Бесплатный фрагмент - Собрание «Буквы»

Рассказы

Софи

Ваше слово — букет

Острых роз.

На протяжении всей своей жизни я очень часто влюблялся. В людей, эмоции, города, которые посещал. Никогда не было такого, чтобы места и люди приносили мне одно только разочарование, нет; жизнь кипела во дворах, в сердцах моих друзей и возлюбленных, ведь так и должно было быть. Но, дорогой читатель, не думай, что эта история будет чем-то скудным и бессмысленным, потому что начало она берет из моей юности: горячей, яркой и насыщенной. Тогда я не горевал по пустякам, чаще с простотой душевною отдыхал, нежели занимался, но! развитие моё складывалось не по годам, радуя отца и мать.

Семейство наше не было особо знатным, имение насчитывало двадцать душ, не более; отец роскоши не любил, был отставным офицером с извечным желанием жить по уставу, при этом страшно скучая по своей молодости. По вечерам он часто засиживался с экономкой, которая, ввиду своей неопытности, иногда допускала ошибки в ведении хозяйства и смело принимала наставления. Моей матери часто надоедал порядок, по которому все жили в этом доме, поэтому она предпочитала уединяться с книгой в своих покоях и старалась лишний раз не тревожить слуг. Был за ней один грех — страшно любила работать в саду, своими руками выращивая нарциссы и пионы.

Стоит сказать, что моя семья всегда относилась к людям просто, считая их лишь за «дважды два». В свою очередь, не могу сказать, что это плохо, ведь простота русского народа и поражает иностранцев, решивших внезапно погостить в излюбленном Петербурге, заселившись в лучших номерах. Я никогда не искал в своих знакомых задатки уравнений, напротив, в математике я был плох. Мне больше по душе было раскрывать людей через слова, писать про них длинные письма, расписывать в заметках каждую мелочь в их внешности, наблюдая за народом в скверах на лавочке и тренируя мастерство слова.

Что-то было и в той, кого можно охарактеризовать одним словом: лёгкая. Лёгкость эта была поэтически прекрасной, такой лёгкости стоило завидовать и уповать, но как же иногда тяжело неземным девушкам жить, милый друг! Они мечтали улететь, сделать что-то новое и, по суждениям многих, неправильное, за что платили своей жизнью и камнем падали вниз, подобно раненым птицам… С этой девушкой в юности мы познакомились случайно, встретившись на званом вечере у одной знакомой моей матушки — дама эта, Ирина Эрнестовна Лях, была в летах, но образованная и ухоженная. Она всегда была только в лучших платьях, не зазнаваясь и не выказывая вычурности своего образа жизни. Она любила созывать вечера, рассказывая анекдоты, которые вычитала на днях в новомодных журналах, но простушкой отнюдь не была. Смех её всегда был заразителен, но не всегда люди смеялись вместе с ней. Единственный нюанс был в том, что она терпеть не могла пререканий, а юлить было самым простым выходом для людей знатных и знающих себе цену.

И я никогда с ней не юлил и не пререкался; в тот вечер, особенно людный, эта женщина анекдотов не рассказывала, лишь курила свою вишнёвую папироску и болтала ни о чём с гостями. Я зажался в углу со стаканом вина, наблюдая за хмельными дамами. Мать моя к тому времени уже заказала коляску и уехала, оставляя меня до позднего вечера в компании необычайно приятной, но немного скучной. Мой знакомый, подошедший ко мне в тот момент, когда стакан опустел, положил мне руку на плечо и широко улыбнулся. Не скажу, что был ему рад, но рядом с ним всегда происходили какие-то необычные вещи, даже, можно сказать, животрепещущие!

«Сегодня что-то должно будет произойти», — подумалось мне тогда.

— Ну-с, Петр, чего как не родной? Неужто сегодня хмелеть не хочешь? — тяжело выдохнув, засмеялся он. Курение давало о себе знать, хоть и был он старше всего на пару лет; вот-вот ему должно было миновать двадцать два, поступал он на какое-то новомодное направление и был всегда весел. Его широкие брови над добрыми глазами постоянно, будто бы в изумлении, были подняты вверх; бакенбарды цвета ржи были осторожно обстрижены и надушены, а воротничок отутюжен и чуть примят.

— Родной, не родной… Расскажи-ка мне лучше, Борис, чего сегодня так шумно? Умер кто-то? — спросил я в надежде узнать последние известия. Нет, сплетником я никогда не был, лишь любил быть в курсе всех окружных дел, о которых в газетах не пишут. На таких приёмах не стоило казаться простым, словно «дважды два», ведь знатные люди, хоть и скрывали это, сами же распространяли нелицеприятные слухи.

Борис глухо рассмеялся, расплескивая алкоголь на свою белоснежную рубашку. Он быстрым движением стёр капли, а после провёл пальцами по бритому подбородку, чуть наклоняясь ко мне.

— Видишь ту женщину, в стороне стоит, придерживает кринолин и улыбается? Замуж вот вышла, омывает по-русски, так сказать-с… Немка она, с госпожой Лях дружбу водит, вот, по старой памяти решили праздник закатить-с… — Борис откашлялся, залпом допивая алкоголь и убирая стакан на столик рядом с нами. Я кивнул, с интересом, но не вызывающим, рассматривая немку и стараясь не выдать ничего в себе. Невозмутимость на лице дрогнула, когда женщина посмотрела на меня хмельными глазами и мягко улыбнулась.

Рядом с ней промелькнула чья-то чудесная фигурка: она оглядела всех своими округлыми глазами, будто бы в поиске чего-то, а после растворилась в толпе. Прекрасная девушка аккуратно протягивала руку для мужских поцелуев, боясь излишне нетактичных особ. Я внимательно проследил за ней взглядом, примечая её тонкие руки с россыпью родинок на открытых плечах, высокую причёску со светлыми и блестящими волосками, спадающими ниц, а после вновь повернулся к другу, но тот уже исчез.

«Вот оно! Вот!» — промелькнула мысль в моей голове. Меня сразу потянуло в сторону этого прелестного создания, поэтому, выпив ещё, я направился прямиком к немке. Она оглядела меня с явным восторгом, но понять причину этого восторга поначалу я не смог.

— Здравствуйте, здравствуйте, барин-с, — протянула она с некоторым акцентом, безобразно коверкая букву «р». — Смотрели на меня али на мою племянницу? Ох, неважно, всё неважно! Налейте барину водки да хлеба положите побольше-с! — слово «водка» у неё вышло совсем уже хмельным языком, но она не потеряла своего напускного величия с капелькой великодушия. — За меня пьем-с, барин! Как же ваше имя…?

— Петр, — откашлявшись, ответил я. — Меня зовут Петр Николаевич Посредный, — добавил я с гордостью, целуя женщине руку и заставляя её весело хрюкнуть. Мне протянули водку и кусок хлеба, которым я с радостью закусил. — За вас, милая фрау!

Женщина довольно улыбнулась, отбрасывая со лба прядь тёмных волос и едва ли не подпрыгивая от нетерпения. Разговоры вокруг больше не слышались столь отчетливо, но явно присутствовали — люди собрались здесь не только из-за «женитьбы» немки, но и для простого своего развлечения, шутили, смеялись, пили. Госпожа Лях приглашала к себе всех желающих, ненавидя существовать в одиночестве. При этом она так и не смогла выйти замуж, детей не имела, а кавалеры избегали её по причине излишней весёлости и любви к таким шумным сборищам.

— Совсем забыла, — ласково протянула она, вновь искажая слова на свой манер. — Агнет Шолль, — сказала она, протягивая руку вновь. Я принял её одним плавным, как мне казалось, движением, вновь приникая к мягкой коже губами. Я тоже начинал хмелеть на этом празднике жизни, но меня совершенно это не смущало. Наоборот, хотелось поскорее двинуться на поиски милой племянницы, которая так меня заинтересовала. — Ну-с, любезный, нужно идти дальше! Можете познакомиться с моей Софи, вы мне кажетесь очень добродушным молодым человеком, — ласково сообщила она и наклонилась ближе, чтобы прошептать: — вы точно смотрели-с на неё! До свидания-с, до свидания-с, любезный!

Она отошла от меня, поправляя свой кринолин и задевая им гостей, из-за чего кто-то отскочил вбок и задел локтем седовласую даму. Та, сконфузившись, начала пробираться к выходу, понимая, что с неё хватит праздника, медленно подходившего к завершению. Мне же пришлось взглядом искать Софи, которая внезапно испарилась из людной гостиной. Почему-то она запала мне в душу, как западают иногда стихи, прочитанные после одиночного ужина перед камином. Ничего конкретного про неё сказать я пока что не мог, но с отчаянием пробирался я сквозь шумных гостей и продолжал выискивать её взглядом — прелесть Софи была в том, что она пока что оставалась для меня загадкой, тайной, призраком лоска и юности в обществе разврата и пьянства.

И вскоре я нашёл её. Она стояла в окружении каких-то неизвестных мне барынь, которые переговаривались между собой и распивали свои напитки; на лице её читалась скука и утомленность, но из-под редких бровей светились жизнью и любопытством два ярко-голубых глаза. Пространство вокруг неё словно светилось чистотой; она белым пятном выделялась на фоне остальных, сжимая и разжимая пальчики на юбке. Я правда не знаю, зачем я погнался за ней с такой нуждой; казалось, я уже был пьян.

Софи сама приблизилась ко мне, сделав элегантный реверанс и робко улыбнувшись. Она словно искала спасения от надоевшей компании, искала чего-то нового и недоступного здесь; я понял, что тётушка привела её сюда насильно. Вблизи я наконец-то смог рассмотреть каждую мельчайшую деталь в ней: мягко очерченный овал лица, тонкие губы и горсть блеклых веснушек на порозовевших щеках. На лёгком платье Софи не было ни единой складки, а длинные перчатки сверкали белизной. Всё в этом юном существе должно было показывать её знатность, её аристократичность и утонченность, но я видел в ней лишь маленькую и потерявшуюся девочку.

— Здравствуйте-с, — начала она высоким дрожащим голоском, а после отвела взгляд от меня. — Вы что-то хотели-с?

— Здравствуйте-с, — также ответил я, а после немного расслабился — мы были с ней одного возраста и я, право, не понимал, почему так волновался. Хмель медленно начал уходить из моей головы, проясняя мысли. — Увидел, что вам здесь наскучило, поэтому захотел предложить свою скромную компанию-с.

— Была бы признательна, — ответила она мягко, оглядываясь на барынь сзади. Они были заняты разговорами о своих мужьях и детях, которые нас совсем не волновали. — Вас послала тётушка?

— Отчасти, — ответил я небрежно, протягивая Софи руку. Она протянула свою тонкую обтянутую перчаткой руку в ответ, и я прижался к ней губами. — Петр Николаевич Посредный.

— Софи Шолль, — смущенно ответила она, и я не понял её смущения в тот момент. Сейчас я могу сказать, что это была обычная робость и вежливость, и внутри юной красавицы на самом деле горел огонь. — По-русски буду-с Соня.

— Что же, Соня, не хотите прогуляться по саду? В этой духоте невозможно вести беседу, — предложил я, и Софи кивнула, вновь беспокойно оглядываясь. Сейчас я мог понять её тревогу, ведь знакомы мы были от силы пару минут, но это не помешало ей вместе со мной убежать от мирской суеты.

В саду было тихо и спокойно, можно сказать, стояла гробовая тишина. Прохладный летний ветерок облизывал высокую траву и иногда залетал в кусты, оживляя вечер тихим шуршанием. Софи доверчиво жалась ко мне и тихо внимала моим словам. Я говорил много, охотно, раскрывая всю свою подноготную и не стесняясь вещать о самых обычных делах. Она же была молчалива, но мне казалось, что я влюбился именно в это молчание, придуманный в голове образ, венец всего сущего.

— Кажется-с, нам нужно возвращаться, — тихо обронила она, руками сжимая мой локоть. Я не противился чужому желанию, выводя её из сада прямо к дому. Софи сконфузилась, отпуская меня и нервно перебирая пальцы. Не только мне была приятна её компания, поэтому я и без слов всё понял. — Петр Николаевич, с моей стороны это невежливо, но могу я попросить вас написать мне хотя бы одну телеграмму? Мне было приятно с вами побеседовать-с.

Я совершенно не удивился, ведь понимал эту женскую натуру — скоротечная влюбленность в новую знакомую даже мне была не чужда. Эта симпатия разрасталась в моём сердце, с каждой секундой всё более желая ознакомиться со всем существом этого ангела. Она была поистине лёгкой и неземной, но в то же время прилично воспитанной и умной. Наверное, из-за хмеля в тот момент что-то во мне рухнуло, а чувства, казавшиеся правдой, смешались в кашу. Такое часто происходит с молодыми людьми, которые быстро влюбляются и после «остывают».

— Конечно-с, почту за честь, — ответил я тогда, а она быстро назвала свой адрес и убежала домой, к тётушке и неизвестным мне барыням. Празднование женитьбы продолжалось до утра.

В тот же самый день мне хотелось написать ей столько всего… О музыке, искусстве, её прекрасных глазах, в которых словно бы отражалась вся суть человеческого бытия. Но я не сделал этого — до сих пор гадаю почему. Я не написал Софи ни на следующий день, ни через неделю и даже ни через месяц. Её адрес запечатлелся у меня на подкорке, но рука дрожала, когда я хотел начать писать. Скоротечная симпатия внезапно испарилась, заменилась чем-то другим, и я больше с ней не пересекался. Быть может, вся прелестная загадка в ней была просто иллюзией? Иногда мне казалось, что я был испуган. Конечно! Ангелу чёрт не пара.

На вечера госпожи Лях приходить совсем не хотелось, появились новые дела и заботы в хозяйстве. Было сложно совладать с собой, но вечера мои были заняты разговором с самим собой или же с матушкой, чтением книг и обучением. Любовь была вытеснена из моего сознания, будто бы изначально места для неё там и не было.

Чувство вины преследовало меня всё то время, а честные глаза Софи мерещились мне тут и там, продолжая смотреть с надеждой. Где-то месяца через два, а может быть и больше, я всё-таки сел писать. Предложения выходили скомканными, и мне казалось, что я разучился писать вовсе; вышла скорее какая-то карикатура на письмо, нежели настоящие мои чувства, изложенные на бумаге. Я разочаровался в себе, но письмо всё же отправил. Я был уверен, что эта хрупкая девушка всё ещё ждет моего сообщения к ней, наверное, она до сих пор искала меня на приёмах госпожи Лях, куда я больше не являлся.

Ответа я не ждал, но надеялся, что Софи простит мне эту непозволительную задержку во времени, захочет продолжить переписку, придет на личную встречу, и мы сможем поладить, ещё крепче сойдясь в своих симпатиях. Я даже не думал, что с ней могло что-то случиться, поэтому письмо от её имени вызвало во мне непосильный ужас. Если бы я не сидел в тот момент, то точно бы упал, а смешавшаяся во мне боль и горечь раздражили бы горло желчью.

«Многоуважаемый Петр Николаевич,

Вам пишет тетушка Софи, Агнет Шолль. Пару дней назад в нашей семье случилось горе — Софи скоропостижно скончалась от чахотки, в бреду упоминая вас и ваше письмо. Она была молода и хотела жить, я вас уверяю-с, это — ужасная ошибка вселенной! Но вас я ни в чем не виню, поэтому прошу прийти на похороны в четверг и проститься с покойницей.

С уважением, Агнет Шолль.»

Письмо было написано сухо и четко, каждая буква вбивалась клином в мое кровоточащее сердце, непроизвольно заставляя мои глаза прослезиться. Я никогда не думал, что буду жалеть ту, с которой знался единожды, но всё моё существо взбунтовалось против её смерти!

Я утихомирился не скоро, а на моём лице остался след печали и задумчивости — изменилось ли что-то, если бы я написал ей раньше? Мог бы я как-то спасти её, сберечь и помочь этому юному ангелу? Я отправил короткий ответ, где сообщил, что приду куда угодно, чтобы в последний раз увидеть бледное и болезненное лицо Софи. Мне показалось необходимостью проститься с ней и отпустить её навсегда, туда, где она бы смогла упокоиться и летать над людьми, дождём проливая свои слёзы. И я до сих пор уверен, что она плакала, много плакала из-за моего предательства, ведь дожди стали лить чаще, подняв воду в каналах и затопив чудесный город Санкт-Петербург.

18.11.20

Незнакомка с Ладоги

И жизнью мы томимые,

Не успеваем жить.

Бурно вздымаясь, волны падали и разбивались об водную гладь. Погода на Ладожском озере внезапно приняла свою истинную ипостась — разрушительную, вспыльчивую и коварную. Рыбаки скорее разворачивали свои лодки, чтобы вернуться домой без потерь, хотя кто-то говорил, что в такую погоду улов корюшки становится обильнее. Облака решительно плыли по небу, сливаясь в одну большую грозовую тучу.

Я приехал сюда, чтобы отдохнуть от городской суеты, подышать свежим воздухом и разобраться со своим внутренним «я», рвавшимся из груди, будто рыба из невода. Погода портилась за считанные минуты, упрекая меня в приезде. Я нашёл успокоение в рассказах местных, объяснявших погодные условия своей изменчивостью, а не моим появлением. Но отделаться от чувства вины я не мог, пускай упорно старался.

Пришлось остановиться в «Доме рыбака» на Новой Ладоге, рядом с Волхвом. Дождя не было, но настроение было убито. Приезжие сидели на веранде дома и ругались, дети бегали рядом с матерями, а старики беззубо улыбались и шутили свои байки. Я решил не вмешиваться, закурил, отойдя подальше, и слушал краем уха.

— Опять корюшка пропала, — хрипло выдал один из мужчин в грязной куртке. Его жилистые пальцы вцепились в перила веранды, а глаза смотрели куда-то далеко, будто бы обращался он вовсе не к собеседнику, а к озеру. — Летом слишком много приезжих, вот-вот кормилице наше превратится в нищенку оборванную, осквернённую.

Мужчина сплюнул прямо на зелёную лужайку впереди, не стесняясь в выражениях. В разговор вступило другое лицо, такое же мне незнакомое.

— Приезжие-то нас и кормят, Иваныч, — обрывая чужие жалобы, безжалостно ответил второй мужчина, такой же потрёпанный жизнью. — Не было бы их, так с одной корюшкой и сидели бы. Вон сколько в озере ещё добычи: налимы, сомы, окуни. И так до бесконечности можно перечислять! Погода успокоится, и мы новых повезём, что делать-то.

Ответить было нечем. Я, отвернувшись от них, затушил сигарету. Всё-таки стоило подойти и спросить, смогут ли они и меня увезти подальше в озеро, избавить от лишних забот и научить рыбачить, как привыкли.

Натянув на лицо доброжелательную улыбку, я пошёл прямо к мужчинам, вежливо здороваясь и слегка кланяясь.

— Здравствуйте, уважаемые. Слышал, что возите на озеро. Сколько будет?

Иваныч, грубоватым басом растягивая гласные, отвечал:

— Четыреста в час, если своего снаряжения нет — пятьсот. Сегодня ехать не получится, вот-вот дождь польёт.

Я кивнул, особо не задумываясь о тратах. О дожде я не задумался тем более, ведь мне казалось, что природа сегодня не настолько жестока, чтобы приводить свои угрозы в жизнь.

— Хорошо, завтра повезёте? Вы ведь из «Дома рыбака»?

— Да-да, из «дома». Найдешь нас потом, а пока погуляй, много у нас памятников поблизости, — ответил мужчина, махая рукой и разворачиваясь. — Меня, кстати, Петр Иваныч величают, а его звать Кривым.

— Кривым? — переспросил я, удивлённо приподняв брови. Мне тогда казалось, что нетактично будет называть старшего по странной кличке, будто бы придуманной в детстве и продолжающей свою жизнь сейчас. Хотя у таких простых людей чувства такта могло и вовсе не быть.

— Да, Илья Кривой, судно у меня с погнутой мачтой, — усмехнулся мужчина и, разворачиваясь ко мне спиной, кинул вслед: — Ты привыкай пока к нашим нравам, если гостить вздумаешь подольше. Рыбаки — народ странный, но безумно интересный.

Я кивнул, подумав почему-то, что они это увидят. Но эти двое уже скрылись внутри дома, а мне ничего не оставалось делать кроме как идти на прогулку. Данная деревня казалась мне интересным объектом для изучения, но я шёл мимо неё, прямо по течению Волхва. Река будто бы хотела излиться из берегов, беснуясь и резкими порывами взмывая вверх.

Шёл я долго, казалось, что целую вечность, пока желудок мой не издал гнусный звук. Голода я не чувствовал, словно зачарованный наблюдая за мирной и тихой жизнью местных сельчан. У всех них была своя жизнь, а я вторгся в размеренный график, оставшись здесь чужим. Вот какая-то старушка сорвала летние яблоки, сочные и крепкие. Её сосед — тащил доски к ветхой лачужке. Всё это казалось удивительным и до безумия простым, но такая жизнь убаюкивала, вкладывая в моё сердце то, чего не доложили в детстве. Наверное, это можно было назвать свободой.

Надо ли было мне сюда ехать? Почему именно сюда, а не на курорт? Эти вопросы казались бессмысленными сейчас, но они то и дело всплывали в моей голове.

Стоило передохнуть и найти какую-нибудь забегаловку, где не будут ломить цены за простой бутерброд с чаем. Таких днём с огнём не сыщешь, но мне, кажется, повезло. Остановившись рядом с неброской и довольно популярной вывеской «Чебуречная», я взял чёрный пакетированный чай в пластмассовом стаканчике и ветчинный бутерброд.

Я прошёл чуть дальше, и деревня совсем замолкла. Стояла гробовая тишина, словно и не водилось здесь туристов вовсе. Не было слышно и птиц, только далёкое карканье вороны. Моё удивление сошло на нет, когда я понял, куда пришёл. На красной кирпичной стенке была табличка: «городское кладбище», а рядом сидели и торговали цветами бабушки. Я улыбнулся им, мягко и аккуратно, боясь показаться нетактичным человеком.

Что-то тянуло меня внутрь, хоть я и не мог разобрать что. Ходить по чужим кладбищам — верх невежества и безнравственности, но я сделал шаг вперёд, как примагниченный. Следующие шаги дались легче, а стаканчик пришлось выкинуть в ближайший мусорный бак.

Воздух тут казался другим, слегка затхлым и стоячим. Я прошёл внутрь, рассматривая надгробия неизвестных мне людей. Подошёл к сторожке, посмотрел на маленькое здание, и, собирался было развернуться, чтобы уйти от греха подальше, но передо мной мелькнула копна рыжеватых волос. Словно солнце спустилось на землю, миниатюрная девушка шла вперёд, держа в руках букет молчаливых нарциссов.

Я не собирался идти за ней, но ноги пошли против моей воли, а взгляд так и примкнул к белому платью. Оно колыхалось при каждом дуновении лёгкого ветра, а в голову закрался вопрос: не холодно ли ей? Неужели я увидел духа и сейчас наступит мой конец? Духа такого прекрасного, что и живым не снилось. Девушка не обернулась, даже услышав мои шаги по мощённой гравием дороге.

Когда рыжеволосая присела около заброшенной могилы, осторожно положив нарциссы, я остановился. Она заметила меня, но не проронила ни слова, начиная рвать сорняки своими нежными руками. Было видно, что могилу давно не навещали. Было ли грубо вот так стоять, разглядывая незнакомку?

— Коли стоишь тут, раз живой? — мягко, совсем тихо, спросила она, не поднимая глаз. — Нечего по чужому кладбищу шляться, уходи.

Я уловил свет её голубых глаз, похожих на чистое небо над Ладогой. Пересилив себя, я честно ответил:

— Каюсь, не хотел. Сам не знаю, как сюда забрёл.

— Вот и иди назад так, как забрёл, — пресекла она, поднимая голову и вытирая руки от пыли. Из-за влажности её прибило к земле, но собеседницу это совсем не смущало. Она лишь бойко выдержала мой взгляд, а после вернулась к своему занятию. Подол платья точно испачкается…

Взглянув на девушку последний раз, я отвернулся. Она в этот момент вытаскивала одинокий нарцисс из букета. Бережно уложив его на каменную плиту, незнакомка перекрестилась и закрыла глаза, будто бы прощаясь с человеком под толщей земли.

Я ушёл, стараясь не оглядываться. Ну и дурак! Забыть бы об этой нелепице, уйти отсюда и не возвращаться, а завтра поехать за рыбой и рвануть домой. Моё внутреннее «я» бушевало. Рвало и метало так, словно я был не только дураком, но и упускал что-то важное.

Я ведь приехал сюда развеяться, познакомиться с обычаями и перенять местный авантюризм, чтобы моя флегматичная жизнь была срублена на корню. Притормозив около сторожки, я огляделся. Девушки не было видно, будто бы она правда оказалась плодом моей фантазии.

— Чего тут бродишь? — спросил меня недобрый голос, а я, вздрогнув, повернулся лицом к сторожке. Оттуда на меня смотрел косматый старик, щуря свои глаза из-под тяжёлых валиков бровей. — Заблудился, что ль?

— Да, — выдал я, внутренне терзаясь. — Извините, а вы не знаете, что это за девушка?

— Девушка? — нахмурился сторож, поглядывая в сторону, откуда я пришёл. — А-а, ты, наверное, про нашу Золушку. Приходит сюда раз в неделю, могилы чужие очищает и молится. Говорит, что хочет всех упокоить и избавить от мук прошлого. Странная она, но ничего дурного не делает.

«Вот оно что», — подумалось мне, а яркие глаза незнакомки снова всплыли в голове. Захотелось узнать больше, но досаждать сторожу желания не было. Я откланялся и повернул назад, надеясь вновь наткнуться на «Золушку» и рассмотреть её поближе. Клянусь, если бы умел я рисовать, то её портреты сейчас покоились бы у меня на стенах. Если бы я умел писать, то тысячи стихов сошли бы с моих уст и заполнили бумагу.

Девушка с Ладоги. Рыжеволосая незнакомка. Она засела в голове, а ощущение потери заполнило моё нутро. Один разговор — большего мне не надо.

И я нашёл её под кронами густого дуба, около безымянной могилы, всё такую же летне-лёгкую и усердно работающую. Немного помедлив, пока сердце било набатом, я сделал шаг вперёд.

— Опять ты, заблуженный? Всё никак не расплутал? — усмехнулась она, подвязывая похудевший букет нарциссов красной лентой. Когда её лицо стало доступным мне, то дыхание спёрло. Я увидел густые ресницы, светлую и чистую кожу, убранные за уши пряди меди.

— И не страшно? — игнорируя её вопрос, спросил я. — Не страшно тут одной?

— Бояться нужно живых, а не мёртвых, милый мой, — легко ответила девушка, поднимаясь с земли и вновь отряхивая руки от пыли. Она бережно взяла букет, прижимая к своей груди, которая мерно вздымалась в такт покачивания платья. — Хочешь помочь — работай, а если глазеть пришёл — проваливай.

Мне ничего не оставалось кроме как согласиться. Может, из этого сложилась бы прекрасная история любви, о которой пишут в романах? Не в тех, где все страдают и любят безответно. В самых красивых и добрых романах, где любовь может сломать запреты и границы.

Был я тогда молод и глуп, раз думал о подобном. Много воды утекло с того времени, обзавелся я и женой, и хорошей работой, но воспоминания о таинственной девушке продолжали согревать грудь. Мы тогда общались с ней до моего отъезда, наловил ей корюшки, смутив своим подарком. Говорили мы много и упорно — сколько было возможно наговорить за неделю. Пообещали общаться дальше, но, похоже, невзлюбила она меня — разорвала наше общение, перестав писать мне в ответ. Я тешился надеждой, что она просто потеряла мою почту, что у неё появились дела поинтереснее какого-то наглого отдыхавшего.

Я уехал с Ладоги, позабыв и про рыбаков, и про корюшку, и даже про безлюдные деревни, которые так меня тогда восхитили. Не забылся только блеск стали в чужих глазах, тихий смех от моих глупых шуток и крепкие, полные женской непокорности объятия. Наше последнее объятие длилось краткий миг, но каким оно было! Она прощалась со мной, даже не проронив слезинки, а я в тот момент готов был расплакаться, как маленький ребёнок.

Почему я вообще решил написать о ней?

Просто иногда человеку снятся вещие сны, о которых волнительно думать. Там появляются люди из прошлого, настоящего, быть может, из будущего; они показывают, каким ты был тогда и стал сейчас. Эти сны точно точки твоего прогресса, на которых твоё подсознание заостряет внимание. Это происходит редко, ведь сны по большей части мы не помним. Но в этот раз мне крупно повезло — свой сон я запомнил, да так хорошо, что перед глазами до сих пор стоит её точёный профиль и взбудораженный взгляд.

Незнакомка мне приснилась.

Это был обычный день из всех тех дней, проведённых на Ладоге. Меня снова переполнял восторг, а природа снова кричала и бушевала, обрушиваясь своим бедствием на простых людей. Со мной была незнакомка, имя которой произносить я не смею — слишком много оно для меня значит, очень интимно и близко впустил я её в своё сердце. До противного просто проникла она в мою голову, так и не стала забытой спустя двадцать лет!

Мы, всё такие же молодые, стояли рядом. С волнением смотрели на то, как разрушается мир.

Она глядела на Волхов, восторженно раскрывая руки в порывах ветра, будто бы желала обнять весь мир. То же белое платье взвивалось вверх, истерично трепыхаясь, как червяк на крючке. Я любовался ей, готов был положить весь мир к её ногам, которые тонули в песке. Волны нарастали, вот-вот готовые обрушиться на наши головы.

— Я так рада сейчас быть здесь с тобой, — перекрикивая ветер, звучал голос девушки. — Я всё никак не могла набраться храбрости и прийти сюда одна, но теперь со мной ты! Спасибо, что привёл, милый мой!

Её глаза слезились, светясь ребяческим счастьем. Ветер хватал девушку за локоны, но она не обращала на это внимание, делая шаг ко мне. Я почувствовал, что сердце пропустило удар, а тень от волны начать накрывать нас, скрывать от всего мира.

Пускай в жизни она меня и не вспомнит, но в эту секунду, в этот краткий миг сна, я осознал, что мне не хотелось её отпускать.

Её тонкие руки обхватили мои плечи, а волна обрушилась на нас с неистовой силой, будто бы пытаясь разнять. Но моя драгоценная незнакомка всё ещё держала меня, прижимаясь впалой щекой к груди. На ресницах её застыла соль, а губы сбивчиво бормотали ненужные сейчас слова. Она была со мной так близко и так далеко, но хотя бы во сне я мог сказать ей то, что давно хотел. Обняв покрепче и положив руки ей на спину, я прошептал:

— Ты — это солнечное сияние, свет и любовь в человеческой форме.

Послевкусие сна было сладким, но горький осадок всё ещё присутствовал. Оповестив жену о скором отъезде, я засобирался на Ладогу вновь, спустя столько лет. И пусть девушка с волосами цвета меди не вспомнит меня, но я отыщу её, чтобы снова увидеть, как она в своём белом платье кладет молчаливые нарциссы на безымянные могилы.

11.04.21

Дуэль

Сорви мои чувства. Храни, как гербарий.

— Уважаемая Элла Кросби, Ваша дуэль состоится 23 июля, — громко прочитав первую строчку, девушка с болью усмехнулась. — Требую ответить за все ваши взгляды в сторону моего мужа. Бывшая вашей верной подругой, Зинаида Маршалл.

Откинув письмо, девушка внутренне содрогнулось. Лёгкие белоснежные рукава качнулись, когда графиня Кросби потянулась к хьюмидору, в котором лежали свежие кубинские цыгары. Мысли в голове путались, хотя девушка прекрасно понимала, что она сама начала этот фарс.

После смерти мужа жить в огромном поместье оказалось не так-то просто. Прибавилось обязанностей, а новые реформы начинали сводить с ума. Близился 19 век, в котором, как говорило всё дворянство, начнется новая эра. Графиня Кросби не верила, что сможет так просто дожить до новой жизни, поэтому развлекалась, как могла.

Нет, мужчины больше не были ей интересны. Пережив мужа, который умер от инфаркта около года назад, она осталась одна, молодая и красивая. Чужие ласковые слова больше не отзывались в её груди радостью, была только гордость. В мыслях у неё было одно: «Я нравлюсь им, словно музейский экспонат. Нравлюсь, но прикоснуться ко мне не смеют».

Ребёнок графини умер ещё младенцем, что повергло молодую мать в траур. Несчастье за несчастьем взваливались на хрупкие женские плечи, а теперь ещё и развлечение переросло в пытку. Элла была уверена, что выйдет победительницей в дуэли, но позор с неё никогда не смоется. Боль и обида за подругу, которая зашла так далеко в надежде обрести семейное счастье, также обрушились на графиню.

Зинаида была беженкой из России, как она сама говорила. За её отцом велась слежка, поэтому, чтобы спасти дочь, он отправил её без документов к знакомому, который и женился на ней. Она не была красавицей, но и дурного в её породе нельзя было отыскать. Немного пухлая, с едва кривыми зубами, всегда приятно пахнущая и добрая, Зинаида была похожа на всех тех русских женщин, которые приезжали в Лондон на экскурсию.

Элла подружилась с ней на одном из вечеров у более знатной дамы. Её простота к жизни и русский акцент очаровали графиню, которая вскоре стала частым гостем в жизни супружеской пары Маршалл. Графиня Кросби понимала, что нужно было держаться от мужа Зины подальше, но всё чаще и чаще задерживала на нем задумчивые взгляды. Нет, ей он определенно не нравился, пускай даже чуждое ей мужское сердце тотчас размякло подобно глине в руках мастера. Взгляды на мужа были только из-за волнения за подругу, на теле которой появлялись ушибы.

Известие о дуэли со своей любимой Зиночкой шокировало её, хотя Элла прекрасно понимала, что своими действиями подталкивала подругу на такой шаг. Слухи об увлечении графини Кросби поползли ещё около месяца назад: частые наведывания в дом супруг Маршалл заставили завистников сплетничать. Это было не так страшно поначалу, но ради отстаивания чести общество вынудило Зинаиду пойти на такой шаг.

Была ли Элла довольна? Нет. Можно ли всё было решить по-другому? Да.

Резко встав и свалив пепел с цыгары на пол, Элла начала ходить из одного угла в другой. Нужно будет лично переговорить с Зиночкой, но как же это сделать, когда все взгляды будут обращены на графиню? Она была уверена, что весть о дуэли разлетится по району со скоростью пьяного извозчика.

Тяжело упав на стул, Элла подтащила к себе чернильницу и чистый лист бумаги. Добавив короткое «лично в руки» на конверте, она начала писать всё то, что думала.

«Моя хорошая Зинаида, я знаю, что муж вынудил Вас пойти на такой шаг. Я знаю, что не любит, что просто спасает и Ваша смерть будет облегчением. Кто-то точно умрёт, даже если пистолет даст осечку, даже если мы уберем пули из барабана — всё равно не станет кого-то. Я чувствую, что терять Вас не хочу, не могу, но так уже распорядилась судьба, сыграла эту жестокую шутку с моей неосторожностью. Я надеюсь, что Вы меня прощаете за Ваше убийство, но нам нужно будет переговорить лично. Пожалуйста, приходите на наше любимое место в ХХ часу завтрашнего дня.

И сожгите письмо. Сожгите его, избавьтесь от пепла и конверта, уничтожьте все улики, которые нас когда-либо связывали, потому что не смогу я жить, зная, что у Вас в шкафу будет лежать письмо с моим почерком.

Ваша Элла Кросби».

***

На улицах Лондона темнело, но люди продолжали своё движение. Сильнее закутавшись в накидку, Элла шла к их тайному месту, осматривая тоскливую дорогу. Она знала, что без сопровождения в такой час было опасно, особенно на окраинах, но сейчас для Эллы и смерть была бы подарком. Хотя перспектива оставлять подругу в этом злом и прогнившем мире аристократов не прельщала ей.

Наконец-то миновав дома нищих, Элла увидела дерево на холме. Большой и косматый дуб, ветки которого наполовину иссохли и готовы были надломиться от лёгкого порыва ветра. Дуб разрушался изнутри, как и их дружба. Дерево, казалось, стояло тут уже пару веков, повидавшее и смену власти, и реформы, и рождение со смертью.

Прижавшись к коре спиной, Элла стала смотреть вдаль, на уходящее солнце. В её голове промелькнула мысль, что Зиночка может и не прийти. Быстро отогнав эту глупость, Элла запела себе под нос какую-то знакомую детскую песенку: «Лондонский мост падает, моя милая леди…».

Прошло несколько минут, прежде чем на холм с больным деревом начала забираться фигурка девушки. Элла сразу узнала её: излюбленное платье с красными вставками и кружевами, длинные гольфы, грязно-зеленая накидка, русые волосы завязанные в тугой хвост. Послышался тихий женский смех, а сердце Эллы пропустило удар. Было больно слышать это вновь, при таких обстоятельствах.

— Опять разоделась как мужчина, — тихо выдохнула Зинаида с лёгким русским акцентом. Элла опустила взгляд, чтобы осмотреть свои ноги. — Красавица моя, здравствуй.

— То, что я не надела юбку, не значит, что я стала похожа на мужчину, — ответила девушка также тихо, попадая в объятия Зиночки. Та жалась щекой к шее подруги, зная, что тут их никто не увидит. — Милая моя Зина, только не плачь…