Бесплатный фрагмент - Sovereign

Введение

Когда я начинал писать эту книгу, я хотел лишь подвести итог моей более чем десятилетней работы с людьми. Но по мере того, как я систематизировал заметки и набирал текст, у меня родилась собственная теория. Рожденная наблюдениями, преподаванием и работой с книгами, входящими в программу мирового университета — гипотетической сокровищницы передовых знаний человечества в различных областях.

В центре этих наблюдений была тема взросления, но по ходу написания книги она переросла саму себя. Более того, эта теория сделала разделение на индивидуальное взросление и наше всеобщее взросление — как человечества в целом — весьма условным. Обнаружились феномены, ранее ускользавшие от психологов ввиду того, что они рассматривали только индивидуальное взросление. Ровно в тех рамках, какие им и самому взрослеющему предоставляет общество.

Возможно, эта книга не будет настолько академичной, чтобы удовлетворить вкусы психологов. Но мне показалось крайне важным рассматривать взросление человека и его стратегии без отрыва от социальной обстановки, в которой человеку приходится взрослеть, и процесса всеобщего взросления человечества, которое по многим причинам, включая даже политтехнологические, не рассматривается именно как взросление.

Данная теория заключается в том, что социальная сеть (или, проще говоря, общество), в которую попадает человек в процессе своего взросления, в силу своей структуры не способна удовлетворить его чаяния взросления. В результате накопления собственного жизненного опыта, человек чувствует, что люди способны дать ему возможности роста. Но довольно скоро, в процессе жизни среди людей и наращивания социальных контактов, он замечает, что общество скорее тяготит его. По каналам коммуникации циркулируют расхожие глупости, повторяющиеся из года в год, из века в век, а люди не так уж и различаются между собой, хотя требуют считать их уникальными и заявляют о своей неповторимости. В этот момент человек вынужден или остаться в обществе, которое обладает усредняющим характером, либо идти дальше. Многие считают социализацию конечной стадией взросления, а изучение популярных книг про эндорфины и освоение какой-либо профессии считается пиком взросления. Но если двигаться дальше, то куда?

В пространство за пределами общества. Трансгрессировать, преодолеть общество из себя самого, преодолеть общественное в себе. Попасть в новое пространство взросления, куда не могут привести ни друзья, ни гуру, ни политики, ни священнослужители. Человек может попасть туда только сам, поскольку это — всегда сингулярное состояние. Состояние единичности, целостности и независимости. Человек не всегда способен описать это состояние, поскольку язык, на котором он может что-то выразить, сам является продуктом общества, социальным конструктом, не предназначенным для описания подобных состояний. Но мы попытаемся это сделать.

Возможности для такой трансгрессии открывают три стратегии — поиски совершенства, поиски уникальности и поиски суверенности, которые мы также рассмотрим. Первые две давно освоены философией и повседневной практикой, третья же представляет собой нечто, возможности чего еще не раскрыты.

Таким образом, данная теория дает два ответа, которые раньше рассматривались как независимые друг от друга: как именно взрослеть и как найти свое место в жизни. Причем до сих пор в неявной форме полагалось, что поиск своего места в жизни подразумевает невзросление, сохранение себя в состоянии игривого ребенка, а взросление подразумевает строгую колейную дорогу, проторенную обществом, от которой не следует уклоняться, чтобы не проснуться однажды утром непристроенным человеком.

Однако в этом же заключается и главный вопрос, который я слышу от людей. Зачем взрослеть? Пожалуй, это самый главный вопрос в моей книге.

Истории о том, что кто-то заработал капитал, удачно женился или достиг уважения и признания, не повзрослев — по большей части урбан-легенды, представляющие собой вариации сказки «Золушка». Такие случаи бывают, но настолько редки и опутаны мифами, что не могут служить модельными. Чаще всего это случаи, когда недоросль присасывается к какому-либо взрослому на правах паразита и — ровно до того момента, пока взрослый не начнёт противоглистную терапию. То есть — как если бы принц из сказки прошел сеанс психотерапии, выгнал Золушку из дворца и женился, наконец, на психически зрелой принцессе своего круга.

Взросление в целом и отдельные его компоненты — обязательное условие любых серьёзных достижений. Оно напоминает развитую и сложную операционную систему в голове, программную среду, непременное условие для работы сложных паттернов поведения, проектирования и действия. Та операционная система, в какой только и можно запустить сложные поведенческие, финансовые или стратегические программы.

В своей жизни я сменил семь школ, и везде, где были уроки информатики, учителя считали остроумным давать нам сперва знания по DOS, хотя все давно пользовались Windows. Обычно этим обучение и заканчивалось. Разумеется, DOS — хорошая для определенных задач и вполне стабильная операционная система, но ее функционал очень ограничен, она позволяет совершать только базовые действия.

Детство — это и есть DOS. Настоящие мощности hardware, которыми каждого из нас наделила природа, никогда не будут полностью задействованы под этой операционной системой.

Поэтому вопрос «зачем взрослеть?» аналогичен вопросу человека, работающего на DOS: «Зачем мне устанавливать Windows, если я и так могу открывать файлы?»

И, наоборот, в интернете можно найти множество статей в духе «о чем больше всего сожалеют люди перед смертью», демонстрирующих, как те, кто сожалеет о прошедшей жизни, пытаются давать молодым советы, плохо понимаемые и плохо применимые без изменения базовых представлений о взрослости как о продвинутой операционной системе. Больше путешествовать? Больше времени проводить с семьей? Я вас умоляю! Эти люди больше сожалеют, что им не хватило ума вовремя понять, что они не всю жизнь останутся подростками. Не хватило ума, чтобы учиться жить в следующей возрастной этике, перейти из подростковой возрастной категории в зрелую, а из нее — в старческую. Не хватило ума сделать все основные выборы в своей жизни и установить себе хоть какую-нибудь операционную систему — хоть Windows, хоть Linux, хоть IOS.

Эти люди гордились, что у них сохраняется ситуация выбора, воздерживались от выбора, чтобы не сузить поле выбора в целом, и так и не повзрослели. Сейчас они сидят с просроченным лотерейным билетом, потому что в свое время не нашли в себе силы стереть защитное поле, чтобы, часом, не выиграть чего-нибудь обременительного!

Винить их в этом сложно, поскольку взрослое состояние всегда было само собой разумеющимся, и целые созвездия и плеяды философов прошлого, отличившиеся изучением структуры человеческого бытия, не оставили нам никаких законченных размышлений об онтологии взрослости. Отчасти мы можем реконструировать их методологию и ход мыслей (что мы, собственно и сделаем во второй части этой книги), опираясь на их представления о движении человечества и смене человеческих состояний в процессе истории, но этого недостаточно.

Если нет философской базы — появляются частные мнения, выдаваемые за мудрость. Присущий им популярный характер делает их важным ориентиром для жизни многих людей. Хотя нередко оказывается, что корабль шел не на маяк, а на свет светлячков.

Если мы расспросим друзей и коллег о том, что они понимают под взрослением, то столкнемся с различными проекциями представлений о взрослости, рожденными в разных источниках, большей частью античных. Многие давно устарели и вспоминаются только в виде шутки или ностальгического заряда.

Даже мудрые мира сего при обсуждении взросления легко впадают в маркетинг. Питер Друкер, американский экономист, публицист и один из самых влиятельных теоретиков менеджмента XX века, полагает, что современный взрослый оценивается в критериях успеха в управлении временем. Успешность или неуспешность определяется его степенью контроля над личным временем, пунктуальностью, гибкостью в отношении распорядка, умением выполнять несколько дел одновременно. Соответствующую цитату можно встретить везде, где обсуждается тема взрослости, и там, где продаются курсы по тайм-менеджменту. Но также можно и легко проследить, откуда берется это убеждение (из тех прошедших эпох, когда сам отсчет времени был настоящей философско-инженерной проблемой) и как оно сегодня отменяется обилием «напоминающих устройств», всей своей мощью действующих на инфантилизацию человека.

Поэтому я стремился отойти от подобных представлений и попытаться ответить на главные вопросы: зачем взрослеть? как взрослеть? кто именно взрослеет? И постарался дистанцироваться от темы взросления как некоего морального предписания.

«Взрослый» — это не про «добросовестного гражданина». Это о суверене — человеке, способном осуществлять волю к власти, даже если эта воля проявляется в очень ограниченном виде: власти над собой, власти над парковой скамейкой или над небольшими городскими сообществами по интересам. То есть, в конечном счете, о той фигуре, созданию и утверждению которой подчинены силы всего человечества.

Вряд ли будет преувеличением сказать, что существование философии, искусства, риторики, но точно так же и физики с химией обусловлено желанием лучше обустроить человечество и решить в нем вопрос власти. Сами философы и художники станут это отрицать, будучи ведомыми местечковыми и нишевыми интересами, но для всего остального человечества это правда. Даже изучение квантовых событий на нано-уровне решает проблему поиска универсальных законов вселенной, которым должна быть подчинена социальная сеть. Кто-то может возразить и сказать, что-де мы изучаем физику, для того чтобы создать технологии и с их помощью облегчить себе жизнь. Но если мы приглядимся, как используются технологии, то увидим, что это решение вопросов власти. Информационные технологии применяются для мобилизации протестных масс, транспортные — для контроля обширных территорий, пищевые — для консолидации денег и т. д. Нет такого действия, которое не было бы прямой или опосредованной попыткой проявить власть, хотя бы и на уровне обуздания энтропии своего старения.

Взросление — это наиболее экономичный способ лучшим образом упорядочить свое вырастание. Без него очень сложно использовать все возможности и ресурсы своего биологического роста. Думая об этом, я и писал данную работу теплой осенью 2018 года.

Часть I. Сумерки человечества

Глава 1. Взрослый как проблема

иисус придумал детский адик

там все, как надо для детей

большие плюшевые черти

и каша манная в котлах

Человек в состоянии максимального развития собственного потенциала всю свою историю оценивался как человек взрослый.

В племенах неолитической эпохи взрослыми считались мужчины и женщины, ритуально посвященные в сообщество взрослых людей, разорвавшие связи со своей детской жизнью, ее мечтами, устремлениями и надеждами. Иногда им даже приходилось отказываться от «детского» имени и переходить на использование другого, взрослого, под которым их и будут помнить потомки. Такова и китайская практика «молочного имени» («жумин», «наймин»), и европейская — использование уменьшительно-ласкательных версий личного имени вроде «Лилу», «Бебе», «Мими», включая отечественные «Коля», «Ира», «Леша». Техническая сторона таких имен заключалась в том, чтобы провести водораздел между тренировочной и подлинной биографией человека, размежеваться с подготовительным периодом жизни и жизнью, где его воля входит в полные права.

В античные времена таким взрослым считался мужчина, который получил права от своего отца. Его собственный отец являлся учителем и экзаменатором осваивания сыном компетенций взрослой жизни. И если сын проходил строгие проверки отца, он получал из его рук суверенитет — право называться взрослым, действовать как взрослый и садиться за стол к взрослым, участвуя в обсуждении взрослых проблем. Больше никто не говорил от его имени и не нес за него ответственность. Это был пик взрослости как формы социального существования.

В Средние века спрос на взрослого постепенно начал сходить на нет. Это время пламенных эмоций, необузданной жестокости, религиозных экзальтаций, застарелых обид и актов мщения, больше свойственных заигравшимся детям, нежели зрелым мужам. Источником получения взрослых прав становится уже не собственный отец, а отец духовный — священник, менеджер среднего звена, передающий права от Отца Небесного его неразумным детям. Религиозные ритуалы выглядят скорее напоминаниями о взрослой жизни, о взрослых состояниях. Например, окропления святой водой и посты, службы, проводимые в восточно-христианской традиции стоя, ношение вериг — все это неудобства, требующие терпения и планирования. Того, на что способен лишь человек взрослеющий.

В Новое время главный учитель и экзаменатор, восседающий на небесах, уходит с социальной арены, а область взрослого начинает бесконтрольно распространяться на те биологические возраста, которые с состоянием взрослого никогда не ассоциировались. Так во времена промышленной революции начинается повсеместная эксплуатация детского труда, и к детям применяется вполне взрослая норма выработки. Потребовалось время, чтобы преодолеть несоответствие между детской психологией, ответственностью при работе с промышленным станком и политическими правами, накладывающими на человека вполне взрослую ответственность. Детство пришлось специально конструировать на законодательном и институциональном уровне (примерно так же, как сегодня конструируется фигура иммигранта или представителя этнического меньшинства), облагать носителей статуса «дети» различными степенями защиты и создавать для них специальный безопасный мир — пространственный и временной.

Сегодня происходит обратный процесс. Революция детей, которые выросли в пробирках, требующих у немногих оставшихся взрослых расширить их безопасный и удобный мир на весь земной шар и на весь исторический горизонт. При этом взрослые, способные поддерживать такую симуляцию и находить на нее ресурсы, становятся исчезающим видом.

Объектом нападок кидалтов становятся как «злые дяди» в политике, следящие за поддержанием работоспособности политических и социальных институтов, благодаря которым возможен обширный мир детства, так и «плохие корпорации», которые оплачивают строительство этого глобального диснейленда. Дети, наделенные в силу биологического возраста политическими правами, начинают голосовать не за тех, кто обеспечит им бесперебойную работу аттракционов, а за тех, кто лучше на аттракционах катается и делает красивые селфи. Притом эти же люди, классово им родственные, и виноваты, если аттракционы начинают ломаться, трещать, скрипеть или рушиться, приводя к случайным, иногда массовым, жертвам.

Если всю историю человечества понятия «выросший» и «взрослый» были синонимами, то сегодня это слова из разных языков: «выросший» относится к биологическому взрослению, а «взрослый» — к социальному и психологическому становлению. Иногда они пересекаются, как в случае с человеком, который не способен войти в этику следующего возрастного этапа, и требует от своего тела не стареть, а от своего социального окружения — считать его вечно молодым.

Но такое совпадение происходит редко. Даже вполне престарелые, казалось бы, умудренные опытом и, стало быть, «взрослые» люди, могут жаловаться на то, что их кто-то обманул с начислением пенсий, или в течение жизни не приобрести никакой ценности для передачи следующим поколениям. То есть не переходить во взрослое состояние и плавно перемещаться в потоке времени из состояния маленького ребенка в состояние старого ребенка.

При этом мир, в котором взрослых людей становится все меньше, приходит в запустение. В обществах не обсуждаются программы развития, так как это скучно. Их заменяет растущая клерикализация и протесты сообщества тех, кто попрошайничает у правительства ее остановить.

Контркультура, которая рассматривается как вариант «реального протеста» и зрелого поведения, заканчивается где-то на уровне восхваления экзотических сексуальных привычек и покуривания конопли. Ее агенты всерьез полагают, что «свергают правительство» и «борются с системой», занимаясь гомосексуальным сексом или куря травку в тепле и уюте съёмной квартиры и делая селфи в стиле «как я борюсь с проклятым режимом».

В обществах не повзрослевших людей появляется фигура «кто-то» и функция «должен». Если есть потребность, но, чтобы удовлетворить ее своими силами, не хватает внутренних (психологических) и внешних (социальных и материальных) ресурсов, то пусть придет «кто-то», который сделает все, чтоб было хорошо. А поскольку у «кого-то» нет особенных причин это делать, то его надо обязать и разработать сложный комплекс обязывания, начинающийся с публичного громкого плача и заканчивая массовыми криками усовестливания в блогах, после чего «кто-то» наконец-то сделает то, что «должен».

«Должен» — слово из языка детей. На взрослый язык оно переводится так: «Мне все равно, что происходит, только дайте».

Раньше для прихода в политику необходимо было создать целую политическую идеологию, описать через нее развитие всего человечества и убедить других, что ты знаешь, что необходимо делать ради повышения качества жизни. А сегодня потолок общественной политики — это парады инфантов в обнимку с желтыми резиновыми уточками, которые не способны сформулировать ни идеологии, ни даже политической программы, и могут лишь напоминать, что кто-то им что-то должен. По сути — напоминать, что «кто-то» когда-то взял за них ответственность, и уход с политической арены этого «кого-то» не является основанием для прекращения действия односторонних обязательств несения ответственности.

Проблема отсутствия взрослого принимает системный характер, но общественные дискуссии на эту тему практически не ведутся. Одинокие психологи и социологи, чей голос совсем не слышен, где-то на периферии общественной жизни бьют тревогу, но мейнстримом практической психологии является тема создания удобной, комфортной и «мягкой» жизни, существование в детской реальности с благами, но без особых усилий и без ответственности.

Особого успеха и монетизации здесь достигают парапсихологические дисциплины — откровенные лженауки (по сути — ролевые игры) вроде тета-хилинга, холотропного дыхания, астрологии, трансерфинга, гадания по ведам, таро и архетипам, тайм-менеджмента, астральных практик, связанные с религиозными фантазиями на тему традиций со всего земного шара, и прочий «личностный рост». Вряд ли будет преувеличением сказать, что весь их смысл сводится к тому, как прицепиться к какому-нибудь взрослому и, сидя у него на шее, вести паразитический образ жизни. Во всяком случае, расхожая фраза: «Отправьте Вселенной запрос на норковую шубу и ждите, когда она воплотит его» — переводится на взрослый язык: «Выклянчите у кого-нибудь купить вам шубу».

Точно так же, как наших вопрошателей Вселенной не волнует, что там за кулисами, какие механизмы приводят в эту реальность норковую шубу, происходящее за пределами симуляции не волнует всех детей вообще — что недоросших, что выросших.

Однажды мне довелось общаться с женщиной уже в серьезных летах, которая говорила, что участие и победа в выборах муниципального масштаба позволяет добавить значительную сумму к пенсии. Я возразил, что нынешнее благосостояние государства зависит большей частью от конъюнктуры на рынке энергоносителей, и если через двадцать лет нефть и газ закончатся, то при сохранении современной структуры наполнения бюджета, скорее всего, ни о каких пенсиях речи уже идти не будет, не то что о прибавках к ним. На что женщина возразила: «Ну а какая разница — будет нефть и газ или нет, государство же должно платить пенсии».

Чтобы не утратить систему управления в ситуации, когда находишься в позиции «должен», но при этом объективно не можешь найти ресурсов для выплаты своего долга, остается отделываться от докучающей детворы ложью о том, что «кто-то» — это не ты, а некто другой. «Мы не можем обеспечить полноценное выполнение социальных обязательств из-за того, что ведем войну с терроризмом в Сирии». «Цена на нефть упала из-за политики США на Ближнем востоке, поэтому мы откладываем переиндексацию зарплат». «Мы находимся в экономическом кризисе из-за санкций со стороны стран Европы».

Мышление в логике внешних помех — это полноценный политический язык России сегодня. «Страна не движется в сторону инноваций, поскольку мешает церковь». «Коррупцию невозможно победить, потому что виноват Путин». «Экономического роста невозможно добиться, так как американцы наложили санкции». Чем он отличается от разговора с ребенком, у которого тайком отбираешь опасный предмет вроде ножа? «Мышка утащила», — и ребенок перестает плакать, потому что понимает, что нож у него тайком умыкнули не родители, а анонимная третья внешняя сила, на которую глупо обижаться.

Язык внешних помех сегодня настолько популярен, что в них верят не только управляемые, но и управляющие. Он настолько эффективен, что его используют и действующие чиновники, и выборные депутаты, и оппозиционный планктон, и эксперты, и политологи. Их не смущает взрывное развитие Китая, находящегося под санкциями, Швейцарии, где никогда не было нефти, и социальная политика Израиля, который ведет борьбу с терроризмом всю историю своего существования. По большому счету, это язык сумасшедших, шизофазия, однако он не воспринимается таковым из-за общей незрелости.

Считается, что проблема подросших недорослей — это проблема последних десятилетий, но это не совсем так. Эпоха торжества инфантилизма началась очень давно и сегодня она выходит на передний план. Случились бы две мировые войны с применением сверхразрушительного оружия, если бы не полная метафизическая уверенность, что после того, как отгремит оружие, придёт «кто-то» и выровняет котлованы от авиабомб, абсорбирует ядовитые газы в горной породе, очистит воздух и заново посеет зеленую траву? Хороший вопрос.

Пока современные дискуссии о взрослении населения отходят на второй план, на первый выходят споры о женском и мужском, о допустимости пропаганды гомосексуализма, о защите детей от информации в интернете и т. п. Кому какое дело, что там обсуждают за кулисами? Пока психологи и коучи разбираются, что положено мужчинам, а что — женщинам, опускается главный вопрос. Человечество делится не на мужчин и женщин, а на взрослых людей и невзрослых. Только в этом разрезе любые разговоры о политических программах, о благополучии в жизни и душевном спокойствие имеют смысл.

А если нет дискуссий, если проблема закрыта от нашего общественного взора пляской теней на своде пещеры (одни бьются за традиционные ценности, другие — против геев, третьи — с президентом, четвертые — с церковью), бюджет тратится на организацию увеселений, а не на взросление граждан, которые разучились взрослеть самостоятельно.

Массовое общество, о котором предупреждал Ортега-и-Гассет еще в 1930-е годы, сегодня выглядит несколько по-иному, но это все то же общество детей: с теми же иллюзиями, с теми же ожиданиями и с теми же претензиями, что и век назад. Это — люди, которым не интересно, откуда берутся блага, лишь бы те поставлялись поточно, без остановок и задержек. Такие люди проголосуют за любого шутовского короля, который пообещает им этот конвейер счастья.

Мы же попробуем разобраться в том, откуда берется взрослость, что такое ложное и подлинное взросление и что надо сделать, чтобы обрести то самое трансгрессивное состояние, которым обладает взрослый человек, способный отвечать за себя, за свое окружение, за свою социальную реальность и конструировать образ будущего.

Кидалты — (сокращение от англ. Kid — ребёнок и англ. Adult — взрослый) — взрослый человек, сохраняющий свои детские и юношеские увлечения. Впервые слово зафиксировано в газете The New York Times для описания мужчин 30 лет и старше, которые увлекаются мультфильмами, фэнтези, компьютерными играми и бесполезными, но красивыми и часто дорогими гаджетами. Психологи так описывают обладателя «синдрома Питера Пэна»: мужчина под 30 и старше, представитель среднего класса, работает преимущественно в офисе, IQ средний и выше, почти всегда холост.

Инфантилизм — незрелость человека, выражающаяся в задержке психического развития, при которой поведение человека не соответствует возрастным требованиям к нему. Чаще всего отставание проявляется в развитии эмоционально-волевой сферы, неспособности принятия самостоятельных решений и сохранении детских качеств личности. Суждения инфантильных лиц закономерно отличаются незрелостью, поверхностностью, конкретностью.

Глава 2. Биологический вуайеризм

мы думаем что птица в клетке

а птица думает что мы

неоднозначно восприятье

тюрьмы

Один из самых распространенных мифов европейской цивилизации называется «благородный дикарь». Он заключается в том, что при всякой возникающей проблеме стоит искать решение в прошлом. По прошествии лет кажется, что предки, находясь на более ранней стадии социальной эволюции, схожих проблем не имели, а значит, делали все правильно. И выглядит вполне разумным перенести их практики в настоящее, чтобы «восстановить» свой исторический путь, с которого потомки, якобы, в какой-то момент незаметно для себя свернули.

Разговоры о «благородном дикаре» постоянно появляются в общественных дискуссиях как в Европе, так и в России. Это могут быть размышления над «культурными кодами» народа, споры об истоках, о генетическом родстве современных народов с какими-либо вымершими. В ходе последних обычно утверждается, что наши предки были генетически «чистыми», совершенными или имели родство, а то и сами были какой-нибудь премиальной расой вроде арийцев, гиперборейцев или еще кого-то. Это могут быть похвалы мудрости предков, сочинивших глубокие по смыслу сказки, или восхищение их сексуальной ограниченностью. При таких ритуалах исторического спиритизма обычно звучат голоса, что жизнь предков выглядит довольно современно, но при этом лишена недостатков, какими нас обременяет наша цивилизация.

Иногда подобные дискуссии имеют вполне конкретный практический смысл и являются основанием для геополитических и экономических претензий. Так, например, в конце XX века, несколько стран, среди которых особым энтузиазмом отличалась Польша, неожиданно заявили свои права на название и право производства водки, пригрозив запретить России ее изготовление. Поводом стали подозрения, будто водку изобрели не восточные славяне, а западные и южные. Однако большинство таких дискуссий носят ритуальный характер и являются чем-то вроде публичных упражнений в схоластике.

Этот же миф объясняет огромный интерес к этологии, науке о психологии животных, в которой ищут ответы на социальные вопросы, давно уже не имеющие никакого отношения к животным и вообще — биологическому субстрату. Если мы не можем определить, что такое взрослое состояние, то, может, это лучше нас знают собачки, кошечки и рыбки? У них ведь нет проблем с взрослением, и мы можем на их опыте, опыте «благородного дикаря», вернуть себе взрослое состояние, от которого в какой-то момент незаметно избавились.

Однако взрослое состояние человека радикально отличается от взрослого состояния животного. Хотя бы тем, что животное взрослым не бывает. Человека же формирует не столько биологическая программа, смыслом которой является выживание особей и целого вида, сколько другие, социальные и этические факторы, несущие совершенно иной смысл. А взросление идет еще дальше, выходя из социума и этики. Животные же останавливаются, не доходя до социального уровня. Даже там, где мы называем пчел «социальными насекомыми», мы уже даем им огромный аванс без надежды на окупаемость.

Конечно, не стоит сбрасывать со счетов тот факт, что смыслом жизни многих людей является биологическое размножение, а все ресурсы, которые попадают в руки таких людей, обслуживают растянутый во времени и ничем не оправданный поиск и соблазнение партнеров. Но вокруг такого смысла висит вечное подозрение в невзрослости, а часто и незрелости.

У животных, напротив, все формы организации определяются биологическим субстратом и естественным развитием тех биологических программ, которые определяют выживание. Жизнь животного заключается в одновременном избегании особей своего вида и сближении с ними в интересах размножения, защиты или добывания пищи. И совершенно естественно, что в животном мире сложилось несколько типов организации, по-разному комбинирующих позыв сближения и избегания.

Определенные виды всю жизнь практикуют какой-либо один из типов организации. Например, плотва все время ходит косяком, о каком бы времени года или стадии ее жизни мы ни говорили. Другие виды меняют свой тип организации, будучи территориальными животными в юности, но со временем утрачивая «плакатную» раскраску и становясь все более косяковыми. Третьи животные узнают друг друга «в лицо», их отношения выстроены на индивидуальной идентификации. Причем это узнавание происходит не только в знакомой среде обитания, но и, скажем, на удалении от нее, в местах зимовья или нереста. Четвертые в лицо друг друга не узнают, но при этом легко идентифицируют общий признак принадлежности. Как правило, это запах стаи. Они нападают на тех, кто пахнет по-другому, и выдают огромный кредит доверия тем, кто пахнет так же.

Практикуемые животными типы организации не зависят ни от объема мозга, ни от видовой принадлежности, ни от среды обитания. То, что справедливо в отношении такой территориальной рыбки, как рыба-клоун, справедливо и в отношении такого территориального паукообразного, как скорпион. И та, и другой одинаково защищают свою территорию, являющуюся одновременно кормовой базой, и лишь временами покидают свою «берлогу», чтобы спариться.

Нельзя также сказать, что один из этих типов является более «развитым», а другой менее, или что какой-то из них нормален, а остальные «ненормальны». Безусловно, существует распределение по отдельным родам и видам животных. Например, среди рыб преобладает косяковый и территориальный типы, а среди насекомых не встречается тип личного узнавания. Но в целом все эти типы являются нашим биологическим наследием и, как мы убедимся, они присутствуют у каждого человека в качестве поведенческого резерва, даже если он был приучен с рождения жить только в одном типе.

Этолог Конрад Лоренц полагал, что упорядочивающей силой, заставляющей животное выбирать тот или иной тип организации, является агрессия. Каждый такой тип — ответ на разрушительный запрос инстинкта агрессии, побуждающего организм обеспечить себя средой обитания и повысить шансы на размножение.

Он полагал, что агрессия — это ресурс, который генерируется просто по факту жизни организма и требует разрядки. Притом чем дольше агрессия не разряжается, тем более незначительный повод необходим в качестве триггера и тем неадекватнее будет эта разрядка, совершенно непропорциональная тому, какой для нее был дан повод. Так, если «заряд» агрессии низок, требуется серьезный повод для конфликта между особями одного вида, но если «заряд» высок, то человек может накричать или даже ударить того, кто слегка толкнул его в метро.

Лоренц рассматривал не только случайный конфликт как разрядку инстинкта накопившейся агрессии, но и всю социальную структуру как такую структуру, которая позволяет регулярно и систематически разряжать агрессию. Разделение людей на группы, классы, сословия, сообщества, да и, в конце концов, нации и государства он видел и описывал как необходимое условие для упорядочивания этого процесса. Другими словами, если у вас есть враг, на которого можно изливать весь свой гнев, то не надо сдерживаться или срываться на своих друзьях.

Разумеется, не только люди разделились на разные группы, для того чтобы упорядочивать процесс разрядки своей агрессии. Они — лишь венец творения, результат миллионов лет эволюции. Животные выбрали четыре основных и значительное количество второстепенных, смешанных и вариативных типов своей видовой структуры, позволяющей решать те же самые задачи. Люди лишь унаследовали эти типы у них. Эти типы организаций мы сейчас рассмотрим в отдельности.

Самым простым, а в некоторых социальных средах к тому же и презренным, можно было бы назвать косяковый тип. Сам Лоренц называл его «анонимной стаей», но для простоты мы могли бы назвать его тип «рыбы», так как среди рыб он проявлен наиболее четко.

Косяк представляет собой центр массы, постоянно находящийся в движении. В нем нет лидера. Рыбы, которые оказались на границе косяка, устремляются в его центр, но потом снова оказываются подвинуты к границам косяка теми, кто проник в центр после них. То же самое происходит и с теми рыбами, которые оказались в голове или в хвосте косяка.

По той же причине движением косяка никто не управляет: вектор движения является результирующим по отношению к движениям всех рыб, которые постоянно синхронизируются друг с другом в выборе направления движения. Даже если в косяке окажется рыба с поврежденным мозгом, не способная ориентироваться на движение и сигналы других рыб, то косяк рано или поздно приспособится к этой рыбе-калеке и выстроит свое движение таким образом, чтобы она не выпала из общего движения.

В таких косяках отсутствует заряд агрессии, так как у одной конкретной рыбы нет необходимости выделять свое личное пространство. У нее нет личности, а значит, и потребности эту агрессию накапливать. А у более сложных видов, способных накапливать и осознавать свою и чужую индивидуальность, в таком типе организации личность просто не участвует в жизни организма. Таким образом, агрессия разряжается в актах движения и синхронизации в тот же момент, когда и начинает накапливаться, и потому не достигает таких значений, при которых нужно специальное действие, чтобы ее разрядить.

Для поддержания единства, косяку необходимо постоянное движение. Даже тогда, когда косяк не движется в каком-либо направлении, мы можем наблюдать, как он вращается вокруг себя, создавая видимость изящного шара. В тот момент, когда косяк останавливает движение, он перестает себя самоактуализировать и нередко распадается на два или более косяков. Иногда они снова объединяются в один, иногда нет.

Такой тип свойственен не только рыбам. Отчасти он свойственен и непарнокопытным. Например, точно по той же модели, что и косяк рыб, ведет себя табун лошадей. Но точно так же справедливо утверждать, что тип «рыбы» свойственен и человеку. И хотя этот тип не пользуется сегодня популярностью, надо признать, что люди-«рыбы» не только существовали в давние времена на уровне диких племен, но встречаются и сегодня в виде субкультур, туристических групп или коммун хиппи.

Считается, что тип «рыбы» в наибольшей степени лишен какого-то личностного отношения, в нем отсутствует понятие личности и т. п. Но это не совсем так. Организующее начало, которое мы приписываем личности человека, в таких типах организации просто не соотносится с индивидуальным телом организма, а является коллективным. В этом есть значительные выгоды. Со стороны плотный косяк сам выглядит как огромная рыба, что уже отбивает у многих подслеповатых хищников желание к нему приближаться. Но даже если хищник и приблизился, ему проблематично напасть на косяк, так как тот представляет собой множественную цель. Охотник может погнаться за одним зайцем, и, при обладании определенными сверхкачествами, даже за двумя, но не за 150—200 «зайцами» среднего косяка промысловой океанической рыбы. Ну и, в-третьих, если одну рыбу хищник все же схватит, вряд ли косяк в целом от этого сильно пострадает. Отдельные виды птиц и млекопитающих могут годами грустить об утрате пары, игнорируя участие в коллективных охотах или сезон спаривания, но не «рыбы».

Мы можем легко узнать тип людей, для которых, по существу, нет различия между индивидами, они редко узнают друг друга в лицо, но при этом относятся друг к другу как к братьям и сестрам, а нередко так друг друга и называют. Это среда беспрецедентного доверия, в которой не только вещи и авторство на изобретения, но даже дети являются общими и коллективно воспитываются, а идея частной собственности или не приживается, или умышленно игнорируется. Присутствует кочевой или полукочевой образ жизни, нет функционального разделения и персональных обязанностей. Однако при этом каждый готов для ближнего сделать все, что угодно, даже добровольно отдать за него жизнь.

В таких сообществах также не действует никакая экономика. И это, пожалуй, самая главная причина, по которой капитализм разрушает этнические культуры, насаждая везде ценности индивидуализма. «Рыбы» не торгуют друг с другом, а делятся, так как их материальные блага суть общие. Можно легко продать тысячи штопоров для бутылок с вином, если человек мыслит в категориях «моё» и обрастает за жизнь саркофагом вещей, большей частью из которых он пользовался один раз. Но если племя получило один штопор, и все сто человек пользуются им по мере надобности, рынка нет, и продавцу нечего здесь делать.

Не удивительно, что во многих культурах именно этот тип существования связан с первобытным раем, который «был утерян». Это очень комфортная среда, где все проблемы решаются быстро и сообща, никто не несет всю тяжесть бремени сам, она распределяется между всеми. Никто не причиняет другому зла, в этом нет смысла — точно так же одна наша рука не будет умышленно калечить другую.

При внешней «детскости» такого существования — это одновременно и грозная сила. Так же, как налет кочевников представлял проблему для обороны деревни, так же и террористические сети, созданные этническими группами и племенами, часто не имеющие фактического лидера или имеющие лидера номинального, являются головной болью генштабов великих держав. Туареги, отчасти курды, африканские племенные подполья, тибетское сопротивление, левые радикальные организации Европы времен «холодной войны» — мощная сила, сделавшая бессмысленными ядерные бомбы, суперсовременные танки, штурмовики с высокоточным оружием и миллионные армии.

Вообще «подполье» — это образ жизни, своя культура и привычки жизни, по сути, организованные по типу «рыбы». Если из него выделяется какая-то террористическая организация, ее можно уничтожить, но это не затронет подполье в целом.

Разумеется, когда «косяк» людей останавливается, переходит к оседлому образу жизни, начинает накапливать материальные блага, создавать социальные роли и институты, происходит имущественное и социальное расслоение, это является приговором типу существования «рыбы». Возможно, именно поэтому субкультура сквотов, хиппи и экопоселений не достигает своего развития. В конечном счете кто-то должен мыть общую посуду, и тип существования диктует, что это делает тот, кто первый заметит грязную посуду. Но на практике каждый старается избежать такой работы. Приходится избирать дежурного, а значит, создавать иерархию и переходить к другим типам существования.

Например, тип «ящерицы».

Этот тип существования представляет собой то, что Лоренц называл «сообществом без любви» — крайне территориальный тип видовой структуры, при каком животные распределяются по территории, которую защищают от себе подобных. После небольшого периода стычек, существа ограничивают пространство, что они способны защищать, а оставшееся время прогоняют тех, кто к нему приближается.

Если взять для сравнения тех же рыб, мы увидим, что рыбы-«ящерицы» радикально отличаются от тех, что плавают косяками. Во-первых, они окрашены в яркие цвета, характерные скорее для уличных агитационных плакатов. Эта окраска не имеет ничего общего с серебристой чешуей косяковых рыб, единственное назначение которой состоит в отражении цветов окружающей среды. Другими словами, такая чешуя является камуфляжем. Но это совершенно не соответствует назначению раскраски тех рыб, что являются территориальными видами. Для таких рыб чешуя — это яркий и понятный сигнал сородичам о том, что данная территория занята и соваться на нее — значит проявить агрессию.

Во-вторых, само тело этих рыб не очень-то похоже на продолговатые гидродинамичные тела рыб, ходящих косяком. Если у вторых тело предназначено для того, чтобы развивать максимально возможную скорость, спасаясь от крупных водных хищников, то у первых оно развивалось, скорее, для того, чтобы максимально демонстрировать яркую окраску. Эволюция таких рыб двигалась в сторону формы рекламного билборда — плоское, широкое, короткое, с приплюснутой головой. С одной стороны, таким рыбам свойственно наличие дома, нулевой точки зоны их контроля (анемон, высокая трава, каменные пещеры, выброшенный людьми за борт бытовой мусор вроде битых горшков или старых ботинок), в котором удобно прятаться, будучи «развитым вертикально», а с другой, такая форма тела позволяет максимально демонстрировать свои «плакатные» цвета и величину своего тела — разубеждающий признак в грядущих схватках за территорию, встречающийся практически повсеместно в животном мире.

Среди коралловых рыбок Большого барьерного рифа или Карибского моря распространены всевозможные цвета и раскраски, невольно наводящие на сравнения с геральдикой. И это не случайно. Что в Средние века, что в современных подростковых средах, где решается задача вхождения во взрослую жизнь и отвоевания своей «территории», пусть даже и не в физическом ее смысле, броские и яркие цвета применяются с той же целью, что и у коралловых рыбок.

Немного отличная, но схожая по существу картина наблюдается также у ящериц, птиц или пауков. Даже если они не могут похвастаться яркими раскрасками, которые дала им эволюция вида, они с лихвой компенсируют этот недостаток красочными ритуалами, «языком жестов» и красотой искусственных построек, которые они возводят в ground zero своего владения. В то время как животные класса «рыбы» практически не создают ни ритуалов, ни архитектуры — в косяке для них нет никакого предназначения и смысла.

«Ящерицы» обходятся без личной привязанности друг к другу, редко узнают и идентифицируют своих сородичей персонально. В конце концов, все равно кто именно покушается на твою территорию.

У одних биологических видов эта ультимативная агрессия спадает в брачный период, когда необходимо размножиться, и восстанавливается сразу же после брачного периода. У других территориальная агрессия наступает лишь против представителей своего пола. Создается ситуация, при которой самцы с помощью конфликтов и стычек разделяют доступную территорию на участки владения, и то же самое делают самки. В конце концов, оказывается, что самые лучшие участки заняты самыми сильными самцами и самками, и обе эти «карты» пересекаются на одной и той же территории. А раз уж на одном участке есть только одна нора, и в нее заползают альфа-самец и альфа-самка, то почему бы им при этом не спариться? Если при таком терпимом проживании альфа-самку из норы выгонит другая альфа-самка, то самец не заметит особой разницы и продолжит сожительствовать с новой хозяйкой норы.

Такие биологические виды могут показаться с нашей, человеческой точки зрения необщительными, замкнутыми, «себе на уме», иной раз даже социопатами. Однако главный трюк заключается в том, чтобы, наоборот, попробовать рассмотреть замкнутых и необщительных людей, которые «себе на уме», как просто живущих типом существования «ящерицы». Это люди с ограниченными социальными контактами, возделывающие свой участок земли, смысла и доли рынка, и болезненно относящихся к любым приближениям к их участку.

Вместе с тем это, пожалуй, самый автономный способ существования, поэтому животным, которые проживают таким образом, практически никогда не грозило вымирание и крупные хищники. Однако это не та автономия, которую культивируют люди силами своей культуры. Это апофатическая автономия, автономия отрицания и избегания. Зарянка пристально следит за тем движением, которое происходит вокруг ее феода, и в этом смысле готова и способна отстаивать его, но мы не найдем и признака какой-либо легитимации ее владения, так характерной человеку.

У людей подобный тип существования встречается гораздо чаще, чем тип «рыбы», и мы сразу его узнаем. Специалист, поселившийся в деревне, (например, врач), будет отгонять от своей кормовой базы других врачей. Он будет объяснять это экономическими выгодами, цеховой солидарностью или этикой, но в глубине его психики все же будет сидеть призрак территориальных видов животных, презренных предков, напоминающих о разграничении кормовых баз.

Та же ситуация происходит и на уровне малого бизнеса. Кафе, барбершопы и магазины продуктов, по сути, не конкурируют и не конфликтуют друг с другом, а окучивают свою делянку, с которой имеют небольшой, но стабильный доход. Проблемы возникают лишь тогда, когда совсем рядом с одним заведением открывается подобное, но люди научились избегать этого, не столько экономически, сколько биологически понимая необходимость соблюдать дистанцию. На удивление, эти внутренние подсказки оказываются очень точны и служат регулятором даже для самых экономически невежественных мастеров и предпринимателей.

Владельцу подобного заведения можно очень долго объяснять, зачем ему надо масштабировать бизнес, но он так и не найдет ваши доводы убедительными. Для него все, что находится за пределами его территории, это абстракция, которую невозможно и не нужно контролировать. Он будет десятилетиями копить деньги на открытие второй торговой точки, но так и не накопит, потому что не видит в этом смысла.

Аналогично и в других сферах. Многие открытия в искусстве и науке были сделаны людьми, которые хотели сепарироваться от других и поселиться в своем ксанандовом саду, в котором им не будут попадаться на глаза сородичи. Известны даже случаи, когда такие ученые-«ящерицы» получали Нобелевскую премию. Это произошло с Мартином Райлом, нобелевским лауреатом 1974 года по физике, директором-основателем радиоастрономической обсерватории Малларда, превратившем ее, по свидетельству астрофизика Педро Феррейры, в замкнутое изолированное сообщество ученых, в чьей среде широко распространялась паранойя и недоверие к мировому сообществу физиков-космологов.

Такие люди нередко создают и развивают свой собственный стиль в литературе и живописи, направление в философии или теорию в науке. Однако их успех зависит от внешних обстоятельств. Нередко их провозглашают классиками, открывшими новые горизонты для человечества, как это случилось с Дейлом Карнеги, Мартином Хайдеггером, Говардом Лавкрафтом или Винсентом Ван Гогом. Но так же часто они запоминаются как чудаки, породившие удивительные, непривычные и странные вещи, плохо вписавшиеся в современный эпистемологический ландшафт. Таких людей и после смерти сопровождает репутация «человека, ни предвосхищенного предшественниками, ни классифицированного современниками, ни замененного известными или предполагаемыми преемниками».

Поэтому нет ничего удивительного в том, что такие люди в полном согласии со своей биологической программой оказываются необщительными, немного нервными, не заискивающими перед другими, не любящими путешествовать, терпящими общество других людей, но при этом зацикленными на какой-то идее, нередко перфекционистами, сумрачными гениями своей эпохи.

Куда более распространенным типом являются «крысы». Это тип партийного существования, разделение вида на группы с выраженной внутренней иерархией, в которой присутствуют альфа-, бета- и гамма-самцы и нередко самки.

Общий смысл такого поведения заключается в том, что волки, крысы, некоторые виды птиц объединяются в группы внутри вида и таким образом упорядочивают свою необходимость проявлять агрессию, чтобы та не проявлялась по отношению к членам своей стаи, но при этом гипертрофированно изливалась на представителей другой.

Если мы внимательно приглядимся к таким объединениям, то увидим, что внутри них царит самое что ни на есть боевое братство с горизонтальным доверием на каждом из уровней иерархии, а все возникающие конфликты улаживаются либо путем ритуальных поединков, либо вмешательством особи, которая стоит выше в иерархии. И наоборот, битва между стаями уже напоминает что-то вроде самой настоящей войны, при которой случаются и смертельные исходы. Печальна и участь крыс, попавших в чужую стаю. Их коллективно казнят, быстро определяя по чуждому запаху.

Маркером поддержания единства стаи является чаще всего запах, реже — какой-то особый цвет или ритуалы. Сохраняется это и у людей в виде особой камуфляжной раскраски военной формы, соответствующей национальному стандарту, в виде общей «формы» в субкультурах или в одежде ярко выраженных социальных классов, поддерживающих таким образом и социальную границу с другими классами. Разумеется, если вы придете на встречу крупных инвесторов в толстовке, в розовом пуловере — на встречу байкеров или вернетесь в форме НАТО в свою воинскую часть после увольнительной, вас не загрызут. Однако если попытки переодеть вас не увенчаются успехом, это будет расценено как открытое проявление агрессии и может закончиться печально — в зависимости от возможностей иерархической группы.

В случае же, если особь подчиняется внутренней довольно жесткой дисциплине, она всегда может рассчитывать на помощь «братьев по оружию», и кто-то в трудную минуту всегда поделится с ней остатками еды или рискнет ради нее жизнью.

От сообществ типа «рыбы» тип «крысы» отличается куда более выраженной способностью опознавать друг друга. Эти животные не только знают, кто является их вожаком, но и способны интуитивно разбираться в иерархии и определять в ней место, на какое могут претендовать. Они определяют, кто более ценен для стаи, а кто — менее. Крысы, столкнувшись с неизвестной пищей, посылают самых дряхлых из стаи попробовать опасный корм первыми. Таким образом, если корм пропитан ядом, стая крыс не пострадает. Однако крысы прекрасно понимают и то, что добыча первой достается вожаку. Стаи способны лучше готовить нападение и даже совершать маневры, окружая добычу. Для этого им требуется расходовать куда меньше сил и обходиться меньшей численность. В то время как косяк рыб (например, пираний) просто движется и нападает, лишь только завидит жертву. Количество в такой ситуации является критическим фактором.

Человеческая история также наполнена повествованием о «стаях» людей. Это и целые социальные институты вроде армии или церкви (а иногда армии и церкви одновременно — крестоносного ордена), и аспекты этногенеза вроде мужских союзов, фратрий, союзов охотников, племенного ополчения. Самые крупные из них положили начало монгольской, норманнской, арабской экспансии. Сегодняшние стаи выстраиваются вокруг отдельных радикальных политических лидеров, бизнес-коучей, криминальных авторитетов, полевых командиров в мятежных провинциях.

Для членов таких сообществ крайне важно положить свое «я» на своеобразный депозит в массовом движении — религиозном ли, политическом ли — и освободить себя от принятия целого ряда экзистенциальных решений в обмен на огромную мощь, способную решать задачи, для которых непригодны все остальные типы существования. Свершение, недостижимое для «рыб» и «ящериц», вполне оправданно получает статус священного. Потому что лишь избранные, объединенные в сложную систему коллективного управления и отказавшиеся от значительного количества аспектов индивидуализма, способны свершать дела богов. Будь то строительство пирамиды, акведука или запуск человека в космос.

Хотя такая стая и предоставляет своим членам «плечо друга», общую поддержку, признание и чувство силы, намного превосходящее возможности одного отдельного организма, надо понимать, что она и репрессивна по самой своей природе. Она построена на принципе того, что ее член волей или неволей принял решение находиться в этой стае, и в случае, если он забудет об этом, внутренняя коммуникация не даст сделать это надолго.

Многочисленные внутренние наказания, также иерархизированные в зависимости от тяжести проступков — от царапаний до тяжких укусов у крыс и от выговоров до децимации в армии — представляют собой сложный мнемонический комплекс, призванный напоминать членам стаи о том обещании, которое они сами себе дали. Обещании пребывать в стае, соблюдать ее принципы как свои собственные, преследовать ее интересы как свои. Возможно, именно поэтому дезертирство — что у людей, что у крыс — считается одним из самых тяжких поступков. Наравне с всякими, где личный интерес начинает брать верх над коллективным.

Во всех объединениях типа «крысы» замечен значительный рост ритуальной составляющей в процессе взаимодействия между особями, говорим ли мы о животных или о людях. Крысы также приучены определенным образом демонстрировать свое превосходство или подчинение, как и люди, прошедшие строевое обучение. Нередко можно видеть отставного солдата, который с тоской и ностальгией вспоминает о былых днях своей славы, разглядывая альбом с сослуживцами, в котором закладкой служит отрез медальной ленты, все еще пахнущей далекими странами, невиданными растениями и порохом. Он помнит все нюансы ритуального салюта, жесты и слова, имеющие значение только для тех, кто прошел войну. По ним он узнает своих сослуживцев в толпе, даже если не сидел с ними в одном окопе и не месил грязь в «том лесу, где»…

Четвертым типом существования по Лоренцу является тип «гуси» или союзы.

Это обширный класс видов, освоивших личное узнавание и способность устанавливать друг с другом дружеские персональные отношения. Это также довольно широкая линейка, которая 1) начинается с видов, члены которых узнают друг друга только тогда, когда отличают своего партнера от особи того же пола, что и партнер; 2) продолжая представителями видов, где узнают друг друга лично только в привычном контексте (гнездовье, места зимовки), и 3) заканчивая видами, которые узнают друг друга в любом месте и в любой обстановке.

Такие виды практически не устанавливают иерархии, их организация напоминает что-то вроде демократического союза равных участников. Иногда они даже ведут что-то вроде переговоров, у многих таких видов присутствует проторечь и свой язык. Особи способны организовывать совместную деятельность, хотя и не в таких масштабах, как стаи.

Между членами союзов выстраиваются устойчивые связи, основанные на взаимном узнавании, личной дружбе, вражде, недоверии, поддержке, взаимопомощи, которые можно назвать «балансом» или «экономикой отношений». Особи хорошо помнят, кто кому сделал сколько добра и оказал услуг, и потому с кем-то сходятся, а с кем-то перестают поддерживать отношения. Те, кто получал от других особей услуги по отлову в шерсти или в перьях паразитов, но при этом скупился помогать другим, в таких союзах влачат периферийное существование, а особи, безвозмездно помогающие другим, оказываются признанными лидерами.

Можно предположить, что эти виды должны обладать развитым мозгом, так как им приходится помнить о том, кому и сколько взаимных услуг необходимо оказать. Но фактически мы видим, что нет никакой очевидной связи между объемом мозга и типом жизни «гуси». Он характерен как для отдельных весьма глупых рыб и птиц, так и для вполне высокоразвитых дельфинов.

У подобных видов естественный отбор работает уже не только по принципу «выживает сильнейший», хотя этот принцип продолжает действовать даже у людей, предпочитающих в массе своей выбирать премиальных самцов и самок. Критерием отбора становятся также и коммуникативные, и социальные навыки. «Альфами» рассматриваются уже не только сильнейшие и сумевшие подняться в социальной иерархии, но и те, кто пользуется большей популярностью, и те, кого узнает наибольшее число особей вида.

В отношениях между представителями вида выстраивается что-то вроде экономики, при которой каждая особь интуитивно ведет подсчет взаимных одолжений, знаков внимания и ухаживаний. Это дольно жестокая система, при которой, в крайнем случае, все продается; а единство союза оказывается под большим вопросом, так как вся система держится на весьма хрупком балансе между личными и коллективными интересами.

Людские сообщества этого типа легко узнаваемы. Особенно сегодня, когда идеалы либеральной демократии широко распространились после «холодной войны». Сегодня они преподносятся как предельное развитие лучших образцов политической и философской мысли, лучшая форма социальной организации и лучший набор ценностей. Их даже называют предвестниками конца истории. Но не будем забывать, что, в принципе, эти идеалы своими корнями уходят в один из типов существования в животном мире, выбранном вполне произвольно.

Это демократические сообщества равных или почти равных членов, совместно принимающих участие в решении коллективных проблем, и также коллективно несущих ответственность за решения. Значительное место в жизни подобного союза занимают совещания и обсуждения, в патологических формах иногда доходящие до пустословия и траты времени в ритуализованном бормотании.

Лозунги «каждый человек ценен сам по себе», «каждый имеет право на свое мнение», «мы должны уважать чужую личность» или «необходимо широкое обсуждение при принятии решений» особенно понятны в свете биологической необходимости упорядочивать свою агрессию по типу существования «гуси». Агрессия распределяется каждой особью лично в зависимости от ее характера отношений с другими особями. Это не канализация агрессии на другой партии внутри вида, как это происходит у «крыс» и не самоизоляция в состоянии вооруженного нейтралитета как у «ящериц». Агрессивное поведение дозированно утилизируется в актах «обсуждения», в ходе какового возникают персональные друзья, враги и т.п., на которых и направлены соответствующие аффекты.

Все эти типы существования, укорененные в биологическом субстрате, проявляются в самых разных видовых категориях. Где-то больше распространены «ящерицы», а где-то «гуси», и часто это оправдано с точки зрения путей добывания пищи, но в целом каждое животное в своей психофизиологической картотеке имеет разделы с тем или иным типом, к которому может перейти в случае изменения окружающей среды.

Человек, несмотря на то, что в потенциале наделен способностью делать выбор и останавливать воздействие на него принуждающих факторов, в массе своей также не далеко уходит от предписаний своей биологической прошивки. Как несложно заметить, каждый из этих типов существования соответствует одной или даже нескольким из массовых идеологий. Социализм воспитывал единого советского человека, состоящего из различных человеческих тел, между которыми отсутствовал бы эквивалентный обмен — «рыбы». Идеалом классического национального государства, а, следовательно, националистической и нацистской идеологии являлся человек-«крыса». Анархизм различной степени радикальности, как и феодализм, больше связан с типом существования «ящериц». Соответственно, «гусей» воспитывает либерализм и рыночная экономика.

Сегодня можно часто услышать доводы в пользу того, что личность, персональные отношения, частное мнение и рынок являются вершиной человеческой социальной эволюции, а затворничество, участие в «деструктивных» иерархических организациях или обезличенных сообществах так или иначе должно подвергаться социальной или даже психиатрической терапии. Иногда различные формы «рыб», «ящериц» и «крыс» называются клиническими, «сектами», осуждаются общественностью и провоцируют вмешательство. Однако надо понимать, что такие приоритеты не более чем политический мейнстрим, а существование типа «гусей», с экзистенциальной точки зрения, ничем не лучше всех остальных. Абсолютно такая же реакция на «гусей» происходит в обществах, построенных по принципу «крысы» или «рыбы», и то, что либеральная демократия сейчас шагает по миру рука об руку с «гусями» — это достижение военной стратегии, а не принципиального превосходства «гусей» над всеми остальными.

Самый важный вывод заключается в том, что строительство массового общества одновременно означает и обращение к этой массе с позиции какого-то определенного типа существования. Это шаг назад по сравнению с философской программой Просвещения. Всякая массовая идеология для своей популярности и успешности распространения уже должна нести в себе зачатки того или иного биологически детерминированного типа существования, принижающего любое усилие обратиться к человеческому разуму. Идеология и массовое общество уже содержат инфантилизующий аспект. Мы отметим это на уровне гипотезы, но вернемся к ней более подробно позже.

Взросление во все времена означало возвышение человека, и, хотя желание подсмотреть у животных, как именно взрослеть человеку, может выглядеть соблазнительным, делать это уже поздно. Боюсь, мы прошли точку невозврата, за которой животные перестают быть учителями.

Если раньше боевое искусство в виде какого-то конкретного звериного стиля человек получал, наблюдая за повадками животного, а тотем указывал новые возможности, то сейчас отношения с животным царством радикально поменялись. Современный тотемизм ценен не тем, что учит человека новым путям организации своей жизни, а тем, что сужает огромные возможности организовать свою жизнь, которые перед ним открывает современная цивилизация, до одного конкретного пути. Избранное животное уже не нужно, важен принцип работы тотема. Все наоборот. Если раньше животные были мудрыми учителями и наставниками героев, то сегодня они — беззащитные дети, нуждающиеся в заботе человека. Зеркало современной литературы и киноиндустрии все меньше отражает их как могучий кладезь мировой мудрости, и все больше — как безвольные объекты прогрессорства.

Одновременно происходит специфическое сращивание биологического, детского и социального в один сложный культурно-поведенческий комплекс, занимающий в филогенезе человека срединное положение. По отношению к детям он является чем-то прогрессивным, и прогрессорское действие ими воспринимается однозначно. В этот момент дети «хотят вырасти», чтобы получить доступ к благам «взрослой жизни».

Однако после прохождения экватора социализации прогрессорская деятельность резко сменяется регрессорской. Такая конвенционная социальность тянет человека назад. Она воспринимается как ложная взрослость, а истинная взрослость, естественно, видится как преодоление социальности. В этот момент и появляются надписи на стенах: «Люди, не взрослейте! Это ловушка!».

Политические идеологии и государственные программы, чья задача заключается в максимальном вовлечении масс в общественное участие, обращаются именно к этому комплексу ложной взрослости, которую распространяют как измерительный стандарт и желательное состояние. То есть этот социальный конструкт и является тем взрослым состоянием, к которому в процессе своего вырастания должен прийти ребенок по замыслу социальных инженеров, работающих с политическими структурами и элитами. На него направлен фокус конструкторских усилий, и всякое отклонение рассматривается как порочность воспитания, а значит, и взросления. «Недостаточно патриот», «недостаточно самостоятелен», «недостаточно зависим», «недостаточно гражданственен», «недостаточно сообщает о преступлениях». Формальные признаки такого стандарта можно без труда найти в национальных концепциях — концепциях молодежной политики, социальной политики и т. д.

В чем же заключается истинная взрослость, если социализация к ней не ведет? Если в ходе социализации мы получаем субститут взрослости, подделку, эрзац-состояние, то где искать взрослость подлинную?

Структура человеческого познания не совершенна, и в ней мы можем наблюдать значительные изъяны и области, до сих пор интеллектуально не освоенные человечеством. Один из таких изъянов находится между философией и наукой. Если наука занимается теоретическими и прикладными исследованиями в своей узкой дисциплине, то философия уделяет внимание общим вопросам познания, бытия и методологии. И между ними находится значительный зазор, где мы и могли бы искать ответы на вопросы взрослости.

Эта глава была посвящена науке, которая не может дать ответ на этот вопрос, хотя и ближе всего (в отличие, скажем, от психологии) подходит к разгадке взрослого состояния. Дальше начинается лишь философия, которая просто не проблематизирует и не рассматривает взрослое состояние.

Здесь могла бы возникнуть специальная область «философии взрослости», но до сих пор по какой-то причине она не появилась.

Биологический субстрат — комплекс мотиваторов поведения, полностью исходящего из биологической эволюции особи. К нему относятся инстинкты, установки, рефлексы, а также более сложные модели поведения, которые, тем не менее, сводятся к механизмам, возникшим в процессе эволюции.

Тип существования — определенный тип упорядочивания агрессии и проистекающая из него форма видовой организации животного. Этологи вслед за Конрадом Лоренцем выделяют четыре типа. Мы условно назовем их «рыбы» или анонимные стаи, «ящерицы» или сообщества без любви, «крысы» или иерархические стаи, «гуси» или союзы.

Социальное — пространство коммуникации, сопровождающее человечество и наполненное усредняющими фикциями, выполняющими до определенного предела индивидуального развития прогрессорскую функцию, а после этого предела — регрессорскую. Состоит из двух частей: социальной сети, массы социальных контактов и каналов коммуникации, по которым непрерывно осуществляется обмен информации, а также биологической подложки, представляющей собой биологический субстрат.

Часть II. Долгая ночь

Нам известны специальные философии, возникающие на стыке философии и науки. Например, философия права не занимается вопросами гармонизации правовых норм и не рассматривает философские вопросы бытия, но она посвящена специальным темам, слишком узким для философии и слишком общим для теории государства и права — например, что есть «преступник» или что есть «норма». То же и с философией математики: идея равенства или проблема нуля — это не задача математики и не проблема философии. Однако в философии математики эти проблемы на своем месте, им подходят различные, данные этой дисциплиной ответы. Однако среди подобных «философий» мы не находим философию взросления.

Возможно, мы могли бы как-то вывести эту философию взросления из большой философии или из наук? Скажем, из психоанализа? Давайте попробуем это сделать.

Прежде чем мы рассмотрим фигуру взрослого человека сегодня, сперва обратимся к тому, как взрослого видели различные философские учения.

Сама фигура взрослого во всей своей полноте — это продукт длительных процессов интернализации различных философских идей и наблюдений. Кризис взрослого во многом определяется тем процессом смешения и сжатия в одной единицы времени всей совокупности представлений о взрослом, которую выработало человечество за всю свою историю.

С одной стороны, сегодня мы живем в ситуации, когда у нас есть наиболее полное представление о том, кто такой взрослый человек. Мы не ограничены каким-либо одним культурно-историческим ландшафтом. Мы можем взять древнегреческое представление о взрослом как о человеке-в-обществе и сравнить его, например, с гегелевским героем, человеком, выражающим идеалы коллективного бессознательного, духа народа.

Но, с другой стороны, мы получили в свое распоряжение огромное количество возможностей и моделей для сборки в себе взрослого состояния, которые нередко друг другу противоречат. Усугубляет ситуацию то, что все эти модели принципиально незакончены, половинчаты — ввиду самой природы взрослости, ее сингулярности.

Сегодня мы пытаемся требовать от себя соответствия нескольким моделям взрослости одновременно, так и не следуя ни одним путем до конца. У нас сложились представления о том, каким взрослые бывают, но при этом носим эти представления как карнавальные маски. Маски, которые нередко сдувает ветром.

И мы не сможем вывести формулу взрослого, если не обратимся к тем рецептам взросления, которые сложились исторически. Нам необходимо вывести общие знаменатели из всего того, что наши предшественники смогли установить относительно бытия человека и его взрослого состояния в частности.

Глава 3. Греческая трагедия

когда тебе четыре года

а всем вокруг по пятьдесят

по многу раз простые вещи

приходится им объяснять

К проблеме рассмотрения состояния взрослого философия, начиная с самых первых опытов, подступалась очень поверхностно. Ее больше интересовало, что есть человек. Что есть человек и как найти человека — вот вопросы, беспокоившие философов античности. Но, тем не менее, кое-какие шаги были сделаны и в направлении темы взросления.

Несмотря на то, что первые греческие мыслители больше интересовались темами материи, изменения, связи вопроса, аргумента, логического следствия и ответа, некоторые из них занимались и раскрытием потенциала человека, в том числе его взросления и взрослого состояния. Состояния, в котором он способен максимально полно обратиться к реальности и взаимодействовать с нею.

Фалес Милетский, например, полагал, что ресурсов разума человека достаточно, чтобы постичь своим мышлением все аспекты собственного бытия. Во всяком случае, он способен скопить эти ресурсы и объяснить наблюдаемые феномены. Он потенциально способен получить ту степень автономии, которая позволит не только дать объяснения и сделать выводы из явлений природы и человеческого общества, но и подвергнуть анализу собственные привычки мышления, выйти за их пределы. А так как именно мыслящий человек, движущийся по пути познания мира, казался Фалесу Милетскому добродетельным образцом, то, надо полагать, именно постижение мира разумом философ рассматривал как путь взросления.

Так же размышляли и философы т.н. «второго поколения». Гераклит считал, что вещи продолжительно длятся во времени, потому что связаны с базисным принципом всего преходящего. С соответствующими силами, баланс между которыми изменяется согласно закону, логосу. То есть — скрытому общему единству в разнообразии. Лишь человеку этот логос может раскрыться, и лишь способность человека разгадать логос свидетельствует о его зрелости.

В то время как философы спорили о том, что первично — силы природы или первооснова, субстанция, — в их среде появлялись те, кто утверждал, будто единственной силой природы является «ум» или «нус».

По-видимому, Анаксагор считал, что именно ум — та сила, что направляет все изменения к некоторой цели («телос»). А, следовательно, если природа преображает материю, адаптируя ее к какой-либо намеченной цели, то, по крайней мере, человек способен эту цель помыслить и разгадать. Взрослый в его интерпретации, таким образом, становится человеком, что способен разгадывать направления развития и определять его как свою собственную цель или цель всего сущего. Другими словами, действовать в согласии с логикой развития мира.

Похожим образом развивалась и индийская философская мысль. В Упанишадах мы видим переход от мифа к логосу и схожие идеи становления человека в филогенезе как существа, расколдовывающего собственный мир. А значит, и онтогенез, становление конкретного человеческого существа, также подчиняется этим же законам: переходу от состояния мифологического, где предпосылки объяснены, но не прозрачны, к состоянию логоса, при котором причины своих актуальных состояний человек способен понять, воспроизвести и поддерживать. Например, актуальное состояние своего благосостояния. Во многом это и есть путь «поисков самого себя».

Отдельно стоит сказать, что Будда не уделял особого внимания проблеме взросления. Согласно его философии все люди — и повзрослевшие и не очень — одинаково подвержены опасности находиться в состоянии страдания. А избавиться от него можно, только следуя благородным путем просветления.

Будда впервые обращает внимание на то, что есть изначальное состояние, предназначенное для всех живых существ, но только человек, способный делать выводы и разбираться в причинах, может этого состояния избежать, перейдя в некое иное, в котором страдание является необязательным и избыточным по отношению к человеческому бытию. Это изначальное состояние мы называем «биологическим субстратом», потолком эволюционного развития человека как биологического вида, максимальным развитием его генетического потенциала. Или просто — «состоянием животного» или «геном». Благородное состояние — состоянием вырастания человека из своих генетических презумпций, его интеллектуальной революцией.

Будда полагал, что благородный путь заключается в правильном понимании, правильной речи, правильном мышлении, правильном поведении, правильном образе жизни, правильном усилии, правильной направленности мысли и правильной сосредоточенности. Именно они должны освободить человека от проклятья эволюционного развития, дать возможность соскочить с колеса Сансары, вечного повторения пройденного.

Аналогично и китайский мыслитель Конфуций выделял различные состояния, в которых мог находиться человек — состояние дикости (то есть состоянии животного), машинное состояние исполнения аппаратно предписанных действий (к таким он относил, например, чиновников) и собственно человеческое, благородное состояние, которое должен обрести благородный муж в процессе своего взросления и становления. Вопросы религии и природы Конфуция интересовали мало, он концентрировался на центральной фигуре — человеке, обретающем благородную (взрослую) жизнь — и описывал ее в словах, напоминающих нагорную проповедь Иисуса Христа.

На фоне этого достаточно оригинальной выглядит философия Протагора, который считал, что чувственный опыт является единственным доступным опытом для человека, а жизнь его столь коротка, что человек не способен суммировать весь объем своих ощущений, чтобы познать то, что лежит за горизонтом чувств восприятия (божественное). Была бы жизнь человека длиннее, мы были бы способны знать больше о божественном. Но раз уж человек смертен, то мы можем хотя бы расширить наш горизонт вспоминания, чтобы удержать в себе сложность чувственного опыта и делать на его основании выводы о вечном.

Другими словами, человечество находится в неразумности и незрелости из-за того, что достаточно быстро забывает прошлое и не размышляет о нем, чтобы вывести из прошлого вечные законы. Именно поэтому человечество вынуждено повторять старые ошибки подобно тому, как ребенок падает в одном и том же месте, будучи не способным вспомнить, как набил предыдущие шишки.

Однако если для Протагора взрослый — это человек, контролирующий свое прошлое, то для Сократа это — человек, управляющий своими добродетелями. Для него «добродетель» и «знание» представляют собой единый комплекс взросления. Человек, действительно знающий, что такое «справедливость», будет поступать справедливо, не имея возможности от этого уклониться. Человек, знающий, что такое справедливость и поступающий справедливо, будет добродетелем.

Сократ сформулировал концепцию добродетели, которая отличается от той, что принята сегодня. Понятие справедливости определялось греческим словом «арете» и в учении Сократа эволюционировало от узкоморализаторских предписаний (как воздержание от определенных действий) к понятию, связанному с воплощением в сообществе других людей подлинного потенциала человека. В этом смысле добродетель не только несла позитивный оттенок вместо традиционно запретительного, но и прочно ассоциировалось с процессом взросления человека.

Забегая вперед, заметим, что именно добродетели Сократ рассматривал как те феномены, которые преодолевают границы социального и связаны с третьим состоянием человека, в котором и раскрывается его взрослость. Это засоциальное состояние. Добродетели ведут туда опосредовано, избегая социального контроля. Нам может казаться, что общество требует от человека быть добродетельным или поддерживает его на этом пути, и поэтому общество добродетельно. Но добродетель — не свойство общества. Это только персональная кристаллизация, и здесь Сократ нашел нечто по-настоящему стоящее.

Согласно его учению, сильнее всего «проблема добродетели» занимает человека в молодости, когда каждый должен найти свое место в обществе, свой образ жизни, свою среду, работу, семью и т. д. Если совершить в этом деле ошибку, то наша жизнь будет безнадежно покалечена. Требование добродетели означает также, что человек должен в процессе взросления избегать определенного рода поступков и действий (и быть добродетельным в узкоморализаторском смысле тоже), чтобы достижение арете было естественным и бесконфликтным.

Для этого также необходимо было совершенствоваться в овладении знанием, но Сократ понимал его по-своему. Знание делилось для него на три типа: 1) знание о нас самих и ситуациях, в которых мы находимся (фактуальное); 2) знание о том, как все должно быть устроено (нормативное); 3) знание, единое с человеком, такое, которого он искренне придерживается или, точнее, просто не способен выйти за его пределы (сингулярное). Удержать все эти три типа знания и совершенствоваться в них инфантильное существо не способно. Часто оно не способно освоить даже знание второго типа, не говоря уже про третье.

Настоящий прорыв как в греческой философии в целом, так и в понимании состояния взрослого в частности совершил Платон. Его философия, удивительным образом сочетающая идеализм и реализм, по-своему смотрела на роль взрослого человека в обществе, а равно и обращалась к тем признакам и функциям, которые неотделимы от понимания взрослого.

Для него взрослый человек — это человек, наделенный душой. Душа же — это способность видеть в изменчивых и преходящих вещах отблеск идей.

Представим себе, что мы сидим в кинотеатре, а на экране мелькают тени. Если бы мы сидели перед экраном не два часа, как обычно, а хотя бы несколько десятилетий, не покидая зала, у нас возникла бы потребность решать вопросы жизнеобеспечения и организации жизни, а значит, потребность в иерархии и проблема соподчинения для решения различных задач. Одни стали бы говорить, что тени приказали им править другими и бить всех, кто не согласен. Вторые стали бы предсказывать поведение теней на стене и строить прогнозы. Третьи устроили бы тотализатор, четвертые загородили бы часть теней забором и давали смотреть за деньги, и т. д. Особняком тут явились бы эксперты, которые по движению теней предсказывали бы их дальнейшее мельтешение и таким образом обретали бы авторитет, которым распоряжались бы, решая, как должна быть организована иерархия и кто должен править в кинотеатре.

Мы бы эту иерархию интенсивно воспроизводили. И когда первое поколение перебьёт друг друга, точно такую же иерархию с такими же абсолютно ролями начало бы воспроизводить следующее поколение, потому что биологический субстрат остался тем же, а его предписания не меняются миллионами лет. Вот это и есть колесо Сансары — те же самые типы людей с теми же самыми установками бьются за то, чтобы занять дальние, средние и нижние места (у самых динамиков) в кинозале.

А теперь представим себе, что один из этих людей прекратил смотреть на пляску теней и тот la danse macabre, который устраивают под их влиянием люди, и пошел в противоположную сторону. Там он нашел проектор, заглянул в него и слегка ослеп от нестерпимого света проектора. Но когда зрение адаптировалось, он увидел, что там — никакие не тени, а настоящие трехмерные объекты, которые и есть настоящий мир за пределами симуляции кинотеатра.

Само собой, в реальный мир его никто не пустит. Но теперь он знает, что тени — лишь жалкое отражение транспространственных и вневременных объектов, и что единственное стоящее в этом мире лежит за пределами его убогого восприятия семи цветов, семи нот и четырех сторон света. Умение удерживать в себе эту сложность и жить телом в мире кинозала, а головой в мире за пределами симуляции — это и есть то, что Платон понимал под душой.

И именно обладание душой связывал он с дееспособностью гражданина полиса. То есть взрослым человеком. Взрослый человек, по Платону, способен оперировать идеями и через них обустраивать материальный мир, приводить формы, вещи и процессы в соответствие с идеальными сущностями из царства идей и улучшать жизнь, делая ее «идеальной» в обоих смыслах. Такова добродетельная жизнь взрослого человека.

Однако Платон же вполне в духе времени совершает и традиционные для греческой философии ошибки. Например, устанавливая общество в качестве потолка взросления. По Платону, маркером недостаточной взрослости может стать эгоизм человека. Для него эгоизм — это не просто моральная ошибка, а тот факт, что люди принципиально не доросли до понимания, что означает быть человеческим существом. Эгоисты не понимают того, что личные интересы и общественные интересы совпадают; что общество не есть нечто внешнее по отношению к самодостаточному индивиду. Эгоист для Платона сродни душевнобольному.

Печать платонизма в греческой философии сделала античное общество открытым к христианским идеям, в которых понимание взрослого было созвучно платоническому. Это не эгоист и даже не человек суверенный. Это человек-в-обществе или, выражаясь христианским языком, человек-в-общине. Работающий пиксель монитора социальной реальности: полиса — в платонической традиции, тела Христова — в христианской. Насколько человек способен исполнять свою социальную роль, настолько он считается взрослым, наделяется правами, которыми должны наделяться взрослые, и настолько он может считаться умственно полноценным существом человеческого рода.

Синтез идеалистичной философии платонизма и христианских концептов со временем сделал эту религию мировой, но одновременно и распространил те модели взрослости, которые сегодня находятся в упадке. Подобно тому, как чистым существом в христианстве считаются дети (и их взрослый аналог — юродивые), так и взрослость в целом со временем, рано или поздно, должна была оказаться совращенной принципиальной инфантильностью.

На фоне учения Платона раздавались голоса тех, кто не считал платоническую модель гражданина бесспорной. В частности, его собственный ученик Аристотель.

В отличие от Платона, Аристотель не так нацелен на мышление идеальными категориями. Будучи согласным с учителем по ключевым вопросам Идеального, он, тем не менее, полагает, что оно не доступно нам для наблюдения в чистом виде. Об объектах, расположенных в Царстве идей, в нашем проекторе кинотеатра, мы можем судить лишь по тем теням, что они отбрасывают на экран. Мы можем только «набрать базу» — увидеть десять, двадцать, тридцать кошек, чтобы заключить, что эти кошки имеют общие черты, которые мы и назовем абстрактной кошкой, идеей кошки, но постичь эту идею непосредственно мы не можем. В этом смысле Аристотель изобрел метод, которым сейчас создают и обучают нейросети и искусственный интеллект, не имея возможности сразу запрограммировать в них идеи.

Раз мы не можем непосредственно воспринять Идеальное, нам остается взять наличное, материальное, и отсеять то, что меньше всего согласуется с Идеальным. И если Платон писал утопию, в которой пытался обрисовать идеальное государство, то Аристотель изучает те формы правления, которые были ему известны: монархии, тирании, аристократии, олигархии, демократии, охлократии — и смотрит, какие из них больше, а какие меньше соотносятся с понятием «идеальное государство» и вообще с Идеальным.

Аналогично Аристотель рассматривает и взросление, насколько мы можем судить из его философии. Воспитание в себе восприимчивости к миру за пределами чувственного восприятия для него одновременно и есть взросление и становление человека.

Так же, как для Платона, для Аристотеля мир состоит из двух сфер, разделенных непроницаемой мембраной. По одну сторону от мембраны расположен физический мир. Человек — как продукт этого мира — является животным, одержимым своими страстями, инстинктами и сиюминутными интересами. Очень часто с этим состоянием ассоциируются дети, сумасшедшие, люди-маугли и иногда женщины. Человек может прожить в таком состоянии всю жизнь, будучи герметично закрытым в его границах, и не иметь никакого представления о мире метафизическом, расположенном за мембраной. Аристотель считал такую жизнь ничтожной.

Но если человек открывает для себя метафизический мир, в котором расположены все добродетели, чей тусклый свет иногда просачивается сквозь мембрану и уловим лишь немногими зрелыми людьми, он встает на путь добродетели. Судя по всему, отличие от Платона, Аристотель видит задачу взросления в том, как уловить эти отблески сияющего мира и извлечь такой опыт, чтобы стать открытым для Идеального.

Например, мы видим красивую женщину. Приобщение к ее красоте сопровождается удовольствием. Однако существует как посюсторонняя, так и потусторонняя красота, и способы извлечения удовольствия могут быть как связанными с одной красотой, так и с другой. Можно приобщиться к красоте женщины, занявшись с ней сексом, и получить физиологическое удовольствие, но также можно получить эстетическое удовольствие, для извлечения которого секс избыточен и даже нежелателен. Другими словами, чтобы оценить «настоящую красоту» женщины, необходимо обладать определённой метафизикой удовольствия, которая образуется этической, эстетической и аксиологической сборкой человека. Именно поэтому этике Аристотель уделял особое внимание и даже написал несколько работ — т.н. «Большая этика» и «Никомахова этика».

Платон учил, что человека с самого начала необходимо воспитывать в метафизических категориях. И этим путем пошло христианство, вводя понятия литургии и причастия, а также пороков и грехов. Аристотель учил, что становление открытости к метафизической реальности происходит лишь через чувственный мир и никак иначе. Иными словами, человек сам должен прийти к христианству и никакая церковь его не должна туда вести.

Другими словами, христиане как криптоплатонисты учат воздерживаться от физиологической близости с женщиной и взрослеть в непорочности и воздержании. И это приводило к появлению людей депрессивных, подавленных и сексуально фрустрированных. А аристотелианцы полагают, что придется переспать с определенным набором женщин, прежде чем начнешь ценить их внутреннюю красоту, а не внешнюю. И дела человека по-настоящему плохи, если он, сменив десяток сексуальных партнеров, не приходит к пониманию метафизической красоты женщины как живого существа, как человека.

Поздняя античность также по-своему смотрела на взрослого человека, и этому способствовали значительные изменения в жизни греческой цивилизации. Переход от идеи логически возможного всеобщего закона и всеобщих прав, игнорирующих этнические, конфессиональные и профессиональные различия между людьми, привел к тому, что греки преодолели свое бытие в виде города-сообщества. Стала возможна греческая империя, которую и воплотил Александр Македонский.

У этого явления были и свои последствия: распалось единство этики и политики, государственные должности стали занимать не лучшие люди полиса, сильные в философии, риторике и этике, а просто «эффективные менеджеры». И в этот затяжной период упадка Античности многие отвернулись от идеи счастливого сообщества и обратили внимание на концепции личного счастья, в соответствии с которыми появлялись и специфические рецепты взросления. Самым главным достижением этого периода можно смело считать осознание, что общество и правильная социализация не являются конечным пунктом взросления. А самым главным провалом — представление, что взросление достаточно заменить личным счастьем.

Хотя античная философия породила множество различных традиций, в ее поздний период доминировали две школы — эпикурейцы и стоики. Обе школы сходились в том, что единственная ценность в жизни человека — это собственное счастье, а счастливый человек — это человек, наиболее полно раскрывший свой внутренний потенциал. Другими словами, счастливый — и есть взрослый. Однако во взглядах на способы достижения счастья (и взросления) школы значительно расходились.

Последователи Эпикура пропагандировали получение физического удовольствия и наслаждения, но не так, как это делает человек в своем естественном состоянии. Наслаждаться может любое живое существо, но мгновения наслаждения для него коротки, часто не зависят от желания длить это состояние, а в промежутках между наслаждениями существо чаще всего испытывает страдание различной степени интенсивности: от дискомфорта до боли. Такое бездумное получение наслаждения свойственно и людям, его можно назвать «радикальным гедонизмом».

Эпикурейцы же призывали подойти к получению удовольствия стратегически. Их гедонизм не был радикальным. Его можно выразить в двух пунктах: 1) единственное благо, которое существует, это наслаждение; 2) для обеспечения максимального наслаждения необходимо стремиться к тем видам блага, которые мы в состоянии контролировать.

Эпикуреизм не рассматривал наслаждение как кратковременное удовлетворение чувственного вожделения. Он создал собственную систему удовольствий, где, например, дружба и занятия литературой стояли выше наслаждения едой или сексом. Приобщение человека к более высоким способам получения удовольствия считалось развитием человека, раскрытием его потенциала или, иначе, взрослением.

К программе взросления населения эпикурейцы прилагали и политическую «программу». Согласно их взглядам, хорошая политическая этика и хорошие законы максимизируют индивидуальное удовольствие человека, и задача государства — обеспечить их и доступ населения к стратегическим благам. Помимо этого, нет никаких иных оснований для права, морали и политики.

Эпикурейцам возражали стоики, добившиеся куда большего влияния своего учения. Причем не только на родине: стоицизм стал чуть ли не официальной философией Римской империи.

Именно в их учении на фоне широко распространенной идеи взрослого как совершенного человека впервые появляется новая тема суверенитета человека, хотя вопрос источника этого суверенитета уже поднимали, пусть и косвенно, Платон и Аристотель. Будучи куда более пессимистичными относительно людской способности контролировать внешние блага, стоики учили меньше зависеть от внешних обстоятельств, и, если у человека есть такие зависимости, свести их к минимуму.

Другими словами, если мы хотим обеспечить свое личное счастье, то должны учиться быть как можно более независимыми от неконтролируемых внешних факторов и учиться жить внутри своего внутреннего мира, который мы контролировать можем. И раз уж человек также существует в виде инфраструктуры своего тела, то проецировать свой внутренний мир вовне настолько, насколько это позволяет обратный контроль. То есть владеть вещами, владение которых мы можем обеспечить, содержать те свои решения и обязательства, которые можем оплачивать, и избегать любых форм зависимости от государства, людских сообществ, химических веществ, принимаемых или вырабатываемых нашим же организмом, и чужих мнений.

Фраза, раскрывающая суть стоицизма: «Все, что с тобой происходит, ты должен переносить как происходящее по твоему желанию».

В отличие от Аристотеля, исходным пунктом стоицистского понимания суверенитета — как человеческого, так и государственного — является универсальный разум, который одновременно присутствует в каждом индивиде. В каждом человеке горит искра разума, а значит, так же, как источником права является не город-государство, а естественные законы, источником человеческого суверенитета является не то, что человек свободен мыслить или живет в каком-либо сообществе, делегирующем ему этот суверенитет, а то, насколько человек действует и мыслит согласованно с этим универсальным разумом. (В последней главе мы увидим, как концепция этого универсального разума до неузнаваемости трансформируется и расплетается на несколько источников суверенитета.)

У стоиков же, аналогично тому, как полис является частью обширного космоса, единичный человеческий разум является моментом вечного разума, который в этом космосе царит. То есть логоса. А человек, отстраненный от логоса, подверженный иррациональному поведению или не способный разгадывать загадки универсального разума, это человек не повзрослевший.

Идея того, что взрослый человек является также полнофункциональным в интеллектуальной сфере, не нова. Практически все философы античности полагали за образец добродетели этакого политически активного философа, способного сформулировать, что есть благо, и найти пути для его достижения. Однако новым здесь было то, что взрослый начал мыслиться как поставщик счастья для других людей, покровитель и освободитель от унылости реального. Тот, кто способен отвоевать себе суверенитет и удерживать его, а также распространять зонтичный суверенитет на людей вкруг себя.

Эта концепция отражала идею римской фамилии, но понимала взросление довольно узко. Возникли и поводы для социальной критики: ни одно из учений античности, включая и стоиков, не было в состоянии гарантировать каждому его личное счастье.

К концу эпохи античности мыслители пришли к заключению, что эти учения, созданные людьми для людей, не могут выполнить того, что обещают. Взор философов начал отвращаться от естественных средств — к средствам сверхъестественным. Мир охватывает усиливающаяся страстная религиозность, а эффективные средства взросления сменяются аффективные.

Глава 4. Самый темный час перед рассветом

бог создал труд и обезьяну

чтоб получился человек

а вот пингвина он не трогал

тот сразу вышел хорошо

Всплеск интереса к потусторонним силам создал ту конъюнктуру, которая позволила христианству стать религий Средиземноморья, а затем, благодаря освоению идейных активов греческой и римской цивилизации и их материальной базы, и мировой религией. На его фоне философия пришла в упадок, и продолжала существовать в виде схоластики или переложений на христианский язык античных учений. Так, например, томизм, философия Фомы Аквинского, чуть ли не официальная философия Ватикана, является аристотелевским учением, перестроенным под христианские откровения и нужды.

Само собой разумеется, что какую-то модель взросления и вообще образ взрослого могла предложить только церковь. И эта модель, выстроенная большей частью вокруг совершенства человека как божьего творения, не забывала рассматривать и ряд вопросов его суверенитета.

Христианство внесло новые положения в философскую интеллектуальную среду. Во-первых, идею того, что «человек в центре всего». Сегодня мы продолжаем жить в этой традиции, так как даже самый антиклерикальный — светский — гуманизм в этом отношении является лишь логическим продолжением христианского учения. И сам вопрос о том, что взрослеть необходимо, покоится на установке полноценного раскрытия потенциала человека. То есть установки гуманистической.

Во-вторых, важным новшеством было представление о линейности времени. Если до христианства люди воспринимали время как мифологическое пространство, возвратно-петлевое течение которого связано с ключевыми событиями длящегося и возобновляемого прошлого, то теперь время начинало мыслиться линейно, а значит, характер взросления и совершенные ошибки уже нельзя было отменить ритуалом. Человек вынужден был продолжать нести на себе груз ошибочных решений, проступков и малодушных замыслов, попутно преодолевая их последствия. Ровно так, как сегодня учит этого не делать популярная психология.

Одна из моделей взрослости, которая возникла в тот период, но полноценно расцвела уже в Новое время, заключается в том, что взрослый человек — тот, кто смог преодолеть свою инфантильность, как недуг или слабость. Например, преодолел свои заблуждения относительно подлинного могущества родителей и смог посмотреть на них как на людей, совершающих ошибки и не всегда благополучных.

Развиться этой концепции препятствовало догматичное христианство, в рамках которого могущественная фигура родителей с позиции ребенка едва ли чем-то сильно отличалась от могущественной фигуры христианского бога. А если к этому добавить еще и тот факт, что именно родители как менеджеры низшего звена в цепи духовного администрирования непосредственно транслировали ребенку христианские мировоззренческие ценности, рефлексия на их счет не особенно поощрялась. Противоречила заповеди почитать отца и мать.

Кроме того, догматика утверждала, что по-настоящему чистыми созданиями являются лишь дети, и только сохранение этой детской чистоты во время созревания, обеспечивающееся праведной жизнью и соблюдением очистительных ритуалов, и есть правильная жизнь. Другими словами, отказ от взросления и вхождения в мир взрослых проблем выглядел куда предпочтительнее, чем это самое вхождение.

Сегодня чисто христианские истины под видом демократического христианства — движений и учений нью-эйджа — прорастают в культуре хиппи, безусловной открытости миру и людям, вегетарианских союзах и хипстерской психологии. Все эти субкультуры роднит общее пренебрежение взрослением и попытки сохранять детскую непосредственность.

В то время как взросление и созревание ассоциировалось с впитыванием в себя субстанции греха, взрослость ассоциировалась с получением от небес определенных прав и обязанностей, занятием места в общинной духовной иерархии. Эта иерархия не была чисто возрастной, чисто политической или чисто социальной, но могла включать в себя отдельные элементы этих иерархий.

«Духовность» человека, его когерентность религиозным этическим образцам, определяла место в этой иерархии. В самом ее низу находились дети, объект христианского социального дизайна. Выше них — родители. Они также нередко назывались «детьми Церкви» или сравнивались с детьми на основании их схожей неразумности, «темноты». Косвенно на «детское состояние» мирян указывает и парадоксальное маркирование их как «грешников». «Грех» — старославянское слово, изначально, судя по всему, соответствовавшее понятию «ошибка» («погрешность», «огреха»). То есть то, что свойственно скорее детям, в силу их физической, интеллектуальной и психофизиологической недоразвитости, чем уже выросшим людям.

Следующими в этой иерархии шли монахи и служители церкви, подчеркнуто называющие себя метафорами поколенческих стадий возрастания. Монахи использовали самоназвание «братья», служители церкви называли себя «отцами». Возглавляли иерархию Папа Римский в католичестве и Патриарх в православии. Что «понтифик», что «патриарх» — оба термина означают отца отцов.

В божественном пантеоне также соблюдается поколенческая иерархия, которая стоит над людьми. Бог-сын стоит выше «отца отцов» — Патриарха, но ниже бога-отца.

В этой системе атрибуты взрослости распределяются, согласно иерархии, от бога-отца, которого в то время еще никто не имел смелости ни помыслить, ни изобразить в виде играющего (и тем более заигравшегося) ребенка, к человеческим детям, лишенным этих атрибутов, но в целях компенсации провозглашенных чистыми небесными и бесправными созданиями. И поскольку рядовой родитель в иерархии находился на предпоследнем месте, все вышестоящие уровни считали уместным отказывать ему в статусе взрослого, не считались с ним, как со взрослым и спекулировали качествами взрослого в целях удержания позиций в духовной иерархии.

Одновременно, вместе со статусом взрослого, члены христианской общины лишились и суверенитета. Сегодня, несмотря на то, что западные страны уже давно отмежевались от христианских традиций, в них все же практикуется ювенальная юстиция. Социальный работник может отобрать у родителей ребенка и поставить его в очередь на усыновление другими родителями только на основании того, что в «духовной иерархии» такой работник считает себя более взрослым, чем биологические родители ребенка, и лучше знает, что ребенку нужно.

Система духовной иерархии не была бесспорной. На привилегию распоряжаться статусом взрослого претендовала не только власть небесная, но и власть земная. Из-за этого повсеместно возникали споры о супрематии: кто обладает верховной властью на земле. Церковь всех превыше, и ее епископы должны короновать королей? Или превыше всего государство, и король должен назначать епископов, а те должны сконцентрироваться только на духовных вопросах?

Политический спор касался и вопросов взрослости: и Церковь и Государство одинаково рассматривали своих прихожан и подданных как собственных незрелых и не обладающих властью даже над самими собой неразумных чад.

Вопрос суверенитета в политическом смысле стоял особенно остро. Церковь получала свои суверенные права из платоновского царства идей, переоборудованного и перепланированного в Царствие небесное, где поселилось божье семейство. Государство же с этим испытывало значительные трудности. Одни королевства угрозами, подкупом или обманом принуждали церковных служителей короновать их, и получали, таким образом, тот же суверенитет, что и Церковь. Другие устраивали свои собственные религиозные заповедники, которые обеспечивали их божьим покровительством: от «византийской симфонии» и альбигойцев до англиканского и протестантского движений. Третьи искали источники суверенитета на земле, проводя преемственность от Римской империи, от Карла Великого или от других исключительных людей и событий прошлого.

В такой ситуации было штатным явлением то, что на троне иного государства восседал монарх, который считался взрослым по положению, но при этом был совершенно юным и часто незрелым по возрасту. Такой казус не снимал с монарха звания «отца» для своих подданных.

Таким образом, в Средние века доминировало несколько представлений о взрослом человеке. Традиционные модели полагали, что взрослый — это тот, кто способен вступать в брак и создавать семью, а также те, кто прошел обряды инициации во взрослую жизнь. Но для монархов имело значение не биологическое и психологическое взросление и даже не социальная санкция. Для монарха было куда важнее взросление номинальное, подтвержденное собственной санкцией.

Разница между «монаршьей» и «сельской» аккредитацией на взрослость такова, какова и разница между человеком, участвующем в переписи населения и не участвующим. Кого бы ни посчитали взрослым на местах, двору куда виднее, кто взрослый, а кто нет. И, соответственно, можно говорить о том, что взрослость в феодальном государстве ассоциировалась скорее с участием в социальных институтах, чем с биологией.

Однажды в юности мне довелось участвовать в написании федерального закона о молодежи. В его процессе возникла принципиальная трудность: кого именно можно считать молодежью? Любые социальные условности, включая возраст, не давали решения этой проблемы. В конце концов, было принято решение считать молодежью тех, кто участвует в программах Федерального агентства по делам молодежи. Считалось, что этого достаточно, так как участие в таких программах означает, что участник сам себя относит к молодежи. Даже если ему далеко за пятьдесят. Надо полагать, аналогичным образом дееспособным (взрослым) признается человек, посвященный в рыцари или оказавшийся на службе при дворе. Во всяком случае, в нашем языке слово «мужчина» прямо указывает на два необходимых институциональных условия его взрослости — быть мужем и иметь чин.

Конечным предназначением человеческой жизни в христианском обществе считалось спасение души. А спасение души ассоциировалось или, во всяком случае, описывалось, как обретение безграничного счастья. Однако пути достижения этого счастья и главные движущие силы для идеологов христианства и идеологов феодализма выглядели по-разному.

Церковь предлагала рассматривать любовь как процесс обретения абсолютного счастья и спасения души, что и предлагалось практиковать участникам христианской общины. И эта любовь не всегда сочеталась с состоянием взрослого.

Сегодня мы называем любовью все подряд: любовь к матери, любовь к супругу, любовь к пирожным — больше понимая ее как дискретное явление, в котором есть субъект любви, любящий, и объект любви, любимый. Однако это понимание любви на стадии вырождения понятия.

Если мы обратимся к философско-разъяснительным письмам апостола Павла, то мы увидим, что учение Христа подразумевает не дискретное, а полевое понимание любви. То есть не интенцию, направленную на конкретного человека, подспудно подразумевающую ревность, зависть, товарно-денежный расчёт стоимости отношений или выторговывание удобных переговорных позиций в отношениях, а излучение, направленное на всех людей вокруг, вне зависимости от сексуального статуса этих людей. То есть такую, какую мы сегодня уточняем с помощью прилагательного — «безусловная любовь».

Идеалом такой любви мог стать только человек, который не определяет условий своего счастья. Такой, чья жизнь протекает в уже созданных и поддерживаемых извне благоприятных условиях. В этих условиях его любовь может раскрыться в полной мере.

Другими словами, легко быть человеком, распространяющим вокруг себя любовь, если ты живешь в куполе, защищающем от неблагоприятных внешних условий, и твои практики любви защищают облаченные в доспехи армии профессиональных убийц. Этакий уэллсовский элой из его романа «Машина времени», чей путь к счастью оплачен кровью и жизнью морлоков. И ровно в соответствии с фантазией Герберта Уэллса, этот элой связывает свое бытие с любовью и счастьем, не заботясь о том, какие именно условия позволяют ему жить внутри его благополучной симуляции.

Эта беззаботность и полное отсутствие рефлексии на тему условий существования не идут на пользу взрослению человека, поскольку взросление — это контроль границ своих возможностей и постепенное их расширение. В свете этого не удивительно, что идеалом человека становились дети, сумасшедшие и практически полностью симулятивные «святые», большая часть которых попросту не существовала, а из другой стоит вычесть львиную долю тех, кого канонизировали ретроспективно — за взятку.

В противовес церковному учению, феодальные государи также сформулировали собственную этику, основанную на достижении счастья. Однако в центре нее находилась не любовь к ближнему, а то, что волновало лендлордов по-настоящему — суверенитет и обеспечивающие его привилегии. Проблемы были не только с источником суверенитета (который с церковными иерархами был общим), но и с путями его обеспечения.

Жизнь лорда состояла в соискании славы и вытекающих из нее привилегий — от реальных вроде контроля стратегически и геополитически важных территорий или сфер ответственности, до символических вроде привилегии сидеть в присутствии короля или владеть определенными инсигниями и носить их.

В отличие от прав, которые даются и гарантируются, привилегии завоевываются, удерживаются и оспариваются. Они в большей степени отражают сущность суверенитета человека, чем права, которые требуют наличия гаранта этих прав. Например, таким гарантом, гарантом конституции и содержащегося в ней перечня прав и свобод, является президент страны.

В разных частях Европы по-разному относились к средствам обеспечения суверенитета. В одних наиболее действенным считалось накопление административной власти. И там, как, например, во Франции, слово «souverain» означало лицо, которому без каких-либо ограничительных условий и в течение неопределённого срока полностью принадлежала верховная власть в государстве. В других особенно ценилась финансовая независимость, из которой уже проистекала власть политическая. Там, как в Англии, словом «sovereign» могли называть золотую монету, а слово «capital» означало одновременно столицу и финансовый капитал.

Человек, живущий в обществе, чья доминирующая этика распределена между любовью и суверенитетом, сталкивался с соответствующими проблемами социализации. Не все сословия имели равный доступ к карьерным лифтам, но если человек садился в такой лифт, он мог подняться на верхние этажи одного из двух зданий средневекового общества.

Одно из них — церковная иерархия, где крайне мало свободы для строительства карьеры. Как правило, старики занимали вышестоящие посты, и только смерть позволяла преемникам занять их место. Карьера выстраивалась долго, всю жизнь, сопровождалась кропотливым исполнением обязанностей, требовала усердия и упорства. Цена вопроса была велика — Римская церковь являлась одним из крупнейших собственников в Европе. По разным подсчетам, в ее собственности находилось около трети всей земли. Размеры скопленных богатств знали только высшие чины церкви.

Другое здание — иерархия феодальная. В связи с бесконечными войнами «вакансии» в войсках на командных должностях открывались часто, а военные действия предоставляли массу возможностей проявить себя на поле боя и завоевать себе привилегии. Иные карьеристы, будучи рекрутированными в солдаты в начале войны, к ее концу уже владели замками и титулами. Богатства завоевывались и утрачивались быстро, а на социализацию человека работала огромная военная машина, единственный социологический смысл которой заключался в эмиссии славы.

Существовали интересные попытки скрестить церковную жизнь с феодальной и предложить компромиссную модель взросления. Например, появление первых рыцарских орденов — тамплиеров (храмовников), тевтонов и госпитальеров — означало успешную реализацию попытки скрестить феодальный строй с духовной жизнью. Неудивительно, что рыцарские ордена стали крайне могущественными, скопили несметные богатства и оказали решающее влияние на становление современных Франции, Германии, Испании, Португалии, Нидерландов, Великобритании и других стран.

Как и в традиционных обществах, в рыцарских орденах взрослая жизнь начиналась с инициации и сопровождалась служением идеальным ценностям, сопричастность к которым позволяла отвоевывать суверенитет как от феодальных правителей, так и от церкви.

Их успех породил многочисленные монархические, братские, баронские, клятвенные, почетные ордены, ордены принцев и патронов. Многие из них пришли в упадок, так и не достигнув и тени влияния, которое имели тамплиеры, тевтоны и госпитальеры.

Но точно так же предпринимались попытки избавить политическую мысль от перманентной одержимости суверенитетом и его поиском. Согласно взглядам Макиавелли, политика должна перестать зависеть от идеальных ценностей и искать на небесах подсказки для праведной жизни. Единственная задача государя — обуздать хаос вокруг, и не так важно, какими средствами. Христианские предрассудки скорее мешают ему действовать, чем помогают.

Поэтому государь должен сконцентрироваться на том, чтобы взять под контроль «реальные вещи» — уровень доходов населения, сферу безопасности, вопросы войны и мира — и распространить такую этику, которая бы позволила ему сохранять власть и контролировать эти сферы. А мораль… как получится. Такое направление в теории политических учений получило название «реальной политики».

В значительной степени это перекликается и с темой взрослого. Потому что, если мы спроецируем размышления Макиавелли на тему взросления, мы получим вполне узнаваемые черты, которые мы обыкновенно относим скорее к взрослому человеку, чем к сфере Детского.

Согласно Макиавелли, есть два вида морали. Одна из них, политически активная мораль, служит обузданию хаоса и формулируется субъектом, достигшим определенной политической (а значит, и психосоциальной) зрелости. Распространение этой морали пропорционально власти, которую аккумулирует субъект. И очевидно, что первым человеком, который должен быть подчинен этой морали, является он сам. Человек, владеющий собой, способен масштабировать эту власть на сообщества других людей, обуздывая их страхи и освобождая от беспорядка, в котором они пребывают. Другая же мораль — это мораль политически пассивная. Она заключается в том, что те, кто не способен создавать мораль первого типа, должны подчиняться тем, кто на это способен, и не мешать им решать задачи социальной организации.

Другими словами, отказаться от своих собственных претензий на суверенитет, принять на себя суверенитет того, чья мораль отвечает задачам обуздания хаоса, и интернировать в себя реальность, написанную на том языке и сформулированную в тех категориях, какие предлагает суверенный человек.

Можно сказать, что здесь увязывается зависимость человека и взросление. Человек, подчиняющийся другому, фактически отказывается от собственного взросления. И мы это видим на примере взрослой женщины, которая ведет своего больного ребенка в бесплатную поликлинику и скандалит там из-за плохой работы сотрудников, используя в качестве довода то, что ей «должны» лишь потому, что так написано на какой-то бумаге. Или на примере человека, который работал и платил налоги в одной стране, а пенсию получает в другой, образовавшейся на руинах первой, и недоволен реформами пенсионной системы.

Таким образом, методология Макиавелли сужает понятие взрослого до понятия лидера и соответствует общесредневековой традиции считать взрослость некой количественно ограниченной эссенцией, сконцентрировать которую можно, лишь обделив кого-то другого. Стать взрослым за чей-то счет, как в случае с элоями, спасающимися за счет жертвы морлоков, или как в случае с прославленными и титулованными рыцарями, возносящимися по феодальной иерархии за счет жертв войны и перенапряжения экономического базиса феодов.

Нельзя сказать, что концепция взрослого как лидера не актуальна и сегодня. Тема политического лидера как отца народа до сих пор активно эксплуатируется агитационными службами в странах третьего мира. А в странах первого мира, хоть об этом и не говорят, политических лидеров предвыборные штабы позиционируют как «самых взрослых» и «самых зрелых». К тому же коммерческие, политические, партийные и общественные проекты в виде «школ лидерства», по сути, представляют собой школы социализации. То есть — взросления.

Макиавелли заложил очень важный теоретический базис, позволяющий разрешить вопрос суверенитета и покончить с альтернативной системой социализации человека. Абсолютистские монархии, инквизицию, охоту на ведьм, европейская историософия и массовое сознание традиционно относят к Средним векам, хотя это уже ренессансные феномены. Протестантские движения подорвали идейную, административную, социальную и материальную базу римско-католической церкви, а монархи в союзе с третьим сословием подорвали систему привилегий наследственной аристократии. Монархия победила врагов внутренних и внешних, а затем начала испытывать кризис под влиянием окрепшего и разрастающегося третьего сословия.

Однако со времен Макиавелли, после наступления Нового времени, представления о взрослом, об обществе и о месте взрослого в обществе значительно изменились. Этому способствовало появление плеяды новых философов, не сдерживаемых авторитетом церкви, значительная либерализация общественной мысли и расцвет естественных и гуманитарных наук.

Мир вступал в эпоху интеллектуального расцвета, частью которого была рефлексия на тему взрослости.

Глава 5. Просвещение

зовут животными животных

за то что есть у них живот

а человека человеком

за чёрти знает что зовут

Согласно одной из стратегий взросления, взрослый человек — это человек суверенный, но были ли такие ситуации в истории, когда общество состояло из полностью суверенных индивидов? Задаваясь этим вопросом, английский политический философ Томас Гоббс приходит к своей политической теории.

Он размышляет так. Изначально каждый человек рождается полностью и абсолютно свободным с точки зрения его естественного состояния. Однако это естественное состояние не выглядит дружественным. Поскольку никто никому в этом состоянии ничего не должен, никто ни с кем не состоит ни в каких иерархиях и договорах, никто ничем не ограничен в исполнении своей собственной воли, то вполне закономерно, что такое состояние людской среды представляет собой войну всех против всех.

В своих построениях он принимает в расчёт три источника конфликтов: страх, соперничество и стремление к славе. Наиболее важным является страх. Именно страх приводит человека в политически организованное сообщество, в котором запрещается борьба всех против всех в интересах сохранения общественной жизни, но остаются экономическое соперничество и борьба за славу. Человек отдает часть своих свобод в обмен на поддержания правил, останавливающих борьбу всех против всех, и соглашается на внешнее насилие во избежание анархии.

С одной стороны, Гоббс утверждает прямо противоположное тому, что до сих пор мыслилось как взросление — отвоевание суверенитета у мира. Только взрослый человек может так распорядиться своей свободой, чтобы согласиться на ее ограничение и начать жить в сообществе. Подростки на самоограничение или на согласие собственного ограничения не способны.

То есть по Гоббсу взрослый человек — это человек скорее договороспособный, чем суверенный. Он понимает выгоды общества и снимает с себя часть непродуктивной нагрузки (например, ответственность за состояние собственной безопасности), чтобы потратить эти же усилия на реализацию других потенциалов. Это человек, вступивший в отношения с другими, он придерживается договоренностей и хитрит, чтобы получить выгоды, соблюдая общественный договор, а иной раз и нарушая его. Однако, с другой стороны, суверенитет человека вполне согласуется с договороспособностью, если предположить, что человек сам вступил в договорные отношения, заключил общественный договор и поддерживает этот договорной режим, оплачивая его своей суверенностью.

Здесь, как и Гоббс, мы можем надеяться на просвещённый эгоистический интерес, который более вдумчив и дальновиден, чем любая религиозная норма и институты, которые ее распространяют. Именно этот интерес говорит, что упорядоченное общество является наилучшим и куда более привлекательным, чем естественное состояние — борьба всех со всеми.

Однако в этой теории есть значительный изъян, который делает всю теорию несостоятельной.

Допустим, три человека вместо того, чтобы воевать друг с другом за ресурсы, самок или доступ к природным благам, решили так распорядиться своим суверенитетом, чтобы возможности, которые тратились на борьбу друг с другом, были использованы для развития. И предположим, что никто из них не был обманут и не находился в недоговороспособном состоянии сознания (стресс, невменяемость). Эти трое добросовестно соблюдают общественный договор, который сами же и составили.

До сих пор у нас не было претензий к учению Томаса Гоббса, но они появляются, когда на сцену выходят дети этих отцов-основателей. Потому что они оказываются в ситуации, когда вынуждены поддерживать договорное состояние и платить за осуществление общественного договора, по факту, не заключив его. Здесь суверенность и договороспособность расходятся в разные стороны, а наша концепция взрослости начинает испытывать кризис.

Следовать договору, заключенному отцом — это всего лишь один из возможных выборов в такой жизненной дилемме. Но Гоббс берет его в качестве само собой разумеющегося и полагает, что только это и должен подсказывать просвещенный эгоизм человека. Но это ошибочное допущение. Сын отца-основателя может запросто отказаться участвовать в договоре отца: «Я родился после 1993 года, я не знаю, каким обманом власти привели на участки для референдума 33 млн. алкоголиков. Не знаю, почему они поставили свои крестики за проднаборы с водкой и синюшной курицей. Но я за эту конституцию не голосовал, меня не спросили, хочу ли я по ней жить, я выхожу из общественного договора». То же самое, но в более резкой форме скажут и те, кто голосовал против конституции и их потомки. Те, чье суверенное волеизъявление прямо проигнорировали.

Если бы такое заявление прозвучало в обществе, где все находятся в ситуации равных изначальных возможностей, таких людей можно было бы счесть сумасшедшими. Но ведь речь идет об обществе, где есть имущественное и социальное неравенство. И люди, занявшие некомфортные места в социальной иерархии, вполне могут здраво и на полном серьезе поставить вопрос о том, что общественный договор им не интересен. Организованная преступность и терроризм — это не что иное, как выход из общественного договора и защита своего права в нем не состоять. Они же — главная политическая угроза любой действующей власти.

Теория общественного договора в такой ситуации оказывается бесполезной. Она не объясняет, как изначальная свобода и равенство всех людей после заключения договора превратились в ограничения и неравенство. Она не объясняет и то, как учесть мнение людей, чей просвещенный эгоизм побудил их отказаться от упорядоченного сообщества и вернуться обратно к состоянию войны всех против всех, так как оно лучше позволяет скопить власть, влияние и богатство.

Частично понимая несовершенство своей концепции, Томас Гоббс формулирует «законы природы», под которые он пытается подогнать человеческое поведение и которые человек с помощью разума должен разгадывать. Первый и основополагающий «естественный закон» гласит: каждый должен стремиться к состоянию мира, если он обладает возможностью достичь его. А вытекающие естественные права человека он формулирует так: если человек не обладает возможностью достичь мира, то он должен искать и использовать все средства и преимущества, которые ему предоставляет война.

Совсем с другой стороны рассматривает человеческое состояние Рене Декарт. Хотя он специально не изучал состояние взрослости, мы можем с помощью его размышлений предположить те функции, какие они накладывают на человека взрослого. Или, точнее, на человека мыслящего, раскрывшего свой потенциал и достигшего состояния, которое мы можем называть взрослым.

В основе философии Декарта находится методическое сомнение. В поисках полностью определенных и истинных предпосылок Декарт подвергает испытанию различные виды знания и, в конце концов, приходит к своему известному методу. Он становится средством исключения всех положений, в которых мы можем логически сомневаться (не тех, в чем обоснованно или необоснованно можно сомневаться, а именно тех, в чем сомневаться логически возможно), и средством поиска положений, которые логически несомненны.

В конечном счете философ приходит к мысли, что есть только одна вещь, в которой невозможно сомневаться — в том, что существует чувственное восприятие, и оно указывает на тот факт, что субъект существует и мыслит. Мы можем сомневаться в чем угодно, кроме того, что мы обладаем сознанием и существуем. Человек способен осознавать свое бытие, но это одновременно и потолок его определенности.

Картезианская философия не породила ни политической теории, ни новой эпистемологии, ни новой дедуктивной системы, но вместе с тем мы можем допустить (и не совсем необоснованно), что из нее проистекает модель взрослого человека. Это человек методологически сомневающийся, человек в поиске новых возможностей. Здесь и открывается нам вторая модель взрослого после античной модели (совершенного человека) — взрослый как человек уникальный.

На ее фоне становится заметен и недостаток античной концепции — во взаимосвязи совершенного в несовершенном отдельном взрослом человеке. Логическая противоречивость совершенства взрослости вытекает из того, что требование совершенства и совершенствования может быть обращено только к не взрослому, не совершеннолетнему, не совершенному существу. Так же как требование не пить может быть обращено только к алкоголику, а ценность трезвости может быть разделена только хроническим алкоголиком, пускай временно и находящимся в завязке.

Декарта относят к скептикам, но скептиками, в том числе, могут называть себя и люди невзрослые. В подростковой среде критическое мышление является уважаемой и практикуемой вещью, но это не делает подростков одновременно и взрослыми. Взрослый сомневается не только потому, что это логически возможно, но и потому, что за сомнением находится нечто, что также логически возможно. Взрослый — человек в поиске не протеста, а нового экзистенциала, нового состояния и новой возможности. Это сближает Декарта с аристотелевской традицией.

Если мы все знание разделим на три большие группы: на знание фактическое, методическое и нормативное — это станет понятнее. Фактическое знание — это то, с чем мы имеем дело, то, с какой данностью нам приходится работать. Методическое знание — это знание о том, что и как мы делаем с фактическим знанием, чтобы чего-то достичь. Нормативное — знание о том, как должно быть, для чего мы что-либо делаем и во имя чего.

В некотором смысле границы между этими знаниями непреодолимы. Если у нас в бутылке находится некая жидкость, это фактическое знание. Оно не определяет, что мы должны с ней сделать, в том числе и для того, чтобы определить состав самой жидкости. Другое знание, из другого источника, требует от нас определить, что это за жидкость — вода, лекарство или кислота. И мы знаем в том же методическом типе знания, что для этого необходимо обратиться к химику. Нас об этом просит не вещество, которое находится в бутылке. И уже совсем другой разговор, если мы хотим эту жидкость выпить. Если это лекарство, нам станет легче, если вода, то ничего не произойдет, а если кислота, она нас убьет. Но химик не может дать нам ответа на вопрос, стоит ли пить жидкость, он может лишь определить, что находится в бутылке.

Мы можем состоять в различных отношениях с фактическим знанием. Мы можем понимать работу пенсионной системы, разбираться в типах правления, обладать массой представлений об окружающей среде, о социальной среде, иметь различные понятия об устройстве вселенной. Здесь взрослый и невзрослый равны между собой. Подросток в информационном обществе может знать даже больше, чем взрослый в каком-нибудь племени.

В вопросах методического знания, в вопросах, что делать с фактами, различие тоже не так велико, как может показаться. Действия и взрослого, и невзрослого могут быть одинаково созидательны и одинаково разрушительны.

А вот в вопросах нормативного знания разница становится очевидной. Взрослый может одинаково с подростком сомневаться в идеальности политического устройства (фактическое знание) или своей собственной стратеги жизни в этой системе (методическое знание), но он использует второе знание в отношении первого для решения нормативных вопросов, то есть связывает свое мышление со своим бытием и организует окружающее пространство лучшим образом, в то время как подросток отвоевывает свою современность максимальной интенсификацией активности, связанной с методологическим знанием.

Другими словами, подросток знает, как разрушить то, что построено, но не имеет ни ответов, ни даже гипотез на тему того, что надо строить на месте разрушенного. Хотя бунт и творчество диалектически связаны между собой, именно этим они и отличаются. Протест не наделен созидательной силой и покоится на презумпции, будто кто-то придет и построит что-то лучшее, чем то, что было. Но этот «кто-то» — всегда человек, связанный с нормативным знанием. То есть взрослый.

Собственно, и все виды подросткового протеста мы можем описать с точки зрения зависания на уровне максимального использования методического знания. Если подросток знает, что такое аэрозольный баллон с краской, и знает, как и что надо написать на стене, чтобы получилось граффити, то он делает это, не имея внятных нормативных установок «зачем». Если мы его спросим, во имя чего он это делает, мы чаще всего услышим невразумительные отголоски старых либеральных размышлений о свободе, самовыражении и неподконтрольности личности без какой-либо дополняющей их социально-политической программы.

Аналогично «молчат» и цветные революции 2000-2010-х годов в постсоветских странах, где пришедшие к власти блогеры искренне удивлялись разрухе и коррупции, так как на полном серьезе полагали, что разрушение социальной и инфраструктурной связанности каким-то магическим образом должно автоматически привести к бурному экономическому росту.

Взрослый, напротив, будучи полон сомнений в выборе правильного пути и лучшей организации жизни, однако же знает, что должно появиться на месте разрушения. Осмыслил ли он существующие гипотезы или сформулировал свою собственную, он тем не менее предлагает проект. И уже в свете этого проекта знает, что необходимо разрушить, когда разрушить и под каким углом необходимо закладывать взрывчатку.

Косвенно с этим согласуются и взгляды Джамбаттисты Вико, который видел историю такой моделью становления человека. Он не считал, что мы можем познать все и полагал, что нашему разуму доступно лишь то, что он сам из себя создал. Иными словами, мы никогда не разгадаем всех загадок природы, но смысл политики и общества мы разгадать можем, так как и политика, и общество — это наши, чисто человеческие, продукты.

Другими словами, человек взрослеет в тот момент, когда перестает обслуживать иррациональные интересы и задачи, полученные непознанным путем, и начинает конструировать то, что способен познать.

К иррациональным интересам и задачам следует отнести такие, которые связаны с человеческой подсистемой — генетическими прошивками, предписывающими каждому из нас размножаться и структурировать вокруг размножения нашу сознательную деятельность. Есть даже теории, которые утверждают, что вся человеческая инфраструктура, все социальные отношения, все небоскребы и все железные дороги — это разросшийся до невероятных размеров брачный ритуал, проводящийся иногда бессознательно, иногда полусознательно. Второй такой сферой иррациональных задач отчасти стоит считать общественные и государственные предписания, полученные не в результате проекта, которые каждый человек по-своему рационализирует, чтобы с ними примириться, но не ставит вопрос об обязательности.

Соответственно, переход от упорядочивания жизни по запрос-ответной системе к упорядочиванию в рамках дела жизни, можно считать моделью взросления по Вико. Однако само это упорядочивание — переход от существования в рамках методической модели знания к существованию в рамках нормативного знания. Этот барьер невозможно преодолеть силами одного лишь методического знания. Точно так же, как набирая все новые и новые компетенции, покупая одну за другой вещи или посещая одну за другой страну в туристических целях, человек не способен вывести из них ответ на вопрос о смысле жизни.

Чтобы этот барьер был преодолен, Вико предлагает обратиться к истории. Она представляла для него исследовательский интерес, но мы можем смело полагать, что именно связь с историей и укоренение в исторических типах мышления — это путь раскрытия человеческого потенциала на уровне онтогенеза.

Другими словами, необходимо найти в истории все то, что человек может длить своей жизнью и чему может подчинить все свои компетенции, а после выбрать наиболее подходящее. Человека маркирует как взрослого то, может ли он ответить на вопрос, что он длит своей жизнью и какую традицию он продолжает в своей деятельности. В этом плане история уже не учит, а является терапией, связанной с излечением от инфантильных способов мышления и возгонки в себе взрослого состояния.

Вопреки Френсису Бэкону, Вико не считал всякое знание силой. Методическое знание скорее закрепощает человека, тот становится рабом своих навыков. Лишь знание, являющееся источником суверенитета, может расцениваться как освобождающее. И это знание Вико предлагал искать в различных (в том числе и прерванных) исторических традициях.

На фоне этого подхода любопытным выглядит и философия Бенедикта Спинозы. Этот философ в середине XVII века разработал оригинальную теорию субстанции, противоречащей как мировым религиям, так и современной нам теории личности.

Согласно его взглядам, субстанция, или материя, из которой состоит мир, есть нечто единое, бесконечное и неделимое, что не имеет собственной причины и не может быть поставлено рядом с чем-то другим. Все вещи вокруг — это своего рода модусы, вариации единой субстанции. И поскольку модусы различны, вещи представляют для нас объекты с разными свойствами и разного вида. Так же и человек есть не что иное, как один из модусов единой субстанции, часть ее, приобретшая соответствующий вид.

В своей работе, посвященной этике, Спиноза создает теорию страстей, или аффектов. Если взросление человека сопряжено с достижением состояния счастья, то аффекты становятся главным препятствием, которое мешает человеку достичь подлинного счастья и спокойствия. Человек постоянно допускает воздействия на себя различных внешних сил, в результате чего его психика не находится в равновесии. Люди совершают действия, которые приводят их к несчастью. Аффекты обуздывают и ограничивают человека, превращая его в раба стремления к внешним и навязанным ценностям.

Философ также показывает, как можно избавиться от этой игры страстей в пятой части книги под названием «О могуществе разума, или о человеческой свободе». Избавление, на его взгляд, заключается в мудром проникновении в необходимую сущность Вселенной и стирании границ между собой и остальной вселенной. В воссоединении сознания с субстанцией.

Согласно Спинозе, человек должен стремиться освободиться от случайных внешних обстоятельств, чтобы наша «подлинная сущность» направляла наши действия и нашу жизнь. Эта подлинная сущность человека заключается в активном интеллектуальном познании, которое направлено на преодоление нашей изоляции. Воссоединившись с субстанцией, человек решает проблему своего суверенитета, поскольку не остается никого и ничего за пределами его существа, от кого или от чего бы он зависел. Субстанция сингулярна — она целостна и существует независимо, абсолютно самостоятельно, а человек способен получить доступ к ее резервам.

Вещи в нашем мире ограничены другими вещами, и поэтому, согласно философии Спинозы, они не бесконечны. Это ограничение всегда влечет то, что отдельные вещи не могут быть полностью поняты независимо от чего бы то ни было еще. Соответствующая граница и то, от чего она ограничивает, должны рано или поздно стать частью определения вещи. Проще говоря, мы всегда рассматриваем вещи в контексте, который их окружает. Невозможно рассматривать текст на бересте в отрыве от языковой, социальной и политической среды того времени или судить о чьем-то решении, не зная всех обстоятельств, при которых оно было принято. Также и человек всегда в своем определении зависит от контекста и является следствием, а не причиной самого себя.

Следовательно, освобождаясь, человек должен утратить связь с контекстом, с которым он все время эмоционально связан, и установить связь с вечными вещами, оказавшись вне контекста и, возможно, вне времени. Мы можем помыслить такие примеры. Например, как нам показал ирландский писатель Джеймс Джойс, фигура Одиссея находится вне времени. Ее можно рассматривать в древнегреческом контексте, но точно так же, как и в каком-либо другом. Теми же качествами обладает, скажем, и Гай Марций Кориолан, что и показано в картине Райфа Фенса «Кориолан» (2011).

Проблема же здесь заключается в том, что, взрослея, человек не может адекватно оценить свое положение на шкале приближения к субстанции. То есть и подросток, придумавший мем для интернета, и уже зрелый человек, решивший, что он «хочет позавтракать», думают, что это действие принадлежит им и порождено ими, а не приватизировано со стороны. В то же самое время и мем может быть продуктом смешения нескольких уже существующих идей неизвестного авторства, и завтрак — социально-культурным конструктом, придуманным и установленным с помощью ритуала не нашим героем. Это хорошо видно на примере людей, которые имеют и высказывают «собственное мнение» — идейную заготовку серийного производства, точно так же принадлежащую многим, а не им самим.

Выражаясь языком социологии, взрослый человек — это человек, преодолевший свою собственную социализацию. И это очень важная инновация в понимании взрослости! Такой человек понял себя как создание, детерминированное сообществом и определяемое в своей идентичности и сущности социализацией и взаимодействием в данном обществе. Чем больше он избавляется от ограниченных и мелочных связей и забот, чем меньше он реагирует на сигналы социума, чем больше познает самого себя как внутренне детерминированного охватывающей нас социальной и физической реальностью, тем скорее он раскрывает свой потенциал и идет путем трансгрессии.

Для Спинозы идеал человека в своей полноте — это также идеал распознавшего собственную связь с тотальностью. Это распознание одновременно приводит к расширению собственной идентичности относительно субстанции. И если интеллектуальное «океаническое чувство» — идея весьма отвлеченная, то вопрос идентичности индивида — вопрос политический и прикладной.

Если для Томаса Гоббса в его теоретических построениях ведется война всех против всех, и каждый индивид находится в равном положении чистого соревнования с себе подобными, то на практике оказывается, что никто из сторон конфликта никогда не одинок. Каждая сторона рекрутирует своих сторонников за счет конструирования идентичности и формирования групповых интересов.

С одной стороны, эти интересы не могут быть чисто групповыми. В центре идентичностной массы, с позиции людей, говорящих за определенную идентичность (например, «молодежь»), в головах лидеров, групповые интересы совпадают с частными. Однако на периферии идентичностной массы эти интересы становятся частными — нередко только потому, что человеку сперва навязали определенную идентичность.

Только когда его убедили в том, что он относится к «молодежи», «русским», «яппи», «алкоголикам», «оппозиции», «либералам», только тогда общественное давление внушает ему, что групповые интересы — это и его собственные интересы. Если такой человек будет их преследовать, он сможет подняться по иерархии, принятой, например, в общественных движениях, или обрести необходимый авторитет, признание и уважение. Если же он преследовать групповые интересы не будет, этот человек будет промаркирован «предателем» и станет прозябать на периферии идентичностной массы, не будучи из нее исключенным (чтобы остаться для других примером того, как нельзя себя вести). Ну и, конечно же, смерть за групповые интересы автоматически делает его героем, мучеником, священной фигурой и образцом человечности, но сугубо в рамках этой идентичности.

Идентичности важны не только в политических целях. Речь также может идти, например, о формировании групповой идентичности и способах ее понимания во вполне коммерческих целях. Первым ее этапом становится определение целевой группы, для которой предназначается товар, а заканчивается этот процесс формированием особой идентичности. Лицо, покупающее фабрику для производства молодежной одежды, объективно заинтересовано в том, чтобы молодые люди понимали себя в качестве «молодежи».

Видимо, Спиноза рассматривал все человечество как сплетение таких идентичностей как попыток выделения собственного модуса из общей субстанции. Любые процессы, в которых речь идет о том, что должны делать мужчина или женщина, о нормах поведения, о расовых вопросах, об отношениях коренных и приезжих, о литературно правильном и неправильном языке — по сути, представляют собой попытки создания новых идентичностей. И нужны они для поддержания в обществе определенных управленческих структур (как всего лишь различных видов дискриминации и управления доступом к благам, так и властных структур вообще).

И если проблемы власти и свободы могут определяться в терминах идентичности (причем без разницы, как: нами или не нами, рационально или нет), то выход из социальной сети связан с отказом от идентичности, а весь путь взросления — не что иное, как постоянное преодоление стремления считать себя частью какой-либо группы с ее иерархией, интересами и внутригрупповыми конфликтами с целью определить свое место в ее структуре.

По сути, речь идет о суверенитете. Если невозможно управлять человеком как участником группы под названием «молодежь», если он не покупает продукцию, предназначенную для целевой группы «молодежь», если он не участвует в программах Федерального агентства по делам молодежи и на него не распространяется федеральное законодательство в отношении молодежи, то единственный, кто остается управлять им — это он сам.

По-своему на эту же проблему взросления смотрел английский философ того же времени Джон Локк. И хотя его основные успехи были совершены на ниве политической философии, он также значительное внимание уделял и теории знания, становления человека и этическому идеалу оного.

Для Локка, человека эпохи Просвещения, взрослый человек — это также человек, идущий путем познания, но представление философа о том, что это за познание, отличалось от представлений Спинозы. Размышляя над источниками нашего познания, Локк утверждал: «Откуда получает он [наш собственный разум] весь материал рассуждения и знания? На это я отвечаю одним словом: из опыта. На опыте основывается все наше знание, от него в конце концов оно получается». Другими словами, связь с субстанцией, бесспорная для Спинозы, становится спекулятивной, а утверждать в качестве какого-то знания можно лишь то, подо что у нас есть непосредственный опыт.

Поясняя понятие опыта, философ игнорирует традиционное разделение на религиозный, профессиональный или чувственный опыт и вводит свою систему получения знания, которую мы также можем отождествить с системой взросления человека.

Первым идет непосредственный опыт восприятия, опыт «сенсационной» природы, непосредственно воспринятое впечатление. Только оно для Локка является подлинной основой любого знания. Вторым идет опосредованный опыт, простые идеи, логически вытекающие из непосредственного опыта. Это опыт как внутреннее восприятие наших ментальных действий и состояний. Опыт упорядочивания. И уже на базе этих простых идей складываются идеи сложные, не заимствованные, не скопированные и не передающиеся как вирусное сообщение из головы в голову. То есть, опыт рефлексивной природы.

Таким образом, взросление человека и его интеллектуальное становление происходит не только способностью извлекать опыт из обыденной жизни, случайных событий и стечений обстоятельств, но и выработкой привычек формировать сложные идеи из простых. От себя добавим — идеи сингулярные, не заимствованные из среды и чувств.

Первым препятствием на пути взросления становится установка на закрытость к извлечению опыта.

Представим себе, что некая молодая девушка раз за разом оказывается в одной и той же ситуации (например, ее регулярно и без объяснения причины бросают молодые люди, с которым она состоит в отношениях). Если девушка не способна рассматривать эти инциденты как части одной и той же ситуации и не способна извлечь из нее соответствующий опыт, то мы можем говорить о том, что ей не хватает зрелости. То же самое касается молодого человека, которого, к примеру, регулярно обманывает наниматель.

Вторичными причинами повторяющихся неприятностей тут служат, скорее всего, неспособность установить актуальные связи между событиями в рамках больших отрезков времени и безответственное отношение к происходящему в духе: «Да плевать, в другой раз точно не обманут». А также выбор легкого пути без всякой пользы и последствий винить себя вместо более сложного и травматичного (то есть ведущего к зрелости) пути разбираться в ситуации и извлекать опыт.

Вторым препятствием становится «белый шум»: загрязнение своей коммуникативной среды простыми идеями, чаще всего принимающими форму заблуждений, предрассудков или вирусной информации.

Мы бы сказали, что у человека не может быть собственного мнения, если озвученное им мнение не является уникальным, принадлежащим только ему, выведенным им самим и ни у кого больше не встречающимся. Идеи «вступать в гомосексуальные отношения допустимо» и «вступать в гомосексуальные связи недопустимо» одинаково простые вне зависимости от поздней рационализации, подведенных под них теорий и повседневной практики. Однако они распространяются из головы в голову, отвлекая человека от пути взросления.

В то же самое время человек, который не уклоняется от взросления, вынужден сам сконструировать путем наблюдения, рефлексии, логики или эксперимента некую сложную мысль, и таким образом начать осваивать привычку выходить из тех объемов информации, которые свойственны социальной среде.

Эти проблемы решаются средствами учения Локка не до конца. Неспроста его волновали такие проблемы, как терапевтическая функция философии и толерантность. Философия как средство терапии позволяет извлекать опыт из любой жизненной ситуации, какой бы странной и непривычной она ни была (от какой незрелый человек пытается избавиться: «да это бред», «ты что, с ума сошел?», «ты что несешь?»). Толерантность предполагает снисходительное отношение к производителям любых сложных идей, как бы эти идеи ни конфликтовали с общепринятыми, мейнстримом и распространенными мемами.

Последнее стоит несколько прояснить.

Мы в бытовом смысле полагаем, что общество — есть общество именно взрослых людей, но это не совсем так. Человек, взрослея, не присоединяется к обществу на равных, а выстраивает с ним зависимые отношения. И это важная часть взросления, так как, научившись подчиняться предписаниям общества (моде, расхожим идеям, моделям поведения), он учится и тому, в какой мере может не подчиняться им.

Взрослый человек в диалектическом отношении с обществом отвоевывает у него собственный суверенитет и, освободившись от общественных предписаний, обретает подлинную способность на равных выстраивать с ним отношения. Человек несуверенный обладает ложной взрослостью. Он всегда будет зависеть от чужих оценок, суждений, распоряжений, угроз, видеть за ними массовое общество и подчиняться ему, и жаловаться на несправедливость или на то, что общество не проявило к нему милость. Он не способен изменять общество и лишь пишет в блогах или — заявления в прокуратуру, заклиная общество вмешаться и по-барски рассудить.

То есть по-настоящему взрослый индивид оказывается за пределами той зоны контроля, которая принадлежит обществу, и люди, состоящие в обществе, в некотором смысле видят человека, который не желает и не нуждается в том, чтобы подчиняться общественным нормам. Более того, такой человек даже способен создавать или уже создает собственные порядки.

Таким образом, толерантность должна была примирить человека в обществе с человеком вне общества. После Джона Локка были написаны тридцать две концепции толерантности, но ни одна из них до сих пор не решила ключевую локковскую проблему: как можно терпимо относиться к человеку, который нетерпимо относится к тебе? А человек, отвоевывающий собственный суверенитет у общества и ставящий его изначальные установки и нормы под сомнение, не выглядит терпимым. Некоторым образом, он ставить общество, его ценности и все его бытие под сомнение, разгибает духовные скрепы.

Однако если взросление — это выход человека из-под контроля общества, и само общество должно толерантно относиться к таким взрослеющим людям, то почему сами эти люди вообще заинтересованы выстраивать с обществом какие-либо отношения? Если человек суверенен по своей природе и воплощает в процессе взросления эту суверенность в собственной инфраструктуре имения, территории, средствах защиты, то зачем ему нужно общество? Не начнется ли после этого гоббсовская война всех против всех?

По-видимому, те же проблемы волновали и Джона Локка. И он развил свою политическую теорию, дающую ответ на этот очевидный казус.

Он так же, как и Гоббс, рассматривает индивида в качестве основного элемента и трактует государство как результат общественного договора между индивидами, заключенного с целью прекращения естественного состояния. Однако само это естественное состояние он рассматривает гораздо более оптимистично. Для Локка это не анархичное состояние войны, а способ жизни, при котором индивиды обладают неограниченной свободой и равными правами — неотчуждаемым правом быть хозяином самому себе, пока это не вредит другим. При котором люди распоряжаются собственными телами и плодами собственной деятельности, то есть обладают правом собственности на результаты собственного труда. В этой системе война избыточна по стратегическим соображениям: если у природы есть дары, которые человеком еще не освоены, то зачем с риском для себя и своих близких отбирать у других результаты их трудов?

Точно также индивиды стремятся перейти из естественного состояния в политически организованное общество не из-за страха смерти, а потому что они трезво понимают, что им будет безопаснее в упорядоченном обществе, нежели в естественном состоянии. Но такое общество должно охранять право частной собственности. На это и другие естественные права не должен посягать ни один правитель.

Локк полагал, что именно индивиды являются суверенами и в политическом смысле. Следовательно, он выступал сторонником демократии и считал, что если индивид одобряет общественный договор, то должен подчиняться и воле большинства, основанной на этом общественном договоре.

Однако Локк не был сторонником правления большинства в смысле представительной формы правления с всеобщим избирательным правом. Для него «большинство» — это имущий класс (знать и буржуазия). В отношении неимущих, по его мнению, государство не должно было уравнивать доходы или помогать бедным. Государство должно предоставлять юридическое, но не социальное или имущественное равенство, так как люди не равны в своей суверенности, богатые в силу своих финансовых возможностей более независимы и должны быть главными бенефициарами общественного договора.

Как и в философии Гоббса, в учении Локка также есть скрытые противоречия, которые пришлось переосмысливать его последователям. Например, почему при равенстве естественных прав возникают общества и государства с явным неравенством? Или как присвоенные человеком дары природы (в которые при обработке он вложил свой труд и превратил в собственность) согласуются с имуществом, которое человек приобрел, не прикладывая труда (например, наследство, по сути, являющееся собственностью покойного)? Кто более взрослый и/или суверенный: тот, кто прикладывал усилия к собственному развитию, или тот, кто получил готовое?

Готфрид Лейбниц также был одним из тех философов, кого взрослое состояние не интересовало. Его больше привлекало изучение устройства мира, и главная заслуга Лейбница связана скорее с созданием философско-методологического основания для последующего создания квантовой теории, в том числе и теории множественной вселенной, мультиверса Эверетта. Однако из его философии вытекают и представления о том, каким должен быть человек взрослый.

Согласно взглядам Лейбница, вещи, которые, на первый взгляд, производят впечатление материальных и пассивных, являются по своей сути силами. Они могут быть делимы до тех пор, пока мы не достигнем некоторых физически неделимых базисных элементов, каковые могут быть охарактеризованы как центры этих сил. Лейбниц называл их монадами.

Монады обладают специфическим сознанием, но при этом не подвержены влиянию друг на друга, не взаимодействуют друг с другом и не зависят друг от друга. Все монады приведены в движение единым божественным планом и поэтому не противоречат друг другу ни в динамике, ни в статике. Бог же в этом плане выступает неким инженером, который так настроил движение монад, чтобы мир пребывал в гармоничном состоянии.

Предустановленная гармония Лейбница, с одной стороны, вскрывает телеологический, направленный процесс развития мира. Монады излучают эманации, которые в вещественном мире приобретают различные формы либо сами по себе, либо в виде смешения различных эманаций. Таким образом, они продлевают развитие мира к конечной цели, которую мы не можем распознать нашим человеческим разумением, но которая есть и установлена Богом.

Из этого вытекает два вида истин. Первые — необходимые, логические истины, которые не может нарушить даже Бог. Ведь если это произойдёт, нарушится движение мира в сторону конечной цели. Вторые — фактические истины. Они зависят от эмпирических обстоятельств, характеризуются степенями вероятности и потому подвержены вариациям. Бог может менять их, но как добрый инженер делает это в пользу лучшего варианта.

Другими словами, кому-то может показаться, что исход дела в определенных обстоятельствах мог бы быть и лучше (например, конверсия от рекламной кампании могла бы быть и выше), но это не так. Из тех обстоятельств, которые были предложены (бюджет, образование рекламщика, состояние аудитории, общий климат на рынке) реализовался самый лучший вариант. Эта философия и породила выражение «что ни делается — все к лучшему». То есть если бы мы могли видеть целое, как это присуще Богу, то узнали бы, что все в этом мире устроено наилучшим образом — в том смысле, что Бог выбрал наилучшую из возможных комбинаций. Известная проблема теодицеи о наличии в мире зла, несмотря на могущество и тотальность божества, таким образом, перестает иметь смысл.

Из этой, на первый взгляд, отвлеченной концепции вытекают далеко идущие логические следствия, касающиеся состоятельности и этики взрослого.

Например, можно сказать, что философия взрослого по Лейбницу выражает явный индивидуализм: так же, как каждая монада уникальна и на нее не влияют другие монады, так же и человек, взрослея, сингуляризирует себя, отмежевываясь от стороннего влияния, пагубно действующего на сохранение собственной единичности, целостности и неделимости.

Рассмотрим это на примере.

Эмпирически очевидно, что не каждый человек уникален. Даже в субкультурах, где особенно высоко ценят свободу самовыражения и независимости, участники придерживаются стандарта в поведении, мыслях и одежде. Не бывает байкеров в розовом и панков в белом. Типовые одежды, типовые реакции, типовые словечки, типовые ценности, типовые интересы.

Если смотреть еще шире, то на поверку оказывается, что имеется всего двенадцать-четырнадцать типажей, к которым мы можем свести все суммарное человечество. Одни похожи на Денни Трехо, другие на Бреда Питта, третьи на Бенедикта Камбербетча. И человечество разделено на эти типажи до известной доли смешения неравномерно. На каждого нашего друга есть типаж в Голливуде. Каждый похож «на какого-то актера».

Разумеется, если кто-то уникален, он не мог таким родиться. Как и всякий штучный товар, такой «образ себя» собирается десятилетиями подготовки. По Лейбницу, это такой образ, которого еще никогда не было.

Представим, что у меня есть знакомый — Александр Секацкий. Это преподаватель философии в СПбГУ. Его сложно с кем-то перепутать, так как его взгляды, подходы, методология принадлежат только ему. Он обладает уникальным контентом, который не воспроизвести и не продублировать. Неповторимость — это и есть «не повторить». Я вижу, как Секацкий тридцать лет становился таким человеком, каким стал, создавал собственный образ — в данном случае образ мышления.

С другой стороны, у меня есть знакомый по имени Евгений Петров. Его повторить можно, потому что он свой образ не создавал, а просто получил путем воспитания от своих родителей и из доминирующей культуры в локации своего проживания. Если взломают его аккаунт в социальных сетях и начнут писать от его имени, я вряд ли догадаюсь, что его взломали. Технически он даже не может пройти тест Тьюринга, так как если за него будет писать бот, я не смогу это определить.

Уникальность бывает двух видов. Основанная на безразличном различии и на небезразличном. Безразличное различие — это когда у одного из близнецов камни в почках образуются, а у другого нет. Фактически они, конечно, разные, но не различимы — потому что до этого различия никому нет дела. А небезразличное — это когда один человек знает нечто такое или обладает чем-то таким, чего никто — ни другой человек, ни бот — не знают и чем не владеют. И это обладание экономически, социально, политически, терапевтически значимо. То есть если Секацкого кто-то взломает, сразу станет понятно, что теперь под его учетной записью пишет не Секацкий. Потому что второго такого нет. И его виртуальной копии нет. И нейросети нет, которая бы его изображала. Он уникален от слова «уно» — единичен.

Отсюда и тест на уникальность, основанный на монадологии Лейбница: может ли человек назвать двадцать-тридцать уникальных вещей, которыми не обладает вообще никто в мире. Только он один. Небезразличных вещей. Если не двадцать-тридцать, то хотя бы десять, хотя бы пять. Сколько сможет назвать — настолько он и уникален.

Если человек утверждает, что уникален своим выбором, то неплохо бы назвать такой уникальный выбор, которого никто больше в мире не делал. Как Одиссей, как Христос, как Эней.

Что еще может быть уникального? Третья ноздря? Панцирь и хвост? Может, имя какое-нибудь уникальное? Может, два километра яйцо носом толкал? Может, какую-то новую идеологию придумал, как Джон Локк или Махатма Ганди? Каким небезразличным различием, каким знанием, умением, антропологическим сверхкачеством человек обладает? Что делает его героем?

Если такого отличия нет, человек может считаться, по Лейбницу, следствием, а не причиной. Он определяется как результат смешения, эманация скрытого источника и как свернувший с пути становления. В этот момент у него может появиться шанс создать этот уникальный образ и стать им, стать своим уно. Когда это произойдет, лет через пятнадцать, тогда можно будет говорить о том, что человек смог стать самим собой, а не кем-то другим, человеком монадологического типа. Потому что не будет никого больше, кто сопоставим с этим образом.

Вселенная Лейбница, в том числе и социальная, в своем пределе состоит из бесконечного числа индивидуальных субстанций. Если Бог совершает выбор, то условием его рационального выбора является отсутствие полностью тождественных индивидов.

Этика взрослого человека также проистекает из концепции лучшего из возможных миров.

Создавая свою собственную уникальность, человек также должен идти путем того, чтобы не просто находить лучшее решение, устраивающее наибольшее количество человек, но и своими действиями не ухудшать ситуацию.

Бог уже позаботился о том, чтобы в каждой конкретной ситуации происходило лучшее разрешение из всех доступных вариантов, но человек не видит картины в целом и может в поисках лучшего решения ухудшать ситуацию своими действиями. Он может вмешиваться в тонко настроенные процессы, разрушать причинно-следственные связи, ведущие к финальному апокалипсическому разрешению мира в конце времен, ускорять и интенсифицировать процессы, которые идут с оптимальной скоростью и таким образом вредить их течению. Подобно тому, как дети по недомыслию ломают игрушки, так же и недостаточно взрослый может разрушать мир, сам того не ведая.

Этика Лейбница предписывает взрослому человеку либо не зависеть от событий, протекающих в мире, как от них не зависят монады, либо, раз уж он недостаточно суверенен, разбираться в том, что это за события, каковы были их причины и какое наилучшее решение может получиться из них. В крайнем случае — просто не вмешиваться в течение событий, раз уж не понимаешь их подлинный смысл во всей совокупности.

Таким образом, идеал взрослого и, одновременно, ответственного человека — это наблюдатель, у которого нет в мире собственных интересов или они минимальны. Он, насколько может, избегает вмешательства в текущие процессы жизни, а там, где от него требуется вмешательства, действует хирургически. В этом он очень близок к стоикам, хотя пришел к этим идеям совсем другим путем размышлений.

Частично с этим согласуются и взгляды Дэвида Юма на природу причинности.

Эмпирициста Юма беспокоил вопрос того, что мы можем наблюдать эмпирически, а что всегда домысливаем следом, и в чем не можем быть никогда уверены. Если по Джону Локку мы имеем лишь опыт в качестве источника всех идей, что именно говорит нам опыт и что именно из опыта вытекает?

Юм разделял два вида опыта. Первый основывался на непосредственном чувственном восприятии, второй — на установленных по соглашению правилах взаимосвязи понятий. Такое познание присуще математике или логике. Мы можем познать только эти два вида опыта и не в состоянии познать то, что не дано в опыте. Из этого понимания познания вытекает проблема причинности, которая стала ключевой в учении Юма.

Он утверждал: если одно следует за другим, еще не значит, что первое предопределило второе. Он считал, что, говоря о причинах, мы имеем в виду, что 1) нечто следует за чем-то другим; 2) имеет место контакт между двумя явлениями и 3) случающееся в результате этого контакта происходит необходимо.

Однако мы можем видеть последовательность явлений, эта идея последовательности является знанием, так как она основывается на опыте. Мы также можем видеть контакт, здесь мы тоже обладаем знанием, основанным на опыте. Мы даже можем видеть, что последовательность и контакт воспроизводятся раз за разом. Но откуда берется необходимость? Откуда мы знаем, что то, что случается, происходит необходимо? Как мы можем видеть необходимость? Как вспышку света? Нет. Как звуковое сопровождение? Щелчок? Нет. Мы не можем ни понюхать, ни пощупать необходимость. Получается, мы вообще не можем обладать каким-либо знанием о необходимости.

Продемонстрируем это на мысленном эксперименте с бильярдными шарами.

Представим себе простую схему, при которой один бильярдный шар толкает другой, отчего второй шар должен начать движение. В этой схеме мы отчетливо видим, как один шар приблизился ко второму, а значит было явление-1 и явление-2, которые мы отождествляем с бильярдными шарами. И между этими двумя явлениями мы можем наблюдать контакт, который выражается в сближении явлений, звуке удара от соприкосновения и т. д. Но мы не можем наблюдать необходимость, которая возникает в момент контакта и понуждает второй шар реализовывать следствия этого контакта.

Для такого эмпирициста, как Дэвид Юм, это имело особое значение. В момент контакта двух явлений-шаров заканчивается физика и начинается что-то другое, что невозможно вывести из наблюдения и опыта. Дальше начинается реальность, основанная на чем-то другом, на чем-то помимо природной предустановленности, которую человек способен воспринять. Она случается только в голове наблюдателя и крайне зависима от его собственных внутренних установок познания.

Человек, стоящий на позициях реализма, возразит, что если шар раз за разом отправляет при ударе второй шар в лузу, это говорит о структуре реальности. Случаев, при которых один шар на большой скорости врезался в другой, а второй шар проигнорировал сторонний удар, до сих пор не наблюдалось. Не бывает такого, чтобы человек шагнул с крыши башни «Федерации» и не упал камнем вниз только потому, что в этом нет необходимости, которую мы способны воспринять своими органами чувств, а спланировал и приземлился где-нибудь на Красной площади.

Это верно с позиции реализма. Но с позиции эмпирицизма все не так очевидно.

Если, например, в физической картине мира шар вынужден каким-то образом двигаться, будучи мотивированным другим шаром, то и в биосфере, и в социосфере мы можем предположить подобные законы. Если мы пнем собаку, у нее будет необходимость отреагировать на это определенным образом. Мы можем точно сказать, каким образом она может отреагировать, а каким — никогда. Например, она может укусить в ответ, взвизгнуть, убежать, но она никогда не сможет в ответ превратиться в единорога, переместиться во времени или телепортироваться на Марс. Таким образом, ее поведение хоть и вероятностно, но все же запрограммировано.

В некотором смысле, мы можем те же реакции спрогнозировать и в отношении людей, живущих в обществе. Если мы толкнем человека на улице или попробуем влезть без очереди, то получим целый букет разнообразных реакций, которые, в принципе, предсказуемы и могут быть нами предугаданы. Такая социомеханика мало чем отличается от физической механики, скажем, при броуновском движении атомов вещества. Мы также можем предположить, что для ее осуществления не обязательно обладать разумом. Определенные реакции уже заложены в нашем генетическом коде (то есть на молекулярном уровне), и могут быть реализованы человеком, который живет, не приходя в сознание.

Однако точно так же мы можем помыслить и в логике Юма. Если один шар толкнул другой, и второй шар способен выбрать тип реакции на удар, он не обязательно покатится по направлению, противоположному приложенной силе удара. Он мог бы выбрать из вариантов «не реагировать», «подпрыгнуть», «встречно ударить катящийся шар, предугадывая его движение» и многие другие варианты, которые мы можем как предвидеть, так и не предвидеть за шар. И точно такое же поведение мы можем наблюдать за пределами социомеханики внутри человеческого общества. Человек может выбрать реакцию, если он выучил определенные реакции и если он принял решение совершить этот выбор, а не реагировать автоматически.

Мы также можем предположить, что такой выбор есть только у а) человека; и б) взрослого. Так как животные в принципе действуют под влиянием прошивки инстинктов и даже в случае дрессировки крайне ограничены в вопросах выбора, а дети по умолчанию, в своем дообученном состоянии, подвержены социомеханике, выход из автоматизмов реагирования (и вытекающих из них дисфункций в социосфере) и составляет суть взросления.

То есть, по Юму, взрослый может реагировать на ситуации тем способом, каким он способен выбрать это делать. Если шары в бильярде не способны к снятию в диалектическом взаимодействии (шар, получающий удар, не может сказать: «Окей, я стерплю, катись дальше»), то человек может. Человек способен, например, подставить правую щеку, получив удар по левой, и это способен сделать только взрослый.

Взрослый способен на этические решения, на которые не способен невзрослый, незрелый человек. Например, выступать фильтром зла, распространенного в обществе. Приняв решение, что зло дальше него не пойдет, получив удар судьбы, он ищет способ погасить свое негативное состояние, в то время как социомеханический человек пойдет и сорвется на другом, умножив зло мира.

Невзрослый человек способен автоматически выполнять действия по нераспространению зла, только если он научен этому в тибетском монастыре или христианской общине — без глубокого понимания причинности зла, необходимости его гигиены и, разумеется, без совершения собственного выбора на этот счет. То есть в рамках все той же социомеханики, правда, изолированной и специфической.

Отдельная проблема, которую ставит своей философией Юм, это поиск источников незапрограммированного поведения. Грубо говоря, кто научил шар не поддаваться на удары судьбы?

Рождаясь, ребенок, не способен находиться в каких-то диалектических отношениях с обществом. Общество определенно имеет над ним одностороннюю власть и может даже от него избавиться без каких-то существенных для себя последствий. Вырастая, ребенок выучивает безопасные реакции на определенные раздражители, которые со временем становятся его автоматическими реакциями. Он входит в мир социомеханики и интегрируется с ее несущими механизмами. Но в этом состоянии он остается незрелым, а его потолок счастья, успеха и достатка зависят от базового потолка, позволенного обществом.

Чтобы расти дальше и раскрыть свой потенциал, ему необходимо найти альтернативные реакции за пределами социомеханики. По Юму, здесь помогает обучение, но есть некоторые тонкости, которые необходимо рассмотреть. Например, чем отличается понимание от узнавания в процессе обучения?

Представим себе, что в ваш подъезд повадился бродяга. Он начал там жить, спать и даже справлять большую и малую нужду на черном ходу. Полиция занята другими, более важными делами вроде поджогов и убийств, и игнорирует обращения.

Незадолго до этого инцидента жителям вашего подъезда дали прочесть от двух до двадцати четырех книг по гуманитарной тематике (психология, социология, семиотика, стратегия, этология). И вот у них возникла необходимость что-то с этим бродягой сделать.

Разумеется, люди, книг не читавшие, дадут бродяге в морду. Это базовая социомеханическая реакция: выгнать его из подъезда взашей. Однако нам она не подходит, потому что необходимо продемонстрировать силу образования, а значит, выработки альтернативных решений помимо тех, что предписывает социомеханика. Ведь книги должны дать своего рода «продвинутый пакет коммуникации». То есть от двух до двадцати четырех степеней свободы, которые позволяют жильцу дома решить проблему с бродягой, не прибегая к насилию.

Но не тут-то было. Одна половина жильцов предложила ряд вариантов, позволяющих разрешить конфликт мирно и даже выиграть с точки зрения коллективной выгоды, но другая вместо озвучивания вариантов, извлеченных из книг, начала с помощью книг рационализировать старое социомеханическое решение.

Другими словами, вместо того, чтобы освободиться от мордобоя с помощью гуманитарных техник, вторая половина начала объяснять, почему надо бить морду, с помощью полученных новых знаний. Ударить человека — низко, но если ударить и объяснить это с точки зрения этологии или философии коммуникации, удар будет выглядеть умно, уважаемо и осознанно.