Бесплатный фрагмент - Сокровища старого портфеля

Сокровища старого портфеля

(Историко-приключенческий детектив)

Книга1. Исчезнувший портфель

Часть 1. Странная находка

Пролог. Уездный город Ипатьевск, Сентябрь,1906

В это утро полицейский пристав Евсеев был не в духе. Вчера он допоздна засиделся в хорошей компании за картами в сочетании с большим количеством рябиновки, и то, что сегодня его вытащили из кровати в такую рань, хорошему настроению не способствовало. Однако дело было не пустячное: в номерах мадам Белькер обнаружили покойника. Причём офицера, поручика, да ещё и заколотого кинжалом в спину. Вся комната была перерыта, вещи разбросаны — очевидно, искали что-то ценное. То, что боевого, судя по наградам, офицера зарезали, словно барана, говорило, что убийца или убийцы были ему знакомы, и до последнего момента вели с ним вполне приятельскую беседу.

Прислуга показала, что господин поручик остановился в номерах за день до гибели, в вечер самого убийства что-то праздновал, было много гостей, и офицеров, и штатских, которые приходили и уходили в продолжение всего вечера. Его благородие отпустил кухарку и горничную, оставил только Гришку, крестьянского мальчика лет двенадцати, чтобы бегать, если понадобится, в соседний трактир, пожаловал ему двугривенный.

Кто гостил у господина поручика, мальчишка, конечно, не запомнил — несколько раз бегал в трактир, а потом было уже поздно, и он задремал в уголке прихожей. Но их благородие больше его не звали, он проспал до утра, а затем горничная, пришедшая прибрать в номере, обнаружила постояльца убитым и подняла крик. На счастье Евсеева, вскоре приехали военные следователи, снова всех допросили и отпустили, сказав, что делом будет заниматься военная прокуратура, чему господин квартальный был чрезвычайно рад.

Однако к этой радости примешивалась изрядная доля раздражения. Евсеев не понимал, за что убили обычного поручика, незнатного и небогатого, судя по простому, потёртому мундиру и грубым, не изнеженным рукам. И убили его не случайно, в стихийно возникшей пьяной ссоре. Удар был нанесён профессионалом, сзади, под левую лопатку, когда офицер сидел за столом и, очевидно, разговаривал с сообщником убийцы. И обыск в комнате проводился целенаправленно, не хаотично. Случайные воры оставляют совсем другие следы. Скорее всего, убийцы были среди гостей, а когда все разошлись, хотели о чём-то договориться с поручиком, но это им не удалось, и они его убили.

Впрочем, это только домыслы. Заниматься данным делом он не будет, значит, надо выкинуть всё из головы. Господин пристав зашёл в трактир Хорева, выкушал для поправки здоровья рюмочку горькой, закусил ломтиком тамбовского окорока и отправился по делам службы.

Глава 1. Одесса, июнь, 1907

Небольшой ресторанчик на Ришельевской был почти заполнен, хотя обеденное время ещё не наступило, едва перевалило за полдень. Сюда заходили закусить маклеры из близлежащих контор, мелкие чиновники, журналисты и другая подобная публика. Вошедший господин — высокий, стройный, с тонкими, закрученными вверх усами и цепким взглядом выразительных серых глаз на смуглом лице, производил впечатление военного человека, несмотря на светлый цивильный полотняный костюм.

Он внимательно оглядел зал и, приметивши в углу пустой столик, направился к нему, слегка припадая на левую, плохо слушавшуюся своего владельца, ногу. Проходя по залу, господин в светлом костюме неуклюже повернул влево, к намеченной цели, не удержался на непослушной ноге и толкнул сидящего в одиночестве невысокого, рыжеватого, плотного субъекта в круглых близоруких очках. Тот невольно дёрнулся, пролив водку из рюмки, поднятой для дальнейшего препровождения по назначению.

— Пёс вас подери, медведь эдакий, нельзя ли поосторожнее? — воскликнул он.

Высокий господин обернулся к нему, хотел было ответить, как подобает, но вдруг слегка отстранился и неуверенно произнёс:

— Савелий, ты, что ли? Савка?

Тот, кого назвали Савкой, наоборот, придвинулся поближе, поставил рюмку на стол, внимательно посмотрел в лицо высокому, и, опрокинув стул, кинулся к нему в объятия.

— Николка, Николка, негодяй ты эдакий, нашёлся! А я тебя разыскать пытался, писал в имение матушке твоей, Анне Леонтьевне! Ты пропал, она не отвечает, не знал, что и думать…

— Матушка моя померла перед самой войной, в девятьсот четвёртом, сразу после Рождества — неожиданный апоплексический удар…

— Прости, не знал… Царствие ей небесное. Да ты садись ко мне, сейчас коньячку шустовского закажем за встречу!

— А ты всё такой же! — улыбнулся Николай, присаживаясь за столик, отставив немного в сторону плохо сгибающуюся ногу. — С утра водочку пьёшь, а после готов коньячку добавить?

— Нет, только сегодня — отмечаю выход своего величайшего, интереснейшего фельетона, который перевернёт сознание наших граждан… Ну, традиция у меня такая, великие вехи рюмочкой-другой отмечать! Я ведь в «Одесских новостях» журналист не из последних! Ты давай, кончай цепляться, лучше о себе расскажи! До каких чинов дослужился?

— Да что рассказывать, я всю японскую войну прошёл, от начала до конца… Потом по госпиталям, по санаториям: восстанавливался, заново ходить учился, — он глазами показал на непослушную ногу, — а сейчас вот домой приехал, списывают меня из армии… Штабс-капитан в отставке Горчаков, к вашим услугам!

— Ранение? — понял Савелий. Затем подхватился и стал звать официанта.

— Ты погоди, Савка, не мельтеши, — остановил его друг, — по рюмочке закажи, не боле. Мне сегодня в военный департамент ещё надобно, по делам. Нехорошо, если от меня разить будет. Да и тебе довольно. Ты лучше пойди, отдохни, а вечером пообедаем с тобой в приличном месте, тогда и шустовского раздавим бутылочку, и поговорим толком.

— Вот ты какой, Николка, — притворно-печально произнёс журналист, — всё, как прежде, не даёшь спокойно выпить, да порадоваться! Ладно, ты где хоть остановился?

— В «Империале», номер двадцать семь.

— Ну, так я за тобой зайду часиков в восемь. А пока, извини, побегу, ещё надо кое-кого повидать.

— Беги, беги! А я тут позавтракаю, с твоего позволения!

* * *

Савелий заявился к нему в номер в начале девятого. Был гладко выбрит, трезв, рыжая шевелюра, насколько возможно, причёсана. Вместо грубых дешёвых кругляшей, на переносице гордо восседала изящная черепаховая оправа со слегка задымлёнными стёклами. Небрежно повязанный шёлковый галстук украшала булавка с конской головой и рубинами. В руке он держал элегантную трость с костяным набалдашником в виде той же лошадиной головы.

— Савелий, ты ли это? — воскликнул поражённый Николай.

— Нет, сударь, это не я, — гнусавым голосом опереточного аристократа возвестил Савелий. — Перед вами граф (у него получилось — «пегед вами ггаф») Сэвили де Круа. С кем имею честь?

— Ах ты, Савка. Ах, чертяка! Всё такой же, всё прежний! Как же я рад тебя видеть!

Они вновь обнялись, троекратно, по-русски расцеловались. Затем Николай быстро взял Савелия под руку и решительно направился к выходу.

— Всё, дружище, немедленно едем кутить! Нас ждёт шустовский коньяк, омары и прочие радости, как в былые времена!

— Ну, в былые времена мы больше на очищенную налегали, да вместо омаров «Одесскую» колбасу кушать изволили! — улыбнулся Савелий.

Перешучиваясь и смеясь, они вышли на улицу, где Николай хотел кликнуть извозчика, но Савелий его остановил:

— Зачем? Пойдём в ресторан «Печескаго», тут два шага!

— Ну, веди, а то я, признаться, подзабыл, где тут что!

* * *

— Так ты теперь у нас светило журналистики? — за столиком в углу царила атмосфера безмятежной расслабленности. Бутылка коньяку почти опустела. До этого они перебрали всех знакомых и родственников — кто и где сейчас живёт, чем занимается. Обсудили февральский голод, роспуск Второй Думы и выступление Столыпина, другие важные события.

Говорили и о Портсмутском мире. Николай высказывался по-военному, довольно резко — обвинял правительство в слабоволии и больших уступках японцам. Савелий дипломатично возражал, что здесь, напротив, имела место твёрдая, принципиальная позиция Государя — никаких контрибуций и территориальных уступок! Ведь Россия никогда за всю свою историю, никому не платила контрибуций! И, если бы не уступчивость Витте, то и часть Сахалина не отдали бы!

Однако спора не получалось — оба давно не виделись, их связывала многолетняя дружба, которую никто не желал расшатывать политическими разногласиями. Но тема недавней войны была поднята, и дальнейший разговор далеко от неё не отходил. А вскоре Николай спросил, не хочет ли его друг услышать одну необычайную историю, произошедшую с ним на войне.

— Я ведь, как приехал в Одессу, всё хотел тебя найти — никому больше эту историю не доверишь, а ты журналист, писатель, может, что посоветуешь.

— Ну, «писатель», это ты загнул, я газетчик, не беллетрист. Но послушаю тебя с интересом.

— Слушай тогда. Может, и вправду, подскажешь чего…

Глава 2. Одесса, июнь, 1907

— Случилось это летом 1904-го года, уже после поражения на Ялу, но до Ляояна. Хаос, отступление, атаки, контратаки… Однажды мы неожиданным ударом захватили небольшой маньчжурский городишко Дуйшинь. Разгромили оборону и рано утром ворвались в него. Японцы никак не ожидали нашей атаки, накануне их разведка донесла, что мы отступили и о нападении не помышляем. Всё так и было, но к нам неожиданно прорвалась казачья сотня под командованием есаула Богатько. И решил наш командир, капитан Рыжов, Царствие ему Небесное, внезапно ударить по этому городишке — там был японский штаб.

Мы пронеслись по улицам, стреляя и рубя выскакивающих навстречу японцев, не давая им опомниться и сосредоточиться. Охрана штаба защищалась с ожесточением смертников, но мы просто смяли их на кураже и ворвались в здание. Скоро всё было кончено. В плен японские офицеры не сдавались, а поэтому все были убиты. Когда хотели захватить одного легкораненого лейтенанта, он вытащил длинный нож и вспорол себе живот. Нет, что ни говори, как противники, японцы вызывали уважение.

Да, так вот. Среди убитых японских офицеров был один европеец лет тридцати пяти. Одетый в хороший дорожный костюм, ухоженный, явно штатский. Он лежал возле входа, очевидно, только приехал, но чья-то пуля остановила его на полдороге. Около него валялся дорогой кожаный портфель с секретным замком. Мы быстро пособирали все документы, карты и прочее, что нашли на столе и в сейфе, и поспешили обратно: сил у нас было мало, мы взяли стремительностью, натиском, но понимали, что когда японцы опомнятся и навалятся на наш маленький отряд, нам несдобровать.

Мне было очень интересно узнать, кто этот убитый европеец в дорожном костюме. Почему он оказался в японском штабе? Пленный? Вряд ли: во-первых, он был слишком ухожен, а во-вторых, откуда у них такой пленник? Он явно не был русским, скорее европейцем или американцем. Я подхватил его портфель, полагая, что там находятся важные бумаги, и мы, вскочив на своих коней, ринулись обратно.

Все захваченные документы, в том числе и кожаный портфель, мы передали нашему командиру. Оперативные карты он оставил у себя, а остальное собирался доставить в штаб полка, но не успел. В тот же день японцы начали неистовые атаки на наши позиции. Мы ничего не могли понять — наш полк занимал крохотную деревушку, не имеющую никакого стратегического значения. И всё же японцы атаковали нас с каким-то непонятным упорством — шли в атаку за атакой, теряя множество своих солдат, но неуклонно продвигались вперёд.

Многие наши оказались убиты, погиб и капитан Рыжов. Тогда я, как старший по званию, приказал отходить назад, к своим. Мы с огромным трудом оторвались от наседавших японцев, и то, благодаря выдвинувшимся навстречу нашим частям, привлечённым необычной стрельбой.

В общем, Савка, во всём этом хаосе я чудом уберёг тот портфель. Пытался несколько раз выяснить, что с остальными документами, хотел заинтересовать штабных рассказом о таинственном иностранце, об его портфеле. Но от меня все отмахивались. Готовилось контрнаступление на совершенно другом направлении, никому не было дела до каких-то портфелей с цивильными письмами. Да-да, я вскрыл его и рассмотрел содержимое, когда никого рядом не было. Там находилось множество бумаг, каких-то писем на немецком языке, которого я не знал, но это были явно не военные документы. Ещё там имелся конверт с Северо-Американскими долларами и завёрнутая в пергамент изящная коробочка с небольшой фигуркой то ли Будды, то ли другого восточного божества. Из какого-то драгоценного дерева — гладкого, с тёмными разводами, источавшего, несмотря на явную древность, почти неуловимый аромат.

Я забросил этот портфель в свои вещи и стал забывать о нём. Никому он оказался не нужен, все были в нервическом движении: в должность вступал новый командир полка, молодой, честолюбивый; он готовился атаковать, и ему совсем не хотелось напоминаний о разгроме нашего отряда. Почему я просто не выкинул портфель? Не знаю… Мне казалось, что его содержимое таит какую-то загадку.

— Постой, постой! — Савелий, до этого внимательно слушавший друга, встрепенулся. — А много там было денег?

— Трудно сказать, я их не считал, да и не знаю я эти деньги. Только по надписям и определил, что американские. Их было не очень много, разные, мелких номиналов, но имелось там две банкноты по тысяче.

— По тысяче? — журналист был очень удивлён, — Первый раз слышу о таких крупных банкнотах!

— Да я в этом и не разбираюсь, просто обратил внимание на них, потому что… ну, не знаю, тысяча в любом случае — редкость!

— Ладно, и что же дальше?

— А дальше, дружище, я почти забыл об этом портфеле. Война, знаешь ли. Сегодня атакуем, завтра отступаем. Но скоро снова вспомнил о нём. Наш полк отвели в тыл, мы разбили палаточный лагерь и ждали, когда нас укомплектуют и вновь отправят на передовую. В полк пришли новые офицеры, разные среди них были. Но вот одного я запомнил очень хорошо. Остзейский немец, штабс-капитан барон Генрих фон Штальке. Типичная немчура — расчётливый, педантичный, холодный. Никогда голову не теряет, не злится, голос не повышает. Но что мне странным показалось, очень он интересовался тем нашим рейдом с захватом японского штаба. Сначала я вроде даже обрадовался — такой слушатель благодарный, всё восхищался нашей храбростью, расспрашивал, что да как. Тогда из офицеров, в том налёте участвовавших, в полку только я, поручик Ковальчук, да Митя Мартынов остались. Прочие, кто раненый в тыл уехал, кто, как есаул Богатько в свои казачьи полки вернулся.

Вот он и крутился около нас, всё интересно ему было, что да как. Тут у меня и проснулись подозрения. Никто раньше ничем не интересовался, а тут все вопросы вокруг да около. А потом меня словно озарило: он же немец, а в портфеле там письма и документы на немецком! Но откуда он вообще про это узнал, что документы какие-то были?

В общем, решил я эту загадку прояснить. Не то любопытно, что остзейский барон свои какие-то фамильные письма разыскивает, а то, почему их этот американец в японский штаб привёз!

— А с чего ты решил, что он именно американец? Он паспорт при себе держал? — быстро возразил Савелий, глаза его блестели.

Николай рассмеялся слегка принуждённо:

— Ну Савка, ну писака! Не скроешься от тебя… Ты прав, я кроме портфеля, грешным делом, в карман к нему залез, да портмоне вытащил — сильно хотел узнать, что это за птица.

— И как, узнал? — Савелий откинулся на стул, довольно улыбаясь и крутя в руках рюмку с коньяком.

— Узнал, не узнал, — недовольно проворчал Николай, неодобрительно глядя на улыбающегося журналиста, — была там бумажка, по-английски писанная, что, мол, предъявитель сего, некий Джек Смит из Нью-Йорка, представитель какой-то там фирмы. Я ведь по-английски неплохо знаю, не то, что по-немецки!

— А там так и было — Джек Смит?

— Ну да. Я хорошо запомнил, мне ещё странным показалось, имя такое, хрестоматийное, что ли…

— Вот и я о том же. Наверное, ему эту бумажку перед выездом в Маньчжурию сделали. Как же, Джек Смит! Впрочем, это пока — побоку, ты лучше расскажи, что там дальше было!

— А дальше, Савка, всё плохо было, — помрачнел Николай, — как-то вечером, после винта с обычной сопутствующей выпивкой, мы в очередной раз трепались с фон Штальке, и опять про рейд вспомнили, и снова портфель этот упомянули. А Митя вдруг возьми и скажи: «Помню, мол, был такой портфель, я его недавно нашёл и спрятал, а где спрятал, никто кроме меня не знает!». Я, было, удивился, что он там видел, и где спрятал, а потом понял, что Митя просто выделывается перед этим фон Штальке, да и перед остальными офицерами. Он самым младшим был, мальчишка совсем, прапорщик (1), а этот — штабс-капитан, как и я, бравый офицер и всё такое. Ну, и выпили мы, как обычно. Нам-то ничего, хоть немедля в атаку, а Митеньку понесло. Начал руками размахивать, твердить, что прямо сейчас портфель этот достанет, а завтра господину полковнику предъявит. И действительно, куда-то отправился, пошумел немного, мы даже хотели за ним пойти, утихомирить да спать уложить: война ведь, хоть и не на передовой, но всё же…

Мы тоже вскоре разошлись, посмеиваясь над юным прапорщиком, и собираясь улечься спать. До сих пор не понимаю, что меня толкнуло свернуть туда, где была Митина палатка. Какая-то тревога царапала изнутри. Всплывали в памяти эти странные разговоры, постоянное напоминание о таинственном портфеле, явный интерес к нему фон Штальке и глупая Митина бравада.

К сожалению, тревога моя оказалась не напрасной. А хуже всего — я опоздал! В Митиной палатке всё было перевёрнуто вверх дном, а сам он убит — заколот штыком. Штабс-капитан фон Штальке исчез без следа. Наутро был получен приказ о начале контрнаступления, никто не стал ничего расследовать, всё списали на пьяную ссору.

Были отчаянные сражения, мы то бросались вперёд, то отступали. Много чего происходило там, в Маньчжурии — война, сам понимаешь. Потом были Мукден и Цусима, а летом наш полк попал в такую переделку, что до сих пор с дрожью вспоминаю. Там я и был ранен — шимоза (2), будь она неладна! Перед отправкой в госпиталь упаковал портфель в несколько слоёв бумаги и отдал на хранение своему ординарцу, Ивану Слепченко. Он тоже был ранен, но не так сильно, поэтому отправлялся прямо домой. Это преданный мне человек, очень надёжный — я как-то его, раненого, на себе вытащил, и он это помнил. Взял у него адрес и велел хорошенько хранить свёрток, не вскрывая и никому не показывая.

Воля твоя, но скрывает он в себе что-то необычное. Американец привёз его в японский штаб, русский офицер увёз оттуда. Тут же японцы обрушили все свои силы на маленький отряд, не занимавший никакого стратегически важного положения. Не затем ли, чтобы вновь завладеть им? Далее — остзейский немец убивает мальчишку-офицера, который намекает, что он якобы обладает этим портфелем. А в портфеле — какие-то непонятные немецкие письма, странные американские деньги и таинственная фигурка восточного божка!

— Да уж, прелюбопытная история, — Савелий приподнял свою рюмку, выпил и, слегка морщась, закусил долькой лимона, — и где же этот портфель, у твоего ординарца?

— Да, он написал мне, что спрятал его надёжно, ждёт, когда я за ним приеду.

— А далеко он обитает, этот Слепченко?

— В Крыму, в небольшом городке на побережье около Керчи…

— Ты уверен, что до него не доберутся? Наш барон, или ещё кто?

— Не думаю, Савка. Тут вот какое дело… — Николай достал из портмоне клочок бумаги, передал его другу, — три дня назад мне подбросили эту записку, почитай…

Савелий развернул бумажку, приблизил к глазам. Почерк был твёрдый, резкий, слегка угловатый. «Милостивый государь! Мы знаем, что Вы обладаете неким портфелем, содержимое которого безразлично для Вас, но весьма интересно нам. Если пожелаете расстаться с ним к нашей обоюдной пользе, мы готовы выплатить за его содержимое десять тысяч рублей. В случае согласия с нашим предложением, ждём Вас три дня, начиная с завтрашнего, в десять утра в кафе „Фанкони“ для дальнейших переговоров. К Вам подойдут».

— Как видишь, они думают, что портфель у меня.

— Не обязательно, — быстро возразил Савелий, — они могут предлагать такие сделки тем из офицеров, кто имел отношение к этому налёту на японский штаб. Так ты хочешь, чтобы я помог расследовать тебе это любопытное дело?

— Не только хочу, Савка, но и прошу тебя об этом!

— Ладно, договорились. Тогда ты завтра с утра, на свежую голову, нарисуй мне всё, что ты там видел в этом портфеле — статуэтку, банкноты, и портреты тоже — всё что помнишь и считаешь важным. А я загляну к тебе ближе к вечеру, попробуем разобраться, что к чему!

Они выпили ещё по чашке кофею, посидели немного и разъехались по домам.

Глава 3. Одесса, июнь, 1907

Следующим вечером Савка заявился в номер к Николаю и сходу потребовал рисунки. Уважительно поцокал языком, разглядывая аккуратно выполненные, чёткие картинки.

— Талант! — вздохнул он, — Рембрандт!

На первом листочке красовалось несколько эскизов различных банкнот. И если мелкие номиналы были выполнены небрежно, скорее, как наброски, то тысячная купюра отличалась довольно-таки подробно выписанными деталями. Слева, в овальной рамке — портрет бородатого военного в профиль, скорее всего, генерала. Находящиеся в середине указания номинала и страны, были нанесены более эскизно, очевидно, не так хорошо отложились в памяти. Почти всю обратную сторону занимали цифры: единица и три нуля, расписанные вертикальными волнистыми линиями.

Следующий лист был покрыт набросками каких-то цветов и рыцарских доспехов, а верхнюю его часть украшал портрет офицера: надменное, холёное, чуть вытянутое лицо, редкие волосы тщательно приглажены, под прямым, с горбинкой, носом — рыжеватые усы.

Третий лист содержал тщательно выполненные рисунки той самой статуэтки восточного божка, а также коробочки, в которой она находилась, скорее даже — шкатулки. Савелий полюбовался прекрасно выполненными изображениями, затем положил их на стол и спросил:

— Ну, с банкнотами и статуэткой всё понятно, офицер этот — явно фон Штальке, а вот что это за цветы и доспехи?

— Это рисунки, украшавшие листы, на которых были написаны письма — те, что я не смог разобрать.

— И что, они были на бумаге изначально, или тот, кто это писал, украшал текст рисунками, как Пушкин?

— Ты знаешь, я припоминаю сейчас, листочки там были разные. Вот эти рисунки — да, они нанесены на более современной почтовой бумаге. Но там ещё были какие-то древние пожелтевшие листы. Некоторые — без всяких украшений, а некоторые — вроде даже с печатями… Я же говорю, пару раз только осматривал содержимое, да и то, больше всего меня статуэтка заинтересовала, потом эти деньги, особенно крупные. Ну, а письма — в последнюю очередь, тем более, я в них не понял ничего.

— Ладно, давай тогда так. Отдыхай, делай визиты, управляйся с делами, а попутно вспоминай всё, что с этой историей связано, да записывай. А я пока справки наведу, в Публичной библиотеке посижу, с людьми поговорю. Тут дело и впрямь непростое, а тебе мелькать не стоит, за тобой и следить могут, — заметив его возмущённый жест, Савелий мягко уточнил: — ты, Николаша, со мной не спорь, я по своим газетным делам с какой только шушерой не общаюсь, знаю, что говорю. Ты человек военный, прямой, а я хитрая журнальная крыса, всё больше по закоулкам… Ладно, денька через два-три нагряну. У меня ведь ещё своя работа есть, никто её не отменял! Если заинтересую главного этим делом, оформлю, как редакторское задание, тогда будет полегче.

* * *

Савелий пропадал четыре дня. Вначале Николай действительно занимался обычными делами. Навестил нескольких знакомых, ещё раз побывал в военном Департаменте, погулял по городу. На третий день пробовал звонить в редакцию «Одесских новостей», спрашивать Савелия. Разумеется, никто ничего не знал, да и не особо хотел разговаривать. Наконец, вечером третьего дня ему передали записку: «Завтра непременно будь у себя в пять пополудни. Есть новости. С.»

На следующий день ровно в пять, в дверь номера постучали. Николай открыл и уставился на странного человека явно еврейского типа: тёмная, с проседью, борода, чёрный длиннополый лапсердак, чёрная же шляпа с широкими полями, из-под которой выбивались курчавые пейсы, в руке — потёртый саквояж. Странный еврей живо просочился в номер и озабоченно пробормотал сильно картавя:

— И шо, ви таки не будете закрывать эту дверь? Ви хотите, чтоб уся гостиница видела Изю Гольдмана заходить к русскому офицеру делать свой маленький гешефт?

— Какой гешефт? — оторопел Николай.

— Нормальный еврейский гешефт! — сказал гость обыкновенным голосом, снимая шляпу с пейсами и открывая знакомую рыжую шевелюру. — Закрой уже, в конце концов, дверь. А заодно и рот! — Савка коротко усмехнулся.

— Чтоб тебя! — Николай закрыл, наконец, дверь и мрачно уставился на друга, — Что это ещё за маскарад?

— А то, мой дорогой, что дело это гораздо серьёзнее, чем ты думаешь! Подозреваю, что за мной могли следить, вот я и замаскировался, чтоб никто на тебя раньше времени не вышел! Портфельчик-то твой, оказывается, преинтересная штучка!

— Давай уже, рассказывай, — по-прежнему неприветливо буркнул Николай, — не тяни! И бородёнку свою можешь отодрать.

— То-то, не тяни… Ну, задал ты мне задачку, Николка! А заодно и себе. Я тут порылся по библиотекам, поговорил с людьми, намёками, конечно, поговорил. Таинственная штука — твоя статуэтка.

Как известно, буддизм в Японии — самая распространённая религия. Одна из её особенностей состоит в разделении на множество школ и учений. Для одних главное — это ритуалы, для других — философские размышления, для третьих — медитация и так далее. Одни школы были популярны среди монахов, другие — среди учёных, иные — среди самураев. Эта фигурка древняя и имеет отношение не только к монахам, но и к правителям. Судя по твоему рисунку, на шкатулке были изображены какие-то иероглифы. Конечно, правильно запомнить и затем нарисовать их ты не смог, а это бы значительно облегчило нашу задачу.

Скорее всего, эта фигурка имела для японцев ритуальное значение. Может, они собирались использовать её, как некий защитный талисман, а может, с её помощью хотели одержать победу или поднять боевой дух. И, похоже, что это не просто фигурка. Я всего не запомнил, господин учёный увлёкся и начал оперировать такими терминами, которые даже я со своей профессиональной журналистской памятью не запомнил. Но там шла речь о неких древних школах буддизма, таинственных монастырях, затерянных в горах… Последователи Будды не занимаются стяжанием сокровищ — речь, очевидно, идёт о чём-то мистическом. В общем, не думаю, что военные планировали её использовать, как материальную ценность, это не в японском характере. А профессор очень просил, если у нас будет эта фигурка, обязательно прийти к нему, тогда он сможет рассказать о ней более подробно.

Вот что тут явно материальное, так это банкноты. Я показал твои рисунки одному коллекционеру — специалисту по бумажным деньгам, бонам. И он рассказал, что в Северо-Американских Соединённых Штатах в прошлом веке ещё существовала сложная система эмиссии, каждый банк выпускал кредитные билеты самостоятельно, все они отличались друг от друга цветом, размером, рисунком, номиналом. Чаще всего это были почти ничем не обеспеченные бумажки, быстро терявшие стоимость. Однако если заказ на выпуск бумажных денег исходил от американского правительства, то такие деньги обменивались на золото и серебро, поэтому ценились высоко. В основном на твоих рисунках изображены банкноты периода 1860—1890–х годов. Мелкие номиналы, скорее всего относятся к разным банкам, и особой ценности не представляют, хотя, что-то определённое он мог бы сказать, только подержав эти купюры в руках. А вот «тысячники» могут быть интересны. Это совсем недавний выпуск, 1891-го года. Их отпечатали небольшим тиражом, по заказу американского правительства. Появление этих банкнот, свободно обмениваемых на золото, сильно подрывало золотой резерв банков, ведь номинал был высок и запас драгоценного металла быстро истощался. Банки стали изымать эти купюры из обращения, поэтому их оборот начал резко сокращаться. Кстати, они получили прозвище «Большие арбузы» — из-за вертикальных чёрных линий на зелёных нулях.

Вряд ли они представляют какую-то коллекционную ценность, но в любом случае, их можно поменять на золото по номиналу, а это уже немало. Разумеется, немало — в масштабе частного лица, а не в масштабе японских военных, бросивших ради них на убой целый полк.

Меньше всего мне удалось узнать о твоих таинственных письмах. Идти к кому-то с одними беглыми рисунками, которые ты запомнил, и даже не зная толком языка этих писем, я просто постеснялся. Кстати, а ты уверен, что это был именно немецкий?

— Ну, я так думаю, — неуверенно пожал плечами Николай, — там ещё буквы были, ну совсем германские, что ли… Ну, вот такие, — он притянул к себе листок и быстро нарисовал большую букву «G», угловатую, удлинённую, со всякими завитушками…

— Были, конечно, были, — усмехнулся Савка. Это называется «готическое письмо», оно характерно, конечно, для немецкого языка, но в древности употреблялось и для латыни, а потом и в других североевропейских странах: Франции, Британии, Швеции, Голландии. Между прочим, голландский и шведский языки очень похожи на немецкий! Но из-за твоего фон Штальке примем рабочую версию, что это всё же немецкий.

— И что следует из этой твоей рабочей версии?

— Да ничего, — Савелий покачал головой, — слишком мало мне известно. Надо самому почитать эти письма. В общем, Николка, если хочешь что-то понять в этом деле, нужно забирать твой портфель и копать дальше. Ты пусти слух, что тебе наследство вышло, и уехать придётся срочно, только не говори, куда! А сам быстренько за портфелем!

Глава 4. Крым, август-октябрь, 1907

Поездка Николая в Крым не принесла неожиданностей. Бывший ординарец Слепченко находился в добром здравии и был доволен жизнью. Передал портфель, на вопросы о том, не приезжал ли кто, не спрашивал ли про него, не интересовался ли портфелем, весело отвечал:

— Никак нет, ваш-бродь, усё тихо!

Николай погостил у Ивана несколько дней, вышел пару раз с ним в море на рыбалку и остро думал, как отблагодарить своего бывшего подчинённого. Но вскоре понял, что честному парню совершенно довольно того внимания, которое оказывают соседи и родственники — далеко не к каждому из них приезжал в гости его благородие штабс-капитан, герой войны, с боевыми ранами. На третий день Горчаков перебрался в керченскую гостиницу, где снял номер из двух смежных комнат и стал ожидать приезда Савелия.

На этот раз Савка ввалился к нему в своём обычном виде, под вечер. Едва умывшись с дороги, потребовал портфель «для осмотра и потрошения». Бережно взял в руки, оглядел со всех сторон, покачал неодобрительно головой: «Не мог аккуратнее разре́зать, медведь нетерпеливый!». Наконец, открыл его и начал вытаскивать содержимое. Покрутил в пальцах изящную шкатулку, полюбовался на рисунки, достал саму статуэтку. Бережно поднёс к глазам, рассмотрел со всех сторон.

— Очень любопытная вещь, очень! От неё так и веет древностью, мистикой, тайной! Не удивлюсь, если именно за ней тогда бросились японцы! Не удивлюсь… — он с сожалением спрятал статуэтку обратно в шкатулку, отложил в сторону.

— А теперь — письма, таинственные немецкие… ну да, точно немецкие письма, — Савелий хватал листочки, жадно вчитывался в них, откладывал в сторону, брался за следующие, — так-так… оч-чень любопытно, только какой идиот их так безбожно перемешал? — поднял глаза на Николая, хмыкнул: — Ну, извини, не идиот! Понимаю, ты спешил, не до того было, а мне теперь их раскладывать по порядку! Это притом, что номера страниц как-то забыли проставить… В общем, тоже интересная история, похоже тут не зря твой фон Штальке крутился! В двух словах, здесь переписка по некоему древнему наследственному делу, ещё с прошлого века! Какие-то земли, за́мок, рыцарские сокровища, привезённые из крестовых походов. Мне надо посидеть с этими письмами, разобраться, почитать внимательно.

Напоследок Савелий вытащил не очень толстый конверт, достал небольшую пачку разношёрстных банкнот. Разбросал их веером по столу, потом поднял, принялся внимательно разглядывать.

— Лукавый их разберёт! — с досадой бросил он банкноты обратно на стол, — Тут разновидностей — море! Надо показать их тому профессору, специалисту по бонам, а то я не пойму, зачем их столько, разных! Ладно, ты давай иди спать, а я посижу ещё, поразбираю переписку эту, почитаю… Завтра мне в дорогу не рано, успею выспаться!

— А куда ты поедешь? И что делать мне?

— Тебе, Николка, надо продолжать крутиться здесь, делать вид, что всё ещё занимаешься наследством. Из тебя актёр, конечно, никакой, ты толком даже ни переодеться не сможешь, ни следы запутать. А так, ничего, крутись себе на людях и всё. А я, уж извини, портфельчик твой с собой прихвачу, буду расследовать дальше. Надеюсь, ты мне доверяешь?

— Что ты несёшь, Савка, чёрт такой! Чтоб я тебе да не доверял! — возмутился Николай.

— Ну, то и хорошо, что доверяешь… Только знаешь, больше так меня не называй, да и сам тоже, не очень…

— То-то я смотрю… — прищурился Николай, раньше ты через слово, всё чё… м-м, ну в общем, это… А сейчас только «пёс» да «лукавый»!

— Заметил? — улыбнулся Савелий, — Это я с прошлого года. Пришлось мне тогда по газетным делишкам в городе Кронштадте побывать. Дрянной городишко, доложу тебе. Босяки, пьянь, рвань. Вечером далеко от гостиницы не отходи, запросто голову проломить могут. А мне-то как раз и надо не по центральным улицам рыскать, а по таким именно притонам. В Одессе-то я почти всех босяков знаю, в Питере тоже многие знакомы, а здесь как-то не очень мне уютно.

Ну, повидался с кем надо, спешу к себе, а тут гляжу, навстречу мне толпа движется. Странная толпа, замечу. Вроде босяки, идут нельзя сказать, что спокойно, шумят, руками размахивают. Но всё это совсем беззлобно что ли, наоборот, даже восторженно. Впереди батюшка идёт: обычный такой, не помпезный, худощавый, в одной ряске лёгонькой и… босиком! На улице март-месяц, между прочим, грязно, холодно, мокро. А он идёт себе, словно в сапогах и в шубе, да улыбается так радостно, светло.

Поравнялись они со мной, а я стою, смотрю на него, словно заколдованный, уж больно чудна́я картина получается. Тут он со своей свитой около меня останавливается и ласково так говорит, словно давнему знакомцу:

— Что, Савелий, чудно́ тебе?

— Чудно́, — говорю, — батюшка!

— А ты не чудись, я одежду да сапоги вот этим людям отдал, они им нужнее, а мне Господь ещё даст. Ты бы тоже пожертвовал что-нибудь, глядишь, и тебе Бог бы помог. А то ты всё для себя, да для врага стараешься!

— Какого врага? — не понимаю.

— А того самого, который у тебя всё знает, да всех побирает! Не поминай его больше, тогда тебе лучше будет!

Не помню сам, как портмоне вытащил и давай раздавать деньги налево и направо. А священник стоит, улыбается, смотрит на это всё действо. Затем кивнул мне, благословил и пошёл дальше со всей этой толпой босяцкой.

Не поверишь, Николка, с той поры язык не поворачивается эти слова произносить, будто останавливает какая-то сила. Даже, если слышу подобное, вздрагиваю. А дела мои после этого и впрямь в гору пошли, и гонорары мне повысили, и темы пришли интересные…

* * *

Утром Николай проснулся рано и, едва одевшись и умывши лицо, принялся в нетерпении прохаживаться по комнате, часто подходя к Савкиной двери — слушать, не проснулся ли?

Подходил к столу, доставал то статуэтку, то конверт с банкнотами. Перебирал их, рассматривал, в досаде бросал обратно и снова принимался топтаться под дверью, припадая на раненую ногу.

Наконец, около десяти часов, дверь отворилась и мрачный, не выспавшийся Савелий появился в комнате Николая.

— Ну что тебе неймётся-то, леший? — хмуро спросил он. — Я всю ночь в этих письмах ковырялся, под утро только задремал, а тут ты давай под дверью топтаться, вздыхать, стульями греметь! И что ты у нас такой нетерпеливый? Поспал бы лучше с утра!

— Не могу я спать, и так полночи проворочался, всё думал, что там, в этих бумагах? А тебя я знаю: буркнешь два слова и умчишься, оставив меня тут во мраке неведения. Вот и караулю с утра…

— Ладно, не топчись без толку, иди лучше, самовар организуй, а я умоюсь, в порядок себя приведу; за чаем и поговорим.

Вскоре друзья сидели за столом. Савелий говорил негромко, словно опасаясь, что их подслушивают, без своих обычных шуточек, поглядывая при этом на Николая внимательно и изучающе.

— Так вот, Николка, прелюбопытная штука с этими письмами выходит. Не буду нагружать твой корабль грузом ненужных подробностей, но в двух словах, история такова. Есть в Германии замок Шлосс Шварцштайн — язык сломать можно, не так ли? А между тем — это красивое романтическое имя: Замок Чёрного камня. И владеет с 1872-го года этим замком некий барон Отто фон Вальц. Именно в этом году закончилась долгая тяжба фон Вальца с другим немецким дворянином, также претендовавшим на этот замок, назовём его пока просто Клаусом. Когда-то у них были общие предки, этот замок принадлежал их далёкому прапрапрадеду, потом пути этих родов разошлись, они оказались в разных придворных партиях и постепенно стали непримиримыми врагами.

На протяжении многих лет эти дворянские фамилии вели тяжбу за родовое гнездо. Но замок всегда принадлежал фон Вальцам, как более близким потомкам первых владельцев. Тогдашний глава их рода, Курт фон Вальц, то ли не успел составить завещание, то ли оно затерялось, то ли его выкрали. В этом случае замок доставался прямому наследнику, этому самому Отто. Клаус, глава конкурирующего рода, претендующий на замок, пытался доказать неправомерность такого решения, ссылался на свидетелей, видевших завещание Курта, составленное в его пользу, в обход своего родственника.

Конечно, ему никто не поверил, ведь самого завещания не было, да и с какой стати Курт составил бы его в пользу своего врага? В общем, замок остался за фон Вальцами. Он расположен в плодородной долине, к нему прилагаются земли, виноградники, сады. А кроме того, по слухам, где-то среди многочисленных комнат и подвалов замка, спрятаны ценности, награбленные общими предками этих дворян во время крестовых походов.

А в твоём портфеле, Николаша, есть то самое пропавшее завещание, и в нём, действительно, указана другая фамилия, не фон Вальц. Больше того, там есть бумаги, объясняющие это странное решение — доказательства того, что Курт фон Вальц был замешан в каких-то тёмных делах на стороне врагов правящей династии Гогенцоллернов. Очевидно, он сговорился с Клаусом о том, что завещает ему тот самый замок Чёрного Камня в обмен на компрометирующие бумаги, которые могли сильно повредить и ему и его потомкам. Если бы им дали ход, фон Вальцы могли лишиться и этого замка, и другого имущества, и репутации.

Я не знаю, что там произошло, почему все документы оказались в этом портфеле. Но есть одна очень любопытная деталь: фамилия того самого Клауса — фон Штальке!

— Вот это да! — Николай приподнялся на стуле, — Ловко, ничего не скажешь! Теперь понятно, зачем штабс-капитан так охотился за этим портфелем! — он помолчал, а затем осторожно спросил Савелия: — Слушай, друг Савка, неужели там это всё так складно было описано? Прямо сочинение сэра Р. Л. Стивенсона!

— Ты забываешь, мой дорогой, что я — журналист, мастер пера! Просто свёл воедино всё, что мне удалось там найти, вот и получился такой «Замок сокровищ»! Теперь смотри: каким-то образом этот портфель с документами попадает в руки того самого Джека Смита, которого убили в японском штабе. Может, он был его владельцем, а может, просто курьером, это не важно. Статуэтка Будды, очевидно, предназначалась в подарок японцам, кроме того, они должны были получить хорошую долю от фон Штальке. Каким-то образом они рассчитывали с ним встретиться и передать портфель с бумагами, ведь он вскоре прибыл в те края. А конверт с деньгами… Не знаю, может, он также служил платой японцам, а может, это были дорожные расходы.

— Эх ты, мастер пера, — покачал головой Николай, — навертел тут сюжета! Ну какого чё… то есть, лешего нашему Смиту понадобилось тащить этот портфель на войну, да ещё и к японцам! Гораздо проще было найти этого фон Штальке в Риге или в Петербурге и спокойно уладить все дела!

— Ну, не знаю, может, не успели, война началась…

— Так и привёз бы сразу ему, на наши позиции!

— Не знаю, Николка, не знаю… что-то тут ещё кроется, но что? Ты мне лучше скажи: как ты собираешься с этими документами поступать? Это всё, конечно, очень интересно, но какой тебе профит от всего этого?

— Причём тут профит? Я тебе не купец какой-то там гильдии, чтоб везде профит искать! Поймать этого фон Штальке и в суд его — пусть ответит за убийство Мити Мартынова да за то, что с японцами снюхался!

— А ты сможешь это доказать? Кто будет, какой суд, разбираться в этой давней, да ещё и фронтовой истории?

— Не знаю, может, ты и прав. Тогда я его просто застрелю!

— И пойдёшь на каторгу! А то и того — убийство офицера, военно-полевой суд… и расстрел в двадцать четыре часа. Оно тебе надо?

— А ты что предлагаешь, стратег? — хмуро спросил Николай.

— А вот то и предлагаю! Сколько, говоришь, тебе тогда посулили… ну, в записке этой? Десять тысяч?

— Да, десять. Но ты же не думаешь, что я соглашусь взять деньги у этого негодяя? Тогда надо просто отнести этот портфель в полицию, пусть они там сами разбираются!

— Слушай, друг мой, а для чего ты всю эту историю затевал? Просто узнать, что там за портфельчик притащили американцы японцам для остзейского барона? Зачем мне рассказывал? Зачем мы с места сорвались, торчим здесь, в Ната Пинкертона играем? Чтоб господину полицмейстеру подарочек преподнести? А вот скажи, у тебя какой пенсион от Военного ведомства? Молчишь? Ты за сколько лет десять тысяч накопить сможешь? А если их в дело пустить, безбедно жить будешь! Да ещё и выигрышных билетов прикупишь!

— Я у негодяя денег не возьму! Лучше сожгу этот портфель, и все дела!

— Не сожжёшь. Мы вот что сделаем. Я поеду в Петербург, там потрясу немного кое-каких людишек, докопаюсь до истоков этого дела. Почему такое богатство оказалось у какого-то Джека Смита? Кто он такой? Если мы это узнаем, то понять остальное будет проще. А там уже вместе решим, что дальше делать. Идёт? А у меня в этом деле свой профит: распутать это всё до конца, и в газете матерьяльчик тиснуть, с продолжением, номеров на десять!

— Идёт, Савка, только учти — если снюхаешься с этой немчурой, я тебе больше не товарищ, понял?

— Понял, понял, мой неподкупный друг! Обещаю без тебя с немцами не снюхиваться и ничего им не передавать!

— То-то! И учти, не шучу я! Когда можно будет к тебе приехать?

— Не знаю, как дела пойдут. Я тебе депеши присылать буду. Только вот не напишешь же в депеше всё, как есть! Слушай, Николка, ты с шифрами на войне дело имел?

— Какие там шифры! Я боевой офицер, моя задача — атаки, манёвры, отступления.

— Жаль, можно было бы в депешах воспользоваться!

— Вряд ли военные шифры нам пригодятся, — улыбнулся Николай, — там в основном цифирь, видел я как-то…

— Ну, конечно, конечно… А вот, я слышал, есть такой универсальный шифр, там без ключа ничего не поймёшь: написано одно, а читаешь совсем другое! Мне один профессор рассказывал, дока в этих делах. Из одного слова берёшь нужные буквы, из другого — сколько их, из третьего — ещё что-то, не запомнил. Ну и получается вроде того, что написано любовное послание, а читаешь шпионское донесение!

— Нет, Савелий, я в этих хитростях не силён! Не по мне это.

— Ладно, тогда о ходе дела писать ничего не буду, а как настанет пора приехать, так и напишу: тётушка, мол, сильно заболела, хочет тебя видеть, срочно приезжай!

— Ох, Савка, вечно у тебя какие-то хитрости! Ты, главное, помни о нашем договоре! Да и не собираюсь я тут долго задерживаться, всё уже понятно, загадку ты распутал, чего ещё?

— Погоди ты, «распутал»! Ещё надо кое-что до конца выяснить, все моменты. Ладно, долго тебя здесь не задержу, только сам никуда не суйся!

Вскоре пришло время Савелию уезжать. Он выскользнул из гостиницы через чёрный ход, растворился в кривых переулках и исчез, оставив Николая в лёгкой тревоге и некоторых сомнениях — слишком хорошо он знал деятельную натуру своего друга.

Глава 5. Санкт-Петербург, октябрь, 1907

Столица встретила Савелия холодным мокрым ветром, унылыми, грязными улицами с продрогшими прохожими и стылыми экипажами, свинцовыми, мрачными санкт-петербургскими реками и каналами. После тёплого, солнечного даже в октябре Крыма это было особенно тоскливо. Зябко поёживаясь, Савелий вскочил в извозчичью пролётку и покатил в сторону Литейного. Размытая фигура, в сером, как питерское ненастье, плаще, следовавшая за ним от самого перрона, вскочила в другую пролётку и, подняв трость, приказала извозчику ехать следом…

* * *

Профессор Кринский принял Савелия в тот же вечер. Долго рассматривал статуэтку, вчитывался в иероглифы на крышке шкатулки, рылся в толстых книгах. Размахивал руками, что-то бормотал, совсем забыв про журналиста. Наконец, немного успокоился и посмотрел на Савелия осмысленным взглядом.

— И что вам угодно, молодой человек? — спросил он надтреснутым голосом, не выпуская из рук статуэтку.

— Мне угодно узнать, представляет ли это какую-то ценность. Я получил её в наследство, но не знаю…

— Ценность? О чём вы говорите, юноша? Древнее изображение Будды из монастырей школы Тэндай-сю… Вот, смотрите, на крышке иероглифы, видите, что там написано?

— Нет, простите, я не владею японским…

— Да, разумеется, иначе бы вы всё без меня поняли. Эта одна из самых таинственных школ буддизма, в переводе — Опора Небес. Сторонники этой школы всегда имели влияние при императорском дворе и среди крупных военачальников. Скорее всего, это XVII век, время подъема сёгуната Токугава и объединения Японии. Последователи Тэндай-сю, монахи затерянных среди гор монастырей, похоже, собирались подарить эту статуэтку кому-то из первых представителей сёгунской династии, чтобы он, в свою очередь…

— Простите, господин профессор, а сколько может стоить сия фигурка? Видите ли, я скромный чиновник, коллежский асессор, случайное наследство…

— Этого я не знаю, юноша, — сухо произнес профессор, сразу осекшись, — здесь, в России, вы её вряд ли продадите, это скорее, музейная ценность. Частные коллекционеры тоже не заинтересуются. Поезжайте в Японию, там это легче сделать. И то, надо будет найти истинных потомков сёгуна, которому предназначалась сия вещица, тогда, может быть, вам удастся выручить за неё какую-то сумму.

— Спасибо, господин профессор, — Савелий изобразил на лице самую почтительную гримасу и, мелко кланяясь, попятился к выходу, — не смею больше вас утруждать…

— Глафира, проводи господина коллежского асессора, — профессор повернулся к Савелию спиной и важно удалился в столовую, не обращая более на него внимания.

* * *

В последующие дни Савелий посещал Публичную библиотеку, редакции газет, где работали знакомые журналисты, кабинеты учёных, коллекционеров-бонистов. Его можно было увидеть и в «Кюба» на Большой Морской, чинно беседующим с богато одетым господином, и в третьесортном трактиришке на Малой Охте с неким юрким типом в поношенном костюме, обладателем быстрого, цепкого взгляда и перстня с фальшивым бриллиантом в четыре карата.

Очень скоро он заметил, что за всеми его передвижениями следят — то пролётки, едущие за ним, то юркие, неприметные типы со стёртыми физиономиями. Савелий по роду своей работы раньше сталкивался и с филёрами, и с частными детективами и склонялся к мысли, что это были именно последние. Филёры обычно отличались тупостью и грубой работой, а те, кто сейчас следил за ним, вели себя более профессионально. Рядовой обыватель, не имевший никогда дел с частным сыском, скорее всего их бы и не заметил. Да и с чего бы Охранному отделению интересоваться Савелием? Политическими делами он никогда не занимался, и всегда слыл благонадёжным гражданином.

Нет, наверное, это люди фон Штальке. Потеряв след Николая, они сосредоточились на Савелии. Значит, вскоре нужно ждать нападения. Конечно, Петербург — это не фронтовая Маньчжурия, здесь просто так человека не убьёшь, но осторожность не казалась лишней. Приходилось носить с собой револьвер, разрешённый ему, как журналисту, работающему с уголовным миром. Портфель тоже нельзя было оставлять в гостинице — два раза уже он находил аккуратно замаскированные следы тайного обыска.

Савелий спешил. Головоломка почти сложилась, оставалось только несколько штрихов и всё станет на место. Он отправил депешу Николаю, чтоб приезжал, вместе с ней разослав ещё десяток на различные адреса, дабы запутать след. Наконец, в четверг, ему доставили записку, которую он так ждал. На хорошей бумаге безукоризненным почерком было написано следующее: «Если Вы согласны с нашими условиями, благоволите завтра быть в известном Вам месте в десять часов утра». Савелий усмехнулся, быстро нацарапал ответ из одного только слова «Согласен» и велел передать написавшему.

Затем он уехал в Мариинский театр, где просидел в дальнем ряду партера весь долгий спектакль, после чего отправился в шумный, людный ресторан средней руки, работавший всю ночь.

Там он щедро поил толпу прихлебателей и девиц нескромного поведения, раздавал обильные чаевые, умудряясь при этом только слегка пригубливать шампанское. Под утро, не жалея серебра, нанял десяток извозчиков, рассадил в них гикающую, поющую и орущую толпу и с топотом помчался по утренним улицам, совершенно затерявшись среди них в своей неотличимой от других, закрытой пролётке…

* * *

Вечером, когда серая мгла заключила столицу в свои влажные, сырые объятия, Савелий вернулся к себе в гостиницу. Портье, отдавая ключ, сообщил, что несколько раз его спрашивали два каких-то господина, сказали, что зайдут попозже. Какие будут насчёт них приказания? Савелий пожал плечами:

— Проси, если не сильно поздно.

Гости постучались в номер около девяти часов. Савелий ждал их, сидя в небрежной позе, за столом, в открытом ящике которого помещался заряженный револьвер.

Один из вошедших был высок, подтянут, отличался военной выправкой. Лицо его, чуть вытянутое, с тщательно приглаженными волосами и рыжеватыми усами, выражало холодную надменность. Второй казался более развинченным, пониже ростом, худощавый, с нервически бегающими глазами.

Высокий чуть заметно поклонился и с холодной вежливостью поинтересовался:

— Имею честь видеть господина Савелия Киреева, журналиста?

— Именно так, — слегка улыбнулся Савелий, — а вы — барон Генрих фон Штальке, не так ли?

Барон, если и был удивлён, виду не подал.

— Совершенно верно, вы очень наблюдательны. А это — мой друг и помощник, Сергей Петров. Господин Киреев! Я убедился, что вы человек умный и изворотливый, отдаю вам должное. Давно хотел с вами встретиться, но вот никак не выходило, вы постоянно уклонялись от этой встречи. Время не ждёт, и я решил просто прийти к вам и спокойно договориться. Вы обладаете кое-какими вещами, которые не представляют ценности для вас, а для меня они очень важны. В своё время я предлагал вашему другу выкупить их за десять тысяч рублей, но ответа от него так и не получил. Дальше он передал вам вещи, содержащиеся в старом портфеле, и вы приехали с этим портфелем сюда, в Санкт-Петербург. Судя по тем визитам, которые вы совершали, вам хотелось узнать, что в нём содержится, и можно ли получить с этого дела какую-то прибыль. Я был готов заплатить вам некоторую сумму, но и вы также упорно избегали меня.

Сейчас обстоятельства изменились: у меня больше нет времени ждать, да и деньги закончились… Назад! — резко вскрикнул он, — Не вздумайте доставать свой револьвер! Нас двое, у нас как видите, два револьвера, и стреляем мы оба отлично, так что шансов у вас нет. Отойдите от стола и выслушайте меня очень внимательно! Сейчас вы спокойно достанете интересующий нас портфель и передадите мне. Я проверю его содержимое, всё это время господин Петров будет держать вас на мушке. А то, знаете, всяко бывает. Некий поручик в Ипатьевске всё мне голову морочил, хотел деньги получить, а портфеля у него отродясь не было… Если там всё в порядке, мы втроём выходим из гостиницы. Меня у входа ожидает извозчик, я сажусь в пролётку и уезжаю, а вы с Сергеем остаётесь на улице и ведёте непринуждённую беседу в течение пятнадцати минут. После чего он вас покидает, и вы спокойно возвращаетесь к себе.

— А если я откажусь? Вы же не откроете стрельбу прямо в гостинице, тем более что портье вас запомнил!

— Ну что же, это, конечно, нежелательно, но, если не будет другого выхода… Тогда господин Петров просто заберёт портфель, а я не дам вам выйти в коридор и поднять тревогу. Если вы попытаетесь ему помешать, он вас застрелит, и сделает это очень быстро и профессионально, можете мне поверить. Я подтвержу, что вы первый набросились на нас, когда мы пришли требовать назад похищенный вами портфель, принадлежащий мне: в нём есть документы, указывающие на моё имя. Я — законный владелец, а господин Петров — официально нанятый мною частный сыщик со всеми полномочиями. Так что, мне кажется, Савелий Андреевич, мы сможем договориться.

— Ну, что же, если так… — Савелий пожал плечами, отошёл ещё на два шага от стола и сделал приглашающий жест: — возьмите сами, портфель в нижнем ящике. А то у господина Петрова, я смотрю нервишки шалят, не дай Бог чего померещится, он ещё пальбу откроет…

Барон подошёл к столу, при этом Петров направил свой револьвер прямо в голову Савелия. Тот слегка побледнел, но всё же иронично улыбнулся:

— Спокойнее, Серёжа, не нервничай. Мне кажется, господин барон предпочтёт, чтобы всё произошло без лишнего шума!

Фон Штальке тем временем извлёк портфель, открыл и углубился в содержимое. Через минуту он поднял глаза и сделал знак Сергею, который при этом опустил револьвер.

— Всё в порядке, — также спокойно произнёс он, пряча своё оружие, — мы можем идти. Помните о нашем уговоре, Савелий Андреевич, не делайте глупостей.

Они вышли втроём, словно хорошие приятели, стали рядом со входом. Фон Штальке вскочил в пролётку и уехал, громко попрощавшись, но предусмотрительно не подав руки. Савелий с Петровым стояли у края тротуара, причём последний по-прежнему держал правую руку в кармане.

— Ты, Серёжа, расслабься, — иронически заметил Савелий, — тебе же страсть, как курить охота! Так не мучь себя, достань папироску, закури… Давно в сыщиках ходишь?

— Не твоё дело! — мрачно буркнул Петров, не вынимая руки из кармана.

— Да ты не злись, Серёжа! Начальник тебе что приказал? Правильно, у нас с тобой должна быть дружеская беседа, а ты надулся, как сыч и руку в кармане держишь! Впрочем, ладно, молчу! А то и в самом деле, нервы у тебя слабые, ещё нажмёшь курок-то невзначай… — Савелий, действительно, умолк и отвернулся.

Минут через пять Петров сам не выдержал напряжения, зло плюнул на землю, свистнул проезжавшему извозчику и запрыгнул в пролётку. Савелий успел увидеть, как он судорожно достаёт портсигар, и торопливо закуривает…

Глава 6. Санкт–Петербург, ноябрь, 1907

Савелий проснулся поздно, когда редкое в эту пору холодное петербургское солнце вовсю ломилось в окно. Впервые за много дней он чувствовал спокойствие и умиротворение. Никуда не нужно было бежать, ни от кого не ждать записок. Оставалось только одно важное дело, но его надо делать исключительно вместе с Николашей. Вот-вот он приедет…

Дверь распахнулась и в комнате появился Николай собственной персоной, в дорожном плаще и с саквояжем.

— Как поживает тётушка? — с иронией спросил он, — Не померла ещё?

— Совсем напротив, как говорят благородные девицы, — усмехнулся Савелий, — заходи, я сейчас. Ты, небось, прямо с дороги? Тогда я мигом — оденусь и пойдём, позавтракаем, там и расскажу про нашу дражайшую родственницу… Только уж платишь ты, а то я совсем издержался, ухаживая за старушкой…

* * *

… — И что, ты вот так просто взял и отдал этому типу портфель вместе со всем содержимым? — друзья сидели за столиком в небольшом ресторанчике недалеко от гостиницы.

— А что я должен был делать? Изображать из себя героя и бросаться на револьвер? Конечно, я бы создал нашему другу барону некоторые неудобства, но думаю, что портфель остался бы за ним, а ты оказался с тем же итогом, только ещё получил ко всему могилу лучшего друга, на которую нужно приходить, цветочки класть… Оно тебе надо?

— Ох, и словоблуд же ты, Савка, одно слово — журналист! И что же теперь, всё зря?

— А что, собственно, зря? Ты же мне сам заявлял, мол, тебе никакого профиту не нужно, просто любопытство заело…

— Профиту… Ты хоть узнал толком, что там была за история?

— Кое-что, действительно узнал. Не всё, конечно, но вот послушай. Про тяжбу за фамильный замок с романтичным названием я тебе рассказывал. И про то, как поссорился фон Вальц с фоном Штальке. Скорее всего, они договорились, что Курт фон Вальц напишет завещание на Клауса фон Штальке и оно будет храниться у нотариуса. Клаус же передаст нотариусу на хранение компрометирующие бумаги и принадлежащую ему статуэтку Будды. После смерти Курта Клаус вступит в наследство, а нотариус отдаст сыну Курта эти бумаги и статуэтку, вроде как частичную компенсацию за потерянный замок.

— Ничего себе, компенсация — статуэтка против замка! — воскликнул Николай.

— Ну, во-первых, я же сказал, «частичная», — пожал плечами Савелий, — а во-вторых, когда я копался в библиотеке по поводу этой японской фигурки, натыкался несколько раз на имя германского профессора-востоковеда Отто фон Вальца! То есть, его папаша знал, что сынуля, интересующийся японскими статуэтками будет рад получить эту штучку, и может, забудет при этом о потере замка!

Ну так вот, когда умер Курт фон Вальц, Клаус кинулся разыскивать адвоката, чтоб предъявить завещание, но не нашёл ни его, ни документов. Он подал в суд, однако его попытки сослаться на какие-то свидетельства, не подкреплённые бумагами, вызывали только смех. Разумеется, замок достался Отто фон Вальцу, который, мне кажется, ничего не знал о тёмных делишках отца и деда.

Клаус, очевидно, переехал в Россию, в Ригу, где получил должность, а его сын Генрих впоследствии пошёл служить в Русскую армию, где дослужился до штабс-капитана. Но пока оставим его и проследим за нашим адвокатом. Очевидно, он понимал ценность древней японской статуэтки, поэтому решил скрыться с нею и с наследственными документами в Северо-Американских Штатах, где в то время было легко затеряться. Похоже, что дела его там пошли в гору. Может, он занялся адвокатской практикой, а может, стал скотопромышленником где-нибудь в Аризоне.

Он натурализовался, изменил фамилию на Смит, а сын его стал Джеком. Да, тот самый убитый в японском штабе действительно носил это имя. Где-то в конце прошлого века наш адвокат умер, передав все дела сыну. Но у того не было ни отцовской хватки, ни работоспособности — вскоре он если и не разоряется вовсе, то большую часть капитала спускает.

И тут Джек вспоминает о старом наследственном деле, которое вёл отец, находит в его бумагах документы, шкатулку с Буддой, и решает провернуть двойную аферу, продав статуэтку японцам, а немецкому барону, русскому подданному Генриху фон Штальке –наследственные документы. Он рассуждает здраво — хотя все сроки вступления в наследство прошли, потомки фон Вальца, имеющие расположение Вильгельма III, явно не захотят, чтобы кайзер узнал о махинациях их предков против его деда, Вильгельма I. Монарх ведь запросто может своим указом отобрать спорный замок у потомков этих нехороших людей и передать законному, с его точки зрения, наследнику.

И вот Джек пускается в авантюру. Несмотря ни на что, он направляется к японцам, в охваченную войной Маньчжурию. При нём находится статуэтка, которую он рассчитывает им продать — видимо именно в Дуйшине находится потомок того самого сёгуна, имеющий виды на фамильную реликвию. Кроме того, в кожаном портфеле находятся документы для Генриха — очевидно, Джек с ним каким-то образом списался и договорился о встрече.

Дело в том, что эта статуэтка представляет для японцев огромный интерес. Некий сёгун получил её в подарок от древнего монаха из таинственного буддийского монастыря. Он с помощью этой статуэтки, имеющей некую силу, одержал кучу побед над врагами и должен был передать её то ли самому императору, то ли новому сёгуну…

— А сёгун, это кто? — с интересом спросил Николай.

— Это вроде генерал-губернатора всея Японии, — любезно пояснил Савелий, — главный военачальник, зачастую реально правивший страной вместо императора. Ну, так вот, что-то у них там не склеилось — то ли сёгун убил императора, то ли император сёгуна, то ли ещё кто-то их обоих — я так и не понял этих японских взаимоотношений. Только статуэтка эта пропала. Очевидно, её перепродали арабским купцам, а от них она уже попала к предкам фон Штальке.

В общем, Джек Смит решил поиметь двойную выгоду — слупить с японцев за статуэтку, а с фон Штальке — за документы. Похоже, что наш друг Генрих ничего не знал про статуэтку, его больше интересовало завещание. Ну, а тут ты ему и смешал все карты. Но я тебе скажу, японцы наоборот, охотились именно за статуэткой, а не за документами, потом ты поймёшь, почему я в этом так уверен. Вот так они порознь с фон Штальке и гонялись за этим портфелем, искали, у кого он может быть.

Деньги, находившиеся при нём, это — резервный капитал. Все они могли быть обменены в банке, тем более, тысячники — обеспеченные золотом обязательства правительства США, их всегда можно перевести в рубли или иены, или в другую валюту — мало ли как сложатся обстоятельства.

— Скажи мне, Савка по старой дружбе, это ты сейчас передо мной репетировал серию репортажей на тему «Японское сокровище немецкого барона»? Откуда ты взял эти подробности?

— Я тебе уже говорил, Николаша! Что-то мне рассказали, что-то прочитал, где-то пронюхал. Связал всё своей фантазией и вот, пожалуйста, готово! Ты знаком с рассказами сэра Артура Конан-Дойла о Шерлоке Холмсе? Помнишь его дедуктивный метод? Ну вот, гляди — я точно знаю, что адвокат уехал в Америку, похитил и увёз с собой ценные документы, за которые хотел выручить большие деньги. Но он до самой смерти не даёт им хода. Почему? Да потому, что у него и без них дела идут прекрасно! Зачем ему рисковать, если и без этого он имеет отличный доход? Верно я рассудил? Верно!

Далее — почему его сын Джек откапывает старые документы, едет во фронтовую Маньчжурию, явно рискуя? Понятно, прогорел. А чтобы готовое, приносящее доход дело растратить, это надо быть очень неумным! В конце концов, найми управляющего и стриги себе купоны! Значит, делаем вывод — ума у мистера Смита немного, а вот авантюризм присутствует. Ну, и так далее. На этом методе больше половины наших журналистских сочинений основано! Понял теперь? Но ты не думай, факты все совершенно реальны, выдумки здесь — минимум, только детали! А чтобы ты не сомневался, мы сейчас поедем в одно место, и ты сам убедишься!

Они вышли из ресторана, сели на извозчика, Савелий назвал адрес. Вскоре они стояли у входа в «Банкирскую контору братьев Вейцман».

— Только не делай идиотскую гримасу, когда будем получать деньги! — предупредил Савка.

— Какие деньги, — изумился Николай, — ведь они забрали у тебя портфель?

— Ну, Николка, какой ты, право! Сам же сказал, что если с немцем снюхаюсь, ты мне больше не друг! А я старой дружбой дорожу! Пойдём быстрее, все вопросы потом — он увлёк Николая в двери конторы…

* * *

Савелий сидел на кровати у себя в номере, с иронией наблюдая за Николаем, перекладывающим за столом две толстые пачки сторублёвок.

— Двадцать тысяч рублей, как одна копеечка. Подарок тебе от некоего сёгуна рода Токугава!

— Савка, ну будь же человеком, объясни толком, что к чему, без этих твоих штучек! — взмолился Николай.

— А что тут объяснять? — Савелий пожал плечами, — На тебя вышли барон со своим другом Петровым, но жадный тевтонец больше, чем на десять тысяч не расщедрился. Да и то, я думаю, он бы нас обманул, денег не дал. Затем они потеряли твой след, в Крыму их не было. А поручик, про которого тогда упомянул барон, был Ковальчук. Я помню, у нас в газете появилась заметка из отдела вырезок, о таинственном убийстве в Ипатьевской гостинице некоего поручика. В этих разделах, как ты знаешь, печатают наиболее интересные факты, вырезанные из других газет. Ведь у меня память профессиональная, в голове и отложилось. Надо, кстати, черкнуть коллегам про настоящего убийцу и его мотивы.

А фон Штальке не знал, кто именно владеет портфелем, он начал искать его у всех, участвовавших тогда в захвате штаба. Митю он убил ещё на войне, затем отыскал остальных. Не знаю, как другие, наверное, просто послали его подальше. А вот Ковальчук, Царство ему небесное, оказался не в меру жадным. Решил обхитрить тевтонца, взять с него предложенные деньги, ничего не дав взамен. Ну, наш друг барон не из таковских, видно раскусил его, да вместе со своим дружком Петровым и убил для верности. На всякий случай перерыл у него там всё, но, конечно, ничего не нашёл.

Потом, через какое-то время, они в Петербурге нашли меня: знали, что я твой друг, да и ходил я по разным профессорам, встречался с коллекционерами, особо не скрываясь. От барона я тоже получил предложение денег, но сам понимаешь, не ответил. И тут-то меня нашли японцы. Не сами, конечно, а их агенты. Вот это деловые ребята, скажу тебе!

Вообще, удивительная нация, эти японцы! Я немного почитал о них, совсем другое мировосприятие, другой склад ума! У них поэт такой есть, Басё. Вот послушай его стихи:

Слово скажу

Леденеют губы.

Осенний вихрь.

Или, вот:

Собака воет

Дом опустелый.

Трепещет плющ.

На мёртвой ветке

Чернеет ворон.

Осенний вечер. (3)

А это — самое знаменитое, о лягушках:

О, дремотный пруд,

Прыгают лягушки вглубь,

Слышен всплеск воды. (4)

Николай нетерпеливо поднял руку:

— Савка, не понимаю я ничего в этой поэзии, да и что это за стихи такие, прости, Господи! Давай о деле!

— Эх, Николка, тёмный ты человек, ничего в поэзии не понимаешь! Это хокку или хайку, традиционные японские трёхстишия! Об этих лягушках знатоки уже сколько лет спорят, там смысл глубокий внутри, а ты отмахиваешься! Мне же понять надо было этих японцев, что они там думают, как с ними себя вести. Вот и изучал их поэзию!

— Ну ладно, Савка, ты молодец, я тоже проникся японским духом! А дальше что?

— Проникся он… Ладно, пойдём дальше, только напоследок я тебе ещё два хокку прочитаю и всё — потом лишь грубая проза!

С персика цвет

Поздней весной облетает.

Плод завязался.

Грусти не место.

Ведь праздник тихонько ушёл,

Чтоб возродиться. (5)

— Это тоже твой, как его, Басё? — спросил Николай с сарказмом. — По-моему, просто гениально!

— Нет, это современный неизвестный поэт, и даже не японец, — грустно ответил Савелий и продолжил свой рассказ:

— Всё было в рамках приличия, спокойно, честно. Их интересовала исключительно статуэтка. Предложили двадцать тысяч, я согласился. На другой день приехал в гостиницу «Бристоль», в десять утра, меня уже ждали. Передал им статуэтку, они мне — чек из банкирской конторы. Всё без обмана. Пришлось, правда, перед этим всю ночь быть на людях — фон Штальке буквально наступал мне на пятки. Я спрятал чек подальше и стал ждать визита нашего тевтонского друга.

Ты знаешь, Николка, я хотел избавиться от этих бумаг. В конце концов, какая нам с тобой разница, кто именно из немецких баронов перегрызёт другому глотку в борьбе за наследство? А нам спокойнее. Вот тебе капитал, а мне — великолепный сюжет. Я уже отправил в редакцию первые главы, главный пишет, что нужно будет увеличивать тираж — газету расхватывают, как холодное пиво в жару. Об одном только жалею. Во всей этой суете совсем я забыл про банкноты, так и оставил их в портфеле, не спрятал подальше. Немец-то, поди, ничего про них не знал, так что подарил я ему как минимум тысячу долларов. Ну, да и ладно, за статуэтку я гораздо больше выручил…

Николай покачал головой, молча придвинул одну из двух пачек к Савелию и грозно сказал:

— Только посмей отказаться! До Одессы не доедешь, и продолжение в редакцию не пошлёшь!

— Я отказаться? — Савка вмиг преобразился в обитателя Малой Арнаутской улицы, совершенно неуместного в петербургской гостинице, — Не надо делать мине смешно! Иде вы видели одессита, шоб отказаться от десяти тысяч?

Часть 2. Разные судьбы

Пролог. Париж, август 1935

Следователь криминальной полиции, мсьё Эжен Дюбуа с утра пребывал в скверном расположении духа. Вызов на убийство ранним утром понедельника само по себе — удовольствие ниже среднего. А если добавить к этому почти бессонную ночь, жжение в желудке и головную боль, то раздражение мсьё Дюбуа можно понять.

Вчера они с женой были в гостях у её сестры. Как обычно, вино подавали кислое, жаркое — передержанное в духовке. Анетта без умолку трещала, пересказывая последние сплетни, а в паузах её муж Франсуа с умным видом вещал о политике, громко и безапелляционно рассуждая о Гитлере, Муссолини, Рузвельте так, словно он только вчера сидел с ними за столиком в кафе папаши Леклера.

От всего этого у Эжена разболелась голова, а позже дала о себе знать старая подруга — изжога. Он ворочался на своей постели, вставал, пил тёплое молоко, ругал жену, что вместо воскресного отдыха перед рабочей неделей получил ещё большую усталость. Немного задремал под утро, надеясь успеть до работы зайти в аптеку к мсьё Жану, взять порошок от изжоги, но пришлось прямо из дому ехать на какую-то Богом забытую рю, где ночью убили жильца, одинокого, ничем не примечательного пожилого господина.

Как показала консьержка, мадам де Ланю, её жилец пришёл домой около десяти вечера, поздоровался с ней и поднялся к себе, на третий этаж. Ничего необычного в его поведении она не заметила. В одиннадцать часов мадам закрыла парадное, так как все жильцы были дома, и легла спать. Её разбудил шум наверху, это было около пяти часов утра. Она услышала грохот, громкие голоса и несколько выстрелов.

Дверь парадного оставалась закрытой, никто без её ведома не выходил. У них в доме телефона нет, и полицию вызвал владелец бистро напротив. Она никуда не отлучалась и никого постороннего не видела.

Инспектор Дюбуа осмотрел комнату — убитый, одетый в пижаму, лежал лицом книзу на полу, сжимая в руке револьвер с тремя стреляными гильзами в барабане. Сам он получил два ранения — в грудь и в печень. Ящики письменного стола и шифоньера были выдвинуты, вещи перерыты. Следователь выглянул в окно, и увидел, что соседняя крыша почти вплотную примыкает к галерейке, с которой имелся вход в комнату убитого.

Очевидно, грабитель пробрался с неё под утро в комнату, надеясь поживиться чем-то ценным, и полагая, что хозяин крепко спит, либо отсутствует. Того разбудил шум, и он вышел из спальни в гостиную. Между ним и грабителем завязалась перестрелка, хозяин был убит, а гостю, опять-таки, через крышу, удалось уйти. Мсьё Дюбуа послал полицейского осмотреть крышу и галерейку. Тот обнаружил следы крови, которые привели его к пожарной лестнице. Очевидно, вор получил лёгкое ранение, и ему удалось уйти.

А через час пришло сообщение о том, что через три улицы обнаружили тело мужчины, сильно повреждённое наехавшим на него автобусом. Очевидцы показали, что погибший появился из подворотни, сильно шатаясь и зажимая рукой левый бок, из-под пальцев сочилась кровь. В таком состоянии он вышел на мостовую, где и был задавлен автобусом, водитель которого никак не ожидал его появления.

Несмотря на многочисленные ранения, несчастный был ещё жив, когда его грузили в карету скорой помощи, он кричал от страшной боли, иногда начиная бормотать что-то вроде: «Большие арбузы, тысячи долларов!», явно бредя. По отпечаткам пальцев определили, что это мелкий воришка, сводник и кокаинист, из русских эмигрантов, неоднократно задерживаемый полицией. Эти же отпечатки нашли в комнате убитого, да и группа крови совпала.

Таким образом, начавшееся столь неприятно дело обернулось для инспектора Дюбуа полным триумфом. Преступление было распутано за один день, дело закрыто за смертью преступника, в нём была полная ясность. А уж что там хотел найти у обычного одинокого холостяка этот мелкий жулик, и про какие арбузы и тысячи он бредил перед смертью, никого не волновало.

На радостях у мсьё Дюбуа даже прошла изжога. После работы он зашёл в номера мадам Сюзанны, где плотно пообедав и выпив полбутылки «Каберне-Совиньон», задержался ещё на часок у одной из её девиц — в пику жене, испортившей ему воскресный вечер.

Глава 1. Одесса, конец января, 1920

— Ну, и как ты жил эти годы, Николка, что делал, расскажи!

— Да что там рассказывать, — Николай устало махнул рукой, всё как у многих. Вернулся я домой перед самой Германской, всё пытался товарищей найти по Японской кампании, помочь, если надо…

Друзья снова встретились в Одессе, снова встреча оказалась случайной, снова они сидели за столиком, но уже не в приличном ресторанчике, а в грязной, обшарпанной забегаловке, где, впрочем, подавали довольно сносный «кофе» то ли из желудей, то ли из ячменя, пекли какие-то лепёшки из отрубей. Да и друзья переменились заметно. Одетые в старьё, плохо выбритые, всё время мёрзнущие на холодном январском ветру.

— Я помню, ты писал мне, — Савелий кивнул.

— Ну да, писал. Снял я себе квартиру — деньги оставались ещё — думаю, жениться пора, сколь можно холостяком ходить! Была у меня на примете девица, дочь одного ротмистра, Татьяна. Сирота, бесприданница, зато красивая, и характер добрый. Она при графине Разумовской в компаньонках состояла, тем и жила. Ну, сладили мы с ней быстро, ведь давно знали друг друга. Аккурат в июне 1914-го объявили о помолвке. Думали на Покров венчаться, но тут вся эта заварушка началась — Фердинанд, Австро-Венгрия: война на пороге! Все же понимали, что просто так это не кончится, большая бойня будет!

— Не все, Николка, понимали, — тихо сказал Савелий, — ох, не все!

— Да не в этом дело, Савка! Я-то всё понимал! Обвенчались мы с Таней в августе, сразу после Успенья, не успели толком семьёй пожить, я всё на фронт рвался. Да все от меня отмахивались: хромой, в запас списанный, куда лезешь? В начале, ты помнишь, эйфория такая была: мы наступаем, разгром врага близок! А потом начался 1915-й. Ты ведь писал небось про это, и про зимнее наступление, которое наши провалили, и август с немецким уже наступлением…

— Помню, как же, — Савелий улыбнулся, — только не обо всём писать разрешали тогда…

— Ну, кто хотел, тот знал, — Николай отмахнулся, — там сразу видно было по отношению ко мне. То всё гнали, мол, без тебя обойдёмся, а как начало прижимать, стали присматриваться, где меня использовать можно. В общем, в марте отправился я на фронт командиром вспомогательной роты тылового обеспечения. Ладно, думаю, мне бы только до фронта добраться, а там посмотрим…

Татьяна-то моя так и думала, что я буду тыловыми складами заниматься, а я её не разочаровывал, пусть думает и ни о чём не переживает, она ж тогда уже беременная была

— Плохо она своего мужа знала! — усмехнулся Савелий. — Я бы сразу догадался, что ты не в тыл поехал, а в самое пекло!

— Ты знаешь, Савка, — Николай задумался, — мне кажется теперь, что всё она понимала. Только знала, что удерживать меня бесполезно. Ну, и делала вид, что верит, а сама небось испереживалась вся… Ну, а я, конечно, как приехали, сразу рванул на фронт. Уж как я свою тыловую команду оставил, да как уговорил себя в боевой полк записать, это долгая история, не буду тебя нагружать подробностями: всё равно писать об этом нельзя, а просто так — зачем оно надо?

— И что, Николка, как воевалось, никаких портфелей больше не находил?

— Да какие портфели, там, Савка, всё гораздо хуже было, чем в Японскую, страшнее. Воевал, как все, ранен был три раза, дослужился до полковника, офицерского Георгия заработал. Ещё вот и левую руку зацепило, так и скрючилась кисть, еле управляюсь. Письма приходили тогда нерегулярно, но получил весточку, что родила мне Татьяна дочь, назвала Еленой. Я на фронте, понятное дело, уехать не могу. Думал, разобьём немца, тогда и встретимся. А тут, сам знаешь, какая беда началась… Где меня только не носило: и у Алексеева успел повоевать, и у Деникина. Да вот ты знаешь, одно дело против германцев биться, другое — против своих же русских. Ну конечно, понимаешь, что это комиссары, что они смуту затеяли, царя свергли… А всё равно жутко, знаешь, когда на нас пехота в атаку прёт с криком «Ура!». Иное дело, если петлюровцы какие-нибудь атакуют, или кто ещё там. А вот против Красной-то армии совсем тяжко воевать было. Там ведь те же солдаты, которых ты недавно, может, сам в атаку поднимал, против тевтонца. И вдруг они на тебя в лоб идут, а ты им навстречу, и тоже «Ура!» орёшь.

А я всё домой, в Одессу, рвался. Устал непонятно с кем воевать, да и за Таню с дочкой переживал, как они там? В Одессе, по слухам, всё время власть менялась: то комиссары, то Антанта, то Румчерод какой-то.

Да и по всей стране не было власти крепкой, что тебе рассказывать, сам всё знаешь. Наш полк тогда разбили, велено было всем офицерам искать своих самостоятельно, сказали на юг пробиваться. Так я и попал к красным в первый раз. Нашли мы городишко какой-то скверный, на юге, от Одессы уже не так далеко. То ли Елизаветовка, то ли Екатериновка. Добровольцы оттуда выбили какого-то атамана, а сами, вместо того, чтоб остаться, тоже ушли. Я-то надеялся, что они надолго, утром собирался идти регистрироваться, думал — к своим прибился!

А поутру оказалось, что там уже комиссарская власть — какие-то красные части вошли в город ещё ночью, сопротивления не встретили, ну и захватили его. Тут хозяин гостиницы подсуетился, и сдал своих постояльцев новым властям: «Вот, дескать, здесь беляки, ахвицеры обретаются!».

Ну, а те долго рассуждать не стали, там, в номерах нас человек десять было, всех скопом и арестовали. Привезли в какое-то здание, закрыли в подвале. Потом по одному вызывали на допрос. Не били, не издевались, чего многие ждали. Просто спрашивали имя, фамилию, род занятий, что делал в этой самой Елизаветовке-Екатериновке, смотрели документы, у кого были.

Это к счастью, оказалась просто военная комендатура, или штаб, а не ЧК. Сказали, приедет комендант, разберётся — и обратно в подвал. До ночи ещё три раза к нам заталкивали новых людей: кого, как и нас в гостиницах взяли, кого на вокзале, кого на улицах. А ночью началась суета, вызывали по одному, и группами, уводили на допросы — комендант прибыл.

На первом допросе я назвался, как есть, своей фамилией, сказал, что бывший офицер, но сейчас не на службе, давно отпущен из армии по ранению. Ну, меня под утро уже вызвали, привели в кабинет, там темно, душно, накурено, стол стоит под сукном, за ним какой-то военный во френче без погон. Возле стола — простой табурет. Военный мне на него показал, садись, мол, а конвоиру махнул рукой — свободен!

Присел, а сам всё пытаюсь военного этого рассмотреть, уж больно фигура его мне знакомой показалась. Тут он голову поднимает — я чуть с табурета не упал! Только представь себе — бывший ординарец мой, Слепченко! Смотрит на меня внимательно, строго, без малейшей почтительности, как раньше. И говорит с расстановкой так, значительно, а сам глазами на дверь показывает, не болтай, мол, лишнего.

— Ты, товарищ Горчаков, не серчай на нас, что тебя вместе с контрой в подвале держали! Сам знаешь, время сейчас такое, не всегда сразу разобраться можно. Я тебе пропуск выписал, иди в гостиницу, отдыхай. А на днях биржа откроется, придёшь, зарегистрируешься, будешь работать, паёк получишь. Вот тебе документ, чтоб, значит, с контрой не путали, но и ты боле не бегай, а служи Советской власти, — и смотрит на меня ещё более внимательно и значительно.

Я поднимаюсь с табурета, беру у него бумажки, а сам, словно во сне. Тут он меня останавливает, молча суёт в руки какой-то свёрток, и к двери. Вызвал конвоира, на меня показал:

— Вот, Аникеев, выведи товарища, он наш, его по ошибке арестовали. Возьмёшь пропуск у него и отпустишь.

А сам обратно к себе за стол, даже не обернулся. Аникеев этот меня до выхода довёл, пропуск забрал, передал его часовому у дверей. Мне руку пожал: «До свидания, товарищ!». Я на улицу вышел, словно в тумане, а сам иду и думаю только: «Ох, не зря я тогда тебя, Иван, раненого на себе тащил, не зря! Вот ты и поквитался со мной по полной, спасибо тебе!»

В гостиницу пришёл, хозяин зенки свои вылупил, думал, что расстреляли меня давно. Я ему мандат свой, от Слепченко полученный, в рожу ткнул, хотел ещё и врезать от всей души, да сдержался: мало ли что… Прошёл к себе, рассмотрел, что в мандате том прописано. А прописано там, что предъявитель сего, тов. Горчаков Н. А. является уполномоченным представителем штаба какого-то там красного полка, ни больше, ни меньше!

В свёртке, что Иван мне сунул, оказались ценности неимоверные в то голодное время: кирпич хлеба, плитка чаю, две селёдки, да кусок сахарной головы, фунта на полтора. И вот сижу я на своей кровати, смотрю на всё это великолепие и думаю про себя: «Ну, поздравляю тебя, товарищ Горчаков! Ты нынче у большевиков свой, хоть в красные комиссары записывайся. Спасибо, конечно, товарищу Слепченко, только что теперь делать? Зачем я воевал с этими самыми большевиками, чтоб у них теперь служить?»

Так и просидел на своей кровати до позднего утра, всё не мог решить, что дальше делать. Спустился вниз, разжился кипятком. Заварил себе чаю с сахаром, хлеба поел с селёдкой — давно уже так не пировал. А потом и решение пришло: буду дальше к Одессе пробираться. Мандат от Слепченко спрячу подальше, если комиссары опять схватят — покажу им. Если добровольцы — выправка офицерская выручит. Ну, а если махновцы какие или петлюровцы, то смотря по ситуации.

Так вот и добрался до родных пенатов. В дороге всякое бывало, но пробился без особых потерь. Одёжку себе добыл цивильную, иду по городу, хромаю изо всех сил, руку покалеченную перед собой выставляю, чтоб, значит, видели все: инвалид идёт, что с него взять? Мандат слепченковский зашил поглубже в пиджачишко, а сам переулками, переулками к себе домой.

И что ты думаешь? Там мои родные, никуда не выехали! Так вот и встретились с Таней после пяти лет разлуки, дочку свою впервые увидел. И смотрю я, Савка, всё к тому идёт, что скоро мандат мой ох как мне пригодится! Комиссары вот-вот в город придут, и придут не на месяц-два, а насовсем. Насмотрелся я на них, серьёзные ребята!

У них всё просто и понятно — советская власть, красные комиссары, все за одну идею, нет у них разногласий таких, как у наших — одни за царя, другие против, каждый правитель со своей программой, своими идеями. Нет, Савка, конечно, я за это время красным не стал, но скажу тебе, эти порядок скоро наведут. Я своё отвоевал, устроюсь на какую-нибудь тихую работёнку, мандат у меня надёжный. Семья при мне, жильё есть, не пропаду!

— Так что же, — Савелий внимательно смотрел на друга, — под комиссарами жить будешь? Не боишься, что чека про тебя всё прознает и к стенке поставит?

— Бог не выдаст — свинья не съест! И что обо мне такого особенного прознавать, за что к стенке ставить? Да и куда мне деваться? Бежать за границу? Кому я там нужен, хромой, увечный? А семья? Нет, дружище, я остаюсь и будь, что будет! А ты, я вижу, уезжаешь?

— Уезжаю, Николка. Уж я-то большевикам точно не нужен, как и они мне. У меня тут, — он понизил голос, — валюты немного припасено, да золотишка. Я журналист с именем, пробьюсь. Мне что раньше в Одессе да Питере, что сейчас где-нибудь в Париже в газете работать — всё едино. Я немецкий хорошо знаю, французский и английский чуть хуже, да ведь всё лучше, чем эти их красные лозунги.

Савелий помолчал, потом схватил Николая за руку и жарко зашептал:

— Николка, Николка, брось чудить, поехали со мной, пропадёшь ты тут, убьют тебя комиссары!

— Да что ты, Савка, куда я поеду? А Таня, а Еленка?

— И их возьмём, у меня валюты хватит, устроимся как-нибудь, а Николка? Как же я там буду, а тебя здесь брошу? Я же всех потерял, Наталья с Аркашей погибли, у меня кроме тебя не осталось никого!

— Как погибли? Ты мне не говорил ничего!

— Вот так и погибли. Я, когда до Варваровки добрался, кинулся по родственникам Наташиным, искал своих, ведь должны были приехать, мы же договаривались, я всё торопил их бежать из Петербурга. Ну, и рассказала мне тётка её, с которой они вместе уехать хотели, что накануне пришли к ним чекисты, да и забрали Наташу с сыном. Видно, донесли, что это семья того самого Киреева, который на большевиков карикатуры рисовал, да фельетоны писал. Ну а в ЧК разговор короткий, рассказывали мне. Чуть что не так — сейчас к стенке. Это у них разменять называется.

— А может, обошлось всё, ну как же так, женщина, ребёнок…

— Оставь, Николка, ты большевиков не видал толком, тогда к военным попал, да и ординарец твой выручил. А мне говорили, раз в ЧК угодил, живой не выйдешь, особенно, если интеллигент в очках. Там и женщин, и детей, и стариков, всех убивали, никого не щадили… Так что я теперь сам-один, и с комиссарами у меня никаких дел быть не может. Поэтому уезжаю отсюда, буду жить в Европе, в нормальной стране, где никаких большевиков нет. И тебя с собой хочу увезти!

— Нет, дружище, прости, не поеду, — после недолгого молчания произнёс Горчаков, — хватит скитаться, я же русский человек, и хочу в России жить!

— Так ведь и я не турок, Николка! — воскликнул Савелий, но вдруг оборвал себя, печально посмотрел на друга, — Нет, не уедешь ты никуда, зря я тут соловьём разливаюсь… Знаю тебя, ты если что решил… Всё, хватит, давай расходиться, а то комендантский час скоро.

Они поднялись из-за стола, да так и стояли, словно уже были на разных берегах. Обняться мешала то ли обида, то ли осознание эти самых берегов. Наверное, если бы знали друзья, что никогда они больше не увидятся, и даже не узнают о судьбе друг друга, то, может, и попрощались бы искренне, по-русски, троекратно расцеловавшись, со слезой. Но не дано никому знать то, что случится, и какая судьба поджидает тебя за поворотом.

— Я тут пока не уеду, сюда буду вечерами заходить, заглядывай и ты!

— Конечно, Савка, конечно, загляну, увидимся ещё!

Они разошлись в разные стороны, не оглянувшись и не посмотрев друг другу вслед. И никто из них не заметил, что вместе с ними выскочила на улицу тёмная фигура в дрянном пальто с потёртым лисьим воротником. Не видели, как эта фигура обтиралась возле их столика, внимательно прислушиваясь к разговорам, особенно чутко реагируя на слова «мандат», «товарищ Горчаков», «комиссарам служить».

Не теряя Горчакова из виду, владелец лисьего воротника, махнул рукой, и к нему присоединились две такие же тёмные фигуры. Они догнали Николая, набросились на него, ударили по голове и потащили в темноту.

Натан Ройзман, бывший торговец, а ныне — запуганный старый еврей, переживший в своё время два погрома, отлепился от тёмного угла подворотни, куда успел юркнуть, чтоб его не заметили эти страшные чёрные фигуры. Он побежал, пригибаясь, к своему дому, до которого оставался целый квартал. Нет, нет, Натан ничего не видел, он просто спешил домой, к своей Циле, чтоб успеть до начала комендантского часа! И старался стереть из памяти нелепого, хромого человека со скрюченной рукой, на которого навалились эти трое. Нет, не его, это, Натана, дело! Ой, вэй, скорее домой, как же холодно и страшно на тёмной вечерней одесской улице в январе 1920-го…

Глава 2. Одесса, апрель-июнь, 1941

Сегодня — большой праздник! Приехали из далёкого Свердловска погостить дочь с мужем, старшим лейтенантом-лётчиком. Как оказалось, Леночка (теперь уже Караваева) наконец-то забеременела, была аж на седьмом месяце. Они не сообщали заранее — беременность была тяжёлой, боялись потерять ребёнка, но сейчас всё наладилось, и врачи разрешили даже поехать в Одессу: Лена очень соскучилась по родителям, по любимому городу. Андрей получил отпуск на службе, и они прикатили. Кроме возможности просто увидеться, предстоял важный разговор, на который по приезде намекнула дочь.

А сейчас они сидели за столом и слушали рассказ главы семьи, Николая Алексеевича, о том, как ему удалось выбраться из деникинской контрразведки:

— …Видно, шпик подслушал наш разговор за столиком, особенно его насторожили слова о спрятанном мною мандате. Он, наверное, выслужиться хотел перед начальством — вот, мол, комиссарского шпиона поймал! Меня какой-то офицер допросил, обыскал. Ничего не нашёл конечно, я свой мандат надёжно дома припрятал, со мной только бумага от местной власти была, вроде удостоверения личности. Да и назвал я ему части, где у Деникина служил, ну ещё до того, как от белых ушёл, несколько общих знакомых нашлось. Он рукой махнул, отправил обратно в камеру — потом, мол, разберёмся! А этого потом и не было. Котовцы подошли к городу, началось повальное бегство, стало не до меня.

Кого-то и расстрелять успели, но до меня и до многих просто руки не дошли, пора было свои шкуры спасать. Вскоре город заняла Красная Армия, начали разбираться, кто там у белых в тюрьмах? Ну, Татьяна, умничка, сразу с мандатом моим к начальству пробилась, меня и освободили вскоре.

Историю эту жена и дочь давно знали наизусть, сейчас Николай Алексеевич рассказывал её специально для зятя Андрея, к которому питал большое расположение. Ему очень импонировала его военная профессия и бравая офицерская выправка. Несмотря на то, что в Красной Армии офицеров фактически не существовало, а были командиры, он про себя всегда называл его офицером и представлял в форме царской армии, с погонами поручика.

Вообще, надо сказать, что Николай Горчаков, хоть и принял Советскую власть, но так в душе и остался «белым». Он признавал, что власть эта действительно навела порядок, вернула Россию к мирной жизни. Особенно ему были по душе великие стройки, возвращение стране былой мощи и величия. Но он на дух не переносил крикливый энтузиазм газет и митингов, многочисленные собрания по любому поводу, новые названия городов и улиц. В разговорах с женой упорно называл их улицу не Воровского, а Малой Арнаутской, да и Свердловск, куда уехала после замужества любимая дочь — Екатеринбургом.

Андрей также симпатизировал тестю, признавая за ним родственную офицерскую душу, но общались они редко — знакомство молодых и период ухаживания прошли в Харькове, куда из Чугуевского лётного училища ездил в увольнения к родителям курсант Караваев, а студентка Горчакова проходила дипломную практику. Потом они уехали по месту службы молодого мужа, проведя в Одессе всего несколько дней.

Наконец, приступили к анонсированному «важному разговору». Оказалось, что им нужна помощь: Леночка свою интересную работу в редакции бросать не собирается, сейчас она получила короткий отпуск, а по приезде домой будет работать до последнего. Да и потом дольше законных ста двенадцати дней сидеть дома не желает, даже раньше готова выйти.

От Андрюши помощи не дождёшься — у него служба, полёты, командировки. Его родители тоже далеко, в Харькове, где у них на попечении остальные дети: семья дочки с двумя девочками-первоклашками, и пока ещё холостой сын, за которым нужен контроль: парню девятнадцать лет, он учится в университете, подаёт большие надежды, но возраст такой, что может и глупостей натворить.

Поэтому они приехали просить их пока переехать к ним, в Свердловск, посидеть с будущим ребёнком, хотя бы до того времени, когда можно будет отдать его в ясли.

Николай Алексеевич уезжать отказался категорически и бесповоротно: «Поздно мне на старости лет на край света ехать! Пусть Ленка остаётся рожать у нас, а потом к тебе возвращается!» Тут уж в один голос запротестовали молодые: во-первых, жена всегда должна быть с мужем, а во-вторых, опять-таки, работа, которую Лена оставлять не хочет.

После долгих дебатов пришли к компромиссу — решили, что с молодыми уедет Таня, побудет, сколько нужно, а когда дочка сможет обходиться без её помощи — вернётся домой. Николай без неё не пропадёт: в быту он неприхотлив, за собой следит отлично, здоровье у него прекрасное, все врачи удивляются, не верят, что ему уже шестьдесят девять.

Через неделю Татьяна и молодые уехали. Николай жил один, спокойно и неторопливо. В мае пришло радостное письмо о том, что у него появился внук Гришенька, и Горчаков вдруг стал задумываться о том, что хорошо бы всё же собраться к своим, посмотреть на мальчонку, повозиться с ним. Целый месяц обдумывал эту идею, и наконец, решился. Телеграмму давать не стал: он приедет неожиданно — вот радости будет!

После принятого решения на душе стало легко и спокойно. Он пошёл на кухню, заварил крепкий чай. Поставил свою любимую пластинку — вальс «На сопках Манчжурии». Именно «советский» вариант, без упоминания Мокшанского пехотного полка. Удивительное дело, но он был ему гораздо больше по душе, казался более живым, настоящим, что ли. Николай невольно вспомнил своих однополчан, погибших на той войне, затем друга Савелия. Как нелепо они тогда расстались! Наверное, Савка приходил ещё в эту кофейню, удивлялся, почему Николай не зашёл ни разу, спрашивал о нём. Где он сейчас, живой ли? И не узнаешь, не спросишь… Эх, Савка, Савка…

Николай посидел ещё немного за столом и отправился спать. Завтра воскресенье, самый долгий день в году. Он отоспится как следует, и пойдёт покупать билет…

***

Николай Алексеевич Горчаков так никуда и не уедет, останется в родном городе, помогая оборонять его в меру своих сил. Когда в Одессу войдут фашисты, не будет отсиживаться дома, а уйдёт в катакомбы, в партизанский отряд, где завоюет любовь и уважение своим военным опытом и бесстрашием. Андрей отправится на фронт и погибнет в воздушном бою, в мае 1942-го. Татьяна, Елена и Гриша так и останутся жить в Свердловске.

Глава 3. Восточная Германия, март 1945

— Товарищ полковник, разрешите доложить?

— Что там у тебя? — полковник Киреев смотрел на вытянувшегося перед ним лейтенанта.

— Парламентёр, товарищ полковник. Пришёл из замка, с белым флагом. Хочет говорить только с командиром.

— Давай его сюда!

Лейтенант вышел и тут же вернулся с высоким худощавым немцем в старой кацавейке и нечищеных сапогах. Тот слегка поклонился полковнику и спросил на ужасном русском языке:

— Ви есть командирен?

Полковник хмыкнул и ответил по-немецки, совершенно чётко и безукоризненно выговаривая слова:

— Да, я полковник Киреев, командир полка, а вы кто?

— О, господин полковник говорит по-немецки! Я управляющий замком, Дитер Хайнскрафт. Наш хозяин, барон Генрих фон Штальке хочет оборонять его до последнего. Там осталось оружие: пулемёты, гранаты, фаустпатроны. Есть два десятка эсэсовцев, готовых на всё, а также слуги, умеющие обращаться с оружием. Некоторые из этих слуг готовы и дальше обороняться, и умереть, сражаясь с русскими, простите, варварами. Но большинство из нас не хочет воевать, мы понимаем, что сила на вашей стороне, вы разрушите замок из своей артиллерии, и мы все погибнем.

— И что вы предлагаете? — быстро спросил полковник.

— Я предлагаю провести внутрь ваших людей, мне известны проходы через минные поля и потайная дверь. Покажу вам, где могут быть эсэсовцы и линию их обороны. Вы сможете напасть на них с тыла, неожиданно. Взамен мы хотим гарантий безопасности для тех, кто не окажет вам сопротивления, а это большинство слуг. Мы также очень заинтересованы в том, чтобы вы не оставили после себя руины. Война скоро закончится, и мы хотим сохранить и замок, и персонал.

— Так-так. Значит, замок сохранить, говоришь, — Киреев задумался, затем подозвал к себе лейтенанта. Они отошли в сторонку и заговорили по-русски:

— Что скажешь, Белояров? — спросил полковник, — Ты понял, что он тут болтал?

— Понял, товарищ полковник, я думаю, что он не врёт!

— С чего ты взял?

— А какой ему смысл? Если он нас приведёт к засаде, то мы его первого расстреляем! — лейтенант пожал плечами, — Разве что, он идейный и готов погибнуть ради фюрера…

— Да какой там фюрер, Серёжа! Скоро в Берлине будем, уже все это понимают.

— Ну, не за фюрера, за хозяина своего?

— А хозяину зачем? Ну, заманит он нашу группу, попытается уничтожить. А толку с этого? Всё равно мы его тут же артиллерией раскатаем. Если он до сих пор не сдался, значит, будет тупо сопротивляться до последнего, пока мы не превратим его замок в руины. Не станет он никого заманивать в ловушки, фанатики так не делают.

— Так я же и говорю, товарищ полковник, какой смысл ему врать?

— Ладно, лейтенант, будем считать, что не врёт. Конечно, если подтянуть артиллерию и разнести весь этот Шлосс Шварцштайн, — полковник смачно выругался: как можно давать замкам такие названия? — но всё равно потом атаковать по минным полям да под огнём тех, кто там уцелеет — сколько народу положим… Ну, и командование не одобрит, если замок просто так разрушим. Давай, Серёжа, бери двадцать человек, самых надёжных. Панасюка обязательно возьми, Губайдулина, Женю Маркова, ну ты сам знаешь. Не торопись, всё толком сделай, охрану обеспечь, отходы, в общем, как положено. И с этого, управляющего глаз не своди, ты по-немецки тоже понимаешь, так что разберёшь там, как и что.

Полковнику с самого начала показалось знакомым ломающее язык название замка, а когда он услышал имя фон Штальке, вспомнил давнюю историю, которую рассказывал его отец — про таинственный портфель, документы в нём, загадочную статуэтку, какие-то странные банкноты. Они с матерью потеряли отца в мясорубке Гражданской, в 1919-м году. Как ни пытались разыскать, никто ничего не знал. Позже она научила сына писать в анкетах об отце: «Расстрелян белогвардейцами в 1919-м году».

Потихоньку молилась о муже, как о живом, плакала, просила прощения за эти анкеты: сын поступал в военное училище, и должен был иметь чистую биографию. Сам Аркадий рассказы отца помнил смутно, но кое-что в памяти отложилось, да и мать иногда, вспоминая отца, вновь пересказывала их. Впрочем, сейчас полковника больше занимала не история замка, а операция по его захвату…

Управляющий не обманул. Он ловко обошёл минные поля, завёл группу Белоярова в замок через какую-то потайную дверь. Они очутились в большой комнате, заваленной старой мебелью. Немец достал листок бумаги и карандаш, посветил фонариком и начал рисовать схему внутренних помещений, объясняя по-немецки, где что находится. Лейтенант, хоть и понимал немецкий, предпочёл подозвать сержанта Маркова — тот владел языком в совершенстве.

Вскоре они разобрались с положением: эсэсовцы и часть слуг засели в галерее, выходившей на высокую террасу, с которой открывался панорамный вид на позиции их полка. Ворота в замок находились внизу, были плотно закрыты, забиты досками и заминированы.

На террасе имелось два миномёта, несколько фаустпатронов, пулемёты и гранаты. В маленькой каморке возле ворот засели два эсэсовца с тяжёлым пулемётом. Лейтенант елё удержался, чтобы не присвистнуть: они никак не думали, что в замке их ожидает такой «приём». О хорошо вооружённых эсэсовцах не было никаких разведданных — ни о том, откуда они взялись, ни об их численности и вооружении. Очевидно, это была какая-то недобитая группа, которая в конце концов нашла радушный приём у хозяина замка — по всей видимости, убеждённого наци. Правда, осторожный полковник собирался провести разведку и выжидал, но скорее всего, эта разведка ничего бы не дала — в замок доступа не было, а эсэсовцы никак себя не проявляли.

Белояров быстро составил план боя, распределил людей. Они бесшумно вышли в коридор и рассредоточились по местам. Вспыхнул бой — короткий, но жестокий. Эсэсовцы никак не ожидали нападения, даже растерялись вначале. Но этим отпетым головорезам терять было нечего, и оставшиеся в живых дрались зло и отчаянно.

Однако вскоре бой закончился. Перебили всех эсэсовцев, и немногих слуг, которые примкнул к ним с оружием, в плен никого не брали — не хотелось рисковать, слишком жестокой вышла схватка. Не тронули только тех, кто не сопротивлялся и сразу поднял руки — их было большинство. У лейтенанта потери оказались невелики — четверо раненых и трое убитых. Ребят было жаль, но все понимали, что при штурме замка убитых оказалось бы гораздо больше.

Управляющий провёл небольшую экскурсию по замку. Помещений оказалось много, и осмотреть всё не представлялось возможным, да и не особо хотелось. Поражало обилие картин, статуй, и огромных фолиантов со старинными гравюрами. Вскоре полковнику надоело любоваться этими почти музейными ценностями, и он приказал всем возвращаться в расположение полка. На минуту задержался в кабинете — владелец замка, высокий седой старик со злым и надменным лицом, навзничь лежал на полу, рядом валялся «Вальтер». Барон предпочёл застрелиться, но не попасть в плен.

Киреев подозвал управляющего, кивнул на неподвижное тело:

— Это и есть ваш фон Штальке?

— Да, это он. Мы служили ему честно, господин полковник, но большинство старых слуг не любили его. Он был холоден, жесток и не считал нас за людей. Мы все помнили прежнего хозяина, профессора Отто фон Вальца. Тот был каким–то учёным, добродушным и рассеянным, часто разговаривал с нами, даже шутил. На Рождество всегда устраивал для наших детей ёлку с подарками. Потом, в девятьсот девятом году приехал этот, Генрих фон Штальке. Я не знаю, что там произошло, но он привёз какие-то бумаги, по которым стал оспаривать право на замок. Было много судов, они длились годами. В конце концов, когда Гитлер уже пришёл к власти, фон Штальке замок всё же отобрал. А старик профессор куда-то уехал, и никто его больше не видел, — Дитер помолчал, а потом, словно решившись, добавил, — Это была одна из причин, по которой я и решил помочь вам. Теперь пойду отдыхать, с вашего позволения. Если я понадоблюсь, то господин лейтенант знает, где моя комната.

Он сухо поклонился и вышел. Полковник переглянулся с Белояровым и развёл руками.

— Ишь, как оно вышло-то! Вот тебе и Дитер-кондитер!

— Да, молодец управляющий. А этот, вишь, аристократ, чуть что — стреляться! Все эти графья да бароны, гнилые они, не зря их в Гражданскую перебили!

— Ну, ты Серёжа, так с наскоку не суди, были и среди них порядочные, многие на нашу сторону перешли, верно служили.

— Всё равно я им не верю! — лейтенант упрямо наклонил голову.

— А вот я тебе расскажу про одного аристократа. — полковник с улыбкой посмотрел на юного лейтенанта, — Я тогда, в апреле сорок четвёртого в составе 3–го Украинского фронта освобождал Одессу. Там, ты знаешь, партизан было много, катакомбы, подполье. Они нам тогда здорово помогли город очистить от фрицев. Так вот, мне про одного из них рассказали — дед, семидесяти двух лет, израненный в Германскую, но ещё крепкий. Его брать не хотели — старый, раненый, но он всё-таки добился своего. А там уж себя показал — так организовал все военные вылазки, что любо-дорого! Он, как оказалось, во всех войнах этого века участвовал, до полковника дослужился, сначала с белыми был, потом на нашу сторону перешёл. Тоже аристократ, не то граф, не то ещё кто, не знаю. Да, так вот, когда потом командира их отряда убили, он на себя командование взял, бил фашистов в хвост и в гриву! Жаль, наших не дождался, погиб в бою, прикрывал отход своих, когда фрицы навалились. Те, кто остались тогда, все документы собрали, хотели его к награде представить посмертно, очень они своего «деда» любили. Так и не знаю, дали награду или нет. Жаль, имя-фамилию его не спросил, не до того было, да уж ладно, теперь-то. А ты говоришь… Аристократы, они тоже разные бывают!

***

За взятие укреплённого замка такой малой ценой, полковник Киреев, лейтенант Белояров и несколько бойцов получили награды. Генерал-майор Макаренко осмотрел замок, остался очень доволен, особенно тем, что Кирееву удалось избежать больших потерь — война на исходе, март 1945-го, вот-вот победа, обидно погибать из-за каких-то идиотов, решивших до конца противится неизбежному с оружием в руках.

Он отобрал для себя альбомы с большой коллекцией бумажных денег и несколько старых толстых фолиантов с географическими картами и богатыми иллюстрациями. Особо не листая, велел загрузить в свой багаж: книги редкие, красивые, скоро войне конец, а дома у него пятилетний сын — эти книги мальцу будут интересны, в Москве, поди, таких не достанешь. Да и коллекция пригодится, может, Гошка заинтересуется, будет банкноты собирать…

Глава 4. Москва, февраль, 1950

— Мишка, ты куда собрался? Опять не поел, уроки не сделал?

— Мам, я у Гоши поем, и уроки мы с ним вместе делаем, ты не переживай!

— Миша, это же неприлично, каждый день обедать у чужих людей!

— Да ну, мам, ну что ты… Я ненадолго! Всё, пока!

— Чтоб к шести дома был, мне помочь надо! — запоздало крикнула Вера Ивановна в закрывшуюся дверь.

С одной стороны, нехорошо вот так каждый день убегать из дома и проводить время в чужой квартире. А с другой — ничего плохого в дружбе с этим самым Гошей вроде бы не было. Миша и впрямь большую часть уроков делал вместе с другом, стал лучше учиться. Да и спокойнее было на душе — то он всё больше во дворе ошивался, с этим ужасным Толькой, мало ли чего мог натворить!

А Гоша — мальчик порядочный, у него папа — генерал, мама — кандидат наук. Живут они в огромной трёхкомнатной квартире в генеральском доме на «Соколе», там у них всё в коврах, люстры хрустальные, паркет. Сама она, конечно, в этой квартире не была, но коллега, учительница музыки Софья Петровна, в своё время приходила несколько раз — Гошины родители хотели, чтоб он занимался фортепьяно, но тот категорически отказался, да и способностей не имел.

И то, что обедает у Гоши, тоже неплохо. Живут они бедно, зарплата маленькая, пенсию за мужа, погибшего на фронте, никак не удаётся оформить — там не хватает каких-то документов, а бегать добывать их нет времени. Мишка рассказывал, что они там едят, такого она никак не могла позволить себе приготовить. Зато старшим теперь доставалось больше еды, да и вкусностей тоже — хотя редкие конфеты и яблоки делились, как обычно, на троих, Мишка благородно отказывался от своей доли в пользу братьев.

Но почему же она так переживает? Может, из-за того, что сын стал вроде бедного родственника в генеральской семье? Но, насколько она знает, там к Мише относятся очень хорошо, и Гоша воспринимает его, скорее, как старшего — всё благодаря тому, что Мишенька почти наизусть выучил дедушкину книгу о старинных банкнотах, которая чудом сохранилась на антресолях. Даже у Гоши такой нет! Зато у Гоши есть куча разных бумажных денег, которые его папа привёз из Германии.

Теперь мальчики почти неразлучны — перебирают, сортируют Гошино богатство под Мишиным руководством. Всё лучше, чем по улице шататься с подозрительными мальчишками.

Вера Ивановна вздохнула, поправила передник и снова взялась за приготовление обеда — скоро старшие придут из школы…

***

— Мишенька, может, ещё жаркого положить? — Анна Никодимовна ласково смотрела на худого, беспокойного Мишу. С тех пор, как новый Гошин друг стал появляться у них почти каждый день, она всегда старалась накормить его обедом, да и полдником. Сначала Миша стеснялся, но потом освоился и с удовольствием уплетал её стряпню. Кроме желания подкормить явно не наедающегося дома парнишку, у бабушки Ани был и свой расчёт: глядя на друга, с аппетитом поглощающего еду, Гоша тоже стал лучше кушать, словно не желая отставать.

Покончив с обедом, мальчики отправились учить уроки. Старушка этот процесс никак не контролировала, знала, что ребята не сядут за свою коллекцию, пока не сделают домашнее задание. Отец на эту тему высказался один раз, но совершенно определённо: «Сначала уроки, потом игры. Если нарушишь, или двойку отхватишь — заберу всё и никаких больше друзей не разрешу водить!»

Своенравный с другими домочадцами, Гоша знал, что боевой генерал слов на ветер не бросает, и молча принял условия. Поневоле за ним тянулся и Миша, да и вдвоём уроки делать веселее.

Вскоре с неприятными арифметиками и географиями было покончено, и друзья снова принялись разбирать бесчисленные завалы старинных и не очень банкнот, сверялись с Мишиной книгой, иногда ругались вполголоса. Особенно досадовали на то, что не удавалось определить более новые деньги: книга вышла ещё до революции, в ней жили старинные яти, еры и фиты, но ничего не говорилось о деньгах, выпущенных после.

В этот день Алексей Васильевич Макаренко, генерал-полковник Генерального штаба, вернулся домой чуть раньше обычного. Сегодня приезжало с инспекцией начальство — маршал со свитой. Высокие гости остались очень довольны, маршал пожал генералу руку, похвалил его и намекнул, что о нём и его работе будет доложено самому товарищу Сталину.

В совершенно превосходном настроении генерал пришёл домой, заглянул в Гошину комнату. Он застал мальчиков за очередным спором о происхождении и ценности какой-то банкноты, выпущенной в 1932-м году, и конечно, отсутствовавшей в книге.

Он сходу вник в ситуацию и пообещал достать более новые каталоги для юных коллекционеров. Потом поговорил с Мишей — надо же получше узнать, с кем сын так подружился. Вначале Миша робел перед столь важным собеседником, но вскоре оттаял — генерал Макаренко умел расположить к себе любого, на фронте часто заглядывал в окопы и землянки, беседовал по душам с офицерами, сержантами и простыми красноармейцами. И зачастую в пять минут получал ценнейшую информацию, которую, сидя в штабе, не добыл бы и за неделю.

Так и здесь. Уже через пять минут Миша обстоятельно рассказывал о себе, о маме и братьях, об отце, который погиб на фронте, но пенсию на него они получить не могут: у них на руках только письмо от командира части, где служил отец, о его гибели. А официальная похоронка со штампом, что она является основанием для начисления пенсии, до них так и не дошла, а мама отчаялась ходить по инстанциям, доказывать всем, что её муж действительно геройски погиб. Генерал нахмурился, уточнил фамилию и звание Мишиного отца, попросил узнать номер полевой почты, черкнул что-то в своей записной книжке.

Вскоре Алексей Васильевич действительно привёз целую кучу книг по бонистике, а Мишиной маме пришло официальное письмо с извинениями и уведомлением, что все бумаги благополучно нашлись, и ей начислена пенсия за мужа, по самой высокой категории.

Когда ребята разобрали всю коллекцию, Гоша благородно подарил другу почти половину банкнот — дубликаты, не очень ценные экземпляры, а также все немецкие деньги — не желал иметь с ними дело. Теперь своя коллекция была у каждого.

Глава 5. Париж, декабрь, 1956

— А кстати, Эжен, ты помнишь то дело, об убийстве с ограблением русского журналиста, в сентябре тридцать пятого? Как его, Сэвили́ Кири́в? — бывший комиссар полиции Анри Бельтран, тучный старик с густыми усами отпил из своего стакана глоток лёгкого молодого «Божоле-нуво».

— Ах, да-да… Я это дело хорошо запомнил: странное имя, безнадёжное, на первый взгляд, дело, удачное его разрешение. Не часто удаётся раскрыть убийство за один день! — бывший криминальный следователь, Эжен Дюбуа с неодобрением косился на бокал с молодым вином в руках собеседника. Сам он предпочитал в любое время года, даже сейчас, когда «Божоле прибыло!» (6), старое доброе «Каберне-Совиньон» из Медока, провинции Бордо.

Когда-то старики служили в парижской полиции, Анри был начальником Эжена, и они частенько ругались по делам службы. Но вот пришло время, они состарились, вышли в отставку, и жили теперь по соседству. Оказались завсегдатаями одного и того же кабачка на тихой улочке. Вначале просто здоровались, обменивались замечаниями о погоде и политике, потом стали предаваться воспоминаниям, а с некоторых пор каждый вечер проводили вместе, за угловым столиком, за картами, парой стаканов вина и неспешными разговорами. Наверное, их уже можно было назвать друзьями.

— Так вот, Эжен, всё хочу тебя спросить, ты тогда ничего не заметил странного?

— Что я мог заметить, Анри! Бытовое убийство, раскрытое в один день, ты ещё тогда меня похвалил, в пример поставил!

— А вот эти вопли: «Большие арбузы, тысячи долларов!». Ну, то что Серж Петров, убийца журналиста этого выкрикивал…

— Никаких воплей я не помню! — Эжен недовольно засопел. — Мало ли что может кричать человек с двумя огнестрельными ранами, да ещё и сбитый автобусом!

— Да-да, конечно, тебя там не было, меня тоже, об этом врач «Скорой помощи» рассказал. И никто не обратил тогда внимания. Ну, кричал себе и кричал. А потом умер. Но мне почему-то запали в память эти арбузы. Почему человек перед смертью вспоминает арбузы? Ну, тысячи — это ладно, деньги, они всегда к месту. Но арбузы?

— Мало ли… — Эжену начинал надоедать этот дурацкий разговор, — ну захотел человек арбуза перед смертью, с кем не бывает!

— Нет, друг мой, тут интересная штука выходит. Я это дело недавно вспомнил: на пенсии времени много, а мозги тренировать надо. Попросил ребят, которые меня помнили, они подняли в архиве все отчёты, выписали данные. Стал я копать, кто, что. Ну этот, убийца, фигура малоинтересная. Эмигрировал из России, здесь быстро завоевал криминальную известность, должно быть, и там тоже не лекции в университете читал. — Анри довольно хохотнул. — Его ловили несколько раз, но всё по мелочи. А по всему видать, что он убивал неоднократно, да только доказательств не было.

Ну, я тогда взялся за убитого. Тоже русский, тоже эмигрант, но тут калибр другой, он известным журналистом был у себя в Одессе. Я в Национальной библиотеке нашёл подшивку номеров «Одесских новостей», где он работал, нанял одного русского студента, и он отыскал мне прелюбопытную вещь!

— Не понимаю, Анри! Зачем нанимать русского студента, для поиска в библиотеке статьи убитого русского журналиста на основании предсмертного, двадцатилетней давности, бреда русского уголовника о каких-то арбузах!

— Не каких-то, Эжен. Не каких-то, а больших. Именно, Больших арбузах.

— Ты хочешь сказать, что речь идёт не о сладких ягодах? — Эжен всё же был следователем. Он уловил, что его старший друг не просто чудит, а раскопал что-то важное.

— В том-то и дело! Ты знаешь, какой раритет называется у коллекционеров-бонистов «Большим арбузом»? Редкая тысячедолларовая купюра, которых существует меньше десятка во всём мире! Я наткнулся на эту информацию случайно, в каком-то журнале, в разделе «Это интересно», потом почитал специальную литературу в библиотеке. С этого-то всё и началось. Ну, а мой друг-студент раскопал в старых газетах серию репортажей этого самого Сэвили, ещё за 1907 год! И там, среди прочего, говорилось об этих банкнотах! Правда, упоминалось вскользь, в основном там шла речь про какие-то замки и статуэтки. Но ведь были же и эти банкноты!

— И тебе стало ясно, что это не просто случайное ограбление в поисках сотни франков, а какие-то давние счёты. Наверное, там, в России нечто произошло между Сэвили и убийцей, так что вопрос этих арбузов остался открытым… Может, Петров решил, что журналист их вывез с собой, и нагрянул к нему, чтобы украсть?

— Молодец, Эжен, я всегда говорил, что ты у нас один из лучших сыщиков! Ведь я тебе ещё не всё рассказал! Тот врач, на скорой помощи, который подобрал тогда этого Петрова, я с ним говорил потом… У него мать русская, поэтому он немного понимает этот язык. Так вот, на улице Петров кричал только «Большие арбузы, тысячи долларов!», а когда его загрузили в машину и поехали, он ещё был жив и в бреду пытался что-то сказать врачу. Тот кое-что запомнил, а я потом у него выудил. Вот послушай, — он достал записную книжку, нацепил очки, и стал листать её в поисках нужной записи.

— Но ведь ты тогда ничего не говорил мне, да и в деле нет ни слова про эти разговоры, — Эжену очень не нравилось, как Анри ведёт себя. Столько лет ни слова не говорил о странных обстоятельствах давно закрытого дела, а сейчас…!

— Конечно нет! Я ведь это всё недавно только нашёл, когда тем делом заинтересовался! Отыскал того врача, поговорил с ним. Он всё это записал, думал, будут в полиции спрашивать. А мы поспешили тогда, порадовались, что мелкое преступление распутали!

Эжен молчал, сердито сопел, допивая своё вино. Постукивал пальцами по столу.

— Ага, вот! — Бельтран отыскал нужную страничку и начал читать: — «Я не знал про „Арбузы“…, тевтонец молчал…, читал в газете…, думал, что этот увёз…, прятал тут, в Париже…, морфию дайте, морфию!». Тот по-русски, конечно, бредил, это мне доктор на французский перевёл…

— Получается, что мы упустили след какого-то интересного дела?

— Вот я и говорю! — почему-то Анри радовался, как ребёнок, и это раздражало Эжена. — Тут было дело такого масштаба, а мы свели его к простому грабежу. Закрыли, получили благодарности, и остались довольны! И теперь никто не знает, были там эти «арбузы» или нет? Может, их унёс убийца, но при нём ничего не нашли. Спрятал их где-то по дороге либо в подворотне, где скрывался после ранения? Или они так и остались в тайнике, в комнате журналиста?

— Теперь уже не найти, столько лет прошло!

— Конечно, не найти! — Анри просто сиял от счастья. — Весь этот квартал снесли после войны и застроили заново — там дома пришли в полную негодность!

— И что ты теперь предлагаешь? — раздражённо спросил Эжен. Он хорошо знал своего друга, чтобы сомневаться в ответе.

— Ничего. Совсем ничего не предлагаю. Больше двадцати лет прошло, всё уже давно утряслось, забылось и разрушилось! Просто подумал, что нам с тобой бы не помешала парочка таких арбузиков на старости лет! — он радостно захохотал.

Эжен недовольно поморщился — подобные шутки не способствовали улучшению его настроения. Впрочем, до размолвки дело не дошло: ежедневная порция вина была выпита, привычная партия в пикет сыграна, пришла пора возвращаться по домам, к своим постаревшим, сварливым жёнам, уютным тапочкам, и плотному ужину из нескольких блюд.

Завтра будет новый вечер в кафе и новые разговоры…

Глава 6. Москва, апрель, 1960

— Мишка, бросай всё и срочно ко мне! — Гоша явно был взволнован.

— Да что случилось-то?

— Не по телефону, но дело важное. И книгу свою прихвати! Не задерживайся, я жду! — Гоша повесил трубку.

Миша задумчиво почесал ухо. Если книгу надо брать, значит, нашёл что-то интересное. Ехать не очень хотелось, но любопытство пересилило. Он взял завёрнутую в газету книгу, оставил на столе записку: «Я у Гоши, буду не поздно. М.», и вышел из дома.

Ребята выросли, превратились из школьников в студентов, но дружить продолжали. Миша стал серьёзным коллекционером, выменивал у коллег полученные в своё время банкноты, и всегда умудрялся делать это с выгодой. Он в совершенстве знал конъюнктуру, часто находил у менее опытных собирателей интересные экземпляры и получал их в обмен на пустяки. Продавал кое-что из коллекции, выступал консультантом. Это был хоть и небольшой, но верный заработок.

Гоша такими операциями не интересовался. Если ему что-то нравилось, он просто покупал его, благо в деньгах стеснён не был. В последнее время у него появилось ещё одно увлечение — шифры. Он накупил кучу книг, просиживал целые вечера над ними, разрабатывал теорию абсолютного шифра — вычитал где-то, что должен существовать такой, его отгадать в принципе невозможно.

При этом находил время ухаживать за красавицей Настей, дочкой крупного работника Министерства торговли, и дело у них шло к свадьбе. У Миши с невестой друга отношения не сложились сразу. Девушка откровенно презирала студентишку-голодранца и явно давала понять, что в друзья дома после замужества его не возьмут. Её младшая сестрёнка, пятнадцатилетняя Наташа была проще, с Мишей общалась нормально, но при этом могла поддерживать разговор только о шифрах, криптограммах, и о том, какой Гоша умный и утончённый. Девочка была безнадёжно влюблена в жениха своей сестры первой девичьей любовью, помогала ему разрабатывать шифры, и таким образом получала возможность проводить с ним время. Настя же ни бонистикой, ни шифрами не интересовалась совершенно.

В 1957-м умерла добрейшая баба Аня, а через год от неожиданного инфаркта, прямо в своём кабинете — генерал Макаренко. Миша переживал их смерть не меньше, чем Гоша, хорошо помня, сколько добра они сделали для него. Последним подарком генерала был телефон, проведенный в их с матерью квартиру.

Гоша встретил друга на пороге и сразу потащил в комнату. На ходу он возбуждённо рассказывал, что наводил порядок в отцовском кабинете, доставал с верхней полки какие-то книги, которые генерал привёз из Германии, и с тех времён там и лежавшие. Увидел, что это несколько томов энциклопедии на немецком языке. Раньше он такие же тома дарил Мише, так как не терпел ничего германского, и с этими хотел поступить так же. Стал спускаться со стремянки, не удержал тяжёлую стопку, выпустил из рук. Книги грохнулись на пол, одна из них раскрылась и из неё выпали две банкноты. Каждая из них была завёрнута в папиросную бумагу и снабжена надписями на немецком «True» и «False», то есть, «Настоящая» и «Фальшивая».

Когда он рассмотрел банкноты, то увидел, что это редчайшие тысячедолларовые купюры банка США, 1891-го года выпуска, так называемые «Большие арбузы» — так их называли за изображения трёх нулей, зелёных, в чёрную волнистую полоску. Кроме того, Гоша узнал характерный портрет в профиль бородатого генерала Джорджа Гордона Мида в овальной рамке на аверсе. Банкноты были абсолютно одинаковые, совпадали даже номера. Но всё же, различия имелись: настоящая была заметно более потёртой, и кроме того, имела крошечное пятнышко в правом нижнем углу с лицевой стороны.

Они оба хорошо знали эту банкноту. Не раз видели её описания в каталогах, среди других раритетов. Отмечалось, что она очень редкая, известно всего несколько штук. Конкретной цены каталоги не сообщали, но было понятно, что речь идёт об астрономических суммах. Естественно, друзья понимали, как трудно будет реализовать эту банкноту в Советском Союзе. Но их волновала не столько её денежная стоимость, сколько коллекционная.

В тот день Миша впервые в жизни напился. Прежде он вином не увлекался — настолько был погружён в свою бонистику, что не нуждался в выпивке, в девичьем обществе, в обычных развлечениях, свойственных молодым людям его возраста. Но сегодня, после Гошиной находки, завернул в дрянную забегаловку, пил там дешёвый портвейн вместе с похожими на него тощими интеллигентами, мрачными небритыми каменщиками с соседней стройки, какими-то разбитными студентами. Потом ему было очень плохо, он просто выключился из реальности, однако новые друзья не бросили, доставили домой в совершенно бессознательном состоянии.

Утром он первым делом проверил карманы. Паспорт оказался на месте, как и бумажник, но все деньги из него исчезли. То ли он их пропил, то ли они ушли приятелям-собутыльникам, за «доставку груза». Хорошо, хоть свою драгоценную книгу он забыл у Гоши. Для мамы пришлось придумать историю о девушке, которая его коварно бросила, чем нанесла непоправимую травму. Он попросил прощения, обещал, что такое больше не повторится. Мама сделала вид, что поверила, но в душе понимала, что дело в другом: сын девушек избегал, и если бы и начал с кем-то встречаться, то она бы знала об этом.

А Миша постепенно становился мрачным, жёлчным и жадным собирателем редкостей… Он и раньше завидовал Гоше — весёлому, красивому, богатому, удачливому. Всю жизнь тянулся за ним изо всех сил, добился больших успехов, его коллекция бон была гораздо интересней и дороже Гошиной, он обладал несколькими довольно редкими банкнотами, которыми очень гордился.

Но теперь всё пошло прахом. Какая несправедливость! Этот баловень судьбы, имеющий всё, вдруг становится обладателем такой реликвии! Ну удержись же ты на своей стремянке, аккуратно опусти эти книги на стол, протри пыль и отложи! Я бы поблагодарил тебя за подарок, забрал их домой, чтобы перелистывать, рассматривать картинки, читать иногда, как те тома, что ты дарил мне раньше. И однажды, тёмным дождливым осенним вечером, листая плотные страницы с чудесными картинками, наткнулся бы на тонкие листочки папиросной бумаги со скрытым внутри сокровищем…

Нет, я не стал бы тебя звать, я бы сам нашёл все данные, определил ценность, а потом спрятал настоящую банкноту далеко-далеко, и только иногда доставал, чтобы полюбоваться бородатым генералом, витиеватыми подписями, орнаментом из букв и цифр и дивными, зелёными арбузами тысячных нулей! А фальшивка находилась бы на виду, просто, для того, чтобы показывать всем и сокрушаться, как его обманули, подсунув подделку. И в душе хохотать, слушая злорадные соболезнования коллег…

С тех пор Миша Тихомиров думал только об одном — как завладеть раритетом, который он считал своим, украденным у него когда-то лучшим, а ныне люто ненавидимым другом…

***

— Ой, Гошенька, здравствуй! Ты к Насте? Нет её дома, позже придёт…

— Да я знаю, мы вечером с ней увидимся, я к тебе.

— Правда? Что же ты стоишь, проходи скорей, я чайник поставлю!

— Да не надо чайник, Наташка, я ненадолго. Слушай, я вот на днях полностью Абсолютный шифр закончил.

— Ой, как здорово! Покажи!

— Нет, так неинтересно! Я тебе ключ напишу и текст зашифрованный, а ты сама разберёшь, помнишь ведь, как мы его придумывали?

— Конечно помню, Гошенька…

— Да, и вот какое дело. Тебе можно ещё одну тайну доверить, помимо шифра? Так, чтоб никто больше не знал, кроме тебя?

— Что ты спрашиваешь, конечно, можно!

— Я завтра должен уехать в научную экспедицию, далеко и надолго. И я вот тебе принёс конверт, сохрани его пока у себя!

— А что в нём, Гошенька?