Бесплатный фрагмент - Сон и наваждение

Немного обо мне

(Краткая автобиография, написанная в стиле известного аргентинского писателя Роберто Арльта)

Родилась я в Сибири, солнечным морозным полднем 31 января, поэтому, как полагают астрологи, вполне могу считать себя человеком счастливым. По их мнению, появиться на свет под знаком Водолея означает влиться в ряды многочисленных гениев и стать широко известной личностью со славой и богатством. А быть женщиной, рожденной под этим знаком, и подавно удача невероятная. Женщина-Водолей обаятельна и красива, независима и активна, умеющая вносить в любое занятие изящество и блеск. Я искренне признательна астрологам, но все же склонна считать, что лучшим, что у меня есть, обязана не могущественному Урану, а родителям.

Папа назвал меня Надей, полагая, что стану его Надеждой. О том, как была в яслях — ничего не помню. А вот в детском саду научилась читать по крупным буквам популярной в советские времена газеты «Правда». На музыкальных занятиях любила танцевать под «Польку» Рахманинова. Но панически боялась игры со стульями. Их расставляли в круг на один меньше, чем число участников, и надо было успеть занять свободный в тот момент, когда переставала звучать музыка. Очень не хотелось оставаться в числе проигравших.

Школу посещала с похвальным постоянством и ответственностью. Всегда была отличницей. До пятого класса считала, что за отличную учебу и общественную работу меня направят во Всесоюзный пионерский лагерь «Артек». Но туда почему-то ездили дети наших учителей, которые не отличались успехами в учебе. Распрощавшись с детской мечтой, продолжала быть прилежной ученицей, но делала это уже по привычке. Присутствуя на бесконечных пионерских слетах и комсомольских собраниях, поняла, что не выношу идеологической пропаганды и пустого времяпрепровождения.

Поступила в один из старейших Московских ВУЗов. Однако выбранной специальностью не увлеклась, поэтому каждая сессия казалась мне сплошным кошмаром. Преподавательница высшей математики после моих невнятных ответов у доски сокрушалась: «Такая чудная девушка, но ничего не знает!» Чтобы разубедиться в своей никчемности, решила параллельно с точными науками посвятить себя занятиям гуманитарным. Увлеклась журналистикой. Писала для стенной газеты нашего факультета. А однажды подготовила статью для газеты «Гудок». Когда относила ее в редакцию, с гордостью думала о том, что в свое время с этой газетой сотрудничали И. Ильф и Е. Петров, М. Булгаков, В. Катаев, Ю. Олеша и другие знаменитости.

Характер мой уравновешенный и добрый. Несмотря на то, что человек я общительный, люди, в большинстве своем, интересуют меня мало. Если доводится с кем-то иметь дело, то более всего ценю в человеке порядочность и профессионализм.

Мои убеждения: считаю, что хотя проблемы подчас и решаются сами собой, надо прикладывать большие усилия, чтобы достичь поставленных целей.

Политические взгляды: если не нравится политический режим, с ним надо бороться.

Недостатки: раздражаюсь из-за мелких недостатков окружающих меня людей.

Круг интересов: классическая музыка и литература.

Маленькая слабость: пить по утрам «Earl Grey Tea».

Нарциссы

Daffodils Long yellow sunlight fills

The cool secluded room

Swept and set in order —

Smelling of earth and rain.

And again

The insistent sweet perfume

And the impressions it preserves

Irritate the imagination

Or the nerves. 
T.S. Eliot

Утро. Я дома одна. В комнате чисто и светло. Она очень маленькая эта комната. Если из нее убрать диван, сервант и пианино и пройти вдоль плинтуса, то наберется ровно тридцать два шага. Я тоже пока маленькая — мне восемь лет и мне странно, почему такую маленькую комнату называют залом? В ней нет ни огромных блестящих зеркал, ни хрустальной люстры с яркими огнями, ни затейливого паркета.

Над пианино — репродукция «Неизвестной». Мне не понятно, зачем родители повесили ее на самом видном месте? Ведь она совсем некрасивая эта тетенька: ямочка на подбородке, темные волосы над губой. И почему на шляпе что-то похожее на мочалку, которые делают на папиной фабрике полиэтиленовых изделий? Но больше всего мне не ясно, почему художник так вырисовал эти странные штучки на сиденье? Они что ли самые важные на картине? Они похожи на шахматные фигурки. Каждую субботу папа играет в шахматы с дядей Васей, а недовольная мама ходит по кухне от стола к мойке и тонким голосом напевает себе под нос. Она всегда поет, когда ей что-то не нравится.

Иду босая по теплому дощатому полу к окну. Подоконник и рамы выкрашены в белый-белый цвет, а батарея затянута накрахмаленной белой тканью. Мама говорит, что если оставить батарею открытой, то комната будет смотреться неаккуратной, а сама батарея будет притягивать много пыли. Мама работает в больнице и о чистоте и порядке знает все. Мне запрещено трогать подоконник, потому что я, по неосторожности, могу содрать с него свежую краску, а поцарапанный подоконник — это полное безобразие.

Забираюсь на подоконник с ногами, располагаюсь около цветочного горшка с фиалками и стараюсь натянуть на коленки новый халат. Нижняя пуговица с треском отрывается и летит прямо под потолок, а на том месте, где она была пришита, образовывается дырка. Мама полила фиалки рано утром перед уходом на работу, и на темно-зеленых бархатных листочках до сих пор блестят капельки воды.

С подоконника маленькая комната смотрится совсем по-другому, как будто ты сидишь в театре. На плюшевом покрывале дивана нет ни одной складочки. Я не сажусь туда, когда одна, потому что рядом с диваном — кладовка, а я ее боюсь. По ночам мне снится один и тот же сон. Будто дверь в кладовку открыта и там, в черной темноте, сидит Баба Яга, а рядом с нею два кота — один большой, а другой маленький. Она меня спрашивает, какого кота мне хотелось бы выбрать? Я чувствую, что надо сказать маленького, потому что он мне больше нравится, но почему-то выбираю большого. Тогда Баба Яга набрасывается на меня и съедает. Этот сон повторяется неоднократно, и я каждый раз выбираю большого кота.

Я опять вспоминаю этот сон и больше не хочу рассматривать ни диван, ни дверь в кладовку. Теперь я с усилием заставляю себя смотреть на стоящий в центре комнаты круглый стол. С подоконника мне не видны его ножки, закрытые плотной скатертью с бахромой. Зато вижу на столе пузатую хрустальную вазу, наполненную до половины водой, а в ней пять ярко-желтых нарциссов. Лепестки у цветов такие сочные и плотные, что мне кажется, что если их сжать в кулаке, то они захрустят, как листья капусты. Нарциссы пахнут землей и дождем. Я вдыхаю их аромат и вспоминаю о маме, потому что это ее любимые цветы.

Завтра я понесу эти нарциссы в школу, чтобы подарить моей учительнице. Она возьмет букетик в руку, внимательно посмотрит на меня и скажет: «Никогда и никому не дари больше нарциссы. Это поминальные цветы, и их носят только на кладбище».

(декабрь, 2010)

Признание

Об этом я решительно должна написать от первого лица. Словно на исповеди: высказаться и не чувствовать больше того неприятного съеживания души, той неловкости, которая обычно возникает, когда вспоминаешь, что однажды поступил против своей совести. Дело даже не в том, чтобы рассказать об этом вслух, как это делается в церкви или на приеме у психотерапевта. В том и другом случае тебе предоставляют «свободные уши». Хочу, чтобы меня услышали два человека, которых я однажды, по глупости, подвела.

Случилось это много лет тому назад, когда наряду с пионерскими существовали лагеря для летних сборов секретарей школьных комсомольских организаций. Активисты Восточно-Казахстанской области съехались на учебу в лагерь комсомольского актива в Верх-Ульбинском районе, неподалеку от города Усть-Каменогорска. Жилые корпуса, столовая, зал для собраний, площадка для проведения утренних и вечерних линеек, открытая летняя эстрада — вот все сооружения, которые есть на территории лагеря. Да еще два деревянных туалета, где невозможно находиться дольше одной минуты из-за дуста, которым обильно посыпают пространство вокруг «посадочных» отверстий.

Режим дня в лагере неизменен и строг. Подъем в семь утра, зарядка с легкой пробежкой вдоль полуразрушенной ограды, умывание у длинной цилиндрической емкости, по желобу которой тянется мутный ручеек с остатками болгарской зубной пасты «Поморин». На утреннюю линейку выстраиваются пять отрядов, составленных из школьных комсоргов. Командиры (именно так, а не иначе, зовутся лидеры отрядов) докладывают секретарю комсомольской организации лагеря о том, что отряд присутствует в полном составе. При этом они сгибают правую руку в локте, поднося крепко сжатый кулак к голове, повторяя жест испанских республиканцев «No pasarán!».

После завтрака — политзанятия, то есть лекции о том, как нужно вести комсомольскую работу в школе. Их читают члены областного комитета ВЛКСМ. После обеда — тихий час. А вечером — какое-нибудь культурное мероприятие: конкурс художественной самодеятельности, КВН или кино. В 23 часа — отбой, и не дай бог, если к этому моменту ты не окажешься в кровати! И так день за днем. В лагере есть свой комитет комсомола, в который входят самые-самые, то есть самые умные, активные и преданные «делу» комсомольцы. Возглавляет его второй секретарь обкома комсомола — женщина красивая, ухоженная, модно одетая и совсем непохожая на бескорыстного борца за коммунистические идеи. Она не утруждается скрывать от нас высокий материальный уровень, на котором живет сама и подобные ей «идейные вдохновители».

И вдруг в лагере ЧП: командир пятого отряда Володя и член комитета Света после вечернего отбоя пошли прогуляться за территорию лагеря. Тревога! Кошмар! Вопреки всем уставам! На следующий день — срочное заседание комитета: обсудить и вынести решение по инциденту. Перед началом заседания — его репетиция (!). В зале совещаний за длинным столом сидим мы, члены комитета, а во главе стола — второй секретарь обкома. Володя со Светой стоят за дверью, ждут своей участи.

— Случай, конечно же, вопиющий, — произносит секретарь, кокетливо приподняв плечи к крупным завиткам волос. — Решать вам, но мой совет: надо вывести обоих из состава комитета.

Мы слушаем, опустив головы. Входят «провинившиеся». Володя такой красивый! Глаза большие, карие. Застенчивая улыбка на лице. Света молчит, смотрит на нас.

— Ну, рассказывайте, как это вам в голову взбрело нарушить дисциплину в лагере, — начинает секретарь.

Володя, как истинный кавалер, взваливает всю вину на себя:

— Вечер был такой замечательный, полная луна, тишина. Просто хотелось прогуляться.

— Это вам не дом отдыха или санаторий! Вы здесь для того, чтобы учиться комсомольскому порядку! Вы его нарушили, а теперь слушайте приговор.

Комитетчики молчат. А я, воспитанная на утверждении, что взрослые всегда правы, собираюсь с духом и говорю:

— За то, что вы сделали, вас надо исключить из состава комитета.

Присутствующие на заседании единодушно голосуют за мое предложение.

Прошло много лет, но этот случай заставляет меня еще и еще раз вспомнить ту дурацкую, неестественную систему, в которой мы жили. Боялись произнести то, что думали или сделать то, что хотели на самом деле. Какие-то нелепые авторитеты, какие-то тетеньки и дяденьки, диктующие, как ты должен жить и что должен делать. Мне до сих пор стыдно за мой поступок.

(март, 2009)

Дождь на реке

Темнело небо впопыхах,

Роднясь с рекою в цвете.

Дождь не на шутку зарядил

Сегодня на рассвете.

Прохладных капель ручейки

Со лба на нос сливались.

Два на троих весла

Никак не поддавались.

— Греби сильнее, налегай,

Подруга мне кричала.

— Учиться новому всегда

Нам трудно лишь сначала!

Сошли на берег. Под сосной,

Промокшую до нитки,

Меня ты крепко целовал

У старенькой калитки.

По Муромской дорожке

Пятилетнее обучение в институте подошло к концу. Защита дипломной работы прошла на удивление гладко. Наверное потому, что в тот день шел сильный дождь. Есть такое поверье, что если важное событие сопровождается дождем, то завершается оно благополучно. Я шутила, что когда все закончится, напьюсь до чертиков. Но уже первой рюмки водки, выпитой в компании сокурсников, хватило сполна, чтобы полностью отключиться от действительности.

Вскоре после защиты усталость и нервное напряжение уступили место ощущению, что веселая студенческая жизнь безвозвратно осталась в прошлом. Надвигающееся будущее казалось подернутым такой же сероватой дымкой, которая обволакивает московское солнце в конце июня.

Распределили меня на завод железобетонных конструкций в Муроме. В этом предложении меня заинтересовало лишь название города, связанное с былинным богатырем Ильей Муромцем — обо всем другом я не думала. К сожалению, в свои 22 года я так и не усвоила, что принятие ключевых жизненных решений не должно основываться только на приятных ассоциациях с чем-то или с кем-то.

Ранним осенним утром я, с чемоданом в руке и гитарой за спиной, спустилась на перрон железнодорожной станции города Мурома. Здание вокзала напоминало архитектуру древнерусского храма. Его спроектировал А. В. Щусев — тот самый, который прославился созданием Мавзолея Ленина. Город еще спал, и прибитая к бордюрным камням дорожная пыль ожидала появления поливальных машин. До заводского общежития добиралась пешком, благо пройти нужно было всего несколько кварталов. Молодая симпатичная комендантша, после заполнения нужных бумаг, без лишних проволочек провела меня в мою комнату. Когда дверь за спиной закрылась, я поставила чемодан на пол и села на застеленную пестрым покрывалом кровать. Подперев обеими руками голову, осмотрела новое жилище; на этих девяти квадратных метрах прозаично брал начало новый этап моей жизни. Побеленные известкой стены, однотумбовый деревянный стол под книжными полками, встроенный шкаф и самотканая дорожка на полу — вот все, на чем можно было остановить взгляд. Через пять минут я почувствовала себя такой одинокой и несчастной, что на глаза навернулись слезы. В подобные минуты я обычно говорила себе: «Надо идти к людям». Но поблизости не было ни одной знакомой души! Я принялась мечтать, что однажды ко мне в гости приедут подруги из Москвы. Вот будет здорово! Тогда я удивлю их этим, ммм, как его? Мне во что бы то ни стало захотелось доказать, что в провинциальных городах тоже имеются свои маленькие прелести. В тот момент ничего оригинального в моей голове родиться не могло из-за обыкновенного незнания нового места. Впоследствии, правда, я отыскала одну экзотическую вещь в Муроме — варенье из лепестков роз.

На следующее утро я проснулась от непонятного шума, доносившегося с улицы. Оторвав голову от подушки и прислушавшись, я различила сложную комбинацию звуков из хлопанья тысячи крыльев, пронзительного птичьего крика и ветра. Все видимое пространство за окном превратилось в летящую с большой скоростью огромную черную тучу. Это были галки. Ровно в шесть часов утра они вылетали с городского кладбища и направлялись в сторону колхозного поля. Такая картина с неизменным постоянством будет повторяться каждый день в течение всего моего пребывания в Муроме.

Выпив стакан чая, я вышла из дверей общежития и по указанной комендантшей дороге пошла на завод. В отделе кадров меня назначили сменным мастером в самый проблематичный по своему контингенту 3-й формовочный цех.

— Прошу любить и жаловать, — обратился к рабочим начальник цеха, представляя меня.

— Жаловать-то можно, а вот любить — это надо еще посмотреть, — скептически обмерив меня взглядом, произнес один из формовщиков.

Однако вскоре рабочие прониклись ко мне доверием, начали добиваться дружбы и занимать деньги на выпивку. А так как некоторые из них были алкоголиками со стажем, то совесть давно пропили и занятые деньги не возвращали.

С первой получки, а точнее со второй, так как первую выкрала соседка по комнате, я купила проигрыватель и несколько пластинок. И когда наступали однообразные и скучные выходные дни, я вытягивалась на кровати и слушала классическую музыку. Чем дольше я внимала волшебным звукам, тем круче грудь сжимала какая-то необъяснимая тоска по недавней кипучей столичной жизни. Тогда даже простые прогулки по Тверскому бульвару или Старому Арбату превращались в волнующий праздник! Муром же хоть и сохранил памятники древнерусского зодчества являл собой типичный серый советский город, в котором по неизменной традиции на главной площади возвышался памятник Ленину, а чуть поодаль стояли здания городского комитета партии и совета народных депутатов.

Еще большая тоска брала меня тогда, когда среди безликой и молчаливой толпы я ехала в заводском автобусе на рабочую смену. В фуфайке и войлочных сапогах заходила в цех и сквозь густой пар, поднимающийся от пропарочных камер, встречала свернувшегося на бетонном полу бездомного пса по кличке Шарик. Едва заметив его, старалась отвести взгляд от его морды. В том месте, куда хозяева обычно целуют своих питомцев, зияла глубокая рана, обнажившая разрушенную носовую кость. Лечить собаку было слишком поздно, поэтому через некоторое время кто-то из рабочих тихо и незаметно ее убил.

(январь, 2009)

Париж — Техас

Восемь часов утра. Еще бы поспать часок-другой, но увы, не наше счастье. Это у «них» в офисы приходят к десяти, а у нас — нельзя. Наша страна — на марше. «Цель светла и ясна, цель светла и ясна!» — как поется в «Оде КПСС» Владислава Соколова. Утреннее солнце щедро бьет в окна и смеется над нашим бессмысленным упорством. В кабинете финансового отдела тесно, но уютно: четыре письменных стола, четыре стула, шкаф с бумагами, пишущая машинка. Сейчас достанем шариковые ручки, платежные документы и все пойдет-поедет по накатанной колее.

— Вера! Опять ты чеснока наелась! Не продохнуть! — с порога, без приветствия, начинает начальница, недовольно вертя носом. Приближается к своему столу и нервно дергает стул. Между стулом и книжным шкафом совсем мало места, и ей требуется добрых пять минут, чтобы расположить свое объемистое тело.

— Сколько раз надо твердить, что чеснок можно есть только в пятницу после работы, чтобы к понедельнику запах выветрился! — продолжает она, не меняя тона.

Вера Григорьевна недовольно ворчит себе под нос:

— Вам, Зинаида Антроповна, конечно, проще: поели свекольного маринада — и никакого запаха!

(В отделе знают, что начальница страдает запорами, поэтому питается исключительно свеклой и черносливом.)

— Что-то ты, Вера, разговорилась. Смотри, до пенсии не доработаешь!

Вера Григорьевна на угрозу не реагирует и намеревается на завтра сделать то же самое.

— Ну, вот что, дорогие мои, — продолжает начальница, — месяц кончается, надо ехать долги выколачивать. Давай–ка, Людмила, собирайся в командировку! — обращается она к другой сотруднице.

— Да что вы, Зинаида Антроповна! Вы же знаете, я не могу! — чуть не плача, отвечает Людмила Яковлевна.

(Она уже полгода кашляет. Врачи ничего определенного не говорят, и она подозревает самое худшее.)

— И почему опять я? У нас и помоложе финансисты есть!

Это на меня намекают.

— А что? Это идея! Сам Александр Маркович как-то сказал, что Надюша наша — девушка способная. Обязательно справится! — начальница смотрит на меня так, будто дело уже в шляпе. Перспектива ясна: если сам заместитель директора Полиметаллического комбината оказал мне доверие, значит, сегодня же мне закажут билет и выдадут командировочные деньги.

До Джезказгана еду на поезде. Часами стою в узком проходе, чтобы не находиться в душном купе, где соседи без устали травят анекдоты и едят колбасу.

— Девушка, а вы куда едете?

Справа появляется молодой человек в трико с вытянутыми коленками. Долго разговариваем о пустяках и переходим на «ты».

— А ты невезучая.

— С чего это ты взял?

— У тебя глаза такие же зеленые, как у меня! А я ужасно невезучий. «У беды глаза зеленые…» Помнишь? Вот, возьми-ка адрес одной бабули в городе. На случай, если в гостинице мест не будет.

В гостинице свободных мест нет. «Ну, точно, этот черт в трико накаркал!» — чертыхаюсь я и отправляюсь по адресу бабули. Стучу в квартиру безликой хрущевки в центре города. Вырисовывается хлипкая старушка — хозяйка 29-ти квадратных метров, которые делит с постояльцем. Она внимательно меня осматривает и пускает на постой. В квартире нет ничего, кроме стола, стульев, диванчика и старого серванта. Единственная роскошь — черно-белый телевизор. Постоялец — мужчина лет тридцати, тихий и уравновешенный, обращается ко мне:

— Пойдемте в кино, а то вы здесь до понедельника с тоски умрете.

Название у фильма интригующее — «Париж-Техас», а на деле такая бодяга, что кажется конца никогда не будет. Сплошное занудство! (Измученная ревностью мужа, жена убегает из дома и забирает с собой сына. Муж скрывается от близких в глуши штата Техас. И только через четыре года они вновь встречаются.)

По дороге обратно постоялец признается, что его тоже жена бросила. Смотрю на него с жалостью. А чем я ему помогу? До полуночи сидим вдвоем на кухне, пьем водку: он — по привычке, я — за компанию.

— Я на нашем Джезказганском горно-обогатительном комбинате с восемнадцати лет работаю. Может быть, уже в следующем году квартиру получу, — говорит с надеждой и занюхивает корочкой хлеба очередную стопку.

— А хозяйка квартиры, она тоже на ГОКе работала?

— Всю жизнь! Здоровье там оставила, а ничего не заработала. Перебивается с горем пополам между нищетой и тараканами.

— А что, много тут тараканов? — с ужасом спрашиваю я.

— Тьма! Ночью включишь телевизор, а они по светящейся дорожке так и шастают бандами туда-сюда.

Лежу на кровати с провалившейся панцирной сеткой в одной спальне с хозяйкой. Голову обмотала полотенцем, чтобы ни один одуревший от майской жары таракан не забрался бы мне в ухо. А старушка то и дело подскакивает к окну, да шепчет что-то невнятное. Оконные рамы с зимы протыканы ватой, из-за чего в комнате душно и муторно. От жары и панической боязни тараканов всю ночь не смыкаю глаз. Лежу, жду рассвета и размышляю над словами храпящего за стеной постояльца: «А что наша жизнь? Монотонная работа, мизерная зарплата, одиночество. Хорошо, если однажды повезет встретить любимого человека. А без этого — тоска. Без этого сплошной Париж-Техас получается!»

И мне вдруг ужасно захотелось, чтобы ему повезло. Чтобы нам всем повезло.

(ноябрь, 2013)

А мне совсем немного надо

А мне совсем немного надо:

Как-будто брошенный перрон,

Гудок последней электрички,

В молчаньи быстрая езда,

Тропинка лесом между сосен,

Спокойный дом с сиренью мокрой,

На луг открытое окошко

И вас… совсем-совсем немножко.

Безответная любовь

Я люблю Тебя с таким же необъяснимым

восторгом и печалью, как люблю

не умолкающую апрельскую Капель,

Ветер, приносящий в город запах скошенной травы,

мелкий Дождь, оставляюший бисеринки

на капустных листьях,

Пламя костра, согревающий руки и грудь,

безлюдный Закат на морском берегу,

мокрую Сирень за раскрытым настежь окном,

первый Снег, запорошивший крыши домов,

легкую Паутинку, пролетающую в сентябре,

душистую, нагретую солнцем Полынь,

долгую Дорогу по светлому осеннему лесу,

белые Облака, растворяющиеся в небе.

Однако ни Капель, ни Ветер, ни Дождь и ни Закат даже не догадываются о том, как нестерпимо я люблю их! Но разве мне от этого плохо? Разве я на них за это в обиде? Разве я прошу у них взаимности или награды?
Вот и твое безразличие ко мне я принимаю с тем же молчаливым спокойствием и светлой радостью. Я просто счастлива от того, что ты есть на белом свете.

Частная закономерность

1.

— Когда я вырасту, хочу, чтобы у меня родилась девочка, — мечтательно говорит Гуля, прижимая к груди старенькую куклу в выцветшем платьице.

На улице разгар лета. Соседские ребятишки гоняют по двору на велосипедах, а мы сидим на мягкой зеленой лужайке и играем в дочки-матери.

— Я буду заплетать ей яркие бантики в косички и шить красивую одежду, — продолжает подружка и ласково гладит синтетические волосы куклы.

— И я дочку хочу, — с волнением вступает в разговор большеглазая Роза, — с мальчишками всегда одни проблемы, они только баловаться умеют!

А я молчу и скучно вожу пальцем по голой коленке. Я не знаю, кого мне хочется. Вернее, мне никого не хочется. Мне и так хорошо живется — с мамой и папой.

Прошло несколько лет. Теперь я хожу беременная по длинному коридору родильного дома. Мне двадцать шесть лет. Смотрю сверху на свой огромный живот и мечтаю поскорее вернуться к нормальному виду. Уже вечер, за окнами темно и тихо. Под развесистыми ясенями не осталось ни одного из счастливых родственников, которые целыми днями кричат новоиспеченным мамашам: «Тань, Оль, Кать, Свет! Ну, как ты? Ешь хорошо! Сцеживай молоко! Береги грудь! Больше спи!»

Ко мне сегодня тоже приходили. Правда, не родственники, а коллеги по работе — две Ирины. Похоже, что им стало меня немного жалко, когда я появилась перед ними в казенной больничной одежде — полинявшей нижней рубахе, байковом халате и черных кожаных шлепанцах. Кроме того, они бы точно умерли со смеху, если бы узнали удивительную тайну пациенток роддома: мы все ходили без нижнего белья! Медики считали, что носить его негигиенично, и выдавали нам сложенные в несколько раз пеленки. Мы зажимали их между ног и семенили, словно японки, в туалет, столовую и процедурную, боясь ненароком потерять по дороге.

— Коваль, — слышу свою фамилию и отвлекаюсь от дум, — собирайся на вечерний осмотр!

Иду к дежурному врачу и усаживаюсь в гинекологическое кресло. Молодая казашка медленно надевает медицинские перчатки у столика с инструментами. «Только бы тебе не попался неопытный врач!» — вспоминаю я слова мамы, сказанные в приемной. Врач Альфия оказалась не только неопытной, но еще и недоброжелательной. В ее взгляде сквозят холодность и нескрываемая неприязнь. После смазывания йодом, она с таким ожесточением запускает свою пятерню между моих ног, что я даже вскрикиваю от боли.

— Ага! С мужем, значит, не больно было, а здесь неженкой прикидываешься! — ехидно говорит она, а я в растерянности не нахожу что ответить на грубость.

Утро начинается со стимулирующих уколов и последующих схваток с громкими причитаниями и проклятиями в адрес всего и вся. В родильное отделение меня доставляют совсем без сил, и я едва могу реагировать на комментарий анестезиолога:

— Поздновато, милочка, рожать собралась — в двадцать семь-то лет!

Пока в моей несчастной голове готовится ответ: «А вам какое до всего этого дело?», в отделение входят врач с акушеркой. Видя, что я не в состоянии тужиться, они берутся за два конца скрученной в жгут простыни и со всей силы давят мне на живот. В этот самый момент из моей утробы с глухим звуком «блюм!» вываливается маленькое тельце.

Зашивать многочисленные внутренние и внешние разрывы прибегает Петр Иванович — главный врач роддома. Он накладывает швы и материт подчиненных на чем свет стоит:

— Да вы что, мать вашу, наделали?! Она же у вас умереть могла от потери крови!

После этих слов теряю сознание. А когда прихожу в себя, вижу у кровати акушерку с тугим свертком в руках:

— Ну, что? Очухалась? На, смотри, — девочка у тебя!

Так на свет появилась моя дочка Машенька.

2.

— Скоро у нас опять будет прибавление? — спрашивает отец как бы между прочим. О том, что я беременна, ему, наверняка, сказала мама. Больше я ни с кем об этом еще не разговаривала. Не важно — пусть знает, ведь он один из самых близких мне людей.

— Если будет мальчик, давай назовем его Димой, Дмитрием в честь моего отца.

Я соглашаюсь назвать сына Димой. Но у меня снова родится дочка. Мне должны были делать кесарево сечение. Из-за тяжелых предыдущих родов естественным путем родить не получалось — прошло всего полтора года, и швы еще недостаточно зажили.

Январь выдался морозным, поэтому в операционной я никак не могла унять дрожь. Зуб на зуб не попадал то ли от холода, то ли от страха. Ввели снотворное, и я исчезла из этого мира. А когда разбудили, я никак не могла понять, где нахожусь и что со мной происходит. Постепенно пришла в себя. Увидела склоненные надо мной белые колпаки врачей и услышала: «Девочка у тебя!» Но почему они обманывают? Ведь должен был родиться мальчик!

Потом меня перевезли в послеоперационную палату отходить от наркоза. Ужасно хотелось пить, а мне лишь смазывали губы влажным тампоном. Что-то бормотала в бредовом состоянии. Сквозь застилающую глаза пелену видела двух молодых мамаш, стоявших в проеме двери и тихо подсмеивающихся над моим беспомощным положением. К ночи я почувствовала себя лучше и начала думать о том, какое имя дать дочке. Мама послала через медсестру записку, поздравила. Посоветовала назвать девочку Лидой или Людой. А мне хотелось выбрать имя позаковыристей, менее распространенное. На какое-то время остановилась на имени Полина.

Утром в первый раз принесли дочурку — маленький сверточек весом 2 кг 700 г и длиной 49 см. На голове у нее чепчик, глазки полуоткрыты, грудь сосет еле-еле. Ей, наверное, от наркоза тоже досталось. Из-под чепчика выглядывают рыженькие волосики — «рыжулька моя». По ночам в палате жутко холодно. Среди санитарок — одна из моих бывших одноклассниц. Прошу у нее второе байковое одеяло (я видела целую стопку в кладовой комнате). Но она мне его почему-то не дает. Возможно, это было маленькой «местью» бывшей троечницы — бывшей отличнице.

Дома, после выписки, показываю Маняше сестренку в люльке. Она тянет к ней ручонку и нежно шепчет: «Катя, Катя» — так она звала всех своих кукол. Ну, вот и решилась проблема поиска имени! Называю вторую дочку Катюшей.

(октябрь, 2009)

Рискованное путешествие

Она срывается с места, как львица.

Пыль подколесная — в разные стороны.

К спинке сиденья прижмет — не отлепишься,

враз пожалеешь, что вздумалось ехать.

А дорога, известное дело, мерзкая.

Щебень скрежещет яростно, муторно.

Едва успеваешь глаза зажмурить,

С шумом влетая в глубокую выбоину.

Ветер бьет в окно приоткрытое,

Волосы — дыбом, кофточка — парусом.

Сейчас не успеет ворона крикливая

Убраться с дороги и сесть на обочину.

Скрипят тормоза, разжать можно пальцы.

Вздохнешь облегченно, что славно закончилось

Такое невероятное, сумасшедшее

Наобум задуманное путешествие.

Московское утро

За этим окном — ностальгическая повседневность.

Наполнена миска кошачья,

Струя бьет эмалированный чайник.

Фен урчит в ванной,

Заглушая шестиразовое пиканье радио.

Намыты финики с курагою.

Жасминовый чай в чашке.

У зеркала в прихожей — сложенный вчетверо

Новый платок для литургии в Коломенском.

Прощай, родная земля!

Солнечным днем восьмого июня 1998 года самолет «Аэрофлота», выполняющий рейс по маршруту Москва — Буэнос-Айрес, оторвался от взлетной полосы Шереметьево-2. Этот рейс в Латинскую Америку был последним для российской авиакомпании. Было ли это каким-нибудь особым знаком судьбы сказать трудно, но мое пребывание за границей растянулось на два десятка лет.

То ли потому, что рейс был последним, и о нем практически никто не знал, то ли по какой-то другой причине, но во всем огромном самолете Ил-62 нас было всего 11 человек. Стюардессы скучали от ничегонеделания и переговаривались между собой: «Странно! Наверное, на Мальте народ подсядет». Но ни на Мальте, ни на маленьком острове Сал у западных берегов Африки никто к нам так и не присоединился. Поэтому все пассажиры живо растянулись на три сидения вместо одного, и лежа переживали турбулентные тряски фюзеляжа. Блестящие поручни тележек с едой появлялись в проходе между рядами каждые два часа. Обслуживающий персонал расставлял на откидные столики многочисленные подносы с упакованным в фольгу пропитанием с целью хоть немного разгрузить бортовые холодильники. Кроме того, можно было без зазрения совести нажимать на кнопочку вызова стюардессы и просить любое количество вина, соков и газированной воды.

Но даже роскошное пиршество не могло унять панический, какой-то животный страх перед надвигающимся будущим. В голове крутились слова подруг: «Куда тебя несет? В чужую страну, да еще без знания языка! Девчонок твоих, таких маленьких и хорошеньких, латиносы точно выкрадут!» Тогда я как-то отшучивалась, мол, где-то английский поможет, где-то международный язык жестов. Но когда в заключение 20-часового перелета услышала приветственные слова о приземлении на аргентинскую землю, произнесенные на испанском языке, я подумала: «Ну, все! Приплыли…» Из всего сказанного стюардессой я поняла только «señoras y señores»!

Врожденное желание перемен

Если спросить орнитолога, что он думает о миграции людей, тот, скорее всего, ответит, что не понимает одного: почему, покидая родные места, они не возвращаются? Ведь птицы улетают осенью, чтобы весной обязательно вернуться домой».

Думаю, что решение эмигрировать рождается тогда, когда внутренняя сущность человека чувствует неисправимый контраст с внешней реальностью. Пожалуй, только эмигранта можно назвать «человеком, создающим собственную судьбу». В юности я плакала, читая «Другие берега» Владимира Набокова. Из этой книги я узнала суть душераздирающего слова «ностальгия». Я воспринимала это как неизлечимую болезнь и до такой степени была напугана тем, что чувствует человек вдали от места своего рождения, что в то время даже не представляла, что однажды тоже стану эмигрантом.

1991 год был переломным для Советского Союза. После семидесяти лет злополучной попытки применить утопическую коммунистическую идею, самое большое государство в мире рухнуло под тяжестью помпезной политической лжи, коррупции и двойной идеологии. Наконец-то поднялся тяжелый «железный занавес», и открылась сцена для новой истории. Настал долгожданный момент, когда граждане могли свободно выбирать свое будущее. Эта возможность зажгла в моей душе сильное желание попытать счастья в Новом Свете. А выбор Аргентины был сделан после прочтения живописного описания Буэнос-Айреса в газете «El inmigrante».

Известие о том, что мы задумали ехать в Аргентину, стало ведром холодной воды для наших родственников. Такая идея показалась им совершенно безумной и незрелой. «От себя не убежишь, — заключил мой свекор, — повседневная жизнь везде одинакова, где бы ты ни находился: в Майами или Сибири». Но машина авантюры была уже запущена. Холодный и безлюдный перрон, на котором мы в последний раз обняли родителей, навсегда остался в моей памяти. «Вернемся через год», — со всей уверенностью сказала я маме. А год спустя получила печальное известие о том, что она умерла. «Не смогла пережить разлуки с тобой и внуками», — с горечью упрекнул меня брат.

Полет из Москвы до Буэнос-Айреса прочертил границу между старой и новой жизнью. В первые месяцы пребывания на другой стороне земного шара я усиленно перечитывала «Идиота» и «Невский проспект». Чтение Достоевского и Гоголя на испанском языке помогло мне продвинуться в изучении языка. На террасе небольшого семейного отеля в Конститусьоне — одном из районов города — я впервые увидела ночное аргентинское небо. С большим удивлением обнаружила, что на нем не было Большой Медведицы. Теперь над моей головой раскинулся небосвод другого полушария — с Тремя Мариями и Южным крестом.

Первые впечатления от страны начали собираться в калейдоскоп культурных различий. Помню, как однажды днем мы услышали громкий шум за окнами: на улице с радостными криками и невыносимым звуком барабанов и пищалок шла группа людей в одинаковых футболках. Такое количество людей напомнило мне праздничную первомайскую или ноябрьскую демонстрации в СССР. Позже нам объяснили, что это было шествие футбольных болельщиков. Муж сразу же решил примкнуть к фанатам какой-нибудь футбольной команды, чтобы не прослыть черной овцой. Наш хоккей с шайбой ушел в прошлое, а вместе с ним был позабыт и лед, как непременный «атрибут» холода.

Все, что характерно для русской зимы — низкие температуры, снег, достающий до окон первых этажей, метровый лед, покрывающий реки, — даже близко не похоже на зиму Буэнос-Айреса. Во-первых, она приходится на июнь, июль и август, а во-вторых — средняя дневная температура составляет плюс 10° C. По статистике, снег в здешних краях выпадает один раз в 100 лет и сразу же тает. Поэтому за двадцать лет проживания я так и не смогла привыкнуть к Новому году без снега, ледяной горки и настоящей елки.

Первый удар по самолюбию получила, когда стала домработницей в одной молодой семье. «Инженер, а работаешь с тряпкой!», — горько сетовала я про себя. Пришлось на собственной шкуре ощутить «унижение эксплуатацией», о которой читали в трудах К. Маркса на лекциях по политэкономии в институте. В поисках другой работы я направилась в русскую православную церковь на улице Бразил в парке Лесама. Глядя на синие купола, усеянные золотыми звездами, на мгновенье почувствовала себя дома. К сожалению, холодность священника во время нашей беседы заставила меня заключить, что русские за рубежом не проявляют особой поддержки соотечественникам. Весьма вероятно, что эта разобщенность явилась результатом насильственной идеологии коллективизма. Крылатое выражение «человек человеку — друг, товарищ и брат» превратилось в «человек человеку — волк».

Двадцать лет я не буду ощущать запахов родной земли. В моей памяти постоянно всплывала фраза из рассказа Ивана Бунина, эмигрировавшего во Францию после революции 1917 года: «Свежий, пахучий дождь шумел все быстрее и гуще за открытыми на балкон дверями». Ветры Буэнос-Айреса приносили мне чужие ароматы парков и лесов. Я пыталась глубоко вздохнуть, направляя лицо в сторону потока, а потом задержать воздух в легких и разложить его на составляющие. Но все было тщетно: ничто не напоминало мне запахов сосновой хвои, тополиных почек и мокрой листвы.

Я много раз думала над советом Андре Моруа: «Чтобы быть счастливым, нужно голубое небо над головой, теплый ветер и душевное спокойствие». И сама себе отвечала вопросом: «А как поступать тогда, когда душа неустанно ищет перемен?»

(май, 2010)

Что удивило в Буэнос-Айресе

Люди приветствуют друг друга поцелуем в щеку.

Не разуваются, входя в свой и чужой дом.

Пьют мате по несколько раз в день.

Усаживаются на землю, асфальт, когда хотят отдохнуть.

Ходят с развязанными шнурками и вывернутой наизнанку одеждой на «удачу».

Громко высмаркиваются на публике, с подчеркнутой аккуратностью манипулируя носовым платком.

Часто обещают сделать что-либо «завтра», но редко держат слово.

Веселятся в конце недели на протяжении целой ночи до самого утра.

Многие женщины предпочитают носить брюки вместо юбок.

Пожилые женщины не покрывают голову платками.

К огурцам равнодушны, а помидоры едят неспелые.

В очередях близко друг к другу не стоят.

Многие мужчины носят длинные волосы. Коротко остриженные затылки — редкость.

Женщины не делают коротких стрижек.

Утром пьют кофе с медиалунасами (выпечка, напоминающая круассан).

Ужинают поздно вечером, часов в девять. Несмотря на это, практически нет людей с избыточным весом.

Много «временных убежищ» — гостиниц для интимных встреч.

Не рассказывают анекдоты.

Практически каждое воскресенье жарят мясо — асадо.

Зимой предпочитают одежду темных тонов. Любят черный цвет.

Мужчины, не скрывая интереса, оборачиваются на женщин.

Женщины любят глубокие декольте, выставляя грудь напоказ.

На капризничающих детей не кричат и не успокаивают.

Учащиеся государственных школ ходят на занятия в белых халатах.

Обращаются друг к другу на «ты», даже если человек намного старше тебя.

В школах каждое утро поют «Песню о Флаге».

Никогда не говорят о размере своей зарплаты.

Мало кто из женщин вяжет или шьет для себя.

В пять часов вечера дети пьют молоко или холодное какао.

Не приходят друг к другу в гости без предупреждения или приглашения.

Не едят рыбу — не нравится запах во время готовки.

Гладиолусы и гвоздики не дарят, а только носят на кладбище.

Многие пишут левой рукой и печатными буквами.

Каждое утро моют тротуар перед входом в дом.

Бананы чистят с того конца, откуда он растет.

Мужчины на пляже одевают длинные, до колен, плавательные штаны.

К гомосексуалистам относятся спокойно.

Первый этаж считают нулевым, второй — первым и т. д.

Без футбола не представляют себе жизни.

Стараются нанимать домработницу, пусть даже приходящую один раз в неделю.

Когда считают на пальцах, отгибают их из ладони наружу.

Проезжая мимо церквей — крестятся.

Обручальное кольцо носят на безымянном пальце левой руки.

Танго считают национальной гордостью.

Почти на каждом углу можно найти кафе или маленький ресторанчик.

Нет такого понятия, как единый тротуар: около каждого жилого дома уложены свои плитки.

Многоэтажные дома не имеют дворов, а если таковые имеются, то находятся за домом и закрыты от посторонних.

Много граффити.

Есть такая работа, как выгуливать собак.

Любимое блюдо — миланеса (мясная отбивная) с картофельным пюре.

Яйца продаются не по десяткам, а по шесть или двенадцать штук.

В хлебных магазинах нет черного ржаного хлеба.

Не продается соленая селедка.

Рожденный в борделе

Я прижимаю мою щеку к твоей так крепко, словно назавтра мы расстанемся навсегда. Между моей и твоей грудью нет ни миллиметра пространства, поэтому я слышу, как удары твоего возбужденного сердца звучат в унисон с моим. Ты держишь мои пальцы в своей руке, и поток обжигающей энергии пронизывает меня от кончиков до самых ступней. Твоя правая рука лежит на моем бедре, и я чувствую тепло, проникающее через плотный шелк узкой юбки с разрезом. Следую за малейшим движениям твоего тела, безропотно подчиняясь твоей власти, и даже не волнуюсь, что резким движением ноги ты порвешь мои новые черные чулки в сеточку. Я учусь танцевать танго, чтобы никто и никогда не смог бы упрекнуть меня в том, что живя в Аргентине, не научилась самому эротичному, чувственному и страстному из танцев.

Впервые об этом танце заговорили в 1880 году. Тогда он не имел определенного имени, и его называли хабанерой, креольским кандомбе, черным танго или милонгой. Само же слово «танго», появившееся с прибытием первых рабов из Африки, применялось в Латинской Америке ко всему, что было связано с неграми. Существует множество мнений по поводу этимологического происхождения слова. Вот некоторые из них: место, где доят коров, где танцуют негры, танец простолюдинов. Слово «танго» созвучно также африканскому термину, обозначающему замкнутое пространство, круг, место, где распродавали рабов, ударный инструмент — tambor (тамбор, барабан).

Согласно переписи населения 1778 года, в Буэнос-Айресе проживало 7 тыс. негров-рабов и 16 тыс. белых. По мере того, как негры адаптировались в рамках дозволенного рабам, они собирались в местах, называемых тамбо или танго. В дошедших до нас свидетельствах отмечается, что эти собрания частенько заканчивались скандалами и драками. В нарушение закона о прекращении рабства, вышедшего в 1810 году, негры были отправлены в провинцию Энтре-Риос, где их продали в рабство в Бразилию. Таким образом, в отличие от других стран Латинской Америки, в Аргентине практически не осталось черного населения. Те немногие, которым удалось избежать такой участи, поселились в порту Буэнос-Айреса и в поисках средств к существованию начали заниматься сексуальным бизнесом, направленным на удовлетворение огромного потока иммигрантов, прибывающих из Европы. Такие места получили название «quilombo» (киломбо), а женщины, работающие там, — «prosti». Там часто устраивались танцы, и пелись песни недвусмысленного характера. Со временем по соседству с «quilombo» появились клубы, которые называли Академиями танца, где одиночные танцы, исполняемые неграми, постепенно вытеснились парными, включающими в себя элементы вальса, фокстрота и пасадобля. Опубликованный в 1855 году закон, регламентирующий поведение в этих заведениях, запрещал распитие спиртных напитков, присутствие детей, а также исполнение танцев с целью сексуальной провокации.

Со временем эти академии стали популярными у среднего класса, и туда начали приходить не только потанцевать, но и помузицировать. К используемым неграми ударным инструментам добавились гитары, флейты, скрипки, кларнеты. Позже к ним присоединился бандонеон, который за свой приятный бархатистый звук стал ключевым инструментом танго-оркестра. Таким образом, танго, рожденное среди чернокожего населения портовой зоны Буэнос-Айреса, обогатилось европейскими элементами. Его ностальгическую направленность связывают с сентиментальностью итальянцев, появление скрипок — с евреями, прибывшими из Польши и России, мелодичность — с влиянием выходцев из Австрии, а характерное рубато — с цыганскими напевами.

Икарус

До начала репетиции всего полчаса, но мои коллеги появятся не раньше, чем через двадцать пять минут. Никто из оркестрантов не рвется прийти загодя и настроиться на особый, творческий лад. Для них игра на музыкальных инструментах — всего лишь источник существования, обычная работа, на которую хочется прийти попозже, а уйти пораньше. Члены Национального Симфонического Оркестра ничем не отличаются от обычных протирателей штанов в офисах: они с тем же нетерпением ждут конца недели, получки и летнего отпуска.

Я тоже не исключение: сегодня только по чистой случайности пришла первой — повезло, что пригородные электрички ходили по расписанию. Сижу в полуосвещенном просторном зале, где между рядами стульев ловко крутится наш архивариус Диего, расставляя на пюпитры партитуры. Смотрю на его крепкие ягодицы, обтянутые светлыми спортивными штанами, и заключаю, что занятия ушу идут ему на пользу. В свои тридцать три года он убежден, что хорошая физическая форма куда более верная приманка для девушек, чем новая прочитанная книжка. А завхозу оркестра опять не выдали электрических лампочек, поэтому, чтобы разглядеть ноты, надо уткнуться в них носом. Зато отремонтировали вентиляторы, и теперь их мерный шум сливается с непрекращающимся гулом проходящих по проспекту автомобилей, подтверждая, что жизнь продолжается. В открытые окна одиннадцатого этажа Муниципального драматического театра, где арендуется зал для репетиций, жарко дышит декабрь — самый суматошный месяц аргентинского лета.

Неожиданное низкое глиссандо входной двери заставляет меня обернуться: в зале появился незнакомец со скрипкой в руке. Он шел по зашарпанному дощатому полу по направлению ко мне. Среднего роста, пропорционального телосложения. Темные волнистые волосы достают почти до плеч. Левая рука в кармане джинсов. В его облике царят нездешнее спокойствие и уверенность.

— Вы новенький? Как вас зовут? — спрашиваю я сходу, соскучившись сидеть в одиночестве.

— Меня зовут Икарусом и, как вы правильно заметили, я новенький. Буду временно играть с вами в первых скрипках, — приятным голосом отвечает молодой человек и усаживается рядом.

«Вот уж имя! — думаю про себя, — неужели его родители не знали поговорки „как корабль назовешь, так он и поплывет“? А что если он в одночасье опалит свои крылья и упадет в море?» Мне заранее становится его жалко — такого симпатичного и интересного. Пока он вынимает скрипку, искоса разглядываю его спину — не проступают ли сложенные крылья под серым джемпером? Не забываю по привычке обратить внимание на его ногти: они чистые, коротко остриженные, трапециевидной формы. Значит, ему нравится искусство, он горд и не любит критику — как утверждают наблюдения.

Постепенно зал заполняется музыкантами. Оставив свою виолончель, с противоположной стороны бежит, стараясь не стучать каблуками, моя подруга Ноэлия и шепчет на ухо: «Твой новый сосед совсем даже неплох! Не теряйся!» Во всех незнакомцах она видит потенциального жениха для меня. А вот Луис наоборот — всех претендентов у меня отбивает. Вот и сейчас он начинает тянуть свою худенькую шею и нервно крутить флейту в руках, не сводя глаз с новенького. Его обольстительная улыбка, предназначенная для Икаруса, застывает на губах, когда перед оркестром появляется дирижер.

— Начнем с Moderato.

Адриан, как всегда, сдержан и строг. Он — приглашенный дирижер, молодой и со свежими идеями. Пользуясь предоставленной возможностью работать со столичным оркестром, старается взбудоражить наше болото. Для последнего в году концерта выбрал Третью симфонию Прокофьева. Мы все в ужасе, ведь у нас только Гайдн, да Шпор неплохо получаются!

Мне непривычно ощущать, что рядом сидит не Кларисса, а Икарус. Вместе с отсутствующей по болезни старой скрипачкой исчезли специфический запах лаванды и подушечка в стиле пэчворк, которую она кладет на сиденье. Краем глаза вижу, с какой концентрацией играет новенький. Он как будто здесь, рядом, и в то же время его нет вовсе, словно растворился в звуках.

Вдруг валторны выдают жуткого «петуха». Икарус останавливается, опускает скрипку и поднимается со своего места.

— Извините, Адриан, что вмешиваюсь. Я просто хотел сказать два слова музыкантам. Понимаете, то, что мы сейчас играем — это необычная музыка. В ней живет Огненный Ангел, который размышляет о существовании Бога. Его беспокоят проблемы бессмертия и происхождения зла. Эта музыка о природе страха и смерти, о взаимосвязи духовного и физического в человеке.

Все замерли. Струнники вытянулись по струнке, духовики надулись: «Вот это да! Чего это он разошелся?!»

— Я не имею права учить вас. Вы и без меня знаете, что музыку надо играть сердцем.

После репетиции укладываю инструмент в футляр и участливо спрашиваю Икаруса:

— А где ты живешь?

— В гостинице. Я летаю из оркестра в оркестр. Никогда не нахожусь в одном городе больше месяца.

— И все же, кто ты на самом деле?

— У меня нет никакого особого секрета — участвую в проекте «Лучший оркестр Латинской Америки». Я и мои коллеги присутствуем на репетициях и наблюдаем за работой различных музыкальных коллективов.

— Вот как! Значит ты почти что ревизор? А я-то думала, что ты ангел, — разочарованно протянула я.

— Нет, я не ангел. Да это и хорошо, наверное, ведь ангелы — существа бесполые, а я — мужчина. И мне даже кажется, что ты мне нравишься.

(ноябр, 2009)

К Мастеру

Тихим вечером рвется душа

Отыскать, где у неба прореха.

Помогите добраться к нему,

Хочу видеть того человека!

Разукрасит на смелой волне

Меж серебряных звезд каравана.

Полечу на лохматой метле

Над Атлантическим океаном.

Дайте воздуха свежий поток!

Мне не жалко покинутой суши.

Даже вечером, теплым порой,

Замерзают горячие души.

Презумпция невиновности

Вечерняя электричка мчит пассажиров с окраины Буэнос-Айреса к центральному терминалу «Ретиро». За окнами проносятся однообразные рабочие кварталы, спортивные площадки, огороженные металлической сеткой, небольшие зеленые скверы. На станции «Сан-Мартин» в вагон заходят две девочки лет двенадцати-тринадцати. Руки и лица давно не мыты, одежда и обувь поношенные и грязные. По всему видно, что в школу они не ходят, время проводят на улице. Следом за ними в проходе появляется проводник в форме и со свистком на шее. Подходит к девочкам, которые уже уселись друг против друга в центре вагона.

— А ну-ка, быстренько встали и вышли из поезда! Я вас знаю, только и умеете, как по карманам шарить!

Одна из девочек недовольно дергает губами и глазами говорит своей подружке не двигаться с места.

— Пока не выйдете, состав не тронется с места, — продолжает проводник.

Проходит пять минут — девочки сидят, поезд стоит. Пассажиры начинают нервничать. Все устали после работы, хотят поскорее домой добраться. В дверях появляются двое полицейских:

— Девочки, выйдите, пожалуйста! — вежливо начинает один из них, молодой и коренастый.

— Но мы ничего плохого не сделали, почему мы должны выходить? — говорит девочка-лидер, смотря не на полицейского, а в лицо своей подруги.

— Я не знаю в чем дело, но проводник сказал, что вас надо высадить.

Начинаю себе представлять, как разовьется произвол: полицейские стащат девчонок с сидений и силой выставят прочь. Но этого, к счастью, не случается. Проходят еще десять минут. Народ в вагоне делится на две группы: одна ненавидит подростков за их упрямство, другая — им сочувствует.

— Девочки, имейте совесть! Пересядьте на другой поезд, чего вам стоит? Нельзя же допускать, чтобы из-за вас взрослые люди не могли вовремя приехать домой! — говорит с раздражением сеньора средних лет.

— Вы не имеете права просить их об этом! Никто не знает, что произошло на самом деле, — вступается за подростков юноша с лицом семинариста.

У одной из девочек по лицу текут слезы, которые она не утирает, а слизывает языком. Тут в спор включаются и другие пассажиры. Пока все с шумом переговариваются между собой, двери вагона закрываются, и электричка начинает медленно набирать скорость.

Смотрю на часы: опаздываю на важную встречу. Но меня это не расстраивает — я рада за девчонок.

А разве взрослые всегда должны быть правы только потому, что они взрослые?

(сентябрь, 2009)

Сорсаль

Это страшный рассказ, хотя и не на столько, чтобы на протяжении всего повествования ваше сердце учащенно билось, а тело дрожало бы как осиновый лист. У него только конец плохой.

Случилось это ровно год тому назад, в самом начале аргентинской весны, которая по сути своей мало отличается от аргентинской зимы. Разница лишь в том, что воздух становится теплее, а на деревьях распускаются листочки. Да и то только на тех, которые не вечнозеленые, а обыкновенные. Но есть у этого времени одна особенность, которая заставляет меня ждать его с особым нетерпением. И это не пресловутая влюбленность, что разгорается в сердце после таяния снегов в северных широтах. У меня совсем другое. Именно в сентябре, в первый весенний месяц южного полушария, за окнами моего дома начинает раздаваться пенье одной неизвестной мне птицы. Ее пение нельзя сравнить ни с одним, даже с соловьиным, который слышала в вечерних лесах Подмосковья. Это пение не просто череда трелей или посвистываний типа «фью-фью» или «ти-ти-ти», а мелодическая последовательность из двенадцати звуков различной высоты, которая вполне могла быть использована в каком-нибудь музыкальном произведении.

Каждую ночь, когда Буэнос-Айрес погружается в сон, и каждое утро, когда над городом начинает светлеть небо, я слышу эту песнь и извожусь желанием узнать, что же это за птица? К счастью, «на ловца и зверь бежит», и вот однажды, на рассвете, она прилетела ко мне на балкон. Пока гостья старательно выводила свою милую песенку, я рассматривала темно-серое оперение и оранжевую грудку. После этого смогла без труда найти ее изображение среди пернатых, обитающих в Южной Америке и узнать название. Звалась она — сорсаль.

Вскоре по делам службы мне нужно было поехать в небольшой поселок, расположенный в двухстах километрах от Буэнос-Айреса. Остановилась я у моих знакомых — сорокалетних Элиды и Мигеля, живущих в лесу неподалеку от автобусной станции. И был у них самый настоящий прирученный сорсаль! Не в клетке, а совсем-совсем вольный. Я долго восхищалась этим замечательным обстоятельством, предвкушая слушать пение птицы по ночам. Элиде же не терпелось продемонстрировать свою дружбу с птичкой. Сорсаль подлетал к ней на прищелкивание языком, садился на руки, потом слетал на землю и снова поднимался кверху.

— Видишь, как он меня любит? — спрашивала Элида, не скрывая собственного восторга.

Временами она нагибалась к земле, чтобы коснуться рукой маленького пернатого тельца. Казалось, что сорсалю это доставляло не меньшее удовольствие. Он кружил около хозяйки, садился ей то на плечи, то на голову.

— Хватит уже, Элида, — недовольно ворчал Мигель, — пойдемте лучше ужинать.

— Всегда ты так. Не даешь насладиться простой радостью! — с досадой отвечала жена, не отрываясь от любимого занятия.

— Ну ведь ты же не маленькая, чтобы играть. Вот клюнет тебя птица в глаз, тогда будешь знать!