Бесплатный фрагмент - Спутники Марены

По мосту ходили,

Пошлины платили,

Кто б и рад сберечь грош,

Да с моста не свернешь.

Вольга Серебряное Пламя

Запев

…Распластала Обида-лебедь черное крыло свое над Окаяном.

Встал тогда в Воеславле князь Вадим и рек он: «Велики и обильны земли Окаяна, смолены нравом спокойны и не скаредны. Всякого, кто с миром к нам придет, добрым гостем себя покажет, примем мы и не обидим. Но тех, кто зло творить будет, истребим без пощады».

И пошел он на север в крепость нордров Аскхейм. Сказал князь Вадим Исе Смо­ленке: «Помнишь ли кровь свою? С кем будет эрл нордров, когда в Воеславле ударит набат?». И ответила повелительница северных берегов: «Иса придет».

…Была по осени рать великая. Узнали мы тогда, что шли от Матерой земли на нас корабли Братства, но Дитрих Лорейнский их остановил. И на самом Окаяне многие герумы нам помогали, ибо не против племени человеческого ратились смолены и не против чужого бога, но против людей, именем божьим презлое творящих.

…Шли через Буйный пролив к ближним и дальним берегам корабли нордрские и лорейнские, неся смоленов, нордров и герумов на битвы на Матерой земле, и возвращались обратно с охотниками за Окаян постоять — где когда большие рати потребны были. И многие человеки разных племен называли друг друга братьями и, даже далеко от дома ушедши, против общего зла сражаясь, говорили: «Здесь тоже моя земля и мой враг».

…Не было Братству Ревнителей Истинной Веры ходу в Дудочный лес, ибо и звери дикие, и нежить на них восстали. Предводителем же леса Серебряное Пламя был. И были у людей вожди: Вадим Воеславльский и Иса Смоленка на Окаяне, Дитрих Лорейнский и Беркана Ольгейрдоттир на Матерой земле…

С радостным сердцем поднялись мы на рать, ибо дело наше правым было, и боги ликовали нашим победам. Сверкала над битвами секира Перуна, и ударял Дажьбог в златой щит, и пламяглазая Магура собирала павших героев, чтобы вести их в блаженный Ирий. Но плакали по уходящим Желя и Карна, и Вечный Пес выл по ночам над Окаяном. Ибо время сеч большую радость победы и большую горечь потерь вместе сводит. И победный клич воина с плачем матерей, вдов и сирот едино звучит. Пусть дети наши помнят и своим детям скажут: да не поднимется брат на брата, род на род и земля на землю, а только вместе — на единого врага, жизнь, душу и свободу отнять стремящегося. И да будет так, пока боги наши племена человеческие в иные миры ни уведут…

Глава 1

Погасли пожары,

Не лязгает сталь,

Лишь пепел сражений

Уносится вдаль.

С. Науменко

Славен город Лагейра! Крепок, могуч, богат, красив. Четвертый век стоит. Другие города за этот срок или горели, или беднели и безлюдили, или врагам доставались, а Ла­гейре все ничего, только богатеет да украшается. Никакое лихо к ней не липнет. Одно сло­во — столица! Хотя народишко болтает, что теперь, коли уж династия новая на престол сядет, то и главным в Империи Стенстранд, родина нового правителя станет (эх, кто о нем, городишке на лорейнском побережье, раньше слышал!), а то и вовсе в Аскхейм, дыру несусветную, на Окаян остров, смуты гнездо, в угоду императрице переедет. Ну это уж зря люди брешут! Мало ли что бабе в голову взбредет, так сразу и выполняй! Вона, Фриц, братец меньшой непутевый, взял за себя девку из Верхних Засижек — тьфу! Добрые люди знать не знают, где они, Верхние Засижки эти, ни один на всей улице ответить не смог! Так что ж теперь, собирать семье скарб да с привычного места в глухомань переться? Нет уж, дудки!

— Нет уж, дудки! — повторил самому себе Хорст звонарь и по винтовой лестнице полез на вершину колокольни. Так и отец лазал, и дед — на самый верх, к колоколам кафедрального собора Лагейры, Империи столицы.

Перегнувшись через низкие перильца ограждения, Хорст оглядел Лагейру. Хороша, хороша, что и говорить. Вон рынок, а рядом трактир «Почтенный» примостился. Вон ратуша. Ишь, как нынче ее знаменами изукрасили, а люди болтают, что бургомистр в годы войны спал на подушке с ключами, чтоб, как припрет, сразу их сильному врагу вынести, не сам город, так хоть стены от разора уберечь. Дальше у нас что? Замок императорский Дракенцан, а подле него… Ох ты! Чуть не пропустил!

Хорст ухватился за веревки. Загудели колокола величаво и радостно, извещая честных жителей Лагейры, что скоро под своды кафедрального собора ступит тот, кому быть отныне императором.

Позже, после окончания коронации, Хорст спустится с колокольни и пойдет в трак­тир «Почтенный», где добрые лагейрцы будут судачить о сегодняшнем событии и го­ворить, что новый император собой видный и денег народу отсыпал много. И императрица ничего, баба справная, но, кажись, суровая. Вона как, когда в толпу монеты кидали, глазищами синими высверкивала. Ну да не нам с ней за занавеской возиться. Твоя воля, Господи, как-нибудь проживем, главное — город цел.

А через несколько дней потянутся в столицу оружные люди, как ставшие воинами поневоле и теперь возвращающиеся домой, так и наемники, сделавшие войну своим реме­слом, и, сидя в «Почтенном» и в других трактирах, будут рассказывать о битвах и вождях, о том, как новая императрица («Бертильда!» — «Не, Беркана!») сама вела дружину в бой, не уступая в отваге другой славной воительнице, Исе эрлу нордров. О возникающих вдруг из морского тумана двух драккарах: один под красным парусом, а верхушку мачты сокол закогтил, на носу другого резная бычья голова острыми рогами врагам грозит. Помогут нордрам в морской битве против балахонников и снова сгинут. О могучей реке Смолене, по которой ни один корабль Братства пройти не мог — аккурат напротив лежащего на берегу приметного черного камня волна борта словно смольский топор крушила. О страшных лесах на севере острова Окаян, что, словно живые существа, наделены разумом. Беспощадно истребляли они членов Братства Ревнителей Истинной Веры и их сторонников. Об осаде нордрской крепости Аскхейм и о том, как в одну ночь смела врагов из-под стен волчья стая («Шиш тебе, волчья! Почему тогда ни одного дохлого зверя после не валялось? Видел я, как они своих убитых и раненых уносили…»). А лагейрцы, покряхтев и почесав в затылках, расскажут, что хоть их город и не был ни разу занят враждующими войсками, но свои герои тут имеются. Дитриху-то императорскую корону здесь вынесли, но он ее принять отказался. «До тех пор не возьму, — сказал, — покуда балахонную гниль в своей земле ни выведу». Так корона в ратуше и лежала, дожидалась. А Дитриха Лорейнского с тех пор все равно никто кроме как императором не называл. Или вот, например, епископ Максимилиан, святой человек. Он после смерти императора Урбана замуровался в кафедральном соборе и ежедневно предавал анафеме Братство, не Божьим промыслом, а дьявольским наущением творящее дела свои, и благословлял противников балахонников, рыцарей нового ордена Божьих Псов, основанного благочестивым нордром — отцом Мартином. А когда рать Дитриха Лорейнского входила в Лагейру, епископ Максимилиан приветствовал герцога на площади, а стена в соборе и замурованные ворота нетронутыми остались. И пришлые охотно согласятся, что святым людям многое подвластно и что немало есть чудес на свете, и припомнят байки о предводителе лесной нежити Серебряном Пламени («Видом человек. В плаще сером. Молодой совсем, а волосы седые. Верхом на волке скачет, а на шее у зверя знак солнечный!»). И выпивший с гостями хозяин «Почтенного», в самом начале войны сбежавший с Окаяна, будет стучать кулаком по столу и клясться, что видел он Серебряное Пламя, вот как этого господина сейчас видит, что заходил нечистик в его трактир и за столом сидел, а Ее Величество императрица, никакая тогда еще не императрица… Но госпожа Гумбальда не даст супругу закончить рассказ, разом оборвав его двумя могучими затрещинами.

Ничего. Теперь все ничего. Война-то кончилась! Мир.

В день и час, когда в кафедральном соборе Лагейры венчались на царство герцог и герцогиня Лорейнские, посреди холодного северного моря на палубе потрепанного в по­следней битве завершившейся войны драккара умирала Иса эрл нордров.

Кто-то снял с нее шлем, выпустив на волю толстые нетронутые сединой косы. Хо­рошо… Было б ладно еще от кольчуги освободиться, но не можно было сделать этого, не выдернув стрелу, пронзившую грудь эрла. Жизнь каплями крови стекала по древку.

Небо склонилось над Исой. Стылая северная синева текла в глаза. Боясь моргнуть, потерять миг, вглядывалась женщина-вождь, запоминала, узнавала… Тонула в синих очах Ольгейра.

— Пойдем, лада, — по-смольски сказал сгинувший восемнадцать лет назад эрл нордров, протягивая руку жене и преемнице.

И легка была рука, поднявшаяся навстречу любимому.

А дальше…

Невесть откуда появившаяся белая чайка всплеснула крыльями над драккаром и устремилась ввысь, к облаку, похожему не то на распростершую крылья птицу, не то на человека, раскрывающего объятия. Кто-то из хирдманнов проводил ее глазами, кто-то так и не смог отвести взгляда от Исы эрла. Никто так и не решился прикрыть плащом мертвое не по-земному прекрасное лицо, на котором застыла счастливая улыбка.

— Зачем тебе это, сестра? Ты боишься, что люди забудут о тебе, что ты утратишь свое могущество?

— Нет. Люди забудут вас и призовут себе новых богов, я же просто сменю имя. Но я хочу знать этот мир.

— Тебе ли сетовать? Ты и Жива вечно странствуете по Яви, она рассыпает жизни, ты собираешь их в рукава. Что еще надо тебе знать?

— Обе мы видим мир всего лишь один миг: Жива в первый, я — в последний. Я хочу попробовать кусочек человеческой жизни. Пройти по земле под небом. И, может быть, вернуться с добычей.

— Все еще не можешь забрать жизнь того мальчишки? Ты злишься, сестра? Ведь более достойных и сильных, чьи жизни отдавали тебе деревянный крест, воздвигнутый на горе, побег омелы или брошенный в воду ящик, приходилось тебе отпускать. Скажи, се­стрица, — сухой короткий смешок, — уж не принесла ли ты из Яви человеческую хворь, ту, что люди зовут любовью?

— Нет. Познавшим истинную свободу нет дела до любви.

— Что же мешает тебе сломать его, как сухую камышинку? Ты, истребляющая армии, опустошающая города, почему вокруг одного, рожденного человеческой женщиной, ходишь ты кругами, словно глупая девка, пялящаяся на раскаленный уголь — и красиво, и в руки не возьмешь?

— Я играю. Меня забавляют его попытки противостоять мне.

— Ты знаешь, что многие из наших недовольны тобой? Считают, что ты слишком заигралась? Ведь все, кого тебе пришлось отпустить, почти сразу являлись к нам, стано­вились такими же, как мы. Он же ходит по земле слишком долго. Еще немного, и людишки решат, что раз один из них сумел избежать твоей власти, то это может получиться и у остальных. Тогда они возомнят себя равными бессмертным богам.

— Этого не случится никогда. Помнят ли люди, что те, кого они называют богами, некогда жили среди них как равные? Помнят ли об этом сами вершители судеб миров? Я вольна забавляться, сколько вздумается. Я могу забрать его в любой миг, но хочу, чтобы он сам пришел ко мне, сам просил принять его. Это загладит нанесенную мне обиду. Но иногда мне кажется, что он знает нечто, что помогает ему не проигрывать. Может быть, познав Явь, я тоже пойму это. И смогу строить более ловкие ловушки. Или оттяну конец игры. За вечность мне так надоела скука… Ты поможешь мне, брат?

Глава 2

…Ссоры, кровавые драки

В страшных, как сны, кабаках.

Н. Гумилев

Корчма на окраине Тинггарда звалась «Ведьмино чрево». Лучше имечка не придумаешь. Казалось, хозяин нарочно коптит потолок и стены, поливает жиром столы, размазывает по полу грязь. Отведать здесь какую-либо снедь мог осмелиться лишь тот, кто сильно торопится к умершим родичам. Но в «Ведьмино чрево» приходили отнюдь не для того, чтобы поесть. Засапожные ножи и кистени не таясь лежали на столах. Только очень беспечный или незнающий человек мог забрести в «Ведьмино чрево», не будучи прежде принят здесь. Или же тот, кому требовались услуги завсегдатаев корчмы.

Брошенная на стол монета и слова «Мне нужен Вольга» оберегали захожего купца надежней кольчуги, сработанной мастерами с Седой Бороды. Для усмирения любителей уюта «Ведьминого чрева» хватило нескольких встреч с самыми рьяными из них в темных закоулках, приставленного к горлу острия кинжала, волчьего оскала да умело пущенных слухов. Сгинувшие из Тинггарда головорезы стращали нежитью своих собратьев в других городах, что тоже было на пользу.

Гадостное место, но спокойное. Никому ни до кого нет дела. Здесь можно не прикрывать плащом вышитые по вороту рубахи белые волны. Можно не бояться, что вдруг ухватят за рукав цепкие пальцы и какой-нибудь смолен, недобро прищурив серые глаза, скажет: «Белый Плес? А ведь о них уже лет тридцать как ничего не слышно!». В лучшем случае отлупят всем миром, чтоб не кощунствовал. В худшем — похватают колья и топоры. Слишком хорошо знают смолены, чем промышляют упыри, проглоты и прочие твари, до поры прикидывающиеся людьми.

Лет через десять знак погибшего рода перестанут узнавать. В каких скрынях хранят боги то, что забыто людьми? Не слишком ли высока плата за то, чтобы не оглядываться в толпе, чтобы не ждать, когда свои же ударят в спину? Свои по крови, по рождению…

Хотя что тебя заставляет лезть к людям? Ступай обратно в лес, в стаю к Серу, к принимающим и любящим тебя. Можно было б, но…

Война… Десять лет войны. Она рубила с плеча, перемешивала куски, заново лепила как получится. Смолены, нордры, герумы, жители Матерой земли… Новая Империя, замирение меж племенами, довольство. Но между людьми и Лесом — вражда. Нет Лесу дела до человеческих бед и обид, незачем ему разбираться, за какое зло одни люди другим мстили. Помнит он только горящие беззащитные деревья, зверей и птиц, согнанных с привычных мест, детенышей, без родителей оставшихся, ягодники вытоптанные, воду, кровью замутненную. Возненавидел Лес людей, начали люди Леса бояться. В ночь последнего летнего полнолуния на празднике у Бора редко теперь человека встретишь.

Но все же через чащу людям ходить надо. Обозу купеческому, если остров огибать, путь вдвое длиннее выйдет. Раньше от одного города к другому наезженные тракты сквозь дебри вели, но за годы войны они частью заброшены были, заросли, частью самими же смоленами разрушены, чтобы враг не подобрался. Вольга провожал обозы через лес. Договаривался со зверями и нежитью, распознавал ловушки хищных тварей, выводил подопечных на верные тропы. И следил, чтобы люди Лес не обижали.

Тинггард, Хофенштадт, Воеславль… Начало пути, конец дороги. Купец отсчитает монеты, стараясь не давать серебра. Сотворит охранительный знак или перекрестится вслед уходящему проводнику, плюнет: «Тьфу, нежить!». И снова корчма на задворках, где никому ни до кого нет дела, где можно расплачиваться заработанными деньгами и ждать следующего тороватого, чтобы вести его куда скажет. Убеждать себя, что нужен людям так же, как Сер своей новой стае — собранным по лесу, отчаявшимся, растерянным, потерявшим своих одиночкам. Заставлять себя не вскидываться, прислушиваясь, когда кто-нибудь из купцов возьмется на привале рассказывать спутникам последние сплетни из столицы Империи Лагейры, о новой императрице Бертильде Ольгейрдоттир или потчевать собравшихся байками о предводителе нежити Серебряном Пламени. Только уронить лоб в ладонь, опустить голову так, чтобы упавшие волосы закрыли по-прежнему молодое, не изменившееся за шестнадцать лет лицо.

Может быть, и не было нужды так торопиться, гнать по дороге, потом под брань разгневанного стражника протискиваться в узкую щель между створок закрывающихся ворот? Заночевал бы в поле, не в первый раз. Но что сделано, того не воротишь, обратно за городские стены не попросишься. Здравствуй, город Тинггард.

По правую руку грязный приземистый домишко. Над входом, тускло освещенным горящим в плошках маслом, привешены щербатая кружка и клок сена. Трактир, привратный постоялый двор. Задержаться здесь или поискать в незнакомом городе что-нибудь более достойное? Пакостное место. За версту несет опасностью. Но пока сыщешь другое пристанище… Уже темнеет, а после захода солнца вряд ли кто откроет дверь незнакомцу. Ночевать же на улице… Или городская стража, не желая утруждать себя разбирательствами, упрячет «побродяжку» в узилище, или нападут обычные той тюрьмы постояльцы, временно гуляющие на воле. С тем же успехом, что и в обычном трактире.

Рыцарь вспомнил об обычае городских жителей выплескивать из окон разные нечистоты. Неизвестно, грешат ли этим нордры, но лучше схватиться в открытом бою с несколькими головорезами, чем быть разбуженным льющимися за шиворот помоями.

Да и кому придет в голову нападать на Божьего Пса? Все знают, что отменно обученные сражаться рыцари нового ордена денег и драгоценностей с собой не носят, а оружие их и доспехи настолько приметны, что сбыть их нет никакой возможности.

И стоит ли бояться нападения? Даже если убьют, это будет смерть в бою. Похуже, чем на ратном поле, но все же…

Еще раз оглядев небо (грозные тучи, подгонявшие его на дороге, все как одна исчезли), Лотарь фон Элленштайн вздохнул, спешился, привязал лошадь у замызганной коновязи и вошел в корчму «Ведьмино чрево».

О, истину говорят мудрые люди! Кого Аллах хочет наказать, того он лишает разума! Как можно было поверить тому проходимцу на базаре? Ведь всякому правоверному известно: голубые глаза бывают только у хитрецов и изменников! Как можно было пойти с ним в эту грязную харчевню? За каким товаром мог уйти коварный, оставив доверившегося ему простофилю в этом гнезде шайтана? О Аллах! Почтенная Фатима, старшая жена многомудрого Джаффара-ад-Дин, не дождется сына домой. Сам хитроумный Джаффар-ад-Дин тоже не дождется.

Али осторожно огляделся. Белокожие жители проклятого северного острова вообще не отличаются красотой (к их женщинам это не относится, нет-нет, ни в коей мере!), а тут собрались… Ифриты! Кровожадные демоны пустыни! Даже на мосту Аль-Джамаль, в прибежище нищих, не встретишь таких отвратительных рож!

О многомудрый Джаффар-ад-Дин, почему именно из этой земли решил ты вывозить невольников? Разве светлобородый бешеный зверь, почему-то похожий на человека, будет хорошим рабом? Он перебьет всю команду корабля прежде, чем тот пристанет к благословенным берегам Бары. Если это порождение шайтана вообще удастся схватить. А их женщины? О, воистину прекрасны они, но любая перережет глотку мужчине, осмелившемуся купить ее! Как жаль, хитроумный отец мой Джаффар-ад-Дин, что некому будет рассказать тебе об этом.

Скрипнула дверь. В харчевню вошел человек в одежде монашеского (тьфу!) рыцарского ордена. Это хорошо. Или же заступится, или же его, забыв про Али, начнут грабить здешние ифриты. Рыцарь — добыча позавиднее бедного барека.

Снова визжит дверь. О Аллах! Я ошибался! Сидящие в корчме оборванцы — гурии в сравнении с вошедшими…

Рыл семь. Многовато. Кому ж я так жить помешал? Или наоборот, для хорошего житься вдруг понадобился? А ведь, пожалуй, не вырвусь. Убивать пришли или чтобы в чьи-то подвалы оттащить? Лучше б убивали. Надоест — бросят подыхать где-нибудь в овраге. Меня узнают, подберут еще до рассвета. Люди в городах даже не подозревают, как много подданных владыки леса Бора живет рядом с ними. Раны будут болеть долго, приятного мало. Но в пыточном подвале, хозяин которого решил обрести вечную жизнь, несметные богатства, неуязвимость или еще незнамо что, распотрошив душу и тело не то колдуна, не то вовсе нежити, муки будут еще страшнее. И оттуда так просто не сбежишь.

Та-ак. Не таясь полукругом за спиной становятся. Самый главный — до чего ж морда паскудная! — на скамью напротив лезет. Настоящий оборотень ушел бы. Вмиг скинулся волком и ускользнул. Я же пока обличие менять буду… Да и не научил меня вожак зверем с людьми драться. Не могу.

Вражий предводитель (не смолен, не нордр, не герум, и откуда только такие хари берутся?) радостно скалился в лицо.

— Ну что, бирючок, будем корчму кровушкой пачкать, или сам наружу выйдешь?

Значит, все-таки собрались убить. Выйти? Неизвестно, сколько врагов поджидает на улице, да и порог — самое опасное место.

— А не ошибся ли ты, уважаемый? Не путаешь ли меня с кем?

— Тебя спутать трудно. Один такой.

Пальцы недруга коснулись вышитых по вороту черной рубахи белых волн и тут же слегка сжались на горле смолена. Сильная рука. Но не сильнее паучьих лап чащобного жарва.

— Может, хоть пиво напоследок допить позволишь? — Вольга приподнял тяжелую кружку.

— Пей.

Кружки в «Ведьмином чреве» будто для таких случаев и задуманы. Круглое донце впечаталось в ухмыляющуюся рожу. Левую руку с зажатым в ней кинжалом Вольга двинул назад. Попал. Вскакивая, попытался опрокинуть стол. Не получилось — тяжелый. Вспрыгивать на стол или лавку смысла нет. Рост не позволит наносить нормальные удары, а снизу запросто колени подрубят.

Меч в одну руку, кинжал в другую. Догадливые завсегдатаи «Ведьминого чрева» дружно полезли в двери. Хорошо. Если на улице поджидают еще какие убивцы, то в корчму они теперь не заскочат.

Вольга крутанулся на каблуках, распугивая противников мечом и кинжалом, расчищая вокруг себя пространство. Столы расставлены по-дурному, если встать спиной к стене, окажешься зажат между ними как в ловушке.

Кто-то попытался прошмыгнуть за спину. Развернувшись, Вольга взмахнул мечом, но детина в кожаной куртке, на которой заметны были следы от кольчужных колец, опередил его. Буквально смахнув нападавшего двуручным мечом, рыцарь встал с Вольгой спина к спине. Что ж ты делаешь, человече?

— Лотарь фон Элленштайн из замка Стейлханг! — выдохнул нежданный соратник.

Значит, не просто забавы ради прикончил «стоявшего удобно для удара мечом». Значит, понимает во что и чего ради ввязался.

По канонам рыцарской чести следовало назваться соратнику, дабы тот знал, кто прикрывает его спину. И принял помощь или отказался. Древние герумские роды, бывало, люто враждовали между собой. Случалось, что одолев общего врага, воины начинали новый бой — друг с другом. И часто жизнь зависела от того, успеешь ли ты развернуться быстрее.

— Вольга, сын Лады из… Белого Плеса.

Не понял, не разобрал или просто не знает? Даже не оглянулся. Как стоял скалой, с кажущейся небрежностью поводя мечом, так и стоит. Ладно.

Лотарь фон Элленштайн оказался скорее щитом. Длинный двуручный меч был неудобен в трактирной драке, и рыцарь использовал его как копье, тыча во всякого, кто пытался приблизиться, но в поединки не вступал. Вольга сноровисто рубил коротким клинком. Соратники медленно поворачивались по кругу.

— Наружу прорываться будем? — спросил Лотарь.

— Нет. Вдруг лучник? Здесь продержаться надо.

Вольга был благодарен рыцарю за то, что тот ничего больше не спрашивал. Воин, значит, понимает, что подмоги ждать неоткуда. Не пошлет же хозяин корчмы за городской стражей. Значит, придется или убить всех нападающих, или умереть самим. Небогатый выбор. Что-то странное было в этой схватке. Бешеная по скорости нанесения ударов, она была тягучей и липкой, словно холодная болотная трясина, заставляющая попавшего в нее человека раз за разом поднимать то одну, то другую ногу, повторяя одни и те же движения, и все равно оставаться на месте. Противники падали под ударами мечей, но нападающих не становилось меньше. Уж не бессмертны ли они?

У бросившегося на Вольгу детины на куртке узкая прореха. Как раз по ширине меча. Рука вспомнила, как трудно вытаскивала насквозь пронзивший тело клинок. Крови не было.

— Лотарь! Крест! Покажи им свой или просто начерти в воздухе!

Меч Вольги описал круг. Рассек его на шесть частей. Перуново Колесо. Показалось ли, что где-то вдалеке чуть слышно загрохотал гром?

Они умерли давно. Они умерли недавно. Воители древних битв и войны, закончившейся шесть лет назад, павшие в сражениях и коварно убитые на дорогах. Тела, не удостоившиеся погребального огня и упокоения в курганах, оставшиеся истлевать в болотных топях и под кучами хвороста. Кости, вросшие в поля былых ратей. Кто поднял их, придумал им человеческий облик и послал выполнять волю свою?

За спиной громко молился Лотарь.

— Прижмись к столу. Я сейчас.

Вольга махнул через столешницу. Увернулся от протянутой мертвой руки, перекувырнулся, впечатался каблуками в лавку, пробежал. Печь. Два полена только начали разгораться.

— Держи, рыцарь!

Лотарь ловко поймал головню за холодный конец.

— Бей их огнем! И молись за души умерших!

Хорошо, когда соратнику ничего не надо объяснять. Огонь уничтожает тела тварей, поминальные слова освобождают неприкаянные души. Последнего выползня прикончили вместе, меч Вольги снес ему голову, Лотаря — пронзил грудь. Факелы завершили дело.

Человека, сидящего у очага, заметили одновременно. Облокотившись о стол, он разглядывал воителей будто скоморохов, веселящих народ в богатой корчме. Блики огня скользили по его лицу, и оттого то и дело казалось, что оно отлито из железа.

— Здравствуй, Серебряное Пламя, — произнес он, и голос его, жесткий, властный и вкрадчивый одновременно, был неприятен и зловещ, как шорох змеи в высокой траве. — И ты здравствуй, отважный рыцарь.

Лотарь, не убирая меч, прошелся по корчме и будто случайно оказался у незнакомца за спиной. Вольга, поигрывая кинжалом, уселся на лавку напротив.

— И тебе поздорову, почтенный. А ведь мы с тобой под небом не встречались?

Не человек. Ни один колдун не выдержит столько злой силы, она отравит, сожрет его изнутри за несколько недолгих лет. Кровавый морок, настолько густой, что трудно дышать. Нежить? Кто?

— Под небом? — незнакомец усмехнулся. Зубы длинные, острые, крепкие, чудится, будто все клыки. — Может, и встречались, да ты того не помнишь. А вот мне про тебя многое ведомо.

Упырь? Не похож. Выползень? Охранительные знаки должны были явить истинный облик всех тварей. Проглот? Выползней он натравил, это ясно, но с какой стати мертвяки лесную нежить слушаться будут? Да и не лазят проглоты в города. Ырка? Тоже за стены не пойдет, в полях да на дорогах одиноких путников подстерегать вольготней. Огненный Змей? Так я не молодая вдова.

— Хочу я тебе, Серебряное Пламя, дело одно поручить.

— Коли многое обо мне ведаешь, так знать должен, что тропки у нас разные.

— Отказываешься, двоедушник, просьбы не выслушав. Придется рыцаря просить. Пусть он сестру мою через остров проводит.

Вольга резко обернулся.

Она стояла на пороге корчмы, словно не решаясь войти. В белом платье, с полынными волосами, рассыпавшимися по плечам. Узкое лицо казалось еще тоньше и бледнее из-за огромных черных глаз. Хрупкая, испуганная, беззащитная. Вольга тоже бы поверил, если бы не видел Марену-Смерть раньше, если бы не знал, кто она…

А Лотарь фон Элленштайн, Божий Пес, адепт ордена, главной задачей которого была забота о нуждающихся в помощи и защита слабых, уже расстилал свой плащ, чтобы узкий сапожок и подол белого платья не коснулись грязного пола корчмы, и, почтительно припав на одно колено, подавал девушке руку.

Поздно кричать, бросаться, предупреждать. Неживой холод тонких пальцев может удивить, но вызовет только еще большую жалость.

— Герумскому рыцарю не пройти через остров. Он не знает дорог Дудочного леса, опасностей, обычаев. Что, Серебряное Пламя, отпустишь на верную смерть, — незнакомец коротко усмехнулся, — человека, который бросился защищать тебя?

— Марена не сестра тебе.

— Сестра. Но, узнав ее, ты не ошибся. И ты никогда никому не скажешь, что сама Смерть прошла по острову как простая женщина… Кто здесь?

Словно язык пламени метнулся незнакомец к соседнему столу. Маленький толстенький человечек в одежде барека в ужасе задергал ногами в воздухе, поднятый могучей рукой.

— Ты услышал то, чего не должен был знать. Ты умрешь.

Рука, закованная в латную перчатку, сжимала горло барека. Незнакомец поднял жертву еще выше и, сгибая локоть, подносил к лицу, словно полоску вяленого мяса. Рот его раскрылся много шире, чем это доступно было бы смертному. Показалось ли, что похожие на клинки зубы его отлиты из металла?

— Стой! Он идет с нами!

Вольга поднялся в рост. Незнакомец медленно повернулся к смолену.

— Ты понимаешь, у кого хочешь отнять добычу?

— Мне все равно. Я наемник. И называю свою плату. Если ты не согласен, я тоже откажусь от сделки. И сумею убедить рыцаря.

Незнакомец швырнул барека на стол перед Вольгой. Скатившись на пол, южанин попытался спрятаться за сапогами смолена.

— Я мог бы предложить тебе в награду золото.

— Зачем оно тому, кого кормит лес?

— Хорошее оружие.

— Не лучше моего меча.

— Ты убил многих, но сейчас заступаешься за этого ничтожного человечка. Что ты знаешь о нем? Быть может, он достоин смерти больше, чем все живущие и умершие. Но ты выбрал его жизнь как плату. Быть посему! — ладонь, закованная в железную перчатку, опустилась на стол. Точь-в-точь богатый купец заключил с наемником договор об охране обоза. — Позови сюда мою сестру и рыцаря. Продолжим.

Глава 3

В том лесу белесоватые стволы

Выступали неожиданно из мглы.

Н. Гумилев

Удивительно, но коня Лотаря фон Элленштайна все же исхитрились украсть. Недостойно, но Вольга тихо порадовался этому. Меньше сложностей. Обычно лошади не боялись его, но вдруг придется менять ипостась? Испуганный рыцарский конь вполне способен забить волка копытами. Немного жаль было самого Лотаря. По тому, как рыцарь убивался, делалось ясно: конь был для него не просто домашней скотинкой, устроившись на спине которой можно легко и приятно странствовать по дорогам Окаяна. Об исчезнувших вместе с жеребцом седельных сумах с пожитками, доспехе, коротком мече и щите рыцарь упомянул вскользь, только когда Вольга спросил, нужно ли чего в дорогу. Конь, верный боевой товарищ, был главной и невосполнимой потерей.

Сейчас Лотарь широко, уверенно шагал по дороге. Положенный на плечо двуручный меч и надетая поверх куртки тонкая кольчуга нисколько не тяготили его.

Оглянувшись, Вольга краем глаза приметил рыцаря. И вдруг почудилось: другая фигура, длинная сутана, посох в руках, седина, густо присыпавшая голову и бороду, лицо в шрамах… Нет, конечно же, показалось. Мира и покоя тебе, отец Мартин. И хороших учеников.

Барек Али… Горестно стеная, кляня бессердечных северных варваров и сетуя на несправедливую судьбу, тащился он за спутниками, спотыкаясь на каждом шагу, но не отставая настолько, чтобы нельзя было в случае опасности быстро догнать оружных мужчин, и с завистью косился на черного жеребца Рены.

Да, Рена. Именно такое имя назвала полынноволосая девушка в длинном белом платье, и Вольга не стал спорить с ней. Что изменится, если люди будут знать?..

Неподвижно сидела она в седле, и словно тень скользил черный жеребец ее. Не всхрапывал, не мотал головой, не замечал других лошадей на дороге, не тянулся к людям, выпрашивая морковку или соленую хлебную корочку. Люди и животные невольно сторонились странной всадницы, хотя вряд ли видели ее. Зачем тебе, назвавшая себя Реной, охрана? И без того ни один лиходей не решится близко приблизиться к тебе, а потом изыщет дюжину дюжин оправданий внезапно охватившему его холодному ужасу.

— Вольга!

Лотарь, догнав смолена, шагал рядом.

— Когда приедем в какое-нибудь селенье, надо купить ему, — рыцарь кивнул на ковыляющего в отдалении барека, — лошадь.

— Хорошо. Но он не так слаб, как хочет казаться.

— Знаю. Но, не измучившись сам, доведет до изнеможения нас.

Парни переглянулись, усмехаясь. Дружба рождается из понимания.

— Вольга, я хотел спросить… — теперь рыцарь явно смущался. — Рена… Мне показалось, вы прежде знали друг друга?

— Ты не ошибся, рыцарь. Мы с Вольгой знакомы уже много лет.

Черный конь умудрился незаметно протиснуться между парнями. Он не задел ни одного из путников, но заслонил их друг от друга.

— Дорога длинна. Не расскажешь ли нам о себе, Лотарь фон Элленштайн?

Голос мягкий, нежный, почти родной. Ей, внимательной и понимающей, хочется рассказать все.

И она не лжет. Никогда. Ни для выгоды, ни из жалости, ни от страха, ни ради любви. Если ей вообще ведомы эти чувства… Никогда не лжет. Наверное, единственная в семи мирах.

— Мое имя — Лотарь фон Элленштайн из замка Стейлханг, — начал свой рассказ рыцарь. — Наш род одним из первых ступил на землю Окаяна. В то время, как другие герумы-переселенцы мечом отвоевывали себе земли, мой предок, рыцарь Франц, заключил мирный договор со смоленами из Дудочного леса, и те разрешили ему построить замок на ничейной земле у самого края чащи. Он пригласил герумских крестьян селиться в его землях. Соседи смеялись над моим предком, называли его купцом. Но за все годы, пока род Элленштайн живет на Окаяне, замок Стейлханг не знал ни бунта, ни разорения. Когда началась война и Мартин Волчий призвал честных людей дать отпор Братству, мои родичи, не раздумывая, вступили в Орден Божьих Псов. Мне было всего тринадцать лет, но я стал пажом при моем деде. Я не стану рассказывать о наших битвах. Пусть миннезингеры воспевают отвагу героев. Но одну битву мне не забыть никогда. Это случилось перед самым концом войны. Мне исполнился двадцать один год, и я был посвящен в рыцари. В тот день подле отрогов Седой Бороды мы настигли отряд Братства. Они понимали, что обречены, но отказались сдаться, хотя Дитрих Лорейнский обещал жизнь и прощение всем, кто добровольно сложит оружие. Они сражались яростно… И умирали с криком «За истинную веру!». Кто-то ударил меня мечом по шлему, и я, оглушенный, упал на землю. Когда я очнулся, битва уже закончилась. Открыв глаза, я увидел лицо. Лицо убитого человека, Ревнителя. Маска с него свалилась. В ужасе я попытался высвободиться из-под упавшего на меня мертвеца, но тут поверженный враг пошевелился и открыл глаза.

— Не шебаршись, Пес, — сказал он. — Дай умереть спокойно. Скоро уже. Потерпишь. Ваши в погоню ушли. Недалеко им, вернутся… Нам бы за вами гнаться не пришлось… Никого бы не упустили… Как же оно вышло так, а, Пес? Столько лет пикнуть не смели, и вдруг в одночасье…

Он повернул голову, вглядываясь во что-то, невидимое мне. И вдруг расхохотался.

— Что, Пес, испугался? — спросил он меня, отсмеявшись. — С чего почти мертвяку веселиться? А я понял, сейчас только понял… Нет, тебе не скажу, не дано тебе пока, ты жить будешь… Чтобы это понять, ей в глаза посмотреть надо… Она не врет, потому что знает… Смерть…

Он замолчал и уронил голову. Теперь мой враг был действительно мертв. Мы закопали его вместе с другими убитыми Ревнителями и воздвигли над могилой деревянный крест. Все же они были людьми… Как и мы… Их призраки не тревожат нас, битва была честной. Но одна мысль не дает мне покоя — я хочу знать, что же понял мой враг! Соратники говорили, что с тех пор я сражался так, будто искал смерти. Но она ускользала от меня. Война кончилась, мы возвратились домой. Но как можно жить спокойно, не разгадав тайны? Я младший в роду и волен сам распоряжаться своей судьбой. Я пустился в путь, надеясь взглянуть в глаза смерти…

Зло! Зло! Все они порождения зла! И рыцарь, сам себя называющий нечистым животным — собакой, и неземной красоты женщина, чей черный конь не оставляет следов на дороге, и холодноглазый седовласый смолен. Бежать от них, бежать скорее! Но куда? Мрачные деревья подступают к самой дороге. Зачем столько деревьев? Человеку хватит старой чинары, посаженной предками возле дома, в ее тени приятно вкушать плов, пить шербет и вести многомудрые беседы… Кому нужно дерево с корой белой, покрытой черными пятнами, словно кожа больного чумой, и гладкой, как змеиная кожа? Будто толпа закутанных в саваны призраков тянутся они сквозь вечерний сумрак. Бежать средь них? Схватят, высосут жизнь…

…Они остановились, они разводят костер. Зачем ночевать в проклятом лесу, когда можно остановиться на уютном постоялом дворе, где есть крепкие стены, надежные двери, где добрый хозяин и верные слуги заботятся о безопасности постояльцев? Но — о! — этим не нужны свидетели, те, кто может заступиться за несчастную жертву! Разве не рассказывали в чайхане почтенного Ахмеда о кровавых обрядах, свершаемых северными варварами? А они даже не люди, нет! Но славный кинжал, на харалужном лезвии которого искусный мастер вывел слова Пророка, с украшенной серебром рукоятью, явит истинное обличье нелюдей!

Вольга взял летящий кинжал из воздуха. Словно со стены снял. Усмехнулся, подкидывая на ладони.

— Холодное железо и серебро! Вся нежить в округе должна явить свое истинное обличие и с воплями разбежаться. Учись бросать ножи, Али. Если бы попал в меня, поранил, увидел бы, что кровь у меня красная и текучая. Не бывает такого у хищной нелюди. А что до истинного обличия, то у всех, кто его меняет, истинные оба. Могут зачем-то задержаться при перемене, но не будешь же ты говорить о спешащем в баню испачкавшемся человеке, что грязнуля — его истинный облик. Нежить узнают по другим приметам, и этому нужно очень долго учиться. Лучше тренируйся бросать ножи, Али, купцу и страннику такое умение всегда пригодится.

Вольга легко, небрежно взмахнул рукой. Словно яблочный огрызок выбросил. Кинжал вонзился в ствол мертвой березы за спиной смолена.

— Время к ночи. Давайте вечерять, что ли…

Заночевать пришлось под открытым небом. Разожгли костер, разобрали сумы дорожные, из веток и плащей соорудили лежанки.

Лотарь воткнул меч в землю. Лучше бы связать крест, но рыцарь, как ни искал, так и не нашел двух достаточно прямых палок. Не беда, Божьи Псы даже молились на вонзенные в землю мечи с длинными крестовинами. Неужто доброе оружие нечисть не отпугнет?

— Не стоит, Лотарь, — тихо сказал подошедший Вольга. — Меч лучше положить рядом с собой. В случае опасности тебе придется вскакивать и выдергивать его из земли, время потеряешь. А то и первый удар пропустишь. Тех, кто может прийти ночью, это не остановит. Разбойникам наплевать. А другие… Они явились на эту землю гораздо раньше Распятого и не испугаются его знака.

— Но в корчме…

— Там были выползни. Бывшие люди. Может быть, кто-то из них при жизни верил Распятому.

— А что может остановить этих?

В орден Божьих Псов вступали христиане. Но основатель его, святой Мартин Волчий, учил: почитай Господа, но не презирай чужой веры, будь любознателен, но не назойлив, пытайся узнать и понять.

— Круг. Он означает солнце. Другие древние знаки. Смотри, — опустившись на одно колено, Вольга чертил на земле острием ножа. Ромб. Две линии по диагонали разделили его на четыре части. В каждой крупная точка. Словно рыцарский герб… — Это знак засеянного поля, знак человека. Огонь, вода, ветер, жизнь — все было в этом мире до… — Вольга на миг запнулся, — до нашего прихода. Но только люди сеют хлеб.

— Ночные твари боятся людей?

— Не людей, иначе они не осмелились бы нападать на путников. Человека. Они знают, что человек со временем изыщет способ расквитаться с любым врагом.

Вольга и Лотарь поделили ночь на две стражи. На Али как на караульщика полагаться не приходилось, а Рена… Кто ж будет заставлять женщину охранять спящих?

Первая стража выпала Лотарю. Положив меч на колени, рыцарь уселся у огня.

Вольга и Рена угомонились быстро. Смолен, улегшись, еще сказал караульному несколько слов о грядущей страже и, свернувшись клубочком, затих. Полынноволосая дева устроилась на лежанке из ветвей и плащей.

Али долго ворочался, охал, вздыхал и, не понижая голоса, сетовал на злосчастную судьбу, вопрошая своего бога, за что тот столь немилостив к несчастному сыну Джафара-ад-Дин. В конце концов Лотарь не выдержал и, дотянувшись, слегка кольнул Али острием меча в место, на котором барек сидел. Благочестивый приверженец Аллаха, взвизгнув, подскочил, и тут же получил по шее сапогом, брошенным меткой рукой Вольги. Неизвестно, открыл ли смолен глаза, бросая, но что даже не приподнялся — это точно. После столь подлого нападения Али забыл об Аллахе и только потирал пострадавшие места и тихонько бормотал что-то о проклятых неверных. Наконец и он заснул.

Лотарь сидел у костра. Походы ордена приучили его к непростой жизни воина. Он мог часами сидеть или лежать в засаде, замерев, словно камень, прислушиваясь и вглядываясь, не упуская ничего, но думая о другом.

Золотистая точка в небе. Звезда Полар, Путеводная. Говорят, что в приморской крепости Сэгард фальк Торгрим собирает смельчаков, дабы отправиться на запад, узнать наконец, что там, по ту сторону Туманного моря, куда исчезла земля, из которой пришли некогда на Окаян люди? Может быть, примкнуть к отважному вождю?

Или же устремиться на восток, в Лагейру, и, приняв благословение государя Дитриха, странствовать по дорогам Империи, совершая подвиги, достойные рыцаря?

А может, вернувшись в цитадель ордена, изъявить желание стать простым монахом и провести остаток дней в тихой обители, пытаясь обрести мудрость и постичь слово Божье?

Будет еще время выбрать дальнейший путь. Сейчас надо завершить начатое служение — проводить Рену туда, куда укажет она. Рена… Полынноволосая дева… Странная, прекрасная… Нездешнее имя… И нездешняя красота…

Вольга давно знает ее. Расспросить смолена? Но недостойно рыцарю, словно базарной сплетнице, собирать сказанное людьми, все равно, хвалу или хулу. Смотри очами, слушай сердцем и сам все узнаешь.

Будет ли рыцарь Лотарь фон Элленштайн в праве в конце пути просить Рену стать его Дамой? Достоин ли будет провозглашать ее имя во всех четырех краях земли, свершать подвиги во славу ее?

Лотарь оглядел спутников. Вольга спал, свернувшись по-звериному, положив руку на рукоять меча. Али смешно разбросал руки и ноги. Рена лежала вытянувшись, скрестив на сердце руки. Бледная в лунном свете, она напоминала мраморное изваяние, из тех, что венчали надгробия умерших женщин рода Элленштайн. Лотарь вздрогнул. Вдруг показалось, что если дотронуться до щеки Рены, то она будет так же холодна, как мрамор статуй. Подойдя к спящей девушке, рыцарь укрыл ее своим плащом.

Стража Лотаря прошла спокойно. Так и должно было быть. Лихие люди в эти края сроду не захаживали, а те, кто может прийти, появятся незадолго до рассвета. Если появятся.

Вольга выдернул вонзившийся в дерево кинжал. Острие вогнало в кору нечто вроде большой мухи. Холарь. Тварь сама по себе неопасная для живых, но мерзкая и зловредная. Словно черный слепень кружит она по лесу, высматривая путников, а ночью наводит на них чащобных жогов, склазов, упырей. Холарю все равно кому служить, лишь бы оставили после пиршества хотя бы один кусок мяса. В него тварь откладывает свои личинки.

Тонкая белая рука легла на рассеченную кору.

— Они не придут этой ночью?

— Нет. Наверное, нет. Если случайно не подобрались близко настолько, чтобы учуять… Тебе-то чего бояться?

Ледяные пальцы скользнули на запястье.

— Так же, как и тебе. Мы ведь всегда можем уйти. Уйти вместе.

— Не тот ужас, чтобы от него за смертью прятаться.

— Не тот. Но я знаю твой настоящий страх. Безумную боязнь потерять, утратить.

— Ты ошиблась, Марена. Мне нечего терять и… я не боюсь.

— Почему же ты тогда не скажешь своим спутникам правду о себе? Этому смешному бареку, который боится спать и гонит дремоту громкими жалобами? Или отважному рыцарю, который, вероятно, не хуже тебя знает, что делала нежить в войну с беззащитными селениями. Вот только сможет ли он отличить следы волчьих клыков от зубов проглота? Захотят ли твои спутники продолжить дорогу с тобой, если узнают, кто ты? Почему ты ушел из стаи твоего вожака? Ты боялся почувствовать себя чужим? Ты нежить, Вольга, но ты был рожден человеческой женщиной! Ты никогда не станешь своим ни для тех, ни для других. В этом мире не осталось никого, кому бы ты был родным по крови. Что держит тебя? Зачем ты здесь?

— А ты, Марена, зачем?

Вольга смотрел чуть прищурившись. Дерзко смотрел, насмешливо. Будто не с самой смертью разговаривал, а с простой девкой, думавшей втихаря нашкодить, да за рукав пойманной.

— Я, кто бы ни был, в Яви рожден, здесь жил, не наскучил мне еще этот мир, не нагулялся я в нем. А вот ты — богиня не из последних, чего ради человеческой женщиной прикинулась, на холодной земле бока мнешь, пыль дорожную хлебаешь? Что замыслила, белоликая?

— А если и замыслила, что, остановишь?

— Может, и остановлю.

— Смотри, двоедушник, загордился ты больно. Один раз обманул, так думаешь, все удастся? Или Пустую Косу вспомнил? Так не твоя сила там силу сломила.

Повернулась, взметнула белыми рукавами и полынными волосами… Нет, только блики лунные да тени на стволе березы играют. А на земле следов не осталось.

Вольга подбросил выдернутый из дерева кинжал и вновь поймал за рукоять. Усмехаясь, покачал головой. Ведь и вправду… Добрые люди с богами так не беседуют…

А все-таки зачем?..

Много есть на свете такого, чего людям зреть не положено. А если увидишь, услышишь случайно, то зажмурь лучше, смертный, глаза, закрой уши и беги прочь. Только далеко ли, не глядя и не слушая, уберешься?

Вот потому и лежал Али на земле тихонько, изо всех сил стараясь притворяться спящим, и только что рот себе руками не зажимал, чтобы не крикнуть: «Не смотрю я на вас! Не слушаю, о чем вы говорите!».

Ой-ой, не нужны мне ваши тайны! Не хочу я знать, кто вы и откуда, почему бледны ваши лица и странны речи. Не смотри на меня, госпожа, чьи глаза бездонны, словно пересохшие колодцы в пустыне! Я узнал тебя, но буду молчать и не произнесу вслух имени, коли так угодно тебе. Только забудь обо мне, не приблизься, не заметь!

Барек сам не замечал, что пытается отодвинуться как можно дальше от страшной спутницы. Вроде старался лежать неподвижно, но глупое тело вздрагивало и корчилось, и вот уже остался в стороне скомканный плащ, если не приглядываться, то может показаться, что под ним кто-то спит.

Али еще раз дернулся и покатился по траве на дно оврага.

Место для ночевки именно благодаря этому оврагу и выбрали. Не залезть врагу по крутому склону — сама природа путников с одного края охраняет. Трава от ночной росы скользкая. Бесшумно скатился Али на дно, а там потихоньку, пока не заметили, за кусты отполз. Поднялся на ноги, и помоги, о Аллах, правоверному!

Ночь выдалась безлунная. Али даже пожалел о проклятых белесых деревьях, их хотя бы можно было различить в темноте. Тут росли другие — тонкие, темные, корявые. Под ногами зачавкало. Что за несчастная земля, где человек не может позволить себе ходить в приятных ноге, удобных и легких туфлях без задников! Из-под ступни что-то выскользнуло, зашипело разгневанно. Вай мэ! Зря единственный сын Джаффара-ад-Дин порицает крепкие надежные сапоги!

Но что случилось? Разве может земля дрожать, словно костный мозг, и засасывать ноги идущего? Неужели… О горе!

Дикие жители севера не знают ужаса пустынь, но враг всякой жизни бросил на их земли болота. Так же, как зыбучие пески, подстерегает неосторожного путника готовая поглотить его трясина. Так же, как и пустыню, пересечь болото может только человек знающий…

Али в страхе затоптался на месте, пытаясь развернуться. Ох! Вязкая жижа обхватила ноги по колено. Барек чуть не упал. Что делать? Кричать, звать на помощь? Кто услышит? Кому придет в голову ночью бегать по болоту?

Чмак! Будто бурдюк с простоквашей бросили. Снова чмак, уже ближе. Показалось или нет, что тот большой холмик прежде торчал у кривого дерева? И был вроде поменьше, и два бледно-голубых огонька на нем точно не горели…

Волк завыл. Здоровенный зверь сидел на кочке неподалеку. Шкура его была бела, как благородное серебро, такого легко разглядеть в темноте. Вскинув морду к небесам, зверь снова завыл.

— Он мо-о-ой! У-у-ухо-о-оди!

Можно ли в волчьем вое услышать слова? Что только не покажется насмерть перепуганному человеку…

Мнимый холмик грозно раздулся. Прорезалась поперек алая полоса — пасть. Выдернулись из трясины длинные щупальца. Волк подобрался, изготовился к прыжку. Хищники будут драться за добычу…

Вконец перепуганная жертва заслонилась руками, присела. Топь захватила Али до подмышек. Какая смерть лучше: быть растерзанным волком, достаться неведомой твари или медленно утонуть в болоте? О Аллах! О отец мой, хитроумный Джаффар-ад-Дин! Мама…

— Хватайся за палку. Осторожно! Не дергайся, еще хуже завязнешь.

Али решился приоткрыть глаза. Утвердившись на кочке неподалеку, Вольга протягивал ему длинную сухую палку. Ни волка, ни болотной твари не видно, не слышно.

Али обреченно подумал, что тощий как жердь мальчишка нипочем не вытащит его, дородного и тяжелого, и ухватился за протянутую палку.

Вольга даже не пытался тянуть, а просто присел и положил палку перед кочкой в болото. Мелкая рябь взволновала топь, раздался звук, будто кто-то высасывал из шкурки сочную ягоду, и изумленный барек ахнуть не успел, как оказался возле кочки. А палка-то куда делась? Некая сила подпихнула Али под пятки, Вольга подхватил под мышки, и вот уже на кочке стоят двое.

— Теперь иди за мной. Только смотри, ступай след в след.

Прежде чем начать выбираться из топи, Вольга снова преклонил колени и ласково погладил спасительную кочку. Прошептал что-то вроде «Спасибо, болотная бабушка». Востроглазый Али заметил, что сухая трава здесь не топорщится в разные стороны, а лежит гладко, словно опрятно расчесанные пряди на голове пожилой почтенной женщины. Ох-ох…

Серебряные волосы Вольги были хорошо видны в темноте. Ничуть не хуже шерсти белого волка.

На стоянке не спали. Рыцарь Лотарь стоял у огня с мечом в руках, сторожко вглядывался в темноту. Полынноволосая Рена сидела на своей лежанке. В руках камешек, галька. Верхняя половина его белая, нижняя зачернена. Увидев Али, усмехнулась, камень в рукав спрятала.

Глава 4

Дорога, дорога,

Ты знаешь так много

О жизни моей непростой.

А. Шаганов

Спать этой ночью уже никто не ложился. Али, причитая, сушил над костром халат. Любознательный Лотарь, разбуженный посреди ночи и оставленный на страже, потребо­вал от Вольги рассказа и объяснений. Только Рена молча сидела у огня. Ни бодрая, ни сонная, ни веселая, ни печальная — равнодушная.

Едва занялся рассвет, пошли дальше.

На тракте путников нагнал купеческий обоз. Али чуть не вприпрыжку припустил навстречу. Люди! Хорошо! Телеги! Еще лучше! Может, подберут странников, не придется больше усталыми ногами длину дороги узнавать. Вольга вроде как принахмурился, но махнул рукой и пошел проситься у обозного вожака в попутчики. Ему не отказали, двое оружных парней в охране всяко лишними не будут. Особо обрадовались облаченному в кольчугу Лотарю. Платы не запросили, вместо нее путники охраняют обоз, с которым идут, докуда им нужно. Даже коней Лотарю и Вольге выделили, косматых смольских ло­шадок, из тех, что один купец продавать вел. А что, может, понравятся коники странникам, тут же и купят. Вольгу и Лотаря сразу выслали в дозор — гостеприимство гостеприимством, а тунеядничать на тракте не гоже. Али удобно разместился на вожделенной телеге. Рена ехала чуть в стороне. Так уж получилось, что все звери обоза старались держаться подальше от всадницы на черном коне.

Дорога была спокойной. В одном месте из кустов высунулись было без сомнений разбойные рожи, но им спокойно показали оружие, и рожи, покривившись, убрались. Оружными в обозе были даже женщины и дети постарше. За войну народ посуровел, понял, что чем дожидаться охраны и спасения от княжей дружины, которая и не успеть может, лучше самим о себе позаботиться.

А вообще же после войны разбойничков на дорогах поубавилось. Прежде-то мно­гие лихие молодцы в лес шли не от алчности и природной кровожадности, а с отчаяния или от ненависти к Братству. Когда поднялся на острове мятеж, в войну перешедший, придорожные тати быстро сообразили, что к чему, и немало их примкнуло к отрядам, гвоздящим балахонников. Когда бои кончились, многие бывшие разбойники, прижившиеся в дружинах, подыскавшие себе в лесных схронах жен и невест (в чащу-то целыми печищами уходили!), а то и вовсе подавшиеся в Божьи Псы, прежнее ремесло оставили. А тут еще новый император Дитрих да свои окаяновские князь Вадим и Торфинн эрл, принявший меч погибшей Исы, объявили воевавшим против Братства прежних грехов прощение…

Обо всем этом степенные купцы рассказывали на привалах Вольге и прочему обоз­ному молодняку. Смолен улыбался так, будто и без баек старших многое знал и помнил, но куда ему, в мятеж совсем маленьким должен был быть. То ли дело рыцарь, молодой, но бывалый. Лотарь охотно делился сказами о битвах, в которых ему довелось участвовать, и о странствиях по Ринку после войны. На седые волосы Вольги поглядывали с интересом, но ни о чем не спрашивали. Не принято. Война время жестокое, мало по чьим родичам Желя и Карна, плакальщицы вековечные, не голосили, негоже чужие раны тревожить.

Али все больше молчал, слушал, запоминал, думал.

О отец мой, хитроумный Джаффар-ад-Дин! Если бы твоему сыну досталась хотя бы малая толика твоего ума! Я в отчаянии, ибо я не могу понять… Я видел северных вар­варов на невольничьих рынках, когда облик их еще не был облагорожен жизнью в наших городах. Злобные или безвольные, они напоминали грязных презренных псов, снующих по базарам. Но здесь… О мудрый отец мой, здесь они почти как люди! Речи их разумны, житье мудро. Ты предупреждал меня, чтобы я был осторожен, говорил, что наш народ здесь ненавидят и запросто могут убить на улице мирного торговца. Но люди, с которыми я сейчас иду… Сначала на меня смотрели настороженно, но без ненависти — нет! — совсем без ненависти. Меня приглашают к костру, со мной делят пищу, мне отводят место для ночлега не хуже, чем прочим, со мной ведут дружелюбные беседы. Можно ли думать, что все миролюбивые люди острова собрались в один обоз?

А мои спутники? По всему выходит, что Вольга взял меня в плен. Почему же он об­ращается со мной не как господин с рабом, а как равный с равным, будто мы добрые по­путчики в мирном караване?

Вчера я решился спросить Вольгу об этом. Он ответил просто:

— А за что тебя ненавидеть, если ты зла никому не делаешь?

— Но я слышал, что на севере бареков часто убивают, приносят в жертву…

— Наши светлые боги человеческой крови не любят. А нордры многие и герумы Распятому верят, тот вовсе «Не убий!» велит. В бою врага одолеть честь, а безоружного да невиновного… Не по Правде это. А кого казнили — так те лиходеи наших людей похищали, чтобы рабами их сделать. Такому прощения нет.

Я отошел, смущенный. Мне кажется, Вольге отведено гораздо больше мудрости, чем полагалось бы ему по возрасту, для его серых глаз нет недоступного ни в видимом, ни в тайном мире, и скоро он узнает, зачем ты, о отец мой, прислал меня на северный остров.

Но его я не боюсь. Уже не боюсь его. Меня страшит та, кто называет себя Реной. Может ли быть правдой то, что я думаю о ней?

— Скучный мир! — пожаловалась Марена.

Она догнала Вольгу на тракте впереди обоза и теперь ехала рядом. Странно, но мы­шастый жеребчик смолена не страшился ни черного коня богини Смерти, ни самой всад­ницы.

— За ним приду не я, — ответила Марена так, словно вопрос был задан. — А лошади от меня шарахаются потому, что чуют погибель своих хозяев, боятся за них. Для тебя опасности нет.

Она помолчала, но, не дождавшись продолжения беседы, снова заговорила сама:

— Скучный мир. Люди делают не то, что им хочется. Вот он, — Марена указала на степенного предводителя обоза, толкующего на телеге с двумя купцами, — не любит дорогу, хочет лежать дома на печи и играть привязанным к веревочке кусочком бересты с котенком, которого откуда-то принесла его младшая дочь. И чтобы жена каждое утро подавала ему миску свежей сметаны. Но вместо этого он шатается по дорогам, хлопочет в городах, обманывает сам и следит, чтобы не обхитрили его. Даже когда он вернется домой, у него не будет времени ни на котенка, ни на сметану. В дороге он прошел мимо красивого цветка, который ему хотелось бы разглядеть получше, но он не остановился, потому что обоз должен идти дальше. Ему больше не увидеть этой красоты. Много дней пройдет, прежде чем купец вернется этой дорогой, а ближе к зиме моя милосердная сестрица Марцана унесет цветок в теплый край. Зачем человеку богатство? Ведь когда я приду за ним, он не сможет забрать его с собой.

— Зато его дети будут жить безбедно…

— И заниматься тем, что им не нравится, чтобы уже их дети… Мне скучно смотреть на людей, когда они делают что-то без удовольствия. Кажется, что такая жизнь не очень-то и нужна, если они тратят ее… Сыграем? — вдруг спросила богиня Смерть, достав из рукава пригоршню черно-белых камешков. — Белой стороной вверх — человек остается в Яви, черной — я забираю его.

— Нет.

— А если здесь есть камень кого-то из тех, кого ты знаешь, кто дорог тебе? И у меня он должен упасть черной стороной вверх, а тебе повезет больше?

— Нет!

— Как хочешь…

Богиня Смерть чуть тронула коленями бока черного жеребца, направляя его прочь от Вольги.

— Марена! Подожди.

Она обернулась.

— Ты говоришь, что тебе скучно смотреть на людей в этом мире, потому что они делают не то, что им хотелось бы. А на твоем острове?..

— Почему ты спрашиваешь об этом? Ведь когда ты наконец придешь туда, мы будем вместе, нам не будет скучно… Я поняла, ты заботишься о своих. Об ушедших и тех, кому еще предстоит этот путь. Нет, и на моем острове они никогда не занимаются тем, что им не хочется делать. Там у них уже вообще нет желаний.

Какие у нее глаза… У оленей бывают такие — от века до века заполненные чернотой теплой безлунной ночи, бездонные, загадочные. Хочется, раз заглянув в них, смотреть бесконечно долго, не отрываясь, не думая ни о чем, кроме них, растворяясь, сливая душу с ее душой. Но она отводит взгляд, как и пристало благородной даме.

Нездешнее имя. Нездешняя красота. Да и могла ли она родиться в этом мире, с его грязью, кровью, несправедливостью, в мире, где каждого живущего ожидает смерть?

Оградить ее от любой опасности, от боли и тягот, горя и ужаса… разве не в этом долг рыцаря, исполнение обета, данного Божьим Псом… веление души Лотаря фон Эл­ленштайна?..

Купцы всюду одинаковы. Светлобородые белолицые нордры и смолены ни повад­ками, ни разговорами, ни интересами не отличались от смуглых бритоголовых бареков, собирающихся в центре Ахеддина, в доме Джаффара-ад-Дин. Друзей отца. Хотя это толь­ко маленький Али называл их так. Вскоре хитроумнейший торговец Бары объяснил не­смышленому сыну, что у купцов друзей не бывает. Только те, с кем связан торговыми де­лами. С ними можно пить кофе и шербет, вести долгие беседы, жениться на их дочерях и сестрах, но верить им нельзя. Ибо нет бога, кроме Аллаха, и закона, кроме данного под­данным мудрейшим эмиром, они словно солнце и луна на небосводе, но не эти светила указуют путь идущим через пустыню караванам, а лучезарная Эль-Шалель, Алмаз Проро­ка. Так и купца ведет по жизни его звезда — выгода. Если присоединяющийся к каравану приведет слабого верблюда и отстанет в пути, его не станут ждать, и никто не посадит его рядом с собой, ибо целый караван важнее одного путника и никакой верблюд не выдер­жит двух седоков. Если тот, с кем долгие годы связывали тебя торговые дела, разорится, не давай ему денег просто так, ни в рост, ибо от этого может уплыть и твое богатство. Так говорил хитроумный Джаффар-ад-Дин.

Али слушал, запоминал, старался постичь мудрость торговцев. Он знал наперечет все товары в лавке отца, цену их, настоящую и ту, которую следует называть разным по­купателям. Увидев хурджины, привязанные к спине верблюда, мог сказать, откуда пришел караван. Знал, где лучше покупать и кому лучше продавать и многие другие тайны базара. Но стоило хитроумному Джаффару-ад-Дин уехать из города, как сын его, оставив лавку на приказчиков, отправлялся на окраину Ахеддина, туда, где возле маленького белого домика в тени старой чинары собирал учеников мудрый лекарь Хусейн-ибн-Салах, отец матери Али. И здесь молодому торговцу нравилось гораздо больше, чем на базаре или даже в родном доме, ибо тайны трав, минералов и человеческого тела влекли его гораздо сильнее добротных и худых товаров и даже монет разных стран. И гневался почтенный Джаффар-ад-Дин, узнав, что сын его снова терял время попусту, сбежав к своему выжившему из ума деду. Да, выжившему из ума, будь даже борода его трижды длинна и бела, и зять готов повторить это при всем Ахеддине, потому что как еще можно сказать о человеке, слава которого гремела по всей Баре, но тот отказался стать придворным лекарем самого эмира, а предпочел собирать оборванцев и учить их науке врачевания? О, шайтан накрыл хвостом разум старого Хусейна, потому незачем Али ходить к нему! Никогда сын почтенного Джаффара-ад-Дин не станет лекарем, да будет тому свидетелем весь базар Ахеддина!

Али вздохнул, поудобнее устраиваясь у телеги. А не для того ли, в самом деле, сна­рядил отец сына на далекий остров, чтобы убрать подальше от неугодного деда? Уж кому, как не многомудрому Джаффару-ад-Дин, знать, что никогда не получится из северян хороших рабов? Вах, женщины этой земли приятны глазу, молоко и мед они, серебро и золото, луна и солнце. Но красавицы эти умирают прежде, чем удается довезти их до невольничьего рынка в Гайзе. Чахнут от тоски, или, стоит немного недоглядеть, и тогда, подумать страшно, невольницы сами руки на себя наложат. А если все же удастся сохранить какую и продать, она зарежет своего господина в первую же ночь. Вай мэ, видом они прекрасны, как пэри, но в душе свирепы, как ведьмы пустыни!

Ой-ой, о чем думаешь, несчастный, сам угодивший в плен?!

Али поискал глазами Вольгу, своего хозяина. Тот стоял неподалеку, объясняя что-то рыцарю Лотарю.

— Нож прячется в наручь. Он довольно легко выходит оттуда. Смотри, делаешь так, так и так…

Неволя всегда позорна для человека, родившегося свободным. А уж иметь хозяи­ном такого щенка… Несмотря на все его знания и умения… Ему, верно, и восемнадцати нет…

— Да, поднять и удерживать тяжело. Но стоит научиться правильным движениям, подстроиться под нрав этого меча, понять его, и в битве вы с ним будете трудиться на рав­ных…

Теперь Вольга и Лотарь рубились на наскоро выструганных из палок мечах. Рыцарь обучал смолена, и без того неплохо владеющего клинком, новым приемам. Вольга только что не светился от восторга. Нашел наставника в ратной науке.

Тот, в ком Али подозревал непознанную нездешнюю мудрость, кого прежде боялся сильнее демонов ночи, оказался из той же породы, что и мальчишки с улиц родного Ахед­дина, которые сначала разбивают носы сверстникам, а потом, привлеченные блеском круглых щитов, уходят из дому, чтобы стать воинами. Если у родителей глупцов доста­точно денег, они стараются пристроить детей в гвардию или хотя бы в городскую стражу. Ежели нет — возжаждавший подвигов отправляется на северную границу. Редко кто возвращается оттуда.

Окаян десять лет трясла война. Здесь выросло целое поколение, научившееся дер­жать оружие раньше, чем вошло в возраст разумности. Несчастная земля…

Покачав головой, Али подсел к костру, у которого обозники слушали очередного рассказчика.

— …Вот, значит, — неспешно говорил сивобородый смолен в белой рубахе с красивой вышивкой по вороту, — медведица на дыбки поднялась, на него идет. Оно понятно, за детей своих заступается… Упер Незван рогатину в землю, ждет. Вдруг как налетит на него кто-то! Зверь? Да разве зверь кулаком в харю метит? Незван в валежник улетел, вы­лезает на четвереньках, злой, как балахонник. Видит, стоит на поляне парень. В черной рубахе, в сером плаще. А на поясе меч, словно у дружинника. И держит тот парень медведицу за плечи, ровно бабу, и что-то ей говорит. А зверина ревет, клыки кажет, но ни ломать, ни лапой бить не торопится. Ну, парень ей что-то поговорил, медведица вроде по­успокоилась, фыркнула, на четыре лапы опустилась, медвежатам своим башкой мотнула, и пошли они все в чащу. А парень к Незвану повернулся. Тот глядит, а у лесовика морда волчья! Эка страсть! Незван как был на четвереньках, так прочь и помчался. Сам не знает, как на дорогу выбрался. Там люди на телеге ехали. Чуть на вилы Незвана не подняли, ду­мали, чудище какое из чащи лезет. Хорошо, признали. Зовут его в печище ехать, а тот с четверенек подняться не может. Воет — заколдовала-де нежить! Потом ничего, отошел. Только на охоту теперь не то что, как прежде, в неурочное время, в самую пору сунуться не решается. Сухостоине, которую на дрова рубит, и то поклонится. А ведь первый на всю округу хитник был. Вот как его Серебряное Пламя проучил.

— Правда, что ли, у него морда волчья? — с недоверием спросила молодая смоленка. — А я вот слышала, Серебряное Пламя совсем как человек…

— Это кому как, — подмигнул рассказчик. — Такой, как ты, красавице, и добрым молодцем явиться может. Только вот, люди говорят: лицом он юн, а волосы седые. Как вон у Вольги нашего, — мужичок кивнул на подошедшего смолена.

Бойцы завершили поединок и, смеясь, возвращались к обозу. Вольга зализывал све­жую ссадину на костяшках пальцев. Попало-таки деревяшкой.

— Лист ладони друга лучше бы приложил, — вырвалось вдруг у Али.

Вольга и Лотарь переглянулись. Смолен опустился рядом с бареком на колено. В знатных домах Ахеддина, наоборот, рабам полагалось садиться, а то и ложиться на землю, разговаривая с хозяином, ибо негоже слуге смотреть на господина сверху вниз.

— Ладонь друга? А что это за растение?

Вольга облокотился на рукоять упирающегося в землю меча. Улыбался. Смотрел прямо. Вид невольника не должен оскорблять взор господина…

— Растение это можно собрать подле больших и малых дорог, — буркнул Али, припоминая поучения Хуссейна-ибн-Саллах. — Лист его похож на протянутую дружескую ладонь, потому и названо оно так. Усмиряет кровь, залечивает раны, утишает боль…

— А, это знаю, у нас его подорожником зовут! — обрадовался Вольга. — А ты откуда так в травах осведомлен, барек?

— Думаешь, моя родина — голая пустыня, где растет только верблюжья колючка? — осмелел Али. — В Ахеддине много зелени, а ученые люди сами выращивают для себя травы и цветы. Мой дед — известнейший в Баре лекарь. Он учил меня, и многие травы из тех, что не увидеть у нас, я теперь узнаю по картинкам из иноземных книг и свитков. Вот это, — барек указал на тоненький стебелек, — сердце ребенка.

— Пастушья сумка…

И потекла беседа. Лотарь, не столь сведущий в травах, постоял, послушал, покачал с улыбкой головой и пошел тихонько прочь. Лекарю и лесовику разговоров хватит надол­го.

Вольга устал. Скажи он Али, что, выискивая в памяти названия целебных трав, уто­мился так, будто разыскивал и выдергивал из земли сами растения, барек удивился бы безмерно. Для него, внука и ученика лекаря, перечислить два десятка полезных листьев, корешков и ягод — все равно, что баеннику песню спеть, слова сами на язык ложатся. Лесовику же названия ни к чему. Если понадобится кого-то послать за лекарством, так легче описать ему внешний вид травки, а если придется самому рыскать, так тем более имя ее не больно нужно.

Но все же Вольга старался, припоминал знахарские слова, которыми сыпал некогда старый ведун Любомудр, поучая молодого Кудряту. Знающий дед был глуховат, говорил громко, оттого к премудростям знахарского дела приобщились все члены небольшого от­ряда, подстерегавшего Ревнителей у дорог Дудочного леса. А ведь пригодилось же…

Смолен был доволен. Удалось разговорить барека, унять его страх. Нельзя доверять тому, кто боится тебя. Такой попытается уничтожить, ударит в спину, а не хватит сил — предаст. В странствиях своих Вольга не однажды с таким сталкивался. Научился разли­чать людей, если нужно было, старался казаться тихим, безобидным. Юная внешность тут тоже помогала. Смешно бояться хрупкого мальчишку, которому, на вид, едва ли достанет сил размахнуться мечом.

Поначалу Вольга не хотел присоединяться к обозу. Здесь были люди, знавшие его прежде и много что могущие рассказать. Да и лошади… Но все оказалось не так уж плохо. Невозмутимых купеческих лошадок не смог бы, верно, испугать даже огненный град, слу­чись вдруг такому выпасть на дорогу перед обозом. А у тороватых хватало дел и без того, чтобы сплетничать о молодом смолене. Купеческий сын Али прекрасно ужился с окая­новскими торговцами. Лотарю здесь тоже были рады. Оставалось подождать еще несколь­ко дней, чтобы пообвыклись, чтобы перестал барек вскакивать от каждого шороха и ис­подтишка следить за «господином», а потом поднять ночью Марену и тихо уйти подальше от людей. Если уж богине Смерти взбрело в голову зачем-то пересечь остров с восходного побережья до закатного, то пусть хотя бы спутников у нее будет поменьше…

— Лотарь фон Элленштайн, ты рыцарь?

— Да, госпожа моя. На восьмой год войны в замке Альтендорф принял меч и шпоры из рук Дитриха, герцога Лорейнского, нынешнего императора, опоясан Бертильдой Ольгейрдоттир, нашей милостивой императрицей, да будут долги и славны годы их обоих…

— Ты мог бы просто ответить «да». Я не спрашивала тебя, ни когда ты был посвящен в рыцари, ни кто были твои восприемники. Люди постоянно сетуют, что скупо отпущены им миги жизни, но тратят их на никчемную суету и болтовню… Рыцари должны исполнять желания дам?

— Да, госпожа моя, если желание это не обращено во вред людям и не предполагает свершения поступков бесчестных.

— Мне скучно. Я хочу, чтобы ты сыграл со мной в одну игру. Видишь эти камешки? Одна сторона их белая, другая зачернена. Твой цвет белый, мой — черный. Мы будем бросать камешки по очереди. Каждый забирает те, которые упали его цветом кверху. Это очень простая забава, но играть можно всю жизнь.

Спроси любого, кому доводилось проводить в пути много дней, — что в походе всего больше любо? Почти каждый, не покривив душой, ответит: привалы вечерние. Окончен день с тяготами его и трудами, дарят теплом костры, побулькивают на огне котлы с вкусным сытным варевом, и бывалые люди ведут речь о чудесах, случающихся порой под небом. Разные это истории, страшные и веселые, долгие и короткие, то в землях за тремя морями то, о чем бают, случается, то в селенье родного деда рассказчика. Текут разговоры, один в другой переливаются, быль цепляется за небыль, и вдруг самый молчаливый в обозе поведает такое, что только ахнут люди изумленно.

— Один человек из Ахеддина встретил на базаре Смерть, — рассказывал Али изум­ленно притихшим слушателям. — Он испугался, но Разлучительница Собраний только удивленно посмотрела на него и прошла мимо. Человек бросился к мудрецу за советом. Мудрец сказал: «Садись на самого быстрого коня и скачи в Альгандру, там Смерть тебя не найдет». Человек послушался и за одну ночь добрался через пески до блистательного города, и мало кто смог бы проделать этот путь так быстро. Но у ворот Альгандры он снова увидел поджидающую его Смерть. «Как же так? — удивился человек. — Ведь вчера я видел тебя на базаре в Ахеддине?» «Да, — ответила ему Пресекательница Путей, — поэтому я так удивилась, встретив тебя там — ведь Аллах повелел мне сегодня на рассвете забрать тебя от ворот Альгандры».

— Ну! — протянул прожаренный морским солнцем светлобородый нордр. — Эту историю рассказывают во всех чайханах на побережье Бары. Только города разные называют.

— Да, но я знаю истинную! — гордо воздел перст Али. — Мне ведомо, что случилось потом. Человек сказал Смерти: «Не в наших силах противиться воле Аллаха. Но прошу, дай мне небольшую отсрочку, ибо я узнал короткий путь от Ахеддина до Альгандры и хотел бы написать о нем своим детям и передать письмо с надежным гонцом». Смерть согласилась, и дети того человека, узнав о коротком пути через пески, стали водить по нему караваны, и это послужило богатству и процветанию купеческого рода аль-Газир, из которого происхожу и я…

— Все верно, человече, — раздался за спиной Али холодный ровный голос. — Почти. Ты соврал в одном: смерть не слушает ничьих повелений. Но и сама она не вольна выбирать тех, кого заберет из этого мира. Все решает случай. Как в игре.

Али замер, боясь оглянуться. О, недаром говорят, что у шайтана длинный язык!

Сделав шаг, Рена оказалась сбоку от барека.

— Сыграем? — полынноволосая дева протягивала южанину горсть половинчатых — одна сторона белая, другая черная — камешков. — Посмотрим, сколько сможешь выиграть ты.

— Это глупая игра, госпожа, — Али судорожно сглотнул. — Она не достойна тебя. Умеешь ли ты играть в шахматы? Ежели нет, то я с удовольствием и почтением обучу тебя этой забаве мудрецов.

Глава 5

Правда ли, что мы звали друг друга «Брат мой»?

Лора Провансаль (Л. Бочарова)

Дозоры обозники расставили толково. Двое оружных всадников едут впереди, так, чтобы их было видно, двое на таком же расстоянии сзади. Остальные разъезжают вдоль обоза. Так уж повелось, что Вольга и Лотарь всегда становились в одну пару. Славно отправляться в дозор с человеком, которому доверяешь.

Лошади неспешно шли шагом. Они тоже были стражами, эти невысокие лохматые лошадки. Не шибко быстрые, да и не поскачешь резво по смольским лесам, но на редкость выносливые, легко обучающиеся разным проделкам и отменно чующие опасность. Так же как и их всадники. Люди покачивались в седлах словно сонные, разморенные приветливым солнышком, борясь с ленью, но самострелы сторожко лежали поперек седел. Движения хватит, чтобы подхватить, выцелить врага, нажать на скобу.

— Добрин рыцарь!

Рядом с лошадью Лотаря шагал рыжий мальчишка из обоза. Сын купца, везущего соленую рыбу из Тинггарда в Воеславль, он с любопытством следил, как рубятся на выструганных из палок мечах Вольга и герумский рыцарь, вздыхал, поглаживая рукоять висящего на поясе ножа, верно, тоже хотел попроситься в ратную потеху, но стеснялся. Он и сейчас краснел, даже густо усыпавшие лицо веснушки не могли этого скрыть. Как же, не к соседу обращается, к настоящему воину! Даже принятое только у герумов слово «добрин», сильно укоротившееся «добрый господин», по такому случаю припомнил.

— Добрин рыцарь! А… Уф… Расскажите о вашем ордене!

Попросил и, испугавшись своей смелости, порскнул в сторону, даже попытался спрятаться за лошадь подъехавшего поближе Вольги.

— Отчего же не рассказать, — улыбнулся Лотарь. — Наш орден был основан в самом начале войны святым отцом Мартином Аскхеймским, Мартином Волчьим. Прежде он был духовником Бертильды Ольгейрдоттир, отправился вместе с ней в Лорейн, где она стала женой герцога Дитриха, но потом вернулся на Окаян. Он ходил по городам и селеньям и говорил с людьми. Прежде этим занимались адепты ордена Проповедников, но они пытались донести до язычников слово Божье, а отец Мартин говорил о злых и недостойных деяниях Братства Ревнителей Истинной Веры, о том, что они гневят Господа. Конечно, безлицые охотились за ним. Один раз им удалось схватить отца Мартина, но его отбили… волки. Подвижник проповедовал диким зверям, и они слушались и почитали его. Даже нежить умел он обратить к добру. Однажды отец Мартин пришел в замок барона Фридриха фон Ловена…

Для Лотаря фон Элленштайна это было легендой. Для Вольги — недавним прошлым.

Свет, проникающий сквозь цветные стекла витража, ложится на каменный пол яркими пятнами. Красные, зеленые, желтые… Вольге вдруг вспомнилась поляна, густо усеянная грибами. Вогнутые шляпки как разноцветные плошечки…

На витраже изображен человек в архиепископском одеянии. Протянув руки и склонив голову, он благословляет ягненка и неведомого желтого зверя с гладким телом и косматой головой, улегшихся у его ног. Вся троица расположилась на белой ленте. Черные острые герумские буквицы неохотно сложились в слова: святой Беренгар.

— Почему он ушел? — барон Ловен сделал шаг, и цветные пятна любопытно поползли по его сапогам, одежде. — Я обещал ему защиту и покровительство, я предлагал свой замок для резиденции нового ордена.

Оловянный кубок, смятый могучей рыцарской рукой, запрыгал по плитам каменного пола.

— Хорошо, что вы пришли. Я сейчас же начну собирать отряд. Балахонники не захотят умертвить столь прославленного еретика тихо и незаметно, они решат устроить пышную казнь. Мы успеем!

На пороге барон Фридрих остановился.

— Как только мы освободим отца Мартина, вы должны будете уйти. И больше никогда не попадаться ему на пути. Нежити нечего делать рядом со святым человеком!

Слишком поздно.

В прошлый раз отца Мартина везли в столицу трое герумских недорослей, совсем недавно вступивших в Братство и случайно натолкнувшихся на «преопаснейшего еретика». Прижать их на дороге было совсем не трудно. Один так и не вышел из кустов, отлучка в которые и стала причиной остановки. Двое других ползали в пыли и молили о пощаде. Убивать их было противно и бессмысленно. Кто из них, рассказывая о случившемся нынешнему Великому Магистру Братства, заявил, что вероотступника отбила волчья стая? Кто бы ни был, все же посовестился превращать человека и волка в легионы демонов, вырвавшихся из пекла…

В этот раз отряд Братства возглавлял сам нынешний Великий Магистр. Какой смысл куда-то тащить еретика, когда можно насладиться зрелищем его сожжения здесь, в Капе, городке, где он и был схвачен. Заодно и острастку местным дать. Городок-то нордрский. На Ринке имя Мартина Аскхеймского мало что скажет людям, но по мятежному острову слухи о казни ересиарха разлетятся быстро.

Ревнители окружили помост с поленницей и привязанным к столбу осужденным неплотным, но внушительным кольцом. Стоят лицом к народу, в балахонах цвета запекшейся крови, лица закрыты гладкими металлическими пластинами, в руках алебарды. Воплощение герумских представлений об облике смерти… Вольге послышался тихий ехидный смешок.

Слишком поздно.

Отряд Фридриха фон Ловена ждет на дороге. Даже если догадаются, им не войти в город. Сюда легко было проникнуть двум незаметным странникам, но не ватаге вооруженных рыцарей.

Горящий факел не спеша склоняется к куче хвороста. Слишком поздно! Так что же, стоять и смотреть?!

Вольга взглянул на Сера. Вожак стоит, сложив руки на груди, чуть наклонив голову, прикрыв нечеловеческие изумрудные глаза. Смирился? Или что-то замышляет? Слышит? Чует?

Движение оборотня осталось незаметным даже для Вольги. Просто завопил вдруг опрокинутый на землю балахонник, да на высокой поленнице рядом с осужденным еретиком очутилось жуткое чудовище, стоящее на двух ногах, даже облаченное в человеческую одежду, но со звериными лапами и волчьей головой на плечах. Шерсть нежити была бела, и от этого становилось еще страшнее. Грозный вой пронесся над площадью. Схватив палача, демон поднял его над головой, тряся и теребя, словно тряпичную куклу.

Толпа испуганно ахнула и тут же замолчала, словно некая гигантская ладонь разом зажала рты всем этим людям. Неужто деяния Братства и вправду переполнили чашу терпения не только Господа, но и Отца Зла? И в обрушившейся на площади тишине Вольга ясно различил приближающийся стук многих копыт.

Рыцари! Сумели прорваться! Через несколько минут будут здесь! Но эти минуты еще нужно отобрать у судьбы. Безлицые, менее запуганные, чем простые селяне и горожане, зашевелились, заозирались, приходя в себя. Горящий факел валяется на земле, но много ли времени потребуется для того, чтобы истыкать стрелами приговоренного и вылезшую откуда-то нечисть? Нужно отвлечь, озадачить их, нужно новое чудо, пока не совсем еще отошли от первого.

Вольга перепрыгнул через сбитого Сером, все еще копошащегося на земле безлицего и вскочил на помост. Сдернул с плеча лук, наложил стрелу, рванул тетиву. Все на одном дыхании. Кем он сейчас видится людям? Святым Вульфгаром, истребителем нечисти? Уллем-лучником? Да хоть Зевоной-Охотницей, зачем-то принявшей мужской облик, лишь бы поверили, лишь бы остолбенели, засмотревшись. Противостояние добра и зла. Стрела, нацеленная в грудь вожака, не должна дрожать. Нужно, чтобы все стоящие сейчас на площади поверили: это по-настоящему, это всерьез. Оскал на волчьей морде Сера вызван не яростью, а диким напряжением — при всей силе оборотня ему трудно удерживать поднятого в воздух дюжего детину. Но в глазах одобрение: «Все правильно делаешь, волчонок!».

Люди на площади со стоном валились на колени, дергали Ревнителей за полы балахонов, заставляя их тоже склониться перед явленным чудом. Еще немного… Да!

Заметался, отражаясь от стен окружающих площадь домов, зов рога. Затрепетал на ветру штандарт барона с Кристального озера — черный феникс на багряном поле. Заблестели на солнце латы. Рыцари, вассалы и друзья Фридриха фон Ловена словно булатный клинок рассекали площадь.

Метко запустив палачом в уже сломавших строй Ревнителей, Сер подскочил к отцу Мартину, острейшим каменным ножом вмиг перерезал веревки, стягивающие тело священника, и швырнул того на помост. Свалил Вольгу, пнув парня под колени.

— Нечего изображать чучело для упражнений в стрельбе.

Ревнители были смяты в мгновение ока. Вконец ошалевший от всего увиденного народ разбегался по соседним улочкам.

Сняв шлем, Фридрих фон Ловен подошел к помосту и, почтительно склонив голову, подал руку растерянному и помятому отцу Мартину.

— Пойдем с нами, отче.

Кто-то дернул Вольгу за плащ. Неприметный белобрысый мужичок — таких на дюжину двенадцать, вот только глаза странные, словно камни изумруды — кивком указал в сторону городских ворот. Кто вздумает останавливать странников, решивших задать деру из города, посреди которого такая жуть творится?

Заворачивая за угол, Вольга оглянулся. Отец Мартин, уже посаженный на смирную лошадку, со всех сторон окруженный рыцарями-защитниками, озирался, высматривая кого-то.

Прости, отец Мартин. Этот день в хрониках Божьих Псов будет отмечен как день основания ордена. Впереди годы войны, осаждаемые балахонниками монастыри Проповедников и рыцари нового ордена, сражающиеся на их стенах. Впереди полутемные скриптории — свечи надо беречь, а все масло кипит в котлах — и люди в рясах, надетых поверх доспехов, торопливо, не заботясь о красоте буквиц, переписывающие книги. Впереди лазареты и убежища, куда Божьи Псы будут приводить перепуганных, истерзанных войной людей. Впереди вхождение в Лагейру Дитриха Лорейнского и Берканы Ольгейрдоттир и битва на Бурых Пустошах, где две враждующие армии сойдутся с одинаковым кличем: «За Бога и императора!».

Прощай, отец Мартин. По правую руку от тебя стоит барон Фридрих фон Ловен, твой защитник, будущий сподвижник и ученик, первый, кто уверовал в твою святость, неотступная тень твоя. В балладах тебя будут сравнивать со знаменем нового ордена, а брата Фридриха — с надежным древком. Мы оставляем тебя под его защитой. Так надо, отец Мартин. Наверное, так надо. Прощай, отец Мартин. Прости.

— …Он воистину свят! Не постной жизнью, а делами, словами, помыслами. Будто сияние света за плечами его. Кажется, что он воочию видел Господа…

— А почему Божьи Псы? — рыжему не было дело до какого-то старца, будь он хоть трижды светел и свят. Имелись вопросы поважнее.

— Многие считают, что орден был так назван из-за наших шлемов. Видел, наверное, такие, с забралом, как острая морда. Бацинет, «собачья голова». Но подобные шлемы носит половина рыцарей Империи. Дело в другом. Мы долго искали название. Отец Мартин проповедовал диким зверям, они не раз спасали его от Братства. «Божьи волки»? Это больше подошло бы дружине язычников-нордров. Их одноглазому Одину вроде бы служат два волка…

— Да. Гери и Фреки, — вклинился Вольга.

— Спасибо. Запомню. Мы решили назваться Божьими Псами. Собака верна, отважна, способна отдать жизнь, защищая человека. Не это ли принципы служения нашего ордена?

— А… Я, когда подрасту, может, тоже к вам… Дюже охота подвиги разные совершать.

— Истома! Истома! — донесся от обоза женский голос. — Истома! Да что ж ты, наказание, все к добрым людям-то пристаешь, будет на тебя угомон аль нет?

Рыжий Истома втянул голову в плечи.

— Благодарствую! — и бегом кинулся обратно к обозу. Вот он, главный страх будущего героя — мамка дюже строгая.

Смолен и герум снова остались одни на дороге.

— Я часто рассказываю про орден, — сказал вдруг Лотарь. — Мальчишкам интересно.

«Но ты почему-то даже не слушал», — угадал Вольга непроизнесенный конец фразы.

Тьфу ты, болото гадючное! Задумался, ошибся, забыл, что нужно вести себя как по внешнему облику подобает — проявлять интерес, удивляться, восторгаться, слушая о том, что и так прекрасно знаешь, или же сам в этом участие принимал. Семнадцать годов тебе, Вольга, отныне и навечно, с каждым годом все больше событий, о которых ты «я помню» говорить не вправе. Привыкай. Тертость, опытность, умение владеть оружием можно пока оправдать последними годами войны и нынешним тревожным временем. Но не может простой человек помнить то, что было до его рождения.

— Я в прошлом году на Кристальном озере был, — выкрутился смолен. — Самого отца Мартина видел, истории слушал. А тебя кто в рыцари посвящал?

— Императрица наша славная Бертильда Ольгейрдоттир поясом опоясала.

— И что, близко ее видел? Красивая?

Об этом можно спрашивать. После войны слава Бертильды Ольгейрдоттир гремела по всему Окаяну. Падчерица отважной Исы эрла, жена герцога Дитриха Лорейнского, это она убедила мужа поддержать мятеж на острове, сама водила дружины в битву. Это ее отрядам открыла ворота Лагейра. Это про нее слагали на Окаяне песни и саги. Множество юнцов на острове были влюблены в императрицу, ни разу не видев ее.

— Она очень красива, — искренне ответил Лотарь. — Она много прекрасней всех дам и девиц, которых я видел прежде… — на миг запнувшись, рыцарь быстро оглянулся назад, на всадницу на черном коне, едущую чуть в стороне от обоза, — прежде чем встретил ее. Ольгейрдоттир опоясала меня рыцарским мечом, а супруг ее, Дитрих Лорейнский, надел мне шпоры и вручил меч. Видел я и наследника царственной четы, принца Хокона.

У Берканы сын… У ее ребенка мог бы быть другой отец. Если бы тогда… А что тогда? Беркана, нечисть лесная? Или император Вольга Окаяновский? Славное имечко, нечего сказать! А уж правитель был бы! Нет, таких уж точно не было, нет и не надо! К мраку!

Вольга поднял голову.

— Лотарь! Птицы!

Птицы. Всю дорогу они сопровождали обоз. Стрекотали пестрые сороки, с безопасного расстояния издеваясь над людишками, обсуждали пришельцев мелкие лесные пичуги, стучали клювами дятлы, пару раз котенком пропищал из-под облаков коршун. Почему же сейчас все они замолчали?

Рыцарь понял. Сжимая в руках изготовленный к стрельбе арбалет, он зорко озирал лес за обочиной. Глупее места для нападения придумать нельзя! Мелкая незначительная поросль по краям тракта, дальше прозрачный сосновый бор, уходящий вверх по склонам. Кроны у сосен редкие, стволы гладкие, засаду тут не устроишь. И птицы… Подбирающийся к дороге враг переполошил бы крылатый народец, заставил бы его подняться в воздух, а не прятаться в лесу.

Вольга приподнялся в седле и широко развел руки в стороны — знак охране обоза: опасность грозит с двух сторон.

— Скачи назад, — сказал смолен Лотарю. — Пусть собираются, встают плотным строем вдоль телег. Это придет из леса.

Рыцарь развернул коня, но добраться до обоза не успел. Две темные длинные, словно сухие лесные руки, ловко минуя сосны, вырвались из бора и, сграбастав Лотаря корявыми пальцами, выдернули его из седла. Рыцарь упал на землю, сильно ударившись лицом и грудью. Сдавив с невероятной силой, деревянные руки поволокли его в лес. Вырваться невозможно. Успеет ли он хотя бы вытащить меч, прежде чем чудище разорвет его, словно обжора жареную курицу?

Сухие Руки! Надо было догадаться! Теперь поздно ругать себя.

Сбросив стремена, Вольга вскочил на седло и оттуда прыгнул на Сухие Руки. Удалось! Поймал! Так могла бы квакнуть лягушка, ухватившись за ногу долговязой цапли…

Кора под ладонями была больше похожа на грубую кожу.

Что — железо или огонь — заставило чудище появиться на свет? Ударить мечом? Он сам из рорка, симарглова древа, не поможет.

Лотарь вскрикнул. Шлепнув рыцаря о землю, чудище перехватило его за руку, за десницу, сжимающую меч.