Бесплатный фрагмент - С мыслью о…

Глава 1. …о жизни

Странник любви

(Поэма)

Любовь всем свыше нам дана,

Но до сих пор не познана она!

Проникнем странника слова,

Познать, зачем нужна она.

На увядшем осеннем предгорье,

Где на солнце сияют белки,

Вдалеке от алтайский селений

Двух скитальцев сошлися пути.

1.

В тени развесистого клёна

В забы́тье или в полудрёме,

Склонив главу, сидел старик.

Близ ног его журчал родник.

И мнится старцу в звуке том

Из юности цветущий дом,

В котором сладостный уют.

Там розы алые цветут.

Но много лет прошло с тех пор,

Года лавиною как с гор

Промчались, и душа

Сгорела как погасшая свеча.

Нет в ней уже того огня,

Что в юности пылал, маня

В наполненные жадной

Страстью руки женщин.

2.

— Позволь из родника испить

Позволь мне тело приклонить

В тени найти прохладу

Позволь с тобою рядом сяду.

Сии слова услышал он,

Глаза открыл и поражён

Виденьем был. Узрев,

В лохмотьях старца.

— Родник природы дар

Сними водой его свой жар

Стопам за труд их дай награду

И телу в тени дай усладу.

Омыв лицо прохладной влагой,

Черпнул из родника чеплагой

Его серебряные струи.

Испил, к стволу приник.

Укрывшись тенью клёна,

Повёл рассказ старик

3.

— Кто женщины, поведай мне секрет их обаянья?

— Спросил я мудреца в парчовых одеяньях.

Ответил, не задумываясь, мне учёный муж

Проклятьями, на них полившимися с уст.

— Все женщины стремятся овладеть мужчиной,

Змеиный яд под яркой их личиной.

Они хитры, и скользки как ужи.

И подлость льётся из коварной их души.

Ты бойся женщин всех. Без видимой причины

Коварством можешь, ввергнут быть в пучину,

Где лестью душу совратят твою,

И кровь испьют до капли всю!

И будешь ты рабом желаний похотливых.

Мрак, холод поглотя́т тебя,

Словами лживыми окутав,

Твоею кровью будут насыщать себя.

Объятья женщин всех сродни удаву.

Огонь в глазах не от любви горит.

Не приближайся к ним душой,

Таи её в глубинах сердца, будь гранит.

Одним лишь этим ты в их похотях коварных

Останешься в мечтах и снах желанным.

Ты будешь символ стойкости, как крепкий пик,

И неприступною скалой желаний их!

Ты возвеличишься над ними,

И власть познаешь во веках,

Как в яви, так и в их мечтах

Об овладении вершины неприступной.

— Такою мыслью утвердившись,

Я рос, не ведая любви.

Не знал её и, стороною обходя.

Из этого и истекла моя судьба.

— Так душу стал мне изливать мудрёно

Скиталец под прохладой тени клёна.

4.

В один из дней, ползущих монотонно,

Познал распутниц разбитных,

И потонул в объятьях страстных.

Душой и телом прикипел,

Но день за днём, владея ими,

Я вскоре к девам охладел.

Но страсть во мне уже кипела,

А юная душа любви хотела,

Той чистой, что сжигает грудь

Одним лишь поцелуем страстных губ.

Её искал средь падших дев,

Глупец, я был смешон и слеп!

Искать любви у женщин тех,

Кто возжелал телес утех.

Кто жизнь свою отдал вину,

Кто потерял главу свою

Кто душу дьяволу продал,

В разврате совесть потерял.

Искал любовь и не нашёл,

И вскоре по крутой тропе пошёл!

Предался шумному безделью

Разврату грязному и буйному веселью.

Всё ниже-ниже опускаясь,

Ни перед кем в своих грехах не каясь,

Скатился с высоты, в которой рос

До ложа в поле средь холодных рос.

Так жизнь кипела в страсти буйной,

Владел, бывало сразу то одною, то другой,

В конце бросал всех женщин словно хлам.

И результат — с разбитою душой

Отдался полностью чертям.

И понеслись года лихие

В разгуле, мимолётности любви

Лишь на исходе жизни понял, дорогие

Мне никогда уж не вернуть деньки.

5.

И всё же я познал любовь.

О! Взгляд её, по мне скользнув,

Словно ножом вспорол мне грудь.

— Всё, — молвил я, — пришёл мой час

Погибнуть в пламенных её очах!

О! Как она меня пытала!

Была сладка и всё внутри сжимала!

Я умирал от той любви,

Страдал, пылал, горел,

Но слова «Прочь» сказать не смел!

Предмету обожанья своего,

Хотя она смеялась мне в лицо.

6.

Кем должен тот, кто знал любовь

Быть для любимой?

Пылким, страстным?

Прощать обиды и обман?

Измены частые и горечь носить в душе,

Как еретик на теле грязном талисман?

Зачем? Лишь только для того,

Чтобы Любовь любовь пытала,

На крепость нервы проверяла?

Иль есть какой-то в том секрет,

Найди любви ответ, мудрец!

7.

Любовь как вспышка, озаренье,

И входит в душу лишь к тому,

Кто сердцем чист и в мыслях ясен,

Свободен от влияния других страстей!

Кто в постоянстве видит счастье,

В ком светлое в ненастье!

Кто страсть любви несёт

В душе своей, а не вкушение её!

8.

Её любил душою чистой…

9.

Уста закрыв, рассказчик стих.

Прикрыл глаза, вздохнул.

Откинулся назад, главой поник,

Как будто бы в тревожном сне, и сник.

Перекрестившись над почившим старцем

Я, — «Бог прости его», — сказал Творцу,

Камнями тело заложил скитальца

Умершего безвестным и в чужом краю.

— Ты, по несчастью брат, не прав.

И доказательство тому не прах,

Что под твоей могильною плитой,

Где все находим мы покой!

Ты жизнь свою с душою вместе

Растратив в похоти и лести,

Отдал коварному врагу,

А не любви Великому творцу!

Не мне судить тебя

Безвестен ты, безвестен я.

Ты истину не знал

Тонул в утехах тела,

И я её искал,

Шагая по миру без дела!

Так годы в похоти растратив,

Всё потерял, и вот итог:

Ты жизнь свою с душой вместе

Отдал безвременно врагу,

А не любви Великому Творцу!

По тем стопам и я иду!

10.

Глаза открыл. Проснулся. Тишина.

И тотчас, осознав виденья сна,

Воскликнул: «Боже, это я!»

На мне, а не на нём камней гряда!

Жизнь

Матери — Зое Ивановне

Вскружились небо и земля,

И слились звёзды с буйством бездны.

Напрягшись телом и душой,

Я вырвался из этой круговерти,

Раскрыв пером в пространство жизни дверь,

К любви, свободе мысли и бессмертью!

Душа

Не возвращайся в прошлое мечтами.

Стихи твори душевными словами!

Отринь от сердца рёв желаний.

В ушедшем лишь волна стенаний!

Долг

В моём рождении моей заслуги нет!

То есть Природы дар!

Его я должен оправдать!

И ей сполна себя отдать!

Я совершенствовать себя обязан, пока живу!

И не предать меня забвенью никому!

Векам не вычеркнуть моё рожденье!

Бессильны сжечь они мои творенья!

Я жил, творил! Живу и не умру!

Всё познанное мной в себе храню!

Всё созданное мной я ей одной несу!

Грань

Где грань? Кто сотворил её?

Хотя… создатель ведом!

Порой и грань видна!

В конце концов, она для всех одна!

Всего лишь миг,

И вечное забвенье, пустота!

Мир знаний

Мир знаний рядом, дверь не на запоре,

Но в лени мы и мрак закрыл чело.

Умыться надо в знаниях веков, как в море,

Творить свой мир, войти в него.

Тайны жизни

Пергаменты не утоляют жажды знаний.

Ключ мудрости не на страницах книг.

Кто к тайнам жизни рвётся мыслью каждой,

В своей душе находит их родник.

Благоразумие

Не всё сбывается, чего душа хотела,

И путь не короток от замысла до дела.

Благоразумие от крайности бежит,

И даже мудрецу умеренным в запросах быть велит.

Нервы

Комар жужжит, то в глаз, то в лоб, то в ухо норовит ударить,

Кукушка где-то за рекой надрывно полчаса занудливо кричит,

Ей вторит дятел, он кувалдой мне по темени долбасит,

Смотрю на гладь реки, в глазах рябит и поплавок молчит!

В груди накал, натянуты как струны нервы — до предела,

Кипит во мне и кровь, и мозг и чёрт те знает, что ещё,

Нет клёва! До червей, что на крючке нет рыбе дела,

И бью, как высек море грозный Ксеркс, — словами: «Ё… к, л, м, н моё!»

Рождение ночи

День кланялся ночи.

Пожаром вспыхнул купол неба.

Над озером поплыл рдяной туман.

Окрасилась трава густою бахромой рубина.

Кровавой пеленой укрылся лес.

Стряхнула слёзы алые с ветвей своих рябина.

Нависла тишина… и мрак.

Смахнув зловещий цвет с эдема,

На гребень гор вплыла луна.

Упала в озеро звезда,

Слова из-под пера поэта,

Свет возгорелся вновь,

Как яркая комета.

День поклонился ночи.

Дерзнувший полюбить

Луч солнца блекнет пред тобой,

Когда ступаешь на траву увитую росой!

По утренней заре.

Когда вдыхаешь аромат цветов

То даже ветер стелется у ног

Твоих! На утренней росе!

Что я?

Я тлен следов ступней твоих!

Я тень от взора глаз твоих!

Что я?

Пылинка в волосах твоих!

Росинка на губах твоих!

Кто я?

Посмевший глянуть на тебя!

Дерзнувший полюбить тебя!

И всё ж…

Позволь взглянуть в глаза твои!

Позволь омыть ступни твои!

Позволь прильнуть к следам твоим!

Позволь рабом мне быть твоим!

До капли жизнь отдам свою!

За жизнь твою, склоню главу!

Руками грудь мою вспорю

И сердцем путь твой озарю!

Девочка из детства

Бегут года в неведомую даль,

В пути срывая с прошлого завесу,

В котором проявляюсь чётко я

И девочка, играющая в пьесе.

Мы оба с ней в дворовой постановке,

Она Джульетта, я её герой,

Я говорю «люблю» на сцене,

Наедине сказать — язык чужой!

Прошли года, но с Луговой Лариса,

Стоит и ныне предо мной,

Её я вижу с русою косичкой,

И взгляд её бьёт острою стрелой!

Тот взгляд о многом мне сказал сегодня,

Но в прошлом я не мог его понять.

Он говорил, просил: «откройся!»

Но я молчал и заставлял её страдать!

Ларису — девочку из детства!

Песня песней

Любимой жене Свете

Милая! Нет жизни без взгляда твоего!

Милая! Нет жизни без улыбки твоей!

Милая! Нет жизни без голоса твоего!

Милая! Нет жизни без весёлого смеха твоего!

Милая! Нет жизни без любви твоей!

Глаза твои — песня души моей!

Улыбка твоя — песня сердца моего!

Голос твой — песня песней для сердца и души!

Девочка милая моя! Любовь моя!

Ты прекрасна, как весенний цветок!

Девочка милая моя! Любовь моя!

Ты свежа, как утренний ветер!

Девочка милая моя! Любовь моя!

Хочу быть травою у ног твоих!

Девочка милая моя! Любовь моя!

Хочу быть росинкой на губах твоих!

Девочка милая моя! Любовь моя!

Хочу быть пылинкой в волосах твоих!

Девочка милая моя! Любовь моя!

Хочу раствориться в руках твоих!»

Полёт души поэта

Без дна…

Космическая бездна!

Лишь день уйдет,

Манит в себя звездой

Таинственной и нежной,

И тотчас вырастают два крыла

В душе моей мятежной,

И рвутся поэтические строки

В загадочную даль маня,

Где я, крылами время обгоняя,

Всё выше воспаряю к небесам,

Где, звонкою струной играя,

Поёт звезда Божественного рая.

В тот рай я не стремлюсь,

Душе моей там рано быть,

И с той звездой я мыслями играю!

Поэту в памяти потомков вечно жить!

Другу

В память о Владимире Шарушинском

Всю неделю воют ветра,

Осыпая с деревьев осенние листья

Вместе с ними я вспомнил вчера,

Не писал тебе долго, друг, письма.

Пролетают, Владимир, года.

Позади детство, юность, армейская служба,

На мундиры, надев ордена,

Вспоминаем курсантскую дружбу.

Но мы бодры с тобой как тогда, —

В ожидании звёзд на погонах.

И душой молоды, хоть зима

Порошит нам виски сединою.

Я хочу, чтоб шумели ветра!

Чтобы жизнь — полноводную реку

Не сковала старуха зима,

Протянув к ней холодную руку.

Уют в доме

Друзьям с новым 2013 годом!

Пережили конец света, переживём и встречу

Нового 13 года третьего тысячелетия!

Пить будем, помня, что печень одна,

Но всё же до дна!

А выпив, скажем себе: не шали в год Змеи!

И запустим петарды из окна в тёмные небеса!

За нами сосед ракету запустит,

И мрак ночной отступит!

Сияньем радужным небо раскрасим

И душу слегка слезами расквасим,

Ибо всё же мы люди и чувства нам не чужды!

Загадаем желаний вне меры.

Новую тачку, усадьбу, молодую казачку,

Электронасос для подкачки тачки,

Так как в теле болячки,

Хондроз в голове, боль в спине,

И я 20-ти летний на фото,

Что на стене, в курсантской форме,

Сейчас вне формы, ибо стар,

Но в душе всё же молод и могу, как молот,

Да так, что колёса, при прокачке тачки, запищат,

И старость моя пойдёт на спад.

Проснусь, во рту ад,

Толи белый я, толи чёрный, толи мулат,

Выпью рассолу ушат и вспомню, что год Змеи,

Он гибкий и пусть говорят:

Ты уже не хват, твои годы пошли на закат!

Глупости это, он гибкий, а я крепкий!

И голова не болит, и в теле не ломит!

Впереди юбилеи, а Змеи… Они уползут,

А в моём доме уют,

И не нужна мне казачка,

Не нужна и новая тачка,

Были бы счастливы дочки и точка!

Всем счастливой, новогодней ночки!

Русалка

Мне приснился сегодня сон.

Я в морскую русалку влюблён.

Я летал с ней в бездне ночной

И купался в пене морской.

Я глаза целовал и сгорал от любви,

Пил вино её губ и пьянел от любви!

Осыпал жемчугами и россыпью звёзд

Водопад её пышных зелёных волос.

Я летал среди звёзд в моих грёзах ночных

Я её укрывал от лучей ледяных,

А в пучине морской, где кораллы растут,

В поцелуе топил лепестки её губ.

Я её целовал и сгорал от любви.

Я её обнимал и не видел тоски,

В её синих глазах и на алых губах,

Что шептали они, нет любви впереди.

Океан, хмурый дед, разлучил нас навек.

Жизни нет на верху, где живёт человек,

И растаял как снег сладкий бег моих грёз,

А в глазах у неё жемчуга горьких слёз.

Океан, океан, добрый дед океан,

Возврати мне любовь, что во сне повстречал,

Но бурлил океан и кипел океан,

Чёрной пеной любовь от меня закрывал.

Уставшее сердце

Я вошёл в новый день

По стопам моей памяти,

Оставив под сенью прожитых лет

Груду ярких и бурных событий

Где меня уже более нет!

Но влечёт в растворившемся прошлом,

Яркой юности ласковый свет,

И стеною холодной закрытый

Буйной молодости круговорот.

Как мираж в жаркой зоне пустынной,

Под стремящимся облаком вдаль,

Показался мне образ той милой

Страстной ласки, которой желал.

Но года, мои строгие судьи

Белой пеной покрывши виски

Лишь на миг отворили мне двери,

Показав милой девы черты.

В дымке грёз растворилось виденье

Ничего не оставив, лишь память любви

Всё горит в моём сердце уставшем

Выбивая в глазах искры горькой тоски.

Но корить никого я не в праве.

Жизнь прекрасна и она мне мила

Что года? Они всё мне с лихвою отдали

Даже то, что не ждал никогда.

А любовь ныне дочки,

Им любовь отдаю я сполна,

И они отвечают мне лаской

Той, которую жаждал всегда!

Жаль мне всех,

Не отдавших родительской ласки,

Озорнице дочурке, забияке сынку.

Пролетела их жизнь, как след от салазок,

Заметённых снегом в пургу.

Старость

Седеет голова моя.

Сегодня я, вчера не я.

Летят года, и даже миг назад

Мой мир, уже не мой.

Континуум забрал его

И стал он мне чужой.

Закрылся плотно от меня

Непроницаемой стеной!

И новый год не радость мне,

Он отразится болью в голове!

Триза

Волной, стекая с горной крутизны,

Туман густою пеленой ложится на цветы.

Он, покрывая изумруд полей,

Даёт им жизнь росой своей.

И лишь мои уставшие года,

Всё гуще покрывает седина!

Склонившись пред началом новой жизни,

Я об одном прошу, почтите меня тризной.

Бессмертье

В забвеньи пустота,

И в этом корень смерти!

Творил и жизнь была чиста,

В веках останешься бессмертен!

Глава 2. …о метафоре

Тараканы

Жил-был в далёкой южной стране усатый таракан черныш, и отрастил он густую чёрную бороду. Понравилась густая чёрная борода таракана черныша, чёрной усатой тараканихе чернуше и сказала она чернышу бородачу: «Бери меня в жёны, рожу тебе несчётное количество тараканчиков чернышей, а они наплодят тебе внуков чернышей бородачей, и станем мы самыми богатыми тараканами чернышами бородачами на всём тёмном, а потом и белом свете, и будем править миром».

Подумал усато-бородатый таракан черныш над словами усатой тараканихи и принял их на вооружение, вместе с ней — чернушей, конечно.

И расплодились тараканы черныши бородачи по всему югу, пожрали всё, что можно было пожрать в своей местности, выпили всё, что можно было выпить, — богатства не нажили, ещё беднее стали.

И говорит тогда самый первый усато-бородатый таракан черныш своей тараканихе чернуше и тараканятам бородатым чернышатам:

— Поели мы и повыпили всё в нашей южной стороне, непригодна она стала для жизни, повымрем, если не двинемся в другие земли, богатые природными ресурсами и злаками сладкими.

— Где же земли такие, скажи нам, таракан усач-бородач наш главный? Всем чёрным миром двинемся за тобой, ибо истощали мы, того и гляди повымрем.

— Земли такие богатые есть на севере, и живут на них тараканы русачи русые усачи. «Окучим» мы их мощью множества своего, власть захватим, из гнёзд, построенных ими, выгоним, править землёй северной станем, а тараканов русачей русых усачей своими рабами сделаем.

— Как же так сделать-то сможем? Ведь, поди, на севере тоже много тараканов русачей русых усачей, не поддадутся они силе нашей? — спросили главного таракана тараканята чернышата.

— Исподтишка действовать будем! Хитростью брать будем! Улыбкой и поклоном усыпим бдительность русачей, понастроим гнёзд, веру нашу внесём в их земли, и по вере нашей, по множеству нашему, проберёмся во власть русачинную, ибо ленивы они и не хотят плодиться! Этим и воспользуемся, этим и размножимся! Потом заставим всех тараканов русачей русых усачей перейти в нашу веру, надеть чёрные бороды, молиться в наших гнёздах и служить нам за похлёбку жидкую, а тараканы русачки будут ходить в балахонах чёрных и варить нам жирный плов в чёрных казанах.

Радостно зааплодировали тараканы черныши бородачи своему главному таракана чернышу бородачу, и уже на следующий день под покровом чёрной ночи, а потом и в светлые дни плотными колоннами поползли на северные земли. И засели её и поработили мирных тараканов русачей русых усачей, и заставили их молиться на своего главного таракана черныша бородача.

Вроде бы и сказке тут конец, да только откуда ни возьмись, появились в северных землях тараканы желтыши безбородачи. Им тоже захотелось отхватить от земли русачей русых усачей жирный кусок, и отхватили, сначала близ крана, из которого текла чистая дистиллированная вода, а потом у второго, из которого голубая горючая жидкость лилась.

Так всю северную землю и поработили тараканы иноземцы — черныши бородачи и желтыши безбородачи.

Вот теперь сказочке конец, кто читал и понял, тот молодец!

Мораль: Палка о двух концах, что в переводе, — на каждое постороннее действие есть противодействие.

Гулькин нос

Жила-была Гулька и не правда, что у неё нос был с пикульку, нос у деви́цы был длинный-предлинный, толстый-претолстый, кривой-прекривой нос, — нос носище другой такой в мире не сыщешь.

Любила Гулька совать свой нос в разные места, то в кринку с молоком засунет, отчего молоко сразу же скисало, то с печи высунет и сразу кому-нибудь в глаз им ткнёт, а то, бывало, пойдёт на улицу, а на него вороны сядут, прижмут Гульку к земле, ни встать, ни лечь ей, — зимой примёрзнет, всей деревней изо льда вырубают, а летом либо град побьёт, либо солнце припечёт, беда, одним словом. Но однажды Гулька доброе дело сделала, и помог ей в этом нос её — длинный-предлинный, толстый-претолстый, кривой-прекривой.

Как-то сидела Гулька на крутом-прекрутом берегу большой-пребольшой, широкой-преширокой реки, нос в воде полоскала и им же рыбу удила. Мимо шёл Свистулька, вот у него был нос с пикульку. Увидел он Гулькин нос, зависть глаза ему застлала. Подумал:

— Какой прекрасный-распрекрасный нос-носище! Другой такой в мире вряд ли сыщешь. Таким носом можно огромную-преогромную рыбу кит удить и продавать её за большие-пребольшие деньги. Богатым-пребогатым с таким носом стать можно, золотом его покрыть и носить его будут рабы чёрные-пречёрные, чтобы на фоне их черноты он ещё ярче светился и затмевал белый-пребелый свет. Размечтался Свистулька нос с пикульку с застлатыми-презастлатыми глазами и в реку упал. Понесла его река быстрая-пребыстрая на крутую-прекрутую быстрину за крутой-прекрутой поворот реки быстрой-пребыстрой. Крикнуть хочет, но не может, в нос с пикульку вода залилась, через него в горло прокатилась, захлёбываться стал Свистулька водой холодной-прехолодной, — ранняя весна была, только-только лёд сошёл.

На его счастье мимо вороны пролетали, закричали своим вороньим голосом, «кар-кар», что, значит, «помогите», этим и привлекли Гульку к быстрине быстрой-пребыстрой. Увидела она утопающего, выбросила свой нос в его сторону и выковырнула Свистульку с носом с пикульку из реки.

Мораль: Не заглядывайся на чужой нос, свой потерять можешь.

Варвара и базар

Жила-была Варвара краса — добрая душа. И было у Варвары две ноги — правая и левая, две руки — левая и правая, два уха — правое и левое, два глаза — левый и правый, всё, как у людей, но и не всё, как у людей. У людей был один нос, а у Варвары два — правый и левый. Правый нос у Варвары хороший был, как у всех людей, дышал себе спокойненько в две дырочки и ни в какие другие дырки не лез, а левый всё куда-то совался, всё что-то вынюхивал, всё куда-то тянул Варвару, занудливо сопя. Сильно мучилась с ним Варвара, ни днём, ни ночью покоя от него не имела.

И вот как-то по́утру решила она пойти на базар, спросить всё видевших и всё знающих стариков, как поступить с занудливым сующимся во все дырки левым носом.

Подходит к первому мужику, сидящему на возу, и спрашивает его:

— Скажи, мил человек, что делать мне с левым носом, сующимся в каждую дырку?

Долго думал мужик, но ответил:

— Знавал я одного молодца, тоже как у тебя два носа было, и совал он один свой нос в чужие огороды.

Ему и так и этак: «Не совал бы ты свой нос в чужой огород надоедливый ты Кваземод!»

А ему неймётся, суёт свой нос в чужой огород. Никакого сладу с ним не было. Ну, мужики изловили его, изрубцевали крепко, и нос-то отрубили, только ненароком и второй задели. Было у молодца два носа, а стал безносым, с тех пор стали кликать его — Безносов.

— Не-е-е, дяденька, я Безносовой быть не желаю, — ответила Варвара и пошла дальше по базару.

Подходит ко второму мужику, сующему в нос щепоть табаку. Обращается к нему с вопросом, с которым к первому мужику, сидящему на возу, обращалась.

Прочихался мужик, прокашлялся и отвечает:

— Знавал я одного фулигана, с двумя носами, как стаканы. Сувал он их в разные заборные дырки, только не лезли они с носопыркой, а ему очень хотелось знать, как живёт за забором знать. Поймали его сторожа, и дали крепкого пеньделя. А ему хошь бы што, неймётся, вот и всё! Как-то увидел он большую дыру, сунул в ту дыру свой двойной нос, а там гвоздь. С тех пор стал у него нос одинарный, как у всех людёв стандартный.

— Не-е-е, дяденька, я не хочу совать свой левый нос, где гвоздь, — ответила Варвара и пошла дальше по базару.

Подходит к третьему мужику, ковыряющемуся в носу. Обращается к нему с вопросом, с которым к первому мужику, сидящему на возу, и второму мужику, сующему в нос щепоть табаку, обращалась.

Проковырялся мужик в своём носу и отвечает:

Знавал я одного мальца оглоеда, такого же, как ты с двумя носами короеда. Всё-то он по базару ходил, и носами своим из чужого пруда рыбу удил. Его на базаре поймали и нос оторвали. С тех пор стал у него нос одинарный, как у всех людёв стандартный. Найди и ты тот рыбий пруд и тебе левый нос оторвут.

— Не-е-е, дяденька, я не хочу, совать свой левый нос в пруд, больно, когда его дерут, — ответила Варвара и пошла дальше по базару.

Идёт, вывески рекламные читает, на одной рекламе увидела лицо с двумя носами. Подошла, прочитала и пошла по указанному в бумаге адресу. А дальше вот что было.

Через несколько дней Варвара шла по базару и высоко верх правый нос задирала. Люди её увидели, спрашивать один другого стали: «Что с Варварой приключилось? Как от левого носа отлучилась?»

Никто, ничего не знает, все головой мотают и плечами пожимают.

А Варвара рекламу прочитала и на пластическую операцию побежала. Люди увидели её на базаре с одним маленьким, красивым носиком, на прекрасном лице, и решили, что кто-то оторвал её всё вынюхивающий левый нос.

Мораль: Не ходи на базар за советом, своей головой думай. Красивым и статным будешь!

Весельчак и Бяк

Жилы-были в одной деревне два соседа — Добряков — весёлый мужичок и Злобяка — не мужик, а бяка. Первого в деревне все называли Весельчак, а второго просто Бяк. Так и мы будем называть их, чтобы можно было сложить про них стих. Хотя… как получится! Стих, чтобы в голове долго не утих, или проза — в голове заноза.

Добряков — весёлый мужичок, сено корове даёт, песню поёт. Злобяка — мужик бяка, на него смотрит, рот косит.

— Пошто песню поёшь, мужичок добрячок? — спрашивает Добрякова Злобяка — мужик бяка.

— Жизнь прекрасна, живу в работе, но без оков, — отвечает Добряков.

— А я ноне с печки бряк, почки болят, ноги гудят, а тут ещё хряк… под ноги метнулся, еле от него увернулся. Кабы не вилы ему в бок, какой бы ныне от меня прок! Хотя и без того ноги зудят, почки болят, в голове звон, что с колокольни перезвон. Покидал бы ты Добряков, в мою печь своих дров, а то спина у меня болит, и в груди всё зудит. Картошки бы мне своей сварил и маслицем бы её полил. Исть хочется, прям, жуть, только свернуло меня в жгут. Ничего делать не могу, даже лежать на боку.

— Пошто соседу не помочь, коли ему невмочь! — ответил Добряков и пошёл со своего двора прочь, чтобы соседу помочь.

Так и жили. Добряков за вилы, корове сена поддать, Злобяка за бок и стонать.

Сказывать долго не буду, не дай, Бог, мораль забуду. А мораль сия такова, не кидай в чужую печь свои дрова. На чужом горбу в рай пробраться, много хитрецов найдётся!

Умный мораль поймёт, а глупого она не проймёт.

Лукавая Хитрость и Душевная Простота

На узкой лесной тропинке повстречались Лукавая — празднично одетая Хитрость и Душевная — бедно одетая Простота. Взглянула Хитрость на Простоту и так ей завидно стало, что аж зубы заныли, глаза загорелись, и во рту всё пересохло, ни слова сказать, ни полной грудью вздохнуть, а всё оттого, что очень полна была Лукавая, и одежды её, хотя и богатые, как на корове седло неслись, а Душевная, как былинка тонка была и в талии узка, всё-то ей, даже простенькая крестьянская одежда, было к лицу.

И подумала Хитрость: «Поменяюсь-ка я с Простотой одеждами, стану такой же стройной как она». Сказано, решено. Сказала Хитрая Простоте:

— Бедненькая ты бедненькая! Да, как же мне жаль тебя! И кто же такой плохой выпустил тебя на эту дорогу, в таком простеньком платьице, едва коленочки твои худенькие прикрывающие. Дать бы им по мозгам!

— Не надо давать им по мозгам! — взмолилась Простота. — Это матушка и папенька мои родненькие Душевный и Простая имя им, от бедности своей обрядили меня в то, что было в доме нашем и послали в деревню на заработки. А оно хошь и бедное платье моё, но не худое, дырочек на ём нету, заплатки разве что, но это не беда, беда, когда кручина, а мне кручиниться не об чём, маменька и папенька здоровы, и братики мои и сестрёнки тоже не хворают.

— Кто же тебя такую, в платье залатанном, в работницы возьмёт, подумают, что ленивая ты, коли платье бедное, а хлеба и молока много требовать будешь. Нет, не возьмут! — повертев вокруг себя Простоту, жалостливо проговорила Лукавая.

— Как же быть мне теперича. Домой ворочаться нельзя, родные мои с хлебушком меня ждут.

— Тут думать надо долго, — воздев глаза к небу, проговорила Хитрость. — Хотя… есть у меня одна думка. Поменяться нам надо одеждами. Ты наденешь мои дорогие, а я облачусь в твоё крестьянское платье.

— Как же так можно? Мое платье простое, залатанное, твоё дорогое шёлковое.

— Жалко мне тебя, а особо сестрёнок и братиков твоих. Помрут без твоего хлебушка, что могла бы заработать, — проговорила Лукавая и сбросила своё платье. Поменялись одеждой Хитрость и Простота и пошли каждая своей дорогой.

Лукавая шаг шагнула, платье по швам затрещало. Второй шаг сделала, рваться стало. С третьим шагом платье по всем швам разошлось и свалилось с её тела. Идёт Лукавая Хитрость и не замечает, что полностью обнажилась. В деревню пришла, из которой Душевная Простота вышла, а там базарный день, мужиков видимо-невидимо. Воззрились они на Лукавую и глаза у них на лоб полезли. Всякое видывали, но чтобы Лукавая сама себя обманула, такое впервые.

Мораль: Сколь ни рядись в чужие одежды, суть не изменится.

Солдат и Генерал

Жили-были солдат по имени Будьсделано и генерал по имени Поперёк-Батьки-Пекло, смешно, но что есть, то есть, твердил генерал постоянно солдату Будьсделано, чтобы он Поперёк батьки в пекло не лез, вот с того и имя такое получил.

Так вот, решил как-то Поперёк-Батьки-Пекло послать Будьсделано в разведку, мешок с заданием секретным вручил и сказал:

— Посылаю тебя Будьсделано в стан врага, чтобы ты добыл там важные для войска моего сведения, — кто и где сидит, где и кто лежит, кто и где какую кашу есть, где и кто чем её приправляет, и всё это засыпал секретом из мешка.

— Будь сделано! — ответил Будьсделано, мешок за спину закинул и пополз в стан врага. День ползёт, — не видит врага сидячего, второй день ползёт, — не видит врага лежачего, на третий почуял запах неведомый, на него пополз.

Приполз, видит враг сидит и лежит вокруг котла, в котором что-то бурлит, запах неведомой по округе распространяет. Подполз Будьсделано к вражескому котлу, вынюхал всё, что в нём кипело-клокотало-бурлило и решил всё это засыпать секретом данным ему генералом. Всыпал в кипящий-клокотаще-бурлящий котёл секрет, который дал ему генерал Поперёк-Батьки-Пекло и пополз обратно, да не тут-то было. Изловили враги несчастного Будьсделано, пытать стали:

— Говори Будьсделано, зачем приполз в наш стан? Зачем котёл разведывал? Зачем секрет в него сыпал? И что это за секрет такой важный, если сам генерал Поперёк-Батьки-Пекло тебе его доверил.

Будьсделано стойкий солдат, молчит, крепко сжав зубы, больно ему, а тайну, что дал ему генерал Поперёк-Батьки-Пекло не выдал.

Тогда враги подвели его к котлу и сказали:

— Вынимай тайну из котла, изучать её будем.

Куда деваться солдату Будьсделано? Вынул он тайну из котла и чтобы она врагу не досталась, быстро в рот её сунул и проглотил.

Враги стоят вокруг солдата, растерялись, не знают что предпринять, а Будьсделано как гыркнет, как подскочит, как руками замахает, и как начнёт всё вокруг крушить, что аж уши у врагов в трубочки свернулись, а глаза от страха на лоб полезли. Всех врагов побил Будьсделано, но и сам погиб смертью храбрых, — много секретных данных проглотил, всё переварить не смог, от заворота кишок помер.

Мораль: Не ползай в стан врага со своим мешком, что в переводе; в чужом коллективе устраивать свои правила и порядки, — жизни лишиться.

Улыбка и Хмурь

По накатанной просёлочной дороге шли Улыбка и Хмурь.

— Ах, какой сегодня чудесный день! Солнышко светит, лето радужными красками расцвечивает! Душа поёт! — радовалась светлому дню Улыбка.

— И тучи чёрные наплывают! — скривился Хмурь.

— Дождичек будет тёплый, землицу напоит, — улыбнулась Улыбка.

— И грязь размесит! — нахмурился Хмурь.

— Реки полноводными станут, рыбы много в ней расплодится, — вдыхая аромат цветущего поля, улыбается Улыбка.

— Реки разольются, поля затопят, и мы утонем, — нахмурился Хмурь.

— Плот построим, рыбу поймаем, уху сварим, жизнь — счастье! — сияет лицом Улыбка.

— Костями рыбьими подавимся и умрём! — захныкал Хмурь.

— Все умирают, но славят не смерть, а жизнь! — торжественно сказала Улыбка.

— Вот-вот, ты улыбаешься, я хмурюсь, тебе поле ароматом пахнет, мне коровьими лепёшками, — брезгливо скривился Хмурь, — а конец для каждого один.

Мораль: Жизнь прожить — не поле перейти. В переводе, жизнь — штука сложная, прожить её не так-то просто.

Добрый и Злой

Шёл Злой по узкой лесной тропе и ямы глубокие рыл. Отроет, посмотрит радостно на злобный труд свой, руки от злобства потрёт, болтов резных в яму накидает и дальше идёт. Пройдёт сто метров, новую яму отроет, снова постоит над ней, снова много злобных слова над ней наговорит, накидает острых предметов и дальше по узкой лесной тропе идёт. Много ям нарыл, много злых слов сказал над ними, руки от злобной радости потирая.

Следом из заимки шёл Добрый. Увидел яму, постоял над ней, повздыхал, веточками огородил, чтобы, не дай Бог в неё ни зверь, ни человек не упали и обратно в дом свой возвратиться решил, — за лопатой, чтобы яму закопать.

— Ишь, ходят тут всякие. Теперь не находятся, в яму попадутся, а там болты и всякие другие острые предметы, глаза повыкалывают, руки и ноги попереломают, будут тогда знать, как шастать… всякие там… — злобно проговорил Злой, выходя из леса. Шаг сделал, второй ступил и ахнул:

— Ах, ты ёлки ты моталки! А веточками-то я их не закидал. Ямы-то видать, обойдут их, вот и все дела! Так дело не пойдёт! Возвращаться надо, веточками закидывать.

Закидал первую, ту, которая последней выкопана была, обложил ветками другую, которая предпоследней была, а когда к третьей подходил туча чёрная небо заволокла, ничего не видать, темень, хоть глаз выколи.

— Ничего, мои ямочки все знаю, и в темноте их найду, — проговорил Злой, шаг ступил, второй сделал, а на третьем в яму упал, — ноги и руки поломал, глаза выколол, кричит, о помощи молит.

Добрый его услышал, вытащил из ямы, только поздно было уже. Злой один раз вздохнул и умер.

— Эхе-хе! Что же ты наделал Злой? Сам себе яму выкопал, — сокрушённо проговорил Добрый. — Сколько раз тебе говорил, ты выкопаешь — я закопаю, ан нет, неймётся!

Мораль: Не копай яму другому, сам в ней оказаться сможешь, что в переводе — злые деяния не остаются безнаказанными.

Прямой и Кривой

В одной деревне соседями через тын жили Прямой и Кривой. Кривой добрым был, но очень бедным, а Прямой богатым, но жадным и злым.

Кривой на реку, Прямой к нему во двор и в колодец плевать, а то, бывало, у самого тына начнёт дрова рубить и щепки во двор Кривого летят. А намедни — в прошлый вторник — Кривой в лес ходил, принёс бочку лесного мёда и в сарай её поставил, так Прямой пробрался к нему в сарай и в мёд тот ложку дёгтя влил. Короче, всякие каверзы устраивал Прямой Кривому. Кривой всё это знал, видел, но по доброте своей душевной ни слова упрёка Прямому не сказывал.

Как-то Кривой сидел на берегу с удочкой. Спустился с небес Ангел, подошёл к Кривому и проговорил:

— Давно смотрю на тебя и сердце моё кровью обливается. Знаю, есть у тебя малые братики и сестрёнки, знаю, кушать они просят, а лодка твоя, на которой ты на реку ходил, с которой рыбу удил, прохудилась.

— Прохудилась, твоя правда Ангел, — тяжело вздохнул Кривой. — Только что же я сделаю, коли денег у меня нет, чтобы новую лодку купить?

— Есть за зелёным лесом гора Белая, на ней живёт царь всей земли, пойди к нему и проси у него всё, что пожелаешь. Исполнит он твою просьбу, сам к тебе меня послал, но только одно желание, так сказал, — проговорил Ангел и исчез.

— Как же я пойду, коли у меня даже обувки нет? Лапти и те сносились! — подумал Кривой. — Да не к кому-нибудь, а к самому царю земному!

День думал Кривой, второй прошёл и третий, а он всё думает, лишь на четвёртый подозвал к себе братьев и сестёр и сказал:

— Трудно мне стало прокорм добывать. Лодка прохудилась, на реку выйти не могу, чтобы рыбу ловить, а той, что с берега удой вываживаю даже кошке не хватает. Пойду к царю земному, в ноги ему поклонюсь и попрошу у него новую лодку.

— Иди с Богом, брат наш старший, — ответили ему братья и сёстры и собрали ему в дальнюю дорогу котомку с тремя вялеными рыбами и деревянной баклажкой с родниковой водой.

Вышел из дома Кривой, а навстречу ему Прямой. Увидел Кривого с котомкой, поинтересовался, куда путь держит.

— Иду на гору Белую, к царю земному, лодку новую просить.

— И что, тот царь все желания исполняет? — спросил Кривого Прямой.

— Надысь Ангел пришёл ко мне, когда рыбу удил в реке и сказал, что всё исполнит царь земной, но только одно желание.

— Вот оно что… — в задумчивости почесал затылок Прямой и, не попрощавшись с Кривым, побежал домой.

Бежит и говорит себе: «Ишь ты, голытьба Кривая, к самому царю земному собрался! Не видать тебе его! Первым приеду к нему и попрошу у него всё только для себя, а тебе, чтобы ничего не давал. Скажу, злой ты и жадный, что всё у тебя есть, что нарочно босым к нему идёт».

Не успел Кривой глазом моргнуть, Прямой мимо него на коне промчался и в зелёном лесу скрылся.

— Интересно, куда это Прямой на Савраске так шибко торопится? — подумал Кривой, не помыслив даже, что сосед решил каверзу ему устроить, — оговорить перед царём земным.

Три дня и три ночи без отдыха шёл Кривой к горе Белой. На четвёртый у подножия её увидел коня, пасущегося в поле, признал в нём Савраску Прямого. Осмотрел всё окрест, хозяина лошади нигде не было.

Взошёл Кривой на узкую горную тропу и пошёл в гору. К вечеру вышел на террасу и увидел Прямого лежащим меж двух камней.

Дрогнуло сердце Кривого. «Не беда ли случилась с соседом?» — подумал и окликнул его.

— Помоги! — отозвался Прямой. — Савраска мой с себя сбросил. Упал я и ногу поломал. Не могу идти. Сюда — на эту террасу два дня взбирался, обессилел и пить очень сильно хочу.

Напоил Кривой родниковой водой Прямого и спросил его:

— Как ты здесь, сосед, оказался? Зачем путь в горы держал?

— Желал царя земного увидеть, просить его хотел, чтобы подарил мне новый кафтан шитый золотыми нитками с узорами из драгоценных камней.

— Зачем тебе кафтан? Каждый день новый надеваешь! — покачал головой Кривой. — Всё в доме твоём есть, что душа пожелает.

— Ничего-то ты не понимаешь, Кривой! Вот ты в ремках ходишь, тебя никто в деревне даже и не замечает, а меня с золотым кафтаном расшитом камнями драгоценными все бы почитали. Самым главным был бы в деревне, да что в деревне, в губернии, — гордо воздел голову Прямой.

— Не горюй Прямой. Отдохну малость, взберусь на вершину и попрошу царя земного, чтобы просьбу твою уважил.

— Попроси, попроси, сосед, по гроб жизни тебе обязан буду, и чтобы ногу мне выздоровел.

— Не надо мне ничего от тебя, сосед, — ни гроба твоего, ни жизни твоей, молю Бога, чтобы ты был жив, здоров, это главное.

— А как же лодка? Одну лишь просьбу может исполнить царь земной, — проговорил Прямой.

— Год прожил без лодки и ещё проживу, не в ней счастье, а в заботе о ближнем, — ответил Кривой и продолжил восхождение на вершину горы Белой.

К исходу дня поднялся Кривой на самый пик Белой горы, увидел там царя земного, одиноко сидящего на голом камне, подошёл к нему и проговорил:

— Великий царь земной, вижу жизнь твоя тяжелее моей будет. Ни воды, ни еды здесь нет. Пойдём со мной в долину плодородную, я тебе дом срублю у родника чистого, братья мои огород тебе вскопают, а сёстры в ту землю семена посадят, и будут у тебя и вода и пища. А покуда возьми, что имею, — сказал Кривой и положил перед царём земным три вяленые рыбины и деревянную баклажку с водой.

— Спасибо, человек! — ответил царь и спросил Кривого. — А сам-то что желаешь? Чую не за этим ко мне шёл, преодолевая реки быстрые, дебри густые и склоны крутые. Говори, что желаешь, всё исполню, но только одну просьбу.

— А! — махнул рукой Кривой. — Не обо мне сейчас речь. Об одном прошу тебя, великий царь земной, дай соседу моему кафтан шитый золотыми нитками и камнями драгоценными и ногу его вылечи. Обезножил он, внизу на террасе меня дожидается.

— Иди с миром, выполню твою просьбу, — ответил царь земной и растаял в набежавшем белом облаке.

Спустился с вершины Кривой, видит Прямого в дорогом кафтане расшитом золотыми нитками и камнями драгоценными, пляшет он, приговаривая: «Обманули дурака на четыре кулака!»

— О ком это он так? — подумал Кривой. Подошёл к Прямому и спросил его: «Кого это ты поминаешь, сосед? Пошто пляшешь?»

— Тебя, кого же ещё, дурака Кривого.

Тотчас в чистом небе грянул гром.

Гора вздрогнула и уронила с вершины своей два камня, один камень ударил Прямого по голове, а второй камень ударил Кривого по спине. Прямой окривел, а Кривой выпрямился.

Лежит Прямой, который стал кривым, на камнях, стонет, кличет Кривого, который стал прямым:

— Помоги, Выпрямившийся Кривой, по гроб жизни тебе обязан буду.

Подошёл Выпрямившийся Кривой к Окривевшему Прямому, руками всплеснул, разорвал свою сорочку на полоски и перевязал голову пострадавшего. Потом взял его на руки и понёс с горы в долину. Спустился в поле сочное, поймал коня, посадил на него Окривевшего Прямого и, пожелав ему счастливой дороги, следом отправился.

— Не велика беда — лодка, можно и без неё прожить, главное, что сосед жив, здоров, смотря вслед удаляющемуся Окривевшему Прямому, проговорил Выпрямившийся Кривой и бодро зашагал в сторону родной деревни.

Через три дня Выпрямившийся Кривой подошёл к околице родной деревни, шаг ступил, слышит:

— Помоги, Выпрямившийся.

Прислушался Выпрямившийся Кривой, понял, что зов идёт из стога сена, подошёл и увидел Окривевшего Прямого, тот полностью был обнажён.

— Слетели с меня золотые одежды, в прах превратились, стыдно в деревню заходить. Принёс бы ты, сосед, какие-нибудь одежды, по гроб жизни был бы тебе обязан.

— Ничего мне не надо, сосед, принесу одежду, подожди чуток.

Вошёл в свой двор Выпрямившийся, а там дом пятистенок с резными ставнями, у ворот лодка новая и навстречу ему братья и сёстры бегут. Все сытые и в чистых богатых одеждах. Зашёл в горницу, посередине стол скатертью накрыт, на ней яства и напитки сладкие.

Стал Выпрямившийся Кривой пировать и царя земного добрым словом поминать. Не забыл за свой стол пригласить и Окривевшего Прямого.

Мораль: Не плюй в колодец — пригодится водицы напиться, что в переводе — не порть отношения с человеком, каким бы он ни был. В дальнейшем он может оказаться очень полезным, и даже жизнь спасти.

Правая Нога и Левая Нога

Сидели как-то две сестры — Правая Нога и Левая Нога на одной скамейке и ссорились, а всё оттого, что Левая Нога навалилась на Правую Ногу и не давала ей даже пошевелиться.

— Слезь с меня! — говорила пятый раз Правая Нога Левой Ноге, — занемела, прям, вся, не могу даже пошевелиться, и в луже стою, на сухое место хочу передвинуться.

— Ты стоишь в луже, и мне, значит, в ней стоять?! И не подумаю! — Отвечала Левая Нога. — Мне так удобно, а на тебя мне наплевать, — и ещё сильнее давила всем своим весом на Правую Ногу.

Поднатужилась, собралась с силами Правая Нога и стряхнула с себя Левую Ногу.

Левая Нога в лужу упала, сама испачкалась и Правую Ногу грязью окатила. Обиделась Правая Нога на Левую Ногу, встала со скамьи и пошла направо. Левая Нога вышла из лужи, отряхнулась и пошла налево. Шли, шли и обе враз упали. Лежат в грязи, барахтаются, помочь друг другу не могут, слишком далеко отдались одна от другой.

Мимо катилось Колесо, не увидело барахтающихся в жиже сестёр, и наехало на них. Косточки у сестёр хрустнули и поломались. Вскрикнули сёстры и захлебнулись водой грязной.

Мораль: Всяк сверчок знай, свой шесток, что в переводе — каждый должен знать своё место и не лезть на чужое.

Глава 3. … о сущем

Сосновая ветвь

Колонна боевых машин пехоты (БМП) скрытно от условного противника продвигалась по узкой лесной дороге.

Третьи сутки шли учения, и спать хотелось безумно! Днём было терпимо, прошедшая ночь была тяжела, но она прошла, а эта ночь, — третья, просто какой-то кошмар. Уставший организм требовал отдых, но спать было нельзя. Надо вести колонну.

Командиру любого ранга для сна приходилось урывать несколько минут лишь на коротких стоянках, да и то не на всех. Надо было проверить личный состав, накормить его и поставить задачу.

Днём птички пели, солнышко сквозь пыль, взбитую гусеницами боевых машин, пробивалась. Днём куда-то бежали, куда-то стреляли. Много всего, а в голове было одно, — надо накормить солдат. А кормить было нечем. Неизвестно куда запропастилась полевая кухня! Н.З. съеден в первый день, но сейчас третий день учений — совместных с Венгерской народной армией.

Вчера они обстреляли наш батальон боевыми снарядами. Халатность, ошибка, умышленный обстрел? Мадьяры злопамятный народ, помнят 1968 год! Обстреляли! Факт! Случайно никого не убило, первый снаряд разорвался в цепи наступающей роты. Был ранен взводный, — молодой лейтенант Андрющенко. Благо легко! Осколок снаряда располосовал его яловый сапог и лишь чиркнул по ноге. Василий остался в строю.

Командир роты по рации доложил вышестоящему командиру об обстреле роты солдатами армии ВНР. Обстрел прекратился.

После пешего наступления на обороняющегося противника поступила команда: «По машинам!»

Условного противника догнали в районе города Веспрем, «уничтожили». Солдаты устали и голодны. Команда «Стой!» Командир роты остановил колонну, а в голове кроме выполнения боевой задачи вопрос: «Как и чем накормить роту?» Неожиданно созрел план, — застрелить дикую козу. В Венгрии они безбоязненно бродят по полям, ну, как домашние животные. Ротный знает, что нельзя, но пошёл на преступление. Главное для него — накормить солдат. Офицерам проще. У каждого есть тревожный чемоданчик, в нём трёхдневный запас продуктов и, конечно, литр водки. Был запас, но сейчас его нет у офицеров роты! Механик-водитель не пехотинец, который может вздремнуть, когда колонна машин на марше. Механик-водитель всегда в напряжении! Весь продуктовый запас офицеры делят с ним. Кроме водки, конечно. Водка — это негласный закон. Водка — это не алкогольный напиток! Водка — это жидкость от простуды! Водка — это Н.З.

Козу нашли и завалили быстро! Пока разводили костры, разделали! Каждому солдату роты досталось по куску мяса с полкулака. Слегка подкоптили его и вперёд. Получилось как в ресторане, — мясо с кровью!

Третьи сутки шли учения, спать хотелось безумно, но надо вести колонну! Втянулись колонной в густой сосновый лес. Отстали по времени, рота скорость держит высокую. Машина командира роты в колонне первая. Ночь, но видимость хорошая. Командирам, что идут за его машиной, пыль залепляет глаза. Вряд ли они видят мелкие предметы, вряд ли обращают внимание на ветви сосен, пролетающие над головой. Ротный по рации предупреждает командиров машин о низко нависающих ветвях сосен, и вовремя. На выходе из леса одна ветвь чуть было не снесла ему голову. Вовремя успел спрятаться за люк, предупредить всех командиров!

Учение закончилось с Ч. П. Погиб молодой лейтенант из Секешфехерварского полка. Погиб на марше. Ветвью сосны ему срубило голову. Где это произошло, на той ли лесной дороге, по которой ротный вёл роту, или на другой? Не выяснял! Ни к чему!

О скольких ещё погибших товарищах придётся ему услышать за армейскую жизнь?

— Может быть о двух-трёх! — подумал он.

Не знал, что их будет намного больше! Год 1979-й и следующие за ним были ещё впереди.

Два взрыва

Первым погиб Юрий Маленков, Виктор Караваев мог стать вторым.

Из двухсот сорока выпускников общевойскового командного училища распределение в КДВО и ЗабВО получили две сотни молодых лейтенантов.

Кратко.

Что не поделили неразлучные друзья СССР и КНР, и кому в драке досталось больше синяков, не берусь выяснять, пусть этим занимаются историки. Помню лишь то, что советская пропаганда всё свалила на территориальные притязания Китая. Яблоком раздора послужил якобы остров Даманский. Уверен, всё намного глубже! Скажу лишь то, что в драке обе стороны получили не только синяки.

Оголтелые хунвейбины и дзяофани, размахивая цитатниками Мао, тысячными толпами катили на нашу дальневосточную границу. Провокация? Наглый вызов на локальную войну! Чего добивались китайские власти? Огня с нашей стороны! Но отвечать на провокацию огнём наши пограничники не имели права. Тогда хунвейбины, вложив в нагрудные карманы цитатники Мао, взяли в руки оружие и первыми открыли огонь.

Война с КНР была короткой, но как любая война с кровью.

Сейчас они ведут тихую войну, заселяя нашу территорию под видом коммерсантов и рабочих. Даже в маленьких провинциальных городах России их уже тысячи, а если к ним прибавить выходцев из средней Азии и Кавказа, то эти тысячи увеличатся многократно. Лет через пятьдесят русский народ рассосётся в их среде и будет внесён в красную книгу. А президентом будет какой-нибудь бывший хунвейбин или исламист.

После войны обстановка на дальневосточной границе с Китаем оставалась сложной и напряжённой на протяжении нескольких лет. Большую часть выпускников военного училища 1970 года, — молодых лейтенантов, направили в КДВО для усиления границы с Китаем и буквально с первых же дней кого-то из них откомандировали на пограничные заставы для рытья капониров для техники и окопов для пехоты, кого-то на полигоны близ границы, а кто-то сразу приступил к полевым занятиям или принял участие в полковых учениях.

Вспомнился многосерийный фильм «Таёжный роман».

В этом фильме командир роты раскатывает, где и когда ему вздумается на газике командира полка. Мало этого, оказывается он ещё и контрабандист, а его жена любвеобильная стерва. Лейтенанты не просыхают от спиртного и бездельничают. Солдаты предоставлены сами себе. Начальник солдатского клуба в карты проигрывает музыкальные инструменты! Стрельба, взрывы, дуэль. Полнейший беспредел!

Какой олух поставил тот фильм? Что за чушь он нагородил в нём? Только человек с бредовыми мыслями, ни дня не служивший в армии мог такое слепить! Слепить то время, когда на границе была сложнейшая обстановка. Когда солдатам не давались увольнительные, а офицеры не имели права отлучаться из воинской части, не поставив в известность вышестоящего командира.

Так вот. Взводные тех лет практически не имели личного времени. Если часть находилась на постоянном месте расквартирования, то к подъёму роты он должен быть уже во взводе, а из казармы уходить лишь после вечерней поверки личного состава, после отбоя. Учения, стрельбы и боевая подготовка с взводом только в поле, в любое время суток, при любых погодных условиях. Выходные для офицеров? Два дня в месяц, да и то не каждый! А ведь у многих из молодых лейтенантов были жёны, у некоторых дети! В фильме «Таёжный роман» показано, что большая часть офицерских жён была неверна своим мужьям. Бред! Народ посмотрел этот фильм и заговорили об офицерских жёнах как о самых отъявленных сучках. Глупость, вздор! Преданнее нет, не было, и не будет у офицеров подруг, чем их жёны!

В один из осенних дней 1970 года, лейтенант Маленков отрабатывал со своим взводом броски гранатой. Всё шло по расписанию. Первое отделение выполнило упражнение, второе выполнило. В третьем отделении нерасторопный солдат выдернул чеку, испугался и бросил гранату себе под ноги. Секунды и… взрыв. Погибнет не только нерасторопный солдат, часть отделения, но и он — командир взвода. Решение созрело молниеносно. Юра накрыл гранату своим телом. Раздался приглушённый взрыв. Тело вздрогнуло и в нём перестало биться сердце молодого лейтенанта Маленкова. Юра погиб, исполняя свой долг. Лейтенант Караваев мог положить взвод по своей глупости.

В перерыве занятий по тактической подготовке кто-то из солдат его взвода нашёл на полигоне металлическую банку тёмно-зелёного цвета и принёс её лейтенанту.

— Товарищ лейтенант, что это такое? — спросил его солдат.

— Понятия не имею! — ответил командир взвода. — Похоже на банку с краской.

— Давайте вскроем и посмотрим, что в ней! — предложил кто-то из стоящих рядом солдат.

Лейтенант был не против, его тоже заинтересовала эта банка, и хотелось посмотреть, что внутри. Дал своё согласие на её вскрытие.

— Банку окружили всем взводом, кто-то из солдат рубанул по ней сапёрной лопаткой. В открывшемся разрезе показался порошок цвета серы.

— Давайте подожжём! — поступило новое предложение.

Лейтенант оказался сговорчивым. Нашёлся смельчак, сунул в порошок зажжённую спичку, вторую, третью. Никакого эффекта. С четвёртой или пятой попытки порошок задымился. Взвод, плотным кольцом окруживший банку, с интересом смотрел на вьющийся серый дымок. Через минуту раздался оглушительный взрыв. Дым, плотный, густой дым заволок весь взвод. Никто не мог различить в нём даже своих ног, не говоря о том, чтобы увидеть рядом стоящего человека. Жуткая тишина! В космосе, вероятно, громче, нежели было в тот миг, когда серый дым окутал взвод!

— Всё! Дым рассеется, и кружочком — справа и слева от меня лежат мои солдаты! — первое, что пришло в голову лейтенанта.

Через минуту он увидел контуры отдельных солдат. Ни звука.

— Это ещё ни о чём не говорит! — подумал он. — Возможно, кто-то лежит бездыханный!

Плотный серый дым стелется по земле на уровни пояса и скрывает всё, что ниже, землю и траву, а на траве, может быть, разорванную человеческую плоть и кровь. Гнетущая тишина!

Через некоторое время сквозь дым показалась трава.

— Все живы? — спросил лейтенант.

— В-в-с-се-е! — ответил кто-то, заикаясь.

На сердце отлегло. Так Лейтенант Караваев получил первый урок: — не прикасаться к тому, что лежит на полигоне.

Позднее он узнал, что та банка была имитатором ядерного взрыва. Прошли годы, тот случай лейтенант не забыл, но до сих пор не может понять, кто сохранил взводу жизнь?! Ни на одном из солдат его взвода не было даже царапины, а ведь они плотным кольцом окружали взорвавшийся имитатор! Чудеса!

Л-35/6

Главные персонажи рассказа:

Аркадий Павлович Воронцов — старший оператор установки.

Семён Петрович Лавренёв — старший машинист компрессорной установки.

Вася Ключкин — оператор блока экстракции и ректификации.

Николай Павлович Гудзь — оператор реакторного блока.

Александр Васильевич Перелётов — машинист насосов.

Вася Ключкин.

С Васей Ключкиным я работал на установке каталитического риформинга производственного объединения «Омскнефтеоргсинтез» Л-35/6 полтора года, вплоть до её закрытия. В какой цех он перевёлся после закрытия установки, не помню, вероятно, в цех ароматического углеводорода, собственно, это не важно. Рассказ не о работе, а непосредственно о Васе.

Вася — это уникум, как по своим сто процентов железным зубам, огромнейшему животу, закрывающему колени, когда сидел на стуле, так и по поглощению пищи. В последнем он не знал меры. Перемалывал и поглощал всё, что попадало в его железный рот.

Сидеть с ним за одним столом было не только неприятно, но и жутко. Казалось, что вместе с пищей он может ненароком съесть и рядом сидящего товарища, и даже не заметит этого. Но если в трезвом виде он как-то себя сдерживал, то стоило попасть в его безразмерный желудок рюмке водки, контроль пропадал.

На работу Вася всегда приходил в приподнятом настроении, принимал смену, обходил свой блок экстракции и ректификации, проверял приборы и только после этого садился на стул у операторского стола. Садился, сладостно улыбался и гордо поглядывал на своих товарищей. Смена замирала, мы знали, что сейчас будет рассказ. И Вася говорил:

— Вчера был на дне рождения. Подарил подарок за 10 рублей, а съел на сто.

— Это сколько же можно съесть? — думал я, прикидывая в уме. — Килограмм мяса на базаре два девяноста. Значит, около тридцати пяти килограммов. За одну трапезу крокодил может съесть около 23% от собственного веса. А Вася? В нём килограмм 150, значит, 150 разделить на сто и умножить на 23, получается… 34 с половиной. Точно в крокодилью норму входит. Это, значит, Вася из породы динозавров. — Окончив подсчёт, я представил, как Вася, держа в руках огромный кусок сырого мяса, рвёт его своими металлическими зубами.

А Вася, умиленно жмурясь, продолжал рассказ.

— Выпил я тоже хорошо. Точно не помню, но полведра пива это как пить дать, ну, и водки, само собой, бутылки две. Там ещё было вино, только не помню, пил его или не пил, — некоторое молчание, — пил, конечно! Гусь вообще обалденный! Мне сразу положили спинку с картошечкой в маслице, к ней мы, естественно, ещё по бокалу и всё… как домой шёл не помню. Проснулся, посмотрел на себя в зеркало, лицо чистое, значит дошёл нормально, не падал. Да и где падать-то? если был у соседа по площадке. Моя ничё… молчит, не ругает, значит, точно, подумал, всё чин-чинарём.

Вася замолк, через пару секунд тяжело вздохнул и сказал:

— Хороший стол был, почаще бы таких.

— А соседка? — Проговорил Николай Павлович Гудзь.

— Соседка?! — заморгал глазами Вася. — Что соседка?

— Как что! Ты же у нас парень весёлый. Отплясывал, верно, с ней! — ухмыльнулся Николай Павлович, окинув взглядом необъятный Васин живот.

— Я чё… на танцы пришёл что ли? Моё дело исть и пить, вот что! Понял!

— Понять-то я понял. Только вот соседка опять же… Обиделась она на тебя, Вася, больше не пригласит на день рождения, — не унимался Гудзь.

— Хе-хе-хе! — ухмыльнулся Вася и победно посмотрел на товарища. — Не впервой уже. Пять раз у ней праздновал, этот шестой был.

— Ну-у-у, Вася, ты, верно, соседке шибко люб, коли шесть раз только на тебя одного сто рублей потратила, и даже гуся не пожалела. Он, верно, рублей на 25 вытянул.

— Поболе! Гусь-то он что, он пять рублей кг, а в том было кг семь, а то и боле.

Блок экстракции и ректификации подал звуковой сигнал. Вася подошёл к технологическому щиту, покрутил какой-то прибор и пошёл на выход из операторской. На ходу бросил:

— После работы ко мне, мужики. Моя уехала в деревню. Гульнём!

— Что это он такой щедрый? — посмотрев на товарищей по смене, проговорил Александр Перелётов, устроившийся на работу в объединение полгода назад.

— Не раскатывай губу, Санёк, — ответил Николай Павлович. — Ключкин не расщедрится. Самим придётся покупать и водку и закусь.

— Это поня-я-я-тно, — протянул Перелётов. — Я не об этом. Он что… всегда так праздник свободы от жены отмечает?

Николай Павлович хмыкнул:

— В отпуске он с завтрашнего дня, вот и решил на халяву гульнуть. Сам-то булку хлеба выставит… ну, и рубля полтора в общий котёл даст. Сам-то пойдёшь, Санёк?

— Мне нельзя, — ответил Александр.

— Что так? — удивился старший оператор Аркадий Павлович Воронцов.

— Меру не знаю!

— В еде что ли? Как Вася?

— Нет, я ем мало, в водке меры не знаю.

— Эка удивил, — ухмыльнулся Воронцов. — Мы её знаем! — с восклицательной иронией. — Хотя… вольному — воля! Дело хозяйское, а я пойду. Если Васю хорошенько подпоить, он добрый и щедрый становится. Как-то хвастал, что у него двадцать литров клюквенной настойки в кладовке стоит. Не пробовал, говорят вкусная.

— Я тоже пойду, — проговорил Николай Гудзь. — Один хрен дома делать нечего.

— Почему так? — спросил его Александр.

— Один я, Санёк. Моя померла уж как три года. Скукотище… одному-то. Да мы с Васей-то в одном доме живём, и даже в одном подъезде, только я этажом ниже, так что далеко идти не придётся. А ты-то как, Витёк, пойдёшь? — обратился ко мне Николай Павлович.

— Жене обещал с детьми к реке съездить. Середина лета уже, а только два раза и были.

— Дети это хорошо. У меня машины нет и никогда не было, я своим детям, когда маленькие были книжки читал, сказки там разные, стишки… А сейчас и глаз не кажут. Вот такие дела, Витёк!

Утро следующего дня.

В шесть тридцать зазвонил будильник, Вася открыл опухшие за ночь глаза, уставился в одну точку в потолке, вспоминая, что было вчера, скинул с себя одеяло и тихо проговорил:

— Хорошо погулял… у Веры на дне рожденья!

Умылся и, как был в трусах и в майке, пошёл на кухню.

— Надюха! Надюха, это… — прокричал Вася и осёкся.

На столе, покрытом клеёнкой в синюю клеточку, стояли три грязных стакана, суповая тарелка с полосками зелёного лука, сиротливо свернувшимися на её пустом дне, засохшая корочка серого хлеба, пустая банка из-под рыбных консервов, яичная скорлупа, солонка и пять порожних бутылок из-под водки, — две с этикеткой «Пшеничная», три с упавшими буквами О и К в слове ВОДКА. По всему этому безбоязненно ползали жирные тараканы.

В животе у Васи заурчало и он вспомнил всё. Вспомнил, что жена уехала в деревню к своим родственникам, а он…

— В отпуске! Ну, конечно, в отпуске! Я в отпуске, а не на дне рожденья у Веры Брониславовны… — туманным взглядом осматривая стол, Вася почесал за ухом. — Позавчера. Позавчера! Конечно, позавчера! А вчера после работы с Николаем Павловичем и с Аркадием я отмечал отпуск. Мы зашли в магазин, вскладчину купили две бутылки водки, банку камбалы в томате, булку хлеба. На базарчике Аркадий купил пучок лука, Николай Палыч связку с десятком редисок. Это я по-о-омню… а потом…

Вася посмотрел в ведро для мусора, кроме тараканов, ползающих по нему, в нём ничего не было.

— Я точно помню, что была редиска. Где же ботва?

Вася вновь перевёл взгляд на стол.

— Хм! — Хмыкнул. — А почему пять бутылок? Я давал трёшку на две бутылки «Пшеничной» по 5 рублей 13 копеек.

Неожиданно у Васи помутилось в голове, он даже ухватился за столешницу, чтобы не упасть, потом бегом, насколько позволял ему огромный живот, устремился в спальню. Из кучи одежды, сваленной возле кровати, вытащил брюки, осмотрел их карманы, замер, о чём-то думая, отбросил их в сторону. Вновь нагнулся над кучей одежды, поднял пиджак. Внутренние карманы и левый накладной были пусты, из правого накладного Вася вынул три монеты, — 5 копеек, 3 копейки и 1 копейку.

Вася со стоном повалился на кровать. Кровать жалобно пискнула, чем вырвала из губ Васи поток брани и негодования в собственный адрес:

— Дурак! Олух! Балбес! Коз… — Вася призадумался. Вероятно, он что-то посчитывал в уме, об этом говорил указательный палец его правой руки, ритмично покачивающийся из стороны в сторону. Потом новый вскрик негодования взорвал комнату. — Четырнадцать рублей! — И слёзно. — У меня было четырнадцать рублей. — И снова подсчёт в голове. — Трёшку на «Пшеничную», осталось одиннадцать. Дурак, вот козёл. Попёрся за водкой. Все деньги промотал. Три «Коленвала!» Ни фига себе, три «Коленвала!» Вот козёл! Три шестьдесят два на три, десять восемьдесят шесть, плюс три, тринадцать восемьдесят шесть. Четырнадцать копеек…

Вася разжал левую ладонь с монетами.

— Пять копеек! Где ещё пять копеек?

Рёв потряс комнату, и Вася резво, ровно на столько, на сколько позволил ему его живот, сполз с кровати, встал на колени, перетряс кучу с одеждой, пяти копеек в ней не было. После этой операции Вася просунул голову под кровать и увидел пять копеек, монетка лежала около стены. Вася попытался дотянуться до монеты, не получилось. Лёг на живот, не смог просунуть голову под кровать, не видел монету. Перевалился на правый бок, не смог дотянуться до монеты рукой. Тогда Вася перекатился на спину, потом на левый бок, поджал ноги и с большим трудом встал на колени. Замер, постоял в таком положении с полминуты, подполз к кровати, навалился на неё, собрался с силами и, опираясь руками в ватный слежалый матрац, приподнялся на ногах, образовав букву «ЗЮ» из всего своего телесного облика, с руками и ногами, естественно, и установил свой объёмный зад на поверхность кровати. Сидя на кровати, Вася ладонью правой руки утёр лоб, тоскливым взглядом обвёл спальню, приподнялся и, тяжело дыша, направился к комоду. Подошёл к нему, положил на его крышку монетки — девять копеек, возвратился к кровати, ухватил её за спинку, отодвинул от стены. Зашёл в образовавшийся между стеной и кроватью проём, поднял монету — пять копеек, установил на место кровать, подошёл к комоду, положил поднятую с пола монету рядом с девятью копейками и только после этого облегчённо вздохнул.

В животе у Васи урчало. Подняв с пола брюки и рубашку, Вася облачился в них и пошёл на кухню.

Открыл холодильник. Он был пуст

— Курица! — воскликнул Вася. — Где курица? Она была здесь!

Засунул голову внутрь холодильника, открыл дверку морозильной камеры, выдвинул ящик для овощей. Пусто. Курицы не было. Вася медленно поворачивал голову к газовой плите. Протянул к ней руку, открыл крышку кастрюли, заглянул в неё, зачем-то понюхал и даже перевернул верх дном, посмотрел на закопчённый сажей алюминий этой кухонной посудины и, поставив её на плиту, слёзно проговорил:

— Гады! Гады! Паразиты! Всю уху слопали! — И вдруг резко вскрикнул. — Стерлядь! Где стерлядь?

Вася пытался вспомнить, что было накануне, понять, что произошло, куда бесследно исчезла курица, уха и стерлядь, но ничто не шло на ум.

— Яйца! — вдруг громко воскликнул Вася, вспомнив, что не увидел в холодильнике куриные яйца. — Гады! Вы сожрали мои яйца! Выхлебали уху и слопали стерлядь! Украли мою курицу! — негодовал Василий Ключкин. — Ну, я это так не оставлю. Вы у меня за всё заплатите. — С этими словами Василий устремился в прихожую, распахнул входную дверь и, выйдя на лестничную площадку, стал быстро спускать на нижний этаж.

Василий настойчиво долбил кнопку звонка даже когда дверь распахнулась, и в проёме её показался Николай Павлович Гудзь.

— Отдавай мою курицу! — взревел Вася.

Николай Павлович в испуге отшатнулся от разъярённого соседа и, часто моргая оплывшими от крепкой попойки глазами, воззрился на него.

— К-к-какую к-к-курицу, Вася? — заикаясь, проговорил Николай Павлович.

— Которую ты у меня украл!

Надвигаясь на соседа, Вася придавил его своим необъятным животом к стене, затем отодвинул в сторону, чтобы не мешал проникнуть в квартиру, и быстро прошёл на кухню. Николай Павлович последовал за ним.

Вася открыл дверку холодильника, осмотрел его содержимое, заглянул в кастрюли, исследовал духовой шкаф газовой плиты, вытряс содержимое мусорного ведра на пол. То, что он искал, а искал он курицу или хотя бы кости от неё, этого на кухне Николая Павловича не было.

— Сожрал, гад! И когда только успел кости выбросить? Мало того, что мою водку на халяву пил, ещё и курицу с моими яйцами слопал. Уху паразиты выхлебали.

— Уху-у-у? — поняв, с какой целью Ключкин валился в его квартиру, протяжно проговорил Николай Павлович. — Никакую уху ты нам не давал. Мы редиской закусывали, луком и консервами. Да ты же сам её всю съел. Перед собой тарелку поставил и хлебал из неё, а потом, прям, из кастрюли стал хлебать.

— А стерлядь где?

— Ты её, Вася, прям с панцирем съел. Тебе что… у тебя зубы железные, — держась за сердце, ответил Николай Павлович. — Ты бы, Вася, шёл домой. Что-то худо мне, растревожил ты меня шибко.

Тебя растревожишь. Знаю, как водочку-то хлещешь! Ладно… пусть я съел уху. А где курица? У меня ведро пустое… костей нету.

— Ты что, Вася!? Думаешь, что я её съел. Ты посмотри, — Николай Павлович ощерился, показывая гнилые зубы. — Моими зубами только манную кашу исть… а ты курица, курица. Сам её всю с костями съел, а сейчас ходишь и выпытываешь что, к чему. Не ел я твоей курицы… ни кусочка… она у тебя и недоваренная была. Ты её при нас на газ поставил, а как вода закипела, через десять минут вынул и стал есть. Меня, прям, чуть не выворотило.

Вася сел на табурет, он скрипнул, но не развалился.

У Николая Павловича вся кухонная мебель, как впрочем, и гостиная — раздвижной квадратный стол, облезлые стулья, диван, тумбочка под телевизор, этажерка с десятком книг, — в основном стихи, трёхногий журнальный столик и шкаф для посуды, были куплены в годы его молодости, и несли печать усталости.

— А яйца? Кто яйца слопал? — не унимался Ключкин. — У меня в холодильнике было тридцать два яйца… ни одного не осталось.

— Ты, что и вправду думаешь, что мы съели все твои яйца? Ни я, ни Воронцов сырые яйца не едим. Мы это тебе говорили! И что в них там тыщи всяких са-ло-майи-незов, — по слогам выговаривал трудное, малопонятное слово Николай Павлович, — тоже говорили. Нафиг они мне сдались! Я и жареные не ем. Чё, я дурак чё-ли чтобы разные сало-маниё-зы подхватывать. От них, говорят, в век не избавишься, они как живчики там разные по организму разбегаются и грызут его. Не-е-ет, Вася, ты меня этим не упрекнёшь. Ты хоть кол на своей голове тещи, а только всё одно будет бесполезно. Так-то!

— А тогда ж где они? Скорлупа есть, а яиц нету!

— Ты сначала дырочку в них проколупывал и выпивал, от тех первых яиц скорлупа и осталась, а потом стал по-одному доставать из холодильника, ты же рядом с ним сидел, и со скорлупой в рот пихать. Так все со скорлупой и поглотил.

Вася почесал правую бровь, встал и, не сказав ни слова, вышел из кухни. Через пять секунд до Николая Павловича донеслись шлёпающие шаги Ключкина, поднимавшегося по подъездной лестнице к своей квартире.

— У-у-уф! — Облегчённо выдохнул тугую струю воздуха Гудзь, и пошёл к входной двери, чтобы закрыть её за нежданным гостем, но прикрыл её всего лишь наполовину.

Дверь толкнула Николая Павловича в обратную сторону. На пороге стоял Ключкин.

— Дай топор! — безумно вращая глазами, прокричал он.

— Ты эт… Вася… ты чего это?..– отстраняясь в сторону, перепугался Николай Павлович.

— Дай, говорю, топор! Дверь захлопнулась, домой не могу зайти.

— А… я эт… щас… усмиряя глухо забившееся сердце глубокими вздохами, отрывисто проговорил Гудзь и пошатывающейся походкой пошёл в гостиную комнату. Открыв нижние створки шкафа, вынул из него топор.

В голове Николая Павловича за миг пронеслась жуткая мысль:

— Я ему топор, а он меня им по голове. Нет, не дам. Ежели и вправду дверь захлопнулась, сам открою. Нет, нельзя, потом скажет, что я вломился в квартиру, чтобы убить его. У него с перепоя чёрт-те знает, что сейчас в голове. И не дать, тоже не хорошо, сосед как-никак. А, нафиг, брошу топор, а когда он его поднимать станет, дверь захлопну.

Свершить задуманное Николаю Павловичу не удалось. Вася вырвал у него топор прежде, чем тот выбросил его за порог своей квартиры.

Дело было так. Гудзь шёл по прихожей, держа топор опущенным вниз. Приблизившись к открытой двери, за порогом которой, на лестничной площадке стоял Вася в ожидании топора, взмахнул им с целью выбросить его за дверь. Но Ключкин, подумав, что Гудзь хочет его зарубить, в один прыжок, откуда только у него взялась такая прыть, подскочил к нему, вырвал из рук опешившего Николая Павловича топор и, толкнув его в грудь, грозно прокричал:

— Я тебе, падла, зарублю! Ишь, что надумал!? На человека топор поднимать!

Николай Павлович провожал соседа часто моргающими глазами. Шаркающие шаги ног по бетону лестницы вплетались в тяжёлое Васино сопение, потом минутная тишина и неожиданно быстрые шлёпающие шаги сверху вниз.

Как и в первый раз, Николай Павлович не успел закрыть входную дверь в свою квартиру.

Вася безумно вращал глазами и, задыхаясь, пытался что-то произнести:

— Т-т-т-там! — тыча указательным пальцем правой руки поверх своего левого плеча. — Т-т-т-там! Т-т-т-там!

Николай Павлович почувствовал, как на его голове зашевелились волосы. Отшатнувшись от Васи, протянул в его сторону руку и, тыча ею, выдавил из себя два отрывистых слова:

— Ч-ч-что т-т-там?

— К-к-кто-т-т-то есть! — заикаясь, высказался Ключкин.

— Где?

— В-в-в моей к-к-квартире! — всё ещё находясь в состоянии испуга, ответил Вася. — Пойдём п-посмотрим, а, Коль! Вдруг там воры.

Николай Павлович не мог позволить себе выказать страх и показать трусость.

— Если струшу, Вася разнесёт по всему заводу, тогда хоть беги, сломя голову, оттуда, а мне до пенсии ещё два года, — пронеслась мысль в голове Гудзя. — Надо идти! Закрыл свою квартиру на ключ.

Вася мелкими шашками поднимался на свой этаж, следом, опираясь на перила подъездной лестницы, шёл Николай Павлович.

Остановились у двери Васиной квартиры. Прислушались, тихо.

— Открывай, — проговорил Гудзь.

— Так ключей у меня нет. Забыл. Может быть, твои подойдут?

Не подошли. Вася стал взламывать дверь. Через пять минут усиленной работы, деревянная дверь, жалобно пискнув, распахнулась в полную ширь.

Медленно перешагнули порог квартиры. Первым с топором в руке шёл Вася Ключкин, за ним, осторожно ступая на половицы, шёл Гудзь.

Посреди гостиной комнаты стоял Аркадий Павлович Воронцов, в его руках была швабра.

— Ты к-к-как здесь… того… оказался? — увидев Аркадия Павловича в странной позе, проговорил Ключкин.

— Так это… ночевал у тебя.

— Ночевал? — ещё больше удивился Вася. — А воры?

— Какие воры? — скривив от удивления губы и вжав в шею плечи, проговорил Воронцов.

— Здесь… которые… — выискивая воров на потолке и под ногами, справа и слева от себя, отрывисто проговорил Вася.

— Никого здесь не было. Один я здесь, — посмотрев направо и налево, ответил Аркадий Павлович.

— Никого? А сам-то ты как здесь оказался? — ворочая какую-то мысль в голове, спросил Воронцова Вася. — Как проник в мою квартиру? Может быть, ты и есть вор?!

— Ну, ты и падла, Ключка долбанная! — возмутился Воронцов. Что я у тебя украл? Ну! Что? Говори, давай!

— А вот! Курица и яйца, где? — распалялся Вася.

— Ах ты падла ты жирная! Нафиг мне твоя курица! Я чё больной сырую курицу есть?

— А мои яйца? — не унимался Ключкин.

— Нафиг мне твои яйца сдались, я и свои-то никогда не ем. Сам их смолотил, прям, со скорлупой, теперь виновных ищешь.

— А тогда чё пришёл. Я когда выходил, квартиру открытой оставил, возвертался — закрытая уже.

— Сам сказал, оставайся, ежели что. Вот я и остался, когда проснулся, посмотрел, а тебя нету. Ну, я это… воды попил, а потом слышу, кто-то стал дверь взламывать, ну, я это… туда, сюда, да, где там, спрятаться негде. Всё, подумал, щас меня грохнут, вот, — кивнув на швабру, — отбиваться взял, а тут и ты с Николаем Палычем. У меня, прям это, с души, как камень свалился. А ты… падла… сразу же вор на меня! Сам-то где был?

— Где был, там уже нету! Ты вот лучше скажи, зачем стерлядку мою стырил?

— Ну, ты, Ключкин, того. Совсем уже рехнулся. Я тебя чё, мозга за мозгу заехала? Ты своей молотилкой железной всю жратву смолотил, яйца, прям, с говном на скорлупе жрал и стерлядь с панцирем слопал. Зубищами своими, как жерновами работал, только хруст стоял, у меня аж волосы дыбом стояли, когда на тебя смотрел. У тебя взгляд был, как будто на голову мою нацелился, проглотить, значит, её после стерлядки.

— Ну, уж, прям, проглотить. Я чё тебе, людоед что ли, да и не вкусная она. Она у тебя воняет.

— Чё это вдруг завоняла? — Воронцов провёл ладонью по волосам, поднёс руку к носу, понюхал и сказал. — Вовсе и не воняет. И вообще, я не по настоящему сказал, так… к слову… фигу… фигу-орально, вот.

— Сам пошёл нафиг! — впервые услышав непонятное слово, возмутился Вася.

— Ну, ты даёшь, засранец. Я тебе фи-гу-ораль-но, — с расстановкой выговаривая слово, — а ты мне сразу дулю.

— Я чё ты мне фигу орально вот, значит…

— Так это слово такое фигу-ораль-ное.

— Вот и я тебе такое слово — фигу, значит, в глотку твою оральную.

— Ну, ты, падла, того, эт, значит! Я же тебе объясняю, что это слово такое, и называется оно фи-гу-о-раль-но, эт, значит, как бы спонарошку.

— А я тебе не спонарожку, а натурально фигу в твою харю оральную сейчас суну. На-ка вот, выкуси. — С этими словами Вася сунул под нос Воронцова дулю — комбинацию из трёх толстенных пальцев, — большого, всунутого меж указательным и длинным пальцами правой руки.

— С отпуска придёшь, на установку не возвращайся. Я как старший оператор заяву на тебя напишу, нафиг ты мне нужен такой… в бригаде моей. Вали, нафиг, в крекинг, там с тебя жир махом сплавится.

С Васи вмиг слетела спесь.

— Ну, ты, это… Аркадий Павлович, я же не со злобы, так… по глупости, значит, по недоразумению моему. А давай мировую, а?! У меня клюквенная настойка есть, — заискивающе проговорил Ключкин.

— Пошёл ты со своей настойкой… знаешь куда!.. — злобно взглянул на Васю Воронцов.

Гудзь, до сей поры стоящий за спиной Ключкина, услышавший слово настойка, оживился и подал голос из-за плеча Васи:

— Аркадий Павлович, Вася действительно без злобы. Он и у меня спрашивал про свои яйца и курицу. Ну, забыл человек, что поглотил всё, со всяким бывает. Я вот тоже иногда забываю, что куда положил. Или поклал? Как правильно-то?

— Говори выклал, так точно правильно, — ответил Вася, повернувшись лицом к соседу.

— Вчера выкладил, как пришёл домой от вас, три рубля с мелочью, сегодня найти не мог. Всё перерыл, как сквозь землю провалились.

— В холодильнике искал? — на полном серьёзе проговорил Вася.

— Не, не искал, — ответил Гудзь.

— Поищи, я тоже как-то деньги искал, а они в морозилке оказались. Монетки то ничего, выковырял, а бумажки рваться стали, пришлось размораживать… холодильник-то.

Атмосфера в комнате стала понемногу остывать.

— Ладно, тащи, давай свою настойку. Сегодня и завтра ещё выходной, после ночной-то. Можно по стаканчику.

После первого выпитого литра клюквенной настойки, Вася выложил на стол изюм, после трёх литров, закусывая очередной стакан настойки ранетками, купленными женой для повидла, спросил:

— А куда делась редиска?

— З-з-закусили в-в-водкой, — изрядно захмелев, ответил Гудзь.

— А ботва где, ежели съели? Ботва-то должна остаться.

— Остаться-то она, конечно, должна, только вот пшик, — развёл руками Воронцов. — Не осталась. Ты, Вася, её съел. В соль макал и всю съел.

Утром нового дня Вася проснулся в скверном настроении. Он снова бегал к Николаю Павловичу, требовал с него изюм и яблоки, грозился разнести весь его дом, если он не отдаст ему десять рублей за «украденные» семь литров клюквенной настойки.

Николай Павлович.

Слева за приборным щитом операторской скрипнула дверь, и тотчас послышались тяжёлые шаги.

— Воронцов, только он так тяжело ступает по земле, — подумал я, повернул голову в сторону ступеней, ведущих в технологический двор установки, и через пять секунд увидел виновника тех шагов, — старшего оператора установки каталитического риформинга Л-35/6 Аркадия Павловича. Грузно ступая, он вошёл в операторскую.

— Всем привет, — весело проговорил он, твёрдой походкой подошёл к операторскому столу и тяжело плюхнулся на свой бригадирский стул.

— Что-то ты весь раскраснелся. Прихватило что ли? — спросил его Анатолий Фёдорович Дорофеев.

— Нормально! По установке прошёлся… вверх да вниз, вот слегка и запыхался, — ответил Воронцов, таинственно улыбаясь.

— Запыхался, а сам лыбишься. Или чё увидел, — спросил его Дорофеев.

— Да, нормально всё. У вас-то как смена?

— И у нас всё нормально, я там написал в вахтовом журнале, замечаний нет.

Аркадий Павлович открыл журнал регистрации нарушений технологического режима, прочитал записи начальника установки и технолога, в вахтовом журнале познакомился с отчётом прошедшей операционной смены, расписался.

— Всё, можешь идти отдыхать, Анатолий Фёдорович, дежурство принял.

— Ну, будь здоров, — ответил Дорофеев и, пожав руку своему сменщику, пошёл на выход из операторской. Следом за ним пошла вся его бригада.

За ходом пересменки смотрела вся бригада Воронцова. Ничего необычно в этом не было, но Семён Петрович Лавренёв — старший машинист компрессорной установки, проработавший с Аркадием Павловичем двадцать три года, заметил в лице своего старшего оператора какую-то скрытую искру, которая стала разгораться, как только закрылась дверь за последним оператором бригады Дорофеева.

— Ты чё эт сёдня весёлый-то? — всматриваясь в глаза Воронцова, проговорил Лавренёв. — Никак девицу-красавицу встретил, и та шепнула тебе ласковое слово.

— В самую точку! — вскинув указательный палец, улыбнулся Воронцов. — Встретил, да ещё какую! Марь Палну… в гости пригласила.

— Это какая такая Марь Пална? — резко вскинув в сторону Воронцова голову, грозно и одновременно встревожено воскликнул Гудзь.

— Соседку твою, Николай Палыч. Ох и хороша женщина. Не женщина, а сливки! — одновременно тряхнув головой и сжатыми в кулаки руками, ответил Воронцов и, сладостно прикрыв глаза, потянул в себя воздух, как бы вбирая в себя аромат той, кем заинтриговал свою бригаду. — Жаль не взбитые, — добавил и горестно вздохнул, как бы сожалея о чём-то тайном, одновременно поглядывая на Николая Павловича, какую реакцию произвели на него его слова, в которых явно чувствовался скрытый подтекст. — Хороша!

— Хороша Маша, да не ваша! — исподлобья зыркнув на Воронцова, проговорил Гудзь и, церемонно отвернувшись от него, бурча что-то под нос, направился к технологическому щиту своего блока, и уже оттуда через минуту, как бы между делом проговорил. — А она-то что?

— Кто? — спросил его Воронцов.

— Марь Пална, кто ещё-то?

— А-а-а, вон ты о ком? Да я уж и забыл о ней, — хитро блеснув глазами, проговорил Воронцов. — Или растревожила? Так это не ко мне. Это ты к ней со своими вопросами. А если и сказала что, так это так… между нами, тебя то уже не касается. Своё ты уже упустил.

— И что такое я уже упустил? — приблизившись к столу оператора и заглядывая в лицо Воронцова, проговорил Гудзь.

— Подробности она тебе сама обскажет, если пустит на порог, а в остальном, поведанном мне Марь Палной, я перед тобой отчёт не должен держать. И не советчик я тебе, сам перебирай в своей памяти, чем не угодил женщине.

— И что ж такое интересного она вам обо мне рассказала, позвольте вас просить, уважаемый Аркадий Павлович? Чем это я не угодил ей?

— Ну, ты даёшь, Николай Павлович. Я что ли к ней с вареньем ходил.

После этих слов, вся бригада воззрилась на Воронцова, затем перевела взгляд на Николая Павловича, как бы спрашивая его: «О каком варенье говорит Аркадий Павлович, и какое оно имеет отношение к разговору?»

— Ну, чё засмотрелись-то? Не девица! — увидев на себе вопрошающий взгляд товарищей по бригаде, возмутился Гудзь. — Ну, ходил, ходил и чё, вам-то какое дело?

— Куда ходил-то Николай Павлович? Объясни толком. Можь наша помощь нужна? Так ты скажи, — участливо проговорил Ключкин, — все свои, не стесняйся.

— Какие уж тут теперь стеснения, коли растрезвонила всем, кому ни попадя, а на вид женщина как женщина… балаболка, — махнув рукой, ответил Гудзь. — Она ж напротив меня живёт, на одной площадке, и тоже одинокая. Вот и сходил к ней… просто… как к соседке… чайку попить, да поговорить. Чё тут такого. Да и было-то всего один раз.

— Да ты не тушуйся, Николай Павлович, рассказывай, — поддержав переминающегося с ноги на ногу товарища, проговорил Лавренёв. — Рассказывай, как оно было-то? Долго упиралась?

— Старый ты, пёс, Лавренёв. На пенсию скоро, а всё туда же, всё об том же! Я без всяких задних мыслей, а ты… аж всё настроение пропало рассказывать, — покачивая головой, с укором посмотрел на старшего машиниста Гудзь.

Поняв, что обидел товарища, Лавренёв подошёл к Гудзю и, положив на его плечо руку, с просительно-повинной ноткой проговорил: «Без обиды, не подумал, ты уж того… Николай Павлович, — не находя нужных слов, — сморозил, не подумавши».

— Ладно, чё уж тут, со всяким бывает, похлопав по руке Семёна Петровича, — примирительно ответил Николай Павлович. — Я ж только-то и хотел сказать, что один раз зашёл к ней, по её же просьбе… теперь вот знать буду, что Марь Пална хошь и красивая женщина, а стыда у неё совсем нет. Понял я, что она возомнила. Только мне от неё этого не надо… я же чисто по-соседски, — Гудзь посмотрела на товарищей по бригаде, помолчал несколько секунд, как бы думая, продолжать откровения, потом потёр подбородок и спокойно проговорил, — взял пол-литровую баночку смородишного варенья, томик стихов… ну… и пришёл. Чай попили, я ей стихи хорошие почитал вот и всё. Потом пошёл домой.

— А варенье-то при чём? Что-то я не понял, — спросил Гудзя Перелётов.

— Да, ни при чём. Она это всё. Я когда домой-то пошёл, она мне банку-то в руку прям и сунула: «Забыл, — сказала, — своё варенье!» — Я ей в ответ, не нужно оно мне, тебя угостить принёс, а она со злостью смотрела на меня и банку в руки совала. Ну, взял и пошёл. Вот и всё. А ты, Воронцов, — сочувственно посмотрев на старшего оператора, — с ехидцей ко мне, с мыслями своими дурацкими… похабными. Думаешь, не понял, куда метишь. У тебя только-то и разговоров как о бабах, как бы кого загрести, да в кровать завалить. Балабол ты, Воронцов.

— Мне, знаешь, как-то всё одно, варенье или стихи твои, не ко мне ходил, а к ней. Только она всё иначе рассказывала, — стал оправдываться Воронцов. — Попил, сказала, чаёк, баночку крышкой закрыл, книжечку подмышку и ушёл, а я думала, хоть намекнёт что к чему. Вот так и сказала. А кто из вас врёт… мне как-то это по́боку.

Николай Павлович с сочувствием посмотрел на Воронцова, покачал головой, как бы говоря: «Что с тебя взять?» — и пошёл к ступеням за операторским щитом, ведущим в технологический двор.

Александр Васильевич.

Александр Васильевич Перелётов уже никогда не улыбнётся своими некогда пухлыми, а ныне как-то мгновенно ссохшимися губами, и не посмотрит всегда серьёзными глазами на мир, в котором жил ещё три дня назад. Заострённый подбородок покойного, резко выделяющийся на его клиновидном лице при жизни, тянул уголки губ вниз, что придавало лицу некоторую скорбь и обиду на всех и вся. Сейчас же, когда Перелётов лежал в гробу, уголки его губ, скошенные вниз, выражали удивление и всем, прощающимся с покойным, казалось, что через миг он откроет глаза и спросит: «А что вы здесь делаете? Почему мои руки скрещены на груди, и почему в них зажжённая свеча?»

В комнате прощания, слева от одра, сидели на стульях пять человек, — четыре члена бригады, в которой до своей смерти работал Перелётов и Ольга Максимовна Еремеева — сожительница Александра Васильевича, ныне покойного.

— А я ему только неделю назад четыре колеса купила. Радовался. Говорил, как раз вовремя. Сокрушался, что скоро техосмотр, резина лысая, а денег нет. А мне-то, зачем они одной. Солить их что ли? — вздыхая, говорила Еремеева.

— Помер-то от чего? — спросил её Ключкин, в душе думая о другом, скорей бы закончилась церемония прощания и за стол.

— В Горный Алтай собирались поехать… этим летом… как в отпуск пойдём. Живём рядом с Алтайским краем, а вот… как-то не удосужились, И уже не удосужимся. Э-хе-хе, горюшко ты моё горькое! — тяжело вздохнула Ольга Максимовна. — Опять мыкать тебя буду одна одинёшенька. Раз в жизни попался хороший человек и тот… сгинул… сердешный ты мой! — горевала, но более жалела себя, нежели своего сожителя, ушедшего в расцвете лет в иной мир.

— Да-а-а! Жить бы, да жить человеку! Лет-то, поди, и пятидесяти не было, — проговорил Лавренёв.

— Кого там… какие пятьдесят… сорок три ему было, а вот, — показной скорбью наполнив губы, — сердцем слаб был, — ответила Еремеева.

— Так вроде не жаловался… на работе-то, — вступил в разговор Воронцов.

— Терпеливый был. Жизнь-то не шибко его баловала, научила. Хотя… как сказать… ежели посмотреть повнимательнее, то всё складно у него было. За границей побывал, денег привёз много, «Волгу» купил, а жизнь не удалась.

— Что ж так? — поинтересовался Воронцов.

— С женой был в какой-то арабской стране у Красного моря. Работали там, он машинистом на ихнем нефтекомбинате, она, вроде как, врачом там была.

— Жена? — удивился Воронцов. — Первый раз слышу, никогда он о ней не говорил.

— А что говорить-то. Сгинула там. Дело тёмное. Он сам ничего толком не знает. Говорил, что пошла купаться в море Красное и утонула, а так дело было или иначе, и утонула ли, неведомо. Тело-то не нашли. Может, украл её кто, говорил, красивая была и лет-то всего двадцать семь, а может, сама утёкла к какому-нибудь баю. Кто ж их разберёт… красавиц-то. Возвратился в Советский Союз, а жить-то и негде. У тестя до того жил… с женой своей… не пустили. «Видеть тебя не хотим», — сказали. Развернулся и к товарищу школьному. Тот пустил, вроде как бы и рад ему, а через неделю к жене своей приревновал и выгнал. Александр потом сказал мне, что слышал их разговор. Жена тому надоумила… друга-то его.

— Бывают такие. Вот у меня тоже друг был, в одном доме жили, так вот он…

— Погоди, Вася, — остановил Ключкина — Лавренёв. — Дай человеку высказаться.

— Хозяйка, катафалк приехал. Звать людей, чтобы гроб выносили.

— Зовите, что уж теперь, — ответила вошедшему в комнату мужчине Еремеева. — На всю жизнь не наглядишься, а говорить-то уже и не с кем. Помер сердешный.

До кладбища ехали молча. Рядом с гробом в катафалке сидели те же пять человек. В могилу гроб опустили друзья почившего, они же закрыли его землёй и установили деревянный крест, сделанный в своём доме Семёном Петровичем Лавренёвым. Завод обещал сварить оградку и памятник, но дальше обещаний дело не пошло.

За поминальным столом уместилось два десятка пришлых никому не ведомых людей.

— Откуда всё узнаю́т, и ведь одни древние бабки, ни одного старика, — думал Гудзь, поднося ложку с борщом ко рту.

Вероятно, так думали все, кроме Васи Ключкина, жадно запивающего стаканом компота засунутый в рот блин.

Рядом с ним Воронцов наливал из бутылки водку в стакан только что усевшейся за стол бабусе лет под девяносто.

— Хватит, бабушка, уже налив четверть стакана? — спросил он её.

— Хватит, милый, хватит! — ответила она, указательным пальцем левой руки постукивая по горлышку бутылки.

Стакан наполнился до краёв. Выпив водку маленькими глотками, бабуся взяла ложку и неторопливо стала поглощать борщ, потом так же неторопливо съела гуляш с картофельным пюре, выпила стакан компота, открыла сумку, до этого лежащую у неё на коленях, бросила в неё горсть конфет и вышла из-за стола. Всё было проделано чётко и заученными движениями.

По истончении потока людей, Ольга Максимовна поставила на стол тарелку с борщом, села перед ней на стул, молча налила полстакана водки, выпила и впервые за весь день заплакала. Выплакавшись, собралась, утёрла платком глаза и, ни к кому конкретно не обращаясь, сказала: «Сердце слабое у него было… у Александра-то… Обнял крепко и помер прям на мне».

Семён Петрович.

Семён Петрович Лавренёв, работая в ночную смену, всегда приносил в общий котёл шмат сала.

В ночную смену столовая не работала и мы всей бригадой собирали общий стол из того, что каждый приносил из дома, обычно это была банка консервов или жареная колбаса, — «Докторская» или «Молочная» которая продавалась в буфете нефтекомбината у проходной. Сахар, заварку для чая, картофель, лапшу и соль приносили по очереди и хранили всё в металлическом ящике под замком, вместе с посудой. Такие ящики были у каждой бригады. Готовили ужин все, — сегодня я, на следующую ночь Вася и так по очереди.

Как-то — в начале смены, Семён Петрович приняв вахту, зашёл в операторскую, волоча за собой мёртвую собаку.

— Ты зачем приволок дохлятину? — спросил его Вася.

— Это, Вася, не дохлятина, а шапка, — ответил Лавренёв. — Машина её задавила, я освежую, шкуру выделаю и шапку сошью, а потом на барахолку. Махом купят. Вишь, какая необычная расцветка. — Семён Петрович сунул собачку под нос Ключкину.

— Ну, ты того, осторожнее! — возмутился Вася, затем как-то необычно посмотрел на Лавренёва и громко проговорил. — А чё это ты вдруг, ни с того, ни с сего пешком потёпал? Ездил, ездил на автобусе от проходной до самой установки, а как стемнело, так пешочком пошёл. Думается мне, мужики, — посмотрев на членов бригады, — что Лавренёв уже давно собачку-то приметил, вот и порешил её. Что-то не видно, чтобы её задавила машина. Она чё дурная чтобы счёты с жизнью сводить? И шофера по территории ездят тихо. Нет, тут что-то не то!

Бригада воззрилась на Лавренёва, ожидая от него объяснений на обвинение выдвинутое Ключкиным.

— Вы чё это, мужики! Поверили трёпу Ключкина Я пешком-то пошёл потому что рано пришёл, что, думаю, стоять, да ждать автобус, когда можно спокойно пройтись прямиком до установки, а не ехать в давке.

— Днём-то тебе давка нипочём, а тут вдруг сдавили тебя. И вообще, — у Васи в голове промелькнула какая-то мысль, что проявилось в блеске его глаз — Братцы, так он нас всё время собачатиной кормил. То-то я удивлялся, почему у него сало какое-то тощее. Он собачек, верно, по ночам ловит, шкуру, значит, себе на шапки, а нам сало собачье. Ах ты, паразит… ты, паразит!

Лавренёв опешил и часто заморгал глазами, потом собрался с мыслями и спокойно проговорил:

— Давай, давай, трепись! Молоти языком, он без костей. И вообще, мужики, — обращаясь к бригаде, — Вася у нас, что угодно нагородит, лишь бы вы не ели моё сало. Один на него нацелился! Вспомните, как он его молотил… за ушами трещало!

— Трещало… как бы ни так! — с ухмылкой ответил Ключкин. — С чего оно трещать-то будет, сухарь что ли? Сало, оно и есть сало, ничего в нём необычного нет. Только вот скажи нам всем, пошто оно у тебя тонкое, как вовсе и не свиное, и белое уж очень… такое на базаре не продаётся. На базаре оно жёлтое, толстое и шкура у него толстая и с щетиной, а у тебя шкура тонкая и жуётся хорошо, так не бывает. Вот!

— Ну, шкура конечно, не у меня, у меня кожа, а у моей свинушки. А чистая и тонкая, потому как не держу я свиней год, а всего полгода… и кормлю не одной картошкой, а ещё и хлебушком, так как для себя содержу животину, а не для продажи. А ты, Вася, сало больше не ешь, что я приношу, а то ненароком в собачку превратишься. То, что тявкать будешь, так к этому все уже привыкли, а то, что шапка из тебя никудышная выйдет, так это как пить дать. В тебе одно говно, а шерсти пшик.

— Не очень-то и хочется твоего сала. Все люди как люди, кто колбасу, кто кусок мяса или курицы, а ты вечно сало тащишь, смотреть на него уже тошно. А то, что ем, так жрать-то хочется, вот волей-неволей и приходится есть твоё сало… и с закрытыми глазами, чтобы, значит, не полоснуло с него. Вот уже, — Вася провёл ребром ладони по шее, — где сидит твоя собачатина. Сам-то своё сало не ешь, давно обратил на это внимание. Всё норовишь мясо или курицу ухватить вилкой. Пошто так? Объясни народу!

Лавренёв стоял, хватал воздух ртом и не знал, что ответить. На помощь пришёл Гудзь.

— Мужики, вы чё это? Ни с того, ни с чего, на ровном месте перебранку устроили, — и непосредственно к Лавренёву. — Семён Петрович, а вот скажи, ты, где у свиньи сало вырезаешь? С живота или с жопы? И как, долго то место заживает?

Лавренёв воззрился на Николая Павловича, потом сглотнул застрявший в горле комок и с хрипотцой проговорил:

— Ты о чём это, Коля?

— Ты же сам рассказывал, что заваливаешь своего хряка, вырезаешь у него кусок сала, а потом зелёнкой.

Бригада грохнула от смеха.

— Вы чё, мужики? — переводя взгляд от одного на другого, проговорил Гудзь. — Он же сам рассказывал, вот я и поинтересовался. Больно наверно свинье-то.

— Ну, ты отчебучил Николай Павлович, — вытирая заслезившиеся от смеха глаза, — с живой свиньи сало. Это я слышу впервые, — проговорил Воронцов. — Ладно Витёк бы спросил, ему позволительно, он у нас самый молодой в бригаде и можно сказать человек не гражданский, а ты-то откуда такую муть выкопал? Вроде четвёртый десяток разменял, а ума, — постучав костяшками руки по своей голове, — ни бэ, ни мэ, ни кукареку!

— Ты вечно со своими подколками, Аркадий Палыч. Сам же, спрашивал Лавренёва. Расскажи, да расскажи, откуда сало со свиньи вырезаешь?

— Так разве ж я говорил, что с живой свиньи-то? Я же имел в виду уже зарезанную. А вообще-то хватит мужики, повеселились и буде. Работать надо, — и к Лавренёву. — А ты, Семён Петрович, собаку-то убери отсюда, у себя в насосной разделывай, да проверь горячий насос. В журнале написано, что подтекает он. Может быть, стоит перейти на резервный.

Все разошлись по своим рабочим местам.

Поганки

В трёх тысячном году археологи нашли полосатую палку. Возник вопрос «Что это такое?» На него ответил древний старик «Жили на земле Ментозавры, они этой палкой деньги делали».

В моей жизни не встречались нормальные, честные менты. Все менты, с которыми меня сталкивала судьба, были хапугами и злобными сущностями. Вот ты, потомок, можешь подумать, что я сам та ещё «штучка», но не торопись с выводами, послушай, что сейчас расскажу.

В этом рассказе я не буду возвращаться в моё далёкое прошлое, в котором менты оставили чёрный отпечаток, сделаю всего лишь тридцать шагов назад, где один шаг один год. Мысленно возвратившись в 1990 год, начну подъём по ступеням календарной лестницы, на которой буду делать краткие остановки с описанием их в контексте поднятой темы — ментовской, и так до дня сегодняшнего.

Написал, что не буду возвращаться в далёкое прошлое, а вот что-то тянет туда и хоть кол на голове теши. Тянет… тянет! А тянет, вероятно, то, что без указания истока, где родилось моё неприятия ментов, нет смысла вести рассказ на эту тему.

Моя первая встреча с ними произошла, когда мне было двенадцать лет. Как все пацаны моего возраста я был очень любопытен. Мне было интересно всё, — как из расплавленного металла делают какие-то детали в механической мастерской, что напротив туберкулёзного диспансера на моей улице Луговой? Что делает из раскалённого металла кузнец в кузне? Как пекут хлеб на хлебозаводе, что на улице Ползунова? Как делают ароматные пряники в подвальном цехе кондитерской фабрики расположенной на улице Льва Толстого? Интересно, значит, надо остановиться, посмотреть, и выпросить один пряник на всех нас — пацанов.

Мы не слышали остановившейся машины, а только почувствовали удары дубинок по нашим спинам, это менты, подкравшись к нам, — двенадцатилетним пацанам, как к преступникам, стали бить нас своими резиновыми палками. За что? За то, что мы сидели на корточках и смотрели, как тёти выпекают пряники? А может быть, нас били не менты, а фашисты, пробравшиеся вглубь нашей страны в год 1960 из года 1941-го?

В этот же год, — в декабре менты с дружинниками переломали моего семнадцатилетнего брата. Юрий с друзьями гулял по аллеям парка центрального района, увидел красивую девушку и решил познакомиться с ней. Не мог придумать ничего лучшего, как сорвать с неё шапку и закричать: «Догони!» — Догнала, только не она, а «бандитская шобла» — менты и дружинники. Брата свалили на землю и стали пинать, переломали рёбра, отбили почки, на нём не было живого места. Два месяца его выхаживали всей семьёй, особенно бабушка.

Не буду рассказывать о моих друзьях, которым досталось не меньше. Исток моего неприятия ментов указал.

Анатолий Иванович.

В 1988 году я всей семьёй переехал из Омска в Барнаул. Родной город, в душе солнышко! Жизнь тяжеловата, но это не беда, есть работа, есть квартира, а это главное. Я вижу мать, не один раз в году, когда она приезжала в Омск, а каждую неделю или того чаще. Она помогает моей семье, а мы помогаем ей. Вместе легче жить, нежели одному. Как-то она пришла к нам домой встревоженной, и сходу произнесла:

— Весь день звонила Анатолию, не берёт трубку. А за день до этого он жаловался на сердце. Боюсь, как бы чего худого не случилось с моим братом. В морг звонила, описала его, ответили: «Есть такой неопознанный труп. Приезжайте и забирайте». — Поедем, сынок, ежели что… заберём, мне одной не управиться.

Приехали в морг, что на улице Молодёжная. По бетонным ступеням спустились на площадку подвального помещения, где, постучавшись в закрытую дверь, представились. Служащий морга, — мужчина лет двадцати пяти открыл нам дверь и сказал, чтобы мы шли прямо по коридору до стола.

— Там вам всё покажут, — сказал он.

Я шёл по бетонному полу и старался не смотреть на него, но мои глаза всё равно запечатлевали столь ужасную картину, о которой я не мог даже помыслить, и слова: «Это вход в ад!» — невольно заполняли большую часть моего мозга. По полу ползали, копошились, извивались миллионы белых, толстых могильных червей, а за столом, — впереди и справа по узкому, длинному коридору, сидел мужичок в сером, некогда белом халате и ел пряник, запивая его какой-то жидкостью из зелёной металлической кружки со сколотой эмалью.

— Мы звонили вам относительно моего брата, — подойдя к мужчине с кружкой, проговорила мать. — Вы сказали, что покажете его.

Прожевавшись, мужчина встал и сказав: «Идите за мной!» — пошёл по коридору на выход из морга, но, не дойдя до двери, через которую мы только что вошли в морг, остановился у металлической двери слева.

— Проходите и смотрите, — открыв дверь, проговорил он.

В холодном тёмном помещении на широких стеллажах у боковых стен и у стены напротив один на другом лежали абсолютно голые труппы людей — мужчин и женщин вперемежку, и их было более десятка.

— Так вот где, оказывается, находится ад, — подумал я, взглядом выискивая в застывших мраморных лицах знакомое лицо. — В центре города!

Я смотрел на обездушенные тела людей, и мне казалось, что это вовсе и не люди, некогда жившие со мной в одном городе, а мраморные копии их, выброшенные ваятелем за их негодностью. Но одновременно с этим кто-то шептал мне на ухо: «Ошибаешься, это тела людей», — и мою голову посещала мысль: «Бомжи. Но откуда их столько много? Сейчас лето и замёрзнуть они не могли, значит, где-то произошла великая трагедия!»

Материного родного брата в морге не было.

Выйдя из мрачного холодного подземелья — морга, я по-другому посмотрел на мой живой мир, окруживший меня светом солнца, шелестом листвы, тёплым ласковым ветерком и родными городскими звуками.

— Мама, ты езжай домой, о плохом не думай, а я поеду к дяде Толе и выясню у соседей где он может быть. Потом сообщу тебе, — сказал я матери и, попрощавшись с нею, сел на автобус.

Подойдя к дому, в котором жил дядя, поднялся на девятый этаж, подошёл к его квартире и постучал в дверь. Из-за двери донёсся голос дяди.

— Сообщите моему племяннику, что я упал и не могу встать. Пусть он приедет и поможет мне.

— Я здесь, дядя Толя, — ответил я. — Что с тобой?

— Вчера вечером упал, лежу уже почти сутки и не могу подняться. Ноги отказали, — ответил он.

— Но как же я открою? У меня нет ключей от твоей квартиры.

— Взломай дверь.

— Я позвоню в милицию, — подумав с полминуты, проговорил я. — Они приедут и всё сделают на законном основании.

Полицию я ждал три часа, естественно, названивая неоднократно. Приехали, вскрыли дверь, высверлив замок. Дядя лежал на полу в пятне засохшей крови. Ноги, руки и лицо были в ссадинах.

Полицейские вызвали скорую медицинскую помощь. Дядю осмотрели, ничего опасного не обнаружили. Я помог ему подняться и он с моей помощью своими ногами дошёл до кровати и сел на неё. Помог ему умыться, приготовил ужин и накормил его, прежде, конечно, позвонив матери, что дядя дома и с ним всё нормально. Оказав дяде помощь, уложил его в постель и пошёл домой.

День подкатил к своему исходу, — к полночи, — времени воров и ментов.

Выйдя из дома, шёл широким двором к остановке.

— Надо же. Предчувствие! Материно предчувствие относительно брата. Если бы не она, так бы и лежал до сих пор, а потом… можно представить, что было бы потом, — думал я, приближаясь к автобусной остановке.

Подошёл к остановке, полное безмолвие, ни машин, ни людей, хотя… Ко мне приближались солдаты полка внутренней службы. Подошли, спросили, кто, откуда? Сказали: «Предъявите документы!» Потом бесцеремонно залезли в мои карманы, нагло оскалились и ушли.

Стою, автобуса нет. Подъезжает полицейский УАЗ. Из него выходят три полисмена. Всё повторилось: «Кто, откуда, куда? Предъявите документы!»

— От дяди, ему было плохо. Возвращаюсь домой. Документы дома. Живу на улице… — отвечаю, а в это время мои карманы обшаривают сразу два мента. — Меня уже осмотрели два солдата вашего полка, — отвечаю.

Наглые ухмылки и я снова один. Справа в двухстах метрах увидел такси. Направился в его сторону. Назвал адрес, сел в такси и поехал домой. Приехал, руку в карман, ищу деньги, пусто. Руку в другой карман, и там пусто.

— Твари ментовские, — сказал мысленно и позвонил жене, чтобы вынесла деньги.

День начался во мраке, во мраке и подошёл к своему завершению.

Констатация фактов, — без подробностей.

1. Я предприниматель, продаю товар с земли на рынке, киосков два-три десятка, а нас — торговцев много, вот и приходится размещать товар, где придётся. Торговля идёт плохо. К обеду освободилось несколько киосков, в одном из них решил разложить свой товар. Разложил, развесил, жду покупателя, и он появился, только в милицейской форме. Подошёл и сказал: «Собирайся и иди за мной». Что к чему, понять не могу, собрал вещи в сумку, мент заломил мне руку, согнул в три погибели, я не сопротивляюсь, тащит в дежурку. Завёл и тотчас, ударив в лицо, сбил с ног и стал пинать. Через минуту открылась дверь дежурки, и я услышал: «Это не он. Мы ошиблись!» С переломами рёбер я попал в больницу. А менту хоть бы что, хотя я жаловался на него. Вывод: не сто́ит искать правду, если в кривде замешана власть. Виновным будет праведник, а не злыдень!

2. Апрель (1997 год, или 1998-й, точно не помню), выдался на удивление тёплым, даже можно сказать жарким, но по утрам было прохладно. Я вышел из дома утром в кожаной куртке, предварительно отстегнув от неё утеплительную подкладку, отчего куртка стала висеть на мне, как седло на корове, но замены ей у меня не было, — что было из верхней одежды, в том и пошёл. Поехал на базар за мясом, пока ехал, да ходил по базару, солнышко пригрело, стало жарко, куртку не стал снимать, лишь расстегнул её, отчего рукава стали закрывать кисти моих рук и весь мой облик приобрёл довольно-таки несуразный вид, на который обратили внимание слушатели Барнаульского юридического института МВД России, дежурившие на базаре. Подошли двое, попросили пройти в дежурку, повиновался. В дежурке спросили, кто, откуда, — ответил. Потом они бесцеремонно залезли в мои карманы, вывернули их и, осмотрев выложенное на стол содержимое, разрешили всё забрать и отпустили. Вышел, пошёл за мясом, выбрал нужный мне кусочек, стал рассчитываться, не досчитался пятисот рублей. Вопрос, вам потомки мои. Где находится массовое скопление воров?

3. Проезжая с женой на автомобиле, я остановил его у Петровского рынка за знаком «Остановка запрещена» (не обратил на него внимание). Купили продукты, поехали дальше, но были остановлены сотрудниками ППС уже через десять метров. Впереди уже была колонна машин нарушителей, и они прибывали, но многие из них, не задерживаясь, продолжали путь. Я присмотрелся к одной молодой девушке, настойчиво доказывающей свою невиновность. Она позвонила кому-то, потом передала свой телефон менту, тот выслушал кого-то и отпустил её без составления протокола. И она была не одинока, таких «блатных» людишек было большинство. Меня оштрафовали.

4. Рядом с моим домом есть два пешеходных перехода, один на пересечении улиц Г. Исакова и В. Шукшина, второй от правой стороны улицы Г. Исакова в районе Сбербанка к многоэтажному дому на нечётной стороне. Много правее этого перехода автобусная остановка, к ней и от неё пешеходы ходят, игнорируя переход. Этот участок дороги спокойный и улочка довольно-таки неприметная, но её облюбовали ППСэсники. Ладно бы «вылавливали» нарушителей автомобилистов, так нет, они решили иначе, останавливать всех пешеходов, пересекающих улицу в неположенном месте и составлять на них протоколы как на нарушителей дорожного движения. Это, конечно, правильно, но зачем же приравнивать пешехода к автомобилисту и выписывать ему штраф, равный превышению скорости автомобилем? И может быть, ментам стоило бы ограничиться предупреждением? Перешёл дорогу к остановке не по пешеходному переходу и я. Менты меня остановили, потребовали документы (я их с собой не ношу, ибо в стране не установлен комендантский час), назвал фамилию, они сверились по своей базе данных и стали составлять протокол. Я просил не прибегать к столь суровой мере, бесполезно. Составили, заставили подписать, я в отказ. Тогда один из них сказал: «Не подпишешь здесь, отвезём куда надо, там быстро подпишешь!»

Я прекрасно понял, куда они могут насильно отвезти (в лесополосу, там избить или даже убить, а могут избить в ментовке до смерти, а потом выбросить на улице, мало ли кто мог избить до смерти), подписал.

Фимка

(В соавторстве с Виктором Зимаковым)

Разбуженный ранним звонком телефона Максим поднял телефонную трубку и услышал приглушенный, ласковый и родной голос матери. Та, поздоровалась, высказала последние деревенские новости, потом, словно оправдываясь, произнесла:

— Сынок, у нас в Полеводке комбикорма жутко дорогие ноне… Соседи сказали, что у вас в Бийске дешевше… Ты бы, сынок, с оказией какой прислал бы… А лучше сам приехал… Мне всего-то мешка два… курам надо…

Выслушав мать и пообещав, что обязательно привезёт сам, попрощался и, опустив ноги с кровати, потянулся, да так, что захрустело всё тело — слежавшиеся за ночь кости шеи, спины и всего костяного, что есть в его теле. Широко зевнул, сунул ноги в тапочки, аккуратно стоящие на полу в ногах у кровати, поднялся и побрёл в ванную комнату. Через минуту там захлюпала вода, и послышался просыпающийся голос крепкого, широкоплечего, высокого молодого мужчины, хозяина остывающей скрипучей металлической кровати с блестящими серебристыми шариками на спинках. А ещё через пару минут он, шлёпая на кухню к чаше зелёного чая, вспоминал разговор с матерью и мысленно говорил:

— Благо выходной. Поеду, обернусь за выходные, да и давно дома не был. Посижу с удочкой у реки. Пироги, конечно, мама испечёт… мои… любимые с капусточкой. — Максим представил, как надкусывает горячий пирожок и сглотнув подступившую к горлу слюну, твёрдо и громко произнёс. — Решено! Поеду! Вот сейчас выпью стакан чая, на барахолку, а оттуда прямиком в Полеводку. Погода хоть и осень, но действительно золотая.

Через час Максим прибыл на Зареченский рынок. Быстро присмотрел пару добрых мешков нужных отходов для домашней птицы, сторговался.

В надежде найти знакомого из родной деревни, такого, чтобы с машиной, дабы без мороки доехать до места, решил пройти ещё разок по торговым рядам. Уже на выходе среди машин увидел Степана Дейкина — одноклассника.

Зная, что Степан удачно фермерствует и живет в достатке, удивлен был тем, что рядом с его «хондой» стояла плетенное лукошко… а в нем три щенка.

Мысль неясная, сумбурная: «Степка… с его-то деньжищами и собак продает?!»

Но ещё больше поразил Максима окрас щенков — белоснежность с яркой рыжестью, — симметричные золотистые пятна на лбу, боках, спине и на кончиках лап и хвоста.

Максим хмыкнул.

— Ну, Стёпка! Вот учудил! Это ж надо так разрисовать щенков!

Обнялись. Поздоровались. Как ни как давно не виделись, лет пять, это точно! Увидев растерянность на лице Максима, Степан как бы смущаясь и оправдываясь, проговорил:

— Да понимаешь, это всё Фимка моя.

Эти слова друга вызвали на лице Максима ещё большее удивление в купе с недоумением.

Степан застенчиво улыбнулся.

— Понимаешь, собака у меня есть. Третий год вот таких красавцев носит, — кивнул в сторону корзинки. — А жизни лишать… сам понимаешь, не живодёр же… рука не поднимается. Ты подожди чуток, их пять было. И этих быстро разберут.

И точно, ещё каких-то десяток минут и Степан чисто за символическую плату сбыл потомство своей дворняги. А пока подходили покупатели, Степан мимоходом говорил: «Вот, кто не спросит, что за порода, а я и объяснить не могу, но красивы, все как на подбор».

Быстро загрузив мой подарок матери, выехали из Бийка и по Чуйскому тракту направились в Полеводку. За то время, пока ехали, Степан, не торопясь, складно и интересно рассказал Максиму историю приобретения живности своего подворья.

— Ну, значит, три года назад, я также на выезде из города… смотрю наша соседка бабка Фима на автобусной остановке стоит. Понял, либо с больницы или еще, откуда попутку ждёт. У меня, что… машина просторная, почти пустая. Решил подвести. Старушка добрая, приветливая. Таня моя, помнишь, первая красавица в классе, как зуб заноет, сразу к ней бежит. Ну, так вот. Остановился подальше от остановки. Кричу: «Баба Фима, баба Фима» — не слышит. Я уж из машины вышел, рукой маячу и совсем громко окликаю старушку. Никакой реакции. Грузовики один за другим вжик-вжик. Сложил ладони рупором и что есть силы: «Фима! Баба Фима!» Никакой реакции, только вижу откуда-то собака ко мне бежит. Подбежала. Знаешь, смотрит прямо в глаза… не то, чтобы с жалостью, а как бы с просьбой. Смотрит и вопрошает: «Я Фимка. Звал, вот я прибежала».

Вспоминаю, аж как-то даже не по себе! Чуть ли не слёзы наворачиваются! На задние лапы села, а передние сложила так, как будто здоровкается. Знаешь, разных я псин видел, но такой… с взглядом умным, проницательным, да настойчивым, впервые.

На вид не особо породистая, но всё в норме, а вот окрас… хоть и грязная была, пылью запорошенная, но четкий, яркий. Пятна те, золотистые, не как попало разбросаны на шерсти, а всё ровненько да поровну. Глаза карие, а нос чернотой блестит. Тут и соседка подошла: «Я, говорит, давно собачку эту с весны приметила. Видно здесь где-то хозяина потеряла, аль бросил кто. А ладная-то, пуху-то в шерстке сколько… Я грешным делом хотела в деревню отвести, чтобы пуха того натеребить на шарфик. Полезно радикулит лечить пояском таким. Так не далась».

И точно, приглядевшись, узрел пушистость, впрямь как у овцы.

Решил проверить догадку насчет клички. Дверку в кабину открыл и тихо так: «Фимка, место». Та на задних лапах ко мне ближе подошла, передними руку обхватила, носом мохнатым потерлась, лизнула мою кисть и в салон прыжком, но не на сидения, а на ножной коврик легла.

И что же я после этого душу живую выгнать должен?

С Танюшей, супружницей моей, мы уже, почитай, как лет шесть отдельно от родителей живем. Усадьба у нас хорошая. За водой чистой с огорода прямиком на Катунь ходим, а вот собак до той поры завести не удосужились.

Чуть отъехали, Фимка голову меж сиденьев просунула, а потом тишком-тишком и на колени мне голову прислонила.

У дома, пока ворота открывал, на старое место легла. Лапами голову прикрыла, вроде как нет меня, её то есть, только хвост маятником вправо и влево. Ладно, думаю, лежи, звать не стал. Дверку заднюю открытой оставил, сам в дом зашел. Из сеней в окошко наблюдаю пять, семь минут. Не выходит из машины.

На голос: «Фимка ко мне!» — очевидно, хозяина во мне признав, стойку на задних лапах приняла. Цирк да и только. Решил, пока домочадцев нет, жилье временное для неё соорудить. Принёс пару досок, бросил у сарая — в дальнем углу двора, там надумал сладить конуру. Постоял, поразмыслил, что да как, куда лучше установить и пошёл ещё за досками. Пока искал, да подбирал нужный материал, на Фимку не смотрел. Чем там она занималась, не видел, как говорится, не знал, не ведал! Возвращаюсь и… вот те на… ни одной доски нет. Как корова языком слизнула. Что за чертовщина, думаю, по сторонам озираюсь, руками развожу, нет досок, вот тебе и весь сказ! Испарились! Решил двор обойти. Обошёл. Ни досок, ни Фимки. Вот те на, думаю. Это что же такое? Собака что ли их куда утащила? Ещё раз двор обошёл. Заглянул в каждый угол. Нет досок. Подошёл к крыльцу, на ступени сел, недоумённо моргаю глазами. Сижу минут пять, вдруг слышу… тихо так, как будто кто-то под землёй стонет, и звук какой-то жалобный и одновременно просящий. Прислушался, из-под крыльца идёт. Встал, заглянул под крыльцо, а там Фимка и рядом с ним мои потерянные доски. Перетащила она их под крыльцо, как бы сказав этим: «Не моё, мол, место на задворках хозяйских обитать, а здесь, где гостей хозяин встречает». Опять же взгляд вроде и вопрошающий. Короче, согласился я с её решением.

Вот, дружище Максим, без слов, а намерение животного понял, осознал и согласился. Стал думать, как семейство моё — первоклассница Аленка, младший Николка, ходить только начавший, воспримут нового жильца. Сомнение было насчет хозяйки дома, её отношения к новоявленной хозяйке двора.

Хошь верь, хошь за сказку прими, но собаки наши мысли угадывают.

Пока ладил пристанище Фимке, та, почуяв появление главного смотрителя очага домашнего, жены моей Татьяны, к калитке подбежала. Перед супругой столбиком замерла. Лапки передние пригнув, скулить стала. Словно извиняясь за причинённые неудобства и испрашивая разрешение жить на чужой вотчине. Татьяна от удивления аж присела, подле чуда такого. А гостья, видно мысли её угадав, подошла к Танюхе на задних лапах и стала ладони лизать. Поняла Фимка, что ко двору пришлась, понравилась и хозяйке.

Супружница моя без слов воды теплой с бани принесла, Фимка хоть и с урчанием, но душ приняла. Я к тому времени конуру сладил. В конуру для подстилки фуфайку старую положил, так и здесь порода сучья, по-своему порядок навела. Чем-то одежда ей не угодила. Вытащила на крыльцо подстилку. Зубами соломы, что у сарая, из стожка надергала, натаскала и устелила ею своё новое жилище.

Дети, как к сердцу что-то родное нашли. Аленка сводила Фимку в свой уголок в предбаннике, где с куклами и игрушками познакомила. Та всё обнюхала, метки языком поставила.

Сын в мягком, податливом, дружелюбном существе друга не игрушечного, а живого признал. Крепче и лучше любого подарка магазинного полюбил. Перед сном постоянно выходит ручонкой погладить — кареглазую.

На день третий случайная дворняга прописалась у нас полноправным членом. Боялись мы с Татьяной за живность, что на дворе нашем родители из-за близости к реке держали. Гусям, курам да индюшкам сподручней с моего подворья на берег Катуни на выпас идти, нигде дорогу или улицу переходить не нужно.

Со всей этой стаей сторожиха наша быстро контакт и границы особые установила. Те, хоть и безобразничали во дворе, но к порогу и крыльцу уже не подходили близко, потому и чисто стало от испражнений птичьих перед входом в дом. С котом Васькой без проблем территорию поделили. Тот в комнатах за порядок отвечал, а Фимка на улице. А когда индюк войну с гусаком затеяли, то Фимка враз их помирила, лаем и видом своим указала, кто на территории хозяин.

Самое интересное и не особо приятное где-то через неделю проявилось. Собак то в Полеводке, сам знаешь, во дворе каждом, да только кабели все. Кому охота в хозяйстве за год три раза потомство топить или иным способом приплод лишний изводить. Так что псы, быстро учуяв породу сучью, к дому до дюжины, а порой и больше собираться стали. Ну, прям наваждение, с утра до ночи и смех, и грех. Видеть да слушать, ту похоть звериную в гвалде и завываниях не только мне, но и соседям не по нраву было.

Невеста наша за ограду не выходит, только голос злобный отгоняющий подает. Не ожидали мы с супругой, что всё хорошее таким обернется. Хотели на всякий пожарный суку на цепь посадить. Но та ошейник лапами стянула и в угол дальний под сенцами забилась. Три дня не выходила.

Проблему мигом решил новоявленный жених. То был ничейный, огромный, черного цвета, пес без роду и племени. Про таких говорят волкодав или кавказец. Уже года два неизвестно откуда и как прибившийся к сторожу лесопилки нашей деревенской. Максимыч — охранник пилорамы, вечно во хмелю, с тех пор стал спокойно ночами в вагончике спать. А службу ночную за него исправно Борзый и поныне несет.

Прозвали так за вид грозный, клыки острые, рык самый громкий среди сородичей. Сельских он знал, чуял. Зря не лаял. Детские шалости на себе допускал. В одну из ночей темных, ненастных приехали ухари лесом задарма поживиться. Так Борзый в кабину джипа тех ворюг заскочил и такой лай поднял, что все кабели с округи сбежались на подмогу. Залетные хотели на камазе удрать, что под лес, обманув шофера, подогнали. Да тот, поняв в какую историю влип, по газам, только его и видели. В общем, повязали мужики тех похитителей, куда надо сдали.

С тех пор пес не испытывал голода. Сельчане не просто кости несут, а порой колбаской да мясом отварным балуют. Потому собратья Борзого поперек дороги у него не стоят. Силу вожака в нем учуяли. И что ты думаешь, Максим. Через час своры кобелиной, как и не было, по дворам своим разбежались и больше не тревожат.

Жених же Фимки нашей на другой стороне улицы, через дорогу от ворот моих позу «Сфинкса» принял. Днем до вечернего дежурства на лесопилке на виду у Фимки находился. Ни вытья, ни лая от него не было слышно. Даже близко к ограде не подходил. Выжидал, терпеливо, не настойчиво.

Фимка тоже первое время покрасуется часа два на виду у ухажёра и на место своё заскочит. Неделя, вторая прошла. Уже и нам интересно стало, когда и чем любовь животных закончится. А вот, где и когда таинство встречи их любовной произошло, не усмотрели. Жена первой узрели походку грузную, да полноту беременности в облике помощницы нашей хвостатой.

Через пару месяцев пять щенков здоровеньких, цветастых принесла. Кончики ушей, лапок, хвоста чёрные, кружки по бокам и лбу как смоль, это от окраса Борзого, а от своего шерсть.

Первое потомство по родне раздали без проблем. Второй раз Фимка четырёх щенят принесла. Два с пятнами, как у неё ярко-рыжими, а остальные с черными. Опять же они симметрично по всей шкуре. Сумели и этих щенят пристроить, но уж третий окот… грех на душу взял… в общем… утопил.

Что тут было, Фимка осерчала, расстроилась неимоверно, уйдет на ночь к реке, да как завоет. Не то слово. Плачет тошно и жалобно. Неделю к еде не подходила, думали всё, конец собаке. Опять же Борзый, на берегу подругу найдя, приласкал, успокоил. Фимка с месяц глаза от меня отводила, с детьми правда дружбу по-прежнему без обид водила.

На тот момент, как порой в семье бывает, мы с Татьяной, не помню уже из-за чего, в крепко разругались. Хотя привычки ни у кого из нас не было Бога гневить… ссорами да обидами.

Степан тяжело вздохнул, видимо вспомнив нерадостный случай, держа руль левой рукой, правой почесал затылок, вероятно думая, стоит продолжать разговор на эту тему, потом прокашлялся и проговорил:

— А ещё, говорят, животные нашей людской жизни не понимают. Всё они видят, и бытие наше осознают, выводы делают для себя. Фимка раньше в комнату ни ногой, ни лапой. Хотя мы никогда не препятствовали, а здесь вдруг в гости пожаловала.

Сидим с Танюхой по разные стороны дома, не разговариваем. Надулись, как говорится, словно мышь на крупу. Я, значит, с чувством обиды на диване вроде как телевизор смотрю, хотя глаза закрыты и на душе муторно и неуютно, понимаю, что виноваты оба, а не признаём свою вину, не хотим помириться, это как, значит, за собой вину признать. Чую, жена на кухне с глазами мокрыми ужин готовит, носом швыркает.

Сижу, значит, чувствую под рукой что-то мягкое, теплое, щекотливое и приятное. Открыл глаза, а это Фимка. Лапами ко мне на грудь и взглядом просящим говорит: «Ты же хозяин дома, ты старший, ты самый умный, от тебя мир в дома зависит».

В общем, к совести призвала и также тихонько на кухню подалась. Около ног супруги, словно кошка, ластиться стала, понять даёт, что слезы её напрасны, вода и только. Потом посередь комнаты легла, морду на лапы уложила и хвостом постукивать стала, словно пальцем.

— Хватит дурью маяться, — как бы говорит, — всё у вас есть. В достатке живёте, красивые, здоровые, любите друг дружку, что же зря к жизни плохо относитесь?

Стыдно нам с Татьяной перед собакой стало.

С тех пор, чуть назреет подобная проблема семейная, Фимка у нас вроде как судьи мирового.

К зиме Фимка опять стала животом расти. Я уже решил, что не буду жизни лишать потомство собачье. Только смотрю, по вечерам дворняга наша пропадать стала. Борзый же, как стемнеет, раньше на службу бежал, а тут наоборот — днем на лесопилке, а к заходу солнца на свое обычное место. Напротив дома моего.

По следу на снегу определил, что они парой к лодке, что днищем на берегу речки лет пять уже лежала, тропу пробили. Невдалеке дорожка к проруби, где бабы порой белье поласкают, а кто-то и воду на санках во фляге возит.

Вначале-то я не понял того следа, Фимка вроде на сносях, не до любви с Борзым. Да и не стал вникать. Работы, сам знаешь, на ферме, невпроворот. Устаёшь, к вечеру с ног валишься, а тут в ночь, помнится тихая была, морозная, с луной полной, свет от неё словно днем, не спалось мне что-то. Вышел в сени. Смотрю со стороны берега пара темных клубков по снегу ко двору моему катиться. В нечистую с детства не верил, а здесь внутри что-то ёкнуло. Зверье лесное, подумал, наверное, в ограду мою через огород лезет. Хотел уже ружье достать, да присмотрелся повнимательнее, не волки и не зайцы, а семейство собачье. Подбежало оно к крылечку, на котором стоял, на меня, как говорится ноль внимания, и под крыльцо нырь, а оттуда через минуту каждый с комочком потомства своего обратно бегом к лодке. Прозрение на меня нашло. Видно любовь и страх потерять щенят от рук моих вынудили собак упрятать плоды своих любовных утех от глаз человечьих подальше. Пятого по счету они вместе в зубах вынесли. Не стал я мешать им. Подумал, спугну, вообще уйдет Фимка со двора — на лесопилку вместе с Борзым.

Утром молока теплого, с кашей перловой в миске просторной к лодке принес. Фимка минут десять урчала недовольно. Потом все-таки вылезла из своей самодельной берлоги. Всё подъела. Благодарность и надежду собачью, что я по-доброму с потомством обойдусь, глазами и хвостом выразила. Помирились мы, как бы с ней. К приплоду своему подпускать стала, а после разрешила отдавать щенят в добрые руки, но в своём присутствии, вот такая она заботливая мать — Фимка. Дело дошло до того, что уже никто в посёлке не стал брать щенков. Почти у всех собака была, не по две же держать! Дворняг у нас полно, а вот в Бийске, красавцев ярких, пушистых, с окрасом душу радующим, вмиг на базаре разбирают. Поверила в меня Фимка и сегодня доверили одному щенят увезти, а так даже в Бийск со мной ездила.

Знаешь, Максим, порой неприятности горой катятся. Первое, что хочется — выматериться. А толку? Выговорится о наболевшем? Кому? Жене плакаться не в моем характере. У неё проблем по хозяйству полон рот! Забот о детишках выше крыши. Со знакомыми поговорить, подумают, что в деньгах нуждаюсь. Себе дороже. Родных своих неудачами и просчетами грузить, так они и без этого в вечном страхе. Как бы Степку не угробили бандюги какие.

Сел как-то в виде страдальческом на чурочку. Сам с собой под нос разговариваю. Приблудная-то моя тут как тут. Взирает внимательно, понимающе, сочувственно.

— Ты мне расскажи, легче будет. Я все невзгоды твои выслушаю, как бы говорит.

Так я собаке, как самому близкому верному другу всё и рассказал. А через день-два, глядь, всё и наладилось. С тех пор с ней только проблемами своими и делюсь.

По весне стая коршунов за деревней в елане поселилась. Хуже напасти для птицы домашней не бывает. Птенцы кур, гусей, индюшек, и сами, что помельче, первой добычей тех стервятников стали. Долгов Анисим да Демид Сусоев, охотники наши, несколько раз на них засаду устраивали. Да только днем и ночью у воронья того сторож на стреме. Всё видит, будь он неладен! Чуть что улетают на острова Катунские. Старики говорят, вожака той стаи надо порешить, остальные сами исчезнут.

В один из дней вожак стаи вороньей углядел на моем подворье молодую курицу. А сторож мой не зевал. Налетела Фимка похлещи коршуна. Без хвоста, с крылом пораненным всё же вырвался стервятник из лап и зубов собачьих, улетел. К вечеру вся воронья стая сгинули с нашей округи.

А вот теперь смотри, земляк, — закончив рассказ, Степан, чуть притормозив, рукой показал на взгорок, за которым был поворот в село.

Через пару минут на опушке березняка, словно кочки, выделились две фигуры. Замерев, они с ожиданием смотрели в сторону нашего внедорожника.

И не надо было объяснять Максиму, кто из этих двух умнейших на свете существ Борзый, а кто его подруга Фимка. Это было понятно по их окрасу.

От автора.

Когда-то мой дед — потомственный казак с Кубани Иван Иванович, словно давая наказ по выбору друзей, рассказал следующую притчу.

Как-то три мудреца решили выяснить, что важнее всего в выборе друга.

Один — верность отметил.

Другой сказал, чтобы в опасности друг на выручку пришел.

Третий добавил, друзья по жизни всегда вместе и рядом идут.

Решили через год встретиться на том же месте и каждому друга привести.

Год прошел.

Первый без друга появился. Нашел он честного и преданного. Но когда разбойников друг тот увидел, испугался и покинул друга.

Второй тоже в одиночестве оказался, хотя и друг по-первости смелым в бою с врагами себя показал. Но красавицу увидел, ушел с нею.

Ждут первые прихода третьего.

Идет тот вроде один. Те двое решили, видно нет на свете друга нужного человеку. Только видят радость в глазах их третьего друга.

Расстегнула он кафтан, щенка достает и говорит: «Вот друг настоящий. Слушать умеет, не перебивает и рядом до смерти со мной будет. А коль воры на жизнь мою покушаться будут, защитит без оглядки».

Хвост и рога

(Наставление для женихов)

Предисловие.

С рубежа XVI — XVII столетий в Московском царстве пошёл обычай, — мужчинам заглядывать под юбку женщин. В чём крылась причина столь якобы непристойного поступка? Что заставило мужчин забыть о древней морали — не оскорби ближнего, не ущеми дальнего? Что искали они под складками женского платья? Попытаемся найти ответы на столь сложные вопросы, заглянув в глубину веков.

В Московском царстве справлять свадьбу было принято после Рождества Христова. Мужик, будь он русский или немец, православный или католик, ясное дело, любитель выпить и поесть задарма, а тут такой случай — свадьба. Как не влить в свою жадную утробу бесплатную выпивку и не впихать в неё то, что уже не лезет? Вливали и пили, впихивали и поглощали, жевали и глотали! Дармовые пиво, вино, сивуха всегда влекли к себе не только любителей выпить, но даже тех, кто страдал несварением желудка и изнывал от головных болей. Во что это выливалось?

Прошли торжества по случаю Рождества Господа Бога Иисуса Христа, мужику бы подумать о своём здоровье, — прекратить пьянство. Куда там!? Свадьбы пошли! И мужик, ещё полностью не пришедший в себя от глубоких рождественских попоек, направляет взгляд своих туманных глаз в сторону дворов, где накрывают свадебные столы, где ожидается шумное застолье, где спиртное будет литься рекой. И в ненасытном поиске яств открыт его рот. И трепыхающиеся ноздри жадно принюхиваются к спиртным испарениям и сладостным запахам, идущим от русских печей. И ноги невольно понесли мужика в Эльдорадо, богатое яствами и водкой. По одному, по двое и большой толпой вваливались они во дворы, где шло чествование молодых.

Особенно влекли к себе зажиточные дома с бесплатными, в таких случаях, водкой и богатыми закусками. А в России изгнание из дома непрошеных гостей, являвшихся даже хуже татарина, считалось верхом неприличия, поэтому их усаживали за общий стол и угощали наравне со всеми гостями, официально приглашёнными на торжество. Но многими настоящими гостями, пришедшими на свадьбу с подарками, общее застолье с пришельцами-халявщиками принималось в штыки. Возникали ссоры и, как итог, драки, которые нередко перерастали в поножовщину. Разбушевавшихся усмиряли, и в этом случае крепко доставалось даже тем, кто не принимал в инциденте никакого участия. Так и повелось с тех пор; свадьба без драки — не свадьба. А после надо было оправдываться перед властью. Надо же как-то снять с себя вину за шум и крик, за синяки и разбитые носы, за ссадины и ножевые раны. Благо, если раны неглубокие, но часто было кое-что и много серьёзнее. Свадьбы с дракой долго не забывались, а если они заканчивались смертью, шло недолгое расследование, в итоге которого на каторгу порой отправлялись невиновные.

Всё восстанавливалось, и катилось своим обычным чередом. Мужчины заглядывали под юбку женщинам. Женщины вертели «хвостом», а мужчины увивались за ним. Благо, если женщина была свободной от каких бы ни было обязательств перед мужчиной, а если она жена, а он муж… Вот тогда и те и другие наставляли друг на друга рога, — тогда шёл бой не на жизнь, а на смерть, исход которого был непредсказуем.

Вертлявый хвост.

В доме лавочника Степана Матвеевича Белобык чествовали молодых — его двадцатилетнюю дочь Олесю и Савраса Мишулина из обнищавшей крестьянской семьи, согласившего войти в богатый дом примаком. Свадьба была в самом разгаре, когда в неё ввалился здоровенный детина — изрядно подвыпивший двадцати пятилетний крестьянин Иван Чубайс.

— А ну, где тут молодые? Дайте-ка мне на них посмотреть и поздравить! — прокричал он и, увидев их во главе стола, прямиком направился к ним. — Вот, оказывается, где вы! А ну-ка, налейте мне стакан, слово хочу молвить.

Незвано-нежданному гостю подали водку — полный стакан. Взяв его в руки, Иван выпил водку до дна, потом схватил невесту в охапку и, прошептав ей что-то на ухо, прилип своими скользкими пьяными губами к её устам.

Возмутился жених, в драку кинулся, а молодая на шею ему бросилась и громко проговорила: «Не надо, милый, не связывайся с ним. Пьяный он, сам не знает, что творит, а как протрезвеет, прощение просить будет».

— Будь, по-твоему, — ответил ей Саврас.

Чубайс стоит, посмеивается, а потом хрясть по столу кулаком, так, что посуда зазвенела и стаканы подпрыгнули, и говорит:

— Вот и все мои слова. — Помахал крепко сжатым кулаком. — Ну, погодите у меня! Я вам покажу Кузькину мать! Узнаете, как не приглашать меня на свадьбу! Ишь… вы… все… тут… Ишь, что устроили! Ишь, что захотели! Я вам покажу… растудыт вашу… ядрёный корень!

Пригрозив всем гостям расправой, Иван вышел из дома.

Неприятный инцидент вскоре забылся, но оставил неприятный осадок в душе жениха и родил тайную задумку в душе невесты. Жених, чтобы заглушить в душе боль, залпом и без закуски выпил стакан водки, через непродолжительное время выпил второй и вскоре был пьян до полного забытья. Увели его в отведённую для молодых комнату, где он вскоре крепко уснул. Невеста осталась при нём, и никто не видел, как она открыла окно и выскользнула через него в сгущающийся мрак ночи.

Свадьба пела и гуляла до глубокой ночи. Кто-то из гостей, лишь только стало смеркаться, ушёл домой, кое-кто до утра устроился под столом, а два самых верных друга жениха пошли разбираться с Иваном Чубайсом, — наказать его за дерзость и подлость по отношению к гостям и к новобрачному, — их лучшему другу.

Подошли к дому Ивана, заглянули в окна, его там не было. Собрались было уходить, как вдруг услышали странные звуки, доносившиеся из сарая — шорохи и продолжительные страстные женские стоны. Тихо прокрались к сараю и заглянули в него. В слабом лунном свете, пробивавшемся сквозь соломенную крышу сарая, увидели Ивана, прелюбодействующего с какой-то женщиной. Отвлекать не стали.

— Разберёмся, как только… — сказали себе, прислонившись к стене сарая у его двери. Когда шум и стоны прекратились, парни услышали тихий женский голос.

— Милый, прости! Я не хотела… — дальше совсем тихо и парни не смогли разобрать слова женщины. — Ты говорил, что я не люба тебе. Как же мне, стало быть, следовало поступить, если я уже… — снова очень тихо. — Не знает он, что взял меня такую… порченную. А как узнает, что делать? Думаю, думаю, прям всю голову сломала.

— Надо, было, того да сего! — возмутился Чубайс. — Вышла же, вот теперь и кори себя, а я тут ни при чём. Всё, уходи, спать шибко хочется. Не моего носишь ребёнка. От кого нагуляла, с того и требуй…

— Твой он! Твой! Христом Богом клянусь!

— Пошла вон! Всё! Надоела!

— Я уйду! И больше никогда не приду к тебе. Попомни!

— Попомню, попомню, а теперь пошла вон!

Парни отошли за боковую стену сарая и спрятались за ней.

Вскоре скрипнула дверь сарая и на искрящийся в лунном свете снег, ступила Олеся — жена Савраса Мишулина.

— Вот оно как?… удивились Фёдор и Василий.

— Говорил я Саврасу, загляни под юбку Олеси. Авось хвост имеется. Куда там, ни в какую. Упёрся рогами. Нет у неё хвоста, говорил, и всё тут, — покачивая головой, проговорил Василий.

— Да… вот тебе и девственница… Кто бы мог подумать. А на вид такая скромница, не приведи Господи. А оно вон как… — поддержал Василия Фёдор Коломойский.

— И что теперь делать? Так это дело оставлять нельзя.

— Правильно! Надо наподдавать Ваньке и заставить его признаться во всём.

После того, как Олеся, — молодая жена Савраса Мишулина, спавшего сном младенца в комнате молодых, ушла, Фёдор и Василий вошли в сарай и без лишних слов напали на сонного Ивана. Изрядно потрепав его и переломав рёбра, выскользнули из сарая и скрылись в поднявшейся пурге.

Правое дело свершили, — возвратившись в дом Степана Матвеевича Белобык, проговорил Василий. — Теперь можно и выпить.

Отыскав при свете свечи початую четверть самогона, друзья выпили и завалились спать под столом. Никто из гостей и хозяев не заметил их ухода и прихода, как и отсутствия молодой жены в комнате, отданной молодым для первой брачной ночи.

Острые рога.

— Дело это нельзя так оставлять, — проспавшись и вылезая из-под стола, проговорил Василий. — Я — дру́жка его, на себе вину чувствую. Не предотвратил сией свадьбы. Прознается вертлявость Олеси, увидится хвост её, а под хвостом нарождающееся дитё, смертоубийство может свершиться.

— Да-а-а! — задумчиво протянул Фёдор, соглашаясь с Василием. — Саврас парень крутой. Обоих жизни решит, а потом на каторгу пойдёт… И ведь за что?

— Ни про что! По глупости своей. Хвоста, видите ли, у неё нет, говорил, а оно оказывается не просто хвост, а хвостище, — тяжело вздыхая, ответил Василий. — Только сказать надо ему как-то аккуратно, чтобы Олеси рядом не было. А то он с гнева тут же и прихлопнет её. Рука у него, дай Бог каждому… тяжёлая.

— Я не буду ему ничего говорить. Он с дуру может на меня наброситься, а мне жить хочется. Ты уж, Василий, коли его дружка, сам всё обскажи ему. Только советую, продумай куда бежать… ежели чего того…

— Задача! — задумчиво проговорил Василий. — Ежели не нас в первую очередь, то Чубайса точно, а потом и Олесе на орехи за огрехи достанется.

— Эт не миновать, — согласился с Василием Фёдор. — А всё ж таки сказать надо. Только может быть мы его, пока он спит, свяжем? Так надёжнее будет.

— А что… Это, пожалуй, дело говоришь. Только Олеся как же?

— А мы сначала рот ей заткнём, а потом уже и Саврасом займёмся, — предложил план развенчания верности молодой супруги Олеси своему мужу Саврасу его закадычный друг Фёдор.

— А ежели кричать начнёт? Докажи потом, что мы из благих побуждений рот ейный заткнуть хотели. Изметелят, не приведи Господи!

— Да, может быть и такое, — почесав массивный нос, задумчиво проговорил Фёдор.

— А пошло оно всё к Едрёной Фене. Пусть сами разбираются, — предложил Василий. — Неча встревать в их семейные дела.