* * *
Бысть: зачинали и рожали,
над колыбелькою дрожали,
поутру в школу провожали…
Глядишь, дожил до тридцати.
Есть: зачинаю и рожаю,
поутру в школу провожаю…
Ни у кого не вопрошаю,
что ожидает впереди,
так как осведомлен в ответе —
однажды доживу до смерти,
над гробом подведут итог.
Потом в угодный Богу срок
сгниет в могиле плоть моя.
Что дальше будет? Ни ***.
Четыре неклассических сонета
*
Однако ж, осень, пёс её дери,
берёт за горло тощего бродягу,
меня, да так, что ощущаю тягу
глотнуть вина. Такие сентябри
последние лет пять не наблюдали
и старожилы. Что ни говори,
неделю солнца, остальные три
дождей и грязи вынесешь едва ли
без ропота. Я вас прошу, не стоит,
оставьте ваши мудрые советы
носить ботинки, шляпу и пальто.
Весьма растроган, но, как истый стоик,
тем согреваюсь, что пишу сонеты.
Продать бы, да не зарится никто.
*
А не пойти ли нам с тобой в театр?
Он тем хорош, что он провинциальный,
не модный, не опальный, не скандальный.
И разве в этом кто-то виноват?
Неважно, что дают. Пусть детектив
А. Кристи или драму Реттигана.
— О, леди Гамильтон *** путана, —
сказал бы современный нам кретин.
Замечу здесь для полноты картины,
что этих развелось — хоть гать гати.
Досадно, что Господние пути
пересекают наши палестины
лишь изредка. Но каждому по вере.
Обнимемся в полупустом партере.
*
Я, помнится, вчера наговорил
воз гадостей по случаю скандала.
Ты отвечала, что меня видала
в гробу и тапках. Я же матом крыл
и всех и вся. Дошло до мордобоя.
Пером не описать, что вытворял
в запале, разве только не стрелял –
ружья не оказалось под рукою.
Прости. Не плачь. Я вёл себя, как скот.
Но глаз тому, кто старое помянет
долой. Фонарь до свадьбы заживет.
Свинья не съест, Всевышний не обманет.
А рот на посторонний каравай
ни в коем разе впредь не разевай.
*
Ну, что нам может предложить эфир?
Диктаторы, министры, президенты –
могущие, но тоже претенденты
в для каждого доступный лучший мир.
А посему давай устроим пир
и загудим, как пьяные студенты,
поскольку, так сказать, ингредиенты —
сиречь бутылка водки и зефир,
с водой водопровод и пачка чаю —
в наличии имеются. Я чаю,
мы поздно засидимся за столом.
Потом поставим с Нопфлером кассету,
возьмём недельной давности газету
с кроссвордом, погадаем перед сном.
* * *
Небесные цветы дворов и пустырей
влекут меня к себе невнятно и тревожно.
Я сделал первый шаг. Я вышел из дверей.
Я не могу сказать, вернусь ли. Невозможно
предвидеть результат внезапных перемен,
стремительный итог уходов без прощаний.
Искусство быть вдвоём не знает ни времён,
ни комнат, где скелет напрасных обещаний,
скрываемый в углу от посторонних глаз,
не хочет присмиреть и цокает костями.
Его немой укор, его истошный глас
не значат ничего для движимых страстями
по вечному пути. Незваными гостями
им так легко идти с худыми новостями.
* * *
То ли прихоть, то ли глупость,
то ли детская мечта —
я хочу красивый глобус.
Не пускает нищета.
Ни круиза, ни исхода.
Где Синай и Арарат?
Невесёлые итоги.
Видно, правду говорят:
бедолагам, у которых
курам нечего клевать,
испокон даётся выбор —
грызть в тоске сухарь обиды
или радоваться жизни
и о глобусе мечтать.
* * *
Я говорю а кто такие мы
лелеющие мелкие обиды
имеющие призрачные виды
в полушаге от сумы или тюрьмы
паломники бредущие из тьмы
во тьму и не хулящие планиды
искатели Эдема Атлантиды
и золота в бассейне Колымы
высокие и подлые умы
прекрасные творенья инвалиды
быки и матадоры без корриды
в болоте ежедневной кутерьмы
на фоне лета осени зимы
весны до жизни после панихиды
* * *
Возьму да сочиню сонет,
ущербный без высокой темы,
как Пифагор без теоремы
или корнет без эполет.
Пардон, а почему бы нет?
Какие могут быть проблемы
в координатной сетке, где мы
мой наблюдаем силуэт?
И пусть я вовсе не поэт,
коль не способен для поэмы
достойный подыскать предмет
изображения. Привет!
Я выпадаю из системы —
пойду, приму парад планет.
* * *
Когда настигнет немота,
тогда узнаешь цену слова
безмерную и станешь снова
пытаться разомкнуть уста.
Начать бы с чистого листа
и жить до одури толково.
Пустое. Не дано иного.
Расклад — и в бубнах без виста.
Такая слабая звезда
мерцает. А теперь о главном:
игра словами непроста,
хотя и кажется забавным,
что речь течёт потоком плавным,
как листья падают с куста.
* * *
Я рано встал и посмотрел в окно
на небо, где последний месяц лета
за несколько мгновений до рассвета
неосторожно расплескал вино.
И я спросил тогда: — За что мне это
прекрасное мучение дано,
и эта радость уронить зерно?
Но мой вопрос остался без ответа.
В конце концов, не всё ли мне равно —
взбираться в гору, уходить на дно,
выслушивать советы и наветы,
когда всё решено и сочтено,
и каждому до смерти суждено
разыгрывать библейские сюжеты.
Псалом 136
В те дни, когда сидели мы
при мутных реках Вавилона
и плакали, ко мне из тьмы
звучала музыка Сиона.
Мой притеснитель каждый день
велел мне петь и веселиться —
я вешал арфу на плетень,
не соглашаясь покориться.
Как можно петь земле чужой
ничуть не покривив душой?
Да пусть отсохнет мой язык
и будет плоть моя казнима,
когда превыше всех музык
я не поставлю Иерусалима.
* * *
И слов не счесть, а нечего сказать.
Какая-то неведомая сила,
в зенит подняв, так низко опустила,
что мыслей воедино не связать.
Теперь сижу, покойной тёщи зять —
Харибда одесную, слева Сцилла
(на ошуюю места не хватило).
И взятки гладки. Что с больного взять.
Вот так всегда, когда из грязи в князи:
явилась муза (месяца…, числа…)
и, щедро пожелав поймать мне язя,
который между ног у девок лазит,
кивнула величаво и ушла.
А говорят, кто любит, тот не сглазит.
* * *
Я посмотрел в окно и удивился
ночному отражению в окне.
Когда б ни православный крест на мне,
пошёл бы в туалет и удавился.
Кто объяснит, зачем же я родился
и чудом выжил, ежели стране,
меня топившей с юности в вине,
я, по большому счёту, не сгодился?
Живу ненужный, бесполезный, зряшный,
пока здоровый и немного зрячий,
не жалости достойный инвалид,
совсем неглупый, в меру ироничный,
вполне красивый, очень неприличный,
пассивный социально индивид.
* * *
Между двумя крутыми берегами,
где каждый норовит во всей красе
прогарцевать по встречной полосе
и уцелеть при этом, где веками
из рода в род твердят за стариками,
что помирать собрался — жито сей,
где прихоть разговаривать стихами
не баловство, но дело жизни всей,
где удочками самыми простыми
апостолы таскают карасей,
и ангелы стреляют холостыми
забавы ради спасших Рим гусей —
я сам себя вожу, как Моисей,
без компаса задворками пустыми.
* * *
Пахнуло холодом. Зима
не за горами. Шатко, валко
гуляем по аллеям парка.
Как тут не выйти из ума,
когда безжалостная парка
без чуждой помощи, сама
сжигает дни и греет жарко
окоченевшие дома.
Она старается напрасно.
Наш быт суров и непригляден —
коль не тюрьма, то кутерьма.
Умрём, и сразу станет ясно,
что не стереть родимых пятен,
со лба не вытравить клейма.
* * *
Все чего-то просят у Бога.
Кто спасения, кто вина
для спасения. Цель одна —
заслониться от быта убогого.
И когда сужу себя строго, я
понимаю — моя вина,
пусть невольная и немногая,
в том, что ноосфера больна,
что, засвеченная радарами
и огнями военных костров,
жизнь шатается под ударами
эпидемий и катастроф.
Окончательный счёт недаром и
не напрасно будет суров.
* * *
Красноречивый, как сорока,
лесной костёр мне натрещал:
— Не забывай своих начал,
чтоб не раскаяться жестоко.
Несвоевременно, до срока
зачем оставил свой причал,
где ненавязчиво и строго
родной прибой тебя качал?
По глупости? По воле рока?
Теперь плетёшься одиноко
в неведомо какую даль.
Там нет ни Бога, ни пророка —
лишь бесконечная дорога
и беспредельная печаль.
* * *
Всю жизнь твержу заученное впрок:
что свято место не бывает пусто,
и в огороде выросла капуста,
и в собственном отечестве пророк
нелеп и неуместен. Назубок
я знаю — в мире чуду места нету,
поскольку нашу хрупкую планету
исследовали вдоль и поперёк,
и привечают по фасону платья,
и Бог не фраер, и все люди братья,
и всякий овощ зреет в должный срок.
Шепчу невероятные проклятья,
отчаиваюсь, падаю в объятья
спасительных четырнадцати строк.
* * *
Мне хорошо за сорок. Листопад
и склона жизни самое начало.
Казалось бы, ничто не предвещало
души моей стремительный разлад.
Она росла, что твой колхозный сад,
где яблоки на радость винодела,
не ведая закона и предела,
и в недород и в урожай висят.
Теперь никак не повернуть назад —
идущий по сомнительной дороге
до смерти обречён увечить ноги.
Я проиграл в два хода. Шах и мат.
Отцом клянусь, ползучий буду гад:
сонет — наркотик и сильнейший яд.
* * *
При входе каждый вытянул свой фант.
Друзья мои, я слабый утешитель,
и потому — хотите ль, не хотите ль —
признайте очевидный этот факт
и подпишите с вечностью контракт.
А кто же я? Школяр или учитель?
Заблудшая овца или спаситель?
Мастеровой или негоциант?
Созвучных слов ловец и укротитель,
я только лишь поэт — на треть мыслитель,
на треть любовник, балагур на треть.
В который раз пришёл ноябрь. Слякоть.
Когда б ни смех, осталось только плакать
или, что много хуже, умереть.
* * *
Жизнь можно вычерпать до дна
добычей хлеба и вина,
но лучше просто жить беспечно,
при этом понимать, конечно,
всегда, в любые времена,
что радость не продлится вечно,
и что Вселенная одна
непостижимо бесконечна.
А смертным дан удел такой:
согласно общему закону
забросим кеды за икону
и удалимся на покой,
чтоб в сентябре по небосклону
плыть облаками над рекой.
* * *
Наверно, я от поезда отстал
и навсегда остался на перроне.
Сижу пенёк пеньком, как шут на троне.
Вокруг шумит большой базар-вокзал.
Ревут фанфары, сломана сурдинка.
Мы вольность променяли на устав.
Куда ни плюнь — везде законы рынка,
и каждый метит влезть на пьедестал.
О, Господи! Насколько я устал
смотреть на мир, где каждая снежинка —
воды несостоявшийся кристалл,
а не лебяжья лёгкая пушинка
из ангельских перин и одеял.
Так кем я был и кем в итоге стал?
* * *
Уйдя из дома в поисках страстей,
ломаем шеи на альпийских тропах,
сбоим на неудобных поворотах —
об этом каждый выпуск новостей.
Я о другом. У света шесть частей.
В Америках, Австралиях, Европах
не перечесть оставшихся в сиротах
и медленно стареющих детей.
Ещё мы не сносили башмаков,
ещё шустрим с покупкой и продажей,
но мама не спасёт от дураков,
рубль не подарит, сказку не расскажет
и больше никогда уже не свяжет
ни свитера, ни шерстяных носков.
* * *
Бывает, винопитием грешу,
но твёрдые имею убежденья —
не стоит потреблять для вдохновенья
марихуану или анашу.
Бывает также, сам себя смешу
дурацким смехом, словно рыжий клоун.
Капризной музой в темя поцелован,
я прошлое, как ветошь, ворошу
и не стихи забавные пишу,
а воздухом отравленным дышу,
и вас не осуждать меня прошу
за то, что я без пауз, во всё горло,
как на рассвете кочет, голошу —
мне грудь от восхищения распёрло.
* * *
Родная, так и быть — я не Орфей
пока что, но и ты не Эвридика.
Мне было бы мучительно и дико
с тобой блуждать по области теней.
Я — не поющий розе соловей.
Обычно разговариваю тихо
или пугаю треском, как шутиха.
По сути, я домовый воробей —
люблю в окно чирикать на рассвете,
люблю дурачить жирных голубей
и на убой раскормленных свиней,
люблю смотреть, когда творенья эти
не замечают сослепу и сдуру
мою провинциальную фигуру.
* * *
Своя судьба любая хороша.
Как можно ей пенять — не понимаю
и каждый день с восторгом принимаю,
рутину боязливую круша.
Пускай в карманах часто ни гроша,
Евтерпу вероломно обнимаю,
к сожительству дурёху призываю,
как долларами, рифмами шурша.
Моя непостоянная душа,
смиренница в самой своей основе,
то просит тишины, то жаждет крови
в неистовом порыве куража
и мается, когда не слышит в слове
хотя бы только эхо мятежа.
* * *
Храм над рекою чудо как хорош
под серым небом, за литой оградой.
Меня там ждут и мне там будут рады.
Покаялся бы, но туда не вхож.
Всё правильно, когда себе не лжёшь
и на рожон не лезешь за наградой.
Стою, смущён сезонною утратой
в преддверии метелей и порош.
Внизу зажатый берегами Сож
в своём стремленье к югу неустанном
лежит, как меж Изольдой и Тристаном
не меч, но обоюдоострый нож.
Какое счастье — здесь и вдалеке —
жить в городе, стоящем на реке.
* * *
Пряду века связующую нить.
Всё то, что было до меня разъято
с какой-то целью кем-то и когда-то,
я намертво могу соединить,
лишь дайте до конца договорить.
Не нужно мне ни серебра, ни злата
от вас — у самого ума палата.
Учите ваших бабок щи варить.
Скажу: «Как знать», — послышится: «Казнить».
Перепеваю песню то и дело.
Уже достиг заветного предела
и отправляюсь в Рим гусей дразнить.
Игру словами можно длить и длить,
но жажды всё равно не утолить.
* * *
Ещё по мне скучает Персефона.
В своём жилище с окнами на юг
и видом на Тельца и Ориона
о пору гололедицы и вьюг
я всякий раз вполне определённо
испытываю радостный испуг,
когда закономерно и законно
Земля условный замыкает круг.
Нависнув над перилами балкона,
сморю в зеницы вечности сам-друг.
Спасаясь от разлада и раскола
и душу охраняя от разлук,
люблю ночное небо созерцать
и папиросным огоньком мерцать.
* * *
Всё б Ариадне слёзы лить,
обняв героя на дорогу,
в морской пучине хоронить
его до времени, до сроку.
Ну, чем её развеселить?
Чем успокоить недотрогу?
Забавы ради сочинить
сонет? элегию? эклогу?
Так, развлекаясь понемногу
невольной магией письма,
я надоел себе весьма.
Пришла пора залечь в берлогу.
А как вы думали? Зима…
И хорошо. И слава Богу.
* * *
Отечество, как чёрная дыра,
в один присест глотает с потрохами
посмевших правоверными стихами
не осквернить ни мыслей, ни пера.
О, Господи! Дожить бы до утра
в своей шкатулке за семью замками,
чтобы чуть свет подняться с петухами,
не зная горькой участи Петра.
И дай мне силы избежать искуса,
имея дар, продаться за талант
(по-нашему — без малого два пуда).
Из жадности продешевил Иуда.
Бездарный оказался коммерсант,
а вспоминают чаще, чем Иисуса.
* * *
Лишь только для того, чтобы извлечь
или смарагды, или изумруды
(что суть одно, но не об этом речь),
ворочать слов немыслимые груды.
Перемывать отвалы. Плавить руды
железные. Хлеба и булки печь.
А после в одночасье от простуды
скончаться и под памятник залечь.
Мы на планете — плесень и парша.
Нам через поколение едва ли
поверит кто-то, что и мы пылали,
и стоили поболее гроша.
— Да, — скажут, — было тело. А была ли
взыскующая вечности душа?
* * *
Теряю выражение лица,
под пятками утрачиваю почву.
Со счёта сбился, сколь ночей воочью
не вижу Ориона и Тельца.
Сонет слепил, а он по швам трещит.
Подсунул музе — изорвала в клочья,
охаяла и подняла на щит
в таких словах, что ставлю многоточья.
Крылатый мой скакун зашился в стойло,
жрёт сено и копытом не стучит.
По пятницам в тоске лакаю пойло —
пить невозможно, просто факин шит.
Где Комарово? Шахматово? Тойла?
Ну, кто-нибудь на помощь поспешит?
* * *
И как ещё только жива
несчастная наша планета,
когда передоз це-о-два
страшнее ствола пистолета?
Плутоний, дейтерий, дрова —
чем будет надежда согрета,
не скажет людская молва,
не знают скрижали завета.
Настырно вгоняю слова
в прокрустово ложе сонета,
тяну, ампутирую — это
даёт кой-какие права
себя принимать за поэта,
но кругом идёт голова.
* * *
На улицу выйду морозным
воскресным декабрьским деньком
и буду предельно серьёзным
со всеми, кто мне незнаком.
Я маленьким детям и взрослым,
осыпанным первым снежком,
могу показаться курьёзным
с огромным заплечным мешком,
похожим на Деда Мороза.
но без бороды и усов,
стремительнее паровоза
спешащим на праздничный зов.
Какая нелепая поза —
прожить, не подняв парусов…
* * *
Имею законное право
по жизни и по судьбе
идти против шерсти направо,
налево оставив толпе.
Какая мне разница, право —
на берег другой приведёт
паромная ли переправа,
не видный ли с этого брод.
Отвечу за каждое слово,
за каждый зигзаг на пути.
Пускай понаплёл я пустого,
чего б и не надо плести —
прости меня, Боже, слепого.
Таким уродился. Прости.
* * *
Мы слов Его не поняли, увы:
— Очнитесь, маловерные невежды.
Душа и тело пищи и одежды
не больше ли? О том забыли вы?
И лишь тогда узнаем наяву,
когда возьмут к последнему ответу,
что сыну человеческому нету
на свете места приклонить главу.
Кому не лень незнамо сколько лет
мне тычут в нос Рокфеллера и Креза:
мол, денег нет, недвижимости нет.
На это у меня один ответ:
— Как сталь по преимуществу железо,
так я по преимуществу поэт.
* * *
Бессонница. Когда же утро?
Не возбуждает неглиже —
какая, к чёрту, Камасутра,
когда сомнения в душе.
Часы постукивают нудно.
Ворочаюсь, как на еже,
и вскакиваю поминутно
почти в истерике уже.
Быть может, правильно и мудро,
что жизнь — не мёд и молоко,
что всё так омутно и мутно,
и до рассвета далеко?
Ох, мысли про житьё-бытьё,
переходящие в нытьё…
* * *
Один — полцарства за кобылу,
другой — полжизни за мечту,
но, вспоминаю, дело было:
я замер, как на взлёте Ту,
неторопливо разбежался,
непринуждённо полетел.
И вслух никто не обижался,
что я достиг, чего хотел —
парил без крыльев за плечами,
едва руками шевеля.
Внизу, на отмели песчаной
моллюски вили вензеля.
Господь не выдумал печальней,
чем белорусская земля.
* * *
Я даже с ветра поле
сорвал бы барыши,
когда о горькой доле
слабал бы от души,
о том, что в мыслях реже
вспухают мятежи,
и за окном всё те же
вороны да стрижи.
Как лошадь на манеже
заученно кружи,
но не забудь — понеже
заточены ножи,
жить муторно в неволе
без веры в миражи.
* * *
Не затяну Аве, Мария,
чтоб слышно было за версту,
не всхлипну, как Иеремия —
все эти звуки в пустоту.
Не княжил я во дни былые,
меня не ростренакусту.
Замкнув ряды передовые,
я не погибну на посту.
Я закопался в суету.
Под солнцем это не впервые.
Мою привычную кнуту
трудоголическую выю
намяли дрязги бытовые,
похерив всякую мечту.
* * *
Его просили: «Дай нам днесь…»
И он двенадцати коллегам
сказал: «Вы им подайте есть,
сим голодающим калекам».
А мы живём сейчас и здесь,
но к небу глаз поднять не смеем
лишь потому, что был осмеян
принёсший в мир благую весть.
Ошибкам нашим счёту несть.
Мы суетливы и бездарны.
Нам эту ношу вечно несть.
Воспримем по заслугам честь
и будем тихо благодарны
за то, что Он меж нами есть.
* * *
Меня до слёз пробило на хи-хи.
Циничней, чем патологоанатом,
могу прилично, а могу и матом
изобразить, как пишутся стихи.
О том немало всякой чепухи
поведано доселе нашим братом.
Не верьте — брешем языком богатым,
как рыбаки, отведавши ухи.
Всё много прозаичнее. Накатом
приходят, аномалией природной
являются и давят массой всей.
И, если не случились плагиатом,
то остаются в памяти народной
навечно, как дерьмо и Енисей.
* * *
Ошибка в том или вина,
что нежная моя природа
под микроскопом не видна
и увядает год от года.
Кому теперь она нужна,
такая стрёмная хвороба?
В ней ни гламура нет, ни стёба,
и пользы тоже никакой.
Осталось выйти на покой
и спрятаться за крышкой гроба —
там ненасытная утроба
в своём величии смешна,
и даже толстая мошна
червям могильным неважна.
* * *
Когда бесплодная зима
опустошительным набегом
гнетёт безжалостно и снегом
пытает стылые дома,
я понимаю, что сама
собой поэзия напрасна,
но праздностью своей прекрасна.
Игра капризного ума,
она является всегда
из ничего, из ниоткуда
и утоляет, как вода.
Срамно, что, призывая чудо,
я осторожней, чем Фома,
и лицемерней, чем Иуда.
* * *
Тому назад почти две сотни лет
невдалеке от папского престола,
пока не помер, жил один поэт
происхожденья самого простого.
Других таких и не было, и нет.
Как до и после многие поэты,
он в стол писал скандальные сонеты —
две тыщи с лишним как один сонет.
Однако что-то сдвинулось в природе
нечаянно. Певец простонародья
перековался на иной манер.
На небеси — те просто ***:
«Синьор Джузеппе Джоакино Белли
в цензуре верно служит? Лицемер…»
* * *
Простые радости люблю,
и потому не вижу прока
служить целковому рублю.
Ходили. Гиблая дорога.
Он не один в окошке свет.
Приятнее в жару на речке
позагорать, в мороз на печке
погреться. Жалко, печки нет.
Но надобно иметь доходы.
От воскресенья до субботы,
как жёрнов мельничный, кружусь.
И нипочём не побожусь,
что до предсмертныя икоты
от слов своих не откажусь.
* * *
Ты бросил семя, и взошёл росток,
по нашим временам довольно странный,
без явной тяги к почве иностранной
и с влажными глазами на восток.
Твой голос я. Твой глиняный свисток.
Простая, незавидная музыка.
Уж лучше так, чем вовсе безъязыко.
Удел немых заведомо жесток.
Пусть отвернутся други и родня,
преследуют обиды о напасти,
кошмары ночи и заботы дня
терзают тяжело и рвут на части —
не оставляй очаг мой без огня
и в день седьмой не забывай меня.
* * *
Негаданно февраль ворвался в дом.
Очередной постылый день рожденья
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.