Бесплатный фрагмент - Сочинения

Стихотворения: XX век

Нежно и тихо

Всюду слёзы, милая, вижу с болью тихою.

Где же радость прячется, затаивши дух?

Может, вовсе нет её и тоскою дикою

Мир заполнен доверху, сгорбленный от мук?

Сколько бы ни думал я о тебе, хорошая,

Всё звучит мелодия, как сама печаль,

Заунывно-длинная, на реку похожая,

Что теченьем пенистым мысль уносит вдаль.

Ты мне сказкой призрачной в серых буднях кажешься,

По ночам избавиться не могу от грёз:

Чуть засну, и сразу же ты во сне мне явишься —

Славная, любимая, близкая до слёз.

Май, 1986

Пожелание

И. А. Кархановой

Печальна жизнь в многообразии своём.

Одни клянут её, другие воспевают.

А я живу и не жалею ни о чём,

Поскольку жизни смысл нехитрый понимаю.

Я понимаю, что придёт всему конец,

Что век недолог мой и радость мимолётна,

Лавровый вряд ли уготован мне венец:

Судьбу мне Бог определил бесповоротно.

Живи и ты, не сокрушаясь без нужды,

Крупицы радости цени, что так минутна,

И лиц друзей ушедших милые черты

На полке памяти храни с тоскою смутной.

Ноябрь, 1986

Откровение

Чувство усталости давит на плечи,

Резкая дробь раздаётся в висках;

День промелькнул, и настал скучный вечер,

Еле держусь на тряпичных ногах.

День промелькнул… Ничего не случилось,

Всё — как вчера, как неделю назад.

«Хоть бы весна, что ли, ночью приснилась», —

Мямлю под нос, закрывая глаза.

Есть лишь одно у меня утешенье —

Ящик зелёный1, набитый в края;

В нём — весь мой мир, всё моё откровенье:

Музыка в нём  неземная моя.

Если бы Бог наказать меня вздумал

(чёрт разберёт, за какие грехи!),

Он бы недолго над карою думал —

Просто бы сделал Евграфа глухим.

1986

Благодарно

Пустынна местность без строений рукотворных,

Безлик портрет без красок сочных и живых,

Бледна мелодия без всплесков нот мажорных,

Безжизнен стих без слов душевных и простых.

И так же точно жизнь без грустных расставаний,

Без встреч случайных, без несбывшейся мечты,

Без сильных чувств и дорогих воспоминаний

Утратит сразу свои лучшие черты.

Пусть мы не стали друг для друга утешеньем,

Пусть порознь век наш скоротаем до конца,

Нет-нет, да вспомню с благодарным сожаленьем

Овал прекрасного и милого лица.

31 мая, 1987

Фантазия

Спой мне, родная, тихо песню о чужбине,

О той земле, где нет ни горестей, ни бед,

О тех краях, где в тёплом море тёмно-синем

Берёт начало лучезарное рассвет.

Но не жалей меня так трогательно-нежно,

Не окропляй души солёною водой:

Мне вдоволь той, что в океане слёз безбрежном

Мой утлый чёлн качает пенистой волной.

Не убеждай меня, что счастье лишь на время,

Ко мне спеша, призадержалось по пути:

Поверь, что мёртвое, загубленное семя

Не сможет в почве, льдом подёрнутой, взойти.

И не зови меня пройтись по влажной ниве,

Пройтись по травам, ветром смятым, не зови:

Те травы, смоченные вешним добрым ливнем,

Тоску пробудят по несбывшейся любви.

Ты лучше спой мне тихо песню о чужбине,

О той земле, где нет ни горестей, ни бед,

О тех краях, где в тёплом море тёмно-синем

Берёт начало лучезарное рассвет.

5 октября, 1987

Бессилие

День осенний,

          хмурый и холодный,

Дождик нудный

          по стеклу стучит,

И мотив негромкий,

          грустный, старомодный,

В голове усталой,

          как сквозь сон, звучит.

Листьев жёлтых

          хоровод печальный

Закружился

          над сырой землёй,

И куплет для песни,

          тихой и прощальной,

Из груди стеснённой

          рвётся сам собой.

Льются слёзы

          ручейком солёным

И стекают

          по щеке сухой,

Капают на строки

          и пятном зелёным

След на белом поле

          оставляют свой.

Как охота

          выбежать из дому,

Увяданье

          приостановить

И хоть на минуту

          сердцу молодому

Дать возможность биться,

          дать возможность жить.

Но наивно

          верить в Провиденье:

Осень жизни

          не предотвратить…

И сижу тоскливо

          я в уединенье —

Злой и не способный

          никого любить.

1987

Naïvement

Когда последний луч холодного заката

Погаснет, тихо растворясь в вечерней мгле,

Ты приходи в мой дом убогий, как когда-то,

Дверьми рассохшимися скрипни виновато,

Пройди, присядь на ложе ветхом, небогатом,

Прочти бумаги, что пылятся на столе.

В моих стихах найдёшь ты бездну откровенья,

Услышишь вод мятежно-грозных мерный плеск

И ощутишь души моей больной смятенье

И силу добрую святого вдохновенья,

Увидишь трав густых любовное сплетенье

И расписной, полунагой осенний лес.

И ты поймёшь, с какой невысказанной болью

Покинул я жестокосердный этот свет,

Как я хотел хоть раз увидеться с тобою,

Припасть к груди твоей устало головою,

Мой милый друг, наивно выдуманный мною.

Прощай навек, я отстрадал. меня здесь нет.

1987

Одинокий капитан

Судьбы безрадостной волнуемое море,

Подспудных чувств моих безбрежный океан,

Убогий чёлн мечты на гибельном просторе

И в том челне — я, одинокий капитан.

Поблёкший парус, бывший розовым когда-то,

Весло, избитое в борьбе с стихией злой,

Рубцы пробоин на борту челна покатом

И ветхой мачты крест могильный над душой.

Последней чайки силуэт у края неба —

Как всплеск надежды, превратившийся в мираж;

Он не сулит ни сна, ни бодрости, ни хлеба,

Он так же мёртв, как окружающий пейзаж.

Прошедшей бури затихают грозно звуки,

Солёной пены на лице шипит плевок;

Висят безжизненно опущенные руки:

Я так устал от вечной качки и тревог.

Где берег счастья и желанного покоя,

Где мыс надежды доброй в дымке голубой,

Где бухта грёз, не омрачаемых тоскою,

Где скромный угол — долгожданный, тёплый, мой?..

Молчит в ответ судьбы волнуемое море,

Чувств, обречённых на безвестность, океан.

Пропал из виду чёлн на гибельном просторе:

Убрал свой парус одинокий капитан.

10 ноября, 1987

Два одиночества

Задёрнут занавес, иллюзии конец,

Конец трагедии комического рода

Об одиночестве двух страждущих сердец,

О грустной встрече без счастливого исхода.

Задёрнут занавес, усталый режиссёр

Не слышит шелеста восторженных оваций:

Финал, он выполнил свой долг. Молчит актёр,

Присев в тени уже ненужных декораций.

Обоим больно от сознанья, что ушла,

Как сон, иллюзия душевного покоя:

На мозг опустится опять густая мгла;

И снова спад и ощущение застоя.

И так вся жизнь для них циклически пройдёт:

Подъём стремительный, триумф и оживленье,

И следом — спад очередной, и новый взлёт,

А там и новое жестокое паденье.

Но дисгармония двух творческих натур

Не пропадёт вотще и эхом отзовётся

В груди взволнованной сквозь чувственный сумбур…

Волненье это словом «катарсис» зовётся.

Задёрнут занавес невидимой рукой,

Ушла иллюзия открывшейся вселенной;

Молчат, терзаемые болью неизменной,

Два человека, проводившие покой,

Два одиночества, соединённых сценой.

Декабрь, 1987

Одиночество

В полночный час, когда назойливые звуки

Людской возни растают в сонной тишине

И мысль, уставшая от событийной скуки,

В мозгу останется с собой наедине,

Я не могу закрыть глаза и погрузиться

Всем существом в животной спячки забытьё:

В пустую грудь полночным призраком стучится

Рукой незримой одиночество моё.

Оно, как тень, меня преследует повсюду,

Идёт за мною псом бездомным по пятам;

Ничем из глаз его не вытравить, паскуду:

Оно нашло себе прибежище и там…

Прокралось в душу, притаилось в ней коварно

И всякий раз, как только радость мне блеснёт

Улыбкой счастья белозубой лучезарно,

Под сердцем болью неожиданной кольнёт.

Декабрь, 1987

Зов

Ночь, бессонница, тревожное томленье;

Фраз обрывки, зыбких мыслей толчея;

Смутных образов в мозгу нагроможденье,

Одиночества холодная змея.

Звёздный купол, лик вселенной, надо мною,

Солнц бесчисленных полуреальный свет —

Запоздалый слепок с вечного покоя,

От которого следа уж, может, нет.

Объективно для вселенной я не значу

Ничего, ни капли смысла не несу;

Даже если горько-горько и заплачу,

Я безмолвия её не потрясу.

Я песчинка в бесконечности вселенной,

Век мой — миг её гигантов бытия.

Вспышка Новой, молодой и дерзновенной, —

Вот событие! А что такое я?..

Я, живущий здесь, на крохотной планете,

На задворках мирозданья, в тесноте;

Я, с душою, точно стиснутой в корсете

И тоскующей по чистой красоте.

Я песчинка… В то же время я частица,

Скромный камень в своде Млечного Пути,

Я материи космической крупица,

С нею мне одной дорогою идти.

Не поэтому ль сквозь тысячи парсеков

Слышу я душой, закрытой на засов,

Доносящийся с далёких звёздных треков

Не дающий спать средь ночи тихий зов.

Словно кто-то на другом «конце» вселенной

Знает что-то о Земле и о Луне,

Смотрит в небо, Млечной вспрыснутое пеной,

Среди ночи и тоскует обо мне.

То души моей вторая половинка

Грезит встречею в томлении ночном;

Разделённая на капельки слезинка

Ждёт слияния в просторе неземном.

13 января, 1988

Рота

Промозглый вечер при последнем издыханье.

Безлюдье улицы чужого городка.

Последних листьев на деревьях трепетанье.

Мрак. Безысходность. Безнадёжность. И тоска.

По камню мокрому ухоженной брусчатки

Угрюмо топают ступни усталых ног;

Гниют мозолями изъеденные пятки

В тисках казённых износившихся сапог.

На лицах сумрачных с потухшими глазами

Лежит бессонницы тяжелая печать;

Ртов кулаки не разрешаются словами,

Нет силы даже помянуть «едрёну мать».

Противный дождь сырой, холодной, мелкой пылью

Упрямо лезет в ухо, в глаз, за ворот, в нос.

И нет конца его досадному засилью,

И хочет лопнуть в голове свинцовой мозг.

А в окнах, залитых манящим тёплым светом,

Кипит другая жизнь: звучит весёлый смех,

Кого-то любят, кто-то спит, укрывшись пледом,

В качалке в бликах голубых телепомех.

Безлюдна улица, лишь призрачная рота

Идёт куда-то от тепла и света прочь.

Блеснув, исчезла, замерла за поворотом

Чужая жизнь… Осталась только ночь.

3 марта, 1988

Параллели

О чём-то шепчет тихо-тихо мне берёза

В лучах закатных беспокойною листвой;

О чём-то льёт и льёт невидимые слёзы

Плакуша-ива над извилистой рекой;

О чём-то грезит на исходе дней печальных

У края леса одинокая сосна,

И среди редких звёзд осколочков хрустальных

Молчит о чём-то недоступная луна.

Как та берёза беспокойною листвою,

Тихонько шепчет мысль в сознании моём;

Подобно ивушке, склонённой над водою,

Душа рыдает в одиночестве своём;

О чём-то грезит мозг в томленье безысходном,

Как та печальная и дряхлая сосна,

И я бреду в безмолвье вечности холодном,

Как недоступная и гордая луна.

15 марта, 1988

Осенний ноктюрн

Сентябрьский дождь уныло сеет безнадёжность

В промозглом воздухе, нависшем над землёй;

Туман и дождь, поблёкший мир и невозможность

В немом соседстве ждут исхода, жребий свой

Влача безропотно, уныло, безучастно,

Как будто жизнь их смысл утратила давно

И смерть с минуты на минуту беспристрастно

Безмерной вечности накинет полотно.

Огромный город, рассечённый на две части

Когда-то мощною, державною рекой,

Подобно спятившей кобыле пегой масти

С безумным взглядом и закушенной уздой,

Несётся каменной бесформенной громадой

Туда, где сутки тихо празднуют предел

И неуспевший с нескрываемой досадой

Клянёт безрадостный, пожизненный удел.

В огромном городе нет места ощущенью

Того, что жизнь водой уходит сквозь песок.

Здесь все спешат, и неприкаянною тенью

В огромном городе, где каждый одинок,

Нахохлясь зябко и подняв потёртый ворот,

В вечерней мгле скользит по улицам фантом:

То Одиночество с тоской обходит город,

И всяк себя при встрече с ним узнает в нём.

В полночный час, когда дыханье спящей дочки

Ознаменует дня прошедшего конец

И мыслей нудных поредевшие цепочки

Утратят связь их составляющих колец,

В преддверьи сна, нейтрализатора невроза,

Кто знает, может быть, в груди твоей на миг,

А может, дольше, как подспудная заноза,

Вдруг шевельнётся, породив чуть зримый блик

В мозгу усталом, боль с гнетущим ощущеньем,

Что кто-то ждёт за плотной сыростью дождя

Тебя в ночи, неясным, призрачным виденьем

К тебе в преддверье сна неслышно приходя,

А ты не можешь отогнать тот дух бесплотный

И от реальности укрыться до утра,

Сознанья светоч погрузив в туман дремотный,

Чтобы забыть всё, что тревожило вчера.

Знай: это я в твоей душе бужу тревогу

И безотчётную о чём-то в сердце грусть.

И даже если не угодно будет Богу

Толкнуть навстречу нас друг другу ─ ну и пусть,

Я всё равно в полночный час сквозь тьму густую

Тебе пошлю моё печальное тепло,

Чтобы оно согрело комнату пустую

И на минуту стало больно и светло.

Мы все умрём когда-нибудь, и в этом свете

От нас, былых, не сохранится и следа;

Недолго взрослые о нас поплачут дети.

Да и что слёзы их? Солёная вода!

Пока живые, надо взять у этой жизни

Хотя бы часть её бесчисленных щедрот,

Ибо в земле живут с уютом только слизни:

Природа лучшего им просто не даёт.

Сентябрь, 1988

Уналашка

Далёкий остров Уналашка

Пред взором внутренним моим,

Суров, как истая монашка,

Стоит, скалист, неколебим.

В старинной книге это слово

Мне повстречалось невзначай,

И до сих пор оно мне ново;

В нём безысходная печаль.

Я вижу берег Уналашки,

Тяжёлый камень и траву

И слышу лай цепной дворняжки…

Всё предо мной, как наяву.

Далёкий остров, детский образ,

Я не увижу камень твой:

В другой пожизненно я пояс

Заброшен матушкой-судьбой.

29 декабря, 1988

Господи, если Ты есть…

Вечер, преддверие ночи,

День позади, околел,

Хочется выть что есть мочи —

Глупо и глухо; согрел

Чай, сел на стул колченогий,

Взрезал консервную жесть:

Ужин — дешёвый, убогий…

«Господи, если Ты есть…».

Улица, мёртвые лица

В петлях из воротников,

Каждый другого боится:

Мир состоит из врагов.

Встречных безликое племя,

Много прохожих — не счесть,

И никого в то же время…

«Господи, если Ты есть…».

Бары и видеозалы,

Очередь, клочья афиш;

Аэропорты, вокзалы,

Лозунги, ржавчина крыш;

Съезд болтунов на экране,

Серость, призывы и лесть;

Трёшник последний в кармане…

«Господи, если Ты есть…».

Боже, убей меня тихо,

Без ожиданья и мук.

В жизни нет места для психа;

Жизнь — это замкнутый круг:

Кружишь, утративши целость,

Злой и издёрганный весь…

Сделай, как мне бы хотелось,

Господи, если Ты есть…

16 октября, 1989

Смысл

В холодных комнатах темно и неуютно,

Пар изо рта и лёд в ведре, снег по углам.

Всё это было, вспоминается уж смутно,

И всё же мысленно в который раз я там,

В том старом доме, где застыло моё детство,

Где я — мальчишка, где мой мир, где мать жива,

Откуда я пустился в призрачное бегство

В большую жизнь… И завертелись жернова.

Пока мололся, дом снесли, мир испарился,

Оставив в памяти свой светлый вечный след;

Мать умерла, и с нею как-то удалился

Мираж стабильности. Иллюзий больше нет.

Есть лишь работа, угол с койкою в общаге,

Раз в год поездка на другой конец страны;

Есть одиночество и строки на бумаге,

Что смысла здравого как будто лишены.

А где же смысл? В неверном завтра? В Перестройке?

В жестокой ломке под названием «прогресс»?

В хмельном галопе по ухабам «птицы-тройки»?

А может, в буквах четырёх — КПСС?..

Смысл был в том доме, где темно и неуютно,

Где снег лежал, сухой и белый, по углам,

Где мать жива была, хотя и помню смутно.

Смысл был вчера. Сегодня, завтра — это хлам.

10 января, 1990

Содом

Потёмки, потёмки, потёмки кругом.

Потомки, потомки, потомки — потом.

Сомненье, сомненье, сомненье — распад.

Движенье, движенье, движенье — назад!

Художник, художник — маляр у холста.

Безбожник, безбожник — гайтан без креста.

Всё в кучу смешалось, и сдавленный крик:

Кому-то за правду отрезан язык!

Ручей ярко-красный журчит: это кровь;

Невестка отчаянно душит свекровь,

Отец озверевший насилует дочь,

Ему помогает ехидная ночь.

Я чувствую: что-то течёт из ноздрей —

То плавится мозг; у раскрытых дверей

Стоит мой двойник и вопит мне: «Сюда!

Оставь своё Я и забудь навсегда,

Что был ты когда-то на этой земле,

Карабкайся вверх, вслед за мной, по скале;

В расселине есть очень узкий проход,

Он к самой вершине тебя приведёт.

Взберёшься наверх — обретёшь сам себя,

Сорвёшься — пучина поглотит тебя!».

• • • • • • • • • •

Написано в свете неоновых ламп.

Мой критик, найди хоть единственный штамп!

15 января, 1990

Езда на Пегасе

Слово, придумано слово —

Можно садиться писать!

Мысленно всё уж готово,

Нужно лишь взять и сказать.

Тут-то Пегас и споткнётся:

Ум и рука — вразнобой;

Чиркнешь пером — остаётся

Строчка сухой и пустой.

Слёзы, закапали слёзы

Из затуманенных глаз:

Как оживить мои грёзы

(пошлая рифма!), хоть раз

Всё написать так, чтоб кто-то

Строки прочёл и вздохнул:

«Складно, вот это работа,

Крепко ты, парень, загнул…»?

Капают слёзы, и с ними

Боль вытекает на свет.

Странно: как будто живыми

Стали слова, словно нет

Больше преграды Пегасу —

Крыльями мах! и — вперёд…

Странно как: даже к Парнасу

Боль охраняет проход…

24 апреля, 1990

Ожидание

Как дует ветер, Боже мой, как дует ветер…

Зачем он дует? Где покой? Где тишина?

Где рифма к «ветер»? Только, кажется, — «катетер»…

Зачем она в стихах об истине нужна?

Зачем об истине стихи? Мне непонятно,

Что значит «истина», что может изменить

Её познанье. Всё толкуется превратно,

И рвётся смысла осязаемая нить…

Я так устал, что жизнь давно уже не в радость,

Но что-то держит, не даёт мне умереть…

Пишу стихи, а значит, к «радость» рифма — «гадость»…

Как пошло, просто. Может, вовремя стереть

То, что написано ленивою рукою?..

Но есть желание о чём-нибудь писать.

И потому я не сотру: я всё же стою

Того, чтоб что-нибудь кому-нибудь сказать.

• • • • • • • • • •

А что сказать, когда слова лишились смысла?

Мне остаётся только ждать, терпеть и ждать.

12 мая, 1990

Смятение

Что-то тяжко на сердце, смутно у меня,

На стене колеблются блики от огня:

То свеча оплывшая гаснет в тишине.

Ох, как тяжко на сердце, ох, как тошно мне.

Образы забытые из прошедших лет

Оживают, грезятся, излучают свет,

Будят память, спящую беспокойным сном,

День вчерашний пасмурный брезжит за окном.

Сон ли, явь ли жуткая: всё вокруг плывёт,

Кто-то тихим голосом в прошлое зовёт;

Мысль, как ошалевшая лошадь, рвётся вспять.

Всё зовёт, зовёт меня в день вчерашний мать.

Я пытаюсь вырваться к ней из бытия,

К ней из мира этого, где не нужен я;

Но не получается: держат на земле

Силы неизвестные, в этой сизой мгле.

Господи, прости меня, если что не так,

Как мой срок закончится, Ты подай мне знак.

Стану вечным бликом я, как на той стене.

Может, вспомнит кто-нибудь завтра обо мне?..

16 июля, 1990

Безнадёжность

Вернуться в дом с заснеженным окном,

Вернуться в поле за родным селом,

Вернуться в детства сказочный мирок,

Где сердцем помню каждый уголок.

Где мать жива и ждёт меня всегда,

Где в роднике холодная вода,

Где лес хранит мой призрачный покой,

Где солнце льёт свет благодатный свой.

Приходит утро, сон уходит прочь,

Уходит с ним и образами ночь,

Уходит сказка, снившаяся мне,

И тает снег на крохотном окне.

Пора вставать, одеться и бежать

В тот чуждый мир, где можно только ждать,

Где жизнь сокрыта тяжестью оград,

Откуда мне дороги нет назад.

28 августа, 1990

Ожесточение

Лица, руки, души и сердца

Снятся ночью, снятся без конца,

Словно кто-то хочет раздавить

Мозг мой белый, по полу разлить.

Я не плачу: время слёз прошло;

Даже если битое стекло

Разбросают под моей ногой,

Я останусь век самим собой.

На осколках я станцую степ,

Пусть увидит даже тот, кто слеп,

Как сочится кровь моя из ног,

Я же буду знать, что это смог.

Знать, что можешь, — сладостная мысль;

Снизу кто-то спросит: «Ты повис ль?».

«Нет, — отвечу, — я ещё живой,

Ну вас к чёрту с чёртовой роднёй!».

Кто-то скажет: «Ты обидел нас».

Я в ответ им: «Дайте же хоть раз

Миг один послушать тишину,

Вспомнить маму, дочку и жену!».

31 августа, 1990

Письмо

И. А. Кархановой

Мой добрый друг, мне, видно, скоро уходить

За тот предел, откуда мне не возвратиться.

Но в декабре, под Рождество, я, может быть,

К тебе приеду на денёк, чтобы проститься.

Найду на улице свободный автомат,

Вложу копейки в щель и буду ждать ответа

(совсем как восемь долгих-долгих лет назад!)

В лучах холодного неонового света.

Услышу голос твой, совсем почти чужой,

Договорюсь о краткой встрече на работе,

Явлюсь к тебе с тяжёлой, гибнущей душой

И через час уйду. А ты в своём цейтноте

Продолжишь бег, как лошадь, взгретая вожжой.

1 октября, 1990

Ходьба по краю

Снилось что-то из былого

Накануне ночью мне;

Видел пса-дворнягу злого,

Тоже ночью, при луне;

Пёс неистово вцепился

Хваткой мёртвою в рукав;

Помню, как перекрестился,

Пса насилу отодрав.

Ночь осталась безучастной,

Лишь луна холодный взгляд,

Видно, будучи несчастной,

Мне послала, и я рад

Был тому, что хоть покойник,

Отдалённый и немой,

Пооправил туч повойник

И с тоской следит за мной.

Жизнь и вечность, явь и грёзы,

Жар и холод, «есть» и «нет»,

Ожидание угрозы

И спокойствие планет —

Всё во мне, я это знаю,

Ибо космос — это я…

Сон мой был ходьбой по краю

Неземного бытия.

10, 11 января, 1992

В ожидании будущего

А мир подлунный всё бледнее и бледнее,

Всё холоднее и беднее с каждым днём,

Всё чаще с петлей представляется на шее

Мне человечество, и гибельным огнём

В воображении моём живом бывают

Объяты лица безразличных мне чужих…

Порой мне кажется, что силы убывают

И с миром вместе меркнет мой печальный стих.

Как он мне дорог, стих мой светлый и печальный,

Моё сомненье, оправданье, мой прикол,

Держащий дух мой, бесконечный, безначальный,

В прибрежных водах, чтобы вечный не ушёл

Туда до времени, где Свет и есть реальность,

Которой жаждет воплотившееся Я.

Скрежещет мир, ему чужда сентиментальность,

И бестолковей всё двуногих толчея.

В безбрежном космосе Земля есть лишь песчинка

С наростом временным из чувствующих боль;

Эон-другой — остынет жаркая начинка,

И шар умрёт, сыграв положенную роль;

А мы, оставив пережитых Рас цепочку

В глубоком прошлом, обретём наш новый дом.

Каким он будет?.. Поживём и по кусочку,

Глядишь, по крошке представленье обретём.

14 февраля, 1992

Строфы

Когда темно, когда один, тогда мне кажется,

Что мир подлунный где-то очень далеко,

Тревога дня как бы уймётся и уляжется,

И мне становится так больно и легко,

Как будто жизнь освобождается от смутного

Материального покрова бытия,

И сквозь обрывки эфемерного, минутного

Я слышу голос пробудившегося Я.

Оно звучит, подобно верному и чистому

Аккорду, взятому умелою рукой

На фоне фальши, ощущению лучистому

Давая импульс. Воцаряется покой

На краткий миг, уходят лживые пророчества,

Уходит всё, чего не жаждет светлый дух.

Лишь вечный голос Я да поступь Одиночества —

Вот всё, что в сумраке фиксирует мой слух.

А в мире ночь, а в мире сон и что-то липкое

Разлито в воздухе, похожем на свинец;

Всё в мире этом ненадёжное и зыбкое,

Всему положены начало и конец.

Удел души слепой — подспудное смятение

И страх пред будущим, исполненным забот…

И так, пока в её глубинах Провидение

По ветке гнёздышка для веры не совьёт.

23, 24 марта, 1992

Сонет

Разве можно повторным рожденьем

Исказить моё вечное Я?

Не смотри на меня с отчужденьем,

Невесёлая Муза моя.

Я не умер, я просто спокоен —

Не смущаюсь, не жду, не боюсь,

И по-прежнему дух мой настроен

На реальность, к которой вернусь.

Я вернусь к ней, как после скитаний,

После поисков и испытаний

Возвращается тот, кого ждут.

Среди звуков искристо-печальных,

Как в сплетении нитей хрустальных,

Обрету я последний приют.

30 апреля, 8 мая, 1992

Лесгитуниэль

В солёной сырости предутреннего моря,

Глубин вселенских покидая колыбель,

Раз в сотню лет от брака Радости и Горя

На свет рождается мой Лесгитуниэль.

Крупицей Истины, в сомненье облечённой,

Он в жизнь пускается, чтоб, всю её пройдя,

Сомненье сбросить и с душою облегчённой

Вернуться в Истину, как блудное дитя.

Проходят годы, мир подлунный сиротеет

И погружается в пучину мелких дрязг;

Круг лиц, живущих с ясной памятью, редеет,

И вместо слов из уст звучит жестокий лязг.

И вот когда, между собой по-вражьи споря,

Калечат люди окончательно Закон,

В солёной сырости предутреннего моря

Опять рождается от несовместных он.

Приходит в мир под видом бедного поэта,

Или художника, иль просто чудака,

Чтобы оставить там хотя б крупицу Света,

Крупицу Света из Глубин, Издалека.

Ноябрь, 1992

Примечания

1 В ту пору в зелёном ящике из-под выстрелов к РПГ-7 хранилась моя коллекция виниловых грамофонных пластинок — советских, чехословацких, югославских, польских, изготовленных по лицензиям «западных» компаний грамзаписи. Да, сегодня она ничего не стоит, а тогда… Неужели это всё было? — Е. Ж.

Стихотворения: XXI век

Успокоение

Асфальт закончился, подошвы ощутили

Вчерашней насыпи стекающий песок.

Скрип на зубах и запах придорожной пыли —

Вот всё, что есть. Да ветер, треплющий висок.

А где же я, бредущий полем как попало,

Влекущий, ждущий, вопрошающий без слов?..

И где всё то, о чём когда-то хлопотало

Слепое сердце, не спешившее на зов?..

Безлико солнце, проглянувшее сквозь дымку;

Безлюдно поле, разделившее меня;

Безбрежен я, надевший шапку-невидимку;

Безмолвен лес в исходе чахнущего дня.

Вопрос и строки, вытекающие в рифму;

Слова и образ, указавший колею

И подчинённый чётко заданному ритму, —

Чем не реальность, чем не штрихи к бытию?..

Нет, я не умер, хоть невидим в этом поле

И солнце светит и не греет без лица:

Ведь я пишу и адекватен в этой роли,

А значит, нет уже иллюзии конца.

К тому же — музыка… Как с ней, непреходящей?

Она — навек, а мне как будто — в никуда?..

Неубедительно. Пусть мир не настоящий,

Но я в нём есть, хоть и меняюсь, но всегда.

Что мне асфальт, что мне песок и запах пыли,

И даже ветер, пролетевший надо мной?

Их нет, хотя они когда-то где-то были…

А я всё жив — знакомый, близкий и земной.

Апрель, 2006

Образ

В постели, в полудрёме, среди ночи,

И в полдень, на работе, наяву;

Весной, в грязи подтаявших обочин,

И осенью, сквозь жухлую траву,

Один и тот же образ, давний и знакомый,

Я вижу ясно или смутно, как сквозь дым:

Бескрайним полем я, живой и невесомый,

Иду вне времени, ничьим и молодым.

Бывает изредка, метёт в том поле вьюга,

А иногда, бывает, — зной и солнцепёк;

Но чаще — осень, хмурый день, и друг без друга

Обрывки туч плывут куда-то на восток

Или на запад… И ещё так поминально,

Так безысходно воет ветер в вышине.

И мне так зябко, одиноко и печально,

Как будто кто-то где-то грезит обо мне…

Вот журавли привычным выстроились клином:

Да, это осень; воздух пахнет октябрём,

И лес вдали как бы подёрнут влажным сплином;

И что-то белое мне чудится на нём,

Вернее, там, вдали, где лес теряет краски

И начинается то поле без краёв…

Там кто-то движется навстречу без опаски,

И даже будто слышен уху слабый зов.

Меня ль зовут или то ветер притворился

Зовущим голосом?.. — Не знаю, может быть.

Но с этим зовом мир мой точно изменился:

Как бы расширился, спокойней стало жить.

Подспудный страх, обосновавшийся с рожденья

В груди, у сердца, отступился от него.

Я успокоился. Нет больше наважденья.

А сердце есть: с тех пор я чувствую его.

• • • • • • • • • •

Привычный клин над непокрытой головою

Настроил сердце на привычный грустный лад.

Фигурка белая за дальнею межою

Не пропадает, не уходит наугад…

Она всё ближе. Вижу сцепленные руки,

Густые пряди, заплетённые едва;

Черты без тени искажённости и муки

И губы, шепчущие нужные слова.

Май, 2006

Возвращение

Сгустились тучи в одночасье над селом;

Поднялся ветер, посрывал, посмял и бросил;

Сверкнула молния, с раскатом грянул гром,

И мы, мальчишки, как один, все вчетвером

Рванули к дому, лодку с парой старых вёсел

Оставив так, чуть на приколе, за бугром.

Успели всё-таки калитки распахнуть

И дёрнуть дверь, перескочив через ступени.

Ну всё, теперь не грех немного отдохнуть,

Спокойно сесть, перекусить чего-нибудь,

Отмыть от грязи рожи, руки и колени

И даже, может быть, на час-другой уснуть.

Хлестнуло с неба, застучало по стеклу,

По желобам и по навесам побежало;

Пропало всё: и автолавка на углу,

И дом с трубой, напоминающей иглу,

И куст акации, раздвоенный, как жало, —

Всё погрузилось в эту ливневую мглу…

• • • • • • • • • •

Вот мгла рассеялась: декабрьский хмурый день;

Просёлок, делящий заснеженное поле;

Километровый столб с табличкой набекрень;

От облаков — то полусвет, то полутень;

Скрип старых бот, нанафталиненных от моли;

И двое вышедших куда-то в холодень.

В последний раз я с ней спешу в аэропорт,

Хоть и не знаю, что действительно в последний…

Недельный отпуск точно выброшен за борт —

Настолько быстро пролетел, забыт и стёрт

В анналах памяти… Закрыта дверь передней.

В последний раз мы с ней спешим в аэропорт.

Без приключений добрались за полчаса;

Кто жил в те годы, тот, наверно, представляет:

У края леса — грунтовая полоса,

Хибарка с вышкой, шест и флюгер-колбаса;

Хрип из динамика, который объявляет

Посадку. Скука, чьи-то вздохи, голоса.

Всё позади, мы встали молча у ворот;

Минута-две полуформальных разговоров.

Мне, как обычно, не терпелось в самолёт,

Возобновить привычных мыслей плавный ход

На фоне плавно проплывающих просторов —

Таков был я в тот непростой, далёкий год…

Она ж стояла с робко-сдержанным лицом

С печатью ставшей повседневностью угрозы,

(какая некогда нависла над отцом),

Как бы смирившись с наступающим концом,

А по щекам текли непрошеные слёзы,

Хоть и старалась оставаться молодцом.

Мне бы прижать её к себе, как никогда,

И прошептать, что я люблю её до боли,

Люблю так честно, что сгораю от стыда

За всё, что в детстве вырывалось иногда…

И не прижал, и не шепнул — стеснялся, что ли?..

И улетел. Как оказалось, навсегда.

За двадцать с лишком лет, что минули с тех пор,

Не раз мне чудились заснеженное поле;

Просёлок, поле поделивший, как пробор;

Её глаза. И наш последний разговор.

И ощущенье плохо выдержанной роли.

И словно чей-то ненавязчивый укор…

• • • • • • • • • •

А лодку, брошенную в спешке за бугром,

Оторвало и потащило по теченью.

Вихрь успокоился, ушёл куда-то гром,

Река на солнце заискрилась серебром,

И всё как будто поплыло по назначенью,

Как если б нужный стих родился под пером.

Смотрю, как бывшие родными берега

Меняют краски, очертания и виды.

Лежит бессильно на уключине рука:

Весло осталось там, где сдёрнула река

Челнок мой с привязи. Ни боли, ни обиды.

Покой и воля. Плеск волны и облака.

Теченье мысли, как теченье этих вод,

Несёт меня, куда — Бог весть, под облаками.

Проходит в памяти моей за годом год,

Минует чёлн за поворотом поворот,

И где-то там, за перелеском с родниками,

Река в последний раз ускорит мерный ход.

Уткнётся лодка носом в девственный песок…

Пустынный пляж и роща в сумеречном свете.

А на пригорке, у тропы, наискосок

Ведущей вверх, в тот притулившийся лесок, —

Её фигурка в старом плюшевом жакете…

Всё так, как будто мы расстались на часок.

Сорвусь на берег к ней, любимый и шальной,

На миг замру, как мим в немой, банальной сцене…

И припаду, и окунусь весь с головой

В её тепло, давясь слезами, сам не свой,

И прошепчу, обняв знакомые колени:

«Ну здравствуй, мама, я вернулся, я живой!».

Июнь, 2006

Бессонница

Чуть слышно скрипнули железные ворота,

И чей-то шаг впотьмах растаял без следа.

И стало тихо. Только сердцу отчего-то

Уже не спится: то бессонница-беда.

Сама беда и в то же время — бедолага:

Придёт, разбудит и не знает, как помочь…

И мыслей нудных и назойливых ватага

Всю ночь покоя не даёт, снуёт всю ночь.

Подушка скомкана, и сбилось одеяло,

Тревога в доме, и в углу моём темно.

И в мире этом всё-то нынче как попало…

Да что там нынче — так уже давным-давно.

Тревожно сердцу, хоть всё, кажется, как надо:

Родные — сыты, не болеют, дом — стоит,

И даже сам я хоть куда — с подошв до взгляда…

А сердце ссадиной невидимой свербит.

Пойду ли в поле травам с ветром поклониться;

Сижу ль в шараге, опостылевшей невмочь;

Смотрю ли «ящик», чтоб на час-другой забыться, —

Исход один: привет иллюзиям и — ночь.

И вновь пространство обступает и сжимает

Мозги, как обруч, и звучит в ушах, как сталь.

И сердце вновь как бы на что-то намекает.

И вновь бессонница читает мне мораль.

Покорно слушаю, внимаю, принимаю,

Вполне возможно, попытаюсь претворить,

И повторить не раз, хотя и понимаю:

У пучеглазки есть грешок — поговорить…

• • • • • • • • • •

Опять чуть скрипнули шарнирами ворота:

Соседка юная вернулась ночевать.

Пора и мне: грядущий вторник — не суббота,

И, хошь не хошь, а утром в пять опять вставать.

Июль, 2006

У камина

Я у камина, и мне кажется случайной

Вся моя жизнь в хитросплетениях огня;

И даже мир моей души, покрытый тайной,

На фоне пламени — отдельно от меня.

И сам камин — из виртуального пространства,

Он лишь привязка для бесформенных идей,

Предмет изящного, но мнимого убранства,

Минутный образ сферы внутренней моей.

И тем не менее смолистые поленья

Горят уютно за решёткою витой,

И я пишу, и монитор мой, без сомненья,

Не станет спорить с этой истиной простой.

На сером поле возникают, пропадают

Слова и строки, запятые и тире.

И лишь немногие в итоге обретают

Законный статус и останутся в игре.

Игра жестока и не терпит нарушений:

Необоснованных сравнений и красот,

Безвкусных рифм и смысловых нагромождений…

И сколько визгу, как кому-то повезёт!

Пищат от радости отборные словечки,

И подхалимски так толкутся предо мной,

Но и боятся жара выдуманной печки:

«А вдруг шлея Ему…, и станет сам не свой?

Похерит всё, что так мучительно рождалось,

Начнёт сначала, предпочтёт набрать других…

И не получится, как только что мечталось.

И снова в давке в этой очереди в стих?».

Не бойтесь, милые, ревнивые малявки,

Вы мне нужны, я нужен вам, и это факт.

А посему не прекращаются поставки

И просьба всем явить и выдержку и такт!

Камин — реальность, кочерга с совком — на месте,

Халат — на мне, дрова смолистые — в огне!

Кто там тоскует по красавице-невесте?

Прошу сюда, и непременно на коне!

Фанфары — к бою, заводите Мендельсона,

Родные-близкие, не стойте у дверей!

Сегодня пьянствуем без всякого резона!

Виват анапест, амфибрахий, ямб, хорей!

Июль, 2006

Разговор

Закат над кромкою дощатого забора

И куст, похожий на разодранный чулок.

На сером поле — штрих застывшего курсора.

В мозгу — извечный, бесконечный диалог.

«…Вчера, мне помнится, мы не договорили:

Чего толочь со мной, когда я раздражён?..

Так что ты думаешь об этой тёмной силе,

Которой был мой мир так долго поражён?».

«Твой мир не может быть подвержен подавленью:

Он есть твой мир, и ты хозяин в нём всегда.

А что до силы, ты был молод, к сожаленью,

А значит, слаб и неразборчив иногда.

Пока мы рыскаем душою неуёмной,

Наш дух — как спящий, безобидный исполин,

И мы открыты этой самой силе тёмной,

И горделиво-бестолковы, как павлин.

Но дух проснулся, и приходит осознанье,

Того, что мир и есть та сфера, что внутри;

И в ней — вся сила, весь талант и всё призванье.

Вот так-то, друг мой, — не сложней, чем раз, два, три».

«Но, если просто всё, зачем так сердце бьётся,

Когда я думаю о мире, что вокруг?

И почему мне до сих пор не удаётся

Почуять мощь в костях и мышцах этих рук?».

«Забудь о мощи для начала: эти руки

Даны тебе не для сгибания подков;

Чтоб уловить в пространстве сумеречном звуки

Не надо рук, не надо петель и силков…

А сердце бьётся оттого, что ощущает

Всю меру истинности странных этих лет.

И пусть ничто ему и впредь не помешает

Тревожно биться и на всё искать ответ».

«Со всех сторон звучат назойливые мненья

О том да сём, о том, как лучше жить и быть.

Всяк лоб — эксперт в делах и нуждах поколенья…

А мне всё мнится: Не убить и Возлюбить».

«Да верно мнится, только знаешь ведь прекрасно,

Что мнить — одно, иное дело — претворять.

Так что давай, живи и помни ежечасно:

Чтобы найти, бывает нужно потерять.

Не сожалей о том, что якобы пропало,

Не изменяй интуитивно взятый курс;

Пусть не пугает тебя карма-прилипала:

Сама отстанет, как закончится ресурс».

«Да знаю я, да только как-то неуютно

От мыслей, цепких, как навязчивый фантом».

«А ты гони их, суесловных, поминутно —

И в хвост и в гриву, и поленом и кнутом».

«Но если смерть в глаза заглянет безучастно,

А вера в подлинную жизнь ещё в пути?

Неужто всё, о чём судили мы, — напрасно,

И страх — единственный указ, как ни крути?».

«Иди навстречу, друг мой робкий и пугливый,

В судьбе у каждого есть личный Рубикон.

Что ж до меня, не усомнись: я терпеливый,

Дождусь идущего ко мне — таков закон.

Закон и воля — вот основы мирозданья.

А смерти нет, как и не будет никогда.

Смотри: вокруг тебя — ни тени увяданья!

Какая смерть, когда есть поле для труда!».

Июль, 2006

Отрезвление

Печать усталости на всех моих словах,

И мне по жизни не пуститься уж трусцою.

Но небо в звёздах всё, как прежде, и в домах,

Как прежде, люди с простотой своей людскою.

Чужие судьбы за завесой пыльных штор

Где начинаются, где тихо угасают.

И кто-то гонит лошадей во весь опор,

Так, что с боков кобыльих хлопья облетают.

А кто-то спит весь век, не склеив пухлых век,

И просыпается к закату дней беспечных…

И так всегда, как будто бедный имярек —

При чьей-то шее, на правах каких заплечных.

И я там был, в сем мире сонных и глухих,

Лихих наездников и просто пассажиров,

И я желал вещей, по сути не плохих:

Успеха, баб, благоустроенных сортиров…

И где, и что, и как в итоге, и куда?

Дошёл до ручки, то бишь жажды суицида…

Ничто так ум не отрезвляет, как нужда

И близость некой дамы сумрачного вида.

Как только принято решенье на убой

И наготове горсть драже аминазина,

Ты всё ж не властен расплеваться сам с собой

Легко, без спросу, как по зову муэдзина.

Даётся шанс — сомненье, просто ли намёк,

Или виденье в духе личных представлений,

Но смысл один: «Эге! Полегче, паренёк!

Жизнь — не картошка и не корт для развлечений.

Уж если вздумал прекратить её, вот год,

Вот книга, травма, просто новое знакомство.

Не отметай: могила к чёрту не уйдёт,

Она заложена в природу, как потомство».

И если ты не слеп, не глух и не дурак,

И если склонен к вере в Промысел, к надежде,

Тебя минует наведённый кем-то мрак

Вокруг тебя, мешавший видеть сердцем прежде.

А значит, выплывешь, и, рухнув на песок

Без сил, без чувств, безо всего, что оживляет,

Ты вдруг поймешь, что не настал последний срок…

Не спорь, мой друг, самозабвенно, так бывает.

25 августа, 2006

Осенним вечером

Вчера мне осень как-то грустно улыбнулась

В час, когда сумерки уж дышат холодком,

И приутихшая печаль моя проснулась

И на завалинке пристроилась рядком.

И так легонько, ненавязчиво, с опаской,

Плечом незримым притулилась к сироте

И некий образ пробудила робкой лаской,

И стало зябко в наступившей темноте.

Вот так же зябко, безнадёжно-одиноко

Мне было, помнится, и тридцать лет назад.

Тогда впервые обошлась со мной жестоко

Жизнь, покатившая с тех пор ни в склад ни в лад.

Как и тогда, багрово небо от заката

И тронут бледной позолотой редкий лист;

И каждый вечер, как тогда, влечёт куда-то,

И воздух в сумеречный час так свеж и чист.

Сижу один, и всё вокруг нечётко, зыбко,

Всё норовит утратить цвет, сойти на нет;

И лишь случайная вчерашняя улыбка

При всей случайности похожа на привет.

И ворошить всё, что погасло, неохота,

И дремлет улица под полною луной.

Но мне так зябко и печально отчего-то:

Неужто осени привет всему виной?

Пора бы встать да шевелиться понемногу,

Остаток времени домашним посвятить,

А я всё пнём сухим сижу нога на ногу,

И нет потребности ни встать, ни уходить.

И некий образ тот становится картиной,

Живой и зримой на совсем короткий срок —

Как будто мне опять шестнадцать с половиной

И в первый раз она пришла вести урок.

Всё впереди: и год бесплодного страданья,

И чувств невиданных невиданный разлив,

И страх молвы, и стыд неловкого признанья,

И добрый взгляд её, и ласковый «отшив»…

Всё впереди, всё предусмотрено пространством,

Всё нависает, предстоит, ну а пока…

С неимоверным, беспримерным постоянством

Скрипит о доску мелом смуглая рука.

И за движением её неповторимым,

Прикрыв неловко затрапезный воротник,

Сердчишком, скачущим, телячьим и ранимым,

Следит невзрачный, но прилежный ученик.

• • • • • • • • • •

А жизнь — вразлёт, и день сегодняшний в разгаре,

Давно посмыты все причалы и мосты…

Лишь прядь волос её в чернёном портсигаре —

Как память слёз несостоявшейся мечты.

Сентябрь, 2006

Незаконченность

Как ни горюем, как ни ждём, как ни ликуем,

Пределу быть, а значит, истина — предел.

И если так, то пусть прощальным поцелуем

Для всех, кто счастливо постичь её сумел,

Иль, может, грань одну схватить таки успел, —

Да будет мысль, что мир духовный неминуем.

Осенний день на камне стоптанной брусчатки

Уже оставил свой привычный скользкий след.

Руке тепло под ворсом старенькой перчатки…

Вот солнце, выглянув, небрежный свой привет

Мне зябко кинуло и, мой приняв ответ,

За серой тучей снова скрылось без оглядки.

Я брёл бесцельно — так, как если бы стремился

Не быть, а плыть, не полагать, а понимать,

И потому, наверно, я не суетился,

А просто шёл, чтобы забыться и устать,

Потом вернуться, лечь и долго-долго спать…

И сон чтоб чудный непременно мне приснился…

И вот среди не очень ясных ощущений

Одно так явственно оформилось на миг:

На лоб мой влажный, толщу мглы пронзив осенней,

Легла серебряная нить; и слабый блик

Вдали, где бледный горизонт, мелькнул и сник;

И слух мне тронул звук каких-то песнопений…

13 марта, 2007

Касание

Ушей избранницы ревнивой —

Не убедить, хоть забожись…

Вины чужой строкой игривой —

Не описать, хоть запишись…

Того, что к сердцу прикипело, —

Не оторвать, не подарить…

И что в зародыше истлело —

Не воспитать, не оперить.

«Тогда зачем всё?» — мысль-подлянка

С самозабвением рубанка

Мне ум дерёт…

Одна лишь вера неприметным

Касаньем будням беспросветным

Смысл придаёт.

12 января, 2013

Уйдёт январь

Ни грёз пустых, ни глупых слов,

Ни слёз из-под ресниц;

Ни душ, закрытых на засов,

Ни омрачённых лиц.

Мир всё так же прост, не сошёл с ума:

Свет вчерашних звёзд льётся на дома,

День за днём — шажок, как стежок в узор,

Со времён Потопа и до сих пор.

А за окном скрипит январь

Промёрзшей колеёй,

Мерцает в сумерках фонарь

Над чьей-то головой.

Мир всё так же прост, не сошёл с ума:

Свет вчерашних звёзд льётся на дома,

День за днём — шажок, как стежок в узор,

Со времён Потопа и до сих пор.

Уйдёт январь, а с ним всё врозь,

Раскиснет колея,

И от всего, что не сбылось,

Останусь только я.

Мир всё так же прост, не сошёл с ума:

Свет вчерашних звёзд льётся на дома,

День за днём — шажок, как стежок в узор,

Со времён Потопа и до сих пор.

4, 5 января 2016

В аллее

Когда безудержные чувства поостыли,

Хруст от подошв в калейдоскопе снежной пыли

Сродни вторжению в безмолвие души.

Кого? — Случайного, стороннего, чужого,

Без задней мысли обронившего два слова —

«Который час?» — в безлюдье парковой глуши.

Смешно! Ведь я спешу по призрачной аллее:

Потёртый шарф на дряблой, выдубленной шее,

В карманах руки старомодного пальто…

А он сидит на облупившейся скамейке,

То ли в тужурке, то ли просто в телогрейке,

И смотрит в сторону… И я ему — никто!

— Который час? Спросите лучше, где мы были,

Когда безудержные чувства вдруг остыли,

И мы усвоили постылый этикет.

Да разве мы не стали отблесками страсти

Одной вселенной, расколовшейся на части,

Едва успев и появиться-то на свет!

…Сказал и смолк. И воздух в парке колыхнулся,

Листком последним, безымянным, шелохнулся,

Вспугнув картину догорающего дня…

Нет, не похож ни на шута, ни на поэта,

Ни на сгубившего себя, ни на аскета —

Ни на кого! Ну, может, как-то… на меня?

А память ёжится в груди, как под рогожей,

Покрылись образы, слова гусиной кожей —

Всё не забудутся, не вымрут, не уснут…

Лишь хруст подошв морозной пыли — не помеха:

Он вместе с ней дрожит и давится от смеха

При виде отблесков, утративших приют.

«Как он сутулится, и зябнет, и бодрится