крупным кадром, в котором навсегда остались ты, он, изгибающиеся в нелепой позе фигуры фонтана с огромными лягушками вокруг, чёрное небо, извергающее тонны воды, и та самая колонна…

Мужчины в тебя будут влюбляться, будут ради тебя совершать глупости, безрассудства. Вокруг тебя будут кипеть страсти, достойные романов. Видимо, ты, действительно, станешь «классной». Но откуда… откуда он мог тогда это знать? А может, эти его слова и сделали тебя «классной»? Ты поверила ему. И эта уверенность помогла быть той, какой ты стала. Эта мимолётная, не значащая фраза, сказанная им в тот чёрно-промозглый осенний вечер, стала твоей путеводной звездой, заклинанием, установкой: «ты будешь классной женщиной!». Будешь. Иначе не может быть. Его страстная до физической боли любовь к тебе доказывала, что и все остальные будут тебя любить. Тебя нельзя не любить.

Ты стоишь замерев. Не дыша. Его лицо всё ниже. Всё ближе. Вокруг ночь. Чёрный квадрат. Позже поймёшь гениальность Малевича. Мир вокруг — вселенная. Это и есть чёрный квадрат. Вселенная без звёзд. Звёзды, конечно, есть, но ты их не видишь. Как не видишь ни деревьев, ни дорожек усыпанных гравием, ни мелькающих огней проносящихся мимо машин. Ты видишь только чёрный квадрат бездны, потому что твои ощущения настолько огромны, что поглощают всё остальное… ты, он и ваше желание.

Он выше тебя на голову, ты щекой упираешься в его грудь. Чтобы увидеть его глаза приходится поднять свои… он опускает голову… его лицо всё ближе… губы инстинктивно тянутся… ещё мгновение и… мгновение тянется невыносимо долго. Глаза закрываются, в голове усиливается шум. Прибой? Волны бьются о берег, шурша, раскатываясь по гальке. Тебя качнуло… ты на дне лодки. Или плота… да-да, скорее, плот. Потому что нет вёсел. Ты не можешь управлять… тебя несёт куда-то по воле волн. Скоро обрыв и ты рухнешь… рухнешь вместе с тоннами воды в неизвестность…

Внезапно сотрясает взрыв. Шум прибоя заглушается раскатами грома. Или это взорвали театр, около которого ты стоишь? Нет, взрывается твоё нутро. Он коснулся губами твоих губ. Тебя словно взрывной волной отбрасывает от него. В мимолётное мгновение тебя будто выбрасывает с плота на твёрдую землю. Вон фонтан. Театр, под балконом которого ты стоишь. Ты видишь… видишь всё вокруг и понимаешь, что произошло. Чувствуешь теперь и ветер, и холод, и дождь. Будто попала в другую реальность. Вернее, не так: ты теперь в реальности. А он остался там, в мире сна, иллюзий, мечты. В чёрном квадрате, в котором кроме тебя и его, ничего нет.

Тебе снова страшно. Страшно непонятно чего. Ты страстно… безумно… безумно страстно хочешь, чтобы он тебя поцеловал. И вместе с тем боишься этого поцелуя. Откуда этот страх? Кто научил тебя бояться? Зачем ты боишься, ведь ты хочешь… хочешь так сильно, что готова умереть за этот поцелуй. Почему же… почему ты не разрешаешь ему сделать это? Почему пугаешься его приближения, будто не сладостная радость ожидает тебя, а укус ядовитой змеи? Но рассуждать некогда. Реальность, — чёрная, колющая, ледяная и безразличная охватывает тебя и ты… убегаешь. Убегаешь от этого страха. От желания. И от страха.

Ты мучила его. Мучила себя. Убегала, когда близость становилась невыносимо близкой и неизбежной. И страдала, что она — эта близость — так и не стала действительно близкой. Ты убегала. Он уходил. Почему ты не отдалась ему, как Джульетта, сразу, после двух встреч? Почему ей не понадобились долгие прогулки в сопровождении подруги? Чем ты лучше Джульетты? Или хуже её? Нет, конечно, какой-нибудь доморощенный Фрейд, наверное, смог бы рассказать тебе, расшифровать эту тайну, но стоит ли? Теперь уж точно поздно.

Первый поцелуй всё же случился. И было их ещё много. Сотни или тысячи. Кто их считал… Ты стояла с ним, подпирая колонны, стены, заборы… и вы целовались, впившись друг в друга, ненасытно, будто это был не первый, не пятый, а последний ваш поцелуй. Последний в жизни. Будто вы не гуляете каждый день, а ты провожаешь его на фронт и боишься, что никогда не увидишь больше.

Любила ли ты его? Любил ли он тебя? Или… это была игра гормонов? Пустые животные страсти. За которыми больше ничего. Никакой истории. Но ведь могла быть… могла состояться история, если бы ты вышла за него замуж. А ведь он хотел этого. И ты… ты тоже хотела… Какая девочка в пятнадцать не мечтает о свадьбе, белом платье и взрослой жизни?

                                    ***

Снова наступило лето. Он окончил школу. Днём ты маялась в юношеской неге, ночью томилась в подростковых желаниях.

— Мам, а, мам… он больше не учится… мы не видимся… что делать?

— Позвони сама…

— Как это? Я — ему? А вдруг он не захочет…

— Не хочет — скажет. Извинишься и пожелаешь всего самого… Это ж так просто.

Ты набралась сил и пошла звонить. Дома телефона не было, но будка с аппаратом на стене, куда надо сунуть две копейки, на ближайшем углу. Вошла… жарко… душно… набрала воздуха в себя и, когда услышала его голос, выдохнула:

— Это я…

Больше ничего. Только это. Дальше заговорил он. Быстро. И, как показалось, обрадованно. Мама оказалась права. Всё было просто:

— Ты где… я сейчас… бегу…

Вы встретились. У того же памятника, как в первый раз. Начался второй — или даже третий, если начинать счёт со дня, когда он подал пальто в Эрмитаже — период ваших отношений. Между первым и вторым, когда он попытался поцеловать, прошло чуть больше полугода. Между вторым и третьим, когда ты, наконец, разрешила ему поцеловать себя, прошёл ещё почти год.

Снова лето. Знойное. Южное. Когда плавится асфальт. Тонкие шпильки протыкают поверхность тротуара. Закон моды, гласящий «если сверху закрыто, снизу открыто, или наоборот, но никак иначе» — не работает. Открыто всё. И снизу, и сверху. Девочки носят короткие юбки, едва прикрывающие трусики. Сверху декольте «до пупа», как говорят бабки на лавочках. До моды ли, когда жара под сорок, ни дуновения ветерка и парит от раскалённого тела? А тебе при этом шестнадцать и нет ещё ни лишних килограммов, ни целлюлита, впрочем, о котором тогда никто не рассуждал. В стране всё нельзя. Секса нет. Но хоть одеться (вернее, раздеться), как душе угодно, можно? Можно! Если нельзя, но очень хочется…

Вы встречаетесь. ГорЯ от жАра летнего зноя и возбуждения. От распирающих чувств. Чувств чего? Влюблённости? А может, желания? А не одно ли это и тоже? Тогда казалось, что влюблённость. Теперь думается — желание. Встречаетесь и… будто соскучившиеся молодожёны, бросаетесь друг на друга.

— Что же ты… меня мучила… почему не хотела… я так ждал… мечтал… а ты… — говорит он в короткие паузы между долгими поцелуями.

— Целый год… (поцелуй в щёку) …не мог забыть… (поцелуй в шею) …искал тебя… (поцелуй в плечо) …смотрел издали… (поцелуй в губы) … следил…

— Следил… не придумывай…

— Помнишь… (поцелуй в щёку) … восьмого марта… (поцелуй в шею) … я позвонил твоей подруге (поцелуй в губы) … помнишь…

Ты вспоминаешь. А ведь правда. У тебя дома нет телефона. А у неё есть. Вы тогда собирались на дискотеку.

— Тебя, — папа подруги удивленно подал трубку.

Ты тоже удивилась. Звонил он. Пригласил пойти с ним в его компанию отметить женский праздник… но ты же уже обещала подруге.

— Я не могу…

Да, было-было…

Это ты не видела его. Его не было в школе. Где увидишь? Но он… ОН видел тебя. Знал, куда и когда ты шла такого-то числа. Рассказал, в чём ты была одета. И что снилась ему почти каждую ночь.

Вы сидите на лавочке в парке. Обнявшись так плотно, словно слепленные цементом. Потом он провожает тебя домой. Вы целуетесь… целуетесь, останавливаясь через каждые пять метров. Нет, через три. Остановились. Целуетесь. Ночь. Вы сливаетесь со стеной дома и с темнотой. Над вами тусклый свет из открытого окна, достаточный чтобы вы видели глаза друг друга.

— Сколько можно? Говорю, не кури в комнате! Чёрт бы тебя побрал! — визжит женщина.

— Не ори, как судорожная, не курю я в комнате, я курю в окно, — громкий, будто в рупор, грудной прокуренный голос прямо над вами.

Поднимаете головы. Крупная голова в жёлтом прорезе окна. Дядька освещён и отлично виден. Это вы в темноте. И он вас не замечает. Сигаретный дым струится наверх. На вас сыплется пепел. Вы смеётесь и убегаете.

Вы идёте долго. Нескончаемо долго. Потому что идти не хочется. Хочется стоять и целоваться. Подойдя к твоему дому, ещё долго стоите у ворот во двор. И целуетесь. И целуетесь. И не можете нацеловаться.

— Уже два ночи… пора…

— Нет…

— Да…

— Завтра… в восемь… нет, в семь… давай в полседьмого, я успею… — шепчет он на ухо… по коже от прикосновения его губ пробегает шершавая волна, будто гусеница проползла.

И так каждый день. Каждый вечер. Каждую ночь. Сначала сидите в парке. Потом часами идёте до твоего дома, до которого ходьбы минут десять, не больше. И целуетесь. Целуетесь, когда сидите. Целуетесь, когда идёте. Целуетесь, когда стоите у ворот…

— Как было бы здорово, если бы ты жила от меня не так близко… ну, чтобы я провожал тебя через весь город. Чтобы мы шли к тебе всю ночь…

— Я волнуюсь… ты так поздно возвращаешься, — говорит мама. Она не собирается ругать или запрещать. Не то, что эти сумасшедшие капуллетти с монтекками. Твоя мама всё понимает. Она знает, как хочется целоваться в пятнадцать лет. — У нас старое кресло… Я поставлю во дворе… не бродите по городу. Приходите… и сидите в кресле. Если буду волноваться, посмотрю в окно… Хорошо?

Ах, мама, всё понимающая мама…

Всё лето… все ночи… вы просиживаете в кресле в твоём дворе, — вернее, он в кресле, а ты у него на коленях. Когда говорят, что у влюблённых должны быть общие интересы, ты удивляешься. Единственным общим, что должно быть у влюблённых, это желание целоваться. Вы провели в долгом поцелуе целое лето. Ты сейчас не вспомнишь, говорили ли вы с ним вообще о чём-то? Нет, не вспомнишь ничего, кроме поцелуя, длинною в лето.

                                    ***

Ваша история длилась несколько лет. Путём мучений и страданий ты двигалась шаг за шагом, миллиметр за миллиметром всё ближе и ближе к кульминации. Вы уже целовались, тесно прижавшись друг к другу. Поцелуи из лёгких, едва касающихся кожи прикосновений, превратились в страстные покусывания, оставляющие следы на шее, плечах, руках. Руки двигались неосознанными движениями, словно щупальца осьминога, исследуя каждый миллиметр тела. Ты казалась себе многорукой индийской богиней, потому что твои пальцы оказывались одновременно в разных местах — то пробегающими по его руке, умудряющиеся просочиться под рукав рубашки, то вдруг, сползая вниз, проникали под кожаный ремень на брюках…

Всё то жаркое лето вы прослонялись по улицам, непрестанно целуясь… прячась от случайных прохожих в густой ночной тени домов и деревьев. Просиживая часами на выставленном мамой во двор кресле. Ты перестала бояться. Страхи отошли куда-то, даже забылись. Страха целоваться больше не было. Было лишь желание. Вы целовались до самозабвения. Но дальше… дальше у тебя был шлюз. Заграждение. Высокий забор из запретов. Дальше нельзя. Стой, а то… а что ТО? Что? «Принесёшь в подоле» — обрывок витающего в воздухе предупреждения. «Начнёшь… и всё, пойдёшь по рукам» — ещё одна метафора услышанная когда-то. По каким рукам и почему после того, как… Странно. Непонятно. Но засело в голове. И пугало. Ну, и, конечно… «мужикам только это и надо». Но ОН не мужик. ОН мальчик. Молодой парень. Юноша. Такой же чистый и светлый, как ты. ЭТО ему надо… понятно. Но ведь и тебе надо! Но уверенность в том, что если ЭТО произойдёт, то всё будет кончено, засела в тебе глубоко. И не пускала. «Только дай, и пиши пропало… сразу бросит». Ты не хотела, чтобы пропало. Может, поэтому не давала… не давала произойти следующему шагу после поцелуя.

Но гормоны кипели. Взрыв эмоций природного темперамента происходил внутри, не получая выхода… это похоже на крик, истошный животный крик человека, которому зажали рот, заклеили скотчем. Крик разрывает нутро, не имея возможности вырваться наружу…

— Холодно… может… пойдём ко мне…

Ты толком и не расслышала. Повинуясь его движениям, ведомая его губами… шла за ним. Вы, как обычно… целовались и шли, шли и целовались…

Щёлкнул замок, скрипнула дверь. Ввалились в тёмное помещение. Одной рукой он придерживал тебя, другой возился с замком. Оказавшись в помещении… прилив страха нахлынул с новой силой. В закрытом пространстве… ты в ловушке… отсюда не убежать… может произойти непоправимое. Ты хочешь? Да, конечно, хочешь. Но ты опять боишься. И опять не понимаешь чего. Ведь каждое касание его губ разливается блаженной сладостью. Касание рук сопровождается крошечными уколами тока. Дыхание сжимается, плотным комком застревает в горле. Ещё шаг, он двигается на ощупь, медленно, не выпуская тебя из рук. Свет не зажигает. Ты во сне. Или под наркозом. Будто не ты вовсе…

Легкое подталкивание и ты падаешь. Под тобой кровать. Мягкая постель, подушка… ты ещё не до конца осознаёшь, что происходит. Через окно с улицы падает тусклый свет. Ты видишь его глаза. Он смотрит в тебя. Взгляд его затуманен. Новая волна страха накрывает… голова проясняется. Зачем ты тут? Как могла допустить… привести себя… к нему? Ты помнишь, что этого делать нельзя. Чего этого? Толком не знаешь. Но нельзя…

— Не бойся, ну же… — голос странный, незнакомый, грубый, похожий на хрип животного. Как и взгляд.

Блузочка поднимается, ты чувствуешь его губы на своём животе… ниже… Сознание проваливается. Вот-вот и ты полностью утонешь в другой волне. В волне упоения. Ещё мгновение — и ты пропала. Но на излёте уплывающего сознания, успеваешь понять, что вот-вот… ещё мгновение — и ты больше не сможешь соображать. Не сможешь сопротивляться. Ни-че-го не сможешь. Ты вольёшься в «чёрный квадрат» и растворишься в нём.

— Нет, — вскакиваешь. В судорожном ознобе. Уплывающее сознание из последних сил собирается в узел, толстый, жесткий, плотный. — Нет, — снова кричишь ты, не узнавая собственный голос.

— Почему «нет»? — отчаянно и безнадёжно говорит он, понимая, что ответа не будет. И ничего больше не будет…

Ты уже опомнилась, не ощущаешь пространство, а видишь его. Различаешь стол — за ним он делает уроки, лампа с бьющим пучком света в одну точку, разбросанные тетради, безделушки… рядом кресло, удобное, мягкое. И кровать. Он сидит на кровати, не смотрит на тебя. Голова опущена. Он обмяк. Не сопротивляется. Не хватает тебя за руку, пытаясь вернуть… только твердит:

— Почему, ну, почему…

Слышишь его слова из коридора, пытаешься трясущимися руками застегнуть две нижние пуговицы на блузке, которые он успел расстегнуть.

Ты ушла. Вернее, убежала. Он так и остался. Остался сидеть неподвижно на своей кровати. С опущенной головой. Раскачиваясь и, почти воя, бесконечно повторяя своё «почему-у-у?»…

Что тебя остановило тогда, в самый последний момент… и вырывало из пьянящего беспамятства в холодную реальность. Страх потерять невинность? Держалась за девственность двумя руками? Нет, не руками, а подсознанием. Никто не говорил, что отдаться можно только один раз. Да, никто не говорил. Но это понимание само по себе витало в воздухе того времени. Ты жила с этим пониманием, похоже, с рождения. Сомнения не возникали. Ты была уверена, что этот момент нужно сохранить для… для кого? Ведь у тебя с ним любовь. Для кого ещё надо сохранять своё ненаглядное достоинство? Да и достоинство ли это?

Вы шли к этому моменту долго. Сначала прогулки в парке вчетвером. Потом долгие поползновения к губам. Ощупывание тел. Каждый этап, по сути, крошечный, давался с огромным усилием. Ты убегала, ускользала, исчезала каждый раз, когда должен был произойти очередной шажок к новому действу… убегала, хотя жаждала этого, возможно, не меньше, чем жаждал этого он. Каждый раз он терпеливо выжидал… и делал новую попытку. Ты сдавалась, и вы продвигались…

Когда же вы упёрлись в момент окончательного движения в сторону овладения друг другом, и ты в очередной раз сбежала, произошёл перелом. Вернее, слом. Он понял, что устал. Устал терпеть и ждать. Устал бороться. Может, понял, что ты не уступишь. Может, решил сделать паузу и снова приступить…

Но вы расстались. Да, именно тот момент ты считаешь расставанием. Хотя потом и были встречи, одна из которых едва не закончилась тем, к чему вы оба так стремились. Но именно ту ночь, когда он, повалив тебя на свою кровать, целовал твой живот… ты считаешь расставанием. Почему? Наверное, потому что ДО этого момента были ОН и ТЫ. Это была ВАША история. Длительная. Мучительно длительная и не приведшая вас к тому упоительно сладкому финалу, которым должна была закончиться. Вы расстались, не испытав этого момента. Потом… потом вы оба отправились в параллельные миры собственного освоения запахов и чувств. В романах пишут о трагических расставаниях. Об истериках. О заламывании рук. У вас ничего такого не случилось. Вы просто стали жить… каждый своей жизнью.

                                    ***

Ты, окончив школу и поступив в университет, окунулась в океан незнакомых ощущений, в водоворот мелькающих событий. Неожиданно завораживающих своей неповторимостью. Он больше не звонил. И ты, опьянённая студенческой круговертью, будто забыла о нём. Будто… да, это «ключевое» слово. Потому что вовсе ты его не забывала. Он вообще присутствовал внутри тебя всю жизнь. Всю. Вы же не расставались. Никто никого не «бросал». Вы просто разошлись. Но ОН, во всяком случае для тебя… он никуда не делся. И хотя у него были другие девушки и женщины, хотя он женился, разводился, снова женился… он никогда не говорил, что не любит тебя. Что бросает тебя ради них. Нет, нет, нет… он был с тобой. Был твоим. Всю жизнь…

В твоём студенческом окружении появился парень, из неведомого для тебя круга профессорских детей. Как нынче модно говорить — мажор. В его доме ты впервые увидела библиотеку. Не пару полок с книгами, которые были тогда почти у всех. У него была целая комната с книгами от пола до потолка. Кабинет. Полки красного дерева, пахнущие прошлым веком. Старинные переплёты. И полное собрание сочинений Ленина. Это бы что… там была и подписка Сталина, которую ты тогда увидела впервые. Но самым удивительным в его доме было биде. Оно поразило тебя не меньше, чем Сталин. Конечно, не биде со Сталиным вскружили тебе голову. Опьянял интеллект этого дома. Огромный стол в столовой (не в пятиметровой кухоньке!) и расслабленно развалившиеся парни и девушки. На столе небрежно расставленные бокалы с недопитым вином. Валяющиеся на полу пустые бутылки. Сонная атмосфера дымного воздуха. Умные разговоры под музыку Вивальди. И вдруг:

— А не пойти ли нам в филармонию… там Гайдна дают… редкая вещь… соната ми-бемоль мажор…

— Уверена? Не путаешь… Разве не си-бемоль…

Вся компания оживлялась. Гомонила. Вскакивала. И направлялась слушать Гайдна, по дороге обсуждая соната ми или си… а потом до предутреннего рассвета и до полухрипоты обсуждалось увиденное, услышанное, узнанное.

Хозяин квартиры, учащийся на пару курсов старше, казался заоблачным. Не от мира сего. Ты целовалась с ним почти без принуждения. Не сопротивляясь. Ты уже знала, что целоваться крайне приятно. Но не знала ещё, что край «приятности» всё же определён. Определён тем, с кем ты целуешься.

Вы целовались между Тарковским и Гайдном. Между Кафкой и Архипелагом. Новый мир. Журнал. Но и та жизнь была новой. Совершенно непредсказуемо новой. И поцелуи были не такие страстные, до покусывания в кровь, какие были с ним, с тем, кто был твоим Ромео. Поцелуи с этим были такими же интеллектуальными, как и вечера «под музыку Вивальди». Он не спешил сорвать с тебя платье. Не лез под юбку. И ничем не пугал. Всё с ним происходило вегетариански. Невинно. То ли он не сильно-то хотел близости с тобой. То ли не хотел вообще. Тебя это устраивало. К следующему шагу — к поцелуям в живот, ты ещё не была готова.

Новый год предстояло встретить в квартире со Сталиным и биде, с новым другом и с его интеллектуальной компанией. С разговорами о Ницше или… Теперь ты не помнишь точно, что было модно обсуждать тогда. Но точно что-то было модно. И вдруг он объявил, что уезжает в горы. На лыжи. Теннис и лыжи входили в пакет интеллектуальной элиты. В придачу к многотомнику Сталина и биде. Он сказал об этом спокойно, без надрыва и извинения. Даже радостно. Ему было неважно, что ты чувствуешь. Он предвкушал удовольствие от предстоящего. А ты…

— Ты можешь связаться с Маринкой, вы же знакомы, да?… и иди к ним… без меня…, — сказал он всё же, видимо, заметив выражение твоего лица. Финал сцены он решил ускорить и, резко развернувшись, ушёл. Ты так и не успела ничего ответить… стояла растерянно-ошарашенная. Всё это произошло буквально за день до новогодней ночи. И было совершенно неожиданным. Простояв несколько минут, пытаясь осознать случившееся, медленно направилась к остановке. Всю дорогу домой — а ехать предстояло около часа, с двумя пересадками — рыдала навзрыд. Тебя бросили. Не совсем чтобы бросили. Речь шла только о встрече Нового года. Но ведь обидно. Больно. Противно. Гадко. Так всё хорошо начиналось. Так многообещающе… и вот… Этот милый интеллектуал совсем не ОН. Не тот, который ради тебя готов бросить и лыжи, и друзей. Нет-нет… этот не готов ни на что. А значит, он не он… но всё равно… обидно и больно.

Твоя мама обожала твоего школьного Ромео.

— Собирайся, хватит ныть… Поедешь к нему. К семи. Он идёт встречать Новый год со своими студенческими друзьями. Правда, у него уже есть девочка… но он согласился взять тебя… за компанию… там будет много приличных мальчиков…

Мама знала, что ты не решишься позвонить сама и сделала это за тебя. Ах, мама… твоя замечательная, заботливая, всё понимающая мама…

Ты приехала к нему ровно в семь. Всё ж лучше, чем дома с бабушкой. По телевизору «Иван Васильевич», который меняет профессию.

— Заходи, досмотрим и поедем… — он казался безразличным.

— А где… ты сказал, что у тебя… где… она…

— Девушка? — ухмыльнулся, — отменил…

Ты даже немного расстроилась. Вчера «кинули» тебя, сегодня из-за тебя «кинули» другую. Да ещё совсем впритык. Сидит, наверное, плачет. Жалко. Но что говорить… тебе приятно. Он хочет быть с тобой. Только с тобой. Как прежде. Значит… значит, ты для него что-то ещё значишь. Значишь ли? Конечно, значишь. Иначе… иначе он пошёл бы с той, с другой…

Вы долго ехали… с пересадками… грязная ночь… липкая, воняющая прогорклым подсолнечным маслом, подтаивающий снег стекающий с сапог мерзким месивом… и чувство ненужности всего этого. Уж лучше было остаться дома с бабушкой. Наверное…

Дом, куда вы приехали, оказался на самой окраине города. Старенький домишко. Похоже, бывшая дачка, в которой лет сто не делался ремонт. Или это был дом, где когда-то жили старики, после смерти которых оказавшийся никому не нужным… кроме подростков-внуков, организовавших там местечко для сборищ вне родительских глаз. Внукам было не важно, что обои в комнатах отклеиваются и, закручиваясь в ролики, свисают со стен, что штукатурка обсыпается, а печка, которую иногда разжигают, — не мёрзнуть же — совсем почернела от рассыпанного перед ней угля.

В углу всё же стояла ёлка. Её небрежно сунули, прислонив к стене и подперев сломанной табуреткой. На веточках сиротливо висели несколько шариков. Подобие праздника. Ёлка и Оливье есть. Значит, всё в порядке. Одинокая лампочка на шнуре, от которой жёлтым туманом растекался свет под потолком. Вы пили. «Бормотуху», приторно сладкую. Курили. Курили дешёвый табак, от которого щипало в носу и драло в горле. О чём-то говорили. Не о Кафке, конечно. Было тоскливо. Он сидел рядом. Ты чувствовала надёжность. Он настоящий. Он главный. Он важный. Несмотря ни на что. Но так случилось… так вышло… так надо. Наверное, надо. Кому надо? И опять эти вопросы. Круговерть.

— Ещё вина?

— Ага… и оливье… если осталось…

Язык заплетался. От выпитого и выкуренного кружило и усыпляло. Не хотелось ничего. Может, домой? Но до шести утра транспорта нет. Пару часов придётся перекантоваться в этой убогой комнатёнке. У стены кровать. Старенькая, как сам дом. Железная сетка. Набалдашники на спинке. Матрас прикрыт пледом. Вы сидите на кровати.

— Хочу спать… я засыпаю…

— Ложись… я… я с тобой… не бойся… не волнуйся.

Голос едва слышен. Убаюкивающий. Немного дрожащий. «О чём это он?» — думаешь на излёте уплывающего сознания. Почему ты должна бояться? Валишься на бок. Он заботливо прикрывает твои ноги подвернувшимся под руку одеялом. Ты даже не снимаешь обувь. Он ложится рядом. У тебя за спиной. Осторожно обнимает сзади, прижимаясь щекой к твоему затылку.

— Вот и сбылась… мечта идиота… мы спим вместе… в одной кровати…

Ты едва расслышала эти последние слова. Глупость, конечно… он же мечтал не спать с тобой, а… но тебе тепло. Уютно. Спокойно… ОН рядом. И всё остальное неважно.

В шесть утра, едва расслышав уличный гул, вы уезжаете. Он хочет проводить тебя. Но зачем… не стоит… ты хочешь скорее домой… он не настаивает. Его взгляд ты помнишь всю жизнь. Ему трудно отпускать тебя. Он понимает, что это… именно это… сейчас и есть конец. Впрочем, может, тебе показалось… Было ль, не было…

                                    ***

Студенческая жизнь. Кант, Гегель, дискотеки, студенты из Восточной Германии как инопланетяне. Новые увлечения. Новые открытия. Круговорот событий, ощущений… и запахов. Тот самый с лыжни вернулся. Но тебе уже не интересна его великосветская компания. Подумаешь, Сталин и биде…

Сначала появится студент из дружественной Германии, от которого веяло тем самым запретным западом, хотя он был с востока страны. Длинные волосы, немного порочный взгляд… это всё было как-то не по-советски. А когда ты увидела его за пультом, которым он управлял музыкальным центром на дискотеке, голова и вовсе отлетела в пропасть восторженных эмоций. Ты такого и в кино не видела. Лед Зеппелин, Скорпионс, хард-рок, хеви-металл… Совсем не хуже, чем Гайдн с его си-бемоль мажором. До поцелуев дело, правда, не дошло. Он наобещал отвезти тебя на каникулах к маме в Берлин, помочь выучить немецкий… и уехал. «Всего на пару дней». Всего… В Киеве жила девочка, с которой он переписывался по программе «дружба — фройндшафт». Ей он тоже обещал. Обещал приехать в гости, когда… Подумаешь, девочка по переписке. Подумаешь, на пару дней. Ты ждала его, смотрела на оставленную им крошечную фотографию, скорее всего, сделанную для документа. Мечтала, что приедет и ты погладишь его по волосам. Почему-то хотелось сделать именно это. Он приехал. Не через два дня, а через неделю. И сказал, что женится… на той девочке, что в Киеве. Было больно. Ещё больнее, чем тогда, когда тебя оставили на Новый год, уехав на лыжи.

— Можно… я поглажу тебя по волосам? — не сдержалась ты.

— Да… — согласился он, удивившись.

Ты провела рукой по его пшеничной голове… он ушел… навсегда. Впрочем, нет. Вы продолжали учиться на одном курсе. Виделись. Но очень быстро у тебя появился другой студент… студент свободно декламирующий Бодлера на французском, будущий дипломат. Изысканный. Тонкий. Красивый. Правда, тебе с ним целоваться почему-то не хотелось. Ему, впрочем, тоже. Потом выяснилось, что и в твоей группе есть интеллектуал. Белокурый, похожий на Аполлона. Но главное… он мог отгадать любой кроссворд. Энциклопедист. Ты смотришь на него восторженно. Вы даже целуетесь. И однажды он предлагает выйти за него замуж. Но однажды ты видишь, как он целуется… с парнем. Немного запутавшись, не понимаешь, что происходит. Но жизнь несёт тебя дальше. И дальше… И дальше…

Твой Ромео совсем потерялся в лабиринтах памяти. О нём думать некогда. Но в глубине души, в самой глубине… он есть. Есть всё, что с ним было. Ты хочешь вернуть? Вряд ли… Ты хочешь идти вперёд. Так много непознанного. Интересного. Увлекательного. Помнил ли он о тебе? Вспоминал ли? Хотел ли вернуть? Хотел, чтобы всё, наконец, произошло?

— Привет…

Кто-то трогает тебя за плечо. Поворачиваешься. ОН. Ты собиралась сесть в троллейбус. Пару остановок. Тебя ждёт очередной парень…

— Давай пройдёмся…

Он с букетом.

— Возьми…

Зачем мне этот букет? Зачем… как я припрусь с букетом на свидание?

— Не надо… ты же нёс кому-то…

— Да, но это не важно… я теперь не пойду…

— Да… но… я занята… я спешу…

— Мы можем пройти вместе… у нас есть десять минут… у меня целых десять минут побыть с тобой…

А ты думала, он забыл тебя…

Тебе больно. Больно за ту девочку, которая будет ждать его зря. Больно за него, потому что ему плохо. Плохо от того, что он хочет быть с тобой, а ты спешишь… к другому. Тот другой тебе не нужен. Через пару лет ты и не вспомнишь, к кому тогда спешила. Но тогда… тогда у тебя только десять минут. Нет, конечно, тебе приятно. Он помнит тебя. Он хочет тебя. Он согласен потерять вечер, девушку, только чтобы побыть десять минут с тобой.

Простившись, бежишь к знакомой, которая слава те… живёт рядом с местом твоего свидания. На бегу кидаешь ей букет.

— Потом объясню…

Непонимающая однокурсница моргает, кивает, но сказать ничего не успевает. Ты уже бежишь по лестнице вниз.

Ты не осознаёшь. Но внутри тебя зреет понимание… ОН твоё всё. ОН есть. Это важно. Зная, что он есть, ощущаешь спокойствие. Неважно, кто тебя сейчас ждёт. Неважно, кто ещё будет ждать. Неважно, будут ли тебя любить. Неважно, будут ли бросать. Всё неважно… потому что есть ОН. ОН с его любовью. ОН со своим желанием. ОН со своим терпением…

Ты опять забываешь о нём. Об этой случайной встрече на троллейбусной остановке. О букете, который отдан тебе вместо другой. Это всё уходит с поверхности твоей той повседневности. Но внутри эти чувства с тобой навсегда. Ты всегда будешь знать… ОН есть!

                                    ***

Ещё через пару лет — и опять под Новый год! — тебя снова бросают. Казалось бы, серьёзные отношения — было подано заявление в ЗАГС, и вот… Обидно. Тяжело. Да, что там тяжело, тебе так плохо, что хочется рыдать без остановки. Надо срочно что-то предпринять. Надо отвлечься. И ты вспоминаешь… да, ведь у тебя есть ОН. Ты сейчас к нему поедешь. Он успокоит. Пожалеет. ОН бросит всё и всех ради тебя. Может, и тебе это сейчас нужно? Ну, не ради успокоения. А потому что пришло время. Время быть с ним. За эти годы всё случилось. Ты избавилась от путы, которая мучила вас в школе. От той, из-за которой тогда и случился перелом и… пауза. А правда, может, это была пауза? Ты ловишь едва забрезжущую мысль, хватаешься за неё. Да, да, да… надо поехать к нему. Он будет рад. Точно будет. И, может, у вас вернётся всё то, что было. И случится то, чего не было. Теперь-то точно случится. Ты больше не боишься. Ты готова. Ты хочешь…

Приехала к нему. Звонить по телефону не решилась. Давно не виделись… надо чтобы прямо в глаза… да, в глаза… тогда точно он согласится. Увидев тебя, не сможет отказать. Дверь открыла мама. Его мама. Ах, какая у него хорошая мама. Вы с ней почти и не виделись. Но она, конечно, знала, как её сын любит тебя.

— Ой, ты… — она сразу узнала, — его нет дома… но ты приходи… завтра… Пожалуйста, приезжай… он будет рад…

Мама обрадована. Явно обрадована. Надеется, что наша пауза окончена. И мы будем вместе. Ведь мы любим… так не бывает, чтобы Ромео и Джульетта просто расстались. Они должны быть вместе. Или умереть. Но умирать никто не хочет. Не пятнадцатый век. Да, всё, завтра… обязательно… он будет ждать…

Едешь к нему снова. Теперь дверь открыл ОН. Заботливая мама ушла, оставив его одного. А вдруг она будет мешать? Вдруг скрипнет за стеной и всё такое ещё зыбкое снова разрушится. Он проводит тебя в свою комнату.

— Рад… — голос дрогнул, но пытается быть безразличным. — Что хочешь?

— Ну… как… — ты немного теряешься. Что сказать? Что тебя бросили перед ЗАГСом и тебе хреново? Что ты приехала поплакаться? Или что ты хочешь всё вернуть? Что… что… что нужно говорить… ты молчишь. Растерянно…

— Рад, — повторяет он. — Надеюсь, у тебя всё хорошо. Знаешь, а ведь я любил тебя. Очень любил. Чёрт знает что творил, чтобы увидеть… чёрт знает на что готов был… Магнитом к тебе тянуло. Наваждение… как приговорила… — — он хмыкнул. — Искал девушек, похожих на тебя… как-то в автобусе увидел… со спины точно ты… подошёл, заговорил, а она совсем другая… Мне нужно было, чтобы девушка хоть чем-то напоминала тебя… хоть голосом… — он говорил ни разу ни взглянув на тебя, словно боясь сбиться, увидев твои глаза… говорил быстро, скороговоркой, будто убеждая самого себя, или боясь, что не успеет высказаться, — потом… потом переболел. Теперь я люблю высоких длинноногих блондинок, а не пухленьких брюнеток…

Голос звучал всё увереннее. Чем больше он говорил, тем увереннее.

— У меня сейчас… невеста… да, вот… у неё длинные светлые волосы, — цепляет пальцем волосинку с подушки. Доказательство. Смотрит на тебя победоносно.

Ты почти готова уйти. Поздно. Поздно. Нет больше его у тебя. Он теперь у другой.

— Вылечился… не представляешь, какое блаженное облегчение, — продолжает он после короткой паузы. — Этот дурацкий юношеский запал… пропал… Понимаешь?

Ты слушаешь его. И тебе не хочется ничего понимать. Неужели правда всё? Молчишь. Он обещает остаться твоим другом. Что-то про то, что окончил институт и хорошо зарабатывает. И если нужно… если нужна помощь… можно на него рассчитывать.

— Поеду… мне теперь далеко… мы получили квартиру… — говоришь ты, вздохнув.

— Провожу… — вскочил торопливо… и добавил: — до остановки.

Ну, да… не до дома же, ясное дело.

Наверное, зря приехала. Столько лет прошло. На троллейбусной остановке, когда открылись двери, говоришь единственную фразу. Она сформулировалась и вылетела, сама по себе, без твоего ведома:

— Завтра в общаге вечеринка, приходи ко мне, вместе сходим… будет весело…

— Навряд ли… — голос звучит уверенно. — К чему?

— Как хочешь… но я буду ждать…

Ты сказала это уже в закрывающиеся двери троллейбуса. Услышал ли он. Но это уже было неважно.

Ты не ждешь его. Нет, внутри, очень глубоко теплится надежда, но нет… он так убеждённо говорил. И ещё этот волос на подушке. Она есть у него. Она, а не ты. И вдруг дверной звонок. Резкий. Звенящий дрелью в голове. ОН! Он приехал. Колокола бьют, звенят, гремят. Всё это враньё, самообман про высокую блондинку. Нет, возможно, он и пытался… но не может избавиться от тебя. От чувства к тебе. Он твой.

Вечеринка удалась. Спиртного в меру. Интеллектуальности в меру. Музыка. Модный Джо Дассен. Непритязательная студенческая закуска. Танцы. Вы уходите почти в полночь. Долго целуетесь в подъезде, едва закрылась за вами дверь комнаты, где остались веселиться те, кто живёт в общежитии и уходить им никуда не надо. Целуетесь с упоением подростков. И с остервенением молодых людей, в которых фейерверком бьют гормоны. Идёте до твоего дома вместо десяти минут битый час… потому что идёте, слипшись один с другим, один в другом. Идёте, не разъединяя губ. Движение невозможно медленное. Зима. Декабрь. Морозно. Вы одеты в тёплые пальто, шапки, под пальто свитера, масса одёжек, застёжек. Но ваши руки где-то там внутри, под сто пятым слоем кофточек и рубашек. Ох, если бы ни зима… вы, наверное, отдались бы наслаждению обладания друг другом прямо на улице. В студенческом парке. На скамейке. В густых зарослях терновника. Летом ничего не видно. Но сейчас… сейчас голые ветки кустов не прикрывают. И холодно. Да и зачем… ты живёшь в десяти минутах от студенческой общаги.

— Пойдём… пойдём ко мне…

— Да… да… да…

Перед подъездом поднимаешь голову, в окне твоей квартире свет. Мама ждёт.

— Наверно, поздно… неудобно к тебе… — поняв, почему ты замешкалась, говорит он.

— Да… но завтра… завтра увидимся? — тебе страшно отпустить его — : завтра… да? Приедешь? Позвонишь?

— Хорошо. Завтра… правда, завтра… приеду… позвоню… конечно…

Завтра наступило. И послезавтра тоже. Но он не приехал. Судьба так распорядилась. Кому-то это было нужно. Чтобы вы были. И чтобы не были… Было ль, не было…

                                    ***

Лет через семь–восемь вы встретились на улице.

— Я женился, — радостно сообщил он. — У меня всё хорошо. Работаю. Купил дом. Машину. Она родила…

Ты его не спрашивала. Но ему, как всегда, хотелось доложить… что всё у него отлично. Что он «вылечился». Жена есть. И она блондинка. И ноги у неё длинные. И, главное… он удачник. Наверное, подспудно хотел, чтобы ты пожалела, что не с ним… Наверное. Но ты не жалеешь. В тот момент не жалеешь. Потому что в тот момент ты вообще далеко. Далеко от сожаления… У тебя снова влюблённость. Снова роман.

Вы простояли минуты три… ты находилась в очередном угаре очередных отношений, о чём обсуждала с коллегой по работе, сблизившейся тогда. Она знала о твоих новых похождениях до мелочей, до тонкостей, но ничего не знала о нём. Когда он выпалил свои замечательные новости, и ты, пожав плечами, немного раздражаясь, что отвлекает от приятного обсуждения насущного, наболевшего… равнодушно сказала:

— Рада за тебя… пока…

Подруга, прервав твою тираду, прерванную на полуслове этой встречей с прошлым, дёрнула за рукав:

— Эй, остановись… стоп, говорю… кто это?

— Господин, никто! Ну, парень… учились в школе…

— Был роман?

— Был… когда это было… сто лет назад…

— Милая моя… так он и сейчас… он влюблён в тебя…

— Глупости… столько лет прошло. И ты слышала… женат, дети… вон как радовался…

— Это ты говоришь глупости. А я точно видела. Он в тебя влюблён. Безумно влюблён…

Ты отмахнулась. Что тебе сейчас до этого? Не случилось. Ну, не случилось…