Бесплатный фрагмент - Соня, проснись!

1. Семейные обстоятельства

Молодая медсестра завернула в пеленку крошечное сморщенное существо с сиреневым оттенком кожи и оглянулась с немым ужасом в глазах:

— Неси в интенсив! — приказным тоном велела врач, колдующая над роженицей, периодически отключающейся в пустоту.

— Думаешь, стоит? Она же вообще…

— НЕСИ! — закричала женщина, голос ее сорвался и пролетел гулким эхом по холодным помещениям родильного отделения и, видимо, донесся до ушей Всевышнего, потому что новорожденная в этот момент встрепенулась. Медсестра от неожиданности чуть не выронила сверток, а затем опрометью кинулась в палату интенсивной терапии.

Девочка появилась на свет с двойным обвитием пуповиной вокруг шеи. Она не кричала и не дышала. По крайней мере, в те несколько секунд, которые успела увидеть ее мать. Она два дня ждала, когда же сможет взять на руки новорожденную дочку. Интересовалась у врачей, что с ней, те отвечали смущенно и уклончиво:

— Ситуация стабилизировалась, но положительного прогноза мы пока дать не можем. Новорожденные слишком непредсказуемы.

На третьи сутки принесли туго запеленутый комок, он молчал. Медсестра сказала, что девочка хорошо поела, поэтому спит. И желательно не будить малышку. Но только та отвернулась, как мама стала трепать дочь за бледную щечку, гладить белокурые, мягкие, словно пух, редкие, выбивающиеся из-под шапочки волосики на голове, приговаривая: «Эй, проснись. Я твоя мама, давай знакомиться. Какого цвета у тебя глазки, покажи?» Но девочка упорно не открывала. «Эх ты, соня», — улыбалась мама. Имя дочке она еще не обдумывала и решила, что это «название» ей вполне подходит. Через полчаса малышку унесли. На следующий день ситуация повторилась. И еще через день — тоже. Ночами малышка спала отдельно. Врачи говорили, что следят за тенденциями развития девочки, ведь сон один из важнейших показателей для новорожденных. Лишь спустя неделю Сонина мама увидела голубые, будто летнее небо в ясную погоду, глазки своей дочки. Но девочка не глядела на маму, отрешенно осматривала зеленые стены палаты и мерцающую лампу на потолке, будто с тоской, что вообще появилась в этом мире.

В итоге врачи вынесли решение: девочка здорова. Их выписали через десять дней после родов. Соня была не похожа на маму Анну. Полная противоположность: светлые волосы, голубые глаза, нос пуговкой, белая, будто перламутровая, кожа. Мамина кожа цвета карамели, так как в роду имелась смесь южных кровей. Ее темные густые волосы сплетены в тугую косу. Два уголька глаз обрамлены длинными густыми ресницами. Полноватая и приятная фигура, невысокого роста.

Малышка почти не смотрела на свою маму, чем та была расстроена. Казалось, дочка специально избегает зрительного контакта. В течение нескольких месяцев выяснилось, что Соне все равно, кто берет ее на руки. Где ее мама. Кто с ней разговаривает, кормит. Анна приходила в ярость от таких проявлений, иногда специально не брала на руки девочку, когда та заходилась в истерике:

— Тебе же все равно, кто тебя возьмет. Тебе все равно, что у тебя есть мама. А я тебя рожала, мучилась!

Бессонными ночами, качая малышку, чтобы дать поспать мужу, порой сама заходилась в плаче, больше похожем на вой, швыряя маленькое дитя на кровать или качая кроватку с такой силой, что ребенок пугался и кричал еще громче. Анна оказалась абсолютно не готовой к появлению дочки. К бессонным ночам, огромным объемам грязных пеленок и распашонок. На появлении ребенка настаивал муж, который теперь самоустранился от «не мужских» дел.

У Анны был четкий ориентир — родителей любить и почитать с младенчества. Дочка не тянет ручки к маме — не любит.

Когда девочка подросла и стала понимать, где родные, а где нет, Анна пыталась дать ей заботу, как полагалось в обществе. Как она думала, должно быть в соответствии с природным материнским инстинктом: одеть, накормить, обеспечить свет и тепло в доме.

***

Соня родилась в конце советской эпохи. Детство прошло в преддверии развала на части огромного, могучего государства. До семнадцати лет жила с мамой, папой и младшей сестрой в некрупном городе на сто тысяч человек.

Сонины родители составляли удивительный союз двух миров. Контрастные, словно стороны листа растения мать-и-мачеха. Мамин характер был мягким, теплым. Отца — холодным и отталкивающим. Они всегда смотрели в противоположные стороны, но им суждено было быть неразделимыми, видимо, самой природой.

В те времена, когда папа сватался к маме, он искусно притворялся порядочным и щедрым, пытаясь впечатлить простую деревенскую девушку. Молодая Анна не знала, каким должен быть настоящий кавалер и муж. Книг не читала, принцами не грезила, воспитывалась суровым отцом и не менее суровой мамой в глухой деревне. Брать пример отношений между супругами маленькой Анне было не с кого, ведь родители практически целыми сутками отсутствовали в жизни девочки.

Анна — круглая отличница во всем: от ведения хозяйства и поддержания порядка в доме до желания угодить всем вокруг, не говоря об оценках в дневнике. Не имела подруг в школе, так как все стремились у нее списать, но не открыть перед ней душу. А уж поинтересоваться, что в душе у девочки (а что может быть интересного и увлекательного у зануды, которая живет с мамой и папой и до дрожи в коленках послушная?), не приходило в голову ни одноклассникам, ни учителям, ни даже родителям. Прибегая к последним в разные периоды детства, маленькая Анечка начинала распинаться о том, как увидела огромного жука, или о том, как учитель физкультуры перебинтовал кому-то ногу, или о Сережке из седьмого «Б», который подарил ей цветок на перемене, отчего ее сердце будто выпорхнуло птицей из груди… Родители кивали, не глядя на малышку, а затем говорили «угу» или «хорошо». На этом диалог был окончен. Участия, понимания, ответа на свои переживания девочка не получала. Со временем Аня перестала с ними чем-либо делиться, чтобы лишний раз не тревожить, не отвлекать от дел занятых людей, да и понимала, что душевные излияния бесполезны. Родители не знали о жизни Ани ничего, кроме того, что она хорошо учится, помогает по дому без понукания и почти все время молчит. Она была идеальным, очень удобным ребенком. Все делала сама, считая, что должна угодить родителям. Тогда, возможно, они полюбили бы ее больше, показывали, что нужна, обнимали, целовали. Ну хотя бы изредка. Но этого не происходило. Родители приходили с работы поздно, уставшие, как правило, обиженные на всех, в том числе и на дочь. Ужинали молча, иногда обсуждали срочные новости, укладывались спать, изредка интересуясь, есть ли у дочки плохие отметки и как ее самочувствие. О плохом самочувствии, кстати, Аня также предпочитала не сообщать «до последнего», ведь тогда ее мама делала очень сердитое лицо, выражая негодование, начинала ворчать и приговаривать, что придется опять пропустить работу и вести дочь к врачу на прием. А родителям, конечно, заняться-то больше нечем.

Анечка боялась расстроить мать, перенося порой «на ногах» ангину, грипп. А уж о рядовом насморке и кашле даже не задумывалась. Ходила в школу молча, делала домашние дела, не нарушая стабильность семьи. На проявление любви со стороны родителей самопожертвование Ани не влияло: заботы больше не становилось. Девочка все время слышала: «Иди спать, хватит болтать», «Мы устали, помолчи», «Мы работали целый день, чтобы купить тебе штаны и еду, неблагодарная», «Вставать будешь в пять утра, и будет не до игр». Аня расстраивалась, что в очередной раз огорчила своих родителей и отправлялась куда-нибудь, иногда даже не совсем понимая, куда и зачем, лишь бы уйти подальше от мамы и папы. А затем плакала, мучаясь угрызениями совести, что не соответствует ожиданиям. Из-за такого отношения родных, а также из-за постоянного их отсутствия девочка не понимала, как это — быть ребенком. Рано повзрослела и могла полностью позаботиться о себе уже в третьем классе. Приготовление еды, плетение косы по утрам, стирка и глажка своей школьной формы — все это было для нее привычными делами, сопутствующими будням. Девочка стала слишком серьезной, вдумчивой и молчаливой, ведь она была лишена радостей детства, которые испытывали ее сверстники. Не играла во дворе, потому что надо было мыть посуду или полы. У нее было мало кукол, а в те, что имелись, было некогда играть, потому что время отнимали уроки. Целыми днями Аня трудилась, словно заведенная, лишь бы заслужить любовь родителей. Где-то в душе понимала, что ее образ жизни слишком сильно отличается от того, какой вели другие дети. Девочка жаждала ласки, мечтала о родительской нежности, о простых объятиях, о прикосновениях теплых маминых губ ко лбу на ночь. Ей было неинтересно, сколько и зачем трудятся родители. Вот если бы на эти деньги можно было купить чуточку любви…

Иногда Аня не выдерживала напора будней и проклинала все, что видит вокруг, когда рядом не было слушателей и зрителей. Затем она переходила на личности родителей и их работу. Заливалась слезами, топала ногами или шаталась из стороны в сторону, воя словно раненый зверь. Если в такие моменты ее видели бы родители, то, скорее всего, сдали бы свою «сломавшуюся» дочь в психиатрическую лечебницу. Выплакавшись, она чувствовала облегчение, но длилось оно лишь несколько минут.

***

Анна в детстве совершенно не понимала, кем хочет стать, когда вырастет. Никто не подсказывал, не искал и не раскрывал таланты, а она сама понятия не имела, к чему ее тянет. В связи с этим по окончании девятого класса спокойно приняла весть от мамы о том, что скоро станет врачом, ведь в медицинском училище у родителей связи, да и ехать недалеко. Всего пятьдесят километров до соседнего города той же области.

Выпускаясь из школы, Аня получила родительский завет: «От поцелуев дети рОдятся». Переехав в ближайший поселок, где располагалось медицинское училище, красавица и умница быстро обзавелась поклонниками, учебой на зубного, подработкой в местной больнице и съемным жильем. Уезжать далеко ей не позволили родители, а послушная дочь не стала сопротивляться, лишь бы не расстраивать их. Несколько лет, проведенные в училище, стали для Анны настоящим открытием. Открытием-пыткой без положительных эмоций. Жизнь не превратилась в калейдоскоп радостных событий, связанных с уходом из-под опеки взрослых, как у ее сверстников. Аня была уже настолько серьезной, что сама себя опекала не хуже взрослого, хотя где-то в душе притаился ребенок с заплаканными глазами. Мыслей о нем избегала изо всех сил, считая сентиментальной мерзостью, мешающей добиваться целей и родительской любви.

После удачного поступления она четко решила, что окончит училище на «отлично», тогда родители обязательно скажут, что очень любят и гордятся ею.

Подруги у Анны не появлялись. Она чувствовала себя белой вороной везде, где приходилось бывать. Среди студентов она единственная знала весь преподаваемый материал с лихим запасом изученного самостоятельно. На нее полагались преподаватели, поручали доклады, а иногда даже советовались с ней.

Все в клуб — а она за учебники. Все гулять — она домой, в деревню, родителям помогать. Девушки пили алкоголь, Анна спиртное не переносила, как и выпивших сокурсниц. Ее мутило от одного вида пьяного человека. Девушки рассказывали о своих приключениях с кавалерами, у Ани не было ни одного, ни единого рассказика, даже о первом поцелуе в щечку в детском саду. Только маленькая наивная история о том самом мальчишке, который подарил ей цветок. Но на фоне других повествований, от которых горели уши и щекотало внизу живота, ее рассказ казался анекдотом. И ладно бы смешным.

В какой-то момент Аня вдруг остро ощутила, что все девушки вокруг жили насыщенной жизнью, что у них есть что-то такое, чего никогда не было у послушной дочки. Затем ей тоже захотелось попробовать насыщенной жизни, но как это сделать, к кому обратиться, не знала. К тому же Анна ужасно боялась общественного мнения, не хотела выставить себя глупой, неумелой в каких-либо сферах жизни. Ее серьезность рисовала на нежном лице гримасу неприступности и отдаленности от сверстников. Поэтому желание влиться в коллектив оставалось несбыточным, а Анна после учебы брела домой, каждый раз понимая, что ее компания — уроки и домашние дела. Конечно, многим молодым людям нравилась тихая, умная, скромная и послушная девушка из деревни. Кое-кто планировал свадьбу с ней, ухаживая со всей ответственностью. Но со спокойными молодыми людьми ей было скучно. Как и повелось давным-давно, всем отличницам нравились хулиганы. Наверное, потому что дополняют идеальный мир послушания своим контрастом. Разгильдяйством, смелостью, наглостью, хулиганскими выходками — тем, чего девушке делать и знать не положено, а уж отличницам — подавно. И тогда появился тот, кто воплощал в себе все, что было не дозволено. И Аня увидела: с помощью него может получить шанс стать своей в обществе.

Когда Антон стал ухаживать за самой красивой девушкой в городе, его друзья были шокированы. Никто не мог представить, что добропорядочная дама выйдет за неисправимого раздолбая. Анна же не сумела разглядеть в ухажере недалекого и жестокого ревнивца. Она надеялась, что хулиганский стиль исчезнет после свадьбы, манера его поведения обязательно изменится на галантную, и он станет ответственным мужем и семьянином. Не видела дальше собственного носа по неопытности и отчасти потому, что преследовала свои цели в этих отношениях. Например, выйти замуж и получить статус «своей» в обществе, родить детей и заслужить этим наконец-то любовь родителей, признание всех вокруг. А когда разглядела человека, с которым собиралась провести всю жизнь, была беременна Соней. Своих маму и папу расстраивать Аня совершенно не хотела, поэтому делала вид, что в новоиспеченной семье ангелы летают. Антон страстно желал ребенка, прямо говоря жене, что теперь она у него в кармане. Сначала Анна воспринимала его слова как шутку, но со временем стало ясно, что он говорил это с полной уверенностью, а улыбался от чувства победы над ней. Ведь и он преследовал свои корыстные цели при создании семейного союза. Красивая девушка, родившая ребенка деспотичному невежде, подчеркнет его статус умелого ловеласа в глазах друзей. Аня держала себя в руках, считала, что обязана быть идеальной женой. Чем распущеннее вел себя муж, тем смиреннее старалась вести себя она, всегда полагая, что причина отвратительного отношения кроется в ней. Выйти замуж один раз и на всю жизнь — таков был девиз молодой честной девушки. Роль жены она старалась исполнить со всей ответственностью отличницы: всегда в доме была идеальная чистота, приготовлена еда, отца встречали аккуратные детки. После Сони родилась сестричка. С разницей в два года. Хозяйке хотелось верить: малыши сплотят семью, мужья любят жен из-за детей. А также это долг любой женщины — родить своему супругу, каким бы он ни был. Вот только как ЛЮБИТЬ мужчину, себя, жизнь, что такое семья на самом деле и куда двигаться дальше — Анне никто не объяснил. И муж, и жена считали, что все сложится само. Анна умела лишь стараться заслуживать любовь. Безуспешно.

Антон — чернорабочий. Двухметровый, тюфякоподобный, апатичный к радостям жизни, с почти прозрачными голубыми глазами навыкате, словно они выцвели на солнце, и тонкими поджатыми губами. Человек властный, деспотичный, пошлый, не вникающий в женские тонкости. Не имел стремления понять нежные натуры Анны и двух дочерей. Считал, что женщина создана работать, а уж любить ее совершенно не обязательно. Восхищение же ею и вовсе приведет к тому, что она начнет зазнаваться и, того гляди, по мужикам пойдет. Антон часто приговаривал: «Курица — не птица, женщина — не человек».

Для того чтобы отец успешно женился, друзья в красках расписали, как ухаживать за дамой, чтобы быть принятым за галантного и смелого кавалера. Цветочно-конфетный период, одеколон «Для мужчин», запах папирос, крепко сложенная фигура и смелые жесты (вроде тех: все боятся тебя обнять, а я отважный, да еще и запущу руку под юбку) делали свое дело. Недотрога, которую впервые обнимал «смелый» мужчина, таяла на глазах. Воспользовавшись советами, он оказался в дамках куда быстрее, чем предполагал, и уже через несколько месяцев женился. Но как любить женщину по-настоящему, как строится семья — ему также не было известно.

Папа Антона рано умер. Мама искала себе нового мужа, приводя домой кандидатов из разных слоев общества. Один за другим они приходили, а затем покидали квартиру. Некоторые задерживались на несколько месяцев, некоторые — на ночь. Другим же везло еще меньше, и уже через час они вылетали из квартиры, как пробка из новогодней бутылки шампанского — громко и с брызгами слюней или слез с чьей-либо стороны (чаще — с мужской). Один кавалер умудрился задержаться на два года. На тот момент Антон был юношей тринадцати лет и успел привязаться к задержавшемуся дяде. Переходный возраст подростка давал о себе знать, требовалось сильное мужское плечо. Задержавшегося на два года мальчик только-только стал звать батей (по-свойски определяя степень родства, как чуть больше, чем просто знакомый или друг, но еще не родной отец), как мама решила, что стоит присмотреться к другим кандидатам, и вновь пустилась во все тяжкие. От поведения матери Антон приходил в недоумение и ярость, ведь у всех его друзей были обычные семьи, либо же мамы растили сыновей одни, но не таскали новых мужиков каждую ночь. Приходилось принимать все как данность, но простить мать он был не в силах. Тихая злоба на весь женский род затаилась где-то глубоко в душе. Сбежав от матери, как только выдалась возможность — а случилось это в четырнадцать лет — в другую квартиру, мальчик отправился учиться в ПТУ, а затем устроился работать на завод по производству кирпичей. Что он там делал, никто толком не знал. Антон гордо называл себя разнорабочим. Расти профессионально он не собирался. Подниматься по карьерной лестнице — тоже. Когда женился, Анну устраивало такое положение дел, ведь для нее было главным, чтобы он не бил ее и детей. Остальные проявления ужасного характера она списывала на «у всех так». В душе мечтала перевоспитать или надеялась подстроиться, потерпеть.

Именно поэтому он держал домашних в черном теле. Старался сбежать из квартиры при первой же возможности под предлогом ремонта старого семейного автомобиля «Москвич», чтобы напиться в кругу своих знакомых в гаражах, хвастаясь достижениями на любовном поприще. Антон считал, что таким образом лечил свою душу от несправедливости, которая творилась во всем мире вокруг него. Приходил домой поздно, иногда и за полночь, мог устроить истерику на ровном месте. И жена, и дочки страдали от невыносимого характера хозяина дома. Но Анна не рассказывала никому о его проявлениях, считая себя виноватой. Уговаривала ласковыми словами, вкусно кормила, даже если он уподоблялся свинье и издавал звуки, подобные хрюканью, абсолютно пьяный, порой, заливая пол слюнями, рвотными массами. Тащила на кухню, где под развешенным над газовой плитой свежевыстиранным бельем усаживала за стол, пытаясь угостить горячим ужином и загладить свою вину.

Все детство дочек ими занималась только мама Анна. С Соней и ее младшей сестрой отец Антон общения избегал. Играл без желания, в основном по принуждению жены.

***

Красавица жена, которая родила ему двух дочерей и ежедневно была занята заботой о доме и семье, служила мужу-тирану визитной карточкой. Появляясь в обществе, они непременно производили неизгладимое впечатление. Анна не умела быть светской, но хотела, чтобы ее принимали. Желание влиться в коллектив не пропало с годами, а, наоборот, усилилось. Теперь у нее была профессия, муж, дети — как у всех. Тем для разговоров прибавилось, а это значило, что люди обязаны были принять ее. Общество, которое собиралось на танцах, юбилеях и свадьбах, Анна считала высшим для себя: врачи, военные, учителя, продавцы. Все они одевались и выглядели как кинозвезды: яркие, неприступные и, на первый взгляд, культурные. Блеск и лоск, местами фальшивые, чего Анна по неопытности разглядеть не могла, манили девушку из деревни. Она хотела быть хотя бы не хуже всех, не понимая, что ее душа была намного возвышеннее, чище. Словно ребенок в магазине игрушек, смотрела на происходящее вокруг с широко открытыми глазами и приоткрытым ртом, неосознанно дыша редко и поверхностно, будто обычный вдох-выдох мог вспугнуть происходящую вокруг «магию». Чтобы быть красивой, ей не нужно было краситься. Чтобы выглядеть стройнее, ей не приходилось пользоваться утягивающим бельем. Чтобы ее волосы выглядели потрясающе, их нужно было просто расчесать. Таким образом Анна выглядела потрясающе ежедневно, ежечасно, ежесекундно, что никак не импонировало местным женщинам, которые боролись за мужчин изо всех сил, прибегая к известным и выдуманным авторским хитростям.

Звездные леди таких вечеров выглядели совершенно иначе: сто слоев косметики на лицах, сквозь прекрасные вечерние наряды проступала вся анатомия нижнего белья, волосы испорчены бесконечными перекрашиваниями и химическими укладками. Женщины смотрелись ярко, но в то же время будто становились экспонатами. И отнюдь не музея искусств. Собиравшиеся «высшие» позволяли себе грубые слова, спиртное лилось рекой. Громкий, визжащий и местами истеричный смех женщин иногда заглушал музыку. За этим смехом Анна не видела недовольства самими собой. Окружающие изо всех сил напускали на себя вид счастливых и радостных людей.

Анна то и дело замечала, как некоторые дамы, в том числе замужние, бросают пылкие и томные взгляды на мужчин, часто не обращая внимания на статус «женат». И что самое удивительное, те отвечали им воздушными поцелуями, подмигиваниями, недвусмысленно облизывали губы. Анна не могла понять, что сделать, чтобы с ней стали общаться так же. С белой вороной беседовали только несколько учительниц, которые у «высших» считались старыми девами. Зато они не грубили, общались воспитанно, почти не употребляли алкоголь и цитировали великих классиков. Все они были старше, и Анне с ними было уютно и спокойно, но до тошноты скучно.

Антон же на таких мероприятиях вел себя вызывающе. Чтобы не пускаться в долгие объяснения, можно сказать, что был в числе тех, кто посылал поцелуи и облизывал губы в ответ на пылкие взгляды. Будто временно лишался статуса «семейный человек» и забывал, что у него есть дети и жена, которая присутствует на этом же вечере. Женщинам из высшего общества было жаль Анну, словно людям, которые узнаЮт, что сейчас утопят очередную партию котят или щенков, но прекращать свои игры они не собирались. Анна видела, что Антону нравятся раскованные, в некоторой мере распущенные женщины, поэтому изо всех сил стремилась туда — в мир «звезд». Но ее душа сопротивлялась этому, подсказывая, что мягкая сторона мать-и-мачехи не может стать другой, даже если захочет. Разве только вывернется наизнанку и погибнет.

***

В «высшем обществе» ее не принимали ни под каким видом. Роль мамы — слишком хороша. Врач — безупречна. Сплетни об изменах и интригах с мужчинами на стороне — даже подумать смешно. Идеальная жена. О чем с ней было разговаривать? Но Анна все равно не сдавалась. Решила, что будет приглашать высших гостей домой, чтобы подружиться. Хотелось верить, что на мероприятиях люди просто не успевают подойти и поговорить с ней, ведь вокруг столько друзей и знакомых, которые ждут внимания. А вот в уютной домашней обстановке гости сразу поймут, что она чудесная женщина, прекрасная собеседница, отличная хозяйка и не хуже всех. Внутренний ребенок ликовал, затеяв эту игру.

Для достойного приема гостей в доме все было завалено элитным барахлом: сервизы, хрусталь, ковры, сувениры и многое другое, что мешало протирать пыль на полках и не приносило никакой практической пользы. Все эти богатства показывали гостям и друзьям, что семья вхожа в высшие круги. Притом в советские годы это было невозможно достать на рынке. Анна покупала богатства втридорога, отстаивая огромные очереди часами. Надеясь на благосклонность гостей, в глубине души понимала, что причина, по которой люди не проявляют к ней такого живого интереса, не в вещах, а в ней самой. Поэтому, стоя за какой-нибудь германской конфетницей в очередной напирающей толпе, Анна успокаивала себя тем, что запасалась впрок, но прок так и не наступал.

Приходившие гости осматривали квартиру с нескрываемым любопытством, удовольствием и удивлением. Считая, что женщина, которая переехала из деревни и вышла замуж за чернорабочего, просто не имеет вкуса к изысканному и утонченному. Их удивляли репродукции Айвазовского на стенах, восхитительной красоты фарфоровые статуэтки, икебаны с искусственными цветами в фигурных вазах, которые и сами могли бы с достоинством называться произведениями искусства. Двухкомнатная квартира была похожа на мини-музей. Видя удивленные лица своих новых друзей, Анна просто плавилась, словно пломбир на солнце, и если бы у нее имелся хвост, как у собаки, то она непременно выказала бы свою радость, повиляв им задорно из стороны в сторону. Ведь наконец-то ее полюбят, с ее ребенком поиграют, поговорят, возможно, и обнимут!

После этого гости садились за стол, где стояли совершенно необыкновенные блюда для того времени. Анна умудрялась найти и приобрести такие продукты, которые не многие из «элиты» могли себе позволить. Фаршированные баклажаны, бутерброды с красными икринками (потому что намазать сплошным слоем было расточительством), сыр пармезан, свежая «Докторская» колбаса. Глядя на это, гости начинали переглядываться, в чем Анна видела непременно хороший знак. Но собравшиеся четко понимали, зачем они здесь. Им становилось жаль такую хорошую и старательную хозяйку, где-то в глубине души они осознавали, что Анна — просто чудесная женщина: честная, порядочная, умная, открытая и восторженная. А они в подметки не годились этому ангелоподобному существу. От накрывавшего осознания им становилось стыдно и дурно, словно в полуденном автобусе в сорокаградусную жару, где закрыты все окна, а люди сидят на стороне, куда светит солнце. Гости чувствовали себя неуютно под открытым взглядом доброй женщины, будто она высвечивает рентгеном все их грехи и недостатки и при этом — что самое страшное — не осуждает и прощает их, пытаясь подружиться и «подняться» к ним. Поэтому трапеза завершалась намного быстрее, чем того желала Анна. «Друзья» старались покинуть квартиру, произнося как можно меньше фраз, среди которых превалировали стандартные: «Спасибо, у вас красиво» и «Благодарим за угощение» и больше там не появляться. По дороге к своим домам гостившие бойко шутили, называли Анну наивной дурищей, выпендрежницей и другими словами, которые никогда не отважились бы сказать хозяйке, только что принимавшей их, окажись они с ней наедине.

Анна вновь оставалась одна. Она не понимала, почему люди не хотят с ней дружить, ведь приложена масса стараний.

От такой непонятной жизни, когда, выбиваясь из сил ради семьи, получала в ответ наглые выходки отца, в бесконечных попытках обзавестись друзьями, Анна превратилась из милой красавицы в настрадавшуюся женщину, круглосуточно сдерживающую себя в умелых руках. Однако невооруженным взглядом были видны признаки нестабильности в поведении: нескончаемые скандалы с супругом, неконтролируемые приступы ревности, нелюбовь к себе. Накопленный годами негатив, недолюбленность родителями и мужем, круглосуточная избыточная забота о детях без ожидаемой отдачи и благодарности сделали свое дело. Анна стала раздражительной, обидчивой, гневливой.

По прошествии десяти — пятнадцати лет жизни в городе Анна так и не добилась принятия. Несколько друзей, которых таковыми можно было назвать с натяжкой, соседи, с которыми она общалась по праздникам, в большинстве случаев. Множество завистников и тех, кто откровенно ненавидел ее, не скрывая злобы. Анна так и не поняла, в чем дело. Она терзалась ежедневным самопоеданием, силясь найти причину отторжения супруга, своих детей и общества в себе. Пытаясь подделаться подо всех вокруг, заразилась грубостью от мужа, научилась сплетничать с сотрудниками о других, лишь бы общаться хоть с кем-то, стала проявлять неприсущую ей жестокость по отношению к детям, ведь они были слабее, на них можно было выместить все недовольство жизнью.

***

Сестра Сони младше на два года — до умиления тихая девочка, скромная, умная. Но к ней, как ни к кому другому, была применима пословица: в тихом омуте черти водятся. Причем ее черти были такими же хитрыми, изворотливыми и умными, как их хозяйка. Когда мама и папа были заняты, мелкая, как звала ее Соня, показывала свое истинное лицо. Она пакостила, рисовала в школьных тетрадях старшей сестры, ломала ее кукол, обзывалась такими мерзкими словечками, суть которых Соня иногда даже понять не могла, отчего злилась на мелкую еще больше. Когда научилась читать, то брала без спросу Сонины записки, письма, стихи и издевалась над ее чувствами, дразнилась и быстро бегала, к сожалению Сони. Сколько раз на правах старшей сестры пыталась проучить мелкую, надавать ей как следует за все обиды, но та ловко выкручивалась и удирала, очутившись через несколько секунд где-то на шкафу, а значит, вне зоны досягаемости четвероклассницы Сони. Когда с работы приходила мама, Соня бежала жаловаться, но мелкая пряталась за юбку покровительницы, начинала подхалимно и жалобно ныть, мол, на нее наговаривают, мама отчитывала Соню за вранье и неумение быть старшей. Без дальнейших разбирательств отправлялась по своим делам. Что значило «быть старшей», Соня не имела понятия. Она просто хотела справедливости. И иногда понимания, человеческого сочувствия. Но мелкая показывала язык, Соня оставалась не отмщенной, а ее злость с последующими вредными поступками мелкой будто наслаивалась на прошлые выходки.

К папе с житейскими вопросами Соня не подходила, ибо на все ее жалобы он отвечал: «Угу». Ответ ее в корне не устраивал. Все же, какие бы гадости ни делала мелкая, Соня все равно ее любила, понимая, что она единственное существо, которое когда-нибудь, возможно, поймет ее. Хотя иногда в сердцах и кричала на всю квартиру: «Ты мне больше не сестра! Ненавижу тебя!»

Все детство Анна изо всех сил оберегала дочек. Не позволяла им делать самостоятельно практически ничего. Постоянно учила и одергивала: «Как ты моешь посуду? Кто так тряпку держит? Не трогай это. Отойди оттуда» и многие-многие «нельзя» и «не так, как надо». Соня рано поняла, что ей не нравится чрезмерная опека. Уже в пять лет стала бунтовать: хотела делать все сама. Строгая мама тут же обижалась и обвиняла свою неразумную дочь в черной неблагодарности, пыталась пристыдить. Когда Соня стала старше, к неблагодарности добавились речи о том, что мама рожала ее в муках, положила свою молодость, красоту, нервы и все зарплаты на детей, и Соня просто обязана склонить голову в почтении за такие подвиги. Только девочка не могла взять в толк: если заводить детей по любви, обожать их сильнее всего в жизни, то почему они должны слушать такие речи и чувствовать себя виноватыми в растраченной жизни родной матери? А если заводить детей без любви, то зачем?

Родители трудились, не забывая подмечать, что работают нехотя на нелюбимой работе ради семьи и детей. Часто говорили, что устали от: детей, друг друга, родственников, низких зарплат, пустых полок в магазинах. Жаловались, но Соня не понимала, зачем все это делать, если они вольны поступать, как им хочется? Взрослые, без надзирательской опеки, но с социальными обязанностями, они устали в первую очередь от самих себя, что Соня чувствовала без слов. Выполняемые обязанности, как выходило из речей мамы и папы, делали их нестерпимо несчастными. Соня чувствовала себя виноватой в том, что они вынуждены проживать свои дни в муках. Но свою жизнь провести собиралась совершенно иначе — в счастье.

Соня понимала, что к своей семье как-то не подходит. Вообще все члены семьи друг к другу не подходят. Например, мама — гречка, папа — рис, мелкая — пшено, а сама Соня — ежевика. Название себе она придумала, когда услышала это смешное, как ей показалось, слово на уроке окружающего мира. У всех членов семьи были определенные названия, понятные даже младенцам, а Соня какая-то ежевика, то есть выделялась из своей семьи сильнее всех.

2. Школьные годы ужасные

Школу Соня воспринимала как тренажер. Встала — отучилась — пришла домой. Потому что надо. И так десять лет. Но каждый Сонин день в стенах образовательного учреждения был отмечен чем-то особенным. Изо всех сил всюду искала новое, романтичное, красивое, то, что не относилось бы к серым эмоциям, которые навязывали окружающие. Облака — разные каждое мгновение, и Соня не уставала их разглядывать. Деревья, трава, цветы, камни, словно живые, могли нашептать ей свои истории. Отражения в лужах напоминали иные миры. Каждая секунда Соней была прожита. Ни один миг, вдох-выдох, шаг, взгляд, взмах ресниц — ничего она не упускала. Все мелочи складывались в память, словно в ларец с сокровищами. И именно такие моменты помогали девочке переживать тяжелые дни. Тогда она доставала из своей шкатулочки жемчуг зимы, самоцветы осени и лета и понимала, что жизнь щедро наградила ее, несмотря и на испытания. Эти она складывала в отдельную коробочку, наслаждаясь их наличием, потому что понимала, что именно из происходящих сию секунду событий состоит ее жизнь. И проживать надо все: от горестей, до восторженных моментов, когда перехватывает дыхание и подкашиваются ноги. Нельзя закрывать глаза, забывать, упускать из вида. Самые яркие, но, по обыкновению, иногда не самые добрые, выходящие из ряда вон события, вшиты красными стежками на серой ткани обыденной жизни девочки.

Например, первая классная руководительница, которая вела детей три года, умело распоряжалась прозвищами. Мальчик с врожденным искривлением позвоночника стал Дедом благодаря небольшому горбу на спине (и это в восемь лет). Малыш, который все время перебирал свои тетради и учебники, шуршал ими, складывая аккуратной стопкой, заимел прозвище Крыса. Ученика, который никак не проявлял себя, пока его не спросят, а когда дело доходило до ответа, говорил так тихо, что почти шептал, ожидало стать Тихушником. Тем, кому прозвища учительница придумать не могла, хлесткие, словно пощечины, словечки прилетали по ходу пьесы. «Совсем ума нет?», «Кретины рождаются», «Кучка дебилов» и «Заткнитесь, идиоты» — расхожие фразы, вылетавшие изо рта учительницы, некоторое время будто кружили по классу. Затем, в силу чистых и светлых детских сердец, эти выражения растворялись и забывались, как чайная ложка соли в озере. Однако если такие «ложки» кидать в водоем несколько раз в день, то он однажды лишится всего живого и превратится в мертвый.

Через несколько лет в «пересоленной воде» ложка могла стоять. Оскорбления больше не растворялись, оседая тяжелым грузом в сердцах учеников. Все знали Деда, Тихушника, Крысу и других. Прозвища закрепились на все оставшиеся школьные годы, а некоторые перешли и во взрослую жизнь. А сама Соня ничего не понимала в математике, отчего при ответе у доски, не имея умственных способностей, краснела, бледнела, чуть не падала в обморок. Правильный ответ не соизволял прийти на выручку, как и учительница. Казалось, что они стоят в углу и смеются над Соней вместе с одноклассниками. Из-за этой ее особенности учительница стала звать девочку тупицей. Так оно и повелось. В глаза ребята Соню тупицей не звали, но где-то в подсознании у них засело это прозвище, как и все остальные. Да ей и самой стало казаться, что она тупее других, что благодаря смекалке даже давало право на поблажки: недоделать домашнее задание, «не суметь» ответить у доски, притвориться лишний раз глупенькой и улизнуть от ответственности — в этом она научилась видеть свою выгоду, несмотря на очевидные минусы. Можно было спокойно наблюдать за окружающими, ведь никто не хотел водиться с тупицей, никто не обращал на нее внимания. Тем временем она, подмечая все вокруг, в голове постоянно писала. То стихи, то рассказики, то смешные миниатюры, иногда рождалась музыка, но девочка не знала, как ее перенести в реальность. В Сониных фантазиях всегда было весело, интересно, но одноклассников это совершенно не интересовало. Она могла представить, как под музыку кантри отплясывает старая учительница по немецкому языку, ловко подобрав морщинистыми тощими пальцами длинную плиссированную серую юбку. Мосластые колени никогда не показывались из-под ткани, тонкие старческие ноги были скрыты, но Соня отчетливо представляла цвет колготок, кожи и даже чувствовала запах нафталина. Или как училка по географии неловко снимает вышедшие из моды фиолетовые брюки и остается в одних носках и трусах. Или все Сонины одноклассники разом вставали и, например, голосили, как петухи на заре. Звук был таким четким и громким, что хотелось зажать уши, но девочка наслаждалась. Эти фантазии были своеобразным ответом за неумение объясниться. Своеобразным способом жить и контактировать с миром.

Ранимая, нежная, мечтательная натура вечно летала в облаках, не имела достаточного словарного запаса, чтобы отстаивать себя в спорах, наверное, потому, что не любила читать. А когда на Соню кто-либо повышал голос, она впадала в ступор. Стычки с одноклассниками, ругань родителей мгновенно расстраивали ее до слез. Она не понимала, почему нельзя решить вопросы мирно, без крика. После того как тучи рассеивались, девочка представляла себя и собеседника в своей голове и понимала, что надо было ответить так-то и так-то, но было слишком поздно. Ругая себя за неспособность отстоять свою точку зрения и одновременно за нежелание угождать кому-либо, измениться была неспособна — такой ее сделала природа. Из-за этого Соня часто служила козлом отпущения. Разозлившиеся друг на друга, на учителей, либо на самих себя, одноклассники не представляли, на ком отыграться, кроме доверчивой девчонки-тупицы, которая была настолько открыта миру, что страдала от этого, а язык ее будто специально в такие моменты завязывался узлом. Одноклассники все время подшучивали над ней, издевались, пинали портфель, скидывали тетради на пол, передавали по рядам ручки и карандаши во время уроков. Но Соня отчаянно мечтала общаться без ссор. Наверное, это передалось от мамы — желание влиться в коллектив, не оказаться хуже всех. И если бы у нее был хвост, как у собаки, она точно им виляла бы при встрече с одноклассниками намного сильнее, чем мама при встрече с предполагаемыми друзьями.

***

Девочка была влюбчива. Ей нравились все мальчишки в округе. Скромняга сосед по парте. Мальчик с волосами огненного цвета, который профессионально занимался спортом, из параллели постарше. Сосед блондин с веселыми веснушками с лестничной площадки. Высокий и спокойный друг из деревни с глазами словно два голубых искрящихся озера в солнечный день. Также его младший, коренастый, кареглазый, бойкий брат с чудесным чувством юмора. Влюбленностей у Сони хватало с раннего возраста, но они никогда не перерастали в серьезные чувства, а лишь смущали мальчишек. С детства девочка чувствовала, что обладает какой-то необъяснимой магией, потому что как только появлялась рядом с очередным объектом обожания, тот впадал в тихую панику, издавал нечленораздельные звуки и становился похожим на неполноценного человека. Ей нравилось, что противоположный пол настолько смущен ее присутствием, но как этим пользоваться, как применить в жизни практически, не представляла. Таким способом она лишь поднимала себе настроение, развлекалась, черпала немного любви.

Девочки уже в пятом классе открыто обсуждали мальчишек, но не с тупицей. Соня же слышала незнакомые для нее понятия: сунул, менстра, кинул, переспали, предки, хата и многие другие. Из понятных слов: поцелуи, свидания. Она едва могла догадаться, что большинство из рассказчиц понятия не имеют, о чем говорят, так как выглядели они и рассуждали настолько уверенно, будто познали все прелести любовных утех и взросления и были умудрены опытом.

В шестом-седьмом классе зазвучали иные, не менее страшные слова, произносимые чаще всего шепотом: аборт, секс, сига, водяра. Соня пыталась пропускать все это мимо ушей, инстинктивно боясь и понимая, что отдаляется от своих продвинутых одноклассниц все быстрее. Эту образовавшуюся пропасть не заполнить. Вряд ли она когда-либо станет своей, шансы стремились к нулю. И это понимание для девочки было петлей, медленно затягивающейся на шее: так же не хватало воздуха и казалось, что жизнь вот-вот оборвется, едва начавшись. Она пыталась наладить контакт, подходила и заговаривала с ними, старалась открыть душу, читая свои стихи. Девочки снисходительно слушали Мороженое дитё (это прозвище Соне выдала самая продвинутая чика в шестом классе), затем пытались не рассмеяться, давясь и придерживая губы несколькими пальчиками, и все дружно проходили на урок. Соня не понимала, почему к ней так относятся и что нужно сделать, чтобы это изменить. В то время ей хотелось дружить со всем миром, а с одноклассницами — сам бог велел.

Прозвище Мороженое дитё появилось так. Однажды на уроке труда в шестом классе продвинутая чика что-то долго шептала остальным девчонкам, потом повернулась к Соне и спросила: «Скажи, вот как ты отличишь девочку от девушки?» Соня заулыбалась, понимая, что это ее шанс наладить отношения со своими подругами. Она не замечала ехидных улыбочек и едва сдерживаемого презрения. Со всей готовностью не оплошать Соня искренне ответила: «По росту». Девочки захихикали, Соня тоже заулыбалась. Продвинутая не унималась: «А еще?» «Еще… еще… еще, — судорожно стала думать Соня, — по одежде», — заключила она. Одноклассницы разразились громким смехом. Но девочке было уже не очень смешно: она не понимала, в чем его причина. Ведь по одежде легко было отличить подростка от ребенка. «По косметике еще!» — отрапортовала Соня с победным выражением лица, и тогда продвинутая громко сказала: «Я же говорила: дитё мороженое!»

И все снова разразились хохотом, повторяя Сонины слова: «По одежде, слышите? По косметике… Ой, щас умру от смеха!» Эта фраза, произнесенная так просто и легко, очень глубоко обидела Соню. Стало понятно, что девочки обсуждали ее за спиной, причем довольно долго, раз успели придумать прозвище. Соня, конечно, еще не догадывалась, что должны начаться месячные, должен быть «первый раз» или хотя бы просто парень, с которым можно зажиматься. Одноклассницы считали, что именно такие вещи определяют взрослость девушки. И это «тупица» усвоила только после школы. Тогда Соня и в самом деле была ребенком. Довольно радостным и счастливым. Она играла с сестрой в куклы, а с мальчишками во дворе — в прятки, догонялки и войнушку, где ружьями и пистолетами были обычные палки или даже указательные пальцы. Конями служили стволы пары поваленных деревьев за ближайшими гаражами. Соне не приходило в голову, что она когда-либо повзрослеет. Хотя ее родители все время утверждали, что взрослеть уже пора. Соня часто слышала, как мама рассказывала на кухне отцу, что у нее «они» пришли в двенадцать, а у ее подруги — вообще в одиннадцать! «Сколько можно быть ребенком, когда это кончится?» — возмущалась на повышенных тонах рано повзрослевшая Сонина мама, чтобы дочка слышала эти слова в комнате. Женщина не представляла, как должны или могут вести себя дети, считая свое детство лучшим примером, стараясь подогнать под этот образец и дочь.

Далее шли монологи о том, что пора также перестать вести себя «так». Висеть вниз головой на турниках, когда надета юбка. Бегать за мальчиками во дворе. Ведь она девочка! Лазить по гаражам, крышам домов, подвалам, чужим огородам и дачам, ходить на кочегарку и возвращаться оттуда перемазанной в мазуте, который никогда не отстирывался. Ведь на то время Соне было тринадцать лет. В некоторых восточных странах в таком возрасте становятся женами и матерями. Анна была в шоке от поведения дочери и очень стыдилась ее, объясняя всем, от соседей до коллег по работе, даже если не спрашивали, что дочь, вероятно, пошла в непутевого отца, а не в серьезную и ответственную мать.

Но дружба с вечно смущающимися мальчишками устраивала Соню. Там она хотя бы не была постоянно униженной и обиженной, хотя и своей в этом круге тоже не считалась.

Девочка не могла объяснить и понять, почему она ведет себя именно так. Было грустно, что родители расстраиваются из-за ее поведения, что не может измениться и подстроиться. Соня чувствовала, что делает так, как должна, и в ней нет проблем. Поэтому, от того что все вокруг пытались ограничить ее и перестроить под какие-то свои представления о детях, Сонина душа начинала бунтовать, упираться. Девочка превращалась в «помидор»: алели уши и щеки, вырисовывались подчеркнуто поджатые губы. Саму ее на время парализовало, как деревянную козу при виде опасности. Окружающие спрашивали: «Чего покраснела?», «Чего замерла?». От этих вопросов Соня заливалась краской еще больше, потому что было стыдно за свой румянец, а объяснить, что все кипит внутри и почему, не могла, потому что не умела подбирать нужные слова. К душевному бунту в такие времена примыкали гнев, стыд, злость, жалость к себе, страх, что ее не примут и не поймут никогда, и иногда тошнота. А также странное чувство, что она не такая, как все. Вернее, именно, что хуже всех.

***

Соне из деревни часто писал друг детства. Что может поведать мальчик из деревни? Все письма выглядели как сводка местных новостей: отелилась корова, родились котята, собрали арбузы и увезли в город, бабушка подвернула ногу, пока поливала свои розы. В конце добрый малый всегда добавлял: «Скучаю, приезжайте скорее». Выудив детскими пальчиками из щели деревянного почтового ящика очередное письмо от друга, Соня поспешила на факультатив в школе. Она достала учебник, тетрадь и письмо, решив, что прочитает, когда вернется из туалета. Без опаски, доверяя всему миру, положила письмо на виду, поверх тетрадей и учебников. По возвращении Соня, подходя к кабинету, услышала волны громкого смеха своих одноклассников и поспешила узнать, в чем же дело. Войдя в кабинет, растерялась, опешила. Отъявленный хулиган стоял на ее стуле ногами и всему классу читал письмо друга, которое она еще даже не открыла!

— «Кошка снова родила пятерых котят, топить не будем, всех раздадим!»

Класс огласил смех. Затем хулиган вскочил на парту и заорал во весь голос:

— «Мои дорогие, приезжайте скорее, я скучаю! Бабушка и дедушка передают привет!»

Никто в классе не видел стоявшую позади них хозяйку письма, поэтому они не стесняли себя в смехе, хотя Соня видела, что написанное не производит на них изображаемого впечатления на самом деле. Им просто хотелось над кем-то поиздеваться и себя показать. Соня побагровела от гнева, она сделала несколько решительных и твердых шагов в сторону хулигана, который уже спрыгнул с парты, увидев, что к нему приближается одноклассница, а все присутствовавшие обнаружили, что она стояла позади и все слышала. В те секунды девочкой будто кто-то руководил, она не превратилась в деревянную козу, а выхватила письмо из рук мальчишки и со всего маха залепила пощечину негодяю так, что он почти упал на пол.

— Дура, что ли?! — заверещал хулиган не своим голосом, не ожидая такой жесткости по отношению к себе. Он вскочил, схватился за быстро краснеющую щеку, выпучил глаза и выбежал из класса.

После этой сцены окружающие быстро разошлись по местам. А Соня изобразила полное спокойствие, хотя это давалось нелегко: била дрожь, от злости сводило челюсти, волна гнева и страха смешалась с отвращением к людям вокруг. Села на свое учебное место и попыталась погрузиться в чтение. Но буквы расплывались перед глазами, чувствовала, что превратилась в «помидор», горло перехватило, стало невозможно дышать, а к глазам подступили горькие слезы. Девочка не издала ни звука, чтобы не выдать свои переживания бесчувственным предателям. Никто из класса не обращал на это внимания. Вскоре пришел и учитель.

***

Несколько одноклассниц просили Соню дать почитать ее стихи. А затем вполне искренне хвалили творчество девочки, говоря, что у нее есть талант. Соня смущалась, но в глубине души радовалась, будто ей уже вручили какую-нибудь великую премию или награду, а когда все узнают про ее одаренность, выстроятся в очередь, чтобы оказаться в друзьях. И она, разумеется, примет всех, даже хулигана, читавшего без спроса письмо. Но также у девочки было смутное чувство: а не предают ли ее эти «искренние хвалители»? Может, за спиной читают стихи так же, как и хулиган письмо, — всему классу, а те смеются над ее ранимой душой? Веря в лучшее, стихи всегда давала.

Несмотря на постоянный страх и такой разброс во мнениях о Соне, она двигалась в своем направлении: мечтала, писала. Боялась всего: мнения окружающих, старших девчонок, родителей, соседей. Боялась сцены, но шла выступать со своими стихами, когда приглашали в школе (а это происходило регулярно). Девочка понимала, что все люди вокруг чужие. Свою жизнь нужно ЖИТЬ самой. Страшным Соне казалось то, что и сама себе она становилась со временем чужой, не понимая, кем быть в огромном мире. Мама и папа никак не могли совладать с непутевой дочкой, не умели принимать ее, помогать ей разбираться со своими чувствами. Они считали, что Соня должна двигаться по другой жизненной траектории, что выбранный девочкой путь неверный. Стоило ли подстраиваться и переделываться под мнения окружающих?

Безрассудство и в какой-то мере наглость быть собой вызывали зависть одноклассников, что не делало их ближе к Соне. Популярными были хулиганы. Они всегда находились в центре внимания учеников и учителей, к ним были прикованы взгляды и слухи. Хорошие девочки не интересовали никого, а Соня отчаянно хотела оставаться собой, но при этом дружить с кем-либо. А лучше — со всем миром.

Однажды в седьмом классе учительница по литературе попросила Соню принести журнал из преподавательской. Заглянув в кабинет, где хранились документы и встречались учителя, девочка увидела журнал своего класса прямо на столе. Вокруг никого не было. Соня решила тоже попробовать быть хулиганкой, одновременно воспринимая данную ситуацию как игру. В журнал успеваемости класса поставила своей трясущейся от страха рукой две четверки по иностранному языку, а затем понесла документ на свой урок. Конечно, в проделке Соня сомневалась, трусила, боялась порицания. Но что ей было терять? Ведь дружелюбия и так никто не проявлял. Да и открытой грани личности девочка была рада. В тот момент она узнала о себе новое, неизвестное ранее. Хулиганский проступок мог хоть как-то увеличить шансы на внимание со стороны одноклассников, ведь они совершенно не ожидали такой выходки от нее. Как же класс узнает об этом «подвиге»? Новоиспеченная хулиганка, смело рискующая своей репутацией хорошей девочки, с гордостью рассказала окружающим перед уроком литературы, что перешла на сторону зла. Реакция сверстников была неоднозначной. Дикого восторга Соня не увидела, на руках ее не понесли, хвалить и восхищаться тоже не стали. Но не стали также оговаривать, сердиться, ругать. Несколько особенно приближенных к учителю, сидевших рядом друг с другом, внезапно вспыхнули, выпрямили спины, начали переговариваться вполголоса, ровно настолько, что Соне было не разобрать темы обсуждения. Но она не связала их разговоры с восстановлением справедливости или со своей персоной вообще. На этом, как она подумала, все хулиганство закончилось. Через несколько дней главная учительская приближенная подошла к Соне и сказала: «Либо ты сама расскажешь о своем поступке учителю, либо это сделаем мы прямо сейчас». О своей выходке к тому времени девочка успела забыть. Ситуация казалась комичной: «вершительница справедливости» была ростом на голову ниже Сони и говорила, глядя снизу вверх, а сзади ее «подпирали» две другие ученицы. Помощницы перенимали уроки искусства вершить справедливость, видимо. Как бы не выглядела ситуация в тот момент, выбор для провинившейся был невелик, если не сказать, что его не было. Она сама не сказала бы правду, ведь выдумывать и отпираться нет никакого смысла, вызвавшиеся «воительницы» могли приукрасить и наплести невесть чего. Соня собрала волю в кулак. Ее снова сковывал страх, и к горлу подступила тошнота, но девочка понимала, что за свои поступки отвечать должна сама, поэтому направилась в кабинет классной руководительницы на свинцовых ногах. Эту новую грань Соня также открывала для себя с удовольствием и тревожностью. На лице учительницы лежала тень глубокой печали. Было понятно, что ей все рассказали до признания, но Соня решила, что этот поступок также будет проверкой на смелость в глазах ее же самой. О притворной честности одноклассников или о деланом горе классной руководительницы в тот момент не думала.

— Я совершила нехороший поступок. В журнале поставила себе две четверки по немецкому языку, — выдохнула «хулиганка», и сразу стало легче.

Теперь она обелила себя, восстановила честь, ведь повинную голову меч не сечет. Этой поговорки Соня не знала, просто чувствовала, что после признания приговор должен быть смягчен. Просто обязан. Ведь есть, ого-го, какие хулиганы! Били стекла, курили после уроков, поджигали содержимое мусорных баков, топили учебники в унитазах. По сравнению с выходками «матерых» проступок Сони казался ей безобидной шуткой ребенка. Ученица вернулась на свое место под гробовое молчание одноклассников. Соне было все равно, кто и что знает о состоявшейся исповеди, ведь люди в классе не стали ближе, они остались чужими. А может, и отдалились еще сильнее. Мнения посторонних не волновали ни капли. Через несколько минут следом в кабинет вошла учительница. За ней тянулся, будто шлейф от свадебного платья, запах корвалола. На миг Соне показалось, что она не пила капли, как полагается, а щедро сбрызнулась ими, словно духами «Красная Москва». И, вместо того чтобы начать урок, встав на свое привычное место, заунывно и с плохо скрываемым напускным драматизмом, не отрывая глаз от своего стола, сказала: «Не ожидала, что в нашем классе заведется поганая овца. Предатель». Соня потеряла дар речи, а весь класс понимающе закивал учителю, как китайские болванчики. Качались даже головы тех, кто точно не понимал, в чем дело. «Это же надо, — продолжила тянуть из себя фразы учительница, — в моем-то классе! Подвела всех нас. Я не знаю, как вести урок после такого поступка. И как ей верить». «Поганой овце» на миг также показалось, что учительница пытается выдавить из себя слезы, но они застряли в горле, потому что говорящая трагично закашлялась.

Соня сделала этот поступок ради внимания одноклассников, но такого исхода она совершенно не ожидала. Ей хотелось прокричать на весь класс: «Да что случилось-то?! Я не преступница, а просто хочу быть ближе, дружить с вами!»

После небольшой театральной постановки под названием «В семье не без урода» в исполнении учительницы, урок все-таки со скрипом начался. Этот случай со временем забылся. Но не простился Соне, что было заметно по отношению одноклассников, а также учителей, с которыми обиженная учительница щедро делилась подробностями злостного нарушения. Как водится, факты имеют свойство обрастать сплетнями и слухами, поэтому с течением времени до Сони также дошли сведения, что она поставила в журнал не две оценки, а намного больше. По всем предметам и все сплошь пятерки. Эти же слухи дошли и до Сониных родителей, которые устроили настоящие разборки с показательными выступлениями. За что девочке пришлось пережить третью волну стыда и боли от непонимания происходящего. Спорить с кем-либо было бесполезно. Урок выучен и закреплен.

***

Седьмой год обучения в школе вообще выдался не очень удачным.

На одном из уроков биологии Соня очень хотела в туалет. Справить нужду она могла бы и на перемене, но снова замешкалась в своих мечтах. Когда неожиданно прозвенел звонок, Соня вспомнила о потребности сходить в туалет, вздрогнув от резкого визжащего звука. В класс влетела строгая учительница, которую боялись даже известные подхалимы и сильные отличники. Она закричала (разговаривать спокойно не умела в принципе), что сейчас устроит устную проверочную по пройденному материалу. Соня подняла руку в надежде отправиться в туалет, но учительница закричала: «Да! Ты что, уже хочешь отвечать? Вставай!» Девочка встала, сказав, что хотела бы выйти. Но учительница не расслышала тихих слов и, перебивая ученицу, закричала еще громче, озвучивая первый вопрос, предназначенный для поднявшейся с места Сони. Повторить свою просьбу не решилась, надеясь, что сможет дотерпеть до конца урока. Девочка изо всех сил напрягла низ живота, ноги, немного нагнувшись вперед, с силой сжала кулаки так, что боль от впившихся в ладони детских ногтей разлилась по рукам. Даже пальцы на ногах поджала. Стала отвечать, но через полминуты почувствовала, что теряет контроль над телом. Она просто-напросто обмочилась при всем классе. Сначала этого никто не заметил, потому что все уткнулись в учебники и тетради, трясясь от страха, пытались повторить пройденный материал. В это время Соня выдавливала из себя знания, которые имелись в голове, но не смогла справиться с текущей по ногам прямо в резиновые сапожки теплой жидкостью. Ученица едва поборола желание посмотреть под ноги, будто этим простым движением могла обнаружить свой конфуз перед всеми. Соня надеялась, что жидкость отправилась в сапоги, не попав на пол. Девочка призналась себе в душЕ, что ей стало легче, ведь, в общем-то, ничего критического не произошло.

«Хорошо! — прокричала учительница еще громче. — Следующая…»

Соня уже не слышала названной фамилии, она сидела в мокрых штанах, с влагой в сапогах, которая ощущалась между пальцами и остывала. Рядом с ней ощущался слабый характерный запах, но его чувствовала только она, потому что остальные не реагировали на произошедшее. Девочке новое ощущение показалось даже забавным. В то же время она надеялась, что после урока благополучно переоденется, сбегав домой. Главное, чтобы никто не почуял запаха. Но, повернув голову, она с ужасом обнаружила небольшую лужицу на том самом месте, где только что отвечала. Смышленые ученики сразу догадались бы, что произошло. После урока, к облегчению Сони в переносном смысле, дети вышли из класса, не заметив ни лужи, ни девочки.

Дома с доверительной интонацией, стараясь вызвать жалость, рассказала маме о своем горе, которое было самым сильным потрясением за первое полугодие седьмого класса, если не за всю детскую жизнь. Понимания Соня не встретила, сочувствия — тоже. «Ты в своем уме?! — громко говорила мама, наверное, чтобы еще и соседи услышали о постыдном поступке нехорошей дочери. — Надо было бежать! Распахнуть двери и кричать: „Ай-яй-яй-яй!“», — утверждала она.

Соня четко осознала, что покрыла голову матери несмываемым позором желтого цвета с соответствующим ароматом. С тех пор она решила, что не станет делиться своими переживаниями и бедами с родителями. И в особенности — ждать сочувствия. Лучше просто умереть, чем терпеть унижения еще раз и еще раз.

Через несколько дней Соня с горечью обнаружила шепчущихся за ее спиной девчонок и мальчишек: «Я смотрю, — тихо говорил Крыса, который сидел в следующем ряду чуть позади Сони, — а у нее прям течет по ногам и на пол, а потом лужа осталась…» Окружающие зажимали руками рты: кто от удивления (представить себя на месте Сони было, видимо, нетрудно), а кто от желания расхохотаться. Про себя Соня отметила, что желающих смеяться было больше, чем оценивших тиранию учительницы по отношению к девочке. Очередной урок пройден.

К слову, через пару месяцев ябеда от страха у доски упал в обморок при ответе все той же учительнице.

***

Однако Соня пригождалась одноклассникам на уроке физкультуры, так как обожала этот урок и была хорошо развита физически. Однажды во время командной игры в волейбол Соня настолько хорошо подавала, что ее команда выиграла с разгромным счетом. Девочка старалась, но не смогла удержаться и сентиментально расплакалась от счастья и гордости за свою команду. На лучшую подающую, так как это была тупица, внимания никто не обращал. Будто пустое место помогло выиграть. Поэтому, когда учительница заметила, что из глаз Сони текут слезы, ученица уже успела придумать отговорку, мол, она ушибла ногу и наигранно захромала к скамейке запасных, постановочно держась за «больную» коленку. Пока шла, на ходу еще думала, что выглядит неправдоподобно, но одноклассницы не задались вопросом, что произошло. А Соня в очередной раз корила себя за такие глупые, детские проявления. Пора бы повзрослеть. Только не получалось.

Родители не любили непосредственность и «детскость» характера дочки, постоянно «шикая», «цыкая», осаживая ее. Соня ежедневно и не по одному разу слышала фразы: «Что подумают люди?», «Что о нас подумают соседи?», «Кому ты такая нужна будешь?», «Что о тебе подумают?», «Люди подумают, что ты…» Люди могут решить, подумать. И многие другие, которые на тот момент не вызывали в дочке ни чувства стыда, ни угрызений совести. А возникал только один вопрос: почему должно волновать, что думают окружающие?

***

Она могла бы хорошо учиться. Во всяком случае, ей очень нравились школьные предметы. И исключений не было. Даже непонятная математика была любимой. Но Сонина мама упорно поддерживала игру под названием «моя дочка тупая», которая повелась с первого класса. Она приходила ко многим учителям и уговаривала их: «Вот такая она у меня глупенькая, ничего не понимает. Вы уж пожалейте ее, не ставьте двоек, хотя бы тройки». Это делалось за спиной дочери. Мама очень хотела, чтобы Соня была как минимум хорошисткой, и пыталась помочь. Чтобы в обществе не было повода сказать о ней, как о плохой матери. Соня иногда видела, что она посещает учителей, но никак не связывала визиты со своей успеваемостью. Неизвестно, влияли ли приходы матери на оценки дочери, но мысль, что девочка тупее других, вероятно, селилась в головах учителей. Когда Соня стала взрослой, мама постоянно припоминала, тыкая ее носом: «Ты получала хорошие оценки только благодаря мне! Если бы не я, где бы ты была сейчас? Школу со справкой окончила бы! А так учителя знали, что ты глупая, жалели тебя!» Дочка пыталась быть благодарной, но здравый смысл брал верх: как понять, на что была способна, если за нее все решали? Десять лет жизни Соня, повзрослев, мысленно вычеркнула из своего существования. Пришлось начинать познание себя и окружающего мира практически заново.

Младшая сестра Сони не доставляла никаких хлопот родителям: училась почти на одни пятерки, а за уроками готова была просиживать до двух часов ночи, лишь бы все сделать. Мама, разумеется, гордилась ею. А Соней — нет.

Мама, мне больно

Одним зимним вечером в том же седьмом классе Соне вдруг стало невыносимо тоскливо. Перестала понимать, кто она: девочка или мальчик, ребенок или подросток, творящая или плывет по течению. Вдруг ей стало совершенно необходимо почувствовать защищенность, любовь родителей — настоящую, нежную, всеобъемлющую, бескорыстную. Соня встала, вышла из своей комнаты и направилась в ту, где сидели мама и папа перед телевизором. В помещении царил полумрак, лица взрослых отражали свет телевизора, и это на секунду показалось Соне жутким зрелищем, будто на них были надеты маски, не выражающие никаких эмоций. Только девочка собралась с духом, чтобы сказать о своих чувствах, как в голове появились картинки ругани, откуда-то из желудка выполз мерзкий страх и сковал тело, что теперь ее так же не примут, не поймут и отошлют в свою комнату, как обычно. Чем можно привлечь внимание зубного врача? Соня набрала воздуха в грудь и нарочито громко сказала: «Мама, у меня зуб болит».

— Что? — равнодушно сказала та, не отрываясь от экрана телевизора в надежде, что дочка говорит ерунду и вскоре уйдет, и не придется отрываться от интересного сериала.

— Зуб болит, — повторила Соня, и ей захотелось заплакать от безразличного тона матери и от своей несмелости объявить истинную причину появления в дверях комнаты.

— Ну что? Прям сильно болит? — настойчиво пыталась отделаться от дочки мама, не поворачивая лица от экрана.

— Да, очень сильно.

— Уже поздно, ты видишь время? Что, пойдем больницу открывать? Там сейчас никого нет, только сторож, — объясняла женщина, надеясь, что Сонин зуб пройдет от наставлений.

— Да, пойдем, — отвечала Соня, удивляясь безразличию отца и хладнокровию мамы, продолжая страдать не от зубной боли. Слезы покатились по щекам от понимания, что душа девочки вообще не интересна этим людям, которые называют себя ее родными родителями. Им не захотелось обнять ее, пожалеть, погладить по голове. Никакого сочувствия.

— Ох, отец! Ну, собираемся тогда, пойду я эту непутевую в больницу поведу. Что ж делать, если так сильно болит зуб? Придется сторожа разбудить, ключи взять, больницу и кабинет открывать, раз потерпеть не можешь, — собираясь, раздраженно и назидательно размеренно ворчала мама, все еще надеясь, что дочка возьмет свои слова о больном зубе обратно или хотя бы скажет, что нет нужды покидать кресло и выходить из дома. Соня в это время уже натягивала штаны в соседней комнате, убеждая себя, что все делает правильно. Этим поступком она собиралась проучить и равнодушных (бездушных?) родителей, и саму себя наказать за ложь, робость в ненужное время.

Мама, отец (зачем он пошел в больницу, Соня не понимала, ведь его никто не звал) и младшая сестра шли по плохо освещаемой улице. Было не слишком холодно, безветренно. С неба сыпал снежок. Горели фонари, будто в потустороннем мире. Именно так для себя решила Соня: все, что сейчас происходит, — глупая ситуация из другого мира. Дошли до больницы, в которой мама работала, постучали в окно, где располагалась комната сторожа. Там же появилось бородатое, слегка помятое мужское лицо. Через несколько минут двери открылись, и мать попросила ключи, убеждая спящего на ходу мужчину, что если бы не дочь, то она не посмела бы тревожить его в столь поздний час. Сторожу было абсолютно все равно, кто и зачем пришел, о чем явно говорило отсутствующее выражение лица.

Соня открыла рот, сидя в специальном кресле.

— Вот этот зуб? — спросила мама, постукивая маленьким зеркальцем на длинной металлической ручке по зубу.

— Ага, — выдавила Соня, понимая, что сейчас ей будут сверлить абсолютно здоровый зуб. Любой, по которому постучала бы мама, оказался бы больным зубом, чтобы было правдоподобно. Открыть истину теперь казалось самоубийством в глазах девочки, ведь родители из-за нее проделали такой трудный путь до больницы, поверив дочери. И главное, мама касалась сейчас ее: трогала губы, щеки, задевала стальными предметами язык. Соня чувствовала тепло ее рук, хоть взглядом никак не могла поймать глаза мамы, чтобы заглянуть в них. Она была так близко и одновременно так далеко. А в коридоре ждали отец и сестра, о чем-то громко разговаривали и смеялись.

Зубной врач четко знала свое дело: рассверлила зуб по полной, оставив большую дыру. Такая же была и в сердце Сони — вместо любви родителей.

— Еще болит?

Соня отрицательно помотала головой.

— Странно, я ничего не увидела, что могло бы привести к боли. Наверное, простудила, вечно без шапки ходишь, вот тебе и результат. Будешь маму слушаться впредь.

Она быстро запломбировала образовавшуюся дыру.

— Два часа не пить, не есть, — отрапортовала она, будто обычному посетителю.

Соня не почувствовала душевного облегчения, на которое надеялась. Мама отдала ключи, двери больницы закрылись за вечерними посетителями, семья поплелась домой, Соня шла позади всех. Снова до нее никому не было дела. Только что «вылеченный» зуб начал ныть от зимней прохлады.

Повезло

В восьмом классе одноклассницы стали меняться. У них стали появляться четкие признаки женщин: округлости, косметика на лице, лак на ногтях, взрослые разговоры о выборе профессий, мужчин, даже покупке квартир. Соня все никак не взрослела. Ни физически, ни эмоционально. Ей нравились куклы, нравилось играть с мальчишками, писать стихи, глядеть в окно и мечтать.