Бесплатный фрагмент - Сочинения. Том 9

РАЗГОВОР НА АРБАТЕ…

Мы с Владленом люди солидные. На дворовых скамейках не распиваем. Берём в угловой кафешке для прикрытия бутылку минеральной, пару стаканов и занимаем место на Старом Арбате, рядышком со стариком Окуджавой.

Бард вполне зримо присутствует при разговоре и кажется сам выступает в качестве третьего. Причём присутствует довольно гармонично. Не мешает.

Владлен старше. Поэтому коньяк разливает он. Спешить некуда. Из своей плоской металлической фляжки, которая всегда наготове, он цедит немного, грамм по двадцать. Вернее, разливает не коньяк, а молдавский брэнди. Тот гораздо мягче и ароматнее настоящего французского. И намного вкуснее.

Во французской Гранд-Шампани, каждый год, постоянно бодяжат — разбавляют все прежнее и зрелое более молодым спиртом. Компенсируют, видите ли, то, что за год испарилось из старых дубовых бочек.

Поэтому и воздух в Коньяке — небольшом городке, давшем название дорогому напитку, насквозь пропитан «данью ангелам». Так называют дух, вырвавшийся на свободу из скучных, тесных, хотя и довольно ароматных, но все же, тюрем.

Как ни крути, а молодежь везде, даже в спиртах, более импульсивна, не очень умна и довольно агрессивна. Несмотря на бесконечные усилия именитых технологов, она плюет на все благородство и мудрость старости, адаптироваться не хочет и придает смеси благородных виноградных грандов неумеренную жесткость и суету.

Более легкие молодые спирты сразу бросаются в атаку и первыми обжигают чувствительные вкусовые рецепторы, отбирая у нас добрую половину удовольствия.

— С умным видом лягушатники замешивают вместе все, что есть в их знаменитых коньячных домах и дурят-дурят голову всему миру. Вместо реального качества, одни маркетинговые достижения и рекламные инъекции

— Самому старому коньяку из знаменитого бленда более ста лет, — замогильным голосом хвастает очередной сомелье, за баснословные деньги втюхивая следующее тысячеголово-тысячеголосое пойло

— Потребление смеси похоже на групповой секс. Вместо Любви, единственной и неповторимой, красиво упакованный суррогат из разных тел и характеров

— А представляешь, как было бы здорово, не нарушать в тех бочках волшебную тишину? Все солнечные лучи, накопленные столетними Лимузенскими дубами в колдовском лесу Тронсе, все удивительные сказки, легенды и истории, что они ласково нашептывали и передавали бы своему драгоценному содержимому

— Да, — блаженно щурится Владлен, смакуя мягкий молдавский аромат, — чувствуется, что выдержали в одной бочке, не вскрывая, лет двадцать, как минимум. Смотри, какие маслянистые толстые ножки растеклись по стеклу? Какого цвета набрался напиток? Потемнел, подобрел. Горло смазывает как настоящая амброзия — напиток богов. А запах? Запах какой. Просто волшебный

— Ты слышал о Шабо?, — вспомнив о чем-то, неожиданно спросил Владлен

— Из книжек помню, что в этих местах бывал Александр Сергеевич. Липранди писал в своих дневниках, что с Пушкиным они были в Шабо, в только образовавшейся колонии швейцарцев. Их предводитель, входил с Пушкиным в одну Кишиневскую масонскую ложу. Называлась она — « Овидий»

В ссылке поэт старался отметиться во всех местах, где мог бродить опальный, как и он, древнеримский гений. Волновала общность судеб. Вероятно Пушкин чувствовал в этом что-то особенное? Ощущал, кто знает, возможность переселения душ через семнадцать долгих веков?

Да и Максим Горький, лет на семьдесят позднее Пушкина, бывал в тех местах, работая в Шабо на виноградниках. Полтинник в день зарабатывал. Во время того славного периода, он написал знаменитые Старуху Изергиль и Макара Чудру.

— In Vino veritas (лат) — Ин вино веритас — Истина в вине, — говорили древние устами Плиния Старшего

— В Шабо и мне удалось попробовать неплохого вина, — мечтательно произнёс Владлен…

СИМОН, САША И ВЕРА…

Не так давно, в Израиле проводили в последний путь Веру Глейзер. Ее отец, Симон Марамович, проведя сталинскую ссылку в Сибири, после амнистии, женился на моей Розе. По рангу она была тетей моей маме и родной сестрой бабушки Ривы. А в реальности, Роза была ещё одной моей любимой и заботливой бабушкой.

Небольшое скромное торжество провели на Розиной половине нашего огромного сокирянского дома. Проходил праздничный вечер не в большой зале, которая отапливалась довольно слабо, а в спальной комнате. Народу собралось немного. Все свои. Ведь женились люди, которым было уже за пятьдесят.

Стол возглавлял Янкель Вайнзоф — старший брат моих бабушек. Его жена Ита, как всегда, прошла обычную процедуру подначиваний. Все знали о ее фанатичной любви к единственному сыну.

— Ну, Ита, зуг а пур ворт (скажи пару слов, идиш), как твой сынок, Абраша?

— Пуцинэй, зол мир зайн фар зэй, — произносилось и немедленно продолжалось, — зол мир зайн фар даны бэйнер (чтобы все плохое за тебя досталось мне, идиш. Буквальный перевод первого выражения немного неприличен)

При этом, Ита начинала так самозабвенно обнимать и зацеловывать своего Абрашу, что слеза наворачивалась сама собой у всех присутствующих.

Были, конечно, Абрам Зицер со своей Марусей и доченькой Фаней. Я, как всегда, все упрашивал его очередной раз показать, пробитую на войне руку.

Она скрывалась за чёрной перчаткой. Работая билетёром в кино, вместо моей бабушки Ривы, ушедшей на пенсию, Абрам научился прижимать билеты обездвиженной ладонью и отрывать краешки здоровой рукой. Многим Сокирянцам он так и запомнился. С чёрной перчаткой и доброй улыбкой до ушей.

— Моряк-моряк!, — любил он называть меня после того, как мне купили настоящий морской костюмчик с бескозыркой, — запомни, я родной брат твоего деда Менделя. Жаль, что он погиб в гетто. Умный, юморной, всем нам он был большим товарищем

После первых же выпитых рюмок « бронфн» (водка, идиш), Абрам краснел на все своё круглое лицо с ямочкой на подбородке.

Он тут же становился главным рассказчиком и завладевал вниманием всех мужчин. Временами, он украдкой оглядывался на дам, болтавшим о своем, и частенько приглушал голос.

— А зойны фел! (такая проститутка, идиш). Смеяться он начинал первым, увлекая не только взрослых, но и меня. Я хорошо запомнил все контексты, где упоминались двусмысленные слова и выражения

Баба и Роза носились, подавая тарелки, как угорелые. Папа с мамой, как и положено молодежи, обсуждали последний фильм.

На мнение бабушек и прочих аксакалов, они дерзко заявляли, что старики, дай Б-г им здоровья, в современном кино, уже ничего не понимают

— Легко так говорить, когда тебе тридцать, — обижалась Роза

Симон был невысок, но очень кряжист и широк в плечах. Видимо сказался тяжелый физический труд на смолокуренном заводе. По его словам, он толкал там тяжеленные вагонетки.

Где-то через месяц после торжества, приехал Саша. Его сразу устроили в десятый класс. Был он очень энергичным, занимался гантелями и строго запрещал мне даже подходить, не то, что трогать тяжеленные железяки.

Симон легко справлялся с воспитанием сына. Тем более, что тот учился очень прилежно. Сколько я не наведывался на их половину дома, столько раз наблюдал, как Саша делал домашние задания и внимательно вычитывал гору учебников.

Только раз, помню, он привязал Сашу к столу и запретил выходить из дому. Я тут же вызвался помочь, предложив Саше тихонько развязать и освободить из заточения.

— Меня же папа наказал, — ответил парень с достоинством, — я и сам могу все развязать, но отец обидится. Ему итак нелегко жилось

Успешно сдав экзамены за школу, Саша получил аттестат зрелости и снова уехал в Сибирь. Закончил медицинский. Быстро защитил кандидатскую и докторскую. Работал в Иркутском институте эпидемиологии. Был экспертов ВОЗ и принимал активное участие в погашении эпидемий в Монголии и странах Африки.

Помню, уже после смерти Симона, он несколько раз приезжал к нам в Тирасполь. Останавливался у своей сестры Верочки, заходил в гости и к нам.

В семидесятом, его послали гасить вспышку холеры в Одессе. Они с папой, помню, выпивали красноватый подкрашенный спирт и долго гуляли вокруг нашей пятиэтажки. Саша с удовольствием рассказывал, как всего за месяц, работая круглые сутки, профессионалы справились с опаснейшей эпидемией. В Одессе погибло чуть больше ста человек, а в недалекой Турции, свыше сорока тысяч.

С гордостью читал, потом, об Александре Марамовиче скупые газетные заметки. Там эпидемиолог упоминался, вместе с другими героическими врачами, спасшими Союз от зловредных холерных вибрионов.

Веру, старшую дочь Симона, я встретил позже, когда они с Мишей и Розочкой приехали в Сокиряны. Моей сводной сестричке уже исполнилось четыре, а мне ещё предстояло дожидаться этого возраста до самого первого августа.

С Розочкой все возились, как с писаной торбой, как настоящим чудом. И недаром. В клубе ее усадили за старенькое пианино, пригласили Полянских — самых известных скрипачей и музыкантов. Те играли на волшебных скрипках и сопровождали все еврейские свадьбы.

— Быть такого не может, — воскликнул один из них, — такие техника и слух! И это всего в четыре года?!

— Я уже опаздываю! — печально заявила музыкальная принцесса, — Моцарт, к этому возрасту, уже сочинил своё первое произведение, — Миша Глейзер, как отец вундеркинда, просто таял от удовольствия.

Сам он был талантливым музыкантом. Его коллективы в Тирасполе всегда занимали первые места. Пару раз их даже посылали в Артек за высшие достижения в Молдавии

— Быстрее-быстрее, как вихрь, ворвалась Верочка, — мы опаздываем в кино! Надо ещё заскочить в магазин, потом успеть в парикмахерскую к Каплану!

— Миша, с твоей прической ты выглядишь, как цыган! Верочка не могла сидеть на одном месте ни минуты. Она носилась как угорелая и всегда частила в разговоре, опасаясь, что не успеет высказать и половины планов, которые роем теснились у неё в голове.

Раздав тридцать три приказания в секунду, Верочка остро и подозрительно посмотрела в мои глаза

— Милик, тебе можно доверить нашу дочь?

— Конечно, Вера, — уверенно ответил я, — предполагая, что речь уже идёт даже о замужестве. Именно так, в десятках фильмов, которые мне довелось просмотреть, готовилось такое серьезное предложение.

— Сейчас, мы с Розой, пойдём кушать чёрную шелковицу, потом розовую и, наконец, белую

— А где ты ее моешь?, — тон Веры стал суровым

Вопрос, поначалу, поставил меня в тупик. Я никогда в жизни не мыл шелковиц. Впрочем, как и все остальное, что произрастало прямо на деревьях

— Сегодня утром был сильный ливень, — нашёлся я, — все шелковицы блестят, как новенькие!

— Фима, у тебя умный сын, — иронично заметил Миша моему папе, — музыкантом, конечно, не станет, но учителем, как ты, вполне

В Тирасполе, Верочка преподавала математику в десятой школе. Уверен, что там Веру Семеновну прекрасно помнят сотни учеников

— Азырны коп (железная голова, идиш), — хвалили ее окружающие

— А сколько у неё энергии?! Это же настоящая электростанция!

Мишина музыкальность и ирония. Математика, неуемность и бесконечная энергия Веры. Все с Любовью передалось следующим поколениям

Верочка! Мы любим тебя. Ты прожила хорошую Жизнь.

Светлая Память…

САМЫЙ МУЧИТЕЛЬНЫЙ ДЕНЬ…

Тёплое солнечное воскресное утро тихо и приветливо сообщило о себе бормотанием листьев дикого винограда, ставших уже большими, ленивым переругиванием соседских собак и редкими сольными вкраплениями из важного курино-петушинного коллектива.

К тоскливому пиликанию на уроке мастерства игры на баяне, тяжеленном для такого худенького пятилетнего пацана как я, добавлялось и то, что мне предстояло туда еще добираться. До небольшого здания дома пионеров было довольно далеко.

Сначала, мимо соседней церкви, привычно скользя взглядом по красивому мрамору памятника печальной молодой женщине Марте, затем, вдоль любимого сокирянского кинотеатра, где уже вовсю готовясь к дневному детскому киносеансу, открывала большие двери и перекрикивалась с кассиром Васей моя дорогая бабушка Рива.

Далее дорога скользила мимо буфета, где хлебосольная тётя Ита, наверняка уже приготовила для меня пару барбарисок, стакан ситро и кирпичик бисквитного пирожного. Его нижняя часть, вся влажно-свежая от ароматной эссенции, была покрыта волшебной прослойкой кисло-сладкого джема и сказочной крышей, увенчанной удивительными цветками из вкуснейшего крема с" пимпочками» из потрясающих вишенок.

— М-и-л-и-ку! Зайди-зайди, перекуси, — есть отличное угощение, — нанесла первый удар бабушка. И, как назло, как раз в тот самый момент, когда сравнявшись с высокими ступеньками, ведущими на отчаянно манящую широкую деревянную веранду кинотеатра, я был готов уже решительно пройти мимо — пройти, прямиком в Дом Пионеров, на занятия с инструментом, ставшим, вдруг, особенно ненавистным.

— Ладно, — легко сдался я без всяческого сопротивления, — До баяна ещё целых полчаса. Успею

— Успеешь, конечно, успеешь, — в елейной интонации бабушки уже проскальзывала какая-то искусственная, легко ощутимая фальшь, с которой я ещё мог бы и не согласиться, мужественно выскочив из умело расставленных сетей. Однако, увы, — это уже не про меня

— Издеваются над ребёнком. И в воскресенье ему никакого покоя! Один раз в двенадцать часов показываем сказку" Конек-Горбунок», а этому Фимкалы (так она уничижительно называла своего зятя) обязательно нужно издеваться над «ингалы» (мальчиком, идиш)

— Зато, я буду уметь играть на баяне, — неуверенно вступился я за любимого папу

— Скажи, Иточка, зачем мальчику нужен этот «гойский» (нееврейский, идиш) баян?, — обратилась она к моей тёте

— Да, — немедленно подтвердила тётя Ита, — Мой Абраша, таки играет на аккордеоне

— Иди, ступай лучше в кино. Баян никуда не денется, а то этот Конёк-Горбунок, уже завтра, ускачет в соседнюю Окницу, — Шоб они там усе поздыхали. — Бабушка никак не могла простить соседнему городку позорного футбольного проигрыша недельной давности

— Мы никому не скажем. Никто, ничего не узнает, — нанесла тетя Ита последний завершающий удар. И я сдался. Побежал смотреть любимое кино

_________________

Конёк-Горбунок, конечно, был интересен, но, как оказалось, очень даже мучителен.

На протяжении всего фильма меня разрывали муки совести. Домой я добрался почти больным от самоистязаний. Неужели, попался в ад, человек так мучается?

— Вот он — самый несчастный день в моей жизни!, — сформировался в голове итоговый результат такого солнечного, веселого, для всех остальных, кроме меня, воскресенья

— Твой учитель сказал, что тебя вчера не было на занятии. Случилось что-то?, — удивлённо спросил отец на следующий день

С ужасом ожидавший раскрытия произошедшего, я густо и мучительно покраснел

— Что? Мимо не смог пройти? Вот, смотри-смотри, какую книжку я тебе принёс интересную, с картинками. Мама почитает. Он ласково и понимающе потрепал меня по волосам, утирая с моих щек предательски покатившиеся слезы.

— Ну-ну, перестань, ты же мужчина

______________

— Конёк-Горбунок, — громко и таинственно зачитала название детской книжки моя мамочка

— В некотором Царстве, в некотором Государстве, жили-были…

…МЫ С ВАМИ…

СТАРЫЙ ПАПИН АЛЬБОМ…

После семи лет службы на Тихом океане, папа привез с собой кучу фотографий. Аккуратно разместил их в огромном альбоме, где они поджидали моего рождения ещё целых три года.

Книжек с картинками тогда было ещё мало. Фотоаппарат был в наличии только у моего дяди Бориса Бараша. Но тот приезжал из Тирасполя довольно редко — от силы, раз в один-два года.

Поэтому долгие зимние вечера в Сокирянах я любил проводить за просмотром фотокарточек, где присутствовали бравые матросы, старшины и офицеры в красивой морской форме.

— Ого-го! Сколько друзей у тебя было!, — удивлялся я новым и новым дюжинам снимков. Одни были маленькими, другие занимали в альбоме целые страницы.

Папе это не очень нравилось, но я любил вытаскивать фотографии, предварительно освободив все четыре угла из специальных прорезей в плотных листах, имевших легкую светло-фиолетовую окраску. Любил украдкой пририсовать бравым матросам то роскошные усы, то раскидистые бороды.

После моих экскурсов, отцу приходилось, вздыхая, подолгу аккуратно складывать снимки обратно. Некоторые, он возвращал на место довольно ловко и быстро, но часть из них, вызывала ностальгию. Глаза затуманивались и отец, вспоминая, начинал рассказывать удивительные истории о настоящей морской дружбе.

— Прочитай-прочитай, что там, на Фотографии, написано!, — каждый раз, я заставлял отца, вновь и вновь, отрываться от бесконечных контрольных, щедро присылавшихся далеким Львовским университетом.

Папа учился там на заочном. До окончания было довольно долго, и отец очень любил помечтать, как в будущем, будет преподавать химию и биологию.

А пока? Пока отец служил учителем физкультуры и военного дела в сокирянской русской средней школе номер два. Домой возвращался только затемно. Быстро начинал приносить из колодца по паре вёдер воды. Буквально бегом, по свежему белому хрустящему снегу. Делал, при этом, две, а то и три ходки подряд.

До колодца, с небольшим старым навесом, надо было пронестись мимо домов Стоборовых и Зайцевых. Да ещё добрых пару десятков метров. Вода там была довольно глубоко.

Приходилось долго и терпеливо, придерживая вОрот, опускать ведро на длинной гремучей цепи. Затем, медленно-медленно, дабы не расплескать воду, крутить солидную ручку, буквально обжигавшую холодом на крепком морозе. Зато ворот был гладким и приятным на ощупь. Идеальная полировка достигалась ежедневными усилиями десятков и сотен натруженных рук.

Отец набирал воду, а я смотрел в небо, где ярко светили месяц и множество звезд. Из труб, к хорошей морозной погоде, бодро и строго вверх, стремился синеватый пахучий дым.

Из сарая папа мигом приносил охапки дров и ведро угля. Я любил, когда нам доставался настоящий антрацит. Он был очень красивым, блестящим и твёрдым. Легко, как орешки, набирался в ведро и удобно пересыпался лопатой. Но его продавали каждой семье совсем понемногу.

Основное количество составляла буроватая, кисловато пахнущая, угольная смесь, которую отец насыпал уже поверх антрацита. Тот раскалялся быстро и давал основное тепло. А бурый уголь, аморфный и рассыпчатый, с большим количеством пылевидных фракций, выполнял роль добавки.

Я любил поджигать дрова, предварительно подложив снизу несколько небольших газетных обрывков. Поленья начинали весело шуметь и потрескивать. Шум пламени от хорошей тяги становился громким и достигал апогея. Затем наступала очередь угля. Перед загрузкой его надо было слегка смачивать водой.

— Так горит дольше, да и печка не будет быстро охлаждаться, — пояснял отец, поправляя и разравнивая раскалённые угли

Только он, наконец, усаживался за контрольные, как я, тут как тут, начинал теребить его бесконечными вопросами.

— А как звали этого твоего друга?, — бравый старшина в бескозырке позировал на фоне огромного крейсера

— Этого звали Петя. Этого — Коля, — отец снова быстро переключался на свою бесконечную писанину

Зато его друга Васю было не перепутать. Огромная фотография и грозное выражение лица пугали меня ещё с двух-трёх лет, когда я только начинал впервые копаться во всем папином фотографическом богатстве. Эту страницу, чтобы не открывать и не видеть большое строгое выражение, я пометил, слегка надорвав по краю.

— Пап. Ну, пап, — надоедал я, — а здесь, сзади, что написано?

— Тысяча девятьсот сорок восьмой год. Дорогой Фима, не забывай друга Пашу и Тихий океан

— Ну все, дорогой. Мне работать надо. Давай последнюю карточку и топай к маме. Пусть она тебе почитает

— Вот, — решил я дать папе задание посложнее.- Покажи, где на этой фотографии ты?

Это было, на самом деле, непросто. На большом снимке был изображён марш сотни, а то и трёх сотен матросов. Фигурки и лица были очень маленькими. Отец провозился не менее пары минут. Еще тогда он был склонен к близорукости. Приблизив настольную керосинку с красивым зелёным стеклянным корпусом и подкрутив фитиль на увеличение пламени, папа довольно улыбнулся,

— Вот. Видишь? Это я, — на своей фигурке отец поставил ручкой крошечную чернильную точку. С тех пор, в том огромном строю я легко находил папу. Единственное, что было мне несколько неприятно, что отец располагался там далеко не в первых рядах. Не то, что я в детском садике. Видимо время гетто, пришедшееся на его раннюю юность, задержало рост и не дало возможности стать высоким

Идея составления нового фотоальбома пришла отцу незадолго до смерти. Он тогда, в далеком девяносто пятом, только переехал с мамой в милый сердцу Израильский Нетивот. Поступил в хор, стал председателем местного клуба Ветеранов Отечественной, постоянно выступал, рассказывая молодежи на идише об ужасах гетто и боевых действиях против фашистов.

— Хочешь использовать другие фотографии?, — спросил он маму, предложившую для нового альбома свои варианты, — заведи себе отдельный. Мама, конечно, обиделась.

В конечном счете, отец сотворил не альбом. Под стеклом, в солидной рамке, он расположил две дюжины фотоснимков и повесил над своей кроватью. Открывая глаза, он, с самого утра, мог видеть меня в детском возрасте, маму со мною на руках. На том снимке мне всего два года. Я крепко держу в руках большой полосатый мяч, а Мама прижалась щекой к моей счастливой улыбающейся физиономии.

Папы уже, давным-давно, как нет на этом свете. Только на пожелтевшей от времени старой фотографии сохранилась та микроскопическая чернильная точка, которой исполнилось более шестидесяти лет.

Там, еще молодой и бодрый, энергично вышагивает в марше бравый веселый старшина, у которого, все-все, ещё впереди…

НА СИВЦЕВ ВРАЖКЕ 43…

В бывшем доме художника Нестерова всегда легко думалось и мечталось. Самого Михал Васильевича, увы, давным-давно, призвали к себе Высшие Миры.

В его бытность, атмосфера позитива и творчества достигла здесь такой густой концентрации, что ни суетные бизнесы, вспыхивавшие то там, то сям, в разных уголках старого здания, ни краснолицые демагоги, произносившие иногда много пустого в больших светлых комнатах с высокими потолками, никак не смогли не то что разрушить, но даже хоть малость поколебать то особое Пространство, наэлектризованное внеземной космической Энергией.

Здание полюбилось многочисленным прижившимся здесь адвокатским конторам, а скорее их клиентам, зачастую, настолько измученным темными жизненными коллизиями, что Душа их, невольно и подсознательно, чувствовала, предвидела, куда-куда, наконец, она может устремиться за помощью и сочувствием.

Люди слетались и продолжают слетаться сюда, как мотыльки на Свет, даруя постоянно высокие заработки, и многим настоящим джентельменам, и редким, здесь, прощелыгам. Худым и толстякам, высоким и не очень.

Уютное здание всегда обнимает и берет под свою сень несчастных, давая, помимо обещанного людьми решения их насущных вопросов, особое душевное тепло и участие, излучаемые стенами, фигуристыми лестницами и белой колоннадой у самого входа.

Сорок третий дом на Сивцев Вражке, спроектированный 26-летним Вячеславом Олтаржевским, и сам, наверное, прекрасно предчувствовал, что через десятка полтора лет здесь поселится художник Нестеров, а его молодой архитектор, помимо легендарного Торгсина, через полвека примет участие в сотворении величественного здания гостиницы Украина.

Несмотря на мой, скорее защитный, скептицизм к нумерологии, я, приравняв этот дом к человеку, с удовольствием заметил, что обладатели номера 43 обожают творить и изобретать новые машины, отличаются хорошо развитой фантазией, становясь писателями, художниками или поэтами. Они всегда готовы помочь как советом, так и определенным действием.

А взамен? Взамен они ничего-ничегошеньки не требуют. Даже обычной благодарности.

Да, дом этот всегда казался мне единственным строением Сивцего Вражка, у которого присутствовало, и радостно-приподнятое настроение, и какая-то золотисто-добрая аура.

Белой колоннадой на розоватом фоне, напоминающей ослепительные женские зубы, обрамлённые модной губной помадой, он резко контрастирует с официозом классической башни сероватого МИДа, тающей порою в сыром тумане осеннего арбатского небосвода…

ВСЕ, ЧТО ИСТИНОЙ БЫЛО ВЧЕРА…

Все, что истиной было вчера,

Не приемлет сегодня Природа,

Мы кричали недавно «Ура»,

А сегодня другая Погода

Над окраиной маски прищур,

И зрачок, словно в рамке прицельной,

Как вальсирует медленно сюр

Со своею тоской беспредельной

Как вкусна на припухлости губ,

Соль слезы, что сойдет ненароком,

Я порой так наивен и глуп,

Что проблемы решаю наскоком

Все смешалось, покой и гроза,

Правда жеста и приторность фальши,

На скаку, скрип, удар, тормоза,

Но спасителен локон тончайший

В окружении милых волос

Не пугают сентенции света,

Я к изгибам капризным прирос,

И к богатствам Души неприметным

Ароматы плеснуло в окно,

Песня птицы в сердцах отозвалась,

Дорогое и нежное «Но»,

Нам счастливым ответом казалось

Полувздох, полувзгляд, полутон,

Эпидемии чувств, полутени,

И пронзительный радостный сон, —

Дождь целуется с веткой сирени…

СТАРАЯ ОБЩАГА…

Из старой общаги уходят девчонки,

Уходят девчонки, уходят мальчишки,

Теперь, не услышат их говоров звонких,

И в комнатах больше не будет картишек

Куда вы несете свои чемоданы?

Вас ждут и дороги, вас ждут и туманы,

С улыбкой навстречу удачам вы крупным,

Успехам помельче, друзьям неподкупным

Вас ждёт там сияющий радостный берег,

Где солнышко светит и мягким подстелят,

Затем, по порядку, пойдут неудачи,

Хоть будут машины, и яхты, и дачи

Но воздух свободы и дружеских песен,

Где скромный очаг для ватаги не тесен,

Где чудо свершалось несмелых объятий,

Остался в стенах, здесь, для будущих братий

Тут звук поцелуев мешался со вздохом,

Движения рук с прерывавшимся охом,

И стон неожиданно, вдруг, прорывался,

И первый рассвет для двоих начинался

Полвека спустя, прихожу я к общаге,

Здесь новые лица, новые стяги,

Но окна глядят на меня, узнавая,

— Тебя-то, мы помним, Тебя-то, мы знаем

Вахтерша руками всплеснула на входе, —

— Мы, здесь, обнимались. Вот в этом проходе.-

И воздух с дымком от простой сигареты

Раскроет нехитрые жизни секреты

Расскажет про сотни похожих историй,

Придумает тыщи серьезных теорий,

Как мылись значки после важных дипломов,

Как стыли зрачки после страшных разломов

Купались значки и звенели слегка,

Внутри у стакана — янтарь коньяка,

То наше собранье с купаньем значков,

Одно из последних, где мы без очков

И вновь, я гляжу на веселых, вихрастых, —

Их смех и улыбки от лиц разномастных,

Цвета чемоданов, здесь, стали поярче,

— Не стой на дороге! Подвинься-ка, старче

Кроссовки с подсветкой, конечно, не кеды,

Но точно такие как мы непоседы.

В руках не транзистор с приветом от Битлз,

А мощный динамик с подсветкой для пиплз

Теперь, на колёсах везут чемоданы,

Однако, как прежде, варенье от мамы.

На тот подоконник, что был у тебя,

Пристроили банку с частичкой меня…

ПО КОМ ЗВОНИТ КОЛОКОЛ…

Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесёт в море береговой Утёс, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе…

(Проповедь. Джон Донн. Английский поэт и священник. XYIIвек)

— Господин Бланк! Почему Ваше имя на визитках нескольких румынских и американских компаний? Во всех числитесь то Президентом, то Председателем Совета Директоров, то Генеральным Директором! Это все Ваши компании?, — пронизывая холодно-подозрительным взглядом, спросил сухощавый подтянутый сербский капитан, проверяя нашу машину на границе Румынии и Сербии

Терпеливо выслушивая въедливого пограничного офицера, я вспоминал день вчерашний. Дорога из Бухареста оказалась легкой, несмотря на предгорья. Насладившись живописной архитектурой Тимишоарэ — прекрасного города в северо-западной Румынии, отведав вкуснейшую «Густаре калдэ» (горячую закуску, рум) и переночевав под высокими сводами старинного замка, мы позавтракали в милом венгерском ресторанчике.

В тех местах доминировали вкусы и традиции бывшей имперской Австро-Венгрии, падкой до внешнего убранства, соблазнительных явств, ярких мстительных красавиц и зажигательной жизни. С неё Кальман и писал свои незабываемые оперетты. Перед выездом в Сербию, находившуюся в предвоенном напряжении, нам посоветовали заправиться на полную катушку, да ещё прихватить запасную канистру бензина.

Найти топливо оказалось делом непростым. Предприимчивые румыны, опустошая все местные заправки, удваивали, а то и утраивали свои доходы, выезжая на длинный мост, соединявший румынский и сербский берега Дуная. Там, воровато оглядываясь, они за доллары продавали бензин сербам, у которых топливо стоило намного-намного дороже. Вернее, его там, в Сербии, почти не было.

Вояка, больше смахивавший на заправского контрразведчика славных времён СМЕРША, неспешно набирал многочисленные номера телефонов своих начальников, скучным голосом сообщая одну и ту же, но по его мнению, очень важную информацию. Сведения обо мне и целях визита.

Дело, наверное, могло продолжаться ещё много часов, а могло, и вовсе, закончиться выразительным жестом, означавшим, что никакой предвоенной Сербии мне не видать и в помине.

— Зачем? Какого черта я взял с собою, а вернее позабыл в портфеле, визитки своих собственных американских компаний? И это накануне бомбардировок Белграда самолетами совсем обнаглевшего дядюшки Сэма?

Вместо Белграда, находящегося всего в часе неспешной езды от границы, придется, видимо, возвращаться обратно, в Тимишоарэ.

Вполне осознавая унылое положение, в которое попал по собственному неразумению, уже безо всякой надежды на благополучный исход, я попытался устыдить бдительного капитана Комарова.

По странному стечению обстоятельств, он был однофамильцем одного незабываемого офицера. Тот был командиром роты курсантов и пару месяцев гонял нас — выпускников военной кафедры гидрофака, по знойным Николаевским степям. Сделать нас, за то короткое время, достойными командирами танкового взвода, было задачей не из простых

— Я Вас научу Родину любить!, — повторял и повторял он каждое утро. Воинское звание капитана, голос и сухощавое лицо, холодный взгляд и агрессивное поведение. Все это, вместе взятое, делало Комаровых настолько похожими друг на друга, что глядел я на сербского двойника, действительно, как на старого знакомца. Вспомнив былое, даже улыбнулся

— Господин Бланк, скажите, мы что, встречались прежде? Улыбаетесь. Да ещё смотрите на меня как давний знакомый, — опытный контрразведчик встревожился не на шутку

— Если пять нарядов вне очереди за игру в карты на Николаевском танкодроме назначили именно вы, то знакомству нашему поболее, чем полтора десятка лет, — улыбаясь, ответил я

— Вот это да! Там ведь служил мой дядька — родной брат отца!, — капитан заулыбался мне как близкому родственнику. А что, в таком случае, ты делал в Румынии? Зачем в Белград хочешь попасть?, — снова завертел он прежнюю пластинку

Услышав, что я имел некоторое отношение к переработке нефти и поставкам горючего, да ещё для армейских нужд его Родины, да ещё в такое непростое время, капитан преобразился,

— Так бы сразу и сказал! Я уж было решил, для порядка, ночку в камере тебя подержать, а с утреца — обратно, в продажную Румынию, — капитана, судя по всему, накалившаяся обстановка задевала за живое — выводила из себя до полной невозможности

— Ваш пьяница Ельцин слил Сербию американцам за пару вагонов курячих ножек! А мы, до самого края, не хотели этому верить, — Капитан сразу усадил, стал угощать крепким чаем,

— Запомни. Если по дороге остановят, сошлись на Комарова. Меня тут все знают. И держись. Держись осторожнее! У нас военное положение. Даже журналисты пропадают — на прощанье капитан насильно вручил пару бутербродов, — Ешь, закусывай, Эмануил, — извини, если что. Сам понимаешь. Опасно сейчас.

Как в воду глядел! После напряженной езды по совершенно пустынному широченному шоссе, в прежние времена, до краев наполненному разноцветными авто, нас остановили двое здоровенных полицейских. Были они в касках и вооружены автоматами Калашникова — Военное положение.

Поначалу, их вид принес небольшое облегчение. Когда несёшься по огромной трассе в полнейшем одиночестве, погруженном в звеняще-мертвящее безмолвие, становится как-то не по себе.

Чудится, что остался во Вселенной один-одинёшенек. Порой начинает казаться, что тебя хладнокровно и с прощальным интересом, упорно рассматривают сквозь циничный прицел снайперской оптики.

Предлагая заплатить штраф в сто марок, «по-хорошему», причём за совершенно пустяковое отсутствие запасных лампочек, полицейские, ни с того ни с сего, вдруг, жестко передернули затворы. А ведь мы, только-только, осмелились заикнуться о небольшом снисхождении.

— После того, как Вы нас продали, видеть на своей земле не хочется!, — грозно заявили они, — штраф им, видите ли, не нравится

Полицейские, казалось, рассвирепели на ровном месте, ни с того ни с сего. Положение становилось опасным. Вот разрядят в нас свои автоматы, машину сожгут, деньги присвоят. А вокруг, вокруг ни души.

Тут, Слава Б-гу, я и вспомнил о капитане Комарове. Его имя, действительно, стало самой настоящей охранной грамотой. Тут же забыв о поборах, полицейские сразу перестали хмуриться и широко заулыбались,

— Комаров! Так бы сразу и сказали!

Похлопав на прощанье по плечу, они дали несколько бесплатных, но дельных советов, пригодившихся, впоследствии, уже на следующих блок-постах.

___________

— Эмануил. Вы должны понять. Нам Совсем не до возврата долгов. Положение аховое. — ночью натовцы бомбить Белград собираются. Вы бы, лучше, убирались отсюда, да подобру-поздорову. А то глядишь, как бы чего не вышло, — вяло убеждал меня смертельно усталый генерал сербского Генштаба

Внутри главного военного ведомства Сербии царил полный бардак, больше напоминавший картину последних дней гитлеровской рейхсканцелярии.

— Хотите, дорогой, мы, вместо возврата долгов, Вам памятник в центре Белграда отгрохаем? Мой друг отличный скульптор, — предложил генерал, лихорадочно заспешивший к выходу

— А памятник, в полный рост или на лошади?, — пытаясь шутить, я прекрасно осознал, что «плакали мои денежки»

— Памятник можно, и на лошади, и на танке, например, — совершенно серьёзно, но рассеяно, заявил генерал, не приняв, либо не захотев понять моей иронии. Соорудить можем всего за несколько дней. Подпишем, что от благодарных югославов. Ведь такого народа больше не будет. Никогда, — горько произнёс он,

— Но если хотите поменять динары и продолжить разговор, то побежали, побежали за мной, — спешно произнёс офицер, быстро увлекая меня на оживленную улицу в самом центре Белграда

— Зарплату выдают, сейчас, трижды в день, — в спешке объяснял вояка. — Получив деньги, каждый немедленно бежит на центральную площадь, чтобы поменять деньги на американские доллары.- Динар, теперь, падает на сотни процентов в час.

Странно и страшно было наблюдать за десятками тысяч людей, прежде наполненных достоинством и радостью. Ведь до этих тяжелых событий, югославы жили получше многих американцев и европейцев. А сейчас, обезумевшая толпа неслась к площади спасать свои крохотные сбережения. Люди бегали туда по нескольку раз в день. Национальная валюта исчезала, растворялась, таяла прямо на глазах.

Ещё за пару месяцев до этого, генерал не был так растерян. Более того. Ворвавшись в мой Бухарестский офис, как весенний ветер, он был бодр, энергичен и вызывающе весел.

— Эмануил, — панибратски обняв за плечо, генерал подвёл к окну, где расположился значительный экскорт его военизированной охраны. На чистейшем русском языке, говорившем о долгих годах Московской учебы, он продолжил, — мы знаем, что у Вашей конторы есть приличное количество топлива, которого нам так не хватает, — он энергично продолжил,

— Желая задушить Сербию блокадой, американцы, вместе с продажной ООН, объявили эмбарго. В стране не хватает ни продовольствия, ни лекарств, ни горючего! Россия, с Вашим дураковатым Ельциным, нас предала и продала, — при этом, он так осуждающе посмотрел в глаза, что я — этнический еврей, волею судеб оказавшийся при распаде Союза в Молдавии, почувствовал себя виноватым. Мне было стыдно за все. За Ельцина, за развал СССР, за предательство дружественного народа Югославии

— Аванс мы уже внесли на счёт Вашей фирмы!, — Генерал набрал какой-то номер и протянул трубку. Там, действительно, плескался немного растерянный голос менеджера моего банковского счета. Он подтверждал получение солидной суммы

— Вы делаете мне предложение, от которого невозможно отказаться?, — попытался съязвить я

— Да! Именно так, — бодро и сразу согласился Генерал, — выбора у Вас, по-моему, нет никакого. Либо соглашайтесь, либо…

— Либо, что?

— Сами должны понимать, — смягчил свой тон генерал, — Контора у нас серьезная, а война, которая все спишет, бушует вовсю. Что такое Судьба отдельного человека, даже такого, как я или как Вы, Эмануил? Да ещё в таких глобальных процессах?

— Как же Вы собираетесь переправить такие количества топлива через границы?, — поинтересовался я, — ведь повсюду ООНовские конвои и охрана по всему Дунаю. Болгары, македонцы, как и румыны, тоже продались американцам. Продались оптом и в розницу. С потрохами.

— Это наша забота! Ваше дело продать топливо этой румынской компании, — генерал вручил мне реквизиты, — а дальше, мы сами

— Зачем же Вы все это мне рассказали?, — удивился я, — Могли бы, просто, дать румынскую фирму-покупателя и дело с концом. Тем более, что ваш аванс практически равен рыночной стоимости топлива. То, что Вы обещаете дополнительно, это неожиданно высокий бонус. И это, честно говоря, очень настораживает

— Просто, я, очень-очень, хотел Вам, русским, в глаза посмотреть

— Мы-сербы, единственные, кто к Вам всегда относился как к братьям. Вот Болгары, например. Те только болтали и бросали слова, много слов, — братишки, братушки. А предали, сразу же, ни за понюшку табаку, — генерал огорчённо продолжал

— Даже не буду вспоминать шипящих поляков, холодных прибалтов и жадных хохлов. Не удивляйся моему русскому. Много лет жил в Москве, учился в Академии. Даже представить себе не мог, что нас продадут и предадут русские. Вы хоть понимаете, что следующими будете именно Вы? Когда придут за вами, вы же одни останетесь.- Генерал снова посмотрел в глаза

— Обидно! Понимаешь? Ведь знаете, точно знаете, по ком звонит колокол…

ДУРАКОМ БЫЛ…

Когда тебе всего двадцать два, ты высок, ироничен, оптимистичен, да еще успешно сдал вступительные в аспирантуру, то легко прокладываешь не только прямые лучи оросительных и осушительных каналов, но и неизведанные, порой извилистые пути к сердцам молоденьких студенток.

Самые боевые из них, тут же потянулись в мою скромную Московскую обитель за многочисленными консультациями по различным предметам. Самым симпатичным я, конечно, старался не отказывать ни в помощи, ни в ласковом обращении.

Паломничество красоток в коротких платьицах служило предметом постоянной зависти не только Арсена с Серегой, но и Ильича с Архипычем — старейших вечных студентов гидромелиоративного института. За последнее десятилетие, использовав все возможные академы и медицинские противопоказания, они, наконец, добрались до пятого курса.

— Ильич, вставай, Россия голодает. И хлеба нет, и мясо дорожает, — дурным голосом орал Архипыч в пять часов дня, когда начинали сгущаться осенние сумерки

К этому времени, я, обычно, уже возвращался из института. Мой приход видимо и будил старых опытных профессионалов учебного процесса.

Они уж прекрасно знали, что вставать на голодный желудок очень некомфортно. А мое появление включало рефлекс обильного слюноотделения, открытый ещё великим Павловым.

Ильич, мирно посапывавший, до этого, на железной кровати с панцирной сеткой, начинал, шепча проклятия и ругательства, недовольно ворочаться.

После третьего громкого призыва, он садился, вставлял свои тонкие бледные ноги в тапочки и долго-долго высматривал в них какую-то очень важную точку. Сквозь тёмные-претемные солнечные очки, нацепленные ещё с вечера и защищавшие от назойливого дневного света, эту важную точку разглядеть было нелегко.

По умолчанию, все понимали, что с голодающей Россией в лице кряжистого Архипыча, несмотря на его интеллигентные очки в строгой роговой оправе, лучше не связываться. Приходилось вставать.

Ильич, действительно, чем-то отдалённо напоминал Великого Вождя. В длинных смешных семейных трусах и отчаянно шаркавших тапках, он, наконец, вставал и, печально охая, тащил свои кривоватые нижние конечности на кухню, ставил большой зелёный чайник и слезно просил меня, — в последний раз, не себя ради, а токмо для гуманности для, — сбегать за Докторской и куском" Орловского» хлеба.

Наши гастрономическое предпочтения совпадали, а мой скромный аспирантский бюджет вполне выдерживал, и двести дополнительных грамм колбасы за сорок четыре копейки, и половинку буханки ароматного, ноздреватого Орловского — за девять.

Взамен, Архипыч с Ильичом щедро делились картошкой, большой мешок которой они исправно тырили во время ежемесячной ночной подработки на одной из бесчисленных овощных баз.

Магазин с общагой находились в угловом доме на перекрестке улиц 8 Марта и Пневой. Надо было, не одеваясь, выскочить через арку на улицу 8 Марта и добежать до угла нашего старого сероватого здания. Купив на десерт, вдобавок, и стеклянную бутылку Можайского молока, и грамм двести мармеладных долек, я быстро устремлялся в обратный путь.

При этом, надо было постараться и с великим трудом придержать гигантскую магазинную дверь, пришпиленную мощной пружиной. Было очень нелегко избежать ее от оглушительного хлопанья. Затем, перепрыгивая по две ступеньки, я пулей взлетал на последний этаж.

— Миш (так, для простоты, меня называли в Москве), а Миш?, — обратился за консультацией Арсен, знавший толк в приготовлении разнообразных блюд и бесконечных беседах по душам за бутылкой водки

— Вот ты у нас, вроде, все знаешь, все понимаешь, — ступил он на скользкий путь ассоциаций моих неоспоримых достижений в гидротехнике с жизненным опытом и мудростью, которых мне ещё явно не хватало

— Скажи, посоветуй, как выбрать девушку и быть уверенным, что она не заразна?

— Ты имеешь ввиду грипп?, — попытался отшутиться я, но Арсен пристал, как банный лист

— Нет! Чтобы венерическую заразу не подхватить

— Ну это, проще-простого, — показал я взглядом в сторону окна.- Видишь, идёт по улице девушка с детской коляской, — можешь смело знакомиться