Бесплатный фрагмент - Стихотворения

Лист

На чёрном дереве то клонится, то бьётся

иссушенный под зноем лист,

а мутный день за днём осенним льётся

туда, где будет мир спокоен, бел и чист.

Но держит лист в морщинах потаённых,

в тускнеющих оттенках желтизны

бесценный след скупых, прекрасных и влюблённых

лучей погибнувшей весны;

и памятью себя он лихорадит,

желая только одного —

сорваться с дерева скорей, ведь не изгладит

весна грядущая морщины все его.

Дума

Напрасно строим мы ослепшим упованьем

свои в грядущее все цели и мечты —

останутся они под звучным лишь названьем

венцом напыщенной душевной нищеты.

Мы веруем умом, душою и делами

пророчествам, словам и мнениям людей,

но правду ясную своими же глазами

не видим в скоростном потоке смутных дней.

Наличием свобод, культуры, просвещенья

во дни торжеств блестим так чинно напоказ,

но грубое в мирских привычках заточенье

привычно день за днём разоблачает нас.

С тупою жаждою высот мы горделиво

учением хотим себя преображать,

но чуждости к нему прикрытой и брезгливой

несём корыстно вслед лишь тягость и печать.

Непререкаемой, ведущей в жизни властью

создали царство мы приятных нам путей,

водимые, как тень, за гадкой, жалкой страстью

с толпою близкою далёких нам людей.

Всю жизнь мы новому читаем поколенью

легко и подло так высокую мораль,

но ждёт его уже за нашей бледной тенью

лишь тучами и мглой окутанная даль.

Отвергли дерзко мы с горящими глазами

ушедший тяжко мир гнетущих нас эпох

и не хотим признать увязшими умами,

что новый мир не нов, расколот и убог.

Нахлынувших идей безумные обличья

от общей праздности одели мы себе

и приняли сквозь дух надрывного величья

бездейственный сюжет в навязанной судьбе.

Росли мы без борьбы, без целей, без сомнений,

но с предрассудками под солнцем зла и лжи.

Так между сорняков цветок растёт весенний —

заложник и герой губительной глуши.

И промелькнувшим лишь, как призрак, силуэтом

картинный наш портрет в историю войдёт,

как след единственный от нас на свете этом,

как след ничтожных дел и мелочных забот.

День нашего праздника

Когда приблизится наш путь до разветвленья,

и, будто как наедине,

эмоций красочных пленённые свершенья

приходится увидеть мне,

тогда я вижу лишь сквозь ширму просвещенья,

сквозь глянец правильных очей

затверженный порок, беспечность, ослепленье,

обман и глушь привычных дней.

Когда начертано и ревностно и мило

Все в стройный выстроятся ряд,

и властная затем, пожизненная сила

натянет гордо твёрдый взгляд,

тогда я слышу лишь, как точно, в приговоре,

больших речей нескладный звук,

навязанной мечты глотающее море

под громом хлопающих рук.

Когда широкою и ярко ядовитой

обтянут лентою себя,

и словно, станет жизнь и полной, и открытой

им после праздничного дня,

тогда я знаю лишь пожизненные цепи

своих сомнений, чувств и дум

и вновь отторгнуто я вижу, как нелепы

туманной жизни свет и шум.

Когда счастливых лиц сплотится вновь собранье,

чтоб напоказ запечатлять

своё цветущее достоинством призванье,

в чистейшую альбома гладь, —

тогда предвижу я с презрительным прозреньем,

как буду много лет спустя

смотреть под всё таким гнетущим впечатленьем

на вечно лишнего себя.

Когда на жалкий миг поднявшийся напиток

умелой, смелою рукой

плеснут в стаканы всем, как мучащий избыток

лет лучших в жизни сей пустой, —

тогда я помню лишь растерянные годы

а в них — мерцающий обман,

ведь от мечты моей остались только своды

над пропастью незримых ран.

Когда, протянутый легко и без участья,

в конце торжеств напрасно дан

заветных, будущих побед, стремлений, счастья

мне символический стакан,

тогда сей чудный день мне станет безнадёжно

поминовенья смутным днём,

днём верной памяти о всём, что так ничтожно

я схоронил в краю чужом.

_________

Но вера у меня одна живёт святая

(её не сгладит торжество),

что, гладь альбомную в грядущем пробегая

с дрожаньем взгляда своего,

не стану чувствовать за жизнь мирского рая

ни слёз, ни скорби… ничего.

Обращенье (К Д. М.)

Обращенье странно, туго

я пишу к тебе,

хоть почти как друг для друга

были мы в толпе.

Обо мне случайно где-то

вспомнишь ты едва —

вряд ли в мире мной задета

чья-то голова.

Но храню как можно шире,

словно оберег,

над собой в прохладном мире

тёплый, чистый смех,

чтобы память не смущала

и чтоб не врала,

будто жизни было мало,

будто жизнь мала.

Может быть, ещё случится

в жизненных полях

встретить памятные лица,

успокоить шаг.

Жизни яркой и нестарой

обсуждая путь,

помянуть меня хоть парой

слов ты не забудь.

Ты скажи, смеясь со всеми,

что я всё такой

не имеющий проблемы,

странный и смешной,

что не знаю и поныне,

сидя взаперти,

я о жизненной картине

ничего почти.

Но о том, что я когда-то

выдавал тебе

в правде, сумраком объятой,

о своей судьбе,

не скажи тогда. Не надо

память их смущать —

с миром вечного разлада

слухом не понять.

Я на жизнь глядел с боязнью,

как издалека,

и носил, как перед казнью,

маску чудака.

Помяни меня без спеха,

чтоб ещё хоть раз,

вместо жизненного смеха,

смех бы шёл от вас.

Свидетельство

Сквозь толщину стекла мирского

мне жизнь была видна

и я пытался снова, снова

узнать, чем есть она?

Но, резким блеском обдавая

сквозь мутный слой стекла,

мне жизнь, как точно сила злая,

увидеть не дала.

А всё, что красочно и мило

за гранью видел я,

то подлым ядом лишь травило

в тумане бытия.

Хотел умом я простодушным,

какой мне жизнью дан,

постичь в тумане жизни душном

сей жизненный обман.

Всегда забыться можно было

в себе и в мелочах,

но с вечной, злой, насущной силой

был смутным каждый шаг.

И миру дикого кривлянья

я, словно как назло,

придумал мир без подражанья,

где вольно и светло.

И этот мир мне кровлей близкой

служил, как будто сон,

а мир действительности склизкой

тогда мне был смешон.

И коль увижу я однажды,

что стёкол вроде нет,

и что способен я, как каждый,

смотреть на этот свет,

тогда пред мной, шумя грозою,

восстанет, молчалив,

тот свет, где жил я сам с собою

все чувства заглушив,

тогда уж станут стёкла злые,

стянув скупую гладь,

как тени жизни роковые

в уме моём стоять.

Пусть будет мир мой, будто тучей,

являть себя уму

и против жизни злой летучей

свидетельством ему.

Сад

Между границами пёстрой громады,

между застройки скупой

сад, зеленеющий в вольной прохладе,

скрылся за тёмной листвой.

Словно в тумане, под облаком дыма

он уже встретил закат.

Но всё так густо и так невредимо

ты зеленей давний сад.

Запах живительный мимо проносит

с пылью калёною вслед,

но ничего сад у ветра не просит

в душном предчувствии бед.

Ценной и душу глушащей волною

мир отовсюду богат.

Но с мелодичной своей тишиною

ты лишь молчи, верный сад.

Грустно умоется весь он росою,

вспомнив опять о былом,

но облаков лёгкий ход над собою

вдруг повстречает кругом.

Память глубокую, чувства живого

в свете о нём не хранят.

Но́, как объятое трепетом слово,

ты всё живи, странный сад.

Луч озаряющий солнца златого

в чащу проникнет едва ль,

и так смиренно сад видит всё снова

тенью покрытую даль.

Памятью дышит в нём каждый листочек,

как и лет много назад,

и одинок он с ней лишь на чуточек.

Ты не забудь, вечный сад.

Что, если?

С прямым путём людей окружных

давно пошёл уж я вразрез,

но, бросив тень их жизней душных,

иной в себе держу я вес.

Когда же интерес мой хмурый

придумает взглянуть себе

на блеск их знаковой натуры

в кружащей голову толпе,

тогда на фото безупречном

я вижу выпяченный след

пристрастий жалких в бесконечном

пути цветущих крат лет.

И с умственным гляжу я треском

на силуэт их плоских лиц,

припавших пред житейским блеском

безумно и так цельно ниц;

и в диком вижу произволе,

как личность купленная их

теперь осталась уж не боле,

чем на песке размытый штрих.

Былые вдруг припомню годы,

когда на них я живо мог,

как на попутных от природы,

глядеть без грусти и тревог.

Предамся думе я тяжелой —

и видит замерший мой взгляд,

как жизни гордой и весёлой

идёт безудержный парад.

И с этой правдою гнетущей

живу на свете я один,

как неприкаянно бредущий

загробной тайны властелин.

И за чертою идеала,

в котором жить дано другим,

душа моя вопрос роняла

под восклицанием немым:

«Что, если истинны прикрытой

к закату их всевластных лет

своей волною ядовитой

не даст постичь им подлый свет?

Что, если тяжесть всю земную

мне должно унести с собой —

и будет пройденным впустую

идейный путь моей душой.

Пожелание

Страшись всех лёгкостных удач,

страшись всех ценных упований,

своей их целью не назначь:

они — мираж, смешной и ранний.

Страшись мелькающей любви,

страшись всего, что воспарило,

и вечной, высшей, верной силой

игру их всю не назови.

Всё то, что может их обман

нести пред скорым взглядом резко,

всё то сплошную пропасть ран

готовит под покровом блеска.

Всего они тебя лишат,

перечеркнув навек былое,

и дикой мысли о покое

уже не вынесет твой взгляд.

Пусть жизни лучший оборот

под властью сладостного дыма

от глаз твоих лишь ускользнёт

с твоей судьбой решённой мимо.

Пусть в смене бурных возрастов

не заразишься скверной жаждой

и пусть своею мыслью каждой

к утрате будешь ты готов.

Пусть к мудрым прихотям толпы,

ко всей вертлявой сверхвозможной

границе их большой тропы

ты будешь глупым безнадёжно.

Пусть чистой, гордой жизни ложь

твоей заране будет пищей,

чтоб ты не стал смешной и нищий,

привыкнув правду видеть сплошь.

Пусть мира светлые пути

тебя разочаруют скоро,

чтоб, вдруг оставшись позади,

глядел на всё ты без укора,

чтоб глупость жизненного зла

с волною плещущего яда

душа одним презреньем взгляда

отворотить бы вмиг могла.

***

Там, где ветки пальмы старой

к суше дальних берегов

неразлучной скучной парой

гнутся множество годов,

где тропичная погода

продолжает год от года

в остров пышный без людей

принимать невесть откуда

затяжной сезон дождей,

как единственное чудо, —

там, где вихрь порой проснётся,

завывая где-то там,

и как будто предаётся

дом забытый странным снам,

где, сквозя в протяжном вое,

ветер память про былое

словно бы расшевелит,

всколыхнув покой забвенья

в щелях, между стен и плит

равнодушного строенья, —

там, где в ящике комода

был покинут без тревог

с незапамятного года

комикс канувших эпох,

где под царством жалкой пыли

все рисунки сохранили

на желтеющих листах

небывалые мгновенья,

как навек застывший прах

от живого впечатленья, —

там, где каменной пустыне

без границ посвящена

и безжизненна поныне

недоступная луна,

где сквозь тишь скупого духа

вечно чудится так глухо,

как в раздольном тупике

шепчут мертвые каменья

на безмолвном языке

рока, скорби и томленья, —

там порой, как призрак, бродит

мысль усталая моя

и глаза мои уводит

от законов бытия,

там, в безмерном отчужденье,

обрывается теченье

дней растерянных моих

под царящею волною

звуков светских и пустых

звуков, полных суетою.

И хоть нет там упованья,

нету лучших чувств души,

а высокий луч призванья

невозможен в той глуши,

но туда с сухим порывом

в замиранье молчаливом

лучше уж глядеть порой,

чем за шумною стеною,

как ни мёртвый ни живой,

лишь бродить и пред собою,

как пред вечною горой,

неподступной и глухою,

слушать жизни звук чужой.

***

Мне каждого мгновенья в жизни жаль,

хоть не влекусь я к ней с природной силой

и хоть меня она не усладила,

хоть чувства в ней мои как точно сталь,

которая натянута струною,

и хоть не смел ждать милость над собою

я от судьбы в искусственных путях,

где был смешон и жалок каждый шаг.

Подобно как свиданью недоступный

преступник ждёт бездушный приговор

и на тюрьме свой долгий странный взор

так трепетно хранит, где он, преступный,

один провёл последний жизни срок, —

так я гляжу на всё — и дикий рок

во всяком уж мне видится движенье,

и горечь вновь, терзанье, сожаленье

во мне гниют, теснятся и дрожат

за каждый пульс тех впечатлений бывших,

скупых, больных, но всё же не остывших

от холода сомнений и преград.

И, может быть, страшней всего утрата

всех этих чувств и замкнутой измятой,

утратами напоенной души,

одной моей под ясным солнцем лжи.

Когда ничто уж душу не тревожит,

и от родной тоскливости в глазах

остался лишь летучий, хладный прах,

ужаснее всего тогда, быть может.

Одиночество

Порою все мы говорим

о том, как жить на свете худо,

когда не даришь ты другим

частицу собственного чуда;

о том, как страшно одному

глядеть на мир потухшим взглядом

и сквозь его туман и тьму

не увидать кого-то рядом.

Мы любим властно уверять,

что наша жизнь не одинока

и что окажется опять

она прекрасной и широкой.

Но вряд ли кто-то испытать

мог на пути своём открытом

всю одиночества печать

с его «разбившимся корытом».

Один я средь глуши родной,

как господин земель суровых,

имея в памяти глухой

людей смущающих и новых.

Искать напрасно было б мне

с надежды полными глазами

к людской надменной вышине

подход ничтожными шагами.

Игру и жизнь чужих людей

не смог постигнуть мой рассудок —

и стал мир для души моей

убог, презрителен и жуток.

И хоть бесценные слыхал

сужденья, истины и знанья

от лиц духовных я, но ждал

напрасно ждал я пониманья.

Я хмурый, вдумчивый, немой,

когда так смутно весть узнаю

о том, что кто-нибудь иной

судьбу свою приблизил к раю.

Их вера в должный оборот

доступных всем добра и счастья

вознаградилась без забот

и без душевного ненастья.

Надежды, жалкие, как сон,

средь жизни растерял давно я

и знаю: будет посвящён

день каждый мой тени покоя.

Быть может, в вечной уж тени,

куда идём мы от рожденья,

припомню я былые дни

без искры злого сожаленья.

Быть может, будучи один,

я мир иной вокруг открою

и груз пожизненных морщин

не унесу туда с собою.

Быть может, после жизни сей

с её безжизненным теченьем

мне станет вздох последних дней

неизъяснимым оживленьем.

Быть может, мне на свете том

закон всевышнего сужденья

заплатит светлостью, крылом

и чудом ясного виденья.

Быть может, я увижу в нём,

что жизнь мирского искривленья

приснилась мне напрасным сном

в моём краю уединенья.

Желание

Как же я порой желаю

над округлою Землёю

стать несущейся без краю

этой тучей грозовою!

Как бы мог дышать легко я

над бушующей досадой!

и теснящей гуще зноя

отвечал бы лишь прохладой.

Как бы мог висеть впустую

над пристрастными огнями!

и туманность их больную

разрежал бы я дождями.

Не узнал бы никогда я

о законах тяготенья,

и борьба мне их смешная

не имела бы значенья.

Не искал бы я приюта

средь заглохшего простора,

не смущался б ниоткуда

броским образом позора.

Паутинка шестьдесят второго

With great power there

must also come great

responsibility.

Stan Lee

С приходом великой силы

должна прийти великая

ответственность.

Стэн Ли (англ.)

1

Я лежал в законченном бою,

под нависшими клочками дыма

и на рану тяжкую свою

лишь смотрел, смотреть желая мимо.

С ней одной лежал наедине

в жадных джунглях чуждого мне края.

Лишь чертой теперь виднелся мне

мой «Фантом», дымя и угасая.

И так точно гасли вместе с ним

все мечты мои, предо мной немея:

жаждой денег, славы был томим

словно лишь в одном померкшем сне я.

И не мог найти нигде вокруг

я ответа на свое молчанье;

и терял мой военный дух,

как «Фантома» смутное названье.

И так странно всё вокруг меня

облекалось ранним вечным светом,

но жить боле не желал и дня

я, герой страны, на свете этом.

2

Но увидел вдруг я пред собой

паутинку светлую так рядом,

и в её узор судьбы иной

впился я своим ожившим взглядом.

Как виденье, здесь она была

средь умов, охваченных войною,

в гуще страха, хаоса и зла

мне одна понятной и родною.

Охватили трепетом в тот миг

и порывом нового страданья

из потухших детских лет моих

яркие меня воспоминанья.

И, как ране, я в своих руках

будто вижу комикс о герое:

молчаливо свой трагичный шаг

он влачит в молчание ночное.

И так мне он памятно знаком,

в мире чуждом, гордом и прельщённом

ставший Человеком-пауком

тот подросток с видом потаённым.

3

И пред мной вдруг поднялась кругом

с яркой, грустной и тревожной краской,

вся в борьбе отчаянной со злом,

жизнь его под злополучной маской.

И так ясно вспомнил я затем,

как держал ответственность он свято

и, не понимаемый никем,

получал утрату за утратой.

Жизнь свою он риску поддавал,

о наградах и не помышляя,

и терзался вечно и страдал,

сам себя от мира отвергая.

И всё видел в комиксе я том…

и так остро вспомнил вдруг её я…

в том далёком шестьдесят втором

паутину за спиной героя.

Эта паутина за спиной…

как же стал вдруг снова понимать я:

это символ долга пред судьбой,

верный символ дара и проклятья.

4

И теперь я в прошлом за собой

заблужденье видел роковое,

как под краской жизни молодой

впечатленье предал о герое.

Предал я с насмешкою своей…

так надменно… с твёрдым порываньем

ценный образ тех погибших дней

и порыв к добру во взгляде раннем.

И, летя безумно сквозь войну,

до последнего с судьбой вою,

эпохальную мечту одну

слепо так преследовал свою я.

И теперь один, в краю чужом,

здесь лежать остался навсегда я,

и уж мертвым засыпал я сном

с паутинкой из родного края.

И теперь бы блеск своих побед

я отдал, чтоб лишь вернуться снова

к тем фантазиям погибших лет,

где живёт высокое их слово.

5

И почудилось, должно быть, мне,

как поднялся ветер надо мною

и сорвал, унес к моей стране

паутинку будто бы живою.