Бесплатный фрагмент - Сны и знамения

Посиделки у костра

Вот, говорят, в деревне жить скучно. Пойти некуда, народу ни души, труд крестьянский тяжел, быт непригляден. В деревне Парады всё не так. Конечно, зимой, когда темнеет рано, в морозы да в слякотные оттепели — развлечений никаких, это правда. Но тут работа выручает: снег разгрести, дорожки песком посыпать, дров принести, печь истопить утром и вечером. Ну обед варить, скотину кормить — это уж как водится. Зато как только снег подтает и на солнечных склонах повылезает прошлогодняя трава, молодые росточки мать-и-мачехи проклюнутся из земли, — тут жизнь в корне меняется. Весенний душистый ветер залетает в каждую избу и выманивает на придомовые лавочки залежавшихся на печи стариков.

А тех, кто помоложе, и выманивать не надо. Как выдастся свободная минута, народ к клубу тянется. Сам-то клуб закрыт, только по выходным да в праздники танцы и кино. Зато возле клуба на самом припеке скамейки удобные наставлены друг против друга, а между ними — стол дощатый. Тот же клуб, только под открытым небом. На восток посмотришь — озеро сквозь редкие кусты поблескивает. На запад посмотришь — холмы, поросшие сосняком. На юге — поля с перелесками. С севера виднеются старая разрушенная мельница, вековая дубовая аллея и водонапорная башня с гнездом аистов — всё, что от барского поместья Парадиз осталось. Такие вот красоты.

К маю жизнь деревни и вовсе преображается: из Питера и Москвы прибывают дачники, по-местному — «грачи». Они увеличивают народонаселение вдвое, а главное — резко ускоряют темп жизни. И чем теплее становится воздух, тем быстрее и деловитее шевелится народ. Зато вечерами, когда ветер внезапно стихает, а звуки разносятся далеко по округе, принарядившийся смешанный состав парами и компаниями подтягивается к клубу на посиделки. Ещё и за клубом, бывает, располагаются — костёр жечь, чаи гонять и истории рассказывать. А поздно ночью нарочито бодрые голоса гуляк будят деревню. Потом всё стихает, и деревня проваливается в сон. Лишь собаки перебрехиваются да ночные птицы вскрикивают человеческими голосами.

Заклубные посиделки раньше предваряли клубные развлечения: кино и танцы, но потом перестали от них зависеть, да и люди поменялись. Нынешние — не танцоры. Главная заводила — Ритка, замужняя, но бездетная, лет десять как осевшая в псковской деревне. Несмотря на солидный возраст (48 лет!), вид имеет подростковый, даже чуть мальчишеский. Короткая стрижка, неизменные джинсы, худоба и безгрудость всегда ставят в тупик посторонних. Но голос её сразу выдаёт: на удивление тёплый, низкий, с характерным, хоть и полустёртым годами, вологодским оканьем. Где бы Ритка ни появлялась, место руководителя культмассовым сектором в комитете комсомола всегда оказывалось ей впору. А когда всё потихоньку развалилось: и страна, и работа, и комсомол, она сама стала культмассовым сектором. Любые начинания: ветеранов ли поздравить, танцы в полуразрушенном клубе организовать, денег выбить на ремонт этого самого клуба — Ритка тут как тут. Кто-то числится завклубом, кто-то подарки и медали вручает, но только сперва Ритка всё это организует.

В последние годы она нигде не работает, держит хозяйство: огород, курочки, — но всегда при деле. Как теперь принято говорить, — ведёт проекты. Посиделки у клуба — один из её проектов. Ритка умудряется вытащить одиноких заработавшихся баб из дальних деревень, молодёжь завлечь, но самое главное — парней и мужиков подтянуть. С её легкой руки не одна свадьба сыграна и деревни не вымирают: хоть двое-трое детишек да в каждом поселении имеются. Будущее, так сказать, человечества растёт. Эх, если б ещё работа была! Так нет её в округе. Те государственные конторы, что как-то телепаются, платят жалкие гроши, если вообще платят. Только на подсобном хозяйстве народ и выезжает. Риткин мужик — из местных, в совхозе чуть не с детства работал, потом в армии служил, в Германии. Вернулся в деревню, а тут — перестройка, и закрутилось всё кувырком. Добро, батька его на хорошем счету у властей был, так разрешили трактор после развала хозяйства взять да земельный пай в собственность оформить. Этим и живут.

Клубную компанию всегда поддерживает Надюша Михеева — хоть и питерская, но из местных. Ещё прадед построил ту избу, куда каждый год приезжает Надька со всем своим большим семейством, наполовину кошачьим. Отличается она нравом весёлым, постоянно от чего-нибудь в восхищении, и при этом — кладезь доброты и всепрощения. У неё взрослая дочка Инна, колясочница. Попала в аварию три года назад, еле собрали и на ноги поставили. Всё благодаря стараниям медиков, а более того — родителей, других родственников, не оставляющих в покое поначалу неподвижное, потом вялое, а теперь и вполне упругое человеческое тело, свою кровинушку. Но Инка пожелала быть королевой в коляске, а не ходячим инвалидом. Так королевой и катается по посёлку да по ближним лесочкам с земляничными полянками. За спиной не всегда мама Надя; местные ребята, начиная с пятнадцатилетнего возраста, в ухажёры набиваются, оспаривают друг у друга право королеву сопровождать.

Ни одной посиделки не пропускает Нина, тоже питерская дачница. Они с Риткой ровесницы, но Нина — женщина в квадрате. Фигура — всё при всём: где надо, там круглое, где надо — тонкое. И одевается так умело, что все достоинства подчёркнуты, а недостатки, ежели таковые есть, умело скрыты. Нинка замужняя, второй раз в браке. Муж Игорёк, дальнобойщик, почти всё время в разъездах. Зато как приедет, сразу двери на замок, окна день и ночь занавешены — соскучился. Нинка и Ритка — закадычные подруги. Всю зиму перезваниваются, а весной, уже в апреле, Нинка тут как тут, является эдакой весенней птахой и в первую очередь — к Ритке. Сразу планы, суета, ну и посиделки в ближайшую же субботу.

Приходят и две незамужние сестры — Настя и Варвара — из деревни Запорошино, что в семи верстах. Хоть и сестры, а не похожи ничуть. Старшая, Настя, фигурой как уточка, ловкая и до работы жадная. А Варвара — будто из сказки: брови соболиные, сама статная, неторопливая, с грудным ласковым голосом и плавной походкой. Но работать — это не для неё. За что ни возьмётся, даже за пустяк самый, ерунда получается, лучше б не бралась вовсе. Одно лишь исключение: вяжет хорошо. Но только зимой вязанием занимается, а летом — гуляет и, словно маленькая, отпрашивается каждый раз у старшей сестры. Ходит по лесам, на реку пойдёт, да всё с книжками. Сядет под берёзой, веточку сорвёт — от комаров махаться — и страницу за страницей так и глотает. И не скучно ей — в книжку провалилась.

Непонятно, как сестры в этот круг попали, что тут нашли. Ну, с Варварой ещё ясно: всё, что не касается работы, её привлекает, впечатлений она ищет. А вот каким ветром Настасью занесло, остается догадываться. Скорее всего, истории она любит послушать, и сама мастерица-рассказчица, всё в лицах передаёт, как в театре! Настя с Нинкой — первые заводилы по части историй. Зацепят какую-то тему и давай кто что знает об этом выкладывать.

Риткой сразу же было наложено табу на пересуды и склоки, а тем паче, если про деньги и политику. Впрочем, про последнее никто особо и не рвётся говорить, вот если мужики придут, тогда может такое случиться. А про деньги как умолчать, если они всю дорогу между людьми встают. Вроде про людей история, а и про деньги тоже. Ритка, бывало, мимо ушей пропустит, если рассказ интересный, а коли одно нытьё да поругания, тут же шикнет: «Кончайте душу травить, никому это не интересно». Тут она не права. Про деньги — всем интересно. Почему их нет, да у кого они есть, да как добыть, да как не потерять. В конце концов Ритка уступила: пусть про деньги, только без жалоб этих убогих. Так что, бывает, и осадит кого: «Ну-у, пошла-поехала сопли размазывать».

Ещё на посиделки приходят угощаться и угощать. Со своей провизией, кто что сготовил или купил. В основном простые деревенские припасы в ход идут: картошечка в мундире, капустка квашеная, грибы прошлогодние, огурчики соленые и маринованные, либо только что с грядки. Городские могут колбаски принести, печенья и конфеток. Сама Ритка частенько приготовленный дома салат выставляет: редиска, лук зелёный, салатные листья и непременно укропа тьма. С питьём по-разному бывает: кто квасу самодельного принесёт, кто банку компота откроет, но чаще всего чай кипятят на костре — для того и прокопчённый чайник за ящиками спрятан, и стойки с перекладиной то и дело обновляются. Чай заваривают травяной, по этому делу Нина за главную. Она всегда что-то на чердаке сушит, лекарств не признаёт. Вот и для костра разные сборы готовит. Спиртное на костёр не допускается, разве только мужики с пивом придут, и то Ритка строго следит, чтобы не много его было, да чего покрепче не подливали. Если засекла — всё, выдворяется нарушитель, кто бы за него ни просил. Как хотите, скажет, тогда я уйду, или что-то в таком роде.

Три пожара

В тот вечер расположились, как всегда, за клубом, разожгли костёр, напекли картошки, к чаю приступили. Речь зашла про чудеса и загадочные случаи. Заговорили о помершем недавно деде Мироне, который уж лет двадцать в одиночку жил на хуторе. Клавушка «новенькая» пошла кур закрывать на ночь, глядь, а он в сарае стоит, в одних белых подштанниках и рубахе исподней. Она от неожиданности чуть не повалилась, хотела кричать, да голос куда-то пропал. А дед на неё как напустился! Зачем, сердится, ты мою Анюту прячешь с ейным полюбовником. Уж Анюты давно нет да и никогда Клавдя с ней дружбы не водила, чего вдруг ему пригрезилось? Насилу уговорила пойти домой и лечь, пришлось пообещать, что Анюту ему вернут тотчас. Только через день нашли деда Мирона уже холодным, с Анютиным платком в руках, не стиранным, видать, с тех пор, как хозяйка живой была.

Обсуждали вроде бы житейскую историю, да вылилось это в типичную небывальщину. Одни предполагали, что жена покойная приходила за дедом, забрать хотела и забрала-таки. Другие вспомнили, что ещё в прошлом году Мирон по деревне ночью бегал, жену искал. И будто нашёл, неделю потом не показывался. К нему ходили, но он заперся и не открывал, только голос подавал, так что отстали от него вскоре. Вспоминали похожие случаи и совсем другие, только одно было общим: непонятное и невероятное рядом живут с обыденным и виданным.

— Я вам вот что скажу: если что должно случиться — обязательно случится. А если не должно — так хоть посреди комнаты костёр запали, изба не сгорит. Когда-то я так не думала, пыталась защититься, всё предусмотреть.

Нинка поворошила палкой угли, придвинула закопчённый чайник поближе к жару. Он тут же подхватился, засипел сперва сонно и невнятно, а потом забулькал, затряс крышечкой, плюясь во все стороны. Долив в старую крепкую заварку белой от кипения воды, Нинка взяла в рот кусочек сахару и, пропустив через него первый глоток — так ещё её бабка чай, бывало, пила, — задумчиво и как бы нехотя продолжила:

— Говорят, бог троицу любит. Моя история к любви никакого отношения не имеет, тем более божией. Потому что речь о том, как мой дом сгорел, какая ж тут любовь? А начинал он гореть три раза, вот почему я про троицу вспомнила. Все три случая только потом в общую картину нарисовались, а поначалу так, отдельными жизненными случайностями смотрелись. Пока само несчастье не произошло.

Нинка замолчала, как бы прикидывая, к месту или не к месту она троицу приплела, сделала большой глоток чая — как она может кипяток так пить и ведь не ошпарится! — и продолжила.

Ацетоновый смерч

— Началось всё с покупки этого самого дома. Я тогда ещё с Саней, Славкиным отцом, жила. Ну ты, Надька, его помнишь. Он ведь художник, так мы с ним часто путешествовали по псковским деревням в поисках натуры. Однажды нам посоветовали сюда, в Парады съездить. Какие, думаем, ещё Парады, советский, наверно, колхоз. А как приехали, так и ахнули! Старинная усадьба, разрушенная порядком, но вся как зачарованная, красотища! Саня тогда пару этюдов написал, немцы потом один купили… Мы тут же решили обзавестись своим домиком, чтобы в любой момент можно было сорваться и из городской суеты убежать. Сколько тогда коров в деревне было! У каждого по одной, а то и по две. Так что и свежий воздух, и натуральное молоко Славке были обеспечены. Только вот домов на продажу не нашлось, но мы уговорили-таки одного деда, жившего в Дуплях, продать его родовое подворье в Парадах. Дед почему-то никак не соглашался, хотя в своём доме давно не жил — к жене перешёл. Пришлось посулить ему значительную прибавку к цене, лишь тогда он решился, бросив напоследок непонятное: «Но только чтобы без обид».

— Это не Яков-варушонок тебе дом продал? — подала голос Настасья. — Старуха его вроде на приварок польстилась, уговорила. Он потом ей житья не давал за это.

— Так он уже через неделю пришёл к нам пьяненький, сел посреди избы на табурет и давай вспоминать, что он и как строил. Про каждую лесину у него рассказ был: ту он выменял у соседа на две бочки квасные, другую ночью спилил и вывез по-тихому. Сокрушался, зачем дом продал, ругал себя и старуху. Но дом назад отдать не просил, у него уже и денег не было, сыну квартиру купил. Потом ещё лет пять — как выпьет, сразу в Парады бежит, а мы дверь закрываем, будто нет никого дома.

— Бедняга, — тут же пожалела деда Надюша. — Я бы ни за что наш родовой дом не продала, хоть он у меня и подпёртый стоит, стена, того гляди, обвалится. Вот крышу собралась перекрывать, потом уж остальное подлатаем.

— Наш дом тоже в ремонте нуждался. Но мы его к осени купили, недели две всего в нём пробыли, ничего толком не успели: покосили да птиц распугали. В Питер вернулись, а сами все мечтали, как весной пораньше поедем, да чинить сразу начнем, да воду подведем. Только Саня до весны не дотерпел, прямо в канун Рождества решил ехать порядок наводить. Задумал всякую рухлядь и мусор посжигать, что от хозяев прежних осталось, заодно и протопить дом. Может, и картинку начать, пока пусто и никто не мешает. Отправился на неделю. Приезжает назад через день — бровей нет, борода-усы обгоревшие. Глаза сверкают, сам весёлый, но малость его потряхивает. Рассказывает, с одного на другое перескакивая.

Приехал он, значит, пока тропинку расчистил, темно стало. Он — в дом, сразу печь растопил, перекусил, водочки выпил и решил времени не терять, отрывать старые обои и жечь. А печь русская, в топку много влезает. Ночь длинная, вся впереди. Водки и еды хватает, сна — ни в одном глазу. Короче, увлёкся, жарищу развёл, как в Африке. Добрался уже до второй комнатки, ту давай обдирать да обои с трухой в печь кидать. Смотрит — в углу бутылка непочатая с ацетоном стоит, с осени забытая. Взял её и понёс в коридор поставить, чтоб ненароком не разбить. А как мимо пылающей печной арки стал проходить — дно бутылки вдруг и отвалилось, видно, от перепада температур. Огонь из печи выплеснул, пламя ударилось об пол и с гулким хлопком выстрелило в бревенчатую, с остатками мшения стену. Саня говорил, что пламя ветром пролетело сквозь щелястую стену, пока не упёрлось в брёвна коридора. И только там разгорелось, захватив прислонённые к стене со времен царя Гороха куски картона. Так что по-настоящему пришлось тушить лишь коридор.

Сашку моего больше всего поразил выборочный характер повреждений. На пути пламени оказался холодильник «Ладога», старый инвалид, почти не рабочий. Металлический шильдик фирменной марки стёк с дверцы серебряным ручейком, но ни пластмассовые уголки, ни потрескавшаяся эмаль не пострадали. К нашему удивлению, весной обнаружилось, что весь холодильник стал работать как морозильная камера. Это здорово нас выручало в условиях нестабильного завоза продуктов. Но более всего потрясало чудесное спасение самого виновника пожара. Ведь кроме обгоревших начисто бровей и подпаленной растительности на лице — никаких увечий, ни ожогов — вообще ничего. Даже руки, до последнего державшие бутыль с ацетоном, даже они ни капли не пострадали. Если б не видела всё своими глазами, ни за что бы не поверила!

Из дальнего угла кто-то внятно произнёс:

— А что ты видела своими глазами? Обгоревшие брови и бороду? Слушайте вы этих мужиков больше, они вам расскажут…

Это подала голос Васечка, неопределённого возраста конопатая баба с соседнего хутора Пекарики. Она с неизменным постоянством ходила на посиделки — от строгой и скорой на расправу свекрови сбегала, благо муж на её отлучки внимания не обращал. Приходить приходила, но всё больше молчала, даже дремала временами. А тут вдруг в сомнение впала и всех ввела. Как-то не принято было в их кругу не верить рассказам. Смысла нет. Ну не верят, и что дальше? Неинтересно. Да и зачем врать, когда правда бывает такой удивительной — хоть бы запомнить, а не то чтобы своё присочинить. Вот и Нинка обалдело так замолкла, не знает, что и говорить в ответ. Да вдруг нашлась:

— А холодильник-то чего вдруг морозить стал?! И «Ладога» с него сползла каким макаром?!

— Так мы не сомневаемся, — пропела Надюша-миротворица. — Дальше давай, ты же про троицу начала.

Надька всегда всех защищает, от неё ни про кого дурного слова не услышишь. Даже когда дом её зимой обчистили — так, по-легкому: одеяла украли и топоры, — она, зная, как и все, кто это сделал, только и сказала: «Им больше, чем мне, вещи те нужны. Спасибо, что ничего не сломали». Такая уж она, Надька! Вору тому от дома не отказала, он по-прежнему ходит и на будущее присматривает, что где лежит…

Как гуси дом спасли

Секунд пять Нинка хмурилась, продолжать или нет, потом решила не отвечать на Васькин выпад.

— Был и второй случай. Одно лето мы с Саней не смогли уехать из города. И решили отправить на дачу Славика с моей сестрой Валей и её Наташкой. Получилось вроде как мать с двумя детьми. Раз в неделю звоню им: всё хорошо, и погода, и здоровье. Короче — курорт. И вдруг как-то к вечеру приезжает ко мне Валькин муж, Евгений. Прямо с работы, ни с того ни с сего, — явился. Хочу, говорит, за своими поехать, нечего им по чужим дачам шататься, у самих дом есть. Работал он тогда в Светогорске электриком и вдруг, непонятно почему — в Питер, да ещё после работы, рванул. Причину никак толком объяснить не может. Заберу, говорит, своих — и всё тут. А ехать часов десять, не меньше. Вроде всегда такой уважительный, смиренный, а тут как подменили его: грубить начал, когда я повременить предложила, ведь ни билетов, ни продуктов не куплено — как ехать? Что за блажь? Один поеду, говорит. А сам с пустой сумкой, только остатки обеда в пакете: бутерброд да помидорина треснутая.

Ну что делать — надо собираться, не отстаёт. Наскоро в магазин сбегала, набрала полную сумку, а то у скобарей в магазинах мышь сдохнет. Приехали на вокзал — билетов нет. Всё равно ждём поезда, целый час ждём. Поезд пришёл: «Ленинград — Одесса». Нам подходит: доедем до Острова, оттуда на автобусе полтора часа. Мы — к проводникам. Евгений, обычно молчаливый, тут в уговоры пустился, да убедительно так. С проводницами любезничает, пожилым проводникам «отец» говорит, молодым деньги суёт. В общем, взяла нас к себе одна тётенька, даже постели выдала и чая по стакану налила.

В пять утра мы были в Острове, еле на автобус успели. Раненько в деревню приезжаем — наши только проснулись. Валька, как своего увидала, обомлела. Решила, что-то стряслось. А он набычась стоит — соскучился, говорит, не дело жене без мужа так долго жить, собирайся, назад сегодня же поедем. Но надо знать мою Валюху: если по-хорошему — из неё веревки можно вить, а нахрапом да приказом не многого добьёшься. Губы сморщила, живот выпятила, никуда не поеду, говорит, нам здесь хорошо, и вообще у меня гусятки куплены, откармливаю.

Что ещё за гусятки, спрашиваю. Так хорошие гусятки, отвечает сестрица, на базаре купила махоньких, а за две недели вон как выросли — вдвое. Повезу осенью домой, у нас таких не продают. Правда, из шести трое сдохли, но нам и троих, мол, хватит.

Выясняется, что гусяткам скормлены все запасы круп, которые по талонам куплены, так что людям уже каши не сварить. Что-то в этом роде я и высказала — Валька надулась. В общем, все обиженные ходят, друг дружке пары слов не сказали более. Евгений с ребятами на озеро ушёл, Валюха села натюрморт писать. У неё такой пунктик: как не в духе — натюрморты писать. Я неполотый огород в порядок привожу, чертыхаюсь. К вечеру дождь зарядил, в избе сошлись, чайку с гостинцами попили, детей уложили. Евгений пытается на мировую пойти: то обнимет супругу, то ненароком плечом заденет. Про отъезд не заговаривает — к ночи готовится. Валька сквозь зубы отвечает, на призывный шёпот мужа никак не реагирует, читать принялась. Я её подкалываю: то к одному, то к другому гусят приплету. «Хочешь сказать, что я дура?» — спрашивает внятно и с вызовом. «А давай проверим», — прищурясь, ищу карты в ящике стола.

Сели играть в дурака с погонами. Тихо кругом. Только дождь хлещет да Женька обиженно во сне мычит. Час проходит, другой — всё Валька дура, и погоны от шестёрок до тузов поставлены. Тем временем дождь в грозу перешёл, молнии так и сверкают поминутно, тут же гремит — значит, близко гроза. Валька никак признаваться не хочет, что карты правду говорят. Губу закусила, велит ещё сдавать. Тут за окном как бабахнет! Сразу — вспышка, да яркая, как в фотоателье. И дымком потянуло прямо от счётчика: сначала тихонько, потом чёрным шлейфом, а за окном и пламя видно — от гусака на крыше провода загорелись, в него, видать, долбануло.

Дальнейшее произошло за пять минут, но нам казалось — час прошёл, не меньше. Евгений был разбужен и тут же полез отсоединять провода. Как его не убило голого да под дождём — навсегда осталось загадкой, но проводку он обесточил. Тем временем пламя проникло между срубом и обшивкой и, несмотря на ливень, полыхало вовсю, пробираясь по сухому мху между брёвен. Воды у нас, картёжниц, не было ни в одном ведре. Зато помойное — полное. С ним Валька и полезла на чердак — огонь уже добрался до верхних венцов, а на чердаке — костра льняная, вспыхнет в момент. Детей разбудили, наскоро одели и с деньгами и документами отправили к соседям. От них тоже прибежали с ведрами — помогать.

Под утро, когда всё было потушено и мы собрались немного поспать, явился только что проснувшийся Виктор, сосед-милиционер. Он, ни слова не говоря, стал отдирать картон от стены рядом со счётчиком и доставать почти голыми руками тлеющие головешки. Говорит, только что учения проходили, как правильно тушить пожары, так про эти остаточные искры особо подчеркнули: опасны они, вспыхнет с новой силой, если не обезвредить.

Когда всё закончилось и мы улеглись по кроваткам: Валя в обнимку с мужем, дети по своим местам, а я на диване не раздеваясь, мысли так и забегали наперегонки. Ведь неспроста Евгения принесло, и гуси неспроста были куплены. И даже Виктор-сосед неспроста учения проходил и вовремя проснулся. Таков был Божий промысел.