Песнь Творцу
Какое слово до создателя дойдёт?
На русском, датском или, может, палестинском?
А может, польский говор любит он?
Или арабский? Или коржик с маргарином?
Что знают люди мира о творце?
Что можно просьбами его лицо завесить?
И золотые слёзы спрятал он в ларце,
А ключик — выбросил, ведь что ему ответить?
Аллах Акбар, а может, не акбар?
Ведь люди ради Бога убивают..
А может, просто старый самовар
Творец наш любит с крепким сладким чаем?
Что знают люди глупые о нём?
Когда в покое старого оставят?
Все ищут на земле его с огнём,
А он себе на небе отдыхает.
Живет он там в безмолвной пустоте
Без модных роликов и сейки на запястье —
И все же без законов и статей
Он души наши наполняет счастьем.
Под Богом ходим все иль под войной,
Под гнётом банков иль под Фукусимой…
И снова я кладу ему поклон земной,
И снова я пою псалом ему старинный.
И воля Бога — лишь на небесах —
А на земле другие волю душат!
И я пою тебе, кому не знаю сам,
А ты, творец, твори и песнь мою не слушай!
Собака, которая видела Иисуса
Собака была пегая, тощая, на высоких ногах и с длинной мордой. Он жила около таверны, находящейся при входе в Иерусалим, где посетителям подавали вареную баранину, хлеб, чечевицу и кислое вино. У собаки не было даже клички, и она откликалась на все предлагаемые ей людьми имена. В таверну её не пускали, и она часами сидела за углом таверны и ждала подачки — склизских, обглоданных другими костей, недоеденного, засыхающего пресного хлеба, остатка наваристого супа. Еду ей выносили нерегулярно, но она была благодарна и за это, поэтому добровольно несла свою собачью службу охраны таверны в тревожные, темные ночные часы.
Ей было лет пять, но точно она не знала. Не помнила она и своих родителей, хотя где-то глубоко в её собачьем сознании сохранилась память о мягкой груди и твердом соске, откуда при нажатии выпрыскивалось сладкое и тёплое собачье молоко прямо в горло — но то было давно. Как она попала в эту таверну — она тоже не помнила, хотя она неплохо знала всю округу вокруг Иерусалима и иногда бегала с веселым лаем по оливковым сухим садам, где пели птицы и летали красивые бабочки в летнюю пору. Ловить птиц она могла, но это было хлопотно и ненадежно — птицы были хитрые и не давали себя поймать.
В тот весенний день собака сидела за углом и наблюдала входящих в таверну. Она заметила группу людей, зашедших туда после полудня. Среди них выделялся один с рыжей бородой и громким голосом. Она поняла своим собачьим чутьем, что он и был предводителем их стаи. Запахло вареной бараниной, супом и кислым вином. Собака про себя стала поскуливать — ей хотелось тоже части их человеческого обеда. Слюни её текли на землю, и она переминалась с лапы на лапу от этого видения чужого пиршества — жирной бараньей лопаточной кости, которую можно грызть часами, а потом спрятать в песок, где она ещё долго сохраняла свой запах. Поев и не вынеся ничего ей, кампания вышла на порог и стала смотреть на дорогу.
«Они кого-то ждут,» — подумалось собаке. Она положила голову на передние лапы и приняла позу сфинкса. Только глаза её двигались, следя за группой людей. Но именно она первая увидела, или, скорее, почувствовала приближение их спутника — на дороге заклубился песок, и в сторону таверны стала двигаться босоногая фигура в белом хитоне. Чем ближе подходил путник к таверне, тем громче говорили люди из ждавшей его группы, а он приближался, улыбаясь и неся в руках пальмовую ветку.
Именно эту улыбку и считала собака, чувствуя своё расположение к этому несомненно хорошему человеку. Ей не нужны были ни слова, ни поступки — она просто знала, кто был хороший человек, а кто — нет. Её собачий инстинкт, отточенный за миллионы лет, никогда не подводил — ни среди собак, ни среди людей. Пришедший подошёл к группе встречавших, обнял каждого и вдруг увидел собаку.
Она, поняв его безмолвное разрешение, подошла к новоприбывшему, виляя коротким толстым хвостом. Он положил свою руку на её голову с короткой пегой шерстью, и она почувствовала, что любима. Собака открыла пасть, задышала часто и улыбнулась, а незнакомец потрепал её за загривок.
Он что-то сказал людям, встретившим его, и собака услышала резкий голос рыжего, не соглашающегося с новоприбывшим. Собака решила принять сторону пришельца и улеглась у его ног, отделив его от рыжего. Голос рыжего стал угрожающим, и она заворчала, оскалив желтоватые зубы. Все вдруг засмеялись.
— Какая у тебя защитница нашлась, Иисусе! Посмотри, она Иуду готова разорвать!
Иисус вдруг повернулся, посмотрел куда-то в даль и сказал тихо:
— Пойдемте! Не время мне пока в Иерусалим идти.
И он пошёл прочь, даже не посмотрев, следуют ли за ним другие. Группа подождала минуты две и стала догонять уходящего. Собака подумала и, вспомнив ласку — последнюю за два года своей жизни — решила пойти за этим человеком в белом и без сандалей, от которого пахло добротой и мягкостью. Она оглянулась в последний раз на таверну и побежала за удаляющимся Иисусом.
Уже через минуту она шла за ним, а сзади за собакой шла группа людей во главе с рыжебородым. Ему собака не нравилась. «Лишний рот», — думал он. «И самим-то не хватает милостыни, а тут ещё собака». В руках у него был посох, и он вдруг замахнулся на собаку. Она почувствовала угрозу, отскочила в сторону, ощетинилась и заворчала, повернувшись мордой к рыжему Иуде. Тут шедший во главе процессии остановился, повернулся и твёрдо сказал:
— Оставь её, Иуда! Она знает, что делает, а ты — нет!
Иуда опустил палку и посмотрел на Иисуса покорно, но с раздражением.
— Как ты пожелаешь, Иисусе! Пусть идёт, но кормить её я не буду! Самим не хватает!
— Не ворчи, Иуда! Если надо, Бог даст! Не будь безверным — и, отвернувшись, босоногий продолжал свой путь вперёд.
Собака поняла, что конфликт исчерпан и она спасена. Она быстро подошла к Иисусу со левой стороны и лизнула ему шершавую ладонь, выражая собачью верность и восхищение. Она могла голодать долго — иногда она не ела по две-три недели, и тогда её ребра начинали выпирать, а дыхание становилось смрадным, но она не сетовала на собачью судьбу, а всегда надеялась на хорошее будущее — собачий рай с множеством бараньих костей и сухого, пахнущего мякиной хлеба. Рай был, она знала точно, вопрос был — как до него добраться. Теперь она была уверена — этот добрый человек покажет ей туда дорогу — несомненно! Ведь от него так хорошо пахло добротой!
Они шли до сумерек, и уже в сумерках остановились недалеко от озера. Рыбаки уже затащили свои лодки на берег и теперь сидели и чинили сети. Путники подошли к ним и стали располагаться на ночлег. Собака подошла к озеру и стала хлебать пресную воду — шумно, быстро, давясь и захлебываясь. Напившись она пошла к группе путников и легла у ног Иисуса, положив голову на лапы, а он опять погладил ещё по тощей спине. Через минуту она уже спала, а путники, так и не поев, о чем-то долго говорили, но потом и они уснули. Ночью собака проснулась и подползла под бок Иисуса. Так они и проспали всю ночь — спина к спине — человек и собака.
Она пробудилась первая, отошла в сторонку, пустила струю, расставив широко длинные ноги, отряхнулась и стала оглядывать окрестности. Группа путников спала на берегу озера, где рыбаки пробудились с первыми лучами солнца и уже сталкивали свои лодки для ловли рыбы.
Собака подошла к одной лодке заметила в сети запутавшуюся рыбу, пойманную накануне. Рыба чуть пахла тиной и была мертва, но собаке хотелось есть, и она откусила рыбе голову, быстро работая сильными челюстями. Пустой желудок ее заурчал, и рыба отправилась в чрево собаки. Тут подошёл рыбак и закричал на собаку. От крика все спавшие проснулись и подняли головы, а собака схватила оставшуюся половину дохлой рыбы и побежала к своему новому хозяину, только пробудившемуся ото сна. Собака подбежала к нему, разжала челюсти и положила на землю пол-рыбины, отойдя на три шага назад. Она легла на землю, ещё прохладную после ночи, положила голову на лапы и стала наблюдать.
Иисус улыбнулся, смотря на восходящее над озером солнце, помахал рукой рыбакам и тут увидел пол-рыбины, лежавшей у своих ног. Он все понял и ласково посмотрел на собаку.
— Спасибо, брат! Но я сырой рыбы не ем, а за заботу — спасибо.
Он взял рыбу в руку — она была холодная и склизкая.
— На, ешь — он позвал к себе собаку. Та подошла и аккуратно, чтобы не повредить эту добрую руку, взяла свою рыбу в пасть, отошла к берегу и стала её грызть — вместе с костями, внутренностями и чешуей. Иисус засмеялся.
— Вот и настало царствие небесное для этого существа — много ли собаке надо? Слово ласковое да дохлая рыбка! А человеку? Ему царствие небесное не нужно — ему подавай дома, одежду, вино, деньги! Бедные слепые! Эта собака больше в жизни понимает, чем все учёные фарисеи! Ну, бог с ними! Нам надо вперёд двигаться.
— А куда идём, Иисусе? — раздался голос рыжебородого.
— Не знаю, — мягко ответил ему босоногий.
— Не знаю, и собака эта не знает, но идёт за мной, потому что верит.
Он встал, отряхнул одежду от пыли и налипших за ночь веточек, улыбнулся и пошёл вперёд. За ним побежала собака, виляя хвостом. В пробудившейся группе, где был рыжий Иуда, поохали, поворчали и потянулись по пыльной дороге вслед за удаляющимися фигурами человека в белом, запыленном хитоне и без сандалей, и пегой, тощей собаки, бежавшей след в след за своим добрым хозяином.
Тайная Вечеря
В сосуде — скисший виноград,
Что пил Исус в последний вечер —
Вина огонь — как Лайлы взгляд —
Шумел в тот день в крови предтечи…
Он пил вино, и хлеб он ел,
И ночь он провожал с друзьями —
Лежал, шутил и песни пел,
Он знал — конец — не за горами…
Последний вечер, круг друзей,
Подруги волосы до пола,
И сам Он ноги вымыл всем,
Слезу смахнув с Марии взора…
Он точно знал свою судьбу
И сам послал Иуду с вестью,
Что не лежать ему в гробу,
Но вознестися к поднебесью…
Он пил вино и ел он сыр,
И хлеб простой делил руками,
Он знал, что будет он один,
Преданный всеми на страданье…
Он веселился и шумел
В тот вечер — тайный и последний,
А ангел на него смотрел,
Готовясь к встрече в поднебесье…
То церкви первый вечер был —
Без риз, кадил и одеяний,
Когда Исус нас всех простил
И одарил святым сияньем…
Прими и ты в свой дом гостей,
Согласно древнему поверью,
И жди хороших новостей
От шумной, тайной той вечери…
Один день из жизни Иисуса
«А в воздухе на распростертых крыльях
Распятый Иисус висел»
Жара не давала ему спать уже целых пятнадцать дней. Он устал, и голова его болела и гудела. Тридцать лет и три года он прожил на этой земле, и тридцать три года его тело не могло привыкнуть к этой изнуряющей жаре. Когда жара становилась непереносимой, его голова начинала гудеть. Этот гул или шум наполнял не только его голову, но и все его тощее, высохшее тело, и тогда он уходил от людей. Переносить присутствие других было для него невыносимым в эти периоды. Он уходил в пустыню или к воде — подальше от городов и поселений, подальше от людей.
Теперь у него опять шумело в голове, и он не мог решиться — сказать ли ему об этом своим ученикам и Марии или просто уйти от них потихоньку. Он решил последнее, и ушел, никому ничего не сказав. Так он делал уже не раз. Конечно, это было нехорошо, но по другому он не мог, а они ходили за ним, не оставляя его ни на минуту, последние три года.
Он уже сказал им все, что мог. Чудеса делать он не может. Он может только дать почувствовать веру. Веру в чудеса. Это он мог, да и то не всегда. А его вера была — как и эта жара — иногда непереносимая, а иногда мягко согревающая тело и отгоняющая мысли сомнений. А они были у него всегда. Сомнения в себе, сомнения в людях, сомнения в учениках и Марии, сомнения в вере и сомнения в боге.
Тогда его голова наполнялась шумом, и он уходил в пустыню. В пустыне было просторно и пусто. Ночью жара спадала, и голова болела меньше. Тогда он засыпал прямо на песке, рядом с ящерицами и скорпионами. Засыпал и видел свои сны. Про них он говорил ученикам мало. Он не хотел их пугать. А видел он странные картины — может, будущего, а может, и прошлого. Различить он не мог. Вот и теперь, как только жара спала, он лег на песок, теплый от дневной жары, и, прикрыв голову своим платьем, уснул.
Его дух как будто провалился в глубокий колодец сновидений. Он увидел станцию, город с балконами, украшенными красными гортензиями в горшочках, толпы празднично одетых людей. На верхушке дома были нарисованы буквы. Он букв не знал, поэтому за него писал его ученик, сборщик налогов. Тот был грамотным и даже показал ему буквы, но запомнить их Иисус не мог. В голове его был шум, который не давал ему сосредоточиться, и он опять забывал выученные буквы.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.