Бесплатный фрагмент - Староград

Вступление — Гибельное рождение

«Люди мы иль копья рока
Все в одной и той руке?
Нет, ниц вемы; нет урока,

А окопы вдалеке.»

Велимир Хлебников, «Тризна»

— —

Жизнь дитя, началась ровно в тот момент, когда окончилась жизнь его матери. Несчастный малыш, внезапно оказавшийся в полном одиночестве посреди безумного мира, никогда не требовал такой жертвы, он вообще ничего не требовал от этого мира, ибо вовсе не хотел появляться на свет.

Но так уж получается, что рождение — это всегда странная смесь случайности и чуждой воли. Кем, как и где ты родишься, от тебя не зависит, первые годы ты вообще слабо осознаёшь себя. И совсем не понимаешь в какой ад угодил.

Вот и наш малыш этого не понимает, истошно возглашая на всю больницу о своём появлении. Седой врач диагностирует смерть некогда счастливой женщины, которая при жизни была не менее одинока, чем её ребёнок. Как блаженно было её ожидание появления потомства! Она так страстно желала стать матерью, чтобы наконец избавиться от терзавшего чувства покинутости, что забеременела от совсем незнакомого мужчины. Если бы она тогда знала, что этим шагом обречёт и своё чадо на похожую судьбу, она бы, верно, повременила со столь опрометчивым решением. Но что сделано, то сделано, прошлого не исправишь. Вскоре дитя это поймёт.

Но до того, ему предстоит ещё многое пережить. Его усыновит внезапно объявившийся отец, с крайне суровым подходом к воспитанию и радикальными взглядами на мир. Скромное физическое развитие и низкий рост, поставят этого ребёнка под удар вне дома. Закономерно, в следствии давления двух этих факторов, пошатнётся и психическое здоровье маленького человека.

Но всё это будет потом. Сейчас малыш сладко спит в своей кроватке и видит тёплый сон. В нём он, наверное, лежит в тёплых маминых руках. В нём он, наверное, счастлив. Оставим его в этом блаженном сне, не будем мешать.

Ведь теперь у этого ребёнка будет всего два пути. С самого детства драться за свою жизнь и стать сильнее, чем кто-либо другой, или не превозмочь грядущих испытаний и погибнуть, пытаясь. Конечно игра, в которую он обречён играть, будет нечестной, а финал всем заранее известен. Но ведь иногда и тёмные лошадки приходят к финишу первыми.

Наши симпатии на твоей стороне, парень.

Акт I — Начало творения

«В начале было Слово, и Слово было с Богом, и Слово было Бог.

Оно звучало везде и нигде.

Одно его величие сформировало грешную твердь и величественный свод небес.

Из Слова родилась тьма.

Из Слова появился свет.

Бог отделил их друг от друга, чтобы отличить добро от зла.

И узрел, что это хорошо.

И был вечер, и было утро: день первый.»

Вечером

01.09.84

Из телеграммы капитана рыцарей Германа Шейма:

«Великий магистр Опий, рад сообщить вам, что мы наконец победили! Президент Ронии подписал акт о капитуляции, после чего был незамедлительно устранён, как вы и приказывали. Однако практически сразу же появились некоторые недомолвки, касательно контроля над внезапно обретёнными территориями…

Учитывая, что раньше мы с вами уже поднимали эту проблему, очевидно, что стоит следовать заранее намеченному плану и организовать на большей части территорий марионеточное государство. Я уже сформировал кабинет из доверенных и авторитетных военных чинов, чего будет вполне достаточно для функционирования новообразованного протектората, по крайней мере первое время.

Однако всё ещё нет чёткого понимания того, кто будет лицом собранного мной совета. Очевидно, что этот вопрос должен решаться исключительно вами…»

…

Город, зажатый между заливом и озером у самого подножья Каскадных гор, выглядел совсем не так, как тот Староград, в котором я был рождён и провёл всё своё детство. И дело не в том, что теперь вместо блестящих небоскрёбов и широких проспектов здесь были лишь руины и военные укрепления. Это скорее вопрос моего собственного мироощущения.

Ведь когда-то по этим улочкам гулял мальчишка, что был немногим значительнее какой-нибудь букашки. Про него действительно особенно-то и нечего было сказать. Во всём, чем бы этот паренёк ни занимался, он был абсолютной посредственностью.

Ничего ему не давалось: ни игра на пианино, ни точные науки, ни любое другое дело, которое выбирали за него его приёмные родители. Даже в Староградскую Государственную Академию Информации этот юноша поступил лишь по уговорам отца, который сам всегда мечтал писать статьи для газеты, а теперь просто реализовал через сына собственные амбиции. Что же, мальчик не разочаровал родителя и, окончив СГАИ с отличием, устроился мелким клерком в пропагандистскую типографию в соседней стране. Конечно, мальчик был бы обречён так и оставаться никем до конца жизни, коротая свои дни за бесконечными отчётами, протоколами, накладными и актами.

Но однажды, словно бы в сказке, ему улыбнулась удача: его заметили благородные представители Ордена. И он сам стал одним из них. Это было практически чудо, ибо тот парень абсолютно не подходил на роль рыцаря, да ещё и был уроженцем государства, ставшего враждебным. Но им, конечно, это не помешало принять его в свои ряды и сделать главным человеком в Комитете Информации и Пропаганды. Когда началась война, деньги потекли в министерство ручьём, в который мальчишка нырнул с головой, быстро разбогатев. Когда же она закончилась, ему предложили ещё одну должность, на сей раз столь высокую, что надо быть совсем дураком, чтобы от неё отказаться. А затем… история этого юнца обрывается и начинается моя.

Да, мне действительно кажется, что до сего момента я был совершенно другим человеком: столь чуждым, столь убогим, столь незначительным, что становилось тошно. А тот мужчина, что сейчас возвращается в свою страну практически королём, абсолютно другой. Он именно тот, кем прошлый я всегда мечтал стать, и тот, кем настоящий всё-таки стал. Наконец, все будут уважать и восхвалять мою персону, а может, даже, чего греха таить, боготворить.

«Главный» — как это звучит! Мощно, лаконично, бескомпромиссно и авторитетно. Возможно, я всё ещё радуюсь, словно ребёнок, но разве можно вести себя иначе, когда исполняется твоя заветная мечта? Уж теперь-то я построю своё собственное государство, которое затмит все, что были до него, и будет примером всем, что будут после.

И я точно знаю, что нужно сделать, чтобы все наконец зажили счастливо. Рония будет настоящим раем, где каждый великий ум сможет найти своё пристанище и обрести достаточную свободу, чтобы творить на благо каждого ронийца. Я даже уже успел пригласить одного человека, который поможет реализовать мой план, но он прибудет лишь завтра, а до того у меня ещё очень много других дел.

Сегодня мне предстоит знакомство с моими подопечными, а также принятие первых серьёзных решений для восстановления раскатанной танками Карнима в труху страны. Ну а пока я просто наблюдаю за подозрительно тихим мегаполисом из иллюминатора вертолёта.

Близилась зима, и обыденно утопающий в зелени город стремительно терял яркие краски, из-за чего казался чуть ли не апокалиптичным, на фоне общей разрухи и запустения. Тем не менее, я знал, что там, внизу, теплится жизнь. И от этого знания меня переполняло необычайное чувство гордости за самого себя и за всех тех, абсолютно чуждых, людей внизу, ведь скоро мы зашагаем все вместе, рука об руку, прямиком в светлое будущее.

Посадка на крыше одного из уцелевших небоскрёбов — и вот уже, спустя столько лет, я вновь дышу воздухом своей Отчизны. Правда, теперь в нём чувствуется гарь и сырость, но мысли об этом быстро уходят, когда при виде меня солдаты отдают честь, обращаясь ко мне никак иначе, кроме как: «Пан комендант!». От этого мне хочется прыгать от радости и бесноваться, словно малышу, которому подарили желанную игрушку. Но я, как настоящий лидер, сохраняю строгость лица и уверенно произношу: «Вольно!». Думаю, что со стороны я выгляжу очень представительно и сурово.

Невероятное ощущение. Мерно шуршащий лифт, коридоры, покрытые красными коврами, и высокие потолки вторили нараставшему чувству собственного достоинства, что должно было вот-вот достигнуть пика, когда я, наконец, войду в просторную залу, где собрались ожидавшие меня советники.

Но везение в один момент заканчивается: обычно в тот самый момент, когда ты летишь на кончике гребня подхватившей тебя волны удачи. Жаль, тогда я ещё не знал, что моё падение начнётся ровно в тот момент, когда я предстану перед вояками, которыми должен был командовать. Знай я это, выхватил бы пистолет у ближайшего солдата и пустил бы себе пулю в голову. Всё лучше, чем быть затянутым в этот адский водоворот, из которого уже не будет столь прозаичного выхода.

Но каждой истории своё время. Сейчас же я стою прямо перед длинным стальным столом и ловлю на себе удивлённые взгляды всех присутствовавших, словно бы оказался нагишом прямо посреди деревенской ярмарки, ей-богу. И, как и в ситуации с ярмаркой, неизвестно, кто был смущён больше — я или все те двенадцать, покрытых шрамами и грязью, солдафонов, некоторые из которых явно были раза в два старше, чем я. Ибо как они не походили на милых секретарш и нервных кабинетных работников, с которыми мне приходилось работать ранее, так и я совсем не был похож на прошедшего хотя бы один бой солдата, которого они, верно, ждали увидеть.

Тем не менее, один из них, человек лет двадцати пяти, а может, и тридцати, на вид, а значит, практически мой ровесник, почти сразу обратился ко мне, не допустив наступления всеобщего ступора:

— Вы, верно, новый комендант? — столь бессмысленный и между тем абсолютно необходимый вопрос был задан, как никогда, вовремя.

— Да, меня зовут Эрвин Салем, я только что прибыл и готов к исполнению своих обязанностей! — Конечно, этот факт был так же очевиден для собравшихся, заранее знавших о моём прибытии, как и предыдущий, но именно он дал толчок дальнейшей коммуникации.

Первым меня поприветствовал статный мужчина, который и задал тот спасительный вопрос. Он был одет с иголочки и рачительно отличался от всех прочих хмурых военных своим абсолютным спокойствием и даже некоторой расслабленностью:

— А я Герман Шейм, но вы, верно, и раньше меня видели.

Капитан рыцарей Ордена выглядел совсем не так, как на агитационных плакатах, миллионами проходивших через нашу типографию, но необычайная энергия геройства, которой от него веяло, не оставляла сомнения, что именно это лицо всей армии Ордена. Но не ликом он располагал к себе людей, его безупречные манеры и чёткая речь на чуждом языке просто не могли оставить равнодушным. Я приветственно протянул ему руку и произнёс:

— Что же, приятно познакомиться, пан Шейм! Вы, как я понимаю, здесь второй человек после меня. И я, как наместник Ордена…

— Здесь нет «вторых» и уж тем более «первых» людей, герр комендант. Мы здесь все вроде как равны перед кодексом9 и великим магистром. Ни перед кем иным отчитываться и выслуживаться тут не будут. Разве что в порядке воинских чинов, которого, подозреваю, у вас никогда не было. И отбрось уже свою чопорность; то, что тебя прислал Орден, как лицо нашей компании отморозков, не делает тебе никакой чести! — не вставая, сердито перебил меня некий седой и покрытый морщинами вояка в генеральской форме.

Его слова поддержала плеяда одобрительных возгласов по всему залу. Я был просто ошарашен тем, как резко и прямо этот человек бросил мне вызов, даже несмотря на то, что мне вручили неограниченные полномочия для усмирения любых действий против своей власти, о чём он, вероятно, должен был знать. И уже через несколько мгновений моё смятение обратилось в слабость, которую почувствовали все присутствовавшие. В ставке нарастал бунт, в результате которого я мог в первый же день остаться просто «лицом банды отморозков».

По сути, так и должно было произойти, если бы в этот момент свой ход не сделал Герман. Он громко рявкнул, разом утихомирив всех возмущающихся офицеров и приковав всё их внимание к себе. После он грозно произнёс:

— Хочу напомнить всем вам, и в особенности генералу Соколову, что все вы всё ещё подчиняетесь кодексу. А он обязует всех вас безукоризненно подчиняться всем указам вышестоящих лиц. В данном случае таким лицом является герр комендант, которого назначил верховный магистр, а значит, по всем правилам именно он является главным, и неподчинение его приказам будет веской причиной отправления под трибунал.

— При всём уважении, капитан, все, в том числе и вы, здесь чётко понимают, что комендант — это номинальная должность для номинально существующей страны. А потому не вижу смысла соблюдать любезности перед голым королём, да ещё и без королевства. И уж тем более подчиняться его приказам на де-факто территориях Ордена кажется мне каким-то неуважением к великому магистру, — язвительно возразил один из офицеров.

— Если вы, майор Вейзен, или кто угодно другой из присутствующих в этой комнате, откажитесь подчиняться, вам придётся пойти не только против коменданта, но и против меня. А я, уверяю вас, несмотря на тесные товарищеские связи между нами, прибегну к самым жёстким методам для защиты решения магистра Опия!

Не знаю, почему Шейм вообще за меня вступился, но лишь благодаря его авторитету мне вообще дали слово, когда все наконец послушно затихли:

— Вы вот заявляете о том, что Рония теперь несуществующая страна, однако я хочу вас заверить, что сделаю всё возможное, чтобы она вновь засияла. Тёмный час в виде Республики и того, что страна пережила во время войны, прошёл, и мне бы очень хотелось верить, что вы все поможете мне устроить великолепный рассвет.

— И что же, герр комендант, у вас, верно, и план есть?

— Действительно есть. Он довольно простой, и постепенно мы сможем восстановить всё, что было разрушено во время бомбардировок и артобстрелов. Мы уже можем начать решение проблем с питанием, реставрацией ключевых зданий города и доставкой товаров первой необходимости. Но перед тем нам необходимо навести порядок на улицах, и сделать это надо сегодня.

— И каким же образом мы будем наводить порядок?

— С помощью солдат, конечно. Они наш главный козырь. Сегодня же отправим их арестовать всех замешанных в связи с предыдущим правительством, которых убедим отринуть былые убеждения. А затем переориентируем армию на патрулирование улиц и восстановительные работы. Позже к последним подключим и гражданских добровольцев. Вы будете готовы приступать прямо сейчас?

— Но сейчас уже поздний вечер, большинство городского гарнизона отдыхает, а некоторые, вероятно, уже ушли в законные увольнительные и разбежались по кабакам.

— Значит, надо их собрать. Это ещё больше сыграет нам на руку, ибо никто из предателей не ожидает удара. Только постарайтесь обойтись без крови, власть на костях долго не простоит…

«Не знаю, сколько ещё тот труп Ронии, который Орден горделиво выставил на всеобщее обозрение, будет вонять и пугать своим видом мировое сообщество, но всем очевидно, что это в абсолютной степени мертворождённый проект».

(с) Драконт Галанис, политолог

Ночь длинных ножей

02.09.84

Пока верховное командование пило за победу и чествовало нового коменданта, а простые солдаты праздно слонялись где-то на территории города, в столовой Базы Эверетт (бывшим штабом «Сил Ронийской Самообороны»), где теперь собрались младшие офицеры Ордена, стояла гробовая тишина. Всё потому, что буквально несколько минут назад майор Густав Вейзен, ответственный за провизию, объявил, что у нас почти не осталось съестных припасов и весь городской гарнизон теперь находится на грани голода.

Видимо, осада, длившаяся несколько недель, окончательно растащила все те крохи, которые у нас оставались после бесконечно долгих трёх лет. Раньше с провизией тоже всё было не слишком складно, и тут дело даже не в поставках, которые периодически не доходили до наших частей. Проблема крылась скорее в тех землях, что наши предки когда-то назвали своим новым домом.

Пустыни, закрытые в глубине континента горами и питаемые разве что парой крупных рек, — плохое место для того, чтобы развивать своё сельское хозяйство. Поэтому обычно правительство всегда действовало двумя путями: либо выторговывало у западных и восточных колонистов, либо отвоёвывало у тех, чью исконную землю мы и без того старательно отнимали — Ротхаутов.

Да, Орден был взрощен в крайне недружелюбных условиях, со всех сторон нас всегда окружали потенциальные враги, а отсутствие выхода к морю и своей сельской промышленности сделало нас зависимыми от наших же неприятелей. И вот у нас наконец появился шанс выбраться из этой ямы, в которой мы были лишь дружелюбной сырьевой кормушкой, которая, к слову, параллельно безвозмездно боролась с досаждающими всем поселенцам на этом континенте варварами. Однако мы уничтожили всё то, за что так сражались. Даже больше того, мы потеряли и то, что имели.

Поля, на которые возлагалось столько надежд, были сожжены, а Мировая Лига ответила на нашу, безусловно, справедливую военную кампанию глобальным эмбарго, что, очевидно, лишило бы нас возможности продолжать войну, не выдохнись Рония раньше, так же, как и мы, оставленная мировыми гегемонами в час нужды. Как уже говорилось ранее, после пьянящей победы мы оказались в абсолютно отвратительном положении, ибо теперь нам надо было как-то контролировать непокорных ронийцев, веками воевавших за свою свободу с гораздо более сильными врагами, чем мы.

Они напомнили о себе, когда к нам пожаловали послы от нового руководства. То был старый генерал Александр Соколов, грузный, высокий и вечно угрюмый мужчина. Он говорил довольно отрывисто и явился лишь для того, чтобы провести краткий инструктаж, касающийся первых распоряжений коменданта:

— Салем поручил в срочном порядке мобилизовать все те резервы, которые только возможно, — начал Соколов, не размениваясь на лишние любезности. — Я понимаю, что для многих война осталась позади, однако расслабляться рано, и нас ждёт ещё много работы. Всех, кто в достаточно трезвом рассудке, чтобы держать винтовку, комендант приказал отправить на прочёсывание улиц и устранение тех, кто в перспективе мог бы представлять для нас угрозу. Под категорию угрозы подпадают как представители бывшего правительства, так и все, кого вы сочтёте сочувствующими им. Тех, кто вызывает у вас подозрение, следует отправить на стадион «Свечение» в деловом квартале, для дальнейших разбирательств. Ну или устранять сразу, если окажут сопротивление или попытаются сбежать. Со всеми, кто имеет несеверянскую внешность, в особенности с ротхаутами, необходимо расправляться прямо на месте без предупреждения или разъяснений, война с ними всё ещё продолжается, — пояснил генерал.

— Как быть с провизией, командир? Нам сообщили, что вскоре у нас больше нечем будет кормить солдат, — внезапно спросил кто-то из младших офицеров.

— Забирайте у местных всё, что сочтёте нужным. Пока мы ещё решаем, что делать с поставками, всем служащим Ордена разрешено даже мародёрство. Конечно, к рыцарям это не относится. Ваш священный долг — избавить землю от всех тех, кто не относится к «людям севера». И вы не можете пренебрегать своей честью, даже оказавшись на грани смерти. Но это, думаю, всем вам и так ясно. Я тут на скорую руку разделил город на примерно равные сектора и к каждому прикрепил по корпусу. В этом списке найдите своё соединение и отправляйтесь вместе со своим отрядом прочёсывать отведённый вам участок. Не разменивайтесь на долгие расспросы, действуйте быстро и неожиданно. Трупы сбрасывайте в канал, залив или озеро, мне непринципиально, но эпидемии нам тут точно не нужны. Завтра вечером жду каждого лично с рапортом о проделанной работе. Всё ясно?

— Так точно, герр генерал! — почти в унисон проскандировали сидящие в обеденном зале так, словно их посылали сражаться с врагами Отечества, а не убивать мирных жителей и выносить все ценности из их домов.

После этого скудного инструктажа младший офицерский состав зашумел, зашевелился и вылился из здания неспокойной волной. И я, конечно же, был её частью. Я внутренне молил богиню о том, чтобы подразделение, на которое я был назначен, сейчас находилось в своей казарме, и мне не пришлось бы отлавливать их в близлежащих пивнушках и борделях, которые как цветы вырастают вслед за любой армией.

Я всегда предпочитал не думать ни о приказах, ни о своей, порой ужасающей обывателя, деятельности, пропуская все мысли о войне мимо своего сознания, что так любит разбирать на кирпичики каждый мой поступок, каким бы незначительным тот ни был. Моё правило простое: «Стрелять, куда прикажут, и не задавать лишних вопросов».

Но сегодня, под мрачным, тёмным небом, готовым вот-вот излиться дождём, дурные мысли штурмовали голову с удвоенной силой, в бессмысленной попытке вернуть мне осознание реальности пред тем, что вскоре мне придётся совершить. Однако мой череп был твёрже бетона, и, чтобы проникнуть в него, им пришлось бы использовать взрывчатку. Просто было довольно странно, что рефлексия подкралась ко мне именно в этот момент.

Мы ведь и раньше проводили зачистки. Беспорядочные, сумбурные бойни — дитя любой войны. Но сейчас-то наша «Великая кампания» закончилась?

Ну вот. Опять в голову лезут вопросы, не имеющие смысла, на которые никогда не найдётся достойного ответа. Я знаю своё дело — стрелять, когда и в кого скажут. Больше мне ничего не нужно. Мне некуда возвращаться, меня никто не ждёт. Я убил всех, кто был мне дорог в тот момент, когда убил человека в себе самом…

Вот она, большая солдатская палатка, наспех установленная пару дней назад. Внутри горел свет, а снаружи сильно пахло жжёным табаком. Хороший знак. Вхожу. Внутри, среди облаков плотного дыма, при свете маленькой керосинки, сидело восемь человек, увлечённо игравших в карты. Вроде все на месте.

При моём появлении бойцы встрепенулись и вскочили со своих мест, попытавшись закрыть собой разложенные на кровати картонки. Азартные игры запрещены в армии Ордена. Я же никогда не видел в этом ничего плохого и предпочитал игнорировать столь невинное увлечение. По крайней мере, для той мясорубки, в которую нас всех постоянно кидает.

— У нас новое задание. Зачистка. Всё как всегда, только масштабнее и под подозрением все. Я уже получил назначение на сектор. Сейчас объявили сбор, как только он закончится, мы встретимся вместе с остальными отрядами нашего корпуса и двинемся в назначенный район. Одевайтесь и стройтесь перед палаткой. У вас пять минут.

Я не знаю имён солдат, предпочитаю не привязываться к тем, кого могу потерять в любую минуту. А скольких я уже потерял? Кто со мной с самого начала и есть ли такие вообще? Не знаю, мне достаточно того, что они знают, как выгляжу я, а я, соответственно, визуально помню тех, за кого отвечаю.

Бесчеловечно? Верно. Но я слишком давно не видел людей, чтобы помнить, как подобает себя вести высшему примату. Да и помню ли я самого себя? О, эти мысли! Стоит попасть в голову одной, и ты уже обезоружен.

В их круговерти, я даже не заметил, как мы уже погрузились в кузов и едем сквозь тьму… Да, я вроде бы присутствую здесь, знаю, что больше половины младших офицеров пока так и не застали свои отряды на месте, отправившись на поиски, а всех остальных оперативно посадили в грузовики, но в то же самое время я так далеко…

Лишь иногда выныривая из забвения, как из сна, я вижу столь знакомые картины. Высадка: крики, топот, где-то уже слышна стрельба. Отдаю команду — все восемь человек строятся перед автомашиной.

Отправляемся в путь, наша цель — какие-то мрачные руины, где тут и там снуют голодные, облезлые люди, точно такие же, как мы, но гораздо более несчастные. Ибо им было суждено стать очередными жертвами во благо уже наступившей победы.

Наугад хватаю подвернувшегося под руку доходягу, пытавшегося убежать. Нарочито нервно рявкаю остальным гражданским, что буду стрелять по каждому, кто так же попытается скрыться. Допрос был быстрым. Он буквально рассыпался от страха в моих руках. Вряд ли этот человек виновен. Но я обязан пустить первую пулю, окропить первой кровью жадный до неё бетон. Иначе повиновения не добиться.

Безжизненное тело падает на дорогу, теперь это пустая оболочка, такая же безжизненная и бесчувственная, как и я. Как только продырявленная голова бедолаги коснулась земли, мои солдаты, будто верные псы, бросились на безмолвную толпу, выборочно допрашивая напуганных до смерти людей.

Большинство, конечно, отпускали, но некоторые сами шли на смерть. Увлечённые, горящие идеей, молодые люди сами кидались под дуло винтовки, заявляя всему миру о своих идеалах. Они были готовы умереть, ибо не видели более жизни без своей страны, которую сегодня потеряли. Это было настоящим идеологическим самоубийством тех, кто каким-то чудом выжил, бросаясь на амбразуру во время войны, и теперь требовал заслуженной геройской смерти.

Что же, пуле плевать на идеологии и убеждения, для неё все мы равны… Теперь парой человек, которые могли бы изменить этот мир, меньше. Однако сам мир вряд ли будет о них горевать, поскольку никогда не услышит их имён.

Двое оттаскивают тела к набережной. После слышен громкий плеск. Теперь они стёрты из истории. Двигаемся дальше, людская масса вокруг продолжает находиться в блаженном ужасе. Все знают, что мы несём с собой, и словно маленькие мышки пытаются не шевелиться, чтобы не привлечь внимание змея.

Здесь больше нет кабинетской практичности, военной тактики или повседневного лавирования, остались только лишь эмоции и жалкие первородные инстинкты. С обеих сторон.

Мои бойцы уже начинают звереть, но не по-животному, нет. Животные имеют свою, особенную, инстинктивную честь и взаимоуважение, которые основаны на единой для каждого зверя потребности — жить. Зверства такого рода встречаются только у разумных и цивилизованных существ. Они бессмысленны, неимоверно жестоки и полностью противоречат морали. Всё потому, что мы задаём вопросы и действуем там, где любому другому сыну природы ясно видна грань, в этом вся разница.

Тут, например, ты рискуешь схватить пулю лишь за то, что криво посмотрел на вооружённого человека. Или, может, ты просто выглядишь не так, как остальные. И всё, псы, спущенные с цепи, налетают на свою добычу.

Вместо стрельбы порой они закалывают жертв штыками, забивают прикладами или и вовсе пускают в ход лишь ноги и свою неуёмную ярость. Разумно экономят пули или просто входят в безумный азарт, не знаю. И, конечно же, не останавливаю солдат в их порыве использовать ещё более бесчеловечные методы убийств. Глупо пытаться остановить стихию, особенно если ты сам являешься её частью.

Один из моих бойцов явно сторонится остальных и заметно морщится, когда те набрасываются на очередного бедолагу. Я, кажется, редко его видел раньше. Вероятно, он совсем недавно под моим командованием. Я не хотел бы излишне привязываться к кому бы то ни было в отряде и уж тем более учить их жизни, но его поведение просто недопустимо.

— Почему ты стоишь, пока остальные заняты делом?

— Сэр, я никак не могу стрелять по гражданским. Это выше моих сил. Одно дело на войне, но ведь они безоружны!

Я хватаю за плечо какого-то костлявого старика, удачно подвернувшегося под руку, и кидаю к ногам «бунтаря».

— Это и есть война. И она ещё не закончена. И не будет закончена, пока ты не убьёшь в себе главного врага — человека. Вопрос только в том, убьёшь ли ты сапиенса внутри, пожертвовав чужой жизнью, чтобы сохранить свою, или убьёшь себя, потеряв жизнь, но сохранив свою дурацкую мораль и притворно чистые руки. Выбирай, что для тебя важнее, но кто-то из вас точно должен умереть. Просто знай, если ты выберешь себя, я всё равно пристрелю старика, так что твоя жертва будет абсолютно бессмысленной.

Очередная пуля. Очередной труп. Не знаю, что этот парень выбрал, даже несмотря на то, что я прямой участник этого жестокого эпизода. Просто потому, что мне наплевать. Я сам убил в себе человечность много лет назад. И теперь я существую лишь в виде убогой тени самого себя, наблюдающей реальность сквозь пальцы.

Потребляю пищу, выполняю приказы, всё циклично. Ночью спокойно ложусь спать и лишь во сне терзаюсь теми мыслями, что патокой текут днём сквозь разум, не задевая струнки души. Всё вроде честно, и я свою цену заплатил. Но почему-то всё ещё просыпаюсь среди ночи в холодном поту с одним вопросом на губах:

— А стоило ли оно того?

«Некоторые из вас могли стать невольными свидетелями ночных арестов сторонников старого режима. Уверяем вас, что все злодеи были наказаны и теперь никакие возмутители спокойствия не смогут проливать кровь на улицах города».

Вестник ЦИТАДЕЛИ, выпуск 28.10.

Наутро

02.09.84

Когда солнце взошло над руинами, во всём городе царило безмолвие. Разрушенные остатки мегаполиса пребывали в трауре. Продлится это недолго. Рано или поздно жизнь вернётся на круги своя. Лишь шрамы, нанесённые нами, останутся на многие десятилетия, до тех пор, пока не умрёт последний свидетель наших деяний. Дело сделано.

Никто здесь более не сможет сопротивляться нашей власти. Никто даже не посмеет поднять глаза на наших солдат, по крайней мере, пока мы не дадим слабину. Да, рано или поздно это произойдёт, хватка ослабнет, а недобитые крысы выберутся из своих нор и позарятся на честно заработанный нами кровавый хлеб. Глупо рассчитывать, что будет иначе. Мы с трудом выгрызли себе эту победу. Великий магистр Опий стар и скоро отправится на тот свет. Много с этой страны мы всё равно не получим, а её обширными и перспективными территориями теперь управляет чёрт знает кто с наполовину свободным статусом. Однажды местные поднимут мятеж и снесут всё наше правление вместе с нами. Меня, скорее всего, вздёрнут на первом попавшемся дереве или столбе. Таков естественный порядок вещей.

Однако я спокоен, ибо всё это будет потом. А сейчас новый комендант Опий и весь остальной Орден Карнима на коне, а простые ронийцы в ужасе. Пока ещё не о чем беспокоиться и незачем себя хоронить. Свыше нам всем дарована передышка и долгожданный мир, стоит наслаждаться им и хвататься за каждую возможность продлить его ещё хотя бы на немного.

Если говорить о текущем моменте, то в нём есть только безмолвный город, кажущийся вымершим, и двое военных прямо посреди него, стоящих на речной набережной. Это я и генерал Соколов. Салем, стоило ему проснуться (и отойти от того, как мы интерпретировали его приказ о наведении порядка), отправил нас встречать некую крайне важную персону, что обещала прибыть в Ронию, как только стихнут звуки выстрелов. Жаль, что комендант не раскрыл подробностей о личности столь важного гостя, ибо я просто сгораю от нетерпения узнать, кто же будет столь безумен, что согласится приехать сюда, в страну, которая только что была отброшена в каменный век. И самое главное, зачем этот человек Салему.

— Если комендант не сказал, кого именно мы встречаем, значит, знай мы его, мы бы отказались, — как будто бы в завершение моих мыслей заключил Соколов, зажигая смехотворно тонкую, для столь грузного и статного мужчины, сигарету.

— А разве у нас есть возможность отказаться выполнять приказ?

— Как мы недавно выяснили, у вас, рыцарей, нет, — язвительно произнёс генерал, выпустив первый клуб отвратительно пахучего дыма, — а лично я волен сказать «нет». Скажи, зачем ты вообще поддержал этого сопляка с по-детски наивными взглядами на жизнь?

— Поставь себя на его место. Конечно, только дурак, будучи в трезвом уме, мог согласиться стать главной мишенью для всех тех камней, которые могут полететь в наш режим. Но я не вижу дурака в Салеме. Наивного мечтателя — да, его трудно не заметить. Но в этой мечтательности и есть то, что может спасти даже столь безвыходную ситуацию, в которой мы все оказались. Ибо его решения не будут продиктованы скупостью или страхом, а потому будут разительно отличаться от решений всей остальной хунты.

— Может, ты и прав. Но почему бы нам просто не следовать во всём внутренней политике Ордена и обойтись без ставок на сомнительных кандидатов?

— Ну, иногда стоит играть ва-банк, чтобы в перспективе получить столько денег, что больше никогда не придётся играть в принципе. Тем более у Ордена полно своих сложностей, и он не будет решать за нас наши. По существу, Карнима интересуют лишь ресурсы, доступ к океану да поля. А потому мы сами по себе, и за каждую нашу ошибку комендант отвечает своей головой. Хотя бы поэтому стоит дать ему шанс самостоятельно участвовать в решении государственных проблем. Это будет честно.

— Всё равно я считаю это большой ошибкой. Но раз уж окунулся в омут, то надо нырять с головой. Паршивая овца среди нас, ох паршивая!

Генерал усмехнулся, докурил свою малюсенькую сигаретку и выбросил её прямиком в канал. Затем он достал из кармана окрашенную всеми цветами радуги пачку с аляпистой надписью «Tod-Damen» и выудил из неё ещё одну тонкую папиросу, которая тут же оказалась у него в зубах. Убрав пачку обратно в карман, Соколов, с лёгкой ноткой горечи в голосе, добавил:

— Но мы, знаешь, не лучше. Это же наша идея была устроить бойню, чтобы сразу пресечь все противоречия.

— Тем не менее с поставленной задачей мы справились. Комендант сказал обезопасить город — мы обезопасили, методы волновать никого не должны. Тем более это было необходимое дополнение к приказу, которое, как можно заметить, хорошо сработало. Остальное — головная боль Салема.

— Разве не ты его только что жалел?

— Я лишь говорил, что нам стоит дать ему свободу выбора своей судьбы. Я не говорил, что с него нужно убирать ответственность за этот выбор.

Генерал усмехнулся:

— Крайне интересная философия для военного преступника.

— У кодекса Ордена много ограничений. Но также немало и лазеек. Ты обязан подчиняться приказам, но даже вне их любое твоё действие — это ответственность твоего командира. То есть если рыцарь грабит, убивает и насилует, то согласно кодексу это делает не он, а его начальник.

— А разве он вообще может грабить и насиловать? Мне казалось, вы против таких вещей. Ты, кажется, сам не так давно говорил мне, что мародёрство неприемлемо.

— Для низших чинов — да. По многим причинам: от дисциплины и до сохранения образа высокодуховной элиты. Но на самом деле кодекс и честь никак не мешают удовлетворять все свои животные потребности, благо мало рыцарей вообще читали кодекс, на котором они клялись верности, и ещё меньшее количество знает, как на самом деле работают его правила. А потому простым солдатам можно говорить что угодно по поводу правил поведения, и они всё равно будут в них свято верить.

— И что все командиры рыцарей такие гнилые внутри?

— Гнилые? Я тебя умоляю. Все мы такие же обычные люди, с такими же обычными потребностями, особо обостряющимися в тяжёлые времена. Однако мы вынуждены, как и любой другой правящий класс, сохранять имидж чистоты и непорочности. Крайне старая история, возможно, такая же старая, как государства, но я не вижу в ней ничего плохого. Всё лучше, чем хаос безвластия и безумство масс.

— Ладно, может, в чём-то ты и прав. Пока мы наверху пищевой цепочки, грех не пользоваться теми возможностями, что даёт жизнь. По крайней мере до тех пор, когда наши деяния не коснуться нас самих.

— Это несколько не в тему, но за всё наше продолжительное знакомство я никак не могу понять и всё хочу спросить. Почему ты куришь дамские папиросы?

Соколова явно застал врасплох мой вопрос, на его испещрённом маленькими морщинками лице проскочила тревога, словно бы я задел его за живое. Впрочем, уже через пару мгновений к нему вернулось обычное спокойствие, и, слегка подумав, он ответил:

— Моя жена такие курила. Как её не стало, я к ним тоже пристрастился.

— Ох, прими мои соболезнования!

— Если соболезнования могли бы что-то изменить, принял бы, а так, оставь себе. Я уж смирился с тем, что её не стало, так что расслабься. Иронично, но умерла она от рака лёгких, а меня эта штука всё не берёт. Хотя хотелось бы отправиться вместе с ней, но не могу я пока прощаться с жизнью, у меня же ещё дочь есть, ради неё всё ещё и живу. Она такая умница, прилежная, послушная, учится хорошо, не то что я в её годы, ибо тем ещё оборванцем был.

Тут мимо нас по каналу, в сторону залива, проплыло два тела, отзвуки вчерашней бойни. Распухшие и посиневшие мертвецы сильно выделялись на фоне чёрной, мутной воды канала и сразу притянули к себе наш взгляд. Мы оба резко остановились, как вкопанные, не в силах продолжить разговор. Однако вскоре трупы скрылись из виду, уносимые течением. Мы проводили их взглядом и двинулись дальше так, словно бы и не наблюдали столь жуткого свидетельства своих недавних свершений.

Несколько минут мы провели в тишине. Затем генерал в своём обычном тоне внезапно спросил:

— А у тебя, Герман, есть семья?

— Орден — моя семья. Мой отец был рыцарем, его отец был рыцарем, ну и его отец тоже. Не знаю, сколько всего поколений это длится, но я просто обязан был продолжить семейную династию и с самого раннего детства отправился на военную службу в качестве оруженосца, можно сказать, война меня и воспитала.

— А свою собственную семью планируешь завести?

— Когда-нибудь точно заведу. Встречу какую-нибудь хорошенькую девушку, остепенюсь, заведу пару спиногрызов и буду почивать на лаврах юности, если я, конечно, не схлопочу до того момента пулю.

— Да ты настоящий оптимист!

— Просто взвешенно оцениваю реальность. Военный — не самая безопасная профессия. Да, я пережил одну войну. Но переживу ли я хотя бы следующий год, всё ещё под большим вопросом. Особенно в здешних-то краях. Нет, ну я мог бы, конечно, мечтательно вообразить, что вдруг в Ронию приедет, ну например, Вивьен Ришар, мы с ней встретимся, она меня полюбит, мы заведём семью, и я уеду на Лазурный берег на пожизненный отдых. Но даже сама идея о её приезде сюда звучит фантастично, не говоря уже о том, что нам ещё надо будет хотя бы поболтать.

— Ну, мечтать всегда надо о высоком. И Ришар очень даже ничего, милая девушка, прямо настоящий ангел во плоти! И поёт довольно неплохо. Моя дочь её слушает, и жена тоже любила. У них вообще очень похожие вкусы всегда были. Ну а насчёт её приезда… — Соколов докурил вторую сигарету, и она также отправилась в воды канала, — …вероятно, ты прав, вряд ли хоть один разумный человек приедет сюда, особенно по нашему приглашению. Будь я на её месте, я бы не согласился даже за колоссальные деньги.

Вот в зубах генерала появилась новая бумажная трубочка, набитая табаком. Он их вместо семечек потребляет?

— Впрочем, кто-то, кажется, согласился. Как думаешь, кто это?

— Военный какой-нибудь, вроде тех отбитых наёмников и отморозков, готовых за деньги младенцу мозги прошибить, не говоря уже о более взрослых людях. Вряд ли кого-то ещё могло занести сюда по доброй воле. Ну или это какой-нибудь специалист, призванный помочь восстановить страну, но я даже не представляю, сколько такому нужно заплатить, чтобы он приехал в эти руины. Здесь всё настолько плохо, что всё это проще снести и отстроить заново, благо мы с тобой хорошо постарались и, можно сказать, преуспели в разрушении. Впрочем, вскоре мы сами узнаем, кого к нам принесло, вон уже и аэропорт.

На самой окраине города, до которой мы шагали на своих двоих несколько километров, перед нами предстал «Международный Аэропорт Староград». Точнее, то, что от него осталось. Сейчас он представлял собой поле потрескавшегося асфальта, увенчанного единственным оставшимся целым строением — диспетчерской вышкой, уцелевшей лишь потому, что снайперам Ордена нужно было удобное «гнездо» на окраине города.

Боюсь даже представить, какая тряска будет в салоне самолёта, который вот-вот должен был зайти на посадку. Видимо, пилот, не веря, что ему придётся сажать машину в столь ужасных условиях, нерешительно нарезал круг за кругом в наивной попытке найти место получше. Мы же, держась на безопасном расстоянии от посадочной полосы, увлечённо наблюдали за его стараниями. Не знаю, о чём в этот момент думал герр Соколов, но стоило миниатюрному реактиву наконец прицелиться и начать окончательно сбрасывать скорость, как он ткнул меня в бок и, слегка усмехнувшись, произнёс:

— Лучше бы им там не знать, что аэропорт был разрушен по моему приказу. И я лично следил за тем, как артиллерия выжигала всю эту площадь вместе с защищавшими её ронийскими войсками.

Лёгкий джет, с символом раскрытой книги на крыльях, остановился в паре сотен метров от нас, чудом не потеряв при приземлении своё шасси. Стоило двигателям замолкнуть, как мы сразу же двинулись ему навстречу. Когда мы подошли, трап наконец опустился и из салона вышел единственный пассажир. Если точнее — пассажирка. Это была стройная, миниатюрная девушка, одетая в аккуратное плотное осеннее пальто. Оно было слишком чистым и выглаженным, так что явно не было её обыденной одеждой и вряд ли часто надевалось. Неужели она так на войну нарядилась?

В движениях довольно юной особы, на вид ей было слегка за двадцать, чувствовалась какая-то аристократическая грация и вместе с тем мещанская простота и честность, словно бы она была рождена на стыке двух сословий и впитала всё самое лучшее из обоих миров.

Я из вежливости, но, всё ещё не понимая, что столь юная леди забыла здесь и зачем Салем отправил нас её встречать, спросил:

— Как долетели?

Натужно улыбнувшись, девушка ответила мягким баюкающим голосом:

— Вполне неплохо, при посадке, правда, сильно трясло. Неудивительно, ведь мы садились прямиком на камни.

— Стоило просить Салема заказать вам вертолёт, — нахмурившись, произнёс Соколов.

— Я сама оплатила этот джет, не люблю экономить на комфорте и тратить лишнее время на перелёты, но, пожалуй, это действительно было зря. В Ронии дела идут гораздо хуже, чем я ожидала. И, раз уж вы заговорили о коменданте… Он тут? — девушка оглянулась, словно бы рассчитывая увидеть на бесконечном бетонном покрытии кого-то ещё.

— Нет, но он отправил нас вас встретить, — сказал я.

— Что же, тогда надеюсь, что вы приехали на удобном гражданском внедорожнике, а не на какой-нибудь армейской развалюхе для офицеров, с жёсткими скамейками вместо кресел.

— Мы могли бы предложить разве что военный грузовик для перевозки пехоты или бронетранспортёр, но, боюсь, что все они заняты в городе, а мы с генералом — большие любители пеших прогулок…

— Вы пришли пешком? Боже, здесь всё настолько ужасно? — с почти материнским сочувствием произнесла девушка.

— Прежде чем мы начнём обсуждать всем и без того очевидные вещи про царящую вокруг разруху, я всё же хотел бы спросить, кто вы вообще такая и что вы вообще забыли в наших краях? — несколько злобно спросил генерал.

— Ох, точно, совсем позабыла представиться, простите! В последнее время я иногда забываю, как принято общаться с людьми. Меня зовут Глиммер, Элл Глиммер.

— И чем же вы, fräulein Глиммер, занимаетесь? — задал ещё один вопрос я.

— Я своего рода учёный, а здесь я лишь потому, что мы с комендантом, можно сказать, друзья по переписке, и он пригласил меня сюда, чтобы я помогла вам решить ваши же проблемы.

— Интересные у Салема друзья по переписке… — мрачно заключил Соколов.

— И как же вы нам поможете? — спросил я.

— Ну, учитывая специфичность моей деятельности, не столь многим, как вам хотелось бы. Моя специализация — это биология, ботаника, генная инженерия, медицина, и это ещё не полный список всех интересных мне дисциплин, но большинство из них находятся в сфере изучения жизни и её проявлений.

— То есть будете тут разводить всякие травки и коровок, — произнёс генерал, с явной ненавистью в голосе и к «травкам», и к «коровкам».

— Если вам так будет проще, да. Тем более мои эксперименты вам бы действительно пригодились. Полагаю, что с едой у вас тут большие проблемы, а я как раз привезла несколько новых образцов. К слову, пошлите кого-нибудь забрать мои вещи из самолёта, всё равно в ближайшее время он точно никуда не полетит.

— Конечно, я пошлю автомобиль, как только хоть один из них освободится, — сказал я. — К слову, раз уж мы начали говорить о вас, то не могли бы вы мне ответить на один довольно деликатный вопрос?

— Разумеется, спрашивайте!

— Вы ведь немка?

— Да, но родилась и выросла в Босгорской Империи, а как вы это поняли?

— Это, можно сказать, моя профессия. Но европейских германцев, таких как вы, гораздо сложнее распознать, чем тех, с кем мне обычно приходится иметь дело. Здесь, знаете, редко можно увидеть столь чистокровных людей, как вы. И это действительно восхищает. Нам, потомкам немецких колонистов, закрытых в кругу врагов, трудно сохранять северянские черты, не говоря уже о конкретно германских. А вот вы, можно сказать, эталон природного гения.

— Ох, а я уж и забыла, что приехала в страну махровых расистов…

— А вы что же, не разделяете общенемецких взглядов по поводу расового превосходства?

— В Европе вряд ли найдётся хоть один человек, который разделяет ваши варварские взгляды. Удивительно, как здесь, в Новом Свете, они цветут пышным цветом. Так вы ещё и действительно считаете, что сами являетесь немцем.

Её слова несколько обескуражили меня и выбили из равновесия. С чего это вдруг какая-то заезжая девка говорит о варварской природе всего Ордена и о том, что я вдруг не немец? Но прежде чем я успеваю хоть что-то сказать в свою защиту, Глиммервсё тем же убаюкивающим нежным голосом резко рушит все мои надежды остаться в мире, который я строил до сего момента.

— У вас, в отличие от меня, крайне тёмные прямые волосы, чёткая брахикефалия и сильно выпирающие скулы. Что свидетельствует о вашем происхождении от местных индейских народов. Ваша же белая кожа, высокий рост, долихоморфный тип тела, а также голубые глаза являются свидетельством происхождения от скандинавских или славянских колонистов. Рискну предположить, что первое. Из всего этого следует, что вы потомок местных индейцев и винлендцев, что делает вас немцем в меньшей степени, чем вашего спутника, практически чистого славянина, с правильными, чисто европейскими чертами лица и телосложения.

Меня словно ударили большим молотом по голове. Я не знал, что и думать о столь внезапно открытой правде относительно моего генезиса. Я чуть было не потерял равновесие оттого, как сильно кружилась моя голова. И как я, капитан орденских рыцарей, не понял этого раньше? Я же был всегда экспертом в определении расы и при этом не догадался, что сам не являюсь немцем, а какая-то девушка с первого взгляда определяет моё происхождение. Да кто вообще эта женщина? Так, спокойно, я капитан рыцарей, у меня всё под контролем!

— Вы — вы же не скажете об этом никому, верно? — наивно вопросил я.

— О том, что вы не немец? Нет, конечно, если вам так хочется, я просто хотела наглядно продемонстрировать ущербность ваших взглядов. А так мне действительно всё равно, кто вы там по национальности. Вы всё равно в такой же степени хомосапиенс, как и любой другой человек на этой планете.

Не обратив внимания на её последние слова, за которые, в ином случае, в Ордене могли расстрелять, я обратился к невольному свидетелю происходящего, Соколову, с тем же вопросом:

— А ты тоже никому не расскажешь?

В ответ генерал лишь усмехнулся и вновь закурил очередную сигарету. Его явно забавлял вид того, как Глиммер легко и играючи разрушила все мои идеалы, при первой же встрече. И, судя по всему, генерал даже пропитался к ней некоторой долей уважения. Тем не менее, выпустив густой клуб едкого дыма, Александр утвердительно произнёс:

— Мне нет смысла тебя раскрывать, я же не рыцарь, да и мы теперь всё-таки товарищи по несчастью вроде как.

— Предлагаю об этом дружно забыть! — внезапно сказала девушка.

— Действительно! — согласился с ней Соколов.

Потом они ещё о чём-то говорили. Я не слушал. Практически весь обратный путь я не мог выкинуть из головы мысли о том, что я на самом деле не тот, кем всю жизнь себя считал. А если бы в Ордене был бы такой же эксперт, как Глиммер, то меня бы уже давно расстреляли или ещё чего похуже. Может, такой эксперт там на самом деле был? Просто у него не было достойного эталона? Потому что весь орден нечистокровен? Но как за чистоту крови могут биться полукровки?

Моя голова просто пухнет от количества вопросов, сочащихся из самой простой мысли: «Ты не немец». Ежели я потомок ротхаутов, то сколько же крови своих собратьев я пролил? Я братоубийца! И только сейчас я это по-настоящему осознал, благодаря двум людям, что как ни в чём не бывало идут впереди и беседуют о своём, словно и правда ничего не случилось. Нет, нет, чёрт! Это какое-то безумие. Но кто сошёл с ума? Я, они или весь мир?

«Когда-нибудь всё будет хорошо?»

Надпись на стене разрушенного дома,

Автор неизвестен

По другую сторону

10.09.84

— Бездна, бездна бетонного муравейника, пылающего в агонии, должна стать идеальным горнилом для таких, как я. Для тех, кто ещё верит в величие Ронии. Для тех, кто знает, что Староград не пал! И пока живы те, кто помнит славные времена свободы, я готов отдать за них свою жизнь, а они готовы отдать свои за меня. Я их лидер, их лик, что скоро будет на слуху у всех жалких крыс, что надеялись нас поработить без нашего сопротивления. Я лик революции, я её воплощение! Станьте частью нашего движения, станьте мной. И вместе, только вместе, мы заставим пылать этот город! И его пламенем мы выкурим всех колпаков с нашей земли! Освободительная Армия Ронии ждёт вас! — так вещал сегодня в эфире импровизированной радиостанции Виктор Меласки, живая легенда среди повстанцев.

И пускай в этой провонявшей сыростью и плесенью комнатке, где мы и организовали центр вещания, сегодня собрались лишь самые доверенные, мы знали, что скоро революция действительно воспылает по всему городу. Ибо никто из настоящих ронийцев не был готов принять своё поражение, а только пришедший новый комендант уже начал репрессии против всех слоёв общества, накапливая недовольство в городе с огромной скоростью, даже без наших подначиваний. Скоро мегаполис переполнится ненавистью, и будет достаточно лишь чиркнуть спичкой, чтобы город действительно запылал.

Меласки же действительно, как никто другой, прекрасно подходил на роль катализатора народной борьбы. Он был героем войны, долгие годы убивавшим чёртовых карнимцев, а также всем сердцем ненавидевшим их и их государство. Но кроме ненависти у Виктора была ещё одна черта, позволявшая ему вести за собой народ, хоть в самое пекло, а именно — бесконечная харизма, его мимика, движения, он действительно был ликом революции, что должна была сжечь угнетателей. Можно даже сказать, что он горел сам по себе, словно летящий в землю метеор.

Однако борьба — это не только бездумная и бесконечная атака на позиции превосходящего численно и качественно врага, это чёткий расчёт и порой самая тёмная и скользкая тактика.

И для этого у повстанцев был я. Можно сказать, что я — это глаза и уши ОАР в стане враге. Ну а кроме того, вероятно, моя персона — это единственное, что тормозило нарастающее буйство Меласки.

А сдерживать было что, ведь «лидер повстанцев» просто обожал самоубийственные набеги на лагеря и точки интереса правительства протектората, но не с целью подорвать их снабжение или ослабить влияние, нет, в его приоритетах было просто убить как можно больше колпаков или тех, кто им помогал. Безусловно, все эти убийства помогали нам в нашем деле, ведь с каждым таким рейдом количество потенциальных противников уменьшалось. Однако потери с нашей стороны были не меньше, если не больше, что Виктора, казалось, вовсе не заботило.

Ну а все его идеи, так или иначе, сводятся к возрождению былого величия Ронии, возможно, даже слишком радикальным образом… По крайней мере, до тех пор, пока я не стал его противовесом в вопросах идеологизации нашего движения, предлагая более мягкий и мирный исход нашей борьбы, который он сам, пусть и не слишком охотно, принимал.

В целом, можно сказать, что его деятельность была продуктом прогрессирующего безумия. Однако это не будет полной правдой, ибо то, что делал Виктор, на деле было отражением абсолютно разумного страха перестать быть свободным. Просто свобода для него — это продолжение войны. Впрочем, как и для всех в городе.

А потому я и те мои коллеги, которых ещё не захлестнула его ярость, внедряемся в ряды правительства, дабы вести двойную игру и расшатывать режим колпаков более изящным образом: кто-то в роли коллаборациониста, кто-то в роли местечкового чиновника, а кто-то на производствах, выворачивая и без того шаткую систему контроля Ордена наизнанку. Я тоже внедрился, как один из псов на поводке у нового управляющего Салема, и, можно сказать, был на сей момент одним из самых приближенных к его особе людей.

Иронично, но я мог положить конец его ещё даже не набравшей ход диктатуре одним махом. Однако действовать было ещё рано, ибо даже если мы убьём коменданта, колпакоголовые просто пришлют нового. Рыба должна сгнить не с головы, а наоборот. Ведь если мы уничтожим то, на чём Салем постепенно строит свою власть, он недолго удержится на своём троне. А потому стоит действовать ещё изощрённее и просто выжидать, пока наша деятельность не принесёт своих плодов, которые, в свою очередь, позволят нам убрать и самозванного царька.

К слову, не все те, кого к нам прислали их Карнима, были совсем уж ублюдками, это нельзя не признать. Иногда даже германцы были более гуманны, чем коллаборационистская погань. Вот Герман Шейм, например, был гораздо более лояльным к ронийцам, чем тот же генерал Соколов.

И даже несмотря на то, что мы были по разные стороны баррикад, я пропитался уважением к этому рыцарю. Тем самым уважением, которым обычно пропитываются дуэлянты, готовые в любой момент выпустить своему благородному врагу мозги наружу.

Ибо он всё же не смог бы стать здесь своим, какие бы меры для того ни предпринимал, да и, скорее всего, не пытался. Просто после прибытия в Ронию загадочной девушки Шейм стал предпринимать попытки хоть немного облегчить жизнь моих соотечественников и выпрашивал у руководства различные послабления, которые иногда даже принимались. Неизвестно из-за чего в нём вдруг проснулся гуманист. Возможно, он желал искупить те, безусловно, ужасные поступки, которые их шайка вершила здесь во время Великой кампании.

Но так просто замолить грехи прошлого нельзя, и в этом я согласен с Виктором. Ибо предателям и интервентам не может быть прощения, какими бы хорошими они ни казались. Все должны получить по заслугам. А такие сволочи, как Соколов, должны и вовсе быть без жалости убиты таким образом, коим обычно убивают бездомных псин отловщики животных. Затем же все они должны быть повешены на ближайшем столбе, в назидание другим посягателям на нашу свободу.

Шейм, вероятно, заслужил более гуманной казни, и он обязательно её получит. Такие же, как генерал, должны страдать как можно дольше перед тем, как мы застрелим их, без тени жалости и сомнений.

Ну а пока пусть они порадуются своему временному превосходству. Пусть смотрят на наш город света с высоты своих небоскрёбов из плоти и крови. Ведь именно оттуда лучше всего видно то, что Староград никогда не будет по-настоящему принадлежать им.

«Созидание, как и разрушение, прячется лишь в глазах созидающего.»

(С) Всеслав Радовицкий, ронийский анархист

— — —

Invidia «Богатство без труда»

Акт II — Зёрна от плевел

«Земля была сухой и безжизненной.

Сказал Бог: да будет вода и будет движение.

И налил океаны.

И расплескал моря.

Увидел это, понял, что это прекрасно и зарыдал.

А из его слёз растеклись реки по всей грешной тверди.

И был вечер, и было утро: день второй.»

Бремя сильных

01.11.84

Слякоть, слякоть повсюду. Она на работе, среди куч строительного мусора и свежего цемента. Она дома, в волосах детей и за хлипким кухонным шкафчиком. Она в головах суетливых соседок и на телах их, в большинстве своём, безвозвратно утерянных мужей. Она должна стекать в городские стоки, но кто теперь следит за ними?

И вот слякоть уже царствует над сломанным и тлеющим скелетом того, что мы когда-то называли оплотом своего государства. В это утро погода всё так же ни к чёрту, моросит почти весь день, впрочем, как и всегда тут в ноябре. Только подумать, а ведь раньше я любила осень и все эти лёгкие холодные дожди, характерные для нашей местности. Но, как у нас говорится: «Плохую погоду любит тот, у кого есть крыша над головой».

Нельзя дать поглотить себя всем этим отвратным размышлениям, от которых даже на душе становится мокро. Да так, что совсем невыносимо думать и чувствовать всё это, а посему, чтобы отвлечься, я начинаю петь. Тихо и про себя, не дай бог ещё кто-то из проходящих патрулей услышит, что я напеваю народные песенки, но других я, к сожалению своему, не знаю.

Вот так, ежедневно, я шагаю по широкой улице, пролегающей сквозь руины высотных зданий, пением отгоняя от себя дурные мысли. Шагаю и пою. Пою и шагаю. Действительность иногда до ужаса циклична. И не всегда разберёшь, занимаюсь я этой рутиной сегодня или уже завтра.

Вдруг где-то неподалёку слышится весёлая трель беззаботных птичек, и порыв прохладного ветра, всего на одно мгновение, уносит бесконечную тоску с моего сердца, даруя ощущение того, что всё не так уж и плохо, жизнь продолжается.

Но стоит только взгляду вновь охватить унылую разруху, как наваждение утекает в небытие. Жизнь продолжается там, у зверья. Наше же бытие ничего не значит даже в масштабах города, что уж заикаться о вселенной и мире. Лучше просто продолжать напевать про себя приевшиеся мотивы и не обращать внимания на сей маленький праздник жизни.

Один припев, другой, они и правда помогают отвлечься, и вот я уже на месте своих каторжных работ. Маленькая строительная площадка, по периметру которой с важным видом расхаживает пара бойцов коменданта, буднично наводнялась другими труженицами фронта.

Мужчин в нашей строительной бригаде не было вовсе, ибо почти все они либо лежат мёртвые там, в пригороде, в полях и траншеях, либо лижут ботинки захватчикам, которым вовсе нет дела до всей этой грязной работы, пока можно заставлять трудиться всех тех, кого они поработили. Были, конечно, и те мужчины, что выжили и не подчинились, уйдя в подполье, но, как по мне, от них одни только проблемы.

Действительно, если бы не повстанцы, быть может, комендант так бы и не кошмарил простой и честный люд, который вовсе не может спокойно дышать. Ибо все эти бесконечные расстрелы, комендантские часы, патрули и общая паранойя — всё это вина тех, кто сопротивляется, вместо того, чтобы помочь нам, тем самым обычным гражданам, за которых они и должны бороться.

Пускай я не бегаю за карнимцами по всему Старограду с адским улюлюканьем, рискуя подхватить пулю, а просто и мирно тружусь так же, как и трудилась до этого на свою страну, мои дети хотя бы находятся в безопасности, дома. Пускай и ходят в эти жутковатые образовательные центры Ордена. Так, я думаю, считают и все те мои сёстры, что сейчас не менее спокойно и кропотливо тянут свою тяжёлую ношу. У всех дети и всем страшно умирать.

Ну вот, стоило только взяться за лопату и начать закапывать котлован, как вояки приводят очередного страдальца. На этот раз то был толстый мужичок, вроде как владелец местной рыбной лавки. И чем, интересно, он не угодил новой власти?

Мужчина плачет, брыкается, но что он может против двоих солдат? Вот его проводят к самому краю котлована, ставят на колени, и какой-то высокомерный офицер приставляет пистолет к его черепушке, оглашая на всю стройку:

— Вы, Станислав Саринков, приговариваетесь к немедленному расстрелу на месте за неоплату продуктовой десятины. Ваше последнее слово?

Приговорённый к смерти бормочет что-то про то, что ему самому нечего есть, но тут же его невнятную и нервную речь прерывают выстрелом в затылок. Один из солдат делает нам жест рукой, дескать, закапывайте, и мы, послушно и спокойно, зарываем очередной труп очередного бунтаря. Всё равно такие бесцеремонные расстрелы становятся обычным делом, да и финал всем известен, чему тут удивляться…

Так, за тяжёлой работой проходит почти весь день, во время которого почти все мысли были о доме да о той корке хлеба, по карточке, что я разделю со своими детьми. Все мышцы жутко болели и очень хотелось есть, но понимание того, для чего я тружусь, давали мне силы махать лопатой.

Всё в тот же дождь, но уже когда смеркалось, я наконец-то отправилась к дому, всё так же насвистывая под нос всё те же надоевшие мотивы, половину слов в которых я даже не помню. С ними легче, чем без них. Вот уже та полуразрушенная шестиэтажка, которую мы почему-то называем домом. Хотя у нас хотя бы своя дверь и свои стены есть, всё лучше, чем жить в палатке или бараке, под носом у этих правительственных псов.

Еле перебирая опухшие за день ноги, волочусь на свой пятый этаж. Ещё с пролёта между этажами замечаю странных людей в форме у моей двери, нервно в неё колотящих. Подхожу, спрашиваю, что случилось, на что они в ответ:

— Проверку деятельности реакционных элементов проводим, ваша квартира?

— Моя.

— Тогда открывайте, мы должны всё осмотреть.

Зная, что сопротивление бесполезно, я послушно открыла дверь и вперёд них вошла в квартиру, чтобы увести детей подальше от солдат, но их всё ещё не было дома, какое облегчение… У меня всего два ребёнка: Егор, младший сын, и… его старшая сестра Гроши. Разница между ними всего пару лет, но со времени оккупации нашей страны они оба очень сильно поменялись… Я даже догадывалась, почему именно солдаты к нам нагрянули, однако всё равно решила спросить у одного из проверяющих, когда он уже начал ломать и переворачивать ту скудную мебель, что у нас осталась:

— Могу я узнать, почему вы нагрянули именно к нам?

— Вы подозреваетесь в укрытии оппозиционера и врага Ордена, а именно Йозефа Туля, он ведь ваш муж, верно?

— Йозеф погиб ещё два года назад, под Пшемицей, не знаю, кто вам и что наговорил…

— Как это погиб? Нам поступило заявление из местного образовательного центра, что он ведёт подпольную деятельность и, скорее всего, скрывается у вас, своих родственников.

— Это мой сын, понимаете, Егорка, он очень скучает по папе да небылицы всякие про него выдумывает, он исправится, я обещаю, что обязательно с ним поговорю на эту тему… Просто сын всё ещё не смирился с утратой, и я не могу так просто разрушить его и без того хрупкий внутренний мир.

— Что же… — Солдат повернулся в сторону своего товарища и спросил, — Антох, нашёл что-нибудь?

Тот, ещё раз переворошив обломки последней тумбочки, что у нас оставалась, ответил:

— Нет, тут рухлядь одна, правда, внимания не стоит, да и поживиться нечем.

Вновь обратившись ко мне, мужчина сказал:

— Ладно, правда, просим прощения за беспокойство, сами понимаете, какая ситуация сейчас… В общем, по-хорошему-то, мы должны были бы, в лучшем случае, расстрелять вашего Игоря, или как там его, за дезинформацию, но раз уж вы говорите, что поговорите с ним, то мы уж вас отпустим. Но не просто так: отдайте нам за ложный вызов свои съестные карточки, ну какие есть, и мы, так уж и быть, забудем об этом недоразумении. Верно, Антоха?

— Ещё как забудем!

Всё так же, стараясь не показать страха или смятения перед вооружёнными людьми, я быстро вытащила из холщовой сумки три помятые карточки и протянула вояке, сказав:

— Тут на конское молоко, хлеб и капусту, немного, но это всё, что осталось у нас до следующей раздачи.

Довольно ухмыльнувшись, проверяющий дал знак рукой своему напарнику, и они удалились из моей квартиры. Я плотно закрыла дверь за ними и вышла в кухню, которая меньше всего пострадала от очередного налёта проверки, достала из слегка подгнившего от слякоти шкафчика маленький фотоснимок, последний, который остался от Йозефа, и, сев на пол, сказала те слова, которые я обыденно говорила подобными вечерами:

— Помнишь, что ты обещал мне, когда уходил? Что будешь сражаться за нас за всех и за свою Родину до последней капельки крови. Я же в ответ обещала, что сохраню родной дом, чего бы это мне ни стоило. Ты выполнил своё обещание и погиб, пытаясь нас защитить. Жаль, что ты не видишь, как я выполняю своё, думаю, ты бы мной гордился, ибо я стараюсь изо всех сил…

По щекам прокатился ряд солёных и горьких слёз, крупными каплями падая на худой деревянный пол. Слякоть сменялась на холод. Зима наступала со дня на день. Только бы пережить её…

«Не будет семьям павших ронийских ветеранов таких же выплат, как семьям коллаборационистов или карнимцев, они воевали против вашего достатка, хватит уже их защищать».

(С) Василий Дюжински, министр финансов, рониец

Пыльные крысы

24.11.84

Когда я была совсем маленькой, у меня была собака, огромная охотничья борзая. Я очень любила с ней играть и гулять, порой даже каталась на её спине. Она была доброй и послушной. А потом пришли люди с автоматами. Они ходили маршами туда-сюда по главным улицам. Большая часть их почти сразу же уехала на поездах туда, откуда никогда больше не возвращаются. С каждым днём всё большее число военнослужащих оседало в городе, превращая его в одну большую военную базу. А вскоре, из-за постоянных бомбардировок, нам запретили покидать дома.

Всё больше мы отсиживались в подвалах, и всё больше наших вещей приходило в негодность. Новые же брать было просто неоткуда, ибо все они уходили на фронт. Это был первый предвестник самой страшной напасти — голода. Он пришёл внезапно и разлучил меня с моим единственным другом. Мама сказала, что это необходимо для нашего с братом выживания. Я приняла это, надеюсь, и мама поймёт то, что я сотворила.

Хотя кому я вру? Меня нельзя простить или понять. Я могу бесконечно искать оправдания, бесконечно бежать от правды, но всё это уже ни на что не повлияет. Впрочем, давайте я поведаю всё с самого начала…

Меня зовут Гроши, но тех детей, кто, как и я, работает на ронийских шахтах, чаще называют «пыльными крысами». Не очень хорошее прозвище для девушки, правда? Хотя, к моему сожалению, просто нельзя отрицать тот факт, что оно мне действительно подходит.

Собственно, стоит, наверное, рассказать о себе. Мне пятнадцать лет, но для своего возраста я крайне не выдалась ростом, что вкупе с цветом моих волос, отливающих из чёрного в серый, делает аналогию крайне очевидной.

Живу я, как уже сказала, с мамой и младшим братом. Брата звать Егором, и ему, к моему сожалению, досталось более благозвучное прозвище — Патрон. То ли из-за его скорби по нашему отцу-военному, то ли ввиду того, что он занял первое место по количеству собранных патронов на Фабрике, то ли просто потому, что он младше, а младшим всегда везёт несправедливо больше, чем тем, кто этого действительно заслуживает.

И у него действительно всё лучше, чем у меня! Вместо того чтобы, как я, спускаться в пыльные штольни, чтобы самодельными кирками выковыривать эти дурацкие розовые кристаллики, он прохлаждается на Фабрике и собирает пульки на конвейере. А ему за это ещё и дают дополнительный паёк… У них там работы грамм на моль, а им даже шоколад раздают, которым он ещё и делиться не хочет!

Даже в образовательном центре, куда мы ходим раз в два дня вместо работы, их группе, младшей, дают куда меньше заданий, чем нам. А этот мелкий паразит даже с ними далеко не всегда справляется. Я учусь во много раз лучше, ибо прикладываю все усилия, чтобы стать полезной своей стране, а он просто вбил себе в голову, что в центре его дурачат, и ни в какую не желает принимать те знания, что ему там дают.

Но самый обидный факт заключается в том, что ему всё это прощают. Ни мама, ни кто-нибудь ещё не хотят видеть в этом иждивенце маленького беса, который вовсю пользуется своим возрастом, да ещё и умудряется ныть про своего отца. Вообще, он и мой биологический отец, однако я, самолично, уже давно открестилась от этого человека, который воевал против моего благополучия. А брат всё ещё не хочет признавать, что его родитель был далеко не тем героем, которым он его видит.

Он сотнями убивал честных военнослужащих и простых гражданских Карнима да ещё наверняка был каким-нибудь военным преступником, как те люди с карикатур. Впрочем, это было вполне свойственно большинству солдат старой Ронии, которые желали залить кровью и похабством земли Ордена. Хорошо, что они проиграли в ими же устроенной войне, и теперь мы наконец стали свободны от безнравственности и тлетворного влияния ротхаутов, под мудрым командованием великого магистра.

Но изменники всё ещё остались на этой земле, и вытравить их — святая обязанность молодого поколения, то есть, в том числе и моя. А мой брат, соответственно, не желая признавать святость идеи о северянской нации, является самым настоящим предателем.

Сначала я говорила об этом матери, чтобы она его наказала и надоумила, что негоже так себя вести при новой власти. Но она только отмахивалась от меня. Мне даже стало казаться, что мама любит меня гораздо меньше, чем этого мелкого. Да и порой мне на ум приходит мысль о том, что она так же, как и он, всё ещё скучает по этому кровожадному монстру, которого зовёт своим мужем. Ренегаты иногда могут быть теми, кому мы больше всего доверяем, так нам говорили в образовательном центре.

Я даже писала доносы на них, не видя иного пути достучаться до голоса разума, засевшего где-то внутри моей матери. Но солдаты, приходившие к нам домой и перерывавшие всё там вверх дном, так ни разу никого и не арестовали. Тогда я наконец поняла, что ни на кого нельзя полагаться в вопросах отстаивания чистоты своей генетики, кроме самой себя!

Если я продолжу стараться и начну больше учиться, в один день правительство меня заметит. И когда это случится, меня заметит и мой герой, а также моя единственная любовь, герр Герман Шейм. Капитан — настоящая мечта для такой девушки, как я. Благородный, сильный, храбрый, красивый, галантный, богатый, добросердечный, стойкий, этнически чистый и такой бесконечно одинокий! Любая мечтала бы занять место рядом с мужчиной, вроде него. И если быть честной с собой, то в данный момент у меня почти нет шансов исполнить эту мечту.

Хотя я всё же иногда представляю, что однажды он заберёт меня, словно принцессу из башни бедноты, в которой меня заточила собственная семья, а потом, как настоящий рыцарь, женится на мне, и стану я уже не какой-то там пыльной крысой, а фрау Шейм. Жаль, пока ещё мы ни разу не встречались, хотя я хожу на все его выступления и торжественные обращения, когда не занята работой на шахтах. Благо те, в большинстве своём, крайне благоразумно проходят после окончания обязательных рабочих смен.

Однажды я даже украла плакат с его изображением, чтобы повесить в своей комнате, а затем ещё очень долго фантазировала, что за это меня арестуют и он лично будет меня допрашивать… с известным итогом.

Я, конечно же, понимаю, что то было бы вовсе не такое серьёзное преступление, чтобы солдаты хотя бы посмотрели в мою сторону, не говоря уже об аресте. В наше безумное время воровство плаката — вообще практически безобидный поступок, а всё из-за этих повстанцев, что бегают по улицам и стреляют в кого попало направо и налево. Ну, вы понимаете, к чему всё идёт?

Да, я не просто так всё это рассказываю. Ибо, если честно, я очень давно задумывала совершить какое-нибудь страшное деяние. Одна только мысль о преступлении невероятно будоражила мой разум и казалась крайне романтичной. Всем нравятся убийцы, они такие загадочные и красивые, всегда плюют на чужое мнение и общественные нормы, а также являются достаточно сильными, чтобы отнять чью-то жизнь.

Вот, например, солдаты. Всем нравятся рыцари Ордена, и мне, конечно, особенно, хотя вполне очевидно, что они лишили жизни далеко не одну сотню человек. Но им ставят памятники, рисуют на плакатах, обожествляют и вполне заслуженно чествуют за их храбрость и доблесть, а не сажают в тюрьмы, как убийц и бандитов. Тот же Герман является просто эталоном мужчины, хотя его руки явно давно уже не отмываются от крови. Это понимаю даже я.

К такому, как он, опасно подходить и даже немного страшно, но это и есть то, что делает его таким притягательным. Опасность, сила и безумство, достаточные для того, чтобы лишить другое живое существо жизни, иногда делают человека не угрозой, а надёжной стеной, если ты, в свою очередь, сделаешь всё, чтобы попасть к нему в милость.

И, если честно, то я бы очень хотела стать такой же, как он, чтобы наконец по-настоящему выделиться среди сверстников, чтобы меня наконец заметили и полюбили. Да, быть может, одной жертвы мало, ведь всех будоражат большие цифры, а не сам факт поступка.

Этот убил тридцать человек, этот сотню… А то, кем были убитые, чем они жили, о чём думали, никому особо не интересно. Главное событие в их жизни — смерть, в которой они лишь символы статистики, графики и числа, подтверждающие первостепенность хищника над его жертвой в массовом сознании.

Чтобы запомниться так, что даже через сотню лет люди будут произносить твоё имя с ужасом на губах, нужно положить действительно много. И я даже знаю, кто может стать моей первой масштабной жертвой — другие пыльные крысы с моей шахты. Я их ненавижу ничуть не меньше, чем своего сопливого братца, ОАР или отца. Ибо все двадцать, как на подбор, глупых и озлобленных сволочей постоянно смеются надо мной из-за моего роста и моей любви к герру капитану. Из-за чего каждый мой день превращается в адский круговорот непонимания как дома, так и на работе.

Я была бы рада разом избавиться и от них, и от этого злачного места. Мне надоело ползать по самым узким штрекам и бурить в них шпуры для взрывчатки, с постоянным риском получить камнем по голове или и вовсе быть раздавленной внезапно обвалившимися горными породами. А эта вечная пыль, оседающая на коже толстым слоем, который въедается столь сильно, что отмыть его почти не представляется возможным, которая превращает меня в какое-то каменное чудовище, бесит ещё больше утомляющего каторжного труда!

В один день я решилась. Решилась взорвать всю эту чёртову шахту, обвалив потолок на всех, кто будет внутри, а затем пуститься в бега, прочь из города и страны. Поймают меня или же нет, меня не особо волновало. Если бы я оказалась в руках правосудия, я была бы даже больше рада. Ведь тогда исполнится моя заветная мечта, и я встречу герра Шейма. Всё-таки это преступление вполне достойное того, чтобы за него взялся сам капитан рыцарей, а не его подручные.

Правда, для того чтобы привести свой план в исполнение, мне пришлось самолично спуститься в шахту, ибо снаружи постоянно дежурил отряд солдат, охраняющих ценный минерал, который мы поднимали на поверхность. Да и весь запас динамита беспечно был перенесён в отдельный, специально выдолбленный для этого проход, где и громоздился множеством промаркированных ящиков. Всё, что мне оставалось сделать, так это подловить момент, поджечь фитиль подлиннее и уехать на поверхность на главном лифте.

Момент найти удалось, когда все отправились есть свой тормозок, неподалёку от лифтового пускателя, в котором большинство рабочих и прятало свой обед. Я же абсолютно спокойно прошла мимо, ибо никогда не ела рядом с этими аборигенами, предпочитая компанию самой себя. Никто даже не заподозрил, что сегодня я не собираюсь жевать свой варёный картофель, вместо того свернув сразу за лифтом в хранилище взрывчатки.

Пришлось потратить довольно много времени, чтобы сплести достаточного размера фитиль, который позволил бы спокойно подняться на лифте и убежать как можно дальше от места преступления. Уже через несколько секунд стало понятно, что эта задержка и привела меня к провалу. Ибо когда работа была наконец закончена и я, с некоторой горечью в сердце, чиркнула спичкой, в помещение зашёл хозяин шахты.

Он был одним из тех карнимцев-промышленников, которые поддержали Орден во время войны и за то получил в своё управление часть завоёванных месторождений и очень любил иногда спускаться в «свои владения» во время обеда, чтобы на глазах голодных «пыльных крыс», перетирающих обессиленными ртами варёный картофель, смаковать колбасу и мясные консервы. Не знаю, какой чёрт его угораздил решиться внезапно проверить запасы взрывчатки, но как только он увидел зажжённый фитиль, то сразу всё понял и мигом бросился затаптывать быстро тлевшую бечёвку.

Как только «плантатор» закончил тушить своё имущество, то сразу же обратил внимание на меня, сжавшуюся в углу склада и находившуюся в полном оцепенении от столь внезапного провала плана. Он, изливаясь гневом, со всей силы влепил мне пощёчину тыльной стороной ладони, так что я ещё и больно стукнулась о холодный каменный пол. Затем схватил меня за шкирку, грозно выкрикивая:

— Мерзавка! Террористка! Бунтарка! Да как ты только посмела поднять свою грязную руку на того, кто дал тебе твою работу!? Иждивенка! Тварь! Крыса!

Конечно же, сразу после того как я была поймана с поличным, меня передали солдатам, думая, что я как-то связана с повстанческим движением. Те сразу же повели меня к «Сиянию», бывшему когда-то крупнейшим в Америке стадионом, а теперь, видимо, ставшему самым крупным местом для казней. Когда я попала внутрь огромного спортивного комплекса, располагавшегося под окружностью трибун, у меня просто перехватило дух.

По стенам и на полу тут и там были кровавые следы, огромные мутные пятна нечистот, а кое-где даже следы от выстрелов. Вдоль коридора, по которому меня вели, были разложены грязные, окровавленные матрасы, на которых абсолютно точно когда-то лежали люди. Кто знает, где они теперь?

В разных комнатах, на всём протяжении этого коридора, небрежно оставленных открытыми нараспашку, было разбросано множество различных экспонатов людской жестокости.

Во всех помещениях валялось огромное количество одежды, хотя её с трудом можно было назвать одеждой, просто изорванные грязные тряпки, носители которых бесследно исчезли. Кое-где остались сгоревшие аккумуляторы, поломанные стальные кресла, остовы ржавых металлических кроватей, тросы, свисавшие с наспех прибитых крюков на потолке, натуральные деревянные колы, куски арматуры и прочие с виду бытовые предметы с ужасающим прошлым. К счастью, то, как именно их использовали, мне неизвестно. Тем не менее, всё равно было чертовски страшно проходить мимо всех этих комнат, ибо вскоре я должна была оказаться в одной из них, и неизвестно, какой именно метод мне предстояло изучить на себе.

Сейчас, в момент, когда я сижу в маленькой подсобке, с одним лишь дубовым столом (на котором были странные следы от чьих-то ногтей), страх несколько отступил, ибо меня явно не собирались пытать. По крайней мере, пока что. Хотя я всё бы сейчас отдала за то, чтобы меня пытал лично капитан Шейм.

Словно в исполнении моих слов, дверь в комнатку отворилась, и в неё вошёл статный, обаятельный и невероятно галантный мужчина, которого невозможно было не узнать. Герман, о встрече с которым я мечтала всю жизнь, был со мной в одном помещении, живой, материальный!

— Кто тебя так? — он сел напротив меня, а затем, указав на моё лицо, добавил. — Надеюсь, это не солдаты постарались.

— …А? — я была в полной растерянности от происходящего и даже не поняла вопрос.

— Я спрашиваю: кто тебе приложил по лицу?

— Хозяин.

— Владелец шахты? Что же, видимо, скоро у него будет рандеву с электродами, я это ему обеспечу. Бить детей — это просто непростительно.

— Вы не будете меня пытать?

— Нет, боже, с чего бы мне это делать? Конечно, будь ты лет на пять постарше или имей красноватую кожу, тебе пришлось бы встретиться с коллаборационистами, а у этих сволочей правил нет! — Видимо, подумав о том, что происходит с теми, кто попадает к перебежчикам, капитан усмехнулся.

— Тогда что вы собираетесь со мной сделать?

— Ничего. Кодекс и моя совесть запрещают мне применять пытки к кому-либо. А казнить детей или сажать их в лагеря — это вообще бесчеловечно. Так что нам с тобой остаётся только говорить. Я вот очень хочу узнать, кто тебя надоумил устроить теракт? ОАР?

— Нет, я сама.

— Да? Ну тогда что тебя побудило это сделать?

— Мне надоело горбатиться в месте, где я перестаю быть похожей на человека, не говоря уже о сохранении хоть какой-то женственности. А ещё меня бесят ублюдки, которые со мной работают.

— Но ведь государство не просто так дало тебе эту работу, оно заботится о том, чтобы такие, как ты, могли принести пользу обществу в это непростое время. Больше работать некому.

— Лучше бы отправили меня на завод, собирать патроны, как брата, а ещё лучше вместо него.

— Ронии нужны не только патроны. В любом случае, если ты хотела избавиться от работы, почему не выбрала менее радикальный способ?

— Не знаю, я хотела, чтобы мои руки оказались залиты кровью, чтобы стать наконец чем-то значительным.

— Что же хорошего в том, чтобы руки пачкались кровью? Быть убийцей ужасно. Это клеймо на всю жизнь, которое терзает тебя изнутри.

— А вас, герр Шейм, оно терзает?

— Конечно. Я плохо сплю, а когда наконец засыпаю, мне снятся кошмары, где я вновь убиваю. Ты и представить не можешь, как совесть стонет каждый раз, когда я вспоминаю, сколько раз грешил. И мне завидно, что у тебя не получилось поставить на себе тавро. Всё-таки ты ещё ребёнок и тебе незачем…

— Я не ребёнок! Не зови меня так! Я вполне себе взрослая женщина! — Я сама не ожидала, что так вспылю оттого, что меня назовут ребёнком.

И уже через несколько мгновений, вспомнив, на кого я срываюсь, я произнесла тихое:

— Извините, герр Шейм.

— Ничего. Иногда полезно высказаться. Меня тоже раньше бесило, когда мой возраст занижали. В любом случае, я лишь хотел сказать, что сохранять душевную чистоту — роскошь, которую мало кто может себе позволить. Я не могу. Да и никто в Ордене не может. Мы, скажу по секрету, даже забыли то, что было нашим изначальным предназначением, а именно борьба за чистоту веры. Вместо этого мы взяли курс на чистоту нации и расовую гигиену. Конечно, это немудрено, исходя из того, что мы боролись с индейцами несколько веков подряд. Тут хочешь не хочешь, а возненавидишь своего врага. Но знаешь, что я думаю? Просто никто не пробовал по-другому. Я хочу попытаться. И знаешь, с чего я начну?

— С чего?

— Поверю тебе. В иной ситуации до тебя бы допытывались, касательно связей с повстанцами, ротхаутами или другой шоблой. Потом бы тебя, скорее всего, посадили или расстреляли. Но наказание не поможет изменить жизнь, оно её сломает. А потому держи! — Он достал из кармана толстый кожаный кошелёк и положил прямо передо мной.

— Это…

— Это всё тебе. Тут хватит чеков, чтобы уехать из страны, купить себе дом, отучиться где-нибудь, ну и в целом устроить себе нормальную жизнь. Знай, деньги эти в абсолюте своём кровавые, но именно они позволят тебе не запачкаться в этой чёртовой стране.

— Я не… они разве не нужны вам?

— У меня ещё много денег. Но все они теперь — лишь бесполезная цветная бумага, за которую я всё ещё могу купить всё что угодно. А вот от судьбы уже, кажется, не откуплюсь…

«Почему ваши дети горбатятся на заводе? Почему они обучаются в этих ужасных центрах пропаганды? Дайте уже им оружие и отправьте воевать за свою свободу!»

Революция ЗАВТРА

Рыбное место

28.11.84

Работа в старом портовом комплексе Старограда — самое тяжёлое занятие во всём чёртовом протекторате, хуже, чем постоянно запылённые и готовые в любой момент рухнуть шахты, хуже, чем вечные стройки, и даже хуже, чем поход в саму Цитадель с флагом Республики наперевес.

Потому что тут ты не только подвергаешь свою жизнь постоянной опасности, таская тяжести на промозглом ветре, ступая по частично обрушенной бомбёжками пристани, в провалах которой плещется колюче-ледяное море, кишащее разного рода морскими тварями, любящими лакомиться мясом неосторожных людей. Нет, тут есть кое-что похуже…

А именно запах, запах чёртовой рыбы, что, как по мне, хуже любых мук, приготовленных нашим душам самой Лилит. Ибо со временем он не просто крепко-накрепко впивается в ноздри, он впивается в самый мозг, его подкорку, кроша весь мир вокруг.

Да и ты сам, в итоге, становишься разносчиком этого запаха, ибо он сливается с твоей душой, превращая обыденные дела в абсолютно тошнотворный ритуал. Так, любая еда начинает отдавать рыбой, и на вкус, и на запах. Да что там еда… Даже простую воду становится невозможно пить и приходится заливать в себя силой, лишь бы только не умереть от обезвоживания. Всё вокруг пропитано этой чёртовой тухлой рыбой.

И только одна вещь сможет спасти из этих адских кругов, а именно блажь, дурман-трава, «вечный покой», называйте, как хотите. «Берег скорби» с самого начала войны производит эту блаженную смесь где-то на островах в океане, а затем свозит всё в свои точки распределения, такие, как этот порт, где мы, в свою очередь, распределяем её между посредниками, ну и себе самую малость оставляем, в том числе, и в качестве пайка рабочим.

Совсем немного на каждого, чтобы отстраниться от окружающего кошмара и разрухи и окрасить всё вокруг в лживые, но всё же яркие цвета, не превратившись при этом в овощ, витающий в мире иллюзий. Даже я, начальник порта и, по совместительству, главный по транспортировке смеси человек, который прекрасно осведомлён о том, как именно она действует на организм тех, кто её принимает, не могу отказать себе в удовольствии принять блажи после тяжёлого трудового дня.

А работа у меня и правда непростая. Людей просто катастрофически не хватает. Я отправлял запрос коменданту, просил его выделить хотя бы пару десятков крепких ребят, а он лишь отмахнулся от меня, словно доставка иностранных товаров и продовольствия — менее важная работа, чем копание в шахтах и стрельба по людям. В конце концов, когда в шахтах добывают этот их «очень важный» минерал, его самосвалами привозят именно сюда, чтобы отправить заграницу. Да ещё и смеют потом предъявлять мне, почему погрузка затягивается на несколько дней!

А ещё это воровство! Сколько солдат день ото дня «патрулирует» каждую улочку этого мегаполиса, вместо того чтобы всей гурьбой охранять только важные объекты. Неужели Салем так боится упустить восстание, что позволяет себе так разбрасываться людьми? Его сложно будет не заметить, если оно вдруг случится.

Особенно высокий шанс того, что оно произойдёт, если людям так и не дойдёт еда, которая ещё с конца войны гниёт там, на складах. Вон, у меня гуманитарный груз для старого ронийского правительства лежит нетронутый уже почти два месяца…

И при этом комендант послал охранять это стратегически важное место всего десять человек! Они просто физически не могут покрыть всю площадь, и сюда постоянно кто-то проникает. Конечно же, тащат всё: одежду, еду, всякий домашний хлам. Однажды даже попытались вынести целый импортный трактор. Ночью кто-то пробрался сюда, сел в один из привезённых Fimi 4000, заправил его, завёл и влетел на всей его скромной скорости прямо в пришвартованную рыбацкую шхуну. В итоге и старенький рыболовный траулер, и качественная импортная техника пошли на дно. А отчитываться за них мне!

Каждый раз, когда я пишу отчёты и совершаю обходы с пересчётом, волосы на голове рву. Мне даже начинает казаться, что и сам персонал иногда поворовывает, но расследовать это тоже некому. В полиции у нас недобор, да и, видите ли, им не до этого. Я даже уволить никого не могу, ну чисто профилактически. Где я потом новых работников возьму?

Вот и приходится половину всей портовой работы делать самостоятельно. Я и начальник, и администратор, и охранник, порой крановщик, иногда водитель погрузчика, а порой случается даже побыть поваром в рабочей столовой. И за всё это мне, конечно же, никто не доплачивает. А потому брать такую специфическую подработку в качестве переходного звена наркотрафика не кажется столь уж аморальным. Деньги есть деньги, и пахнут они получше тухлой рыбы. Да и без них мне нечем будет кормить семью и себя.

Ну и после того, как насмотришься на всякое да набегаешься, пытаясь это всякое исправить, волей не волей хочется закинуться дрянью и улететь подальше от всей этой грязи и дрязг. В такие моменты наплывает чувство абсолютной оторванности от мира, а изменённое сознание рисует абсолютно аморфные образы. Но даже они, пожалуй, не сравнятся со странностью того груза, что в один, не очень прекрасный день прибыл вместе с контрабандистской лодкой, на которой, как сказано выше, обычно доставляли мешки, полные «дурман-травы».

Такие поставки я всегда проверял лично, отчасти потому, что мне просто некому было доверить приём, даже если бы я вдруг решил передать эту преступную работу кому-то другому. Да и с распространителями в городе я не мог связаться никак иначе, кроме как самолично, а значит, и передавать всё это добро мне нужно было самому. Благо, обычно, когда появлялась информация о новом поступлении, мои коллеги по преступному бизнесу являлись сразу в порт и самолично занимались перевозкой груза.

Странность же конкретно этой доставки была в том, что никто не сообщал мне заранее о том, что планируется новое поступление. Просто, без предупреждения, к берегу пристал давно знакомый мне минибалкер, а уже через пару минут его спешно начали разгружать, вытаскивая из трюма и без разбору кидая на жёсткую поверхность причала стальные ящики. В полной растерянности наблюдая этот процесс из окна своего кабинета, находившегося на последнем этаже четырёхэтажного административного здания, я даже не знал, что мне предпринять, пока наконец не решил выскочить и прямо спросить о столь странном грузе у давно знакомого мне капитана, который судорожно командовал процессом.

Однако они работали так быстро, что как только я наконец добрался до таинственных коробок, кораблик уже успел отчалить, оставив меня наедине с четырьмя таинственными стальными ящиками два на два метра, столь небрежно брошенными на берегу. Единственное, что мне теперь оставалось, вскрыть злосчастные коробки, чтобы утолить своё любопытство и понять, от какого груза контрабандисты решили столь скоро и столь странно избавиться.

Как ни странно, мне даже не пришлось идти за специальными инструментами для вскрытия замков. Все блокираторы на дверцах ящиков (которые довольно удачно оказались сбоку у каждой тары), оказались без замков и сдвигались без лишних усилий. Очень странно оставлять ценности без защиты, если не желаешь, чтобы до них добрались любопытные или воры. В данном случае, любопытным вором выступал я.

В самом левом из брошенных ящиков, который я открыл первым, располагалось несколько приваренных стеллажей, с крепко прицепленными к ним ящиками со множеством цветастых маркировок и символов. В основном все маркировки были на абсолютно неизвестном мне словимадзи, но встречались и дубликаты надписей на новославице, благодаря которым я понял, что некоторые ящики содержат хирургические инструменты, химические реагенты и различные медицинские препараты. Всего таких ящиков было штук тридцать, хватило бы, чтобы снабдить инструментами небольшую больницу. Наверное, всё это можно очень дорого продать в местные лечебные учреждения. Практически золото, брошенное на обочине.

Во втором ящике, который оказался изотермической камерой, располагалось множество пакетов с кровью и различные странно пахнущие кейсы без пометок, к которым я не рискнул прикоснуться. Ничего особо интересного, но местным больницам явно приглянётся и это. Вопрос о предназначении груза отпал сам собой — он явно принадлежит какой-нибудь медицинской организации. Только зачем его так просто выкидывать, если всё это можно выгодно сбыть тем же подпольным хирургам?

Ответ дал третий контейнер, содержимое которого вовсе не было похоже на какие-либо врачебные атрибуты. Даже наоборот, вместо инструментов, дающих жизнь, в нём были аккуратно разложены орудия убийств. А если точнее, то несколько миномётных труб, огромные коробки со снарядами, помеченные знаком химической угрозы, и несколько агрегатов угрожающей наружности, о предназначении которых оставалось только догадываться. Теперь всё выглядело так, словно этот груз должен был быть доставлен крайне недружелюбным людям с автоматами, которые появились ровно в тот момент, когда я окончил осматривать ящики со снарядами.

Пара тарахтящих крытых грузовиков, с метками Ордена на боках, подъехали к тому месту, где я стоял, и, без лишних разговоров, из них вылезла пара крепких ребят в форме, а также один мой старый знакомый, лейтенант Ясенев, крайне мутный и самоуверенный тип, с которым тем не менее я имел крепкие товарищеские отношения. В своё время мы тесно сотрудничали в вопросах распространения различных психоактивных веществ. Но лейтенант покинул этот бизнес, а теперь, видимо, дослужился до коллаборационистской гончей. Впрочем, не мне его судить.

Он без лишних прелюдий направился ко мне и с ходу спросил:

— Я надеюсь, что ты ничего не взял из груза! — Голос его, да и остальное поведение, были на удивление мрачными и даже будто бы подавленными.

— Нет, я просто его осмотрел. Я рад, что это ваша посылка, ибо содержимое третьего ящика выглядит довольно угрожающе.

— Не совсем. И нам не было велено вскрывать ящики. Молись, чтобы заказчик не обнаружил, что кто-то совал нос в его дела. Ибо если меня за это покарают, то я незамедлительно сдам твою персону. Я, знаешь ли, имею аллергию на пытки.

— Всё так серьёзно?

— Нет, я преувеличиваю! Конечно, серьёзно. Настолько, что тебе не стоит никому рассказывать о том, что ты вообще в курсе того, что сегодня в порт были подобные поставки. По старой дружбе, я закрою глаза на приказ устранять свидетелей, но всё равно держи ухо востро, а рот на замке, иначе вгонишь в могилу нас обоих.

Пока мы разговаривали, солдаты аккуратно переносили стальные коробки в кузов грузовых автомобилей. Когда они принялись за ту единственную коробку, которую я не проверил, и подняли оную на руки, изнутри послышались сдавленные женские причитания на неизвестном, а может, даже и вовсе не человеческом языке.

— Это что там у вас?

— Понятия не имею. Вопросов не задаю, — безразлично кинул Ясенев.

— Не нравится мне эта история. Ой, не нравится!

— Так не стоило в неё впутываться.

— Не стоило доставлять свои секретные посылки таким образом.

— Не я решал, как это произойдёт.

— Ну, видимо, некоторых вещей избежать не получится. Что же, разойдёмся и забудем, словно бы меня и не было в этой истории?

— Хорошо бы и меня в ней больше не было…

«В Протекторате Рония полно вопиющих нарушений прав человека: детский труд, нарушение условий труда, террор, расовые чистки, пропаганда, наркоторговля и ещё множество других, которые даже перечислять не хочется. Тем не менее всё, что может Мировая Лига — лишь сделать строгий выговор тираническому правительству, словно то непослушный ребёнок. Может, ещё в новостях потом помусолят да обеспокоенно покачают головой. А потом они удивляются, почему эти проблемы существуют в наше цивилизованное время!»

Грегор Карусо, представитель НРР

В докладе «О Ронии» для Мировой Лиги

Глаза на купюрах

30.11.84

Я с самого начала войны служил в отделе снабжения третьей армии, в качестве специалиста по поставкам питания для солдат и гражданских в оккупированных территориях. С окончанием войны работы меньше не стало, теперь, кроме огромного гарнизона солдат, мне надо было заботиться и о пропитании многомиллионного города, а также его окрестностей.

А это далеко не только бумажная работа, это проверки качества продукции, печать талонов и билетов, их распределение, организация доставки и передачи консервов, хлеба и даже обычной питьевой воды, которую приходилось завозить цистернами. Городскую систему очистки взорвали войска Республики под самый конец войны, лишь бы та не досталась нам. Будь моя воля, я бы этих ублюдков не расстреливал, а выдавал бы по коромыслу с вёдрами и отправил бы их самостоятельно топать от артезианской скважины в горах до самого города.

Но вода ещё ладно, её хотя бы есть откуда черпать. А вот продукты питания были уже по-настоящему серьёзной проблемой. Ибо с ними всё в разы осложнялось тем, что мы должны были заказывать их чуть ли не из самого Карнима, поскольку местное производство было либо полностью уничтожено, либо требовало такого колоссального ремонта, что проще просто построить всё заново.

Благо, не так давно мы обнаружили, что покинутое во время штурма города здание старой пивоварни «Ангунум» было переоборудовано предыдущей властью под консервный завод, который, судя по докладам, даже очень неплохо сохранился, что в нашем положении было настоящим чудом. А вкупе с теми быстро растущими, генетически модифицированными коровами и прочей изменённой скотиной, которые с недавних пор стали массово появляться на окрестных фермах, благодаря разработкам Глиммер, такая находка стала окончательным решением проблемы голода. Ибо теперь мы могли наладить быстрое производство огромных партий дешёвого и вкусного мяса.

В перспективе всего эти две вещи способны существенно поднять престиж этой отсталой страны, на радость коменданту. Ведь где ещё в мире используется такая инновационная технология, да ещё и в таких масштабах? Как бы там кто из вояк ни относился к доктору и её разработкам, я всё равно считаю, что она гений. Ибо животина теперь быстро плодится, растёт и обрастает мясцом, да и к тому же абсолютно неприхотлива. Правда, некоторые хозяйства изредка жалуются на странный, уродливый и агрессивный приплод, который иногда рождается на свет. Но мне кажется, что это всего лишь закономерная погрешность не до конца проверенной технологии, которую сама Глиммер легко сможет исправить. Всё же эта девушка крайне любит свою работу и постоянно в ней совершенствуется.

Ну, а лично я не столь горю своим делом и более всего остального люблю деньги. А потому для меня все эти фабрики и генетические эксперименты — всего лишь неплохая возможность заработать. Всё же, кроме меня, практически все высшие офицеры и должностные лица смогли найти себе достойный сторонний заработок. Всё же заниматься строительством, военпромом или горнодобывающим производством — гораздо более выгодное дело, чем едой. По крайней мере, там хотя бы было, что воровать.

Но теперь и у меня наконец появилась возможность обогатиться за счёт своего обременительного поста. Я решил забирать часть продукции, которая должна достаться горожанам бесплатно, в качестве государственного пайка, чтобы затем продать её им же, но уже за чеки. Нужно лишь отсыпать часть денег моему знакомому, директору фабрики, чтобы он подделывал бумаги о количестве выпускаемых банок, скрывая от государственного аппарата тонны вкуснейшей тушёнки, а затем сам же всё реализовывал и платил мне сытный процент от продаж.

Моя же работа — проводить все проверки самостоятельно, чтобы никто так и не обнаружил пропажу. В общем, не отвлекаясь более на лирические отступления, скажу, что схема была крайне лаконичной и чуть менее трёх месяцев работала безотказно.

Пока в один день деньги, которые директор обещал перевести мне за неделю до запланированной инспекции, не пришли. Я честно ждал их до самого дня осмотра, но заветный посыльный с конвертом меня, конечно же, не навестил. А потому я наконец решил с глазу на глаз поболтать с этим мошенником о своих подозрениях, касательно его ушлой персоны.

Тут же, взяв с собой отряд конных патрульных, я верхом отправился в сторону «Ангунума». На улицах был комендантский час, а потому, кроме редких постовых, они практически полностью пустовали и наш путь прошёл без каких-либо приключений. А у самого внушительного здания старой пивоварни нас уже ждал Павел Гнёсов, тот самый директор фабрики.

Без лишних любезностей, он сразу же повёл нашу небольшую процессию к себе в кабинет, где протянул мне толстую кипу бумаг. Взглянув на них, я сразу понял, что всё это — документы, касающиеся завода, а потому, тут же отложив их, я обратился к директору:

— Паша, ты же знаешь, зачем я пришёл. К чему вся эта бумажная волокита?

— Но я всё равно настойчиво советую тебе их просмотреть, Густав. Ибо в них есть ответы на все вопросы.

— Их тут сотня, не меньше! У меня нет столько времени, чтобы все их разбирать, так что постарайся устно пояснить мне, почему я всё ещё не получил свою долю.

— Предприятие убыточно.

— В каком это смысле?

— Ну вот так, убыточно и всё. Не приносит прибыли настолько, что приходится тратить все чеки с продажи консерв на содержание здания и механизмов в рабочем состоянии.

— Чушь! Твоей жадной роже выделяют огромные деньги из бюджета на все затраты.

— И тем не менее их не хватает. Я даже не могу платить рабочим, и сейчас они трудятся за идею и скромную долю от продукции.

— И куда же, скажи мне, уходит вся маржа?

— Да нет маржи, в том-то и дело! Закупать продукты не на что! Платить нечем! А все деньги с той части, что я продаю, уходят на то, чтобы окончательно не подохнуть. И всё потому, что сырьё, которое должны доставлять бесплатно, мне приходится покупать по полной цене! Чёрт бы побрал этих фермеров-кровопийц!

— По-моему, ты меня обманываешь и просто хочешь забрать все деньги себе! Вот скажи, каким образом к расходам причастны фермеры, если они день ото дня показывают всё более головокружительные результаты, а всю свою продукцию продают сугубо государству? Кто, вот скажи, тебя заставляет её покупать, комендант Салем?

Я явно поставил Гнёсова в неудобное положение своей осведомлённостью о процессе получения сырья. И всё явно пошло не по его задумке. Хотя чего он ожидал? Что я не изучу того, благодаря чему формируется моё личное благополучие? Тогда это было бы большой ошибкой, ибо я вовсе не похож на различного рода ушлых бюрократов, которые слишком глупы, чтобы разбираться в том, на чём делают миллионы и миллиарды. Решив не ждать, пока Павел наконец придумает ответ, я пошёл в наступление:

— Давай, вставай и пошли посмотрим, что же за такие проблемы у тебя там с продукцией!

— Ладно, на, держи! Забирай свои деньги! — внезапно крикнул он и, достав из ящика стола две увесистые пачки наличных, кинул их мне.

Даже не пересчитывая, я понял, что здесь примерно раза в два больше чеков, чем я должен был бы получить при обычных обстоятельствах. Внушительная сумма!

— А вот это у нас называется убыточное предприятие? Надуть меня решил? Да ещё и дважды?

— Чего это дважды? Я дал тебе даже больше, чем ты заслужил! Теперь, по твоей милости, фабрика закроется ещё быстрее, а рабочие с меня три шкуры сдерут, так и не увидя своих денег. Спасибо огромное, жадное ты животное! А теперь проваливай с моей фабрики!

— Э, нет, мужик, никуда я не пойду. Начнём с того, что ты не должен забывать, кто здесь главный! — крикнул я и стукнул по столу. — Ещё раз будешь дерзить, я тебе самолично пулю промеж глаз пущу! А теперь пойдём посмотрим, что же ты такое прячешь там, что готов мне платить, лишь бы я этого не видел. Кажется, это даёт тебе куда больший заработок, чем те крохи, что ты мне вручил.

Я попал в точку. Мужчина даже слегка окосел, когда я повысил тон, а затем тут же, словно трусливый пёс, поковылял в сторону выхода из кабинета, изрядно нервничая и шаркая своими лакированными ботинками по ламинату. Я отправился следом.

Вскоре мы уже были около дверей цеха, рядом с которыми директор остановился и всё так же нервно, но с лёгкой ноткой заговорчества, посмотрел на меня, а потом шёпотом произнёс:

— Гер Вейзен, прошу, всё, что вы увидите… Ну мы же можем по этому поводу договориться, верно?

— Тебе придётся выложить очень немаленькую сумму! И только попробуй меня обмануть ещё раз!

— Ну…

Не договорив, он распахнул предо мной двери, а затем отошёл в сторону, открывая мне вид на залитый естественным светом производственный цех, в котором тут и там бесконечно гудели станки и механизмы разной степени сложности. Всё выглядело просто идеально: чистый пол, чётко работающие машины, работники, слегка уставшие и худые, но всё равно одетые и обутые по всем правилам.

Было даже странно видеть такую картину, учитывая то, как директор нервничал во время моего прихода. Нет, что-то явно было не так. Но что?

Я начал обходить механизмы, один за одним, вот тут работники замешивают фарш, а вот тут, в огромной промышленной мясорубке, он создаётся из… Это что глаз??? Там, среди уже почти полностью переработанного мяса, которое огромные жернова замешивали снова и снова, плавал покрасневший человеческий глаз, что, казалось, смотрел прямо на меня.

— Это то, о чём я думаю? — недоумевающе спросил я у на глазах потускневшего Паши.

— Понимаешь… Ладно, я лучше сразу покажу тебе холодильную камеру…

С этими словами он развернулся и отправился к тяжёлой стальной двери на другом конце этого чрезвычайно просторного помещения. Я в недоумении и лёгком смятении последовал за ним, тогда я ещё не осознал, что только что увидел. С силой надавив на створку, мужчина вошёл в помещение, откуда тут же подало сильным холодом.

Моим глазам предстала ужасная картина… Человеческие, лошадиные, собачьи и крысиные туши, в большинстве своём уже освежёванные, занимали собой все крюки в этой холодильной камере. Получается, всё это время я и сам ел… Рвота тут же подступила к горлу, но я кое-как сдержал этот порыв, как сдержал и тот поток мыслей, что за ним последовал. Директор, слегка помявшись, заговорил всё так же нервно…

— Видите? Я просто вынужден покупать мясо у больниц, армейских конезаводов и прочих мест, где трупов сейчас больше, чем могут закопать! Другого мяса нет!

— Но почему? — я всё ещё не мог уложить в голове всё то, что только что увидел.

— Я просто хотел заработать больше денег, чем те гроши, которые ты мне предлагал за продажу тушёнки мимо кассы. Это же просто детский сад! А вот один мой товарищ, начальник порта, предложил мне несколько миллиардов чеков за то, чтобы я переправлял всех этих модифицированных бурёнок контрабандистам. Те вроде как должны были сбыть их богатым зарубежным фермерам. Ну а на вырученные деньги я покупал гораздо более дешёвое мясо.

— Более дешёвое? Ты буквально пускал на мясо людей!

— Их всё равно бы никто не стал искать. Раненые, убогие, больные, да лазареты мне с радостью отдавали всех этих несчастных практически за бесценок, лишь бы не складировать их в своих моргах!

Я не знал, что ему ответить. Мысли роились беспокойным ульем пчёл, никак не приходя в порядок. И лишь один вопрос вырисовывался чётко:

— На кой чёрт тебе столько денег?

— Я хочу уехать отсюда как можно дальше.

— На это тебе вполне бы хватило и тех денег, что мы зарабатывали на продаже «мимо кассы».

— Вовсе нет. Я не хочу уезжать убогим бедным ронийским беженцем, кои тысячами рванули в Европу, словно саранча. Я желаю жить заграницей, как европеец. А для этого мне нужен особняк в Оливии, на Лазурном Берегу, роскошный автомобиль, маленькое производство, для того чтобы подкреплять свой капитал, а также маленькая винодельня. И это я ещё не говорил о тех суммах, которые придётся потратить на частную школу для моих детей.

Сейчас Павел казался мне отвратительным, даже учитывая мою личную, страстную любовь к деньгам. Я видел в нём то, чем никогда бы не хотел стать: жадным, склизким и абсолютно плюющим на все принципы гуманизма плутократом.

— Ты же понимаешь, что теперь тебя ждёт?

— Я заплачу, очень много заплачу. Столько, что ты и сам сможешь купить себе всё, что захочешь! Это действительно прибыльное дело, я даже возьму тебя в долю на постоянный процент!

— Да подавись ты своими деньгами! И я надеюсь, что твои детки очень оценят стремление отправить их в частную школу! — Я подал знак рукой сопровождавшему нас солдату. — Устранить!

«Многим известный директор *Ангунума*, завода, производящего огромное количество пайковой тушёнки, оказался каннибалом! Управление по контролю качества протектората провело проверку по зданию фабрики и не обнаружило нарушений, а потому вся мясная продукция продолжит выходить всё с тем же великолепным качеством и бесподобным вкусом».

Вестник Цитадели, выпуск 15.08.

— — —

Avaritia «Коммерция без морали»

Акт III — Terra nullius

«Вода подарила движение, но земля всё ещё оставалась безжизненной.

А потому Бог сказал: да породит земля плодовитую зелень, да произрастут повсюду деревья.

И стала земля живой, зелёной и цветущей.

И воздвиглась новая власть.

И было то царствие растений.

Увидел Бог, что это хорошо.

Был вечер, было утро: день третий».

Цвета войны

??.??.??

«Мрачный рассказ порой стоит немного приукрасить, верно?»

Сегодня наступил очередной прекрасный день. Солнце светило так ярко, что голубое небо становилось не просто бездонным, оно поглощало своей глубиной и насыщенностью все рецепторы в глазах, приковывая к себе взгляд и вводя в лёгкий ступор.

Впрочем, ничего срочного сегодня не было, и я полностью отдался приятному теплу, обтекающему моё тело, и этой синей бездне, простиравшейся над головой. Не знаю, сколько времени я стоял там, просто наслаждаясь прекрасной погодой, но всё хорошее когда-нибудь должно закончиться, чтобы началось нечто ещё более чудесное.

Когда знакомый ласковый и нежный голос окликнул меня, я сразу же перевёл своё внимание на то место, откуда он исходил. Там, как всегда, в шёлковом элегантном платье и с тонкой серебряной диадемой, лежавшей на пшеничного цвета волосах, стояла прекрасная миледи, которой я когда-то обещал отдать своё сердце на вечное служение… Она вновь своим чудным голосом подозвала меня к себе:

— Рыцарь Ставницкий! Вы что же, совсем не слышите меня?

— Простите, моя госпожа! Я несколько засмотрелся на небо, оно сегодня небывало голубое. Конечно, оно никогда не будет столь же прелестно, как и ваши очи, что одарили меня сегодня своим вниманием. Что же изволит сегодня моя милая?

— Ох, вы мне льстите! Даю голову на отсечение, что кавалера с более сладким языком и не сыщешь во всём королевстве!

— Ну, что вы, госпожа, это вы мне льстите, ибо я просто честный рыцарь. Да и Королевство Староград слишком большое, чтобы тут не нашлось другого такого романтика, как я! Так всё-таки к сути вашего обращения, вы изволите отправиться со мной на прогулку али поужинать сегодня в моём замке?

— Нет-нет, на этот раз вопрос серьёзный. Помните, вы обещались защищать мою честь от любых напастей?

— Верно, я клялся своей жизнью!

— Так вот, настал момент, чтобы исполнить свою клятву. Злой дракон совершил набег на наше с вами королевство. Его нужно сразить и немедленно!

— Дракон? Миледи, это очень серьёзный противник! Боюсь, даже мне не хватит сил, чтобы сразить его в одиночку!

— Не переживайте, я дам вам щекоталку и своего боевого единорога! С ним вы вмиг доберётесь до замка с драконом! А щекоталка мигом повалит грозного зверя на лопатки, да так, что он ещё и сокровища свои отдаст.

— Что же, я уже лечу!

Стоило сказать эту фразу, как я тут же оказался верхом, держа щекоталку в руке. Магия принцессы действительно не имеет границ! Но что это там? Дракон уже направляется к замку! А как же моя миледи? Она же внутри! Я быстро направил своего скакуна к стенам сказочной крепости, в которой сам любил коротать вечера за кружечкой браги и тарелочкой жареной крольчатины, любуясь звёздами!

Но не время для воспоминаний! Принцесса не ждёт! Единорог действительно мчал очень быстро, вот уже я у самой драконьей горы, где грозный зверь скрылся в своей тёмной пещере. Приказав своему скакуну отправить сноп света в тёмную глубину расщелины, я внезапно узрел жуткую картину. Это длилось всего мгновение, пока летел световой снаряд, но за ним я узрел то, что не мог описать — нечто серое, жуткое, кровавое, словно явившееся из кошмара в нашу светлую реальность.

«Нет времени обдумывать! Нет времени!» — в который раз повторяю я про себя, слыша, как из темноты донёсся драконий рык.

— Выходи на бой, змий! — крикнул я во тьму, слегка горделиво, ибо знал, что с щекоталом и единорогом мне нет равных.

— Пожалуйста, не надо… — пропищал странным голосом дракон.

— Ты просишь у меня пощады, существо?

— Пощадите хотя бы женщин! — крикнул мне в ответ ящер.

И о каких только женщинах он говорит? У драконов ведь нет пола, и они рождаются из сахара!

— Не знаю, о чём ты, но сегодня ты будешь защекочен до смерти, змеюка!

Он ничего не ответил, и я направил своё оружие во тьму. Мгновение — и вот уже пулемёт в моих руках стрекотал, как часы! Вспышки от пуль освещали тьму, и я вновь узрел ту картину, что поначалу посчитал просто тёмной; нет, она была серая, серая стена, грязный плиточный пол, залитый кровью, и тела, море тел.

Женщины, мужчины и старики — все лежали в одной куче и всё ещё слегка корчились. Что это? Почему я вижу эту картину всё отчётливее?! Почему чувства возвращаются столь внезапно? Запахи сырости, крови и дыма всё больше режут ноздри, а в ушах всё нарастает какой-то гул.

Ничего кроме этого ужасного зрелища я более не видел, и от столь резкого перехода из одного мира в другой мне сразу стало не по себе. Моя голова кружилась, земля уходила из-под ног, а нутро так и норовило вырваться наружу. Я упал на пол, чуть не потеряв сознание. Но со временем сознание возвращалось обратно в череп, и я начинал осознавать произошедшее.

Я словно проснулся от чарующего и безумного сна посреди кошмара, что и был моим настоящим домом. Вместе с пробуждением стали возвращаться и воспоминания: детство, школа, армия, война, Староград, моё согласие на эксперименты…

— Ты чего это глаза зажмурила? — спросил обеспокоенный мужской голос где-то со спины.

— Не люблю бессмысленное насилие, — ответил ему мягкий и нежный, почти материнский, женский голосок.

— Тогда можешь открывать. Всё, кажется, закончилось. Думаешь, парень в порядке?

Я повернулся и не поверил своим глазам: прямо за моей спиной, за тонким стеклом, заменявшим собой всю стену, стоял сам комендант Салем рядом с какой-то девушкой в белом халате и обращался, по всей видимости, именно к ней.

— Разве тебе важна не только эффективность, Эрвин? Ещё недавно в Карниме без зазрения совести использовали первитин и дурман-траву…

— Поэтому я и попросил заняться этим исследованием именно тебя, мне просто необходимо, чтобы ветераны войны, подсевшие на химикаты и изрядно потрепавшие свою нервную систему, наконец слезли с этой дряни и использовали что-то более безопасное для подавления страха и сочувствия. Наверное, видела этих несчастных, кого сейчас пачками кладут в медицинские лазареты?

— В Ронии столько проблем, что мне уже начинает казаться, что я действительно не зря сюда приехала. Это радует. Конечно, я пока недостаточно тестировала препарат на людях, чтобы утверждать, что он действительно действует так, как задумано. Но, учитывая результат столь радикального эксперимента, думаю, он вполне сгодится во время боя.

— Если нужно время, пожалуйста, у тебя, дорогуша, полный картбланш, могу, если потребуется, выделить дополнительное финансирование. Ну а новых подопытных у нас хоть отбавляй. Преступников всё равно некуда и некогда сажать.

— Что же, сомневаюсь, что для завершения нашего проекта мне потребуется что-то ещё, разве что ты мог бы составить мне компанию на грядущий приём представителей «Старой крови». Так уж вышло, что я совсем одна, а приём обещает быть как минимум роскошным, что редкость в этой дыре. Да и там я смогу повидаться с одной давней подругой…

— Что же, это я могу…

— Замечательно! Ах, да, я чуть не забыла, — сказала она и бросила искоса взгляд на меня, — пора бы вернуться к нашему пациенту, а то, кажется, он совсем растерян ввиду всего происходящего.

— Тогда я, пожалуй, удалюсь и не буду вам мешать. — Салем откланялся и удалился куда-то в глубину помещения, что, по-видимому, являлось лабораторией.

И когда они только успели её возвести?

«Доктор» же, косо посмотрев на удалявшегося коменданта, вздохнула и обратилась уже ко мне:

— Ну что, господин Ставницкий, как себя чувствуете?

— А? — Я всё ещё был в некотором аффекте после содеянного и не сразу понял, чего от меня хотят.

— Ещё не пришли в себя? Понимаю, психотоник явно действует недостаточно долго, а вот ваша растерянность может вполне быть связана как с осознанием содеянного, так и с абстинентным синдромом. Думаю, что мы выясним причину в следующих тестах.

— Следующих тестах?

— Вы подписались на полный комплекс исследования препарата, а это был лишь первый, пусть и неожиданно суровый, эксперимент.

— Я убил нескольких человек…

— Да, и это очень печально. Но Эрвин настоял, чтобы во время демонстрации были использованы живые испытуемые. Поверь, я пыталась протестовать, но комендант был… чрезмерно настойчив! — Она снова тяжко вздохнула, словно ей было крайне нелегко принимать участие во всём этом.

Я через плечо взглянул на кучу трупов за спиной. Искалеченные тела абсолютно разных людей, в количестве десятка, громоздились друг на друге в огромной луже крови. От этого зрелища меня могло бы стошнить, однако я явно не ел пару дней. Так что из меня вряд ли что-либо вышло, пусть я и был готов выплюнуть все свои внутренности.

Девушка сразу поняла мой немой вопрос:

— Это преступники. По крайней мере, мне тоже так сказали.

— Но там есть женщины и старики.

— Женщины и старики не могут быть преступниками? К тому же их сюда доставили расстрельные команды, и если бы не мы, то их всё равно бы расстреляли. А так они хотя бы послужили науке. Если честно, я тоже далеко не в восторге оттого, что мне приходится наблюдать за столь ужасным действом, и будь моя воля, я бы отпустила их всех восвояси. Но я здесь на птичьих правах и работаю на Салема, по крайней мере, пока он даёт мне деньги на собственные проекты и закрывает глаза на другую мою деятельность. Так что, в рамках моей работы на него, я всё же желаю сделать хоть чью-то жизнь чуть легче, пусть и таких военных преступников, как вы.

— Вы, верно, намекаете на то, что я военный преступник?

— Разумеется, не будь здесь меня, вы бы сделали то же самое, только на улице и в полном осознании своих действий. И, если честно, сомневаюсь, что вас бы обуздала такая же рефлексия… Это значит, мой препарат работает, а ваше состояние всё-таки вызвано стрессом от его слишком кратковременного действия. Так и запишем. К слову, советую вам лишний раз не задумываться о том, что сегодня произошло. Всё-таки это единичная акция, вызванная желанием Салема посмотреть на всё в полевых условиях, о которой я и сама ещё долго не смогу забыть. В любом случае могу вам гарантировать, что следующие эксперименты будут более гуманными.

— Док, как вас там?

— Элл Глиммер. Вы, как испытуемый, можете обращаться ко мне «Доктор Глиммер».

— Хорошо, доктор Глиммер, у вас ещё осталась эта дурманящая штука?

Девушка явно поняла моё желание вновь забыться, и в её глазах блеснул огонёк азарта:

— Конечно, приятно видеть такое рвение! Можем заодно проверить возникновение привыкания к препарату. В виде газа мы уже проверяли вариант сыворотки d-27, теперь можно протестировать модификацию n, жидкую, вы же не против?

— Что угодно, лишь бы больше не думать обо всём этом.

— Значит, решено. Настало время науки!

«Эксперименты на людях — жестокость, на которую способны только дикари! Как хорошо, что мы живём в цивилизованной стране, где такого никогда не будет!»

Вестниц Цитадели, выпуск 28.09.

Кровь и металл

10.12.84

Сложно увидеть человека, одарённого огромной властью, не в состоянии перманентного и всепоглощающего высокомерия. Ибо власть закрывает человеку глаза на все ужасы и бедствия, а также на всех тех, кто находится внизу. Тем более странно было видеть испуганным и пресмыкающимся такого человека, как Салем, что и до власти никогда не был склонен искать компромиссы с кем-либо и всегда действовал жёстко и дерзко.

Однако сегодня, в окружении почти всех сливок нового ронийского общества, он повёл себя именно так. Что же стало причиной столь резкой перемены? Всего одна перестановка в сегодняшней делегации от «Пакта Старой Крови», альянса, что объединял в себе ведущие нации Европы и несколько более мелких государств, а теперь, с вступлением в него Республики Малой Каскадии, и вовсе находился у самых границ молодого протектората. Но какая перестановка!

В самый последний момент, считай в день торжественного приёма, о своём приезде заявила конунг Кая Снёрдхейм, лидер Великой Федерации Ярлов, от одного появления которой действительно стынет кровь. Ибо более холодного, высокомерного и жестокого человека сложно найти, если её ещё можно назвать человеком, конечно.

Будучи избранной на совете ярлов, как законный наследник почившего конунга Льётольва Волчьего Черепа, девушка показала себя как дочь своего отца и перерезала всех своих трёх младших сестёр, дабы более никто из семьи не мог претендовать на её трон. После чего она на многие десятилетия ввергла своё государство в пучину ужаса, сжав стальными клещами всех своих подчинённых до такой степени, что стоит только на них нажать, и всё нутро полетит наружу. А затем начала строить под себя своих же, и без того верных, союзников, силой направляя огромный альянс, расположившийся на четырёх континентах, отстаивать свои личные интересы.

Даже император Босгора, традиционно занимавший лидирующее положение в пакте, слепо следовал за Каей, ведомый то ли старыми клятвами, то ли страхом. Что уж говорить о других, более мелких царьках и диктаторах, таких, как наш Салем, который, кроме всего прочего, ещё и зависел от поставок мирмидия, редкого активного металла, переработкой и добычей которого Рония всегда и жила, и из-за которого война с Карнимом формально и началась.

По иронии судьбы, из-за войны почти все шахты оказались либо разрушены, либо приватизированы орденскими промышленниками, которые вовсе не хотели вкладываться в нашу убитую промышленность и предпочитали продавать всё по завышенной цене заграницу. А производство и вся энергетическая промышленность Ронии всё ещё держались на мирмидии, а потому и пришлось обращаться к федерации, что монополизировала всё оставшееся мировое производство металла.

А сейчас, похоже, она явилась за последними неподконтрольными месторождениями руды, от которой, в прямом смысле, питается наш мир. Ибо мирмидиевые реакторы и станции являются основой электропитания городов, благодаря своей долговечности и количеству выделяемой энергии. Они же питают многие фабрики-колоссы, что день и ночь создают различные товары массового спроса. Из мирмидия делаются очень дорогие украшения, его же, в очень малых количествах, добавляют и в бытовую химию из-за лечебных свойств.

Хотя некоторые маргинальные исследователи и считают, что он может вызывать опухоли и различные проказы из-за своего излучения, мирмидий всё равно добавляют даже в пищу. Но самое главное в этом металле — это то, что он питает собой военную машину самых передовых стран. В частности, почти вся элита военных сил развитых стран поголовно вооружена невероятно дорогими ОРМ винтовками, работающими на малых мирмидиевых аккумуляторах.

А потому, захватив весь «космический металл», Кая, конечно, не подчинит себе весь мир, но приблизится к этому так близко, как никто ранее. Потому что захватить мир — это не захватить всевозможные земли, это в первую очередь сделать так, чтобы никто не помешал тебе забрать то, что твоё по праву меча, после чего наступит самый сложный этап — удержать то, что завоевал. И с ним, пока что, ни один великий завоеватель не справился.