Бесплатный фрагмент - Спецслужба Императрицы

Илья Тамигин

Спецслужба Императрицы

Посвящается моей любви на всю жизнь — жене Наташе

— И настанет царство Истины?

— Настанет, игемо́н, — убеждённо ответил Иешуа.

— Оно никогда не настанет! — вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся.

М. А. Булгаков. «Мастер и Маргарита»

От Автора

Эта история выдуманная, но в основу её положены реальные исторические штрихи. Все персонажи, населённые пункты, технологии, а также синий цвет вымышлены. Реальны только любовь, верность долгу, жизнь и смерть. Если кто-нибудь уловит сходство кого-то с кем попало, то пусть радуется, что ему повезло. И ещё: Автор не несёт ответственности за любую идеологию, верования, а также поступки действующих лиц.

Пролог

1885 год.

— Итак, господа присяжные заседатели, каков ваш вердикт?

Старшина присяжных, купец первой гильдии Кондратов, встал и, откашлявшись в кулак, гулко пробасил:

— Невиновен, Ваша Честь.

Подсудимый, коллежский регистратор Весьегонов, расправил сутулые плечи и поправил pince-nez на носу. Оправдали! Вот, товарищи обрадуются! И газеты раструбят о его подвиге на всю Европу! Адвокат — молоде-ец: представил застреленного генерала-жандарма Вебера сущим негодяем, лично издевательски хлеставшим по щекам арестованных борцов с самодержавием! А Геннадия Весьегонова, наоборот, изобразил белым и пушистым человеком, готовым принять мученический венец за свои убеждения и деяния. Короче, избавил скромный почтовый чиновник многострадальную Россию от чудовища в голубом мундире.

Дочь убиенного, Татьяна, сидящая во втором ряду, ахнула: как, невиновен? А свидетели, на глазах у которых этот почтарь стрелял в папу? А пистолет, вырванный из его руки? А признательные показания? Всхлипнув, она сунула дрожащую руку в сумочку и схватила револьвер. Проклятая перчатка зацепилась за что-то, и вытащить пистолет никак не удавалось. Внезапно на её запястье легла крепкая рука. Татьяна оглянулась: её держала сидящая позади неё дама в шляпке с густой вуалью.

— Ni ici, ni maintenant*, — жёстко прошептала дама, — Идите за мной!

*Не здесь и не сейчас — франц.

Татьяна вслед за ней вышла из зала суда. Северный ветер заставил поёжиться и плотнее запахнуть пальто. Дама вскинула руку, и немедленно подкатила карета, запряжённая четверкой буланых. Два лакея, но не в ливреях, а простых сюртуках, хотя и одинаковых, соскочили с запяток. Один открыл дверцу, другой откинул лестницу в три ступеньки.

— Садитесь! — приказала дама.

Таня помедлила: всё было как-то странно. И карета эта… Очень дорогая, но ни герба на дверцах… ничего. И кони — сущие красавцы! Не только в масть подобраны, но и по возрасту совпадают.

Из-под вуали нетерпеливо сверкнули глаза, и Таня вошла в приятно пахнущее новой кожей и дорогими духами нутро экипажа. Дама легко вспрыгнула следом. Карета, мягко покачиваясь на рессорах, покатила в сторону жиденького петербургского заката. Ехали молча, миновали Летний Сад. Голый и унылый из-за облетевших деревьев, он простодушно выпячивал обнажённые прелести статуй античных богов и богинь. Скоро их укроют рогожей на зиму… Таня всё пыталась угадать, кто сидит перед ней: возраст, на вид, лет тридцать пять. Телосложение, скорее, худощавое. Тёмная одежда скромная, но очень дорогая. Руки крупные, с длинными пальцами. Украшений не видно. Кто же это? Лучи низкого солнца, бившие в глаза, усложняли задачу.

Ехали недолго, и вскоре свернули на набережную Мойки, где и остановились во дворе какого-то дома. Швейцар, тоже не в ливрее, а в сюртуке, с поклоном открыл двери, и женщины вошли. Горничная приняла их верхнюю одежду. Незнакомка пошла вперёд, сделав знак следовать за ней. Татьяне становилось всё более интересно!

В комнате, оказавшейся деловым кабинетом, стояли шкапы с книгами и папками для бумаг, а на столе имелся телефонный аппарат! Мебель была конторская, кожаная. На столе уже горели свечи.

Хозяйка села за стол и подняла вуаль. Таня ахнула: перед ней сидела императрица Мария Фёдоровна! Жена императора Александра!

— Я вижу, вы узнали меня, — улыбнулась та, — Значит, представляться не придётся.

Она пристально посмотрела на Таню. Девушка двадцати лет, слегка склонная к полноте. Но лицо волевое, характер твёрдый.

— По моему приказу о вас, милая, навели справки. Вы — Татьяна Михайловна Вебер, единственная дочь покойного Михаила Витальевича. Учитесь в Смольном. Не замужем.

— Да… — прошептала Таня, — Но… зачем?

— Затем! — дёрнула подбородком Мария Фёдоровна, — Или я не видела, как вы схватились за пистолет? Мерзавца Весьегонова оправдали… и он не единственный такой. Множество террористов, триста двадцать за последние восемь лет, если быть точной, были отправлены на каторгу, но почти все умудрились бежать. Они снова представляют угрозу верным слугам государя и ему самому в первую очередь. У меня пятеро детей! Я должна позаботиться об их безопасности… и безопасности моего супруга тоже. Для этого я уничтожу сколько смогу этих стрелков-бомбистов, хотелось бы всех!

— Как?! Убийство?! — потряслась Таня, судорожно сжимая носовой платок.

— Да. Лучшая защита — это нападение. А поскольку бороться с этой мразью законными методами невозможно, то я буду действовать беспощадно, без оглядки на закон. Ибо жизнь государя и благополучие России превыше всего.

— Но… убивать — грех, — пробормотала Таня, — Я хотела стрелять, это верно… от злости и несправедливости, да опомнилась.

Глаза царицы сверкнули. Она встала, подняла десницу и грозно изрекла:

— Мне возмездие и аз воздам! Я, помазанница Божия, беру ваш грех на себя!

Мария Фёдоровна перекрестилась.

— На Страшном Суде отвечу.

У Тани разом пропали все сомнения.

Вошла горничная с кофейником на подносе. Таня отпила пронзительно горького напитка. Голова слегка кружилась.

— Вы мне поможете, — не спросила, а констатировала императрица, — Потому, что мы начнём с Весьегонова.

— Да… я согласна… я помогу вам… — пробормотала Таня.

— А я помогу вам. Я разработаю план мести. Да! Вы стрелять-то умеете?

— Нет…

— Ничего, научитесь. И не только стрелять.

Таня одним глотком допила кофий.

— Весьегонов, да… Но, их слишком много!

Мария Фёдоровна сверкнула глазами:

— Китайцы говорят: путь в тысячу ли начинается с первого шага. Сегодня мы сделали этот шаг. Я подберу людей, настоящих патриотов, пекущихся о благе России. А сейчас идите. Я вас извещу.

Татьяна, нет — Татьяна Михайловна вышла на улицу, отчётливо осознавая, что в её судьбе произошёл поворот. Нет, даже не поворот, а перелом! Она пройдёт путь, указанный государыней, до конца.

На следующий день в дом на Мойке приехал полковник Редриков, заместитель начальника дворцовой полиции. Был он молод, ещё не исполнилось и тридцати, маленького роста, из-за чего носил излишне высокие каблуки и украшал лицо огромными усами, чтобы иметь успех у дам. Являлся очень толковым розыскником! И ещё: принципы имел… гибкие.

Его проводили знакомый нам кабинет. После взаимных приветствий царица предложила полковнику курить и сама закурила.

— Я, Николай Леонидович, хочу организовать… нет, создать новую службу. Называться она будет литерой «Люди», что значит «Ликвидация».

Редриков подобрался. Усы его хищно встопорщились. Выждав паузу, за которой не последовало немедленного продолжения со стороны императрица, он спросил, деликатно понизив голос:

— Ликвидация… кого?

Мария Фёдоровна глубоко затянулась пахитосой и по-мужски выпустила дым через ноздри:

— Бомбистов-террористов. Слишком много этой швали развелось. Суды их оправдывают, каторга им нипочём… Возвращаются и начинают всё с начала. Новая служба имеет задачей выслеживание и устранение тех, кто уже пытался совершать теракты и был оправдан либо бежал с каторги, тех, кто намеревается совершить теракт — ну, находится в стадии подготовки, а также тех, кто занимается распространением вредных идей и идеек. Всякие марксистские кружки… особенно их лидеры. Ну, вы понимаете. Причём, выдёргивать эти сорняки мы с вами будем не только на территории Российской Империи, но и за её пределами. Я иду супротив существующего закона, принимая новый, мой личный закон: антитеррор. Да, да, mon colonel: à la guerre comme à la guerre*! В нас стреляют — и мы стреляем в ответ.

*à la guerre com à la guerre — на войне как на войне — франц.

— Я вас понял, ваше величество! — экспансивно закатил глаза полковник.

Жестом заставив его замолчать, Мария Фёдоровна продолжила:

— Главой сей службы я назначаю вас. Вы по-прежнему останетесь в составе дворцовой полиции, но будете совершенно самостоятельны. Отчитываться будете только передо мной. Ваша первейшая задача — подобрать достаточное количество людей, которые будут служить только вам: сыщиков и исполнителей. Только вольнонаёмных, не связанных присягой служивых. Жалованье им назначьте очень высокое. Своё жалованье определите сами.

Тут царица слегка улыбнулась, ибо была в курсе долгов полковника.

— Сроку вам даю две недели. Да, пользоваться информацией из других источников не возбраняется. Но черпать из Охранного отделения или Жандармского надобно будет очень осторожно.

Разговор, продолжавшийся, таким образом, совсем недолго, закончился. Заверив государыню, что всё устроит незамедлительно и в лучшем виде, Николай Леонидович поцеловал протянутую руку в душистой перчатке и покинул кабинет. Голова у него шла кругом!

«Прямо, как у сочинителя Дюма-отца в „Трёх Мушкетёрах“! Служба Королевы! Секретная!»

Глава первая

Поёживаясь от октябрьского холодка, Татьяна, прищурив правый глаз, целилась. Рука дрожала, и никак не удавалось совместить мушку с прорезью прицела. Раз за разом девушка посылала пули в мишень — картонную коробку, закреплённую на корявом стволе высохшей яблони. Получалось плохо: из десяти выстрелов в цель попасть удалось только дважды. С расстояния двадцати шагов, да!

Отставной унтер Ковальчук вздохнул и подковылял на деревянной ноге.

— Дайте-ка машинку, барышня!

Перезарядив дерринджер*, он прищурился и выпустил пули в мишень так быстро, что звук их слился в один.

*дерринджер — небольшой двухствольный пистолет.

Снова перезарядив, он протянул пистолет Татьяне:

— Вы, барышня, не цельтесь. Говорю же: как быдто пальчиком показали — и сразу стреляйте. Раз, да другой. Только не дёргайте.

Татьяна послушалась.

«Вот оно, чёрное сердце убийцы!» — с пафосом представила она, чтобы пробудить в себе злость, показывая на мишень стволом, как пальцем, и сразу же спуская курок.

Бах-бах! В шляпной картонке появились две новых дырки!

— Вот, это дело! — обрадовано воскликнул Ковальчук, — А ну, ещё разочек!

Перезарядив американский аппарат уже самостоятельно, Татьяна снова вскинула руку: одна пуля в центр, другая чуть левее. Хорошо!

Она тренировалась в этом неизвестно чьём заброшенном саду уже неделю. Письмо с инструкциями, куда и когда явиться, было доставлено посыльным. Ни обратного адреса, ни подписи не было, но Таня угадала, от кого послание: оно пахло знакомыми духами.

В саду её встретил Остап Ковальчук и предложил практиковаться в стрельбе под его руководством. Дерринджер сначала вызвал некоторые сомнения своей необычностью.

— Не извольте беспокоиться, барышня, машинка надёжная, целкая. Опять же, лёгкая, прикладистая. Для скрытного ношения удобственна. И убойная сила большая: вона, стволы-то каки: ваш даже пальчик просунуть можно. Из такой президента мериканьского застрелили!

Таня прониклась и начала тренироваться. И вот сегодня стало получаться уверенно!

Ещё через неделю она снова получила письмо с приглашением — нет, приказом явиться на Мойку.

— Вы хорошо выучились стрельбе, — одобрительно кивнула Мария Фёдоровна, — Хотите ли по-прежнему отомстить за отца?

— Да! — вскинула подбородок Таня.

— Это будет началом нашей очистительной миссии. Отбросьте сомнения, милая. Nous avons pris sur nous de nettoyer cette merde *, и обратного пути нет.

*мы взялись убирать это говно — франц.

Таня слегка запунцовела от крепкого выражения государыни, хотя бы и произнесенного по-французски, но кивнула.

— А план наш будет такой…

Геннадий Весьегонов обедал всегда в одном и том же трактире «Самарканд», что близ Пяти Углов. Во-первых, близко от службы, во-вторых, вкусно и недорого, в-третьих — там собирались товарищи по борьбе с самодержавием. Конечно, в трактире они на щекотливые темы не беседовали, но сговаривались о тайных сходках или на частной квартире, или, для отвода глаз, в публичном доме. Последний месяц Геннадий ходил у них в героях: ещё бы! Застрелил цепного пса царя, жандарма-генерала на глазах восьми свидетелей, сковырнув, таким образом, ещё один столп самодержавия! И суд оправдал!

Вот и сейчас, во вторник 20 октября, Геннадий, стряхивая дождевую воду с шинели и фуражки, вошёл в зал и отыскал взглядом товарищей: Колобова и Долгова, уже расположившихся за столом.

Подбежал половой.

— Чего изволите-с?

— А принеси-ка нам, братец, селянку по-московски, голубцы…

— Я голубцы не буду, — быстро сказал Колобов, вечно питавшийся за чужой счёт.

— А что ты хочешь?

— Котлеты по-киевски!

— Ладно! Значит, два раза голубцы и один раз котлеты по-киевски! Ну, и водочки.

— На сладкое што? — безразлично поинтересовался половой.

— А что сегодня есть?

— Мороженое с ягодами засахарёнными, а боле ничего.

— Зачем тогда спрашивал?

— А положено так: или вы сладкое захочете, или ничего не захочете!

— Ну, ты мудрец! Тащи мороженное!

Вскоре перед пирующими появилась водка в графинчике и тарелка с солёными огурцами. Выпили по первой, дружно хрустнули огурцами.

— Хороший засол! — покрутил головой Долгов, — С хренком!

И в этот момент к столу подошла старушка-побирушка в дырявом шушуне и стоптанных опорках. Не успел Весьегонов открыть рот, чтобы шугануть её, как из-под рубища появился пистолет и уставился двумя чёрными дырами прямо в душу, родив в ней ледяной холод ужаса. Геннадий обмер, а дырки расцвели огненными цветками и громко рявкнули два раза. Одна пуля пробила самую середину груди, вторая попала в рот, выбив два верхних зуба.

— Ай! — завопил от ужаса Долгов.

Колобов же молчал: его забрызгало кровью, и он изо всех сил боролся с рвотой.

Поднялась суматоха. Через минуту хозяин всё-таки выскочил за порог, но не увидел ничего, кроме извозчика, не спеша удаляющегося в сторону Невского, а в коляске у него — молодую даму в богатой ротонде. Вернувшись, спосылал за полицией.

Полчаса спустя приехал следователь с командой. Опросив немногочисленных свидетелей, в том числе и Колобова с Долговым, внятных ответов следователю получить не удалось — все были слишком ошарашены и напуганы произошедшим. Даже описать старуху никто вразумительно не смог: нищенка — и нищенка. Но одна деталь служивого заинтересовала: на столе лежала фотографическая карточка-открытка с изображением статуи богини Немезиды. Крылья, меч…

— Откуда это? — тряхнул он за шиворот Колобова.

— Н-не знаю… Сначала не было…

— С какого начала?!

— К-когда выстрелы… Потом появилась.

И следователь заключил, что у старухи был сообщник. Или сообщница, подбросившая фотокарточку позже. Но почему? Непонятно!

Так, в октябре 1885-го года в Российской Империи возник и начал распространяться антитеррор.

Назавтра полковник Редриков встретился с Марией Фёдоровной. Получив приглашение сесть, он разгладил усы и раскрыл принесенную с собой папку.

— Вот, ваше величество, извольте: небольшой отчёт о большой проделанной работе. Во-первых, люди найдены, хотя пока и немного. Как говорится: лиха беда начало. Сыщики, или, как их называют англичане, detectives. Восемнадцать человек, список прилагается. Нанят также… э-э… вспомогательный персонал: гримёры, костюмеры, возницы. Есть и оружейник, он же instructeur* по стрельбе. Веду переговоры с неким аптекарем, способным делать взрывчатку и бомбы… но…

*instructeur — инструктор, франц.

— Но что? — подняла бровь царица, — Вы в нём сомневаетесь?

— Не то, чтобы сомневаюсь… но он еврей, — нехотя промолвил полковник.

Мария Фёдоровна хмыкнула:

— А вы что, антисемит?

Редриков совсем смутился:

— Не антисемит я! Просто доверия к евреям не испытываю. Ну, так приучен! Понимаю, что неправ, но ничего поделать с собой не могу.

— Ну, это вы зря! Среди них, как и среди любых прочих наций, есть и герои, и подлецы. Возьмите, хоть, Гриневицкого: на смерть пошёл, но сделал, как задумано. Это ли не надёжность?

(Гриневицкий — убийца Александра II. Во время покушения был тяжело ранен собственной бомбой. Скончался в тот же день. Прим. Автора)

Полковник вытаращил глаза:

— Но он же…

— Да, враг. Но сути дела это же не меняет? Характер-то, всё равно стальной! И верность делу тоже.

Смущённо кашлянув, Николай Леонидович попросил разрешения закурить. Получив оное, с наслаждением выпустил дым и продолжил:

— Подобраны подходящие для нас конспиративные квартиры, инвентарь и мебель. Восемь офицеров моего отдела выразили горячее желание служить вашему величеству. Лично беседовал с каждым, за всех ручаюсь.

— Конечно, одному вам не справиться, — кивнула Мария Фёдоровна, прикуривая от свечи.

Полковник подосадовал про себя, что не удосужился успеть поднести даме спичку.

— Но есть одно большое «Но», ваше величество: у нас нет исполнителей. Татьяна Михайловна отлично справилась, возможно продолжение с её стороны, в чём я, впрочем, не очень уверен, но её одной мало! И где исполнителей взять… — тут он развёл руками.

Внезапно на лице начальника службы «Л» мелькнула тень усмешки.

— Что, есть идеи? — заинтересовалась хозяйка кабинета.

— Да нет… так, вспомнил анекдотец в тему…

— А ну, расскажите!

Редриков покраснел:

— Но… он неприличный!

— Ничего, рассказывайте. Мне можно.

И полковник, запинаясь, начал:

— Заходит солдат в трактир и спрашивает хозяйку: чем кормить будешь? А та отвечает: ой, на первое-то шти, а на второе хоть сама ложись! А солдатик и говорит: отставить первое! Два вторых давай!

Царица хохотала, а Редриков сгорал от стыда:

«Сказал бы мне кто, что я такие глупости самой государыне расскажу — в рожу бы плюнул!»

Отсмеявшись, Мария Фёдоровна предложила:

— Попробуйте поискать исполнителей среди обиженных. Ну, у кого, как у мадемуазель Вебер, неотмщённый отец или брат… Ну, и наёмники. В смысле, попытайтесь нанять за вознаграждение.

— Уголовников, разве… — с сомнением протянул полковник.

— Ну, уголовники, ну, и что? Цель оправдывает средства!

Во время расставания Мария Фёдоровна посоветовала:

— Не называйте меня наедине «ваше величество». Достаточно просто «мадам».

— Есть называть вас достаточно просто «мадам», ваше величество!

Через восемь дней поручик Сонцев-Засекин доложил, что установлен контакт с неким Георгием Шония, грузином, у которого в результате покушения на тифлисского градоначальника полтора года назад погиб старший брат, служивший в охране. Бросивший бомбу террорист был пойман, осуждён к бессрочной каторге, но бежал. В настоящий момент негодяй-анархист Полтаев находился в Пскове. Георгий же приехал в Санкт-Петербург поучиться механике, ибо был мастером на все руки и мечтал строить летательные аппараты, вдохновившись чертежами Леонардо да Винчи.

— Что ж, прощупай его хорошенько. Чем дышит, горит ли местью… Горцы, они в этом отношении першпективные. Действуй, Леонард Палыч, но осторожно, сразу все наши секреты не открывай, — напутствовал поручика Редриков.

Сонцев-Засекин познакомился с грузином за бильярдом. Нарочно проиграл два раза полусотенную, развивая, таким образом, к себе симпатию. Выпили по рюмке коньяку. Перешли на «Ты». Георгий пришёл в разговорчивое состояние.

— Представляешь, Леонард, у меня в Тифлисе в позапрошлом году брата убили бомбою! Он в охране градоначальника ехал. И его, и градоначальника, и ещё двоих — насмэрть, да! А этого, который бомбу бросил, Полтаева… думаешь, повесили? Нэт! На каторгу отправили. Хотел я за ним в Сибирь ехать, чтоб мстить, да разве найдёшь…

— Да, врагов у государя много, слуг его верных убивают, а заодно и таких, как твой брат… Как, говоришь, звали его?

— Константином.

— Упокой, Господи, душу раба твоего Константина, — поручик налил ещё по рюмке.

Выпили не чокаясь.

— Ух, всех бы этих бомбистов-анархистов поубивал бы! За брата. Ну, и за Государя тоже…

Сонцев-Засекин закурил и вкрадчиво мурлыкнул:

— А я знаю, где он!

— Кто?! — встрепенулся Георгий.

— Полтаев. Он с каторги бежал, теперь в Пскове.

Шония аж подскочил:

— Ай, спасибо тебе, Леонард! Теперь никуда не денется! Псков-то, рядом, не то, что Сибирь! Весь город перерою, но найду и башку отрежу!

Он на треть вытащил из ножен кинжал и со стуком кинул его обратно.

— Значит, хочешь отомстить за брата, Георгий? — напрямик спросил поручик, выступающий инкогнито.

— Вах! Канечно! Зубами порву, господин офицер!

— Это откуда ты взял, что я офицер? — нахмурился служивый, на встречу пришедший в штатском платье.

Горец рассмеялся:

— Э, когда ходишь, правой рукой отмахиваешь, а левую к бедру прижимаешь, чтоб саблю держать, хоть её там и нету! Да и кадетский корпус на лице написан!

Оставив это замечание без комментариев, расшифрованный поручик перешёл в осторожное наступление:

— Кроме твоего брата за многих хороших безвинно убиенных людей надо отомстить.

— Это точно!

Поручик, уверившись, что настрой у грузина правильный, зашёл с козырного туза:

— Своего врага убьёшь. А государевых врагов сможешь?

— Смогу! — твёрдо заявил Шония, — Но сначала — Полтаев!

Редриков разработал план и показал его Марии Фёдоровне.

— План хорош, — согласилась она, — Людей задействовано немного, пути отступления выстроены грамотно. Да вы сами отлично справились, Николай Леонидович! Я вам, вроде, и не нужна.

— Дело новое… э-э… мадам, ответственное. Вот и решил представить для одобрения.

— А, понятно!

И на первый лист плана легла резолюция синим карандашом:

«Одобряю. М. Ɵ.»

Ещё через три дня штабс-капитан Петровский, отрастив недельную щетину и надев розовую шёлковую рубаху, в ночлежке на Сенной осторожно поинтересовался специалистами по мокрым делам. Ему повезло: не только остался жив и невредим, но и свёл знакомство с Сенькой Круглым, признанным авторитетом в делах, где свидетели были крайне нежелательны, а посему от них приходилось усердно избавляться.

Замаскированный под солидного удачливого вора, штабс-капитан сидел за столом в полуподвале, потягивая пиво, когда к нему подсел щуплый, соплёй перешибёшь, индивидуум.

— Это ты, мужик, меня спрашивал? Я Круглый.

Обозванный «мужиком» дворянин Петровский поперхнулся пивом. Присмотрелся: «Круглый» выглядел отнюдь не круглым. Надо же, как кличка с внешностью не гармонирует!

— Есть дело, — солидно промолвил засланец в мир криминала, — Один… чудак мешает сильно.

— Это, кому это? — шевельнулся Круглый.

— Нам, деловым.

— Кто таков?

— Он-то?

— Ты-то! Обзовись!

— Ангел, — назвался Петровский и напрягся.

Вор по кличке «Ангел» умер на каторге в Акатуе в прошлом году. Был он, кстати, не питерским, а варшавским.

— А-а… Ты, значит, здесь теперя? — успокоено выдохнул Круглый и уважительно покосился на капитанские сапоги с новенькими галошами.

— Не твоё дело! — отрезал уже пришедший в себя Петровский, — Сегодня здесь, а завтра там! Ты слушать будешь?

— Да ладно! Сколько?

— Пять кать*.

*Катя — сторублёвка

— Маловато… Давай, восемь?

— Шесть, больше не могу. Обчество не одобрит.

— Хрен с тобой, шесть. Говори кого. И адрес тоже.

И штабс-капитан продиктовал адрес бежавшего с каторги анархиста Сапунова, осужденного за попытку (неудачную, правда) покушения на председателя Верховного Суда Василевского три года назад. Местонахождение беглеца было известно уже более месяца.

— … а ещё у него на шее, вот тут, бородавка с виноградину величиной. Волос вороной, назад зачёсывает. И пенсню носит на шнурке!

— Всё?

— Всё! Вот аванец, тройка.

В руку Круглого легла пачка трёшек.

— Не тяни.

— Не боись, сопли жевать не буду. Прощевай, Ангел. Послезавтрева приходи, тогда и расчёт.

— Почекай! На месте вот это оставишь!

На стол легла открытка с Немезидой.

— Это зачем это?

— Это знак.

— А-а!

В пятницу Сапунова нашли с аккуратно проломленной кистенём головой. В субботу Круглый встретился в ночлежке с «Ангелом», чтобы получить остаток денег. Петровский уже знал из газет, что на трупе анархиста нашли карточку с Немезидой. Достав из-за голенища пачку банкнот, протянул её исполнителю:

— Вот, три куска.

Круглый взял, пересчитал засаленные трёшки. На его лице расцвела довольная улыбка.

— Ты, это… Обращайся, если что.

— Всенепременно!

Сонцев-Засекин (в штатском) с двумя агентами (тоже в штатском) приехал в Псков вместе с Георгием. Не как-нибудь приехали, а с комфортом, по чугунке! В конце ноября на санях было бы прохладноватенько. На вокзале их встретил агент Волбин, осуществлявший слежку за объектом. По дороге к дому, где жил Полтаев с двумя товарищами, тоже, кстати, анархистами, поручика одолевали сомнения. Слишком уж заметен был Георгий в своей черкеске и папахе! В случае переполоха как его прикрывать? Так и казалось, что все прохожие пялятся на него… В ответ на намёки, что неплохо бы переодеться в цивильное, грузин заносчиво ответил:

— Если бы я шёл не месть вершить, а барана рэзать, то фартук бы надел, да!

Идти от вокзала было довольно далеко, на Сырую слободу, сиречь, восточную окраину города. Кривоватая улочка, на которой стоял нужный дом, была засыпана недавно выпавшим снегом. Совершенно нетронутым! Ни единого следа, даже кошка не гуляла. Поручик приуныл. До темноты было ещё более часу, до поезда на Санкт-Петербург — четыре часа. В случае чего где прятаться? Следов-то не скроешь!

Георгий же сомнениями не мучился.

— Так, который дом? — деловито спросил он.

— Вон тот, четвёртый по правой руке, — показал агент Волбин.

Дом был двухэтажный, первый этаж каменный, второй — бревенчатый. Пять окошек на каждом. Ворота открыты.

— Ждите здесь, — приказал Георгий, — А я пошёл.

— А револьвер? — дёрнулся Сонцев-Засекин, — Возьми!

— Э, зачем револьвер? Кинжал!

И мститель скрылся во дворе, оставив отчётливую цепочку следов. Не было его минут десять. Затем он вышел и кивнул:

— Всё, слушай! Поехали домой, Леонард!

Все, слегка ошарашенные такой будничностью произошедшего, потопали за ним.

— Как прошло? — поинтересовался поручик уже в вокзальном ресторане, когда ждали заказанное.

— Ну, как? Захожу, баба какая-то в сенях навстречу. Я её спрашиваю: Григорий Полтаев здесь живёт? А она: оне во втором етаже квартируют. Поднялся, постучал. Открыл не Полтаев, другой какой-то. Я говорю: письмо из Тифлиса привёз Григорию и посылку. Он меня впустил и пошёл Гришку звать. Вышел Полтаев, а я его по горлу кинжалом: чик! И объясняю: это тебе за брата Константина! Он упал. Кровища булькает, что Кура весной! На шум тот, другой выскочил. Ну, я и его. Тоже, ведь, анархист.

— И всё?!

— И всё. Повернулся и пошёл оттуда.

— А карточку оставил, не забыл?

— Оставил, прямо на живот Гришке положил.

В кабинете полицеймейстера Санкт-Петербурга фон Клюге было накурено, хоть топор вешай. Конрад Карлович любил курить и не выпускал сигару изо рта, особенно, когда нервничал. А сегодня утро выдалось нервное: прямо у входа в присутствие к нему подскочил какой-то тип в тужурке, картузе и кашнэ и, заорав «Долой самодержавие!», выстрелил в упор. Прострелил борт шинели, но тела не задел, и неповреждённый Конрад Карлович ударом в ухо свалил покусителя наземь. Подскочивший городовой скрутил гада и уволок в узилище. Это ли не повод для переживаний?

— К вам господин Золотов, ваше превосходительство, — просунулся в кабинет секретарь.

— Пусть войдёт! — буркнул фон Клюге, и в кабинет вошёл помощник полицмейстера.

Хозяин хмуро кивнул ему на кресло для посетителей:

— Садитесь, Владимир Константиныч.

— Примите мои уверения в искреннем к вам сочувствии!

— А, ерунда! — махнул рукой главный полицейский, слегка рисуясь, — Наша служба, сударь мой, и опасна и трудна! Шинель жалко, только второй раз надел. Вот, заштопать отдал…

Отец-командир был по-немецки слегка скуповат. Вздохнув, предложил:

— Да вы рассказывайте!

— Курить у вас можно, Конрад Карлович? — осведомился подчинённый, доставая портсигар.

— Не можно, а нужно!

Закурив, Золотов приступил к делу:

— Двадцатого октября в трактире «Самарканд» на Пяти Углах совершено дерзкое убийство на глазах многочисленных свидетелей. Застрелен в упор коллежский регистратор Весьегонов, чиновник почтового ведомства. Стреляла старуха-нищенка, но сразу же исчезла, как в воздухе растворилась. Ведётся розыск, но результатов пока нет. Далее: одиннадцатого ноября найден с проломленной головой у порога собственного жилища в Елонинском переулке некто Сапунов, лицо без определённых занятий. Как удалось выяснить, беглый каторжник. При нём не найдено ни денег, ни ценностей, ни часов, сняты калоши и пальто. Ограбление, да. Ещё в Пскове девятнадцатого ноября у себя на квартире убиты двое: Тихонов и Полтаев. Они жили втроём, но третьего сожителя, Прухина, в тот день не было дома. У обоих перерезано горло, едва не обезглавлены. Деньги и ценности не тронуты. Тихонов — работник мебельной артели, помощник мастера, Полтаев же — бежавший с каторги преступник, проживавший без вида. Свидетельница, мещанка Анисья Столбова, показала, что незадолго до того, как ей на голову полилась со второго этажа кровь, она видела незнакомого усатого человека в черкеске и папахе, спросившего у неё, где найти Полтаева.

— И что? Какую вы видите между этими убийствами связь? — пожал плечами фон Клюге, — Два случая, вообще, в Пскове…

Золотов прищурился сквозь завесу дыма:

— А связь очень интересная, Конрад Карлович: везде обнаружена фотографическая карточка. Почтовая открытка, изображающая статую Немезиды.

— И в Пскове тоже?

— Да.

— Странно… Как будто кто-то намекает на месть?

— Вот и я так думаю.

Полицеймейстер побарабанил пальцами по столешнице.

— Что Сыскное? Вы с Путилиным говорили?

— Говорил. Он тоже озадачен донельзя. Будет искать связь между жертвами. Тогда, говорит, возможно, что-нибудь, да прояснится.

Сонцев-Засекин потёр подбородок, прикидывая, как бы поделикатнее приступить к делу. Решил не заморачиваться, а атаковать в лоб. Всяко лучше, чем бегать вокруг куста, как говорят англичане! Да, и не дипломат он, а простой офицер. Впрочем, Георгий тоже не слишком сложный.

— Послушай, Георгий: тебе в Санкт-Петербурге нужно будет жить достаточно долго. За учёбу платить, за квартиру, кушать, одеваться, то, да сё… Поступай к нам на службу!

На лице грузина проявились неприязнь и сомнение.

— Это куда? В жандармы, да? Или в полицию?

— Нет! Мы — специальная секретная служба по борьбе с терроризмом.

— Надо подумать, Леонард.

— Ну, думай, конечно. Платить будем шестьсот рублей в месяц, плюс премии за каждую акцию — четыреста.

Это были очень большие деньги, сравнимые с генеральским жалованием.

Увидев блеск в глазах вербуемого, поручик развил наступление:

— И наша полная поддержка в случае чего, начиная с самого лучшего адвоката и кончая побегом!

— Э! Согласен! — улыбнулся Георгий, — Где расписаться, да?

Следующим намеченным к устранению был Никонов, возглавлявший один из кружков народовольцев на Лиговке. Петровский снова надел личину вора и отправился на встречу с Круглым. Тот приветствовал «Ангела» щербатой улыбкой, которая сразу погасла, когда выяснилось, где предстоит «работать».

— Не мой это район, понимаешь?

— Ну, и что?

— А то! У нас, деловых людей, уговор: в чужой район не соваться. Узнают, что я там промышляю, на правилку поставят.

— Жаль… Шибко этот урод мешает. Ну, что же, нет — так нет.

Круглый заёрзал. Жадность одолевала — шесть сотен, это вам не комар чихнул!

— Погоди, Ангел. Коли урод, то другое дело. Я там знаю кой-кого. Набавь кусок, всё устрою.

— Для че́го ещё кусок? — сымитировал польский акцент штабс-капитан.

— А человеку за помощь!

Петровский сделал вид, что колеблется. Закурил, выпустил дым, затягивая паузу.

— Бардзо добже. Послезавтра сделаешь?

— Ну, неужели!

Получив аванс, Круглый исчез. Петровский, допил пиво и тоже поднялся, чтобы уйти, как вдруг к нему подошёл совсем молодой, лет семнадцати, парень в рваной поддёвке и худых сапогах.

— Дяденька Ангел! Может, я тебе на что сгожусь? Ей-богу, жить не на что, третий день не жрамши!

— Да на что ты мне? — удивился штабс-капитан.

— А на то же, на что и Круглый! И возьму я дешевле!

— Чего-о? Какой-такой Круглый?

— Ой, ну я же знаю, что это ты его подговорил давеча в Елонинском переулке дядьку пришить за шесть кусков! И сейчас тоже на Лиговку его отправил не мух давить.

Подивившись такой осведомлённости парня, которого звали Федосеем, Петровский решил, что такой кадр пригодится.

— Вот тебе червонец, поешь. Да будь под рукой, вдруг и впрямь понадобишься.

— Премного благодарны, благодетель!

Глава вторая

Таня рассматривала себя в трельяже. Зеркала отражали милое овальное лицо со слегка вздёрнутым носом и ямочками на щеках. Рот небольшой, губы полные, бантиком. Лоб высокий. Глаза серые. Брови вразлёт, густые. Уши слегка оттопыриваются.

«Говорят, в Японии лопоухость у женщин считается одним из признаков красоты!» — усмехнулась девушка и встала, чтобы рассмотреть остальное.

Шея длинная, плечи красивые, покатые. Грудь… Грудь, как грудь, ни большая, ни маленькая. Талия могла бы и потоньше быть! А то, что ниже талии, вообще, ужасно: на двоих хватило бы с избытком! Ну, на двоих — не на двоих, но на полторы девушки точно! Ладно, хоть, ноги длинные…

Вздохнув, Таня принялась причёсываться на ночь.

«Волосы, вот, тоже: мышиного цвета. Ни шатенка, ни блондинка. Покраситься, что ли?»

Закончив вечерний туалет, улеглась в постель с романом Тамигина «Последняя надежда Императора», но долго читать не стала, хотя интересно было до чрезвычайности. Надо было выспаться, ибо завтра утром предстояло знакомство с полковником Редриковым.

Полковник принял Таню очень любезно. Предложил кофию с птифурами от Елисеева, осыпал комплиментами, поцеловал в запястье. После расспросов об учёбе свернул разговор на Францию. Рассказал, как ездил туда прошедшей весной на семинар по обмену опытом. По его выходило, что французы без царя с управлением государством и розыском преступников справляются с трудом, разводят слишком много бюрократии там, где Государю достаточно бровь нахмурить. Тане полковник понравился, особенно усы. Через некоторое время Редриков осторожно приступил к делу.

— Татьяна Михайловна! Вы зарекомендовали себя истинной патриоткой, человеком решительным и волевым. К тому же вы облечены особым доверием Её Величества. Нашей новой службе вы нужны позарез! Не хотите ли связать свою жизнь с благородным делом служения Государыне и России? Вы не будете нуждаться ни в чём, платить мы вам будем пятьсот рублей в месяц, плюс премии за каждую акцию триста рублей. А если, паче чаяния, что-то пойдёт не так, то мы вас обязательно вытащим! Лучший адвокат… да что там, даже побег организуем!

Полковник предложил Тане меньше, чем Сонцев-Засекин Георгию, не умышленно, а просто потому, что в те времена женщины обычно получали меньше мужчин на той же должности.

— Vous m’engagez comme bourreau?*- горько усмехнулась Таня, избегая русского слова «палач».

*Вы нанимаете меня в палачи? — франц.

Человек в мундире не смутился, ибо был опытным вербовщиком:

— Ну, я бы назвал это по-другому: исполнитель. Или… ликвидатор. Секретная агентесса, во!

— Дайте закурить!

Редриков поспешно протянул ей портсигар и чиркнул спичкой.

Перед мысленным взором девушки встала мерзкая рожа Весьегонова, его белые от ужаса глаза. Вспомнились также беседы с царицей…

«Да, и ещё раз — да!»

Неумело выпустив дым, Таня твёрдо сказала:

— Согласна.

Начальник службы «Л» расплылся в улыбке:

— Тогда подпишите вот здесь, пожалуйста!

Обмакнув перо, Таня старательно вывела «Вебер», подумала, и добавила роскошный росчерк.

Спрятав лист в папку, Редриков предложил:

— Предлагаю отпраздновать ваше устройство на службу в ресторане сегодня вечером!

— А в каком?

— Да, в любом! Только пальчиком покажите!

— Mersi, non.

— Но почему, мадемуазель?

Таня кокетливо прищурилась:

— Вы же меня там шампанским будете поить! А я, когда выпью, теряю над собой контроль! А у вас усы!

Полковник порозовел:

— Как вы могли подумать такое! Я же… вы же…

— Бережёную Бог бережёт! — сделала ханжеское лицо Таня.

Домой она ехала в отличном настроении.

Штабс-капитан Петровский с изумлением перечитал сводку происшествий по городу: на Лиговке, аккурат около адреса, на который отправился вчера Круглый, нашли мёртвое тело, но отнюдь не Никонова! Судя по описанию, это было тело самого Круглого!

— Зарезан… — потерянно пробормотал Петровский, — Как же так-то?

Вскоре всё разъяснилось: в полдень в Лиговский околоток пришёл мещанин Архип Иванов Никонов, художник-скульптор, работник мастерской по изготовлению могильных памятников при Смоленском кладбище, и сделал заявление, что утром, когда он вышел из дому, на него напали двое неизвестных с кистенём и ножом.

— Будучи вынужден обороняться, я ударил того, что с кистенём, стамеской и побежал. Они, значит, отстали. Ну, отстали и отстали. Я оклемался да и пошёл в мастерскую: заказ купчиха Парамонова накануне богатый сделала для мужа покойного — мраморный крест в три аршина. А в обед узнал от людей, что у моего порога мертвяка нашли. Вот и пришёл объяснить, как дело было!

Выслушав эту историю из уст информатора, Петровский приуныл: Никонов остался на свободе, уголовное дело на него заводить не стали ввиду очевидности самообороны. Но, ведь, он подлежит ликвидации! Пришлось идти в ночлежку.

Федосей возник, как из-под земли, едва «Ангел» переступил порог заведения.

— Круглого-то убили, дяденька Ангел! — сообщил он без особого, впрочем, сожаления.

— Знаю, — буркнул Петровский, — Упокой, Господи, душу раба твоего Семёна.

И перекрестился слева направо. Федосей тоже перекрестился.

— Водку пьёшь? — спросил штабс-капитан.

— Нет, дяденька.

— А я, пожалуй, выпью… Эй, там! Водки шкалик и закусить что-нибудь!

Выпить было необходимо: во-первых, чтобы не выйти из образа, во-вторых, чтобы успокоить взвинченные нервы, в-третьих… Придумать, что «в-третьих», не удалось. Выплеснув стопку в глотку, офицер принялся закусывать копчёной корюшкой.

— Во здравие! — сладенько прошептал Федосей.

Прожевав рыбку, Петровский закурил и уставился на потенциального исполнителя в упор.

«Если честно, особого доверия не внушает… несерьёзный какой-то. Но другого-то нет!»

— Ну, что?

— Что, дяденька Ангел?

— Возьмёшься врага моего уконрапупить?

— Это, который на Лиговке?

— Да. Зовут Архипом. Мастеровой по памятникам.

— Сделаю, — серьёзно кивнул парень, — а… за сколько?

— Два куска.

Лицо Федосея просветлело: он таких денег отродясь в руках не держал и даже не видел!

— Завтра же!

Через стол порхнула открытка.

— Вот, на грудь ему положишь. А это тебе задаток, сотня.

Жадно схватив деньги (пачку рублёвок) парень исчез.

Назавтра Петровский узнал, что Федосей прикончил Никонова, воткнув ему в спину шило. Но произошло это на базаре! Парня повязали, при этом ещё и побили. При обыске у него нашли открытку с Немезидой. Допрашивать неудачливого убийцу взялся сам Путилин, начальник Сыскной полиции.

— А ну, признавайся, зачем человека зарезал!

Дрожащий Федосей запираться не стал:

— Велено мне было!

— Кем велено?

— Ангел ко мне вчера приходил. Этот, говорит, Архип, мой враг. Надо его уконтрапупить.

— Ангел?!

— Ага…

— А картинку тоже ангел дал?

— Так, дяденька! Положи, говорит, усопшему на грудь.

— Зачем?

— Должно, знак такой, ангельский. Только я не успел, положить-то.

Сначала Путилин заподозрил, что у парня не всё в порядке с головой. Но, порывшись в архивах, выяснил, что Ангел — это кличка варшавского вора, умершего на каторге в Акатуе в прошлом году. Стало быть, кто-то выдал себя за него, чтобы убить простого работягу, хотя бы и чужими руками. Но кто? И причём тут Немезида? И как это связать с другими убийствами? Темна вода во облацех!

Штабс-капитан на всякий случай сжёг розовую рубаху в камине, а калоши утопил в сортире, ибо эти предметы могли привести к нему. Привлечение к ликвидации новых уголовников он решил отложить. Идея-то была хорошая, но оно вон как обернулось!

Маргариту Пфальц-Пшедецкую и революционеры, и Охранные знали, как анархистку со стажем: в молодости она была нежной и любящей подругой самого Михаила Бакунина. Вернувшись в Россию в 1877 году из Швейцарии, она энергично принялась за распространение идей анархизма в среде рабочих, а также студентов, раздувая в них пламя ненависти к самодержавию. Помимо сей теоретической «преподавательской» работы она вела и семинары по изготовлению взрывчатки из веществ, находящихся в свободной продаже, а также по конструированию бомб. Имея немалый опыт конспирации, она передавала его молодёжи: как выявить слежку, как оторваться от преследования, как правильно держать себя на допросе и убедительно врать. Лично участвовала в трёх терактах, два из которых увенчались успехом, и все три раза ускользала из рук жандармов, как скользкая рыба-угорь. Кличка её звучала так: Мама Марго, чем мадам Пфальц-Пшедецкая чрезвычайно гордилась. Постоянного адреса не имела, жила по подложным документам. Короче, сия дама была свербючей занозой в нежном месте Охранного отделения. И вот, наконец, её местонахождение было установлено сыщиками службы «Л»!

Редриков, узнав об этом, немедленно телефонировал Марии Фёдоровне.

— Аллоу! Аллоу! Барышня! Барышня!!! Соедините меня, пожалуйста, с номером четыре-три-семь!

…

— Аллоу! Аллоу! Дагмара у телефонного аппарата!

Дагмара было имя Марии Фёдоровны до крещения в Православие, и она его использовала для переговоров по телефону. Для конспирации, чтобы на телефонной станции не знали, что номер принадлежит императрице.

— Аллоу, аллоу! Мадам, это Николя. Покорнейше прошу предоставить мне… э-э… аудиенцию елико возможно скоро.

— В час пополудни я вас жду, Николя!

Приехав в дом на Мойке, Редриков с удовольствием сообщил Марии Фёдоровне новость:

— Маргарита Арнольдовна Пфальц-Пшедецкая, она же Мама Марго, найдена! В настоящее время проживает по подложному виду на имя мещанки Серафимы Витальевны Полторацкой по адресу: Заневский Проспект, флигель при собственном доме купца первой гильдии Ларионова. Не одна, с мужчиною: Кочетов Павел Иванов, студент-естественник. Активный член народовольческого кружка, но в непосредственном участии в терактах или приуготовлении к оным пока не замечен. Только языком треплет, но людей, тем не менее, смущает и в искушение вводит. Прислуга: горничная и кухарка. В доме постоянно находятся от двух до трёх её «учеников», которые Маму Марго в обиду не дадут. О приближении подозрительных людей предупредят, и арестную команду задержат, обеспечив время, чтобы скрыться.

— Как вы сказали? — удивилась царица, — Живёт с мужчиною? Студентом? Но она же старуха, ей… постойте… пятьдесят седьмой год!

— Любви все возрасты покорны, ваше ве… мадам! — развёл руками Редриков.

Мария Фёдоровна перечитала досье, принесенное полковником.

— Да-а, та ещё фигура! Одесский генерал-губернатор Викулов, прокурор Саманин… их кровь на её руках! И суда избежала, в Швейцарию упорхнув! Я считаю, Николай Леонидович, что она безусловно подлежит ликвидации.

— Я придерживаюсь того же мнения, мадам.

— Кому поручите?

— Татьяне Михайловне. Ей, как женщине, легче будет к объекту подобраться. Я лично разработаю план!

— Действуйте!

Редриков подошёл к разработке плана креативно и новаторски.

«Дано: объект живёт в отдельном флигеле, из дому выходит очень редко. Посторонние люди мельтешатся, да и любовник. Кем Татьяне Михайловне прикинуться, чтобы в дом проникнуть? Монашкой, собирающей деньги на храм? Не прокатит, Марго атеистка… почти. А коробейником, то-есть, коробейницей? Тоже ненадёжно. Да и что такого этой холере предложить, чтобы заинтересовалась? Какой товар? Получается, что вплотную не подберёшься. А значит… придётся работать издалека!»

Дом на Заневском, стоявший напротив флигеля, принадлежал коллежскому асессору Кирееву, служащему в министерстве финансов. Редриков, задействовав свои связи при дворе, провернул хитрую интригу, в результате которой Киреева послали в длительную командировку в Тверь. То, что он жил бобылём, вернее, вдовцом, сильно облегчило задачу. Прислуга — кухарка и лакей-камердинер, были уволены в отпуск и уехали в деревню, так что проникнуть в пустой дом не составило труда.

Тем временем, пока шла эта подготовка, Таня тренировалась в стрельбе из винтовки с оптическим прицелом.

— Вот, барышня, это Бердана нумер два, — объяснял Ковальчук на первом занятии, — Сюда патрон влагаете, затвор закрываете — и готово! Можно стрелять. Энта красавица на цельную версту бьёт. А целиться, значит, будете так: щёчку на приклад умостите незыблемо и смотрите в окуляр. Там колечко нарисовано, так вы мишень в центр того колечка поместите, да старайтесь, чтоб ни справа, ни слева полулунной тени не было. Сверху и снизу тож. Вот этот винт для настройки по зрению. Чтобы, значит, резкость навести. Пристреляна машинка на триста аршин. Ежели цель дальше, то нужно чуть выше целиться, а коли нет, то в самую серёдку. Приближает оптика на четыре раза, так что всё разглядеть возможно, как в биноклю.

Таня настроила прицел и долго тренировалась смотреть в него, чтобы не было полулунных теней. Мишень закрепили на дистанции в двести аршин. Первым же выстрелом Таня попала в круг, в шестёрку на девять часов.

— Неплохо, барышня! — похвалил Ковальчук, — Долго не цельтесь, глаз устанет. Как бы, на три счёта: на раз — вдохнула ветру, увидела цель, навела. На два — задержала дыханье, выбрала точку, на три — выдохнула и стрельнула.

Таня последовала сим советам — и стало получаться! Через два часа она уже уверенно клала пули в трёхвершковую восьмёрку, даже и в девятку трижды умудрилась попасть. Вечером, раздеваясь перед сном, заметила изрядный синяк на плече.

«От отдачи!»

Наблюдатель, просидевший на чердаке Киреевского дома три дня, сообщил, что ставни во флигеле открывают с восходом, но на окнах плотные занавески. Объект большую часть дня сидит дома, лишь изредка выходит в сад погулять полчасика. Но сад с чердака большей частью не виден.

«Значит, через окно не достать… и в саду тоже. Ждать, когда она на улицу выйдет? Но это даже не каждый день случается. Что же делать?» — скрипел мозгами полковник.

Решение подсказал агент Волбин:

— Приманка потребна, ваше высокоблагородие. Как на охоте: овцу подложить, да и засесть в засаде. Волк учует, да и подойдёт. Тут-то его пулька и срежет!

— Спасибо, братец, да только какую овцу придумать?

— А ежели, скажем, деньги?

И Таню ещё до рассвета разместили на чердаке с Берданой №2, заряженной разрывной пулей, а агент Семёнов раскидал у крыльца флигеля сотни три монет, в основном двугривенных и полтинников, а также сотню рублёвок и трёшек. Не просто так раскидал, а пространно, чтобы сразу не собрать, а много раз наклоняться. Часть денег была выпачкана дёгтем, чтобы ещё больше задержать тех, кто будет поднимать. Кроме денег, на снегу лежала также открытка с Немезидой.

Медленно, как мёд из горшка, закапали минуты. Таня удобно устроилась на нашедшейся на чердаке табуретке. Винтовка лежала на свёрнутом в рулон старом ковре, так что прицелиться можно было без промедления.

Прошёл час. Начали зябнуть ноги и руки. Таня сняла перчатку и засунула руку в муфту. Агент Волбин, выполняющий функцию оруженосца, прошелестел:

— Внимание!

Дверь флигеля открылась, и на крыльцо вышла кухарка.

— Охти, люди добрые! — завопила она, всплеснув руками при виде рассыпанного по двору богатства.

На крик выскочил сожитель Марго, Кочетов. За ним ещё двое мужчин в одних рубашках.

Таня приготовилась, приложила приклад к плечу и навела прицел на дверной проём. Мужчины, весело перекликаясь, принялись подбирать купюры, кухарка — монеты. Наконец, на крыльце появилась Маргарита. Немолодая полная женщина с тёмными кругами вокруг глаз и отёчным лицом, на котором искрилось любопытство и удивление. Расстояние до неё было менее двухсот аршин, в прицел можно было разглядеть даже серебряный крестик на морщинистой шее.

Раз! Таня вдохнула воздух. Середина груди заняла почти всё поле зрения. Два! Таня задержала дыхание и выбрала слабину спускового крючка. Три! Выдохнув, спустила курок. В тишине морозного утра выстрел грохнул совершенно оглушительно. В прицел было видно, как пуля ударила чуть левее грудины, вызвав лёгкий фонтанчик пыли. А в следующий момент из спины изверглось облако рубиновых брызг. Женщина как бы сломалась пополам и упала навзничь.

— Уходим! — негромко скомандовал Волбин, намереваясь взять винтовку.

Все трое мужчин на мгновение застыли в причудливых позах, но Кочетов вдруг тыкнул пальцем, как показалось Тане, прямо ей в нос, и ринулся к воротам.

«Ой! Удрать не успеем!»

Решение пришло мгновенно. Девушка, с неизвестно откуда нахлынувшим хладнокровием, перезарядила винтовку и прицелилась. Кочетов успел пробежать аршин тридцать. Выстрел! Снова фонтанчик пыли и облако крови из спины. Волбин схватил Таню за руку и потащил к лестнице, закинув винтовку за спину. Спустившись во двор, они, спотыкаясь, побежали к калитке, ведущей из сада в переулок, где ждали сани. Но один из мужчин неожиданно выскочил наперерез из-за угла. Он был безоружен, но лицо его пылало яростью и решимостью.

— Стоять! — крикнул он, подбегая к Тане, — Сука!

Волбин попытался ударить его прикладом, но безуспешно. Мужчина оказался проворным: увернулся и сбил агента с ног приёмом английского бокса. Затем обернулся к Тане, протягивая руки, чтобы схватить её. Но девушка уже достала дерринджер. Выстрел в упор, ещё один… Препятствие было устранено. Волбин поднялся на ноги, потирая челюсть.

— Как вы его, барышня… — с изумлением пробормотал он.

— А нечего было обзываться!

Добежав до саней, Таня плюхнулась в мягкое сено (сани были крестьянские) и накрылась рогожей с головой. Волбин, одетый в драный полушубок и треух, прыгнул рядом, и они не спеша поехали от этого страшного места. На сани никто не обратил внимания.

Таню трясло всю дорогу. Придя домой, она, едва переодевшись, подошла к буфету и взяла бутылку шустовского коньяку, который так любил папа. Поколебавшись, налила себе половину чайного стакана и выпила залпом. Коньяк горячим шариком упал в желудок и растёкся там нирваной. Дрожь моментально прошла, на душе стало легко. Проснулся аппетит.

— Матрёша! — позвала Таня горничную, — Подавай, милая, завтрак!

От взора Матрёны, служившей в семье Веберов уже десять лет, не укрылось, что барышня пьяна.

«И что с ней содеялось? Ночь не ночевала, пришла пьяная… Ой, не по кривой ли дорожке наша Танечка пошла? Были бы родители живы, не допустили бы…»

Мать Тани скончалась четыре года назад от болезни сердца, а отца, как мы знаем, застрелил террорист Весьегонов.

— Вот, Конрад Карлович, — докладывал Золотов, — сегодня новые убийства: три человека на Заневском проспекте. Мещанка Серафима Витальевна Полторацкая, пятидесяти шести лет, мещанин Кочетов Павел Иванов, студент, и крестьянин Толканин Антип Потапов, часовой мастер. Полторацая и Кочетов убиты из винтовки, по всей видимости, пулею дум-дум. Анатом позже скажет. А Толканин застрелен в саду дома напротив из пистолета. Что интересно: на месте убийства обнаружено изрядное количество монет и банкнот рублёвого и трёхрублёвого достоинства, а также открытка с Немезидой.

— Опять?! — поразился фон Клюге.

— Да-с, опять. Мы, на всякий случай, связались с Охранным, и те установили, что Полторацкая отнюдь не Полторацкая, а известная анархистка Маргарита Пфальц-Пшедецкая. Видимо, она и являлась целью убийцы, хотя его мотивы совершенно не ясны.

— А двое других? Их-то за что?

— Я мыслю, что дело было так: убийца или его сообщник нарочно рассыпал деньги у порога, чтобы выманить Пфальц-Пшедецкую из дому. Установлено, что засада была устроена на чердаке дома напротив, пустовавшего несколько дней. Видимо, Кочетов и Толканин заметили убийцу и побежали его скрутить. Ну, и нарвались на пулю, причём Толканин даже на две.

Фон Клюге открыл было рот, чтобы задать вопрос, но тут в дверь просунулась голова секретаря:

— Прошу прощения, ваше превосходительство, тут следователь Егоров. Срочное у него что-то.

— Впусти!

В кабинет вошел человек в поношенной шинели.

— Здравия желаю, ваше превосходительство! — гаркнул он, отдавая честь.

— А! Говори толком! — поморщился фон Клюге и вынул из кедровой шкатулки сигару.

— При осмотре места происшествия установлено следующее: на чердаке дома, принадлежащего коллежскому асессору Кирееву, обнаружены две гильзы от винтовки Бердана №2. Также обнаружена дамская беличья муфта…

— Что?! — хором воскликнули фон Клюге и Золотов.

— Да-с, муфта. И ещё подмётка от валенка. Это позволяет заключить, что убийц было двое, женщина и мужчина. Сие подтвердилось двумя парами следов, ведущих через сад к задней калитке. Убийцы столкнулись с выскочившим из-за угла Толканиным, сбившим с ног мужчину. Видимо, он попытался также схватить женщину, и был застрелен в упор. У калитки беглецов ждали сани. К сожалению, свидетелей видевших их отъезд, нет. Опрошенная свидетельница — крестьянка Лаврухина, кухарка, показала, что выйдя утром во двор, она увидела разбросанные деньги, и позвала хозяйку и её сожителя Кочетова. Гостившие у Пфальц-Пшедецкой Толканин и дворянин Збарский также выбежали и принялись подбирать деньги. И тут грянул выстрел! Кочетов заметил вспышку в чердачном окне, бросился к воротам и был сражён вторым винтовочным выстрелом. Не испугавшись, Толканин побежал во двор дома Киреева, чтобы перехватить негодяев. Отчаянной храбрости человек был, ваше превосходительство! Безоружный, раздетый…

— А третий, как его… Збарский? Он что? — подался вперёд Золотов.

— Он, прошу прощения, от испуга того… обмарался.

На протяжении всего доклада фон Клюге грыз незажжённую сигару и превратил её в лохмотья. С отвращением отшвырнув её, он достал другую и закурил. Подумав, предложил и Золотову.

— Так… Что мы имеем? Очередное убийство с участием фотографии Немезиды. Убитая — известная анархистка. Сожитель… застрелен на всякий случай. Свидетель убит в видах самообороны… И стрелок — женщина! Невероятно! Это же умудриться надо: на двухстах аршинах двумя выстрелами двоих положить насмерть!

— Возможно, стрелявшая воспользовалась оптическим прицелом, Конрад Карлович, — предположил Золотов.

— Оптический прицел! — фыркнул полицеймейстер, — Вы сами его хоть раз видели?

— Нет-с, не видал.

— Вот, то-то и оно! Вещь редкая, даже в армии искусством его применения владеют единицы. А тут женщина! Неужели это она и в Пскове тоже? Ножичком двоих мужчин, а? И за что она мстит? Ну, в последнем случае, возможно, из ревности…

— Нет, в Пскове кавказец был в папахе и с кинжалом.

— Переоделась!

— А усы, Конрад Карлович? Приклеила?

Фон Клюге схватился за голову.

— Не по-ни-ма-ю!

— Вы забыли случай с Никоновым, Конрад Карлович, на которого было совершено целых два покушения. Убит же слабоумным мальчишкой, отнюдь не женщиной, — деликатно напомнил Золотов.

— Во, вообще никуда не пристегнёшь, мальчишку этого. Он задание получил от фальшивого Ангела, отнюдь не от бабы…

В ажитации генерал ударил кулаком по столу, заставив подпрыгнуть чернильницу, и пространно выбранился по матери, присовокупив к запретным словам ещё и богохульство.

«Не надо бы, так-то!» — мысленно попенял ему Золотов, у которого уши в трубочку завернулись, но вслух промолчал.

«Следствие зашло в тупик» — сообразил следователь Егоров.

Глава третья

Штабс-капитан Петровский, уныло опустив усы, сидел в кабинете Редрикова и подвергался порке. Фигурально выражаясь, конечно.

— Плохо, сударь мой. Неправильного исполнителя подобрали. Ну, что это: недоумок какой-то! И вас чуть не подставил. Вот была бы потеха: воскресшего ворюгу Ангела судят за подстрекательство к убийству!

— Виноват, ваше высокоблагородие…

Полковник вздохнул и протянул подчинённому портсигар в знак того, что более не сердится. Оба закурили. Табак у полковника был хорош: египетский.

— Идея искать исполнителей за деньги хорошая… Как татары говорят: нам что дрова рубить, что головы. Лишь бы деньги платили.

Выпустив струйку дыма, полковник предложил:

— А что, если поискать среди самих террористов?

— Как это? — изумился Петровский.

— А так! Сейчас, например, ждёт виселицы некий Воронин. Ну, тот, что в нашего фон Клюге стрелял. А сам жить сильно хочет: пять прошений о помиловании сочинил. Жалостливые такие: и в дурную компанию его вовлекли, и влиянию он поддался, и раскаялся-то он… Поработайте с ним, голубчик.

Воронин сидел в Петропавловской крепости. В каземате, а как же! Как к нему подобраться? Петровский думал, думал, и — придумал!

В понедельник, с утра пораньше, он, под видом адвоката, испросил разрешения на свидание с клиентом. Разрешение было дано, ибо Петровский предъявил подлинные адвокатские документы. Правда, на другую фамилию.

Войдя в камеру для допросов, штабс-капитан окинул приговорённого к виселице террориста внимательным взглядом, применив метод Чезаре Ломброзо: форма лба говорила об упрямстве, подбородок же — о слабом характере. Уши с большими козелками прямо-таки кричали о трусости. Что ж, типаж подходящий!

— А где мой прежний защитник, господин Ларский? — растерянно спросил Воронин.

— С ним случилось несчастье: ногу сломал, — соврал Петровский, — Теперь ваши интересы буду представлять я. Позвольте отрекомендоваться: Глинский, Яков Семёнович.

Воронин насупился:

— Еврей?

«О! Он, ко всему прочему, ещё и юдофоб? Совсем хорошо!»

Среди революционеров евреев было много!

Фальшивый Глинский изобразил на лице удивление.

— Разве я похож на семита? Посмотрите на мой овал лица! На мой нос! — с этими словами он повернулся в профиль, — К вашему сведению, милостивый государь, я почти дворянин!

Воронин не стал уточнять, что значит «почти дворянин», но профиль «адвоката» внушил доверие.

— Я тут ещё одно прошение сочинил, Яков Семёнович. Вот, посмотрите.

Взяв протянутую бумагу, Петровский прочитал её сквозь лорнет. Вздохнул:

— К сожалению, вы тут ничего нового и убедительного не написали. Разве что, о больной матушке, которая вашу казнь не переживёт. Государь отказался вас помиловать. И знаете, почему?

— Почему? — заинтересовался Воронин.

— Сказал, что, пардон, рожа у вас противная.

— Да он же меня не видел!

— Портрет ваш видел в газете. Судебный художник, помните, на процессе вас рисовал?

Воронин поник.

— Что же делать, Яков Семёнович? Неужто, никакой надежды? Ведь, я этого сатрапа даже не ранил!

Петровский, сообразив, что наступил подходящий момент, нагнулся поближе и прошептал:

— Есть люди, заинтересованные в вашем освобождении!

В глазах «подзащитного» загорелась яростная надежда.

— Побег! — ещё тише прошептал искуситель.

Воронин воодушевился:

— А как? Подкоп рыть?! Как в романе сочинителя Александра Дюма «Граф Монте-Кристо»?

— Как, как… Каком кверху! Вас завернут в парусину, привяжут к ногам ядро и бросят в море.

— Но я плавать не умею!

— Я пошутил. Короче: вас выдернут отсюда, но не задаром. Ву компренэ?

— Да я… отслужу! — задохнулся от радости Воронин, — Всё, что угодно!

— В самом деле? А убить, на кого укажут, сможете?

— Это кого это?

— Кого укажут. Ну, скажем, Шабалина.

Шабалин являлся лидером народовольческого кружка, в который входил и Воронин. Подобраться к нему было очень сложно: осторожен был до чрезвычайности, конспирировался постоянно. В квартиру к себе впускал только лично ему знакомых людей. Однажды жандармы попытались его арестовать, но Шабалин открыл ураганный огонь из двух револьверов, убил двоих и ещё двоих ранил, а потом ушёл через потайной ход. Лишь четыре дня назад его снова нашли. Но не жандармы, а сыщики службы «Л».

— Э-э… Смогу!

— Тогда слушайте: вас снабдят видом, фальшивым, конечно. Жить будете бесплатно на безопасной квартире. Вам будут платить жалованье.

— Жалованье?!

— Да-с. Но за это вы должны быть готовым к акции в любую минуту. Если же, паче чаяния, вы попытаетесь увильнуть, сбежать в другой город или за границу, то ваши бывшие товарищи будут извещены о вашем двурушничестве. И тогда, сами понимаете, спастись уже не удастся.

Петровский закурил и продолжил.

— Короче, будете секретным агентом.

— Это, чьим же?

— Чьим надо. Не надо лишних вопросов. Я обеспечу вам полную поддержку, если вас поймают: лучший адвокат, побег с каторги, документы.

— Где расписаться? — деловито спросил Воронин.

— А нигде! Мы заключили устное джентльменское соглашение. Засим, разрешите откланяться.

Петровский встал.

— До свидания на воле!

— До свидания, Яков Семёнович!

Вызволить Воронина из темницы оказалось до смешного просто: дали денег начальнику караула. Много. И тёмной ночью он вывел трясущегося от счастья Воронина к воротам крепости, где ждал замаскированный под извозчика Петровский. Воронин его не узнал.

— Отвези-ка, меня, братец, в кабак какой-нибудь!

Сани тронулись. Седок громко запел:

— Бежал из тюрьмы тёмной ночью. В тюрьме он за правду страдал!

— Потише, любезный, — посоветовал Петровский.

— Чего-о? Это ты мне?! — окрысился Воронин.

— Тебе, тебе! Потише, говорю, спалиться можем.

Тут Воронин узнал своего благодетеля-спасителя.

— Ой! Яков Семёнович!

Они приехали в извозчицкий трактир. Воронин спросил полштофа водки и ветчины с хреном, хотя день был постный. Петровский ограничился чаем и бубликами.

— Что дальше, Яков Семёнович? — поинтересовался захмелевший Воронин через полчаса.

— Дальше… Отвезу вас на квартиру, а утром пойдёте на дело.

— Прямо так, сразу?! — поразился секретный агент.

— Да-с. Зачем оттягивать?

— А… оружие?

— Утром получите.

Похмелившийся и умытый Воронин сидел на кровати и внимательно слушал инструктаж. Петровский говорил раздельно и внятно, для пущей убедительности перейдя на «Ты»:

— Постучишься, назовёшься. Скажешь, что бежал из крепости, и тебе нужно пересидеть два-три дня. Он тебя впустит. За чаем незаметно подсыплешь ему в стакан вот этот порошок. Это опиум. Когда объект уснёт, зайдёшь сбоку и выстрелишь в голову, в упор. Ну, как будто он самоубился! Затем положишь на стол вот это, — в руку Воронина легла четвертушка бумаги с написанной на ней предсмертной запиской:

«Умираю, потому что разочаровался в светлой идее коммунизма. Он никогда не наступит, ибо нельзя достичь гармонии в обществе методами терроризма и насилия. И. В. Шабалин»

Записка была написана почерком Шабалина. Имелся в службе «Л» и такой специалист.

— Вот это тоже положишь, — Петровский протянул открытку с Немезидой.

Воронин почесал в затылке:

— Неубедительно как-то… Откуда бы я его новый адрес узнал?

— А от товарищей по борьбе с самодержавием, которые тебя из Петропавловки вытащили!

— Это, какие же товарищи? — удивился Воронин и развязно взял со стола без спросу штабс-капитанскую пахитосу.

— Ну, как же! Нуйкин и Ляхов! Денег караульному начальнику дали — он тебя и выпустил.

— Нифига себе! Откуда у них столько?

— Специально банк ограбили. В смысле, экспроприировали.

Ограбление «Международнаго Коммѣрческаго банка» и впрямь имело место три дня назад. Представив, что ради него товарищи аж банк ограбили, Воронин приосанился.

— Вот машинка, — Петровский положил на стол американский капсюльный револьвер Ле Матт с барабаном на девять камор и вторым стволом двадцатого калибра под картечь.

— Убойная штука, — одобрил Воронин, засовывая прибор за поясной ремень.

Петровский, подождав, пока догорит пахитоса, спросил:

— Вопросы есть?

— Нету вопросов, Яков Семёнович. Вернее, есть один: как я туда попаду? Я на Васильевском ни разу не был, могу заблудиться.

— Я извозчик, не забыл? Лично тебя отвезу.

И они поехали.

По дороге Воронин нервничал. Канючил, что от холода сводит руки, что щемит сердце.

— У меня ревматизм, а от него порок сердца, между прочим!

— А чем лечишься? — поинтересовался штабс-извозчик, пошевеливая вожжами.

— Настойкою дигиталиса. Только, у меня её в тюрьме отобрали…

Помолчав, Воронин добавил:

— Валерьяновые капли тоже хорошо помогают, успокаивают пульс. И салицилат натрия надо постоянно принимать от ревматизма.

— Вот, сделаешь дело, я тебе всё это куплю.

— А рецепт?

— Будет рецепт, не волнуйся, — ухмыльнулся Петровский.

Для человека, организовавшего предсмертную записку, написанную почерком жертвы, сфабриковать какой-то там рецепт — это такой пустяк, что…

К нужному дому подъехали в девять утра. Дом был из категории так называемых «доходных». Четырёхэтажный, на восемь квартир.

— Его квартира нумер четыре. Второй этаж направо. Ну, пошёл!

Но Воронин не сдвинулся с места.

— Выпить бы, Яков Семёнович… Куражу для.

Ругнувшись, штабс-капитан полез за пазуху и достал серебряную фляжку с коньяком.

— Вот, глотни. Настоящий «Мартель».

Воронин отвинтил крышечку и надолго присосался к горлышку.

— Эй-эй! Хватит, хватит! — встревожился Петровский, — Окосеешь, промахнёшься!

Террорист сделал ещё глоток и внимательно прочитал гравировку:

«Дорогому Николеньке в День Ангела от любящей В. С.»

Присмотрелся получше и хмыкнул:

— О, и герб!

— Это не моя, — попытался отбрехаться Николенька, отбирая фляжку.

— Почти дворянин… — саркастически бормотнул Воронин и вылез из саней.

Слегка неверными шагами он направился к парадному.

«Перебрал, всё-таки!» — с досадой скривился Петровский, — «Ну, да, на старые дрожжи полфляги вылакал!»

Устроившись поудобнее, запахнулся в тулуп поплотнее и принялся ждать. Мороз для Санкт-Петербурга был весьма неслабый: градусов двадцать по Реомюру, поэтому на усах и бровях обильно оседал иней. Мёрз нос. Нервы тоже были натянуты, как канаты. Хотелось выпить, но, несмотря на то, что коньяку во фляжке оставалось ещё много, дворянин Петровский брезговал пить после больного ревматизмом Воронина. Вдруг у него слюни заразные? Нащупав в кармане брегет, нажал кнопочку репетира. Часы отзвонили девять часов, куранты отыграли четверть часа, затем тоненько продзинькали ещё шесть минут.

«Во, всего двадцать минут сижу, а кажется — два часа!» — поразился наш конспиратор.

От дома напротив к саням быстрым шагом подошёл могучего сложения флотский офицер, лейтенант.

— А ну, гони в Адмиралтейство! — приказал он, плюхнувшись в сани, — Рупь с полтиною!

— Заняты мы, ваше благородие! — виновато втянул голову в плечи фальшивый извозчик, — Седока жду!

— Какого-такого, к свиньям холерным, седока? — нахмурился лейтенант.

— Дык, вон в тот дом ушёл! Сказал: жди, щас выйду.

— Нахрен его! — махнул рукой флотский, — Другого ваньку найдёт! Поехали, тороплюсь я!

— Да он не расплатимшись! — попытался трепыхнуться Петровский.

Лейтенант начал закипать:

— Сколь он тебе должен-то?

— Восемьдесят копеек…

— Короче: трёшка! Вот, держи!

— Никак невозможно, ваше благородие! Он ходики в залог оставил!

Для обозрения был предъявлен брегет. Золотой, французский.

— А, чтоб тебя через бом-брам-стеньгу неструганную к кашалоту в клюв затащило! — выбранился лейтенант, — Последний раз спрашиваю: поедешь?

— Нет!

— Ну, тогда вот тебе, мужик!

Последовал сокрушительный удар кулаком прямо в нос, от которого изображающий мужика дворянин Петровский свалился с козел.

«Убью мерзавца! На дуэль вызову!» — такая мелькнула мысль.

Вскочив, дуэлянт высморкался кровью на снег и завопил фальцетом:

— Требую сатисфакции!

— Чего-чего требуешь? — вытаращил глаза офицер.

Но Петровский уже опомнился и втянулся обратно в образ извозчика. Секретная миссия, нельзя себя раскрывать.

— Ну, как же, ваше благородие, — заныл он, — За побои конь… коньпиньсировать извольте! Вы, может статься, мне нос сломали! А за што? Я ж со всем уважением вам обсказал, что, да почему! Впору городового скричать!

Городовой стоял шагах в пятидесяти и с интересом наблюдал за конфликтом. Однако не вмешивался, справедливо рассудив, что эти двое сами разберутся.

— Пёс с тобой, — угрюмо буркнул лейтенант, остывая.

Он сообразил, что, ежели сейчас вмешается городовой, то за избиение ваньки могут быть неприятности, вплоть до гауптвахты. Порывшись в кармане, вытащил монету:

— Вот, держи за свою носяру!

И быстрым шагом пошёл к перекрёстку.

Петровский вгляделся в монету: полуимпериал! Вздохнув, спрятал в кошелёк. Зачерпнул снега и приложил к распухшему носу, чтобы остановить кровь.

Ждать пришлось ещё более получаса. Наконец из парадного вышел Воронин. Петровский удивился, что не было слышно выстрела.

— Поехали! — выдохнул Воронин, садясь в сани.

— Дело-то, сделал?

— Да…

Сани тронулись. Медленно, чтобы не привлекать внимания.

— Не дадите ли ещё коньячку, Яков Семёнович? Силь ву пле!

Не оборачиваясь, штабс-капитан протянул фляжку. Послышались гулкие глотки.

— Мерси боку́.

Спрятав опустевший сосуд, Петровский спросил:

— Ну?

— Ну, впустил он меня. Как, спрашивает, меня нашёл? Я и говорю: Нуйкин и Ляхов. Они меня с Петропавловки выкупили, но у них спрятаться опасно. Ладно, говорит. Садись, рассказывай. А у самого самовар на столе. Я сел, себе чаю налил — остывший оказался. Принялся рассказывать. А он как к лавке прирос: ни на секунду не отлучится. Я уже нервничать начал. Наконец, встал он за папиросами. Тут я порошок и подсыпал. А он сидит, курит, а чай не пьёт. А я уже всё рассказал, тоже сижу, молчу. Он и говорит: ладно, спрячу тебя, но долго не получится, дня два. А там придётся тебе другую квартиру искать. Сейчас отдыхай, а мне сходить кое-куда надо. Допил чай и пошёл одеваться. Я растерялся: что делать? Засыпать и не собирается… Он уже вышел на лестницу, как вдруг что-то загремело. Я выглянул: Шабалин об корыто какое-то споткнулся и упал. Лежит без сознания, а может — спит, я не понял. Так я его обратно в квартиру втащил, уложил на диван (чуть поясницу не свихнул, между прочим!), револьвер к виску приставил, двумя подушками накрыл да и стрельнул. С большого ствола, картечью, значит. Полбашки снесло, меня аж замутило. Всё на стол положил: и записку, и открытку. Револьвер ему в руку вложил. А подушку через чёрный ход на помойку вынес и в костёр бросил. Там дворник мусор какой-то жёг…

— Правильно! — воскликнул Петровский, — Огонь покроет все следы!

При этом он впервые повернулся к седоку.

— Ой, Яков Семёнович! Кто это вас так? Нос — как слива!

— А, пустяки. Несчастный случай.

Привезя изрядно пьяного Воронина на квартиру, снятую для него службой «Л», Петровский выдал ему паспорт на имя мещанина Сидорова Кузьмы Прохорова с видом на жительство, выписанным в этой полицейской части.

— … и вот тебе жалование за этот месяц: триста рублей, плюс ещё сотня премии за выполненное задание. Сиди тихо. Жди письма.

Воронин выглядел чрезвычайно довольным!

На следующий день Путилин, начальник Сыскной части, докладывал фон Клюге:

— На Васильевском в собственной квартире найден труп известного террориста Шабалина. Сегодня утром баба-молочница обнаружила. Мы приехали и сразу его опознали по ориентировке из Жандармского. Застрелился, понимаете ли, и записку оставил. Вот, извольте.

Фон Клюге прочитал записку:

— Надо же! Разочаровался в светлой идее коммунизма… А почему вы с этим ко мне, Иван Дмитриевич? Дело-то ясное! Самоубился — и всё тут.

— К сожалению, не всё так просто, Конрад Карлович. Во-первых, ни пера, ни чернил, ни какой-либо другой бумаги в квартире не найдено от слова «вообще». Во-вторых, помимо сей записки, найдена открытка с Немезидой. В-третьих, голову разнесло вдребезги картечью из ствола…

— Картечью?!

— Да, револьвер Ле Мат. У него второй ствол под картечь. Так, значит, разнесло голову, а куда кровь и мозги выплеснулись — непонятно. Должны были в подушку, но оная отсутствует. Всё вместе говорит о том, что самоубийство… имитировано.

— Гм… И Немезида эта… Не будет же человек сам себе мстить?

— Вот и я так думаю.

Экстренный выпуск газеты «Санктъ-Петербугскiя Вѣдомости» вышел с сенсационным заголовком:

«Террорист отомстил сам себе!

Сегодня утром молочница, приносившая молоко, нашла в доходном доме Нерымова, что на Васильевском острове, труп своего постоянного заказчика. Следователь с командою опознал в мертвеце террориста Шабалина, не далее, как месяц назад застрелившего двух жандармов и ранивший ещё двоих. Труп лежал на диване с простреленной из револьвера головою. На столе же лежала предсмертная записка, гласившая:

«Умираю, потому что разочаровался в светлой идее коммунизма. Он никогда не наступит, ибо нельзя достичь гармонии в обществе методами терроризма и насилия. И. В. Шабалин»

Таким образом, дискредитация так называемого коммунизма, за достижение которого выступают наши доморощенные революционеры, получила новое подтверждение.

Ещё самоубийца оставил на столе открытку с изображением богини Немезиды. Как мы помним, такая же открытка была найдена на месте многих загадочных и до сих пор не раскрытых убийств. Символ отмщения! Получается, что Шабалин отомстил сам себе?»

В тот же день штабс-капитан докладывал Редрикову:

— Так что, Николай Леонидович, исполнитель у нас теперь есть. Капризничать и трепыхаться не будет: во-первых, сдержит страх разоблачения, во-вторых — щедрое жалованье!

— Отлично, тёзка! Но, постарайтесь найти ещё.

— Всенепременно, Николай Леонидович!

— А что у вас с лицом? — полюбопытствовал полковник.

Петровский слегка смутился, но быстро нашёлся:

— Это я английским боксом занимаюсь. Спорт такой, для джэнтльменов.

— А-а, понятно. Вы, однако, того… поосторожней!

После этого разговора штабс-капитан и впрямь начал посещать тренировки в офицерском клубе. Инструктор, настоящий англичанин по фамилии Ричардсон, педантично объяснил правила и технику нанесения ударов. И дело пошло! Через месяц Петровский втянулся и полюбил это мордобитие. Ричардсон хвалил его, утверждая, что у штабс-капитана природный талант. А ещё через месяц…

Замужняя сестра Ксения прислала письмо: приходи в гости! С удовольствием приняв приглашение, Петровский приехал к назначенному часу. Скинув шинель на руки прислуги, прошёл в залу, где уже топтались несколько человек, болтая о всяких пустяках. Некоторые были незнакомы. И среди них наш штабс-капитан увидел того самого флотского лейтенанта, расквасившего ему нос! Моментально всколыхнулась увядшая, было, обида, и загорелось желание отомстить. Подошёл, представился:

— Петровский, Николай Андреевич. Я брат хозяйки.

— Очень приятно! Владимир Георгиевич Вишневский. Мы с Петром Анатольевичем в одном экипаже служим (Пётр был мужем сестры Ксении).

Вишневский не узнал в офицере дворцовой полиции жалкого ваньку, стукнутого по носу два месяца назад.

Поговорили о том, о сём. Выпили шампанского. Перешли на «без чинов», затем и на «ты».

— Ты такой… такой могучий, Володя! Небось, подковы гнёшь запросто?

Лейтенант самодовольно ухмыльнулся:

— Подковы не пробовал. Но кобылу на плечах поднимал на пари!

— О! Ничего себе! Это, где же? В экипаже?

— Нет, у папеньки в имении, прошлым годом.

Выпили ещё.

— А мужики у вас в имении на Масленицу стенка на стенку бьются? Люблю смотреть!

— Бьются, а как же! Наша деревня супротив соседской. Да я, между нами говоря, сам с ними выходил не раз, — похвастался Володя, — У меня удар ого-го! Раз махну кулаком — среди мужиков улица. Другой раз махну — переулочек!

— Да ты, прямо, этот… Добрыня Никитич былинный!

Посмеялись.

— А я нынче боксом занимаюсь, — как бы между прочим поведал хитрый Петровский, — Такой спорт английских джэнтльменов. Занятно, скажу тебе!

— Слыхал краем уха… А правила какие?

— Да, простые: биться только кулаками в перчатках специальных, головой нельзя, ниже пояса не бить, открытой перчаткой не бить…

— Это как это?

— Ну, оплеуха, по-нашему.

— Интересно! — мурлыкнул Володя, закуривая.

Петровский, бросивший курить, чтобы хватало дыхания для тренировок, лукаво сощурился и предложил:

— Приходи в клуб посмотреть!

— Да, что там смотреть! Вот, подраться бы! — засмеялся лейтенант.

— У нас это называется спарринг, — строго поправил его интриган-капитан.

— Ну, спарринг, так спарринг.

— Драться всерьёз положено. Без пощады.

— Ну, ясно, что не понарошку! — ухмыльнулся Володя, — Ты, ежели что, не обижайся.

В четверг лейтенант приехал в офицерский клуб, где его встретил коварный Петровский. Они прошли в раздевалку и переоделись в трико. Мускулы Вишневского бугрились совершенно невозможными узлами, переплетаясь, как корни дуба. При виде их мститель непроизвольно поёжился. В зале мистер Ричардсон надел им перчатки.

Вишневский воззрился на них с интересом:

— Прямо, подушки какие-то!

— Это чтобы избежать увечий, — пояснил англичанин, — Вы у нас первый раз, сэр. Знаете ли правила?

— Да, мне Николай Андреевич объяснил.

— Тогда, прошу на ринг!

Вишневский полез под канаты, а Ричардсон, придержав Петровского, шепнул с сомнением:

— Как же вы будете боксировать с ним, Николас? Он же вдвое тяжелее вас!

— Я уповаю на вашу науку, мистер Ричардсон!

На ринге Петровский встал в стойку: левая рука вперед, правая прикрывает подбородок. Вишневский поднял кулаки на уровень груди.

Гонг!

Лейтенант широко размахнулся правой. Попади его удар в цель — ой, не сдобровать бы цели! Но штабс-капитан уклонился нырком и провёл отличный прямой правой в солнечное сплетение. Отскочил. Вишневский изумлённо хватал ртом воздух. Снова размахнулся и снова промахнулся. Петровский же провёл чёткую тройку в печень. Отскочил и врезал левым хуком в ухо. Противник упал. Ричардсон принялся считать:

— Оne, two, three…

На счёте «seven» лейтенант поднялся. Выглядел он бледновато, но крепился. Упрямо сжав губы, пошёл в атаку. Удар! Аж воздух загудел! Петровский уклонился, но с трудом. Ещё удар, в грудь, на этот раз достигший цели. Как паровозом сбило! В глазах штабс-капитана потемнело, возникло ощущение, что остановилось сердце. С трудом устоял на ногах.

«Вот это силища! Ай, да Володя!»

На весь остаток раунда пришлось уйти в глухую оборону, чтобы восстановиться. Вишневский злился и кричал:

— Бейся, давай! Что ты там прыгаешь? Струсил, что ли?

Горькая обида подступала к горлу Петровского от этих упрёков.

Гонг!

«Фу-у, перерыв!»

Снова гонг, возвещающий новый раунд. Оклемавшийся Петровский вскочил и двумя прыжками пересёк ринг. Прямой в челюсть! Хук слева в печень! Хук справа! Темп, темп держать!

Вишневский не ожидал такого урагана ударов. Он неловко затоптался, попытался обхватить противника руками. Мститель продолжал бить его. Нет, даже не бить, а, как выражаются в народе, мудохать. В глаз! В нос! Ещё раз по носу! Апперкот в подбородок!

Увидев капающую из носа кровь, Ричардсон крикнул:

— Вreak*!

*Break — прекратить, англ.

Но было уже поздно: правый кулак Петровского совместился с челюстью, и могучий лейтенант рухнул на обтянутый парусиной пол.

Ричардсон досчитал до десяти, но ушибленный так и не поднялся. Его отливали водичкой, хлопали по щекам, дали понюхать нашатырного спирту. Очнулся, но в реальность въехал не сразу. Двоилось в глазах и кружилась голова.

— Сотрясение мозга, сломан нос и челюсть, — заключил Ричардсон, — Моя наука пошла вам впрок, Николас!

Домой Петровский ехал с чувством глубокого удовлетворения! Уделал паршивца, как Аллах черепаху! А нечего безответных извозчиков по роже лупить!

Глава четвёртая

К Рождеству служба «Л» устранила восемьдесят два объекта, из них двадцать три в Москве.

Сонцев-Засекин нашёл ещё двоих исполнителей. Один их них был тоже террорист, ожидавший виселицы в Москве. Другой — разбойник Прахов, осужденный на бессрочную каторгу за восемь убийств.

— Не сумлевайтесь, ваше благородие, не подведу. Дело привычное! — заверил он своего вербовщика.

И Редриков, и Мария Фёдоровна были очень довольны развитием антитеррора.

На Танину долю пришлось восемнадцать террористов. Восемь она застрелила из Берданы, десять — из дерринджера. Интересно отметить, что ненависти к своим жертвам она более не испытывала. Теперь это была просто работа. Лев, кстати, когда на антилопу охотится, тоже не злится. Но на Крещенье…

— Присаживайтесь, Татьяна Михайловна.

Таня села в кресло для посетителей. Полковник позвонил в колокольчик. Вошёл секретарь.

— Организуй нам кофию, голубчик.

Тот поклонился и вышел.

Таня догадалась, что разговор будет непростой. Новое задание? И не ошиблась!

— Вам, Татьяна Михайловна, надлежит внедриться в кружок готовящих покушение на Государя и Государыню студентов Московского Университета, и уничтожить их всех, — ввёл её в курс дела Редриков, — Чрезвычайно опасны. У них уже имеется несколько бомб огромной разрушительной силы. Они планируют приехать в Санкт-Петербург на Пасху и подстеречь августейшую семью во время всенощной. Бомбы намереваются взорвать прямо в храме! Погибнет множество людей, если мы их не остановим.

— А что московские жандармы, Николай Леонидович?

Редриков, испросив разрешения, закурил. Таня тоже закурила. С некоторого времени она втянулась в курение: табак успокаивал и приводил в хорошее настроение.

— Жандармы… Они не могут ничего сделать. Где хранятся бомбы, знает только Воропаев, главарь. А арестовать негодяев только на основании доноса информатора, кстати, члена того же кружка, невозможно: отопрутся. Улик-то нету! К тому же, кружок заседает нерегулярно, и каждый раз в другом месте. А студенты эти — отличные конспираторы и почти всегда умудряются оторваться от слежки, или привести её, слежку, в неправильное место.

— Понятно… Значит, акция?

— Да. А план наш будет таков: поскольку кружок у них для отвода глаз как бы литературный, вы под видом поэтэссы к ним и внедритесь.

— Я!? — изумилась Таня, давясь дымом, — Прямо, пердимонокль! Сроду стихов не сочиняла, знаете ли!

Тут принесли кофий.

— Не желаете ли коньячку? — галантно предложил Редриков.

— Изволю желать, — наклонила голову Таня.

— Вам в рюмку, или…

— В рюмку, в рюмку!

Выпив коньяк залпом (настоящий Мартель!) и запив его кофием, Таня, подумав: «Маловата рюмка!», снова закурила и приготовилась слушать дальше.

— Мы напечатали сборник стихов. Вот, посмотрите.

На стол легла книжечка страниц на сто. Бумага серенькая, дешёвая. Обложка коленкоровая, голубая, с веткой сирени. На обложке:

«Марина Вернер. Радость вѣсны. Стихи»

— Вот это да! — восхитилась Таня, листая страницы, — А кто настоящий-то автор?

— Я, — потупился полковник.

— Вы?! Как такое может быть?

— Да, как вам сказать… Ещё с кадетских времён пописывал. Накопилось, вот.

— И вам не жалко, Николай Леонидович?

Полковник построжал лицом:

— Для дела, Государыни и России мне ничего не жалко!

Он, тем не менее, вздохнул, ибо мечтал издаться под собственным именем.

— Итак, продолжаю: книга поступит в продажу в Москве, в книжном магазине братьев Касторских. Это, кстати, самый большой книжный магазин в Москве. Вы будете сидеть за столиком под плакатом и раздавать автографы, буде кто попросит. Наш информатор наведёт на магазин нескольких членов кружка, они заинтересуются и пригласят вас на литературный вечер.

— А ежели не пригласят?

— Пригласят, безусловно, пригласят! Вы дама привлекательная, стихи душещипательные…

— О! Господин полковник!

Редриков слегка покраснел.

— Да-с, там-то всё и сделаете. У вас будет сумка с кизельгур-динамитом. Взрыватель химический, с отсрочкой на десять минут. Только и дела: сунуть руку в сумку и надломить стеклянную трубочку. Кислота разъест проволочку и… Взрыв! А вы, тем временем, уйдёте. Как бы в ватерклозет.

— А потом? — задала глупый вопрос Таня.

— А потом… всё! Вас отвезут в гостиницу.

Вечером Таня долго читала стихи. Там было и про таинственную незнакомку, чей силуэт скользнул по залитому дождём окну, и про распускающиеся почки, и про одинокий цветок на поле среди буйного разнотравья. Особенно понравилось про догорающую свечу, освещавшую милый профиль. Конечно, это были стихи, явно написанные мужчиной, но Таня знала, что сейчас мужчины пишут от лица женщин и наоборот.

«Отличные стихи! Молодец, Николай Леонидович!»

Старательно выучила с десяток стихотворений наизусть, чтобы продекламировать террористам.

Двадцатого января Таня села в московский поезд. Её сопровождали два агента: Семёнов и Логинов. Для конспирации они ехали в третьем классе и везли бомбу, замаскированную под корзинку с репой. Таня же наслаждалась комфортом первого класса. В купе, предназначенном для двоих, она ехала одна. Как приятно путешествовать по чугунке! Перестук колёс, успокаивающий и наводящий дремоту, звяканье ложечки в пустом стакане, запах угольного дыма и свежего белья… Пейзаж, мелькающий за окном, контральто паровозного гудка.

В Бологом посетила вокзальный ресторан. Не удержалась, дала волю чревоугодию, уж больно всё вкусно было: и салат Оливье с рябчиками, ветчинкой и чёрной икрой, и огненный грузинский суп-харчо, и пожарские котлеты, и компот из персиков, и сухумские мандарины. С неудовольствием осознав, что переела (прощай, талия!), Таня села у окна читать. Книга была замечательная: «Жемчужина, выпавшая из короны» Ильи Тамигина. Читала более двух часов. В дверь постучали.

— Войдите! — оторвалась от книги Таня.

Вошёл обер-кондуктор.

— Прошу прощения, сударыня. Позвольте окно жалюзями закрыть?

— Э-э… Да, закрывайте… Но, почему? Мне солнце не мешает, да и смеркнется скоро.

— Тут вот, в чём дело, — принялся рассказывать железнодорожник, — Аккурат на этом перегоне случай был: князь один — фамилию называть не буду — ехал в Москву, да в окно смотрел. Лето, сенокос. Одна, значит, девка крестьянская, зашла за стог по нужде. Ну, задрала, значит, подол-то. Так князь как увидел ейное… э-э… устройство, так и обмер. Стоп-кран рванул! Выскочил из вагона, девку эту схватил в охапку и с собой увёз. Женился, княгинею сделал.

— Как романтично! — воскликнула Таня, хлопая в ладоши.

— Романтично, да. Только с тех пор все здешние девки, как поезд проходит, вдоль путей выстраиваются и жопы показывают. Ой, пардон! Гузки. Даже и зимой! А пассажиры обижаются! Вот, окна и закрываем-с.

Таня хохотала до колик в подреберье, до икоты.

Утром паровоз, пыхтя, замедлил ход и остановился у платформы Николаевского вокзала. Выйдя, Таня с любопытством осмотрелась, ибо ранее в Москве не бывала.

— А вот на резвенькой! — крикнул прямо в ухо извозчик, молодой румяный парень в бараньей папахе, — Моментом доставим, куды вам потребно, барыня!

По плану, Таня и агенты должны были остановиться в гостинице «Дюссо». Носильщик погрузил её чемодан в сани.

— Позвольте, барыня, — извозчик заботливо прикрыл Танины ноги полостью из волчьих шкур и вскочил на козлы, — Н-но, длинноногая!

Каурая кобыла, и в самом деле с длинными ногами, резво взяла с места. Таня вертела головой на триста шестьдесят градусов. Всё выглядело не так, как в столице: и улицы, и дома, и люди. Прямых широких улиц почти не было. Дома выглядели скромно, в основном купеческие особняки, отнюдь не дворцы.

Проезжая по какому-то бульвару, Таня увидела бронзовый памятник. Лысый красивый господин с бородой и подкрученными усами стоял, улыбаясь, в горделивой позе, заложив руки за поясной ремень. Левый глаз слегка прищурен. Скульптор замечательно передал излучаемые крупной головой мудрость и добро. На гранитном постаменте читалась надпись:

«Гению русской словесности Илье Игоревичу Тамигину от благодарных москвичей»

Тамигин! Вот он какой! У Тани даже дух захватило при виде классика.

Вскоре приехали в гостиницу. Войдя в вестибюль, Таня увидела мемориальную доску:

«Здесь, 25 июня 1882 года, скоропостижно скончался генерал-адъютант от инфантерии Михаил Дмитриевич Скобелев. Упокой, Господи, его душу!»

Девушка благоговейно перекрестилась.

Разместившись в люксе, заранее забронированном по телеграфу, Таня первым делом потребовала самовар, ибо в горле пересохло от волнения. Коридорный принёс и самовар, и крендели буквально моментально. Выпив три чашки, Таня переоделась в неприметное серое драповое пальто и вышла на улицу. Семёнов и Логинов, занявшие скромный нумер на двоих, уже поджидали её, чтобы проводить к магазину Касторских. Таня приняла у них сумочку. Обычный с виду дамский ридикюль, но тяжёлый: целых шесть фунтов кизельгур-динамита, замаскированные парой экземпляров «Радости вѣсны», платочком и флаконом духов.

Идти было недалеко, всего несколько кварталов, так что брать извозчика не стали. Войдя в магазин, Таня сразу обратила внимание на свой портрет, написанный углем, и под ним изображение книги. Навстречу выбежал плотный лысоватый господин в старомодном коричневом сюртуке и ермолке.

— Госпожа Вернер! Марина Михайловна! — всплеснул он пухлыми белыми ручками, — Я Эммануил Касторский! Ждём вас, ждём с нетерпением! Тираж уже привезли, восемь экземпляров за час продали!

Книготорговец схватил Танину руку и присосался к ней долгим мокрым поцелуем. Таня сконфузилась.

— Садитесь, пожалуйста! — продолжал щебетать Эммануил, — Вот столик, вот перо. Цену мы обозначили в полтора рубля. Достаточно ли?

— Достаточно, господин Касторский, — кивнула Таня, садясь к столику.

— Поверьте моему опыту: недели не пройдёт, как все восемь сотен раскупят! Такие замечательные стихи! Слёзы на глаза наворачиваются!

Логинов и Семёнов незаметно вышли и устроились в чайной напротив.

Первое время Таня сильно стеснялась выдавать себя за поэтэссу, но постепенно привыкла, и с улыбкой надписывала книги покупателям. Торговля и впрямь шла довольно бойко: за три часа продалось шестнадцать экземпляров, причем девять из них с автографами.

После обеда (Таня сходила в трактир по соседству) покупатели пошли реже.

«Поэтэсса» заскучала. Очень хотелось курить, но она стеснялась. Да, тогда многие дамы курили, но только в приватной обстановке, не на людях.

Ближе к вечеру (часы пробили половину пятого) в магазин вошло трое молодых людей в студенческих шинелях.

— О! — воскликнул самый высокий, — Новые поступления! И автор такой симпатичный!

— Истину глаголешь, отрок! — прогудел его товарищ, здоровяк с красным шелушащимся лицом.

Они подошли ближе и принялись рассматривать сборник.

— Мне нравится! — заявил высокий, — Я покупаю! А ты, Женя?

— Я тоже возьму, для Леночки, — пожал плечами краснолицый, — Марина Михайловна! Не откажите в любезности, напишите: «Леночке Клюевой с искренней симпатией».

Таня вывела сие посвящение каллиграфическим почерком и расписалась с росчерком.

— Позвольте представиться, — наклонил голову высокий, — Степан Воропаев, студент-химик. А это так, Володя Кривин и Женя Хлодский, мои, так сказать, ассистенты.

Все трое засмеялись.

— Очень приятно познакомиться, господа, — улыбнулась Таня, чувствуя, как холодок разливается в животе, ибо этих людей ей предстояло убить.

— Вы знаете, Марина Михайловна, — продолжал Воропаев, — мы очень интересуемся литературой и частенько собираемся за рюмкой чаю обсудить что-нибудь новенькое. Вот, ваше творчество, например. Мы бы с удовольствием лицезрели вас сегодня вечером! Вы почитаете нам, а мы поаплодируем! А потом расскажем, кому только сможем, о вашем таланте! Весь факультет узнает! Весь университет!

— Ну, я не знаю… — сделала вид, что колеблется, Таня, — Удобно ли?

— Да что ж тут неудобного? — удивился Хлодский, — Нормальная встреча автора с читателями-почитателями! Мы сейчас пойдём и созовём всех наших, а вы приезжайте в девять часов вот по этому адресу.

И он вложил в Танину руку визитную карточку.

— Хорошо, — согласилась «поэтэсса», — Я приеду.

— Ура! — воскликнули хором все трое и быстро вышли из магазина.

Эммануил сиял.

«Какой успех! Отличная затея с портретом и автографами! Надобно будет это повторить, в систему ввести!»

Совершенно новую идею о рекламе с участием автора ему подсказал агент Семёнов.

В половине девятого Таня взяла извозчика и назвала адрес.

— Плющиха? — переспросил возница, — Дотудова полтинничек, барышня.

Таня не стала торговаться.

— Погоняй, любезный. Не хочу опаздывать.

— Не извольте беспокоиться, мигом домчим!

Мужик привстал, громко крикнул «Н-н-о-о!», засвистал, закрутил кнутом восьмёрку над лошадиными ушами. Конь вздохнул и пошёл рысцой. Не спеша.

— А быстрее? — поинтересовалась Таня, начиная нервничать.

— Да и так уж быстрей быстрого! Устал Савраска, ить, с утра катаемся. Жалею я яво.

Таня выхватила у возницы кнут и огрела им коня. Тот удивился, всхрапнул, и перешёл на корявый галоп.

— Вот тебе целковый, любезный. Сие надбавка за скорость.

Извозчик рубль взял, но спина его выражала сильнейшее неодобрение.

Танины часики показали без пяти девять. Вот и нужный дом. Небольшой, в четыре окошка. Дождавшись, когда пассажирка покинула сани, извозчик слез с козел и протянул коню морковку.

— И чего торопиться зазря? И так доехали бы… Ну, может, на минуточку позжее. Конь, разве он не тварь Господня? Нешто он не чувствует? Больно же, кнутищем-то! — бормотал мужик, гладя конскую морду, — А ты кушай, кушай морковку-то, Саврасушка милый! Ишшо часок покатаемся, тоды и отдохнём…

Конь хрупал морковкой и благодарно тыкался мордой в щёку хозяина.

Логинов и Семёнов подъехали на другом извозчике и затаились в тени высокого забора напротив.

Взойдя на крылечко, Таня постучалась, и Хлодский немедленно открыл ей.

— Проходите, проходите, Мариночка!

Таню такое омикошонство слегка покоробило, но она не подала виду.

В сенях Хлодский принял её пальто и распахнул дверь в комнату.

— Милостивые государи и государыни! Позвольте мне представить вам авторессу замечательных стихов! Вот сборник, только что в продажу поступил!

Он потряс книжечкой. Все захлопали. Таня скромно поклонилась, быстро окинув присутствующих из-под ресниц. Восемь молодых людей и четыре девушки. Коротко стриженые, эмансипированные, вызывающе и нескромно одетые. У одной волосы выкрашены в голубой цвет!

— Просим, просим! — зазвучали в разнобой голоса.

Таня прошла к столу, но садиться на предложенный стул не стала. Как назло, все выученные стихи полковника выскочили из головы! Что же прочитать? О! Идея! И она принялась декламировать стихотворение из романа Тамигина «Последняя надежда Императора», в переложении на русский Андреем Ивановичем Горским, преподавателем французской литературы.

Она была сладка, как мёд,

Как бабочка, прекрасна.

Любовь хрупка, как тонкий лёд:

Не повреди напрасно!

Цветок, пчелою опылен,

Раскрылся в полной мере.

И я, любовью окрылен,

Навеки буду верен

Той, что огонь во мне зажгла

Неистовый и жаркий!

Сгорим мы вместе в нем дотла,

Но жизни нам не жалко!

— Браво! — закричали все, — Ещё! Ещё!

— Но позвольте, господа! — улыбнулась Таня, — Дайте, хоть, дух перевести!

— Человек! Шам-пан-ска-ва! — по-барски крикнул Воропаев, и Хлодский хлопнул пробкою.

Вино разлили во что попало: в гранёные стаканы, в чайные чашки. Таня покосилась на этикетку: игристое вино откуда-то с Кубани. Выпила. Оказалось вкусно! Все оживились, повеселели. Видимо, успели выпить до Таниного прихода. Литературная тема прервалась. Начались разговоры, смех. Открыли ещё одну бутылку шипучки. Таня больше слушала, чем говорила.

Подсев со стаканом в руке на подлокотник Таниного кресла, Воропаев обвёл собравшихся рукой:

— Вы видите, Мариночка, людей будущего. В будущем, через какие-нибудь тридцать-сорок лет все общественные условности рухнут. Каждый будет носить то платье, которое нравится, а не то, которое предписывает мода, заниматься тем, к чему душа лежит. В отношениях мужчин и женщин наступит полная свобода! Не будет больше дурацких ухаживаний. Достаточно будет сказать женщине: я тебя хочу — и она…

— Но, позвольте! А если женщине этот мужчина не нравится?

— Ну, тогда мужчина обратится к другой женщине, а эта, томимая желанием, сама скажет избранному ею мужчине, что хочет его!

Степан отпил из стакана и продолжил:

— Ты, как поэтэсса, обладаешь живым воображением. Вообрази: все будет общее! Вещи, еда, вино. Общими будут также жены, мужья и дети! Это называется коммунизм! И у нас коммуна уже сейчас. Мы отринули предрассудки общества.

— Странно, как-то… — промямлила Таня.

— Не веришь? Мне не веришь? — запальчиво наклонился к ней Воропаев, обдав запахом пота, — Так я тебе сейчас докажу!

Он повернулся к девушке с голубыми волосами:

— Анюта! Наша гостья не верит, что мы без предрассудков. Убеди её!

Девушка встала, насмешливо покосилась на Таню… и вдруг одним движением стянула через голову платье, под которым ничего не было. Все зааплодировали. Тане стало противно.

— Ну? Убедилась? — ухмыльнулся Степан и положил влажную от пота руку Тане на колено, — Ведь правда, так лучше?

Затем, глядя прямо в глаза, объявил:

— Сегодня ты будешь моей!

Таня поняла, что затягивать своё пребывание здесь не стоит. Она открыла сумку и, надломив трубочку взрывателя, достала оттуда платочек и промокнула губы.

— Пардон, мне надо… в сторону моря.

— Чуланчик в сенях направо, сударыня! — насмешливо махнул рукой Воропаев.

Таня, оставив сумку на полу (кто же идёт в ватерклозет с сумкою?), вышла в сени. Ощупью нашла своё пальто. Но не успела она просунуть руку в левый рукав, как в сени вышел «ухажёр».

— Ага! Сбежать намерилась! Не выйдет!

Он схватил Танино платье и рванул. Пуговки отскочили, обнажилась грудь. Таня ахнула от жгучего стыда!

— Отныне я твой властелин! — на театральный манер продекламировал Воропаев и, наклонившись, попытался поцеловать в губы.

В левом рукаве, на предплечье, у Тани был спрятан небольшой кинжал.

— Вот, барышня, вам на всякий случай. Смотрите, не порежьтесь. Шибко острый, бриться можно, — объяснил Ковальчук, вручая его перед поездкой.

Не колеблясь ни секунды, она выхватила кинжал и полоснула «коммуниста» по горлу. Раздался тяжёлый вздох, как будто бык отдувался после подъёма в гору: это воздух вышел из перерезанной трахеи.

— Что это? — спросила одна из девушек, услышав этот звук.

— А! Это Стёпа поэтэссу тискает! — рассмеялся Кривин.

Все понимающе перемигнулись. Голубоволосая Анюта помрачнела.

Кровь залила Таню от шеи до ног. Кое-как запахнув платье, с кинжалом в руке она выскочила во двор. К ней через дорогу метнулись две тени.

— Что? Вы ранены? — вскрикнул Семёнов.

— Нет… Это не моя кровь, — просипела Таня: горло свело спазмом.

Логинов набросил на неё свой полушубок, и они быстро пошли по Плющихе в сторону перекрёстка. Не успели они дойти, как грохнуло. Ох, знатно грохнуло! В ночное небо взметнулся столб пламени и дыма. Ударной волной Таню едва не опрокинуло, но мужчины удержали. У всех троих заложило уши. Семёнов что-то кричал Тане, но она не слышала. Из домов, заполошно вопя, повыскакивали полуодетые люди, одолеваемые паникой и любопытством одновременно. Смешавшись с толпою, Таня и агенты ждали удобного момента, чтобы незаметно уйти. Вскоре послышался звон колокола пожарной команды. Следом примчался извозчик, едва не трескающийся от любопытства. Логинов остановил его:

— Эй, любезный! Гони в «Славянский Базар»! Душа горит!

— Ага, сичас, посмотрю только… А што тута содеялось-то?

— Да, так, дом взорвался. Вон, тушат уже.

Удовлетворив своё любопытство, и вдоволь насмотревшись на головёшки, извозчик даже не оглянулся на седоков и резко взял с места.

— Эк, однако, рвануло! — оживлённо комментировал мужик, — Прямо, как пороховой склад в запрошлом году на Филях! Я за три улицы был, и то ухи заложило!

— Склад, не склад… Чего взорвалось, то взорвалось, назад не воротишь. Завтра из газет узнаем, — апологетически успокоил его Семёнов, — Ты знай, погоняй! На водку получишь!

У «Славянского Базара» они вышли и, пройдя с версту, взяли другого извозчика, который отвёз их в гостиницу. Час был поздний, поэтому на залитую кровью Таню, хотя и в полушубке, ни портье, ни коридорный не обратили внимания.

У себя в номере девушка разделась догола и, стоя в тазике, долго смывала кровь под умывальником. Вода была холоднющая. Вытеревшись и переодевшись, Таня кинула платье и бельё в печку. Подумав, кинула туда же и ботики. В ушах все ещё звенело, колотилось сердце. Приоткрыв дверь, крикнула:

— Коридорный!

Коридорный, рыжий вихрастый малый, пришёл через пять минут. Зевнув и перекрестив рот, спросил:

— Чего изволите?

— Коньяку принеси! Шустовского, бутылку! — приказала Таня.

Малый опешил:

— Поздно уже, барышня, и ресторант, и буфет закрытые… Негде, значит, взять коньяку-то!

— А… водка есть?

— Водка-то? Как не быть! Только она не хозяйская, а моя.

— Тащи!

— Три рубли, барышня.

Это было дороже ресторанной цены! Парень подрабатывал таким новаторским способом, втридорога продавая ночью водку, купленную по дешёвке днём.

— На! — нетерпеливо сунула ему трёшку Таня, — Да двигайся быстрее!

Только выпив полный стакан, она почувствовала, что её отпустило. С некоторым неудовольствием сообразила, что после каждой акции ей теперь необходима изрядная доза спиртного, чтобы снять стресс.

«Не спиться бы…»

Утром встала поздно, с головной болью. Позавтракав, послала Семёнова в магазин дамского платья за новым пальто и ботиками. Принёс, конечно, но совсем не то. Пальто было немодное, и не соответствовало ботикам по цвету. Хорошо, хоть размер подошёл!

Поезд на Санкт-Петербург отправлялся вечером. Перед поездкой на вокзал Семёнов посетил магазин Касторских и забрал Танин портрет.

— Марина Михайловна вынуждена срочно ехать в Казань, — объяснил он погрустневшему Эммануилу.

В ожидании посадки на поезд Таня не спеша пообедала в одиночестве в вокзальном ресторане (Логинов и Семёнов для конспирации кушали отдельно). За кофием попросила официанта принести свежую газету.

— Какую, сударыня?

— Ну… «Полицейскiя Вѣдомости».

Газета была принесена, и вот, что наша героиня в ней прочитала:

«Кошмарный взрыв на Плющихе!

Вчера, в одиннадцатом часу ночи, на Плющихе грянул взрыв огромной разрушительной силы! Дом, в котором он произошёл, разнесло в щепки, в шести соседних домах выбило стёкла, в двух домах проломило крыши обломками брёвен, а у купчихи Спиридоновой даже начались преждевременные роды!

Прибывшая на место происшествия наша доблестная пожарная команда Сущёвской пожарной части быстро потушила горящие руины. Следователь со своею командою смог обнаружить лишь клочья человеческой плоти. Тщательное исследование останков позволило прийти к заключению, что они принадлежат двенадцати (sic!) покойникам! Удивительно, но факт: на одном из фрагментов чьей-то головы волосы были голубые! Видимо, от воздействия высвободившихся при взрыве химических веществ.

И, наконец, самое главное: во дворе найдена также открытка с изображением богини Немезиды. Как господа читатели, возможно, помнят, подобные открытки были обнаружены и прежде на месте совершения загадочных, до сих пор не раскрытых убийств. Кто-то мстит! Но, за что?

Наш источник, близкий к кругам Жандармского Управления, намекнул, что, возможно, в доме находилась мастерская по производству бомб…»

Дальше Таня читать не стала.

«Значит, никто не уцелел», — с облегчением вздохнула она, — «Не жалко».

Глава пятая

— Минни! — начал разговор за ужином самодержец всероссийский, — Мне тут из Охранного сегодня доложили: на нас покушение готовили! Бомбы сконстролили и планировали взорвать на Пасху во время всенощной службы. Прямо в храме, представляешь? Только Бог сию беду отвёл: мерзавцы сами на собственных бомбах и подорвались! Главный у них был некий Воропаев, студент. Так с ним ещё одиннадцать человек в клочки разнесло!

— О! А где? У нас, вроде, тихо было, — сделала вид, что заинтересовалась, Мария Фёдоровна, уже всё знавшая от Редрикова.

— В Москве. Раньше их схватить было никак не возможно: улик не было, только информанта слова. Он, кстати, со всей компанией тоже… э-э… помер. А опознали Воропаева интересно: известно было, что его подруга, одна из нескольких, волосы в голубой цвет красила. Так следователь, найдя кусок черепа с голубыми волосами, стал останки этого Воропаева искать. И нашёл!

— Папа, а как это возможно: в голубой цвет волосы покрасить? — с большим интересом спросила старшая дочь, Ксения, — Вот бы…

— Аллах ведает! — развёл руками царь, — Химия! Ея возможности неисчерпаемы.

Задумчиво пропел себе под нос:

— Химия, химия, вся залу… г-м! Синяя…

У старших детей уши встали топориками!

— Фи, Алекс! — поморщилась Мария Фёдоровна, — Где ты только такую гадость подхватил?

— Пардон, дорогая, — покаянно повесил голову Александр, — Это мне недавно фон Клюге такую частушку спел.

Щёлкнул пальцами:

— Эй, любезный! Ещё чайку плесни!

Он снова повернулся к жене:

— И ещё нашли на пожарище открытку с богиней Немезидой! Допрёж такую находили неоднократно в местах некоторых убийств, до сих пор не раскрытых. Как будто мстит кто-то. Странно, правда?

— Между прочим, за последнее время стало меньше терактов, — заметила Мария Фёдоровна.

— Ага! Попритухли революционеришки! — хихикнул Александр, ломая в кулаке сушку.

— Я хотела тебя попросить, Алекс: пожалуйста, никаких помилований террористам.

— Ну, я не знаю… Кое-кого можно и помиловать… иногда. Обстоятельства всякие бывают!

Глаза Марии Фёдоровны сверкнули:

— Нет! Пилат хотел Христа помиловать, но синедрион и Каифа упёрлись: дескать, против власти Иисус шёл и призывал Храм разрушить. Такого прощать нельзя! И пришлось Пилату помиловать Варраву. Так что, и ты лучше разбойника какого-нибудь помилуй: человек для пропитания разбойничал, ибо другому ремеслу не обучен.

— Ну, у тебя, Минни, и шуточки! — покрутил носом Александр.

— Никакие не шуточки. Я серьёзна, как хирург Пирогов, отрезающий ногу. Дай мне сейчас своё слово царское, что миловать террористов не будешь!

— Машка! Ты на меня давишь! — засмеялся царь и отхлебнул чаю.

— Да, Сашка! Давлю и буду давить! Ты их милуешь, а они снова злоумышляют. Сколько раз такое было, а?

— Ладно, мать. Даю тебе моё царское слово, что с нынешнего дня никаких помилований террористам.

На Масленицу Таню пригласила на блины подруга детства Елена, ныне учащаяся с ней в Смольном.

— Танечка, — щебетала она, — приходи в понедельник! Ведь, последние же месяцы вместе! Кто знает, когда снова увидимся?

— Эй! Ты чего? — удивилась Таня, — Чай, в одном городе живём!

Елена лукаво прищурилась:

— Я, может, скоро во Владивосток уеду!

— Да ты што-о! — всплеснула руками Таня, — А с кем?

— Да есть тут один… Намекает. Наверное, в понедельник прямо скажет. Водочки выпьет, блинов наестся и решится, наконец.

— Да, кто он? Я его раньше видела? — лопалась от любопытства Таня.

— Ага, интересно? Взыграло ретиво́е? — захихикала Елена, — Вот, придёшь к нам — и познакомишься!

И Таня, конечно, пришла. Гостей было немного, почти все знакомые. Елена, пыжась от гордости, представила флотского лейтенанта:

— Познакомься, Танюша: Владимир Георгиевич Вишневский. Мой… э-э… добрый знакомый.

— Очень приятно! Я — Татьяна Михайловна Вебер.

Лейтенант галантно поцеловал руку и мурлыкнул:

— Аншантэ, мадемуазель!

«А французский-то у него не очень!» — отметила Таня, — «Акцент ухо режет!»

Тем не менее, молодой человек ей понравился: статный, дородный, красивый. Вот, только свёрнутый на сторону нос…

— Вы можете называть меня просто Володя, — предложил Вишневский.

Таня с улыбкой согласилась.

Отойдя с Еленой к столику с напитками и взяв фужер с шампанским, она тихонько спросила:

— Что у него с… носом?

— А! Это на него недавно разбойники напали. Пятеро! Двое за руки схватили: давай, говорят, кошелёк и часы! А Володя как принялся их швырять! Руки свёл, двое головами треснулись — и оба насмерть! Тому, что спереди, кулачищем в рёбра въехал — тоже до смерти убил, ещё одному ухо откусил.

— Ухо-то зачем?! — изумилась Таня.

— А это он хотел разбойнику глотку перегрызть, да промахнулся.

Тане разом вспомнился роман Тамигина «Димитриос Ништяк». Там тоже римлянин хотел вцепиться в горло зубами Спартаку, но промахнулся и откусил ухо.

Елена, вздохнув, продолжила:

— Однако и сам Володя дубиной по голове схлопотал. Нос сломали и челюсть. Сотрясение мозга доктор потом определил, постельный режим прописал.

— А остальные двое? — взволнованно вскрикнула Таня.

— Убежали.

— Повезло им!

— Повезло, да не очень: все равно в участок попали. Один с тех пор кровью мочится от удара по почкам, а другой, который без уха, теперь скопец.

— Как это?!

— Да так: Володя ему по причинному месту ногой попал — и всмятку!

— А где это случилось-то?

— В Москве. Он туда в командировку ездил.

Таня впечатлилась: ну и богатырь!

На самом деле Вишневский ни в какую командировку не ездил, а просто наврал девушке, выдумав сей подвиг, ибо признаться, что его побил один на один щуплый штабс-капитан, было стыдно.

— Мне пришлось его три недели кашкой с ложечки кормить из-за сломанной челюсти, — как бы сожалея, вздохнула Елена.

— Так, это же… здорово! Он после этого к тебе ещё больше привязался, чувствами проникся! — улыбнулась Таня.

— Надеюсь…

Подошёл Еленин брат Дмитрий, студент-естественник. С ним был худощавый молодой человек в студенческой тужурке.

— Познакомься, Танюша: это Александр Ольянов, мой товарищ по университету.

— Очень приятно, — застенчиво поклонился парень.

Говорил он по-волжски, упирая на «О».

Танино сердце ёкнуло. Непонятно, почему: красавцем Ольянов не был. Простое русское, слегка скуластое лицо, зачёсанные назад тёмные волосы. Но глаза… Умные и, в то же время, наивные. Такие бывают у мечтателей… или фанатиков! Их безмятежный взгляд завораживал девушку. Пришлось тряхнуть головой, чтобы прийти в себя. Через силу улыбнувшись, Таня спросила:

— Вы, значит, тоже на естественном факультете?

— Да. Увлекаюсь биологией, химией.

Таня взяла другой фужер шампанского и кивнула Александру:

— Давайте выпьем за… что-нибудь хорошее!

Тот смутился:

— Пардон, не употребляю спиртного… Зельтерской, разве.

«Надо же, не употребляет он!»

Разговор, тем не менее, завязался. О пустяках: сначала, как водится, о погоде, затем об учёбе.

— Вы заканчиваете Смольный в этом году?

— Да. Как говорится: наконец-то!

— А что так? Вам не нравится учиться?

Таня лукаво прищурилась:

— Да всему уже научили! Я в Смольный поступила по воле папеньки, хотя хотела на фельдшерско-акушерские курсы.

Александр неуверенно улыбнулся. Видно было, что он сильно стесняется.

— А чем думаете потом заняться? Учительствовать?

— Не знаю, не решила пока.

Поймав поощрительный взгляд подруги, Таня перешла в наступление:

— Расскажите мне о себе, Александр.

— Что… рассказать? — ещё сильнее застеснялся парень.

— Ну, о семье. Вы женаты?

— Нет!!! — впадая в панику, отмёл сие подозрение Ольянов.

Отхлебнув зельтерской, впрочем, успокоился:

— Я из Симбирска. Папа умер в январе… удар. Матушка осталась с пятью детьми на руках. Пенсия не очень большая, поэтому я сам… Даю уроки, репетиторствую.

— Я тоже в прошлом году отца лишилась, — пригорюнилась Таня.

— О! Мои соболезнования.

Таня не стала говорить, что отца-генерала застрелил террорист. Слишком скользкая тема. Вдруг Александр революционерам симпатизирует?

Извинившись, она вышла в дамскую комнату. Там её поджидала Елена.

— Ну, как тебе Сашка? Правда, симпатичный?

Таня не ответила, только зарумянилась. Не то от смущения, не то от шампанского.

— Так, давай заканчивай здесь скорее, и пойдём! Уже гонг звякнул к обеду. Ой, Авдотья наша таких блинов напекла! Не поверишь: в палец толщиной!

— Люблю повеселиться, особенно пожрать! Двумя-тремя блинами в зубах поковырять! — продекламировала Таня дурашливо.

Елена долго хохотала, а потом пискнула слабым голосом:

— Ой, ты меня уморишь! Аж в боку закололо, противная!

За обедом Александр сидел напротив Тани и, вместо блинов, поедал глазами её. Это было лестно, но, в тоже время, несколько конфузливо. От волнения Таню пробило на аппетит, и она поглощала блины, действительно превосходные, щедро намазывая на них икорку. Некоторые она ела с сёмгой. А какие же блины без водки? Ей наливали, она чокалась и опорожняла рюмку за рюмкой.

— Ты, Тань, того… не слишком ли? — шепнула сидящая рядом Елена.

— Да брось, подруга! Под такую закусь, да не выпить?

Внезапно Вишневский встал и постучал ножом по графину. Все выжидательно притихли.

— Милостивые государи и государыни! Сегодня я, набравшись храбрости, имею честь сделать предложение руки, фамилии и поездки во Владивосток к моему новому месту службы очаровательной Елене Витальевне! А сердце моё уже давно принадлежит ей! Леночка! — тут он встал на одно колено, — Будьте моей женой!

И протянул слегка дрожащей рукой бархатную коробочку с вензелем ювелирного магазина Бомзе, что на Невском.

— О, Владимир Георгиевич! — прижала руки к щекам Елена, изображая удивление и растерянность, — Сие так неожиданно! Я должна подумать!