Нет, я должна взять себя в руки. Так, спокойствие. Вдох, выдох, вот так, да. Я же профессионал!
Давайте не будем сильно вдаваться в подробности и сразу начнём погружение в мой совершенно новый… нет-нет, об этом потом, детали чуть позже раскрою в видео-роликах. С вашего позволения я откланяюсь и предоставлю слово АВТОРУ».
ОТ АВТОРА
Данное произведение первая попытка объединить несочетаемое и придать ему ощущение целостности. Победить безумие творчеством, деструкцию — созиданием, сублимировать собственные фрустраций посредством публичного линчевания, устроить поединок со своими выдуманными демонами, открыть изнутри весь процесс сумасшествия и пройти с вами, со сторонними, случайными зрителями. Во всяком случае мне так объяснили…
Чтобы огонь не испарил воду, вода не намочила землю, земля не поглотила пламя, и воздух не сыграл никакой злой шутки. Эксперимент, игнорирующий, а порой открыто насмехающийся над устоями, сидя на корточках в подъезде очередного спального района. Литературный мир связанный и переплетенный с виртуальным интернет-сообществом. Сложно определить жанр этой структуре, похожей порой на бэд трип и несвязные мозаики, которые еще не скоро соберутся в картину.
Я б не рискнул назвать это сборником рассказов, но и романом тоже. Поэтому пусть это будет сборник Образов, объединенный общей фигурой и собранный по пути становления меня, как писателя и здоровенного здорового члена общества.
Хотя нет, слово «писатель» сейчас в слишком высоком ассоциативном ряду у людей. Тогда, может, «художник, рисующий буквами»? Опять не то. Во! «Описывающий, придумывающий, передающий, комбинирующий, создающий чувства из предложений и отказов»? Слишком длинно, не правда ли? Остановимся на «типа писатель» и добавим «частично выпавший и иногда включающийся», что бы это ни значило.
Если все пошло правильно, то начинаете вы знакомство с моим сборником STNM (СаТаНаМа), состоящим из четырех частей, именно с этой части. Это «ТА» — вторая по написанию, но первая по пожеланию к прочтению. Порог вхождения у нее ниже, она более отзывчива и доброжелательна к читателю. Это официальное начало с более менее понятной сюжетной веткой повествования. Так говорит мой психотерапевт.
«ТA» — это жизнь, раздражение на внешнюю среду. С первого болезненного вздоха, под бешенный, постоянный сердечный ритм. То, что делает нас живыми, движет нами, отличает нас от неодушевленных предметов и не умолкает до самой смерти. Начинается быстро, но робко, длится незаметно, но сумбурно и заканчивается неожиданно, но ещё долго преследует нас призраками прошлого. Это та кинолента, которая пролетает перед глазами со скоростью 25 кадров в секунду, перед зрителями, которые даже не смогут вызвать на бис…
[†]
Я сидел на крыле пассажирского Boeing 747, за одноместным столиком из ясеня.
«Джамбо Джет» перешел с урчания на гудение, подергивая мой столик, как будто тот хохотал, пока я цедил джин.
Джин стремился выплеснуться из объятий заляпанного отпечатками стекла и исполнить три обязательных желания.
Три наполненных стакана с тремя кусочками лайма и кратным трем количеством льда.
Джин оказался с тоником.
Что-то врезалось в бок самолета.
«Птица в доспехах» зазвенела бубенцами, ее повело диагональю. Самолет со страхом возмущенно вздохнул своими пассажирами-ребрами, отплевываясь кровавыми ошметками красных сидений и подлокотников.
Крики людей, гул материала, скрежет
металла и последний звук от пилота — еле слышное окончание мата.
Я же продолжил отпивать из стакана ту мифическую тварь, что на дне замерла. Мое крыло не пострадало, оно давно не имело ничего общего с фюзеляжем.
I. КАЛЕЙДОСКОП ФРАКТАЛОВ И КОШМАРОВ
пожалуйста, подкрутите мерность пространства,
мне не хватает места — я чрезмерный, мне без очереди.
Две пары ног в белых штанах друг за другом прошлись по обшарпанному кафелю и вошли в комнату отдыха. Одна пара, что была в черных, резиновых тапочках остановилась, почесывая носочками друг о дружку, неуверенно спросила:
— А этот, почему здесь до сих пор? Он… никому не скажет?
Вторая пара белых штанов в черных кожаных сабо тяжелым шаркающим шагом прошла к облысевшему местами дивану и согнулась. Рука хозяина этих ног, с бурной черной плетней волос на плотных пальцах схватила пульт.
— Янис? Янис сумасшедший. Но безобидный, вроде. Не знаю, что такого он натворил на этот раз, но нынче сидит на рационе «приличного овоща». Он не скажет, даже если мы тут порно решим посмотреть, — неприятным шкварчавшим голосом уточнил захватчик пульта.
— Или снять! — глуповато рассмеялся тот, кто в тапочках.
Субъект, а скорее объект разговора, сидел на стуле так, словно стоял на эшафоте. Он не двигался, но постоянно был напряжен. Его тонкие пальцы с искусанными ногтями образовали симбиоз с ручками кресла, а зрачки безотрывно буравили телевизор. На роговице неподвижных глаз отражался дятел Вуди Вудпекер, в очередной раз творивший безумие на экранах страны и в психике детей. Никто не замечал, но уголки губ Яниса иногда слегка приподнимались, поэтому изо рта текла тонкая струйка слюны до подбородка. Еще не капала, но намеревалась.
— Ну так что? Кто там сегодня играет?
Волосатый палец мужчины беспардонно нажал на кнопку пульта. Вспышка! Канал переключился. Если бы врач был внимателен, он бы заметил, как лопнуло несколько сосудов в глазах Яниса, вздулись вены на шее и руках, проступила испарина на весьма высоком лбу. После хозяин ног в сабо еще раз переключил канал, еще и еще. Вспышка слева, вспышка справа! Правое нижнее веко Яниса едва заметно подергивалось при каждой новой вспышке.
— Да по какому же, бл*ть, там каналу?! –ворчливо проконтрабасил врач, продолжая что-то искать, попутно устраивая Вьетнам остаточным нервным окончаниям Яниса.
— Десятый, кажется. Или девятый, а может двадцатый, — промямлили тапочки. Волосы на ногах их владельца смешно завивались кудряшками и стремились к рыжему отблеску.
Врач продолжал переключать, пока не услышал крик, а затем — грохот, последовавший за ним. Этот шум, видно, спас Яниса от инсульта. Звуки исходили из палаты в конце коридора. Эти ноги знали, что значит шум из последней палаты — абсолютно ничего хорошего и обреченность на пересмотр матча в интернете. Они переглянулись носами своей обуви и быстро исчезли из комнаты отдыха. Пульт упал на пол. Батарейки наконец-то совершили долгожданный побег и закатились с щелкающим смехом под диван.
Янис опять остался один, напротив него все так же располагался включенный экран. Тет-а-тет с телевидением. Его, ограниченная временем и пространством, полочка расстройств против собранной в течение века визуализированной библиотеки тех авторов и сценаристов, которым еще и доплачивали, если их безумие было по вкусу массам. Один неуравновешенный заключенный против армады свободных и признанных психов. Но это, конечно, не интернет. Там-то совсем дурдом, причем проходной. У ТВ есть хоть какой-то цензор, пусть и тоже нуждающийся в транквилизаторах.
Некоторое время Янис напряженно следил за происходящим на экране своими безжизненными зрачками, резко дергая ими из стороны в сторону. Что-то послужило поводом для беспокойства. Зрачки из точек разливались в две сплошные лужи. Неожиданно для себя самого, он уныло заскулил и попытался пошевелиться. Но тело не слушалось: он не мог отвернуться от света экрана и творящейся на нем экзекуции. Вывернутая шея держала голову с безжизненными глазами зебры развернутой к зрителю, а полусгнившие останки трупа полосатого непарнокопытного зверя, оставленные на испепеляющем солнце после львиного обеда, валялись в песке. Обглоданные кости теперь терзали гиены и мухи. Торчащие ребра были облеплены свисающими лоскутами кожи и мяса. Это противное жужжание мух и чавканье челюстей… Янису казалось, он чувствует зловоние гниющего мяса.
Дальше — глубже. Он почувствовал вкус этого мяса.
Дальше — еще хуже. Теперь он чувствовал себя этим мясом и боль от врезающихся в его плоть челюстей.
Он понимал, что в изощренном садизме и гениальных пытках его сознанию нет равных, и оно только будет углубляться, набирая скорость, раскрывая весь калейдоскоп страхов Яниса. Да, настолько хуже. Да, настолько, насколько даже ты не догадывался.
Теперь он чувствовал себя челюстями, жадно прожевывающими свою же плоть. Добро пожаловать в галерею боли, выставку отчаяния, музей ужасов!
Янис скулил все громче и громче. Постепенно скулеж перерос в рычание, тело раскачивалось все сильнее и сильнее, но никто этого не слышал.
Такое случается слишком часто даже для «через раз». В самых крайних ситуациях, когда тебе и в самом деле нужен хоть кто-то, на горизонте событий — никого, только ты и твой кошмар. Кошмар, транслирующийся по кабельному. Чрезмерно бесперспективно это звучит, если ты не можешь даже нормально возмутиться происходящим. В биологическом мире любая клетка способна к раздражению, ему же даже это давалось с трудом.
Не сразу, лишь через несколько лопнувших сосудов и погибших нервных клеток, узник ящика вспомнил, что может управлять веками глаз, и закрыл их. Крепко-накрепко зажмурившись, он глубоко вздохнул и затих, как будто хищники на экране были живыми, а он спрятался от них в кустах своих ресниц.
Тьма, пустота, затишье перед штор… Подождите-ка…
К его удивлению, вместо чавканья и жужжания из экрана стали доноситься звуки волн, бьющихся о борт корабля. Глаза он открыл не сразу, приоткрывал их медленно и тихо — ну точно кусты. Его взору представился авантюризма массив, бывалый корабль, вяло качающийся на волнах. Вода была цвета рассвета, и не ясно сразу, то ли она отражала поднимающееся солнце, то ли солнце поднималось из морских глубин и забирало с собой свет. Из морских глубин зарождалась Звезда, воспетая Цоем.
Люди на корабле вовсю голосили ностальгически близкую морскую песню, слова которой понять было сложно, но мотив определенно был знаком каждому. И даже учитывая, что почти все голоса были пьяными и не всегда попадали в ноты, их хор единый духом звучал прекрасно, воинственно, вдохновляюще. У глаз Яниса появились веселенькие морщинки, а напряжение скул начало спадать. Можно было бы сказать, что Янис замечтался, но разве картофель начинает мечтать, когда, запекаясь в духовке, чувствует легкий спад температуры?
Увлеченный образом корабля в соке разлитого рассвета, он не сразу заметил, как судно замедлило свой ход, словно что-то со дна цеплялось за его борт.
Кто-то из членов экипажа корабля крикнул, после — кто-то еще. Потребовалось немало криков, чтобы до конца унять пение всех ртов. Происходила невнятная суматоха. Все жители корабля, походя на насекомых, бегали в разные стороны, как будто муравьи под лупой, пробиваемой солнечным лучом. Одни старались прорваться к краю палубы, чтобы посмотреть, что же происходит внизу, а другие, узрев происходящее, с ужасом теснились обратно.
За бортом в воде всплывали непонятные мешки в одежде. Не сразу удалось разглядеть и понять, что это трупы. Их становилось все больше и больше. Это было морское кладбище, и ковчег своим движением разбудил мертвецов… Совсем скоро урчащий звук, бьющейся о борт корабля воды, заменил глухой стук тел утопленников. Кости стучали по дереву…
Казалось, с каждым новым ярдом, воды становится меньше, а тел все больше. Сок рассвета превращался в Кровавую Мэри. Кто-то снова запел песню. Ту же самую, звучавшую несколько минут назад. Кто-то поддержал, и вот уже несколько голосов распевали ее.
Люди на корабле затихли и замерли. Самые трусливые медленно заползали в свои каюты, самые отчаянные — прислонили ладони к рукояткам своих пистолетов и кинжалов, кое-кто вспомнил бога, кто-то поминал черта. Песня звучала все громче и громче. Она звучала за бортом…
Янис, мотнув головой, закрыл веки.
Как только глаза закрылись, звуки, от которых хотел спрятаться Янис, сменились другими. Теперь оттуда доносилось пение птиц. Янис открыл глаза и увидел на экране лес. Он еще раз закрыл их, и после, разомкнув, увидел полуголых танцовщиц в свете ультрафиолетовых софитов, соблазняющие блестящие шесты. Словно что-то поняв, он наклонил голову вправо, после влево и вновь закрыл очи. Звуки клубной музыки сразу же сменились звоном колоколов. Янис моментально распахнул глаза. Ослепленный золотыми куполами, он прищурился. Закрыл, открыл и снова обнаружил новую картинку на экране. Оркестр ожесточенно исполнял нечто воинственное. Любопытно угукнув, как филин, он продолжил процедуру с открытием и закрытием глаз. Ему потребовалось несколько минут морганий, чтобы до конца осознать и принять тот факт, что он мог переключать каналы.
Он. Мог. Переключать. Каналы. Глазами! (>. <)
Экран телевизора, как зеркало, символизирующее тело, которое отражает все явления или ощущения, а также означающее зрение. Динамики, как раковина моллюска и лира, обозначающие звук.
Радостно смеясь про себя, не в силах вымолвить и звука, но как ребенок, корча рожицы, он стал быстро моргать. На экране то и дело вспыхивали разные изображения, морщинки под глазами оживали. Миры спешили сменить друг друга, жаждали быть увиденными.
Девушка в желтом платье собирала синие цветы. Седой мужчина стрелял из револьвера по банкам. Самолет летел прямо в торговый центр. Безумные танцы вокруг костра под шаманский варган. Пальма в горшке. Бабочка. Котенок. Бокс. Поцелуй. Карьер. Хлебцы в сосуде. Динозавры. Птицы. Тюрьма. Шелковое одеяние и свисающий сверху царский балдахин. Реклама. Реклама. Реклама. Реклама. Постельная сцена… а нет, реклама.
Янис моргал все быстрее и быстрее.
Экран, как зеркало, в котором отражается обнаженная душа. А за зеркалом стоят весы: на одной чаше представлены белые камушки, на второй — черные.
Постепенно изображение в телевизоре покидало свои границы, растекалось. Как будто телевизор становился плазмой все больших размеров, стремясь заполнить, затопить все пространство.
Теперь менялся и фон за телевизором. Вместо стенки с пожелтевшими, слегка облезшими обоями, там возникали джунгли, водопады, города, горы, гаражи…
Еще чуть позже стало меняться и окружение Яниса. Сначала стены меняли цвета, после вовсе разрушились, оголив зеленые бесконечные долины, скульптуры, леса, пещеры, универмаги, подвалы, замки с исписанными похабными словами стенами, подъезды со старыми дорогими картинами…
Он в очередной раз открыл глаза, но теперь закрывать не спешил. Янис огляделся. Он даже не замечал, как постепенно его разум трезвел, а власть над телом усиливалась. Неужели Янис начинал приходить в себя — действие препаратов пропадало? Оставался лишь один вопрос: здоров ли он? А был ли болен? Ну или не совсем один. На экране телевизора, тем временем, суета людей, о чем-то споривших и чем-то торговавших, сменилась журчанием ручья, а сам Янис оказался окружен пшеничным полем, пашню которого ветер нежно убаюкивал, изредка случайно срывая кончики желтых волос-колос и отправляя их в неведомые дали. Поле напоминало спящее светловолосое существо.
Вокруг летали, преломляя пространство частотой стрекотания своих крыльев, насекомые. Где-то вдали на юге в облачках слабого тумана дрожал свет фонарей. Он пробуждался от истеричного воя пилы-комара-будильника и грубого мата дерева-пчелы-бездельника.
Вечерело. Не сразу он понял, чьими глазами видит мир… чей голос оживал в нем…
«ТО САМОЕ ПОЛЕ»
Дети кукурузы и пшеницы, посвящаю свою плоть вашим маленьким ступням, свои светлые косы — вашим тоненьким ручкам, не находящим себе места. Только услышьте меня… Послушайте мою колыбельную. Прислушайтесь к моему шепоту, и я восстану, стану вашим другом. Лучшим, если не единственным.
Я любил наблюдать за маленькими ребятишками в пшенично-кукурузном поле. Конечно, я многого не замечал, но главное всегда было во мне.
Стоило только захотеть, и я нутром чувствовал этот альтернативный мирок, где за огромным полем стояли дома. Разнообразные: одноэтажные, двухэтажные, трех… с сараями, гаражами, перекошенным забором или отполированным бассейном, с крикливой хозяйкой или дымящим самокрутки хозяином.
Аккуратно выложенная веранда и милый ухоженный сад, ценою солнечного удара и боли в пояснице бабули Зои, или кое-как вымученный огород деда Лени — тот, с ужасающим чучелом, похожим на двоюродного дядюшку Геральда, чье пьяное тело комбайн перемолол, собирая пшеницу мою. Дядя остался жив, но тюрю с водкой больше никогда не ел.
Еще я помнил, почему это случилось: детишки заскучали, и я предложил им сыграть.
Помню, как дети играли в «глаз себе выколи». В тот вечер вон тот дом с выцветшей панельной беседкой, во дворе которого стоит заржавевший бидон с надписью «олоко», сильно пострадал. Точнее быть, его хозяйка — сварливая, как рой диких ос, тетка Роза Аглямовна. Она случайным образом лишилась обоих глаз, как следствие — скосила двух своих котов. Серого — по глупости насмерть защемила дубовой дверью, черно-белого — тетка Роза по нелепости скинула с подоконника, закрыв окно от сквозняка.
Старая дура, потеряв оба глаза и двух котов, так и не поняла, почему нельзя смотреть на поля по ночам, когда детские крики разносит ветер и шепчут колосья — кончики моих волос.
Эти дети, играющие в кукурузно-пшеничном поле…
Ассоциация не дает мне покоя, когда я вижу их там, чувствую их ступни на себе, слышу их радостные крики…
Так и хочется помолодеть лет до десяти, взять секатор или дрель, пойти совершать детский вандализм с элементами садизма, принося мирных соседей в жертву во имя кхе-кхе…
Но я продолжаю шелестеть, мирно нашептывая детям, играющим на моей плоти, свои грезы, мечты. Лишь бы дети услышали поле, лишь бы они взялись за взрослые игрушки, лишь бы заигрались со спящими родителями — да так, чтоб поутру было кого закопать на том самом пшенично-кукурузном поле. Возможно тогда, на месте детской шалости вырастет подсолнух. Я буду рад. Каждое утро буду им глядеть на солнце и вспоминать те кровавые ночи сентября, в которые детский смех звучал в унисон взрослым крикам. Консонанс извечной проблемы отцов и детей.
— Хэ-хей, парни! Да тише вы! Слышите?? Вы тоже это слышите?! — с любопытством спросил рыжий мальчуган Олег и замер, остановив игру. У каждого есть свой Олег. Я всегда знал, что он будет первым. Не знаю, как так случилось, но его душа была черна от рождения. Быть может, по причине того, что после достижения им десятилетнего возраста в округе увеличилось количество трехлапых псов и котов? Возможно ли, что у некоторых рыжих, взаправду, от рождения нет души?
— Мальчиш-шшшки, я придумал для вас интереснейш-ш-шую игру, — зашелестел в их головах я, улыбаясь рыхлой, вытоптанной и вспаханной землей. Им было скучно, я знал это. Пусть взрослые не волнуются, теперь их дети действительно заняты делом.
Ох уж эти детские невинные умы и души, как, все же, они милы в минуты летней жатвы…
Старый ворон, видно ослепший от встречного ветра, либо потерявший управление из-за резкой боли суставов в крыле, метнулся вбок и пролетел совсем рядом, буквально на расстоянии пары перьев от лица Яниса. Ян от неожиданности сильно зажмурился; ворон, кстати, тоже. Ко всему прочему, Ян в первый, но не в последний раз потерял три буквы.
Ужасный облик проклятого поля пропал, оставив Янису круги под глазами, будто клеймо. Исчез снаружи, но не внутри — отныне они связаны навечно. Этот образ врос детским воспоминанием в его прошлое и зарос огромным подсолнечным полем… детский крик, рожденный в поле воин.
∞
Теперь, распахнув глаза, Янис заметил, что место телевизора занял магнитофон, который, зажевав кассету, издавал ужасные звуки.
Ян снова закрыл и открыл глаза. Магнитофон трансформировался в сгорбленную и мрачную старуху. Ну что за трансформер?! Лицо ее было настолько сморщенным, что напоминало кем-то давно забытую и помятую рубашку. Оно было запачкано чем-то белым, скорее всего мукой. Отплевываясь белой пылью, она злобно махала своей тростью и кричала ртом, из которого сочилось едкое зловоние; а желтые зубы, как корни жуткого дерева, росли в болезненных, мучительных изгибах:
— Ах ты… пакосссьтный… гаденышшш! В могилу меня свести решил?! Не дождешься! Весь в свою сук-ку-мать! Я тебе задааам!
Неожиданно для самого себя, Янис почувствовал, что стал меньше: он смотрел снизу вверх на эту старуху, неловко перешагивая с ноги на ногу, нервно потирал маленькие свои ладошки и испытывал разрывающую вину. Детскую вину без виновности, когда ты не понимал почему, но принимал, соглашался с тем, что если ругают, то за дело. Он стал шептать извинения, как молитву.
Старуха же еще больше злилась: ее бледное лицо из муки покраснело, преображаясь в отвратительную гримасу клоуна. Она поднялась, распухла, будто тесто для пирога и замахнулась. Янчик машинально закрылся ручками. Он помнил боль удара от трости. Казалось бы, спустя столько лет, когда последние синяки и раны давно зажили, тело на фантомном уровне хранит информацию о боли. О форме трости, ее жесткости, о том, как она беспощадна.
Некоторое время он просидел в такой позе, тяжело дыша, пытаясь остановить слезы и ожидая нового удара.
— Сыночек… ну, Янчик. Ну, перестань. Не плачь. Люблю тебя. Смотри! Смотри, что я тебе купила, — пропел самый родной, но такой забытый голос. Он открыл один глаз. Перед ним стояла его мать. Она как всегда была одета в платье до колен в горошек. Улыбаясь, она протягивала ему игрушечную пожарную машинку. Ее, как всегда длинный, цвета галогеновой (голографической) ткани, маникюр искрился.
Янис заулыбался. Одной совсем маленькой и пухлой ручкой он потянулся за машинкой, другой — протер свои глаза рукавом от слез и, конечно же, случайно сомкнул их на секунду.
Многие скажут, что «конечно же» это эмоциональная оценка, которой автору стоит избегать, чтобы для читателя не ломалась четвертая стена. Реагировать на события должен не писатель, а его персонажи. А кто ж тогда писатель, если не кем-то изваянный персонаж?
Кто-то грубо схватил мальчишку за протянутую руку и сильно, словно желая оторвать, закричал:
— ВОР! Милиция! Тьфу, ты! Полиция! Грабяяяят!
Очень толстый мужчина вцепился своими потными пальцами-сардельками в руку Яниса и тряс ее, как умалишенный, которого закоротило, когда тот решил лизнуть розетку. В посиневшей и очень-очень костлявой руке Яниса вместо пожарной машинки был кошелек. Он с самого детства интересовался, считается ли несовершение греха, побег от искушения благим делом?
Ян закрыл глаза. Открыл. Он слишком часто моргал ими, настолько, что даже устал. Веки болели. Он видел казнь, пытки, заточение, одиночество, безумие, жажду, тьму, и снова свет, свободу, сытость, радость, расслабление. От преступления до наказания. От Леонида Андреева до Карлтона Меллика III.
Не зная, что будет, когда в очередной раз он поднимет веки, но все так же надеясь найти наилучшее место, лучший мир, он с мучением продолжал. Порой он узнавал что-то из своего прошлого, порой напротив, а иной раз смутно припоминал нечто похожее. В этих моментах не было определенной хронологии, что сильно заставляло усомниться в линейности времени. Казалось, все происходит одновременно, накладываясь друг на друга, стоило лишь моргнуть обоими глазами. Слой за слоем, фильтр на фильтр.
Вот около него сидит изумительно проницательная, бьет на его руке третий глаз (игла тату-машинки приятно пощипывает его), по-своему очаровательная девушка, хоть и по-мальчишески постриженная, и говорит еле слышно из-за звука ротора:
«Если хочешь выделить человека, узнать его — ты затемняешь то, что сразу за краями, например: прошлое и слухи о нем. После осветляешь его края внутри, то есть характер, собственное восприятие его в нынешний момент. Вот тебе и обнаженная личность, настоящее нутро, душа, даже мысли читать не надо, чтобы понять.
Что ты там увидишь — уже не важно. Кишки или пустота, отходы или злато, любовь или ненависть.
Не забывай о тени. Тень нужна, как и свет. Без того и другого человек необъемный и неосязаемый.
Необходим контраст между темным и светлым. На контрасте человек живой. Если ты не замечаешь полярность, значит, ты не знаешь, кто это. Если контрастности нет, значит, это мертвое существо; возможно, просто иллюзия, отражение, тень, призрак. Вот и все. Есть двухмерность, есть трехмерность. Вспомнить хотя бы про радиацию. Мы можем предположить и о других закономерных мерностях. Но одномерности не существует. А до более высоких мерностей мы не доросли.
Человек для тебя без тьмы? Жди ножа в спину, будь наготове, беги, не доверяй, оглядывайся, защищайся.
Человек для тебя без света? Приглядись, постарайся поставить себя на его место. Возможно, именно он — твой будущий самый верный друг, которому нужно, чтобы ты копнул поглубже.
Люди всегда скрывают самое ценное, что у них есть, особенно, если они не признают это богатство. Поверь, будет лучше, если они скрывают свет, чем тьму. Но интересней обычно тьма.
А еще не забывай о бликах, которые двигаются и меняются. Возможно, все, что ты решил о человеке сейчас — лишь блик. Осматривай с разных ракурсов.
Закончу тем, что человек из экскрементов почти никогда не становится человеком из алмазов или чистой воды, но в то же время даже люди-экскременты способны любить и дружить крепче, чем люди-цветы. Все зависит от отношения к тебе. Ну и, разумеется, от того, что внутри тебя самого».
В другой раз взору Яниса предстал друг из прошлого, стоявший перед ним напротив мусоропровода в подъезде. Он о чем-то говорил, и каждый раз после затяжки сигареты повторял: «Все дело в хлорке». Ему осталось жить два года. Рак не прощает никого.
«ВСЁ ДЕЛО В ХЛОРКЕ»
Пламя zippo озарило темный этаж, обнажив кое-где отвалившуюся плитку и блевотного цвета стены. Он затянулся, но ни намека на дым не изошло из его рта и начал:
«Все дело в хлорке. Гуманизм всем прекрасен, как ни крути!
Платиновое Сечение, мать его мять, НО. ...NO (!) … Но имеет один изъян — он абсолютно неприменим к людям.
Воспоминание — веселая штука, особенно про бывших, особенно, когда уверен, что всем все равно.
И тебе, и другим.
Но… всегда есть «НО», которое портит любые картины, формулы и музыкальные произведения. Великие идеи тоже не раз спотыкались о них. Маленькие, миниатюрные «НОшки», словно лишние ноты, от которых зависит наше восприятие разных объектов или иных с приставкой «суб». И каждый найдет свои «НO».
Вам они не надоели? Не зажрались?! Всегда существуют «НО».
Что это, бл*ть, такое?! Чуете фальшивые Ноты, сомнительные оттенки в данной утопии?
Что это? Торг? Одолжение? О каких условно-принятых рамках речь?
Куда ни расставь рамки, они все равно разобьются о чужое мнение? Чушь! Любые ограничения ставишь ты, и оправдываться мнением окружающего большинства глупо. Общественная норма сгодится разве что своим примером, по ней удобно составлять план / схему / стратегию построения оправдания для картотеки побега от себя.
Без этой картотеки заготовок можно и обойтись, НО…
Ты родишься, НО…
Ты проживешь долгую жизнь, НО…
И ладно, если бы «НO» было меньшей частью, но ведь приходят предложения, где «НO» подавляет все в троекратном размере.
Тогда НАХЕРНАДОЕСЛИТАК? Рисковать всем во имя того, не понятно чего?
Как в сказке: пойди туда, неведомо куда, и, не зная зачем; сотвори то, не зная что; живи так, не зная почему. Да, так и никак иначе.
Повезёт — отхватишь, не повезет — тоже отхватишь, но по голове.
Спаси-божжжечки, можно последний ход отменить?
Ну блин, ну только последний. Хоть разок? Я никому, честно, не скажу.
Ведь у меня сегодня день рождения! К чему тогда придумали эти свечки?»
Теперь дым из его легких разлетался по лестничной площадке, забивая штукатурный запах. А может, и сами легкие уже смешивались с пылью. Дрянным беседам — дрянной табак.
«Все дело в хлорке. Ты когда-нибудь слышал несуществующую песню во сне? Лично я обычно забываю ее слова, и даже мотив. Но помню, что она была замечательная. Почти всегда.
Представь, что всё же вспомнил. Вспомнил, но не понял. Вспомнил еще, и еще больше не понял. Теперь ты уже совсем не уверен, что песня была настолько замечательна. А может, дело в реальности, в которой ты пробудился? Или в том, что спеть и сыграть ты ее не можешь?
Как говорится в той песне, которую еще обязательно напишут, и ее обязательно споют пьяные девицы в караоке:
«Если долго тыкать палкой в муравейник нежилой, то когда-то, но не сразу, ты разбудишь легион».
Впрочем, в этой же песне будут следующие слова:
«Во мне виднелся чей-то нож, меня простили за п*здеж».
Так что я не стану утверждать, что песня вышла бы хорошей».
Взгляд Яниса скользил по подтекам краски и тонул в них. Казалось, достаточно сколупнуть ногтем, и стена заноет, запузырится кровью, как в том фильме Кинга. Глаза Яниса защипало, будто…
«Все дело в хлорке, так или иначе. И вот оНО.
Ты абсолютно уверен, что все сотворенное прожито, забыто, мертво и закопано — произошло воскрешение. Утопленники ведь так обожают всплывать не вовремя.
Это может случиться в любой момент. Случайный взгляд, оброненное слово, внедренный в твои ноздри запах… Быть может, даже без причин. На самом деле, достаточно и обычного счастья, чтобы осознать их.
В этот момент ты осознаешь, что пребываешь на первом этаже тонущего дачного домика, о котором всегда мечтал, и понимаешь, что бежать некуда. Остается только играть.
Играть кого-то другого: с кем-то на деньги, с кем-то на время, на внимание, на интерес, на желание, на что угодно, а главное — во что угодно.
Хочешь играть в любовь? Пожалуйста!
В сопливые страдания? Как тебе будет угодно!
А может, захочешь во что-нибудь другое?
Играй! Будь для всех игр-и-ивым. Главное, займи себя чем-нибудь. Ведь не так страшно захлебнуться водой сразу же, как наблюдать, что ты тонешь и понимать, что ничем не можешь себе помочь.
Не любишь воду? Пожалуйста, держи огонь. Как лучше? Очнуться, когда весь горишь, и ничего не остается, помимо того, как чувствовать или наблюдать за тем, как пламя поглощает твою ногу, а за ней вторую, потом руку и т.д.?
А может быть, и вовсе задохнуться от угарного газа?
«Угарнуть» по-взрослому?
«Выбирать тут неуместно», — скажешь ты, а я скажу, что ты не прав.
Как раз именно в такие моменты выбор и имеет место быть. Погоди-ка…
А может… Может, это просто аллергия? Ведь все дело в хлорке.
Один из друзей мне недавно сказал, что возможно существует аллергия на чувства.
Полюбил => ОГРЕБ по полной => Прочувствовал всем организмом.
Интересная мысль, НО не моя. Я уверен, что проблема в другом. Все равно этого друга я выдумал».
Искра в середине его лица оживилась, снова разгоревшись, как лампочка накаливания.
«Все дело в хло-о-орке-е-е. Определенно.
Понимай, как хочешь! Можешь воспринимать хлорку, как хлорку. Но ведь она позволяет очистить любую вещь от посторонних раздражителей.
А можешь думать, что это связано с тем, что ее заливали в бассейны и ею мыли полы в школах. Или что там ты еще надумал, Думалкин?
Ходишь такой и думаешь. Туда пошел — подумал. Вернулся — тоже подумал.
— Что делал целый день?
— Думал.
— О чем думал?
— О всяком думал.
Спать ложишься, думаешь. Долго уснуть не можешь, потому что думаешь и думаешь. А уснул… и что? Во сне продолжаешь думать!.
Проснулся — задумался. Что-то увидел — подумал. Услышал — обдумал.
Вырос и стал а-на-ли-зи-ро-вать. Ты постоянно думаешь. А о чем?
Кому твои «думалки» нужны, если ты о них никому не говоришь? Зачем на это тратить время?
Надо действовать — ты думаешь.
Надо чувствовать — ты думаешь.
Мечтать? Думаешь.
Печальный ты человек. Вечно думающий.
Ходишь, значит, такой грустный, и поговорить-то с тобой не о чем, и грусти накопил в себе изрядно. А где взять счастье, если ты все думаешь? В красоте?
Думалкин. Мне тебя жаль. В твоей жизни не будет чудес.
А откуда взяться чуду, если ты его уже предсказал или просто-напросто не заметил?
Ладно, пойду я найду качели. Да, в 4 утра. Да, просто, потому что хочу. Без всяких дум.
Захочу — покачаюсь на всех качелях, что повстречаются.
Потому что хочу так. Быть может, шоколадку по дороге куплю.
А ты думай, обдумывай.
Но помни, думать — привычка пагубная. И к ней привыкаешь быстро».
Он сделал короткий вдох, и из пространства исчез кислород.
«И чувствовать»
Еще один солдатский вдох, который испепелил почти половину сигареты.
«И жить».
Затянулся, как в последний раз, долго, казалось бы, уже вдыхая фильтр. После кашлянул и закончил:
«Все дело в хлорке. Ты спросишь, к чему я это сейчас, тут и тебе? А не там, другим, в каком-нибудь выставочном зале, обвешавшись динамитом? Некоторым людям противопоказано думать. Точнее, задумываться.
Ведь они не могут остановиться и доходят в своих размышлениях до края. И стоя на этом краю, им приходится решать здесь и сейчас: прыгать в новый мир или ждать, когда край сам под ними обрушится. А тем временем ветер норовит их простудить.
Идти назад — не вариант, ты уже все продумал, осталось лишь прочувствовать.
А что делать с этими знаниями? Делиться? С кем? Лишь намеками. Нельзя лишать людей пути к познанию истины, но и смотреть на них теперь как прежде не смочь. Поэтому и отводишь взгляды, поэтому и молчишь, ведь ты теперь весь здесь. В сингулярности осознанности. А в ней слишком много места для остальных, зато двоим в самый раз. Нет, слышишь меня? Нет, я не позволю себе закончить прикованным болезнью, в собственных нечистотах, неспособный самостоятельно подняться. Нет! Хлорка всему ответ!»
Но умрет он не от рака. Выпьет хлорку, когда будет понимать, что близок к своему року, когда будет слепнуть, совсем облысеет, побледнеет, не вставая с постели, будет блевать и испытывать неописуемую боль при каждом вздохе усталости, с трудом выхватывая химическим мозгом мысли, в записке напишет:
«Почему же я себя так ненавижу за любовь? За что же так люблю других? Являясь олицетворением того, чего ищу, чего боюсь найти вокруг. Она — внутри, угроза не снаружи».
∞
Воспоминания и наваждения материализовывались, восставали против Яниса, иногда преображаясь в фантазии, мечты, или отображали совершенно чужие образы и абсурдные сны. Дразнили его, обзывали, избивали, баловали, ласкали и снова пытали.
Бывало, он проматывал все так быстро, что даже не успевал распознать хоть что-то. Случалось напротив, задерживался где-то настолько долго, что даже там все хорошее переходило в плохое. Даже в самых лучших мирах он рано или поздно забывался и случайно закрывал глаза. Даже в мирах, где все застывало до полной остановки, а после медленно, будто воздух стал желеобразным, плавно оживало.
Иногда сожалел, что не досмотрел, не дотерпел или испугался, иной раз, напротив — облегченно понимал, что спасся благодаря своему страху, и если бы задержался еще хоть на вдох, то выдоха б и не дождался. Сократ был прав про добро и зло. Все, что есть крайность, является злом.
Это длилось достаточно долго. Так долго, что можно было бы уже догадаться — ни к чему хорошему это кручение стрелок на часах времени туда и обратно не приведет. Порой ему казалось, что прошли годы, десятилетия, жизни, поколения. Секунды становились мутантами-минутами, а минуты — часами, часы же днями, те переходили в недели, и так до неприличия время раскрывало свою мнимую протяженность; в другой раз — наоборот: все ускорялось, еще чуть-чуть и взрыв! Но, как он мог заметить, диапазон распада, отклонения был не более, чем на один разряд. Как маятник, выше поля инерции не укачивало. То в будущее, то в разнообразное настоящее, то в прошлое, то в полный сюрреализм и абсурд. Вот что за юмореска? Только начал приходить в себя, как снова сходит с ума. За что? Как остановить трансляцию? Как выключить этот свихнувшийся ящик в его голове? Что опять по нему крутят?
Может это Смерть? Со своими своеобразными кадрами из предсмертного телешоу? Как там говорят? Вся жизнь перед глазами пролетает? А если ты псих, то пролетает все твое безумие…
Запах горелой пластмассы и нагретого железа отравляет воздух.
— Смотри! Видишь Кассиопею? Помнишь, ты рассказывала, как твои родители уезжали в геологические экспедиции и подписывали письма этим созвездием друг другу?
Янис руками в копоти придерживал ее голову. В потолке зияла дыра, как кусочек 3D обоев космоса.
— А вот и Большая Медведица. Помнишь, что я тебе говорил? Если ты видишь на небе Большую Медведицу — значит, я слежу за тобой. Я там, в этом созвездии, самый-самый тусклый, но это не мешает мне следить и охранять тебя в самые темные и одинокие ночи.
Космос, пожалуй, был бы самым романтическим местом, если бы там был кислород.
— Будь я Богом, я бы именно таким и сделал Рай. Пригодный лишь для избранных, но красотой которого может насладиться каждый. Пожалуйста, не закрывай глаза. Вот и звезда упала, загадаем желание? — он не сводит с ее собственных звезд глаз, до последнего, пока она не закрывает их в последний раз…
Слезы назревают в глазах искрами, он закрывает их и кричит в колодец космоса.
Переключение срабатывает автоматически.
Осознав, он распахивает глаза, пытается в панике сохранить ее фантомную голову в своих руках: «Нет, нет, нет, пожалуйста, только не это, нет, вернись, где же… да что же… нет, прошу, нет… не сейчас… ну же…»
Это была важная сцена. Очень важная. Но он не мог вернуть канал назад. Ему надо было вернуться. Перещелкать все спутниковые каналы ада вновь. Сколько же их здесь? А продолжают ли они существовать после того, как их переключишь?
M&M’s, сука. А что, если не пульт сломан? Что, если так выглядит ад? Что, если это на всех каналах? Нет, спасибо. Лучше не буду чинить пульт. Сохраню надежду, сохраню батарейки, которые, хоть и вяло, но работают во мне.
На экране вырисовывается надпись:
«8ОСПРОИЗВОДИ БЕСКОНЕЧНО»
Крупный кадр на ее пышных губах. Тех самых губах, что соблазнили столько прекрасных персонажей жизни. Эти губы творили из героев злодеев, из злодеев — героев. Между этих губ она, аккуратно покрашенными пальчиками, просовывала в рот разноцветные шоколадные кружочки и раздавливала их своими белоснежными и стройными зубами-копьями. Во рту, будто чернильные пятна от раненного осьминога, вспыхивали шоколадные кляксы.
— Профти… Просшти… Пошалуфста, –проговаривала она, набитым разноцветного народца из глазури, ртом.
Она расчленяла их, впитывала их жизнь под музыку хрустящих костей глазури. Обрекала на смерть ради выброса липидов. «Бесплодие — побочный эффект, меня пронесет», — единственная мысль, всплывавшая в неотразимой карамели ее засахаренных мозгов.
— Я правда… Последнюю и все. Прости, я знаю. Я плохая. Я виновата. Он… Ты… вы… все.
Теперь она проглатывала их, словно таблетки, и рыдала.
С каждой проглоченной конфетой она давилась, всхлипывала, а в перерывах кричала, даже выла от боли. Но где-то в секретных катакомбах ее сердца ей это нравилось. Шесть стадий прошла она, до того, как признаться себе. Это была третья — покаяние. Но начнем сначала.
Сначала возникла злость. Она разбила пять тарелок, два стакана и окно, пока не перегорела.
— Нет, ты не прав. Не прав! Вы все ошибаетесь! Да пошли вы. И ты, и ты, и ты. Чушь собачья.
Далее — отрицание, плавно перекочевавшее в отчаяние.
— ЗА ЧТО? ЧТО Я СДЕЛАЛА?! Это не правда. Я этого не хотела. Ты мне веришь? Так сложились обстоятельства. Неужели…
Она падала на пол со скоростью вазы, в которую попал мяч от удара соседского мальчишки, первый день щеголявшего в новеньких кроссовках фирмы Reebok. Шоколад стекал с ее губ и щек до подбородка. Там же, на подбородке, где была ямочка, шоколад смешивался с ее слезами.
Джакузи. Горький. Шоколад.
— У него даже не встал! — последний рывок перед финишем в мою сторону, я успешно уклонился. Только посмей, сука, только тронь.
Потом — вышеописанное покаяние. После, ее обуяла жажда и девушка, давясь, начала опустошать вазу из-под цветов.
Затем за нее принялась апатия.
— Я… я… мы же расстались, — выдыхает она, с последней проглоченной порцией отвратительно вкусного смузи из бедных цветных и беззащитных. Одна сладкая смерть — эйфория рецепторов, десятки — вкус детства, сотни — вкус контроля, тысячи — вкус власти.
— Мы семь раз за неделю расставались в последнее время, тебе ли не знать, — отбиваясь от ретрансляции образов навязчивого порно и жаждая вскрыть хоть кого-то, я отхожу, чтобы лицо ополоснуть.
Вернувшись, застаю ее, наконец, в компании равнодушия и смирения.
— Я изменила тебе. Себе. И даже ему.
Она встает. Вытирает слившийся с кожей водопад шоколада и ручейки слез, разрезающих щеки по швам. Размазав все это несколько раз, резкими, чихающими движениями, она выглядела теперь так, как человек, который загорел на пол-лица или же плохо подобрал тональный ликер. Рукав серого свитера напоминает последствия неудачного падения в лужу. От ощущения приобретенной детской радости из-за грязи на своей одежде и утраченного взрослого сожаления за испачканную вещь, она обретает уверенность и подобие контроля. Весьма опасный, шаткий, ускользающий, как солнечный зайчик, контроль над своей душой, совестью, разумом… над грехами. Тотальный контроль, как после убийства. На самом деле, если и не физически, то морально, она убила близкого ей человека и испытала самый яркий, самый темный оргазм и инсайт. Как от наркотиков. Такой злой, коварный и спелый запретный ядовитый плод.
— И повторила бы это снова! О да. Да! ДА! — она облизывает губы с такой тщательностью, что кожа слезает с ее лица. Это яблоко заражает безумием.
— Вкус предательства ни с чем не сравнить. Попробуй сам. Закажи коктейль «Измена» у бармена Асмодея, под музыку Амдусциаса и танцы Агвареса. Верхний слой — приятная смесь искушения и страха быть пойманной, нижний — разъедающей совести и бонус — вишенка в сливках со вкусом грехопадения. А еще этот скрежет беззащитно лопающихся шариков-черепов — это комплексы. Так славно щекочут во рту под крики землетрясений от падающих башен-челюстей. Ох… Запить бы все еще кока-колой, как извержениями.
Это была она. Моя бывшая, первые и самые длительные серьезные отношения — не любовь, но ощущение. Пробный забег, неловкие интимные эксперименты и по-детски уверенное желание построить семью именно друг с другом. Я ее простил, точнее, просто загнал поглубже в себя. Нерешенный труп всплыл через полгода, когда я изменил в ответ. Думал, станет легче. Оказалось, в ту ночь вытряхнул и вытрахал последние чувства.
Чувства обиды и надежды.
И я переключаю канал. Точнее, пытаюсь. Пульт сломан. Но паника работает. Может, сломать телевизор? Раз выключить не получается. Зачем я вообще решился выздороветь? Уж лучше не включать этот ящик Пандоры, пусть кот Шредингера останется в невесомости возможностей.
Как он мог верить в людей, если сам знает, каково это? Предавать? Может, он сам не лучше? Точно, он плохой человек. Он заслужил этот ад.
Нет!
Как кто-либо из тех других, здоровых, может довериться ему или ей, если пульт сломан? Если этот кто-то другой собственной тени, отражению, своему записанному со стороны голосу не доверяет, ощущая, что он чужой.
Если демоны искушают всех, предлагая по акции и со скидкой грехопадения, грехоспуски, грехогорки?! Прописанные в ДНК, в природе нашего существа? А те, все другие, даже чертей обманывают, вручая им истекшую гарантию.
Душа — гарантийный талон, у нее тоже есть свой срок истечения.
Но что, если…
∞
Время потеряло цифры, место — географию, физика нарушала законы. Изредка чувствуя боль или заботу от некоторых образов, Янис все равно охладел, потерял ощущение реальности происходящего. Он не ощущал себя всемогущим или бессмертным, скорее наоборот — понимал, что теперь он слабее и беспомощнее, чем любой другой человек. Ведь его может убить несуществующий образ, плод фантазии, воспоминание или искаженный призрак, стоит ему лишь протереть глаза или хоть на наносекунду их сомкнуть. Глаза были красными, постоянно слезились.
Постепенно Янис растерял чувства, но обрел разум и власть над телом. Он собрался. Или это ему так казалось? В конце концов, он понимал, что нельзя точно судить о состоянии развития разума, пребывая в нем же. Это как рассуждать о погоде, находясь в закрытом бункере под землей без связи с поверхностью. Точнее, если по логике, то это как находиться в эпицентре торнадо и не видеть его масштаба, а вот пример с бункером — совершенно противоположная по смыслу ситуация.
Разумеется, разум ехидно его подначивал, пичкая всякими подозрениями и сомнениями, слабости детской мечты переводя в кошмары бессрочной пытки. Одна параллельность за другой. Как же он соскучился по перпендикулярности. Ему стало страшно, как никогда. Он познал новый уровень страха — невыносимый.
Да, после смерти нас ожидает суд, но судить на этом заседании будешь ты сам, и уж поверь, нет более жестокого суда, чем свершённый над самим собой. «Ямой» сам себе станешь.
Неважно, в каком порядке, но тебе придётся встретить пять посланцев смерти. Во что верил или боялся признаться, что верил. Всё это неважно, ведь все мы правду знаем. И скрываем её — слишком она страшна для живых.
[†]
Эй, эй, эй, не пугайся. Ты меня слышишь?
А видишь? Моргни, если да.
Какая умница! Стой-стой, сосредоточься.
Сохраняй внимание, хорошо?
Смотри на меня, слышишь?!
Не смей отрывать взгляда. Глаза в глаза.
Что я только что сказал!?
Да черт… не отводи и не закатывай.
Это так сложно?!
Смотри на меня. Все понятно?!
Оставайся со мной. Тебе ясно?
Просто смотри НА МЕНЯ!
II.ОБЛИЦОВКА БЕЗУМИЯ
мой юный друг, а может искушенная подруга?
за даром отдаю скальп знаний вам:
от точки g до точки бифуркации — один неловкий «упс».
тебе решать, что делать с этой сарколеммой.
«102361397»
Однажды Янис откроет глаза и вернется в кресло перед телевизором комнаты отдыха. В здание, где никто ничему не удивляется и каждый может являться тем, кем хочет, но только не собой. Хоть Наполеоном, хоть Питером Пэном или Бэтменом. На худой конец, «Давай-Лампой» или Ламой Дамой, но только не тем, что отражается в зеркале.
Правда, до этого момента он исчадно со дна больных ассоциаций, противоречий, метафор и метаморфоз изучит всю плоскость своего внутреннего мира. Осознает высоту, длину и ширину. Рассчитает площадь и периметр. Попробует радиус и диаметр на вкус.
Он вспомнит это место и решит остаться. Но вспомнит не все и не сразу. Память будет возвращаться по кусочкам, словно ее вживляют искусственным образом. Сначала возникнут размытые пиксели, как это делают при цензуре; облачко за облачком картина сфокусируется, соберется в единое целое, приобретет детали и вуаля: «новая локация прогрузилась». Ну, хотя бы эта реальность ему вроде знакома. Она, кажется, является его собственной. Оригинальной. А каналами решит больше не моргать.
Сначала он отцепит катетер со звуком выдернутого из шины насоса. Эту стеклянную пиявку с длинным комариным носиком. После встанет, все тело заскрипит, как накрахмаленный больничный халат, с непривычки упадет на пол. Чистый пол, но весь в хлебных крошках. Ноги оживут с трудом, так же, как и он с трудом вспомнит, для чего они предназначены.
Попытается издать звук, но добьется лишь булькающих нареканий в горле, от которых придется еще и откашливаться. Он будет чувствовать себя рыбой, выброшенной на берег, бессмысленно дергающейся и безмолвно шевелящей губами. Так же тихонько шлепать жабрами. Но продолжит не моргать.
Состояние осложняла его примерная неуверенность. Примерно он понимал, где он, постепенно начинал понимать, куда надо двигаться. Не был уверен в реальности происходящего и в правильности подобранных примеров.
Хватит. Быстро встал. Разогнал кровь. Похрустел суставами. Ощутил контроль, которого давно не испытывал.
Как бы сложно ни было, он справится, не перематывая пленку, не переключая каналы. Постепенно он почувствует, что власть над телом возвращается, растекается своей безупречной тиранией органики по проводам-венам-нервам биомашины, за рулем которой Пилот — его душа/сознание.
Встретив первого же врача, будет уверять того, что, мол, Янис не сумасшедший. Он же излечился, пережил путешествие длиною в несколько (своих и не только) жизней, стал рассуждать здраво. Смотрите, может управлять не только частями всего тела, но даже мимикой — продемонстрирует свои «таланты». Не иначе, как достиг дзена и исцеления перед телевизором фирмы JVC.
— Я не сумасшедший. Я был им, возможно, но теперь я нормальный. Говорю вам, я вылечился. Видите? Я улыбаюсь. Смотрите, я даже могу на одной ноге стоять. Не знаю как, но это произошло. Вы должны поверить!
Конечно, врач его поддержит, скажет что-то вроде «Вот и чудненько, вы и вправду выглядите лучше». Отведет в общую комнату и велит ждать. Они всегда так делают, когда вокруг нет других врачей или медбратьев. Мы тоже всегда подыгрываем пьянице в лифте, если проигрываем ему в габаритах, или группе пьяных подростков в глухой подворотне, пока не понимаем, что в безопасности.
Это все будет. И Янис продолжит стараться не моргать и закрывать глаза по очереди, лишь бы остаться здесь. Ведь так, определенно именно так, ведет себя здоровый человек? Этот мир он считает реальным или хотя бы думает, что так помнит. Если не оригинал, то, как минимум, очень точная копия того, из которого он ретировался. И раз он верит в этот мир, выбрал его, то неужели мир не поверит в него?
«ождвждраылщфыадрми»
В общей комнате больницы всегда происходило шоу, особенно после обеда, когда все надзиратели заняты своими делами. Среди залипающих зомби в пижамах, раз за разом кто-то просыпался и начинал будить остальных. Сильных людей в заключении всегда больше, чем на свободе. Они не сдавались и, изредка вырываясь из оков дремоты и личных апартаментов ада, начинали танцевать, разыгрывать абсурдные сцены, петь, читать стихи, нести околесицу. Если бы вы знали, сколько среди них великих и избранных, но слишком рано обнаруженных людей… И первые из них, подобно лампочкам для мотыльков, были призывом к пробуждению остальных. Как будто психам нужна была поддержка, ощущение того, что они не в карцере собственного непонимания.
Справа от него кто-то ловил воображаемых бабочек, вместо сачка используя трусы. Слева же, совсем рядом с ним, женщина с сильно очерченными скулами. Впалость ее щек никак не сочеталась с ее массивным тазом. Она сдувала с ладони кучку перьев, видимо добытых из подушки:
— Лети, лепесток, через тотальный контроль, мировой терроризм, глобальный кризис, упадок нравственности, загнившую культуру, потребительское общество, пустые обещания, лживые речи, мимолетные чувства; найди настоящего человека и передай, что он не один. Лети лепесток…
Но Яниса интересовал другой персонаж, который в дальнем углу у тумбочки строил из таблеток башню и увлеченно вел беседу с самим собой. Янис подкрался со спины и прислушался:
— Мммм… Что ты делаешь?
— Я строю башню.
— Зачем это?
— Не знаю… или не помню. Не помню, не знаю я или не помню.
— В чем смысл тогда? Зачем продолжаешь, если нет причин?
— Как раз, поэтому и продолжаю, ведь нет причин останавливаться.
— Странный ты. Не по-хорошему и не по-плохому, а по-странному.
— Вздор. Раньше ведь были причины, должны были быть. Но теперь мне просто интересно, сколько она выдержит. Она давно должна была рухнуть. Еще несколько сот этажей тому назад, где-то там, я сильно напортачил, ну и продолжил в том же духе портачить.
— И то верно.
— До жути досадно. Я, наверное, единственный строитель своей утопии, который ждет, когда она развалится.
— Почему же?
— Понимаешь, сотню этажей ниже я ведь на самом деле старался, не на шутку, всерьез, многим жертвовал, и что выходит? Зазря? Мог сразу кое-как. Все равно ничего бы не изменилось. Стоит, зараза, и хоть бы хны!
— Ну, не скажи, может все дело в фундаменте? Ты заложил качественный фундамент, да такой, что башня, помимо других правильных этажей, выдерживает и твои косяки.
— На что мне этот фундамент, когда я хочу начать все сначала?
— Тогда брось башню или разрушь.
— Если брошу, она навсегда останется где-то на горизонте, будет маячить, напоминая мне о том, что я не закончил, о том, каким я был. А если разрушу, боюсь, больше ничего нового, кроме как горки камней, не построю.
— А может, тебе достаточно и горки?
— А может, мне лучше прекратить разговаривать с самим собой?
— Может… еще подумаешь?
— …
— Ты ведь несерьезно это?
— …
— Давай найдем компромисс. Пожалуйста.
— …
— Не молчи. Прошу.
— …
— Наступит время и тебе будет стыдно. Тогда ты заговоришь с самим собой, но к этому времени там уже никого не будет.
— Это он верно, — как бы случайно натолкнувшись на тумбочку около болезненного, вставил Янис, что-то упало в карман его халата, а сам он вразвалочку скрылся из виду.
Врываться в чужое безумие — чревато черепно-мозговой, но хвост вроде не увязался. Янис нащупал флакончик, поднял к лампе и рассмотрел.
Прозрачная жидкость, срок годности норм, хм… название не разобрать, но зато четко ясно, что глазные. Самое то!
Глазные яблоки жгло. Первая капля сразу же дала шанс на будущее. Приятное скольжение раствора по роговице — и глаз как новенький свежесмазанный поршень. Во второй глаз с первого раза не попал — стекло по щеке, но в итоге справился. Флакон был наполовину пуст или наполовину полон — это уже, каким глазом посмотреть. Например, если он смотрел левым, то видел больше пустоты, даже в том, в чем содержания казалось много, правый же был более позитивен и обрекал пустоту в форму, наделяя даже пробку смыслом.
Крепко-накрепко закрутив крышку и запрятав в халат капли, Янис вышел в центр комнаты. Руки в карманах. Глазами он быстро проштудировал окрестности, стараясь ни на ком не задерживать взгляда, не проявлять интерес, не привлекать лишнего внимания.
Боже… я остался единственным нормальным среди психов. Теперь он видел все иначе, и присоединяться к играм мистера Берна, Эрика Берна, он не собирался. Да и какие игры, когда глаза горели, как в первый раз?
Взаправду, что-то незримое заполняло комнату. Нет, никто фекалиями не мазал стены — это обычно по пятницам; никто никого не душил и, в принципе, со стороны можно было бы принять окружающих за обычный вагон в метрополитене. Если не учитывать странную одежду.
Казалось бы, остановись любой вагон метро в тоннеле больше, чем на приличное время, и начнется подобное. Каждый скрывался в своем коконе. Кто бормотал, кто напевал под нос, кто пританцовывал… Главное, чтобы без масштаба, размаха и шума.
В тихий час разрешали заниматься своими делами, но только если тихо. На то он и «тихий». А свои дела тут ценились, ведь только они отвлекали от хаоса в голове. Тихие же дела только в это время не вызывали «Подозрений» в белых халатах, с крупными плечами и большими руками.
Почему-то эти Подозрения преимущественно имели тупорылое строение черепа, как на картинках про дарвиновскую теорию эволюции человека. Они очень напоминали предпоследний, а то и предпредпоследний вид человекоподных с высокими лбами и массивными челюстями.
Не то чтобы Янис ощущал себя выше психов, но теперь он чувствовал ответственность за свое поведение. Нормален ли тот, кто осознанно сковывает себя и продолжает делать вид, что он взрослый, серьезный, такой же, как и все, точнее большинство, даже оставаясь с собой наедине? По факту, в его желаниях и побуждениях ничего не изменилось, лишь градус угла восприятия. Он стал прямым. Точнее, отныне считал себя таковым. Ни намека на тупой овощной угол, ни предпосылок острого — агрессивного.
«&\#&%@!) #?»
— Эй, псссс, симпатяга, — раздался сзади нежный, но поставленный женский голос, — не оборачивайся, слышишь? Ты из «белых» или «красных»? Нет же! Хорошо, так. Делай вид, что меня нет рядом, и тогда… и тогда, возможно, нас не заметят стены этих комнат. Мы не вызовем «Подозрений».
Янис вздрогнул. Видно он так глубоко задумался, что совсем забыл второе правило тихого часа — не бездействовать. Если хочешь спать — место тебе в палате, а тут в общем помещении, со стороны «белых» бездействие воспринимается как готовящийся план, со стороны «красных» же — лишний предлог растолкать, чтобы проверить, не овощ ли ты.
«Белыми» называли тех пациентов, что «стучат» на тебя, наговаривают и сомневаются в твоих намерениях. «Красными» называли забияк, тех, кто высматривал к кому бы прилипнуть, надоесть, с кем бы поделиться собственным безумием. У «белых» безумия было слишком мало, чтобы развлечься самим, у «красных» — напротив перебор, чтобы не поделиться. Если ты, опять-таки, конечно, не овощ. Овощи не вызывают подозрений пока смирно сидят на грядке.
Овощей тут любили по-всякому использовать. Некоторых даже применяли как мебель. В последнее время Янис частенько был на счету вешалки для Подозрений и ведром, которое необходимо пнуть в конце дня какому-нибудь «Красному». «Белые» же совсем потеряли к нему интерес.
— Слушай… — начал Янис, но не успел развернуться — мягкие стройные пальчики схватили его голову по бокам.
— Ого, ничего себе! Откуда в этом коровнике такой вкусный бекон взялся? — некто постучал его по затылку и кажется, оттянул за уши. — Ты начинаешь думать. Не думай. Безумцы только наблюдают, просят прощения у невидимых зверей, ловят сигналы, избивают себя несуществующими проблемами и смеются истерически озорным смехом. Ты кстати надел мех?
— Руса, блин! — выпалил Янис из подсознания и только после того, как произнес имя, вспомнил и названного им человека. Как будто имя было паролем к папке с данными.
— Когда оконные рамы будут сломаны, что ты будешь делать со своим зверинцем? Абстрактный абсурд сюрреалистических противоречий — это, пожалуй, самая честная форма донесения ценного жизненного мусора до перерабатывающей машины человеческого разума. Только он всегда сможет обойти любую систему защиты — антивирус. Никому не интересно слушать мысли человека, пропущенные через призму адекватности и логики, через фильтры здравого смысла и нормативно-деловой этики. Людей достало это все, но они еще терпят. Правда, уже на износ. А искренними быть разучились. Ну чем человек тебя может удивить теперь? Научить? А вот если мысль пропустить через мясорубку деструктивных элементов хаотичных и несуразных образов? Что будет тогда? Сюр, как хрупкий мостик к возрождению искренности и доверию.
«Блюдское» общество возде…
— Ублюдское? — поправил, в надежде сбить ее поток, Янис, но как бы ни так.
— Неважно, — коротко осекла она, продолжая, — так вот, блюдское общество воздействует на выдуманные моральные ценности, придуманные для большого круга узким кругом людей; правительство и масс-медиа действуют на низменные инстинкты, а личинка общества всегда старается воздействовать на разум. Общество же, чтобы не чувствовать уязвимость, карает любого, кто осмелится сделать то, что не осмелилось оно само. Чувства всегда были чем-то лишним — тем, чем занимаются юнцы на переменках, в подворотнях и на мостовых в романах. У них тиражируется интеллект! Ха, блеф! Интуиция всему проводник.
Тут происходит конфликт сторон. Вроде бы донести хотим одно и то же, но разными, окопными путями.
— Окольными? — еще раз рискнул он, понимая, что нарывается.
— Нет, — безапелляционно заявляет она и, как ни в чем не бывало, продолжает свою мысль, — мы хотим, чтобы нас поняли, при этом не понимаем самих себя и того, что именно хотим донести. Говорить прямо — нельзя, будет воспринято в штыки из-за ассоциации с нравоучениями, критикой или хамством. Да и кто из них не разучился кидать правду в лицо? Они воспринимают говно за правду.
То ли дело — абсурд. Особенно выраженный на арене искусства. Возможный быть понятым исключительно на интуитивном, расшифровать послание подкоркой, вот только бы научиться делать послания однозначными… Но абсурд выбирает единственный правильный путь — чувства. Минуя, а порой разрушая границы разума, при этом, не включая инстинкты и затмевая туманный Альбион моральности. Он не задается вопросом смысла и целью прямого обогащения жизненного опыта. Он курьер, который просто доставляет посылку. Он курьез, просто случается с нами, воплощается в ложку бреда в бочке здравого смысла и стирается при попытке употребить в пищу, так и не дойдя до пищеварительного тракта. Вроде был, а вроде нет. Язык мифа и легенд, который был воспринят слишком серьезно и теперь только в игре, смехе, искусстве может быть воспринят здраво.
Янис в очередной раз открыл рот, но последовал звонкий подзатыльник, после чего рот закрыли небольшой ладошкой, вкусно пахнущей корицей, кофейным напитком и сиренью.
— Но ты опять начинаешь думать. Как и вы, читаете все это и думаете. Ладно. Да пребудет петрушка с вами. Бог, как двадцать пятый кадр. Посвящается выжившим аристократам, странным векторам, спившимся профессорам, рыцарям, потерявшим свою лошадь и кодекс, одиноким вождям и королям без трона. Шутам даже говорить ничего не буду, они точно все поняли как надо, потому, как и понимать не старались. Кстати, кем ты там будешь в этот раз, джокер моей реальности? Ты можешь стать кем угодно, это ли не свобода?
Говорила Руса много и быстро, и сразу о всяком. Поначалу, Янис даже считал, что она что-то нюхает тут втихушку в психушке. Потеряться в ее предложениях было легко, да так, что первое ну никак не связывалось с последним, и это невзирая на твой собственный уровень безумия. Да, сойти с ума после беседы с ней, если желаешь поддерживать равный диалог, не скатившись в ее монолог, было легко. Ни один раз Янис видел, как самые нудные психи в слезах разбегались от нее. Янис готов был поручиться, что кто-то, между прочих, мог бы уверенно обвинить Русу в мастерском расстройстве мозгов, личности, самосознания и некоторых религиозных разубеждений.
Но в ее защиту можно сказать, что говорила она все четко, ясно и понятно. Дикция и ораторство были на топ уровне. По этой причине она заслуженно не признавала в этом своей вины и для многих являлась ярчайшим представителем «красных», хоть было это совсем не так. Своим безумием она не делилась. Ни-ко-гда. Она лишь срывала покровы с твоего.
— Руса, хватит! Серьезно, свобода? Это выбор рабства в ассортименте, а не свобода. Настоящая свобода — быть свободным от выбора. И не называй меня джокером. Я не буду играть в твои или другие игры. Сегодня без транзакций. Я вообще не буду играть в это. Я выздоровел, — все же развернувшись, он увидел ее — своего единственного друга здесь. Порой, люди были настолько хороши, что при взгляде на них ты не мог избежать вопроса «Чем я заслужил таких?».
Ирония, не правда ли? Человек, который не верил в дружбу между мужчиной и женщиной, попав в отработанный по графику и контролируемый полностью день и ночь комбинат (т.е. не в самые благоприятные условия для положительных открытий), посреди этого пекла нашел своего проводника и друга в лице девушки. Впрочем, он пересмотрел свои взгляды и решил, что дружба возможна. Но после золотого гвоздя, то есть некоторой интимной близости. Здесь важны два уточнения.
Во-первых, интимной близостью не обязательно должен быть секс. Им с Русой, например, хватило ночи, проведенной в обнимку в подсобке, пока их искали медработники. Днем мужское и женское отделение соединяют, но по ночам это строго запрещено. А этим двум безумцам, нашедшим утешение, оправдание и понимание друг в друге — все то, чего не достает больным, не хватило сил расстаться друг с другом после первой же встречи. Боялись, что их отберут друг у друга. В этом и заключается терапия — отбирать у психа то, что способно придать ему сил оставаться на своих, пусть и странных, ногах.
И, во-вторых, это ни в коем случае не панацея. Не каждый заколоченный золотой гвоздь ведет к дружбе. Иногда, вбивая золотой гвоздь дружбы, ты заколачиваешь крышку гроба той самой дружбы. Сент-Бев об этом не подумал, а всего лишь надо было попасть в дурдом или морг. На самом деле, он не обязательно должен быть золотым, да и гвоздем тоже. Просто «бронзовый шуруп дружбы», «оловянный гвоздь скрепления» или «золотая гайка неразлучности» — звучит как-то не так, либо… дело привычки.
— Да, выглядишь ты лучше. Я уж думала, сгинешь. Ты около месяца в «замерзшие» прописался. Ну и как на том полушарии мозга? Таблетки попустили? Признавайся, толерантность заработал? — сказала она, эффектно отбросив свою светлую челку назад и обнажив беленький шрамик у брови. Только с появлением Яниса Руса перестала постоянно носить челку на глазах.
«Замерзшие» — они же овощи, зомби, медузы, растения, мебель. Каждый называл их по мере собственного отношения, сострадания и уважения. Янис остановился на овощах — это казалось ему гуманным. Особенно по отношению к животным.
— Нет, я взаправду выздоровел. Испытал катарсис телевизионного эфира, — Янис старался говорить как можно серьезнее, при этом придерживая рукой левый глаз в открытом положении. Он мог подмигивать только правым глазом, но левый отдельно от правого не всегда желал оставаться открытым. Зрелище, конечно, специфическое.
Выглядеть красиво в больнице сложно, особенно в дурдоме, но Русе, точнее Русалке, это удавалось. Естество не скрыть усталостью и безумием. Пусть ее серые глаза и блестели неким отклонением, но если бы в вашем присутствии она не раскрыла рот, вы ничего бы не заподозрили. И да, обычно говорят «шрамы украшают мужчин», в ее случае это относилось и к девушкам. Ее шрамик над правой бровью, которого она по началу общения стеснялась, был прекрасной изюминкой, как фирменная подпись живописца.
— Биологические существа, я могу вас зафиксировать?
Это был ASP8. Так он себя звал. Парень, лет тридцати, с густыми бровями, немного цыганской внешности и черными заискивающими глазами, считающий себя роботом, но отлично рисующий. Если верить байкам, он был еще тем раздолбаем. Чинил электронику какую-то, и как-то раз где-то его перемкнуло, да так, прям от души. Било не сильно, но долго. Когда коллеги нашли его, были уверены, что он умер, говорят, даже мясцом жареным повеяло, когда открыли рабочий отсек. Он же, как ни в чем не бывало, не считая того, что решил, будто теперь робот, продолжил дорабатывать смену.
Но это на уровне слухов. Здесь любую историю про пациента, если она не рассказана врачом, принято считать не совсем правдой. А рассказанную врачом принято считать за провокацию.
— Конечно! — подхватила Русалка, накинув свои объятия на шею Яниса, тем самым пресекая его попытку уйти, попутно вытворяя из его физиономии всяческие гримасы, будто это была та самая игрушка — Капитошка, которую так любят продавать в электричках.
ASP8 кивнул, достал листок и начал срисовывать. И все-таки было что-то механическое в нем, что-то от настоящего робота. Не его поведение, нет. Янис давно заметил, что есть долька правды в любом сумасшедшем. Может быть, это вера? Их собственная вера в свои слова, даже при полном сюрреализме, излучает некую энергетику истинности бытия. Связано ли это с актерским мастерством или самобытностью, он пока не понял.
— Ну? — нетерпеливо пробурчал Янис. Ему порядком надоело наблюдать за «туда-сюда» перемещающимися, подобно сканирующим лазерам, глазами псевдоробота.
— Син-хро-ни-за-ция завер-шена. Нач-ч-ч-инается загруз-груз-грузка, — голосом робота из 80-ых продолжал ASP8, нанося линии на бумагу.
Руса, Русалка… Sirena Del Mar, если полностью. Странно, что она тут забыла? Вечный двигатель. Такая живая, вдохновляющая. Уверен, она просто ошиблась вселенной. В какой-нибудь другой она точно была бы успешной журналисткой, замужем за любящим красавцем актером, рассказывающей ему по утрам содержание своих снов.
— Загрузка завершена, — робот-художник протянул рисунок.
— Славно, смотри как здорово!
— Да ну. Он повторяется, — ворчливо кинул Янис, хотя рисунок и вправду был хорош. Но Янис, придерживаясь роли порядочного взрослого, критично фыркнул. Право, помнил он плохо, как должен вести себя взрослый, здоровый и серьезный, но вроде, как минимум, должен побольше ворчать и критиковать. Цинизм, скептицизм и прагматизм. Без дурачества.
Честно говоря, ему казалось, Руса совсем не больна. Ему казалось, добрая половина пришла сюда такой. Либо упрятанные родственничками, либо спрятавшиеся от жестокой реальности, к которой им не удается приспособиться. Ее историю он не знал, а в байки чисто из уважения не вслушивался. Возможно, и это только возможно, ей здесь просто нравилось. А потом, стоит полагать, ее винтики стали понемногу раскручиваться. С кем поведешься…
— А можно вам песню спеть? — неожиданно спросил ASP8. Это было забавно. Настолько забавно, насколько хватит фантазии представить, как человек, считающий себя роботом, может застенчиво попросить нечто подобное. И более того, исполнить данный номер.
— Ну, уж нет! — Янис встал и направился прочь. Предложение хоть и было заманчивым и обещало если не смех до четырех кубиков на животе, то, как минимум, мимимилоту и улыбку. Но раз уж Янис решил вести себя, как м*дак, здоровый, взрослый и серьезный м*дак, то будет идти до конца. Пока не сломает своим рогом стенку или не сломает рога. Он знал, что безумие заразительно, подобно смеху или зевку.
— Ты куда? Эй, ты чего? Ну, давай послушаем! — послышался вслед удивленный возглас Русалки. А после, что-то вроде жужжания датчиков. Причем весьма натурально. Видимо, Русалка все же решила послушать.
Больше он ничего не слышал. Он прошел через всю комнату и подошел к единственному окну. Оно, на удивление, было оставлено без внимания. Будто картина, к которой привыкли, а не единственное напоминание о жизни «за». За пределами обитых войлоком стен, выцветшей монополии, пожухлых карт и парочки-другой настольных игр, где как всегда не хватало фигур или, наоборот, находились лишние. В прошлый раз нашли фалангу большого пальца в новеньком дополнении к Манчкину.
[-_-]
Окно делило мир заржавевшей решеткой на половинки. Решетка, которая отделяла две разные части мира. Безумие от трезвости бытия. Что он забыл тут? А что забыл там? Он чувствовал себя промежутком. Подписанным чьим-то маркером промежутком. Это не отменяло того, что он, как и другие, лишь промежуток между решеткой и стеклом, решеткой и воздухом, между лампами в вагоне метрополитена своей, как чужой, жизни. Кажется, именно сейчас он, наконец, понял, почему все пациенты предпочитают не замечать окно. Решетка является напоминанием того, что они в заключении, а за ней будто туман. Постоянный, концентрированный непроветриваемый сгусток дыма, на который не действуют погодные условия, явное скопление неприродного характера. Пелена — последняя стенка защиты от реальности.
— Что значит, опоздал на автобус?
Это значит — в системе провис.
Раскроить лимон на два полушария,
Чувствовать себя, как на проборе чьей-то лысеющей,
В сотый раз провалившейся на пробах главной роли,
Не в середине, не в пути,
Но где-то, как будто бы на повторе.
Repeat on repeat
Порой поднимается температура,
Это грипп.
Сердце бешено выбивает ритм,
Это вибрирует мобильник.
Начинаешь верить в любовь
Это комбинация из энергетика и шаурмы.
Признаешь, что мир действительно мил,
Это выходной наступил.
Каково себя чувствовать зажеванной пленкой в чьей-то магнитоле?
Обычно, мы счастливчики, мы в пути.
Чуть реже, мы набрели на молчание — нас переехали,
здесь нет продолжения, сплошные 0000000000000000000000000000000000000000
Но сегодня мы исключение, мы недочет,
мы глюк, ошибка, баг, error….
Я залипаю в небо и молю инопланетян забрать меня обратно.
Я залипаю в пучину и прошу морских богов выкрасть меня на дно.
Я залипаю в монитор и жду конца света.
Я залипаю в землю и жажду стать ее частью.
Я залипаю в зеркало и жму руки чертям.
Черти гостеприимны, останусь пока тут.
В их лексиконе нет имени «Люба»
И производных чувств от него.
Синий экран на мониторах Вселенной.
Опоздавшие «на» или «под» нашу жизнь.
Зависшие в воздухе, в текстуре застрявшие.
Не прогрузившиеся по колено,
«Непрогрузившееся Поколение».
Ждем дополнение.
Версию 13.12.2-0-2-3, — промолвили, как по волнам, отблески прямоугольных очков, за которыми раскрывались яркие, глубоко посаженные, глаза на вытянутом лице с зализанными волосами, которые, впрочем, данный персонаж собственной слюной и зализывал. Персонаж, которого, впрочем, легко можно было бы спутать с мужчиной, равно как и с женщиной. Вылитый бесполый герой аниме.
— Не сегодня, Джум-джи. Вот правда. Я не в настроении, — как от бездомной дворняги отмахнулся Янис. И Джуманджи, следуя команде, отключается. Он садится на стул, обмякает, сдувается, а глаза наполняются той самой пеленой за решеткой. Джуманджи — единственный, кто всегда сидит у окна. Он всегда смотрит в окно и день изо дня ожидает собеседника, точнее быть, слушателя. Любого, кто добровольно подойдет к окну и не выключит его трансляцию мыслей своим отказом от беседы. Порой, он кидает игральные кости себе под ноги — старожилы считают, что это к дождю, когда же он в отполированных туфлях — говорят, тоже к дождю. В принципе, он сам как человек-дождь, что бы он ни сделал — трактуют к плохой погоде.
Мало того, что Янис был напряжен и раздражен, он был еще и опечален. Он ожидал, что туман уйдет. Говорят, туман уходит у тех, кого скоро выпустят. Его же должны были выпустить, отвести на комиссию, задать несколько вопросов, вынести вердикт и освободить. Но пелена не исчезла. Никто не приходил за ним. Все текло как обычно, слишком медленно, чтобы не заметить.
Врачи даже не вспомнили о его существовании, когда раздавали таблетки. Он будто был призраком. Никто его не слышал. Может быть, его не хотели выписывать, может, никто не знал о том, что он вышел с овощной грядки, а может быть, никому не было ни дела, ни причин до него. Психи слишком много о себе думают, особенно те, кто считает, что не болен, впрочем, у них же острее всех развивается паранойя.
Янис смотрел, как очередь из больных рассасывалась, разбредалась по разным углам, разглядывая нынешний рацион лекарственного беспредела в своих вытянутых ручках, как толпа попрошаек. Там же в углах, где медбрат, словно стена ограничивал собой периферийную границу зрения, вовсю начиналась потасовка. Кто-то сразу засовывал в рот, кто-то ныкал, кто-то обменивался, кто-то выбивал из других именно «свои» желаемые колеса. За спинкой облысевшего дивана, Руса нагло отбирала у какого-то хлюпика громоздкие пилюли, глядя на которые хочешь, не хочешь, обеспокоишься о проходе и выходе. Он жалобно поскуливал и неловко двигал маленькими ступнями, пока она сидела на нем. Янис потерял их из виду, когда Руса воткнула два пальца в оба глаза бедолаге и они скрылись за диваном. Как, впрочем, и интерес к ним. Дальше Яниса увлекла структура — он увлечённо вычерчивал в голове прогнозируемую карту трещин на потолке, отталкиваясь от нынешних.
— Зелененькую хочешь? Уж очень нежно раскрашивается после нее весь мир в мой любимый, сиреневый, — раскрыла ладошку Руса над разинувшим, беззубым ртом жертвы и протянула мимо проходящему Янису, — к тому же, с ней у меня ощущение, что я не шагаю, а взлетаю на качелях. Каждый шаг захватывает дух.
Жадными глазами заваленный хлюпик проводил руку Русы и громко сглотнул, его кадык исчез за воротом наглухо застегнутой рубашки. Ладошка Русы была как будто в конфетти. Разноцветные и такие манящие. Даже формой отличались. Его организм помнил и жаждал их. Он знал это приятное чувство провала в сгусток отсутствия, беззаботной фальшивости, болотистого ускользания, утаивания правды, реальности, высокой плотности пустоты, нехватки чего-то важного и, как следует, потери разницы между цветным и бесцветным. Это лотерея. Насколько хорошо сегодня станет, чем будет плохо потом. Хоть как-то отвлечься, пусть хоть что-то пойдет не по расписанию. Это всегда была возможность выбиться из графика на неделю, пусть и вопя от страха, но главное, это уже намного больше, чем равноудушие, затекающее сюда с самого утра, к середине дня заполняющее по щиколотки, а к вечеру планомерно растекающееся по палатам. Скучная серая и безмолвная беспомощность. Он не помнил, какая именно, но одна из «химических революционеров», определенно, даже умела замедлять время. До полной остановки. Быть может, это шанс сбежать? Да неееет.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.