Бесплатный фрагмент - Снежинск — моя судьба

Предисловие

В июле 2016 года вышла из печати книга «Памятные страницы жизни», в которой я рассказал о себе с раннего детства до студенческих лет (её можно найти в интернете по ссылке:https://ridero.ru/books/pamyatnye_stranicy_zhizni/ или в интернет-магазинах).

К этому времени был написан и второй раздел мемуаров — о том, как сложилась моя жизнь в закрытом городе на Урале. Надо отметить, что указанное на обложке книги название города — Снежинск — было определено ещё при его образовании (Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 23 мая 1957 года), но использовать его не разрешалось. Вместо этого до начала 1994 года применялись условные наименования: Касли-2, с 1959 года — Челябинск-50, а с 1967 — Челябинск-70.

Поскольку общий объём написанного оказался большим, я решил разделить воспоминания на две книги. По поводу публикации второй из них было немало сомнений. Пожалуй, наиболее трудным для меня был вопрос о том, как рассказывать о некоторых людях, с которыми мне довелось работать. Критически оценивая собственное поведение в тех или иных обстоятельствах, я, конечно, не намерен был писать обо всём, что знаю о них, но и представлять их абсолютно непогрешимыми только потому, что они были талантливыми учёными или руководителями, также считал неправильным. Создавать из их портретов своего рода иконостас — значило бы проявлять неуважение не только к читателю, но и к истории не совсем обычного города, в котором мне довелось жить и работать.

Не сразу я решил включить в эту книгу дневниковые записи, которые вёл в переломные 90-е годы, поскольку в них отразились преимущественно политические изменения в стране, хотя в бурных переменах того времени на местном уровне довелось участвовать и мне. Осознавал я и то, что со временем отношение людей к тому, что происходило достаточно давно, меняется, теряется острота восприятия некоторых событий, а во что-то, когда-то очень важное, сегодня уже не будет желания вникать с тем же вниманием, как прежде. Возможно, поэтому, этот раздел книги заинтересует не всякого читателя, тем не менее, я посчитал, что изложенное в нём является не только неотъемлемой частью моей жизни, но и своего рода документом истории, поэтому отказываться от него не следует.

Глава 1. Урал, в городе без имени

Жизнь — не те дни, что прошли,

а те — что запомнились.

(Габриэль Гарсиа Маркес)

Годы учёбы в Горьковском политехническом институте (ГПИ), о которых было рассказано в первой книге, оставили незабываемый след в моей душе. Я нередко вспоминаю и наших преподавателей, и занятия спортом, и наш ставший для многих родным танцевальный зал в старом студдоме на площади Лядова, и ребят, с которыми довелось делить трудности и радости жизни. Там я «приобрёл» и самых близких друзей: Виктора Дедешина и Леонида Сафонова, с которыми был связан впоследствии много лет.

Защита диплома (это было в июне 1960 года) подвела своего рода черту под горьковским периодом нашей биографии. В студенческие годы, сохранившиеся в памяти как самая замечательная пора нашей молодости, мы многое познали и в науках по избранной специальности, и в самой жизни, незаметно постигая какие-то неведомые нам до того её секреты.

Для отбора выпускников ГПИ на незнакомое нам пока ещё предприятие месяца за полтора до защиты дипломных проектов в институт приезжал от имени МСМ — Министерства среднего машиностроения (название это мы узнали позднее) какой-то кадровик — человек, хорошо знавший свою задачу: в его список должны были попасть лучшие студенты. О будущей работе он не распространялся, но уверял, что она будет интересной, а те, у кого есть семьи, практически сразу получат жилье. Несмотря на некоторые колебания, наша дружная троица — Дедешин, Сафонов и я — дала согласие, заполнив предложенные анкеты. В число отобранных попали ещё несколько однокурсников: Лев Деднев, Аркадий Исупов, Альберт Каравашкин, Слава Синявин, Юра Суровегин. Семейными в это время были только я и Виктор Дедешин, поэтому в оформление попали и наши жёны. Лёня Сафонов заполнял анкету только на себя, так как обрёл семейный статус позднее — в июле 1960 года.

Виктор выбрал в спутницы жизни студентку пединститута Людмилу Марышеву, изучавшую немецкий и английский языки. У неё, кажется, был парень, с которым она дружила, но Дедешин быстро «уловил» в своей новой знакомой явные достоинства будущей жены и не оставил ей никаких шансов на отступление: 26 мая 1959 года они оформили брак. Сафонов, задумавшись о женитьбе, остановился на нашей однокурснице, учившейся в другой группе. Нина Герасимова — так звали его избранницу — была очень открытой в общении, с хорошим чувством юмора, активной девушкой, но далеко не сразу проявила готовность сойтись с Лёней.

Во второй половине июля 1960 года Виктор, почему-то не предупредив меня, отправился за официальным назначением в Москву, в Министерство. Люся с дочкой Ирой (родилась она 20 июня) ожидала мужа в Павлово, в родовом доме Виктора. Вернувшись домой, Виктор прислал мне несколько странную телеграмму: «Тебя будут агитировать на преподавательскую работу — не соглашайся». Дня через три после этого в Москву отправился и я, оставив свою жену Людмилу у её родителей в Большом Козино.

Огромное светло-коричневого оттенка здание Министерства, на котором не было ни одной вывески, располагалось на Большой Ордынке. Войдя, как мне заранее объяснили, в один из боковых подъездов, я подал в маленькое окошечко паспорт и заказал пропуск. Ждать пришлось недолго, и я прошёл в указанную комнату, в которой находился довольно пожилой на вид работник кадровой службы по фамилии, насколько помню, Никулин. Встретил он меня приветливо, задав для начала несколько малозначимых вопросов, а затем перешёл к главному. Рассказывая в общих чертах о месте, куда я должен буду поехать, он пояснил, что там имеется созданный два года назад вечерний филиал МИФИ, в котором очень не хватает преподавательских кадров. Я понял его и сразу же ответил, что согласен работать только на основном предприятии. Никулин, по-видимому, ожидал такой реакции, но продолжал беседу, убеждая меня, что я не пожалею: институт перспективный и преподавательская деятельность даст мне возможность приобрести очень ценный опыт, который потом обязательно пригодится. Настаивая на своём, я дал понять, что он зря теряет время. Такие «качели» тянулись до обеденного перерыва, после чего упорный и, как я понял, весьма искушённый в своём деле кадровик, продолжил свою агитацию. В какой-то момент он привёл неожиданный для меня довод: «А вы знаете, недавно у меня был ваш товарищ, которого мы предполагали устраивать преподавателем, но он сказал, что не годится для этого, а вот Емельянов, который скоро у вас появится, действительно подходит для такой работы». В этот момент я мысленно обругал Виктора, окончательно поняв смысл его телеграммы: «подставив» меня, он тем самым смог добиться того, чего хотел сам, и в то же время поступил, вроде бы по-честному, предупредив о грозящем мне варианте.

Разговор продолжался довольно долго и после обеда, и я, наконец, сдался. Забегая вперёд, могу сказать, что это решение оказалось действительно удачным для меня, сыграв немаловажную роль в последующей жизни.

Из Москвы я вернулся в Горький, и через несколько дней мы с Людмилой отправились в Свердловск, взяв с собой лишь самое необходимое на первое время, а остальные вещи отправили багажом. По прибытии на место поехали по названному мне адресу в посёлок Пионерский, где располагалась неприметное, не отмеченное никакими вывесками помещение конторы, принадлежавшей объекту, куда нам надлежало попасть. Начальник конторы Николай Николаевич Либанов, просмотрев наши документы, сказал, что транспорт к месту назначения уже уехал, поэтому нас отправят только завтра. Он пояснил также, что до места можно добраться и на самолете АН-2, летающем по несколько раз в день из аэропорта Уктус до объекта и обратно, но мы отказались: поскольку при конторе была небольшая гостиница, нас не смутила такая задержка.

Утром следующего дня (это было 3 августа) мы отправились на небольшом автобусе в неведомый для нас пункт. Настроение наше нельзя было назвать приподнятым, но особенно неуютно мы почувствовали себя, когда увидели, наконец, шлагбаум с уходящими в обе стороны от него рядами колючей проволоки. Прежде чем разрешить нам пройти через контрольно-пропускной пункт (КПП), предъявленные нами документы довольно долго изучал солдат с автоматом, внимательно сличая наши физиономии с фотографиями в паспортах. Проходя эту процедуру, я невольно подумал: «И зачем я согласился на это назначение? Почему же нам не сказали, что мы будем жить в какой-то закрытой зоне?».

Наконец проверка закончилась, и мы поехали дальше. Вскоре показались какие-то строения, а затем и первые жилые дома.

Поселили нас в мужском общежитии, хотя Люся была уже на шестом месяце беременности. Чувствовала она себя весьма неуютно, особенно из-за проблем с посещением туалета. Мне приходилось каждый раз её сопровождать, находить незанятую кабинку и дежурить у двери, никого туда не пуская. Так мы промучились недели две, затем, по примеру Виктора Дедешина, который тоже жил в общежитии с Люсей и двухмесячной Ирой, я написал просьбу на имя Дмитрия Ефимовича Васильева — директора объекта (так в то время обычно называли ещё неизвестное нам режимное предприятие вместе с городом).

По договоренности с Виктором мы не просто передали наши обращения секретарю, но и записались на личный приём к Д. Е. Васильеву. Принимал посетителей он не один, рядом находились ещё два человека, одним из которых был начальник ЖКУ полковник Ершов Максим Ефимович, с которым мне довелось ближе познакомиться позднее. Дмитрий Ефимович, прочитав моё заявление, сказал Ершову: «Выделить комнату в 19 квадратных метров». Я несколько секунд подождал, полагая, что за этим последуют какие-то слова в мой адрес, но, убедившись, что их не будет, вышел из кабинета. Уже на следующий день мне передали, что я могу получить ключ от комнаты. Дедешин с женой и дочкой Ирой получили комнату в 14 кв. м в той же квартире. Адрес нашего проживания хорошо запомнился: ул. им. 40-летия Октября, дом №2, кв. 39. Это была первая улица молодого, ещё строящегося города.

Квартира оказалась трёхкомнатной и располагалась на первом этаже. В третьей комнате в 19 кв. м жила женщина, с которой мы сразу же и познакомились. Как потом выяснилось, мне дали более просторную комнату как преподавателю. Я подумал, что Виктор мог быть обиженным, поскольку его семья состояла из трёх человек, но вскоре понял, что он сам стремился получить самую маленькую площадь, считая, что в таком случае быстрее добьется отдельной квартиры.

Столь быстрое разрешение проблемы с жильем вызвало у нас не только неподдельную радость, но и чувство искреннего уважения к директору объекта. В то время мы ничего о нём не знали. После посещения его кабинета я лишь дважды видел Дмитрия Ефимовича: один раз в Управлении, когда он поднимался по лестнице на второй этаж, а в другой — около того же здания, где и разглядел его более внимательно. Это был высокий, отличавшийся какой-то особой статью мужчина, с крупными чертами продолговатого лица, на котором особенно выделялись глаза, готовые при встрече знакомого человека мгновенно озарялись неподдельной радостью. Я случайно обратил на всё это внимание, когда при мне ему повстречалась сотрудница предприятия с большой авоськой, наполненной бутылками из-под спиртного: она несла их в единственный в городе пункт приёма стеклотары, располагавшийся за зданием Управления предприятия. Увидев её раньше, чем она заметила это, Васильев расплылся в широкой улыбке и произнес короткую, с нотками притворного осуждения, фразу: «Вот, оказывается, как вы празднуете?!». Женщина растерялась от неожиданности, стала объяснять, что всё это накопилось не меньше, чем за полгода, но Дмитрий Ефимович, видя её смущение, заметил: «Ну что вы? Я ведь пошутил!» — и добавил, что она правильно поступила, решив освободить кухню от ненужной «посуды». Все оказавшиеся поблизости улыбались, явно поддерживая добрый юмор большого человека в светлом длинном плаще. Наблюдая за этой мимолетной сценой, я невольно поддался общему настроению. Мне тогда и в голову не могло прийти, что совсем скоро Васильева не станет: 8 марта 1961 года, поздравив женщин с праздником в клубе «Молодежный», он, направляясь в свой коттедж в посёлок Сунгуль, больше известный в то время как «21-я площадка», и, находясь за рулем «Волги», скончался от инфаркта. Спустя годы, когда мне волею судьбы довелось работать над книгой о городе, я многое узнал об этом поистине удивительном человеке…

По прибытии на место нам должны были выдать «подъёмные» — небольшие, но крайне необходимые для нас средства, однако ожидание растянулось по каким-то причинам почти до двух недель. Положение усугублялось тем, что ни у кого из нас не было никаких знакомых, у которых можно было бы занять денег. Пришлось искать нетривиальные пути, и мы нисколько не сомневались, что найдем их. Выручило большое красивое озеро с загадочным названием «Синара», на южном берегу которого и располагался город Челябинск-50 — так его называли в то время.

Озеро это, покорившее нас с первых же дней, оказалось довольно богатым рыбой и раками. Этим мы и воспользовались. С помощью Виктора Дедешина, у которого нашлись и леска, и крючки, смастерили простенькие удочки и ежедневно приносили неплохой улов. Картошку и прочие необходимые для ухи дополнения нам давала соседка по квартире Зина. Через день-два, с наступлением темноты, ловили раков, пользуясь фонариком и привязанной к палке обычной столовой вилкой: за 30—40 минут почти всегда набирали их таким нехитрым способом около ведра.

Наконец мы получили деньги, и проблем с питанием уже не возникало. Между тем Виктор почти каждое утро, просыпаясь с первыми лучами солнца, успевал порыбачить еще до отъезда на работу. Регулярно он надолго уходил на рыбалку и в выходные дни, вызывая порой недовольство Люси, но вскоре они устроили Иру в ясли — хотя ей не было еще и трёх месяцев. Виктор считал это правильным: ребёнок в этом возрасте быстрее привыкнет к новым условиям. Люся тоже была довольна, поскольку у неё появилось больше времени на подготовку к занятиям в институте, где после декретного отпуска (он тогда составлял 56 дней) она начала работать преподавателем английского языка. Забегая несколько вперёд, отмечу, что через 13 месяцев их семья пополнилась ещё одной девочкой — Светой, которая в таком же, как и Ира, возрасте была устроена в детские ясли.

Лёня Сафонов появился в Челябинске-50 в сентябре 1960 года, а ставшая его супругой Нина лишь в следующем году, после завершения процедуры оформления.

На другой день после приезда в город я пошёл знакомиться с местом будущей работы. Мне хотелось узнать, что представляет собой здешний вечерний институт. Оказалось, что учебное заведение было образовано в 1958 году как филиал вечернего отделения №4 МИФИ — Московского инженерно-физического института (находилось оно в Арзамасе-16 — ныне Саров).

Первым человеком, с которым я встретился, была Евдокия Викторовна Долгорукова, которая тогда занималась вопросами организации учебного процесса. Очень приветливая по натуре, она была откровенно рада моему появлению и с искренним интересом расспрашивала о вузе, который я окончил, о полученной мною специальности, о том, как я устроился на новом месте и прочем. Показала она мне и то, чем располагал институт. Я не думал, что придётся работать в таких «скромных» условиях

Институт занимал помещения в первой школе города, сданной в эксплуатацию в 1957 году. Ко времени моего приезда здесь имелось уже несколько пока ещё слабо оснащенных лабораторий: электротехники, радиотехники и автоматики, деталей машин и приборов и других, однако интересующей меня лаборатории резания металлов, как и кафедры технологии машиностроения, ещё не было. К материальной части по моей специальности с большой натяжкой можно было отнести только довольно убогую мастерскую, разместившуюся в подвальной части школьного здания — с двумя токарными станками модели 1А616 и слесарным верстаком.

В 9 кв. метрах ютилась техническая библиотека, которой заведовала очень активная и общительная женщина, тогда совсем ещё молодая, Людмила Петровна Кочарина, ставшая позднее Зыряновой (между прочим, проработала она в институте 53 года).

Директором филиала с апреля 1960 года был работник газодинамического сектора градообразующего предприятия (НИИ №1011, а более открытое название — п/я №150) кандидат физико-математических наук Вениамин Петрович Андреев, с которым я познакомился позднее. До него обязанности первого директора (с 1958 года) исполнял по совместительству Вильям Ризатдинович Хисамутдинов — тоже сотрудник предприятия. В институте работало 11 штатных сотрудников, в том числе 4 старших преподавателя: большую часть занятий проводили специалисты предприятия.

Евгении Викторовна рассказала, что срок учебы в институте составлял шесть лет, а студенты (в 1960/61 учебном году их должно было быть около 300 человек) занимались 4 дня в неделю — по 4 часа за вечер, и почти все работали на базовом предприятии.

На работу в должности старшего преподавателя меня оформили с 1 августа 1960 года. Зарплата моя, с учётом увеличения в 1,3 раза, установленного для закрытых городов Минсредмаша, составила 1560 рублей, что было весьма весомо для молодого специалиста. Это позволило нам с Людмилой купить уже через месяц новенькую диван-кровать. С 1 января 1961 года была проведена 10-кратная деноминация рубля, и я стал получать 156 рублей (объяснение необходимости денежной реформы было довольно неубедительным, но Никита Сергеевич Хрущёв выдавал её как очень важный шаг; запомнилось его рассуждение о том, что теперь люди, обнаружив на дороге потерянную кем-то копейку, обязательно поднимут её, а не будут, как раньше, пинать ногами, на деле же оказалось, что копейка так и осталась невесомой монетой, поскольку цены на недорогие товары довольно быстро поползли вверх).

Первым из преподавателей, с которым я познакомился, был Владимир Михайлович Овчинников, в ведении которого находилась лаборатория общей физики. Очень простой в общении, всегда спокойный и доброжелательный, он и в каникулы почти ежедневно бывал в институте, охотно отвечал на мои вопросы и даже давал на первых порах кое-какие полезные советы.

Вскоре после получения нами жилья Виктор Дедешин познакомился с интересным человеком, жившим в нашем подъезде. Это был Анатолий Павлович Смирнов, начальник режимного отдела НИИ-1011, где уже работал Виктор и Лёня Сафонов. Будучи, как и Виктор, заядлым рыбаком, капитан Смирнов быстро разглядел в новом знакомом соратника по увлечению. Через некоторое время они стали довольно часто ездить на рыбалку на соседние озера, которых было немало в округе. Не обходили своим вниманием и озеро Синара, на берегу которого у Анатолия Павловича, как и у многих городских любителей рыбалки, стояла на приколе двухвесльная лодка.

Вслед за Виктором подружились с Анатолием Павловичем и его женой Фаей и мы с Люсей. Я удивлялся, почему Смирнов вовлёк в круг близких знакомых и нас, но потом понял, в чём дело: ему, человеку чрезвычайно живому и открытому по натуре, большому любителю дружеских застолий, было интересно общаться с молодыми людьми. Действительно, с самого начала мы чувствовали его доброе отношение к нам. К тому же он оказался очень хлебосольным человеком и с первых же дней знакомства стал довольно часто приглашать нас к себе на ужин.

Происходило это обычно вечером в субботу, а иногда и в воскресенье. Любимым его угощением была жареная картошка. Анатолий Павлович аккуратно разрезал каждый клубень на продольные дольки и укладывал их с верхом на огромную чугунную сковороду: наблюдать за ним в такие минуты было одно удовольствие. Затем он раскладывал по тарелкам равномерно обжаренную со всех сторон крупную «соломку» и выставлял на стол бутылки со спиртным, которого, как мы потом поняли, у него всегда было в изобилии: водка разных сортов, ликер, коньяк, а порой и кубинский ром. Приподнятое настроение у Анатолия Павловича достигало в такие минуты апогея: глаза его сияли, и мы видели, что он очень рад нашему присутствию. В отличие от Виктора, я не мог каждый раз выпивать по полной рюмке, но иногда, всё-таки, увлекался и явно «перебирал», из-за чего на следующее утро чувствовал себя отвратительно — особенно когда кроме водки попробовал как-то и ром.

Довольно регулярные застолья продолжались немногим больше года, пока мы не переехали в выделенные нам осенью в доме по улице Свердлова, 36 квартиры: Дедешиным — 2-комнатную, а нам — однокомнатную. Для меня «посиделки» у Смирновых стали совсем редкими после того как 21 сентября — на месяц раньше срока — Люся разрешилась от бремени. У нас родился сын! Меня переполняла такая радость, что я долго не мог прийти в нормальное состояние. Настроение это усиливалось ещё и тем, что у Люси эта была вторая беременность: первая продолжалась месяца два или три из-за неожиданного «выкидыша», поэтому опасения возникали и во время второй попытки.

Я решил назвать нашего первенца Андреем, и мы с друзьями от души отметили его появление на свет. Но через несколько дней я передумал и, согласовав с Люсей, дал сыну другое имя — Сергей: так звали моего деда по отцовской линии…\

Я — преподаватель

Вскоре после ознакомления с институтом я узнал, что на первых порах мне придется вести техническое черчение, поскольку преподававший его сотрудник предприятия Александр Сергеевич Федоров отказался продолжать эти занятия. Меня такое известие весьма огорчило, так как я был настроен на курс «Обработка металлов резанием», в котором, как я полагал, для меня не существовало белых пятен. Но делать было нечего, и вскоре я встретился с Федоровым, чтобы получить от него необходимые пояснения. Александр Сергеевич оказался очень приветливым человеком, готовым чуть ли не расцеловать меня: ведь он освобождался от изрядно поднадоевшей ему вечерней нагрузки!

Из беседы с ним мне показалось, что никаких сложностей в преподавании этого предмета для меня не будет, и мы довольно быстро расстались как добрые знакомые.

Несмотря на уверенность, что с черчением я справлюсь, меня, всё-таки, не покидало некоторое волнение: ведь преподавать придется не школьникам, а людям, имеющим, в отличие от меня, опыт работы на производстве. Но всё обошлось, первое занятие прошло вполне удачно, слушатели мои были довольны.

Одной из первых тем курса было изучение шрифтов и освоение навыков их написания. Для многих студентов задача эта оказалась непростой. Учебных пособий не было, и первое из них я решил сделать сам: специальный плакат на листе ватмана формата А-1. Образцы шрифтов нужно было написать чёрной тушью. Работал над этим пособием я настолько тщательно, что ни в одной букве или цифре невозможно было обнаружить сколько-нибудь заметных дефектов. Когда плакат был вывешен в аудитории, меня начали спрашивать, как мне удалось раздобыть его. Я пояснил, что пришлось всё делать самому, но некоторые мне, видимо, не верили и подолгу рассматривали моё «произведение искусства».

По указанной теме студенты должны были сдать зачёт с оценкой за качество, подготовив работу по типу сделанного мною образца. Сроки были вполне достаточные, но некоторые мои подопечные явно не торопились, ссылаясь на нехватку времени. Хорошо понимая трудности учёбы в вечернем институте, я всё же вынужден был проявлять настойчивость, так что в целом всё складывалось неплохо. И вдруг, в один из дней мой труд, которым я так гордился, исчез со стены. Я не мог поверить своим глазам, питая слабую надежду, что учебный плакат взял для каких-то целей кто-то из сотрудников института, но мои расспросы результата не дали. И вот, незадолго до истечения установленного срока сдачи задания, этот плакат принесла мне на зачёт одна из студенток. Я сразу узнал свою работу, которая, однако, была довольно искусно «подпорчена»: некоторые буквы и цифры оказались подтёртыми или обведены так, чтобы видна была несколько неуверенная рука. Внизу справа в прямоугольном штампе были вписаны фамилия преподавателя, т.е., моя, и этой студентки. Работала она в 1-м конструкторском бюро (КБ №1) основного предприятия, и я пытался сначала убедить себя, что зря, наверное, подозреваю её в плагиате, но, всматриваясь раз за разом в принесённую мне работу, я видел свою руку. Состояние моё в эти минуты можно было охарактеризовать одним словом: шок! Между тем эта дама вела себя совершенно спокойно и ждала решения. Наконец, я сказал ей, что это не её работа, а подправленный ею образец, исчезнувший из кабинета черчения. Студентка бурно выразила «искреннее» недоумение моим подозрением, уверяя, что я ошибаюсь. Сыграла роль крайне обиженного человека она артистически, и я понял, что дальнейший разговор с этой нахалкой совершенно бесполезен: у меня нет никаких шансов доказать свою правоту! Скрепя сердце, я предпочёл поскорее покончить с этой злополучной историей и вписал в зачётную книжку требуемое слово.

Запомнился и ещё один студент — Воробьёв Юрий Николаевич. Он был заметно старше меня и выглядел весьма респектабельно. Крупного, но несколько рыхловатого телосложения, большой любитель поговорить на самые разные темы, он мало был похож на студента. Пользуясь малейшим поводом, он не раз удивлял меня своей эрудицией, познаниями в самых различных областях знаний. Вёл он себя при этом настолько солидно, что мне порой было непонятно, зачем этому человеку нужна была учёба? Постепенно я стал уклоняться от излишне длительного общения, стараясь относиться к нему просто как к студенту.

Настало время сдачи зачёта по черчению, но Юрий Николаевич работу не принёс, пообещав сделать это в следующий раз. Однако я снова не увидел выполненного задания. Он долго извинялся, поясняя, что ему осталось совсем немного и что мне не стоит беспокоиться за него. Наконец, когда из числа задолжников остался один Воробьёв, я назвал ему последний срок. В назначенный день он появился в столь удручённом состоянии, что я сразу заподозрил что-то неладное. Он снова пришёл с пустыми руками, и я услышал рассказ о приключившейся беде. Потеряв всё свое красноречие, Юрий Николаевич с горестью поведал, что на его уже готовую работу случайно опрокинул открытый пузырёк с тушью маленький сын. Я слушал поникшего головой «эрудита», но при всём старании не мог поверить этому рассказу. Воробьёв продолжал убеждать меня в истинности произошедшего, и я невольно заколебался: а вдруг он не врёт, ведь в жизни всякое бывает! Прервав его, я сказал, чтобы он принёс испорченную работу, поскольку на ватмане наверняка что-то осталось: невозможно ведь залить одним пузырьком весь лист! Воробьев согласился, и я успокоился. На следующее занятие он, однако, не пришёл, передав через одного из студентов, что заболел. Наконец, Воробьев появился. Узнать в нём прежнего человека было невозможно. Он как будто стал ниже ростом, а глаза его были наполнены неизбывной печалью. Я всё понял, хотя Юрий Николаевич опять что-то объяснял в свое оправдание. Попросив у него зачётку, я сказал, что поставлю ему «неуд». В ответ Юрий Николаевич стал просто пресмыкаться передо мной, умоляя простить его и заверяя, что подобного с ним никогда больше не случится. Я был взбешен. Будучи уверенным, что ничего от него не добьюсь, и стремясь поскорее избавиться от дальнейших потрясений, я попросил уйти «доставшего» меня лентяя из аудитории. Позднее Воробьёв, видимо, после малоприятного для него разговора в учебной части, нарисовал на ватмане некое подобие задания, и я поставил ему зачёт.

Слава богу, в дальнейшем ничего похожего со мной не приключалось! Позднее я узнал, что Юрий Николаевич спотыкался и на основных дисциплинах, неоднократно проваливая экзамены. «Осилил» он институтский курс лишь за восемь лет…

В августе 1961 года мне предложили параллельно с ведением учебных занятий возглавить годичные курсы повышения квалификации руководящих и инженерно-технических работников НИИ-1011. Возглавлявший их с октября 1960 года (с начала организации) Анатолий Сергеевич Труш уезжал из города и предложил на своё место меня. Не имея ни малейшего представления об этой работе, я пытался отказаться от такого «подарка судьбы», но директор отделения МИФИ В. П. Андреев меня всё-таки «уломал», объясняя, что ничего страшного в этом предложении нет, так как придется решать только организационные вопросы, с которыми я без труда справлюсь. Кроме того, он добавил, что общая моя зарплата вырастет в полтора раза, что для моей семьи будет неплохим подспорьем.

Как оказалось, работа эта была довольно ответственная и требовала немалых затрат времени. К чтению лекций на курсах привлекались ведущие сотрудники НИИ, которые порой, в силу каких-то неотложных дел, просили перенести назначенное им время проведения лекций. В таких случаях надо было срочно искать замену, что удавалось не всегда. Посещаемость занятий слушателями курсов тоже оставляла желать лучшего. Тем не менее, вскоре я освоился с новыми обязанностями и уже не так переживал за подобные неурядицы.

Заведуя курсами, я приобрел весьма полезные навыки, которые очень пригодились в последующей жизни, но самое главное — познакомился с уникальными людьми из НИИ-1011. Это были талантливые учёные и организаторы науки: Евгений Иванович Забабахин — научный руководитель института, Николай Николаевич Яненко — научный руководитель математического сектора и Армен Айкович Бунатян — начальник этого сектора. Именно они курировали курсы повышения квалификации и несколько раз приглашали меня на так называемую 9-ю производственную площадку, где располагались физики, конструктора и испытатели, а также опытный завод №1. Они интересовались работой курсов, задавая мне какие-то вопросы, а иногда советовались и по составу преподавателей. На первой из таких встреч я чувствовал себя весьма неуютно, боялся попасть впросак, но быстро убедился, что никаких «подвохов» ожидать от моих новых знакомых не следует: они поддерживали очень простую, доброжелательную атмосферу, в которой я совсем не чувствовал себя в роли мало интересного рядового исполнителя. Я был очень признателен им за это и старался учитывать все их пожелания.

Курсами мне довелось руководить в течение 11 месяцев — до конца учебного года. А 10 сентября 1962 года меня назначили исполняющим обязанности заведующего кафедрой технологии машиностроения и приборостроения — с доплатой 25% к ставке старшего преподавателя. Прежде чем дать согласие, я долго беседовал с директором отделения МИФИ В. П. Андреевым, убеждая его, что вряд ли смогу справиться со столь трудным делом, поскольку кафедру надо было создавать с нуля, но Андреев поставил меня перед фактом: другой кандидатуры в институте просто нет! Естественно, к руководству курсами повышения квалификации я уже не привлекался.

О перспективах с помещением мне ничего не было известно, поэтому для начала я занялся разработкой перечня необходимого оборудования, приспособлений и инструментов для будущей лаборатории резания металлов. Полезные сведения и по этому вопросу, и о характере деятельности кафедры технологии машиностроения я почерпнул в Уральском политехническом институте. Командировка запомнилась и тем, что в не столь уж и далёкий от нас Свердловск я летал на самолете! Это был 10-местный АН-2, стартовавший с оборудованной для этого площадки за КПП-1 городской зоны и приземлявшийся обычно в аэропорту «Уктус». Полёты эти осуществлялись с января 1958 года и продолжались примерно 6 лет. На такую «поездку» уходило всего 30—35 минут — нередко весьма неприятных. Самолет летел на высоте 400—450 метров, в ветреную погоду его изрядно болтало, так что бумажные пакеты, раздававшиеся пассажирам, часто оказывались востребованными.

В январе 1961 года стало известно о поручении Министерства среднего машиностроения руководству объекта срочно начать возведение отдельного здания института (с использованием типового проекта техникума на 960 учащихся), с тем, чтобы сдать его уже в следующем году. Строительство шло действительно очень быстро, по-ударному: трёхэтажное здание появилось в начале октября 1962 года. Директором института с апреля этого года был Игорь Павлович Тютерев, руководивший ранее в Московской области одним из техникумов. В конце 1962 года его заместителем по учебной работе был назначен совсем ещё молодой Валерий Степанович Филонич, приехавший из Ленинграда, — спортивного вида, очень общительный и доброжелательный человек. Он практически сразу вызвался помогать мне, и быстро стал моим хорошим приятелем, понимавшим меня с полуслова. Вскоре мы посетили Челябинский политехнический институт. Получив полезные советы по оснащению нашей лаборатории, мы познакомились там с весьма опытным специалистом лаборатории резания металлов Иваном Петровичем Стебаковым. Я невольно подумал тогда, что именно такой человек смог бы очень помочь мне на кафедре, но в тот раз никаких предложений о переезде к нам в Челябинск-70 я не делал. Через некоторое время инициативу проявил Филонич, и мы довольно быстро «переманили» Стебакова к себе на должность старшего лаборанта моей кафедры.

Во время строительства нового здания я узнал, что в одном из двух довольно больших по площади его «крыльев» предусматривается размещение спортивного зала. Я сильно усомнился в его целесообразности, поскольку был уверен, что студентам-вечерникам он не понадобится. В разговоре с директором института я предложил отдать это помещение под лабораторию резания металлов. После некоторых колебаний он согласился, тем более что никакого проекта оснащения спортзала не существовало. Не было в этом помещении ещё и пола, что позволяло сделать его таким, какой требовался для монтажа станков, предусмотрев и несколько фундаментов под наиболее тяжёлые станки.

Имея достаточно хорошее представление о таком оборудовании, я надеялся, что вполне смогу выполнить технологическую планировку лаборатории. Руководство предприятия пообещало выделять кафедре, по мере возможности, станки, пригодные для учебных целей, а также наборы необходимых инструментов. Такая поддержка действительно оказывалась, и со временем помещение всё более заполнялось подходящим оборудованием. И всё же главным для меня оставалась подготовка лекций по теории резания металлов и металлорежущим инструментам. Это требовало больших затрат времени, так что приходилось много трудиться — порой до поздней ночи.

В марте 1961 года Люсе удалось устроиться на работу — секретарём-машинисткой сектора №12 — одного из подразделений базового предприятия (НИИ-1011). Поубавилось забот и с Серёжей, для которого без особых сложностей удалось получить место в детяслях. Мои отношения с Люсей с этого времени стали особенно близкими, и я всякий раз с нетерпением ждал её возвращения с работы. Жизнь казалась прекрасной, однако мажорное настроение продолжалось, к сожалению, недолго. Серёже было немногим больше полугода, и он был очень неспокойным, часто просыпался и плакал по ночам, а Люся почему-то почти перестала реагировать на его пробуждения: вставать в основном приходилось мне. Порой я упрекал её за это, и она «исправлялась», но через какое-то время всё возвращалось на круги своя.

Но особенно трудно стало после того, как меня избрали секретарём комсомольской организации сотрудников института. Произошло это осенью 1961 года и поначалу никак не сказывалось на семейной обстановке. Но когда случилось как-то задержаться после работы по общественным делам, Люся совершенно неожиданно устроила дикую сцену ревности. Я не мог ничего понять, поскольку все её подозрения основывались на каких-то фантазиях, однако разуверить Людмилу было совершенно невозможно. Более того, такое её поведение стало повторяться. Невинно подозреваемый, я бурно возмущался и порой переставал контролировать себя. Однажды, когда её беспочвенные упрёки достигли небывалого накала, я сорвался, наградив её сильной пощечиной. Я невольно испугался своего поступка, но, к моему удивлению, Люся сразу умерила свой пыл. Более того, после этого она стала проявлять ко мне что-то похожее на уважение. Всё это было странно, я не мог понять логики её поведения. Виктор Дедешин и Лёня Сафонов, когда я поделился с ними своими бедами, сказали, что Людмила, как и многие женщины, воспитанные на давних деревенских традициях, считала, видимо, что если муж бьёт жену, значит любит. Такое объяснение поразило меня, но умом я сознавал, что они, скорее всего, правы. И всё же, в силу своей натуры, я не мог следовать такой логике и старался избегать подобных приёмов «умиротворения» супруги, хотя Люся ещё не раз терзала мою душу. Это очень угнетало меня: создавалось впечатление, что эти её взрывы страстей, возможно, и не случайны. В памяти невольно всплывали сцены необузданного поведения отца Люси после некоторых его выпивок, когда мы жили в наш медовый месяц в Большом Козино — недалеко от Горького. Нередко выпивал и брат Люси Женя, и всякий раз принимался ругаться и искать поводов для скандалов. Эти воспоминания наводили на неприятные мысли, усугублявшие моё настроение.

Во время работы в институте мне удавалось делать всё, что требовалось, но не забывал я и о расширении своего общего кругозора. В конце 1961 года мне стало известно, что при городском комитете партии организован двухгодичный вечерний университет марксизма-ленинизма, и я сразу же записался на его философский факультет. Преподавали в университете, в основном, сотрудники вечернего института: Арсений Витальевич Кесарев, кандидат философских наук Сергей Алексеевич Школьников, кандидат исторических наук Александр Федорович Чумак, а также недавно переехавший в наш город из Челябинска опытный партийный работник Олег Александровия Прилипин, взявшийся читать политэкономию.

Первые занятия несколько разочаровали меня, но очень понравились лекции Школьникова по истории философии — такого курса в Горьковском политехническом институте не было. Я узнал много нового и интересного. Сергей Алексеевич Школьников — солидный, и вместе с тем очень общительный человек, знал этот предмет прекрасно и увлекал нас весьма основательными познаниями. Он же, проводя семинарские занятия, давал нам возможность задавать любые вопросы, не касаясь, однако, тем, выходящих за рамки общепартийных догматов. К одной из таких сфер относилось развёрнутое с 1959 года движение за коммунистический труд. Инициированное сверху, оно стало довольно быстро утрачивать своё значение, вызывая всё большее неприятие у всех думающих людей. У нас возникало желание получить от Школьникова разъяснения на этот счёт, но он избегал откровенного разговора, хотя всё, конечно, понимал. Видимо, его положение коммуниста и секретаря партийной организации института вынуждало вести себя «в соответствии с официальной линией».

К остальным предметам я относился довольно прохладно, и все зачёты и экзамены сдал досрочно, окончив университет за один год.

Вскоре после завершения учёбы Школьников предложил мне, не откладывая в долгий ящик, сдать экзамен кандидатского минимума по философии. Я не был готов к такому шагу, так как совсем не задумывался о кандидатской диссертации: ведь необходимого для этого материала не было и в ближайшем будущем не предвиделось. Но Сергей Алексеевич уверил меня, что сдать экзамен сейчас будет гораздо легче, чем через более длительный период времени. Я согласился и через пару месяцев подготовки сдал этот предмет специальной комиссии без каких-либо затруднений. Ко второму экзамену — английскому языку — я стал готовиться после прохождения специальных курсов. Сами курсы были бесплатными, но довольно серьёзными по уровню требований, главными из которых были свободный перевод технической и иной литературы, а также простейшие разговорные навыки.

Подошёл я к этому основательно: купил магнитофон, раздобыл кассету с уроками на английском языке и, преодолевая леность, упорно постигал эту непростую грамоту. К экзамену я подошёл в хорошей форме и сдал его, как и философию, на пятерку. О последнем экзамене — по специальности — я не думал, так как подходящей темы не было, а срока давности для сданных мною экзаменов не существовало.

Вернусь, однако, к своей работе.

Наряду с лекциями немало времени уходило на подготовку проекта лаборатории резания металлов. Надо было заранее, ещё не имея представления о реальном её оснащении, спланировать не только размещение станков, но и электрическую силовую разводку. Приходилось, что называется, гадать на кофейной гуще, но другого выхода не было: делать это по мере поступления оборудования значило бы потерять всё!

Очень помогал мне Иван Петрович Стебаков. Имея за плечами большой опыт, он порой лучше меня понимал, что понадобится для лаборатории. Более того, кроме ряда методических материалов он сумел раздобыть в ЧПИ некоторые наглядные пособия и описания лабораторных работ, а также приспособления, в том числе динамометры для измерения силы резания. Он вообще был очень инициативен и изобретателен, и часто находил выходы из, казалось бы, безнадёжных ситуаций. Однажды я предложил Стебакову посетить Уральский политехнический институт, где он раньше не бывал. В Свердловск вместе с нами вызвался поехать и В. С. Филонич. Когда мы знакомились с работой лаборатории резания металлов, Стебаков сделал несколько очень разумных предложений её заведующему. Тот был удивлен таким знанием дела и незаметно поинтересовался у Филонича, какую должность занимает у нас этот товарищ. Валера был остроумным человеком и любил иногда пошутить. Он спокойно ответил: «Это профессор Стебаков». Наш «экскурсовод» был несколько озадачен, но, похоже, поверил этому. А Иван Петрович потом только улыбался…

Постепенно кафедра расширяла свои возможности: в 1963 году, в том числе, благодаря пополнению новыми сотрудниками, уже работали лаборатории резания металлов и металловедения. Они пока ещё не отвечали необходимым требованиям, поэтому некоторые лабораторные занятия проводились в Челябинском политехническом институте и на основном предприятии. Часть лекций читали почасовики с предприятия: Юрий Петрович Гринёв — специалист в области сварки, Игорь Павлович Морозов — отличный знаток приборов точной механики, Роберт Иосифович Борковский и другие.

Несмотря на кафедральные заботы, я по-прежнему много внимания уделял улучшению лекционного материала. Черчение вёл уже другой преподаватель, а курсы теории резания металлов и режущих инструментов мне нравились, и я старался всё время держать себя «в тонусе». Развивая опыт общения с аудиторией, постоянно углублял свои познания. Результат был налицо: большинство студентов не только слушали, но и записывали новые для них сведения. Постепенно я стал определять качество той или иной лекции по глазам слушателей: если у большинства из них проявлялся интерес, значит, я достигал своей цели. Это получалось не всегда — даже если лекция была хорошо подготовлена. Случалось иногда и так, что из-за нехватки времени мне удавалось лишь бегло просмотреть материал, а лекция оказывалась вполне удачной! Видимо, осознание возможной неудачи приводило в действие какие-то дополнительные резервы мозга, заставляя его работать с максимальной отдачей, в силу чего у меня всё складывалось как надо. С подобными «парадоксами» я сталкивался и позднее — особенно, когда выступал в различных аудиториях как член городского общества «Знание».

С самого начала преподавания я старался реже заглядывать в написанный текст, а со временем стал пользоваться просто планом лекции. Для этого я брал обычно лист писчей бумаги и делил каждую его страницу вертикальной линией на две части. Слева помещался план изложения материала, а справа записывались подходящие к теме интересные факты или изречения, с помощью которых можно было бы оживить лекцию, сделать её более привлекательной.

Через несколько лет мне случайно попалась небольшая книжка А. Ф. Киреева: «Лекция в высшей школе». Она оказалась не только полезным, но и по-настоящему увлекательным пособием. Читая её, я пожалел, что эту мудрую брошюру мне не довелось прочитать раньше — ведь она была издана в 1961 году! Автор рассказывал не только об особенностях лекционного жанра и задачах лектора, но приводил очень важные мысли — как собственные, так и заимствованные у выдающихся людей. Вот некоторые из них:

— лекция воспитывает, она действует на ум, сердце и чувство: К. А. Тимирязев называл лекции «живой заразой»;

— Менделеев говорил, что лекция, перегруженная фактами, напоминает очаг, переполненный дровами, в результате чего огонь начинает затухать;

— речь лектора должна быть взволнованной, но не напыщенной, материал следует излагать с чувством, бодрым тоном и с уважением к аудитории.

Автор подчёркивал также, что надо постоянно работать над своей эрудицией, ибо знания, которые не пополняются ежедневно, убывают с каждым днем.

Книга Киреева произвела на меня большое впечатление, его советы помогли мне как в преподавательской, так и в общественной работе.

У сотрудников нашего института были, конечно, и другие интересы. Большинство из нас, как и все в то время, довольно регулярно ходили в кинотеатр. В выходные дни мы со своими друзьями любили отдохнуть на природе, обычно на берегу Синары. Интересовались и тем, что происходило в стране и в мире.

Поистине потрясающим стало сообщение о полете 12 апреля 1961 года Юрия Гагарина в космос. Это было так грандиозно, что даже не верилось, что нашей стране удалось первой в мире открыть новую — космическую — эру! В эти дни я не встречал ни одного человека с озабоченным лицом: все невольно излучали неподдельную радость.

Молодые сотрудники института всегда интересовались и достижениями советских спортсменов. Помню, как гордились мы сборной СССР по футболу, ставшей в 1960 году чемпионом Европы — в первый и, как оказалось, в последний раз. Имена Славы Метревели и Виктора Понедельника, забивших два гола футболистам Югославии, а также Эдуарда Стрельцова были постоянно на слуху и тогда, и в последующие годы. Не раз вспоминали мы и летнюю олимпиаду в Риме — в первую очередь штангиста Юрия Власова. Восхищались и прыгуном в высоту Валерием Брумелем, который сумел преодолеть в 1963 году 2 м 28 см — результат по тем временам неслыханный! В 1961—63 гг. он признавался лучшим спортсменом мира, а в 1964 стал олимпийским чемпионом.

На всю жизнь осталось в памяти и уникальное достижение челябинской конькобежки Лидии Скобликовой на зимних Олимпийских играх: в 1960 году в Скво-Вэлли она победила в забегах на 1500 и 3000 м, а 1964 году в Инсбруке выиграла все четыре дистанции!

Надо сказать, что я не только следил за спортивными событиями, но и сам старался, по возможности, заниматься спортом, и прежде всего лыжами: периодически бегал для себя, а иногда участвовал и в городских соревнованиях. Однажды решился даже пробежать и 30 км, но моя подготовка оказалась недостаточной: из 12 участников той гонки я финишировал лишь 10-м. В городе были в то время сильные перворазрядники, из которых выделялся Валерий Гончаров. Уже тогда он не пропускал ни одного старта, но самым удивительным его достижением стало то, что он бегает до сих пор (2015 год) — как лыжник, и как стайер-марафонец, являясь активным спортсменом уже более 50 лет!

С 1961 года некоторые молодые сотрудники института, в первую очередь, Николай Иванович Сорокатый, стали вовлекать меня в игру в настольный теннис, которым мне доводилось заниматься и до этого. Получалось неплохо, и однажды на городском первенстве мне удалось «заработать» 3-й разряд. Бывая впоследствии в различных санаториях, я всегда брал с собой свою любимую ракетку и от души сражался с подобными мне любителями этой увлекательной игры.

Постепенно мы знакомились и с городом. В год нашего приезда он был небольшим — всего несколько кварталов, но строительство продолжалось полным ходом. Это, конечно, оборачивалось различного рода неудобствами для людей, но особых нареканий не вызывало, тем более, что в целом условия жизни здесь были явно лучше, чем на «большой земле», т.е. за пределами колючей проволоки. В городе работали и летний павильон на берегу озера для просмотра фильмов, и кинотеатр «Космос», а в конце 1960 года появились клубы «Темп» и «Молодёжный». Имелось и несколько магазинов, в которых можно было приобрести всё необходимое для семьи и из продуктов, и из промышленных товаров.

Снабжался город так, что порой приходилось удивляться. В довольно большом гастрономе, расположенном на первом этаже здания Управления предприятия, можно было купить не только хлебобулочные, бакалейные изделия, мясо, молоко и прочее, но и красную икру, консервы крабов, печень трески, а какое-то время и живую рыбу из аквариума, располагавшегося на одном из прилавков. Такое разнообразие продуктов было для нас непривычным. С промышленными товарами положение было похуже — в основном из-за нехватки торговых площадей, но при желании можно было порой приобрести очень хорошие вещи. Я, например, увидел как-то прекрасно оформленный в красивом деревянном корпусе, покрытом полиэфирным лаком, радиоприёмник Рижского производства «Фестиваль». Позднее я узнал, что в 1958 году этот приёмник, имевший диапазоны не только длинных и средних волн, но также коротких и УКВ, получил на Брюссельской выставке почётный диплом и золотую медаль. Мне очень хотелось его купить, но он был дороговат для нас — порядка 220 рублей.

В городской черте, у берега Синары, располагалась парковая зона с пляжем, у входа в которую перед новогодним праздником возводился ледяной городок с высокой горкой, спускавшейся к озеру. Начиналась она с огромной снежной головы, выполненной по мотивам поэмы Пушкина «Руслан и Людмила» и украшенной световой иллюминацией. Люди входили в эту голову в большой проём сзади и попадали в обледенелый грот, а затем, усевшись на кусок фанеры или картона, скатывались по широкому ледяному желобу вниз. Горка была длинная и довольно крутая, поэтому забава частенько преподносила неприятные сюрпризы.

Познакомились с этим сооружением и мы. После довольно долгого застолья в честь нового, 1961-го, года мы с Люсей, Дедешины и Лёня Сафонов, направились к сказочной голове. Горкой мы не думали пользоваться, но всеобщий ажиотаж и поглощённые горячительные напитки изменили настроение, и мы дружно ринулись навстречу приключениям. Я сел на какую-то картонку и предался воле случая. По пути в меня врезались две девчонки, и нас закрутило в общем «водовороте» так, что оставшийся путь мы скользили в самых неожиданных позах. После меня на кусок фанеры запрыгнул Виктор Дедешин. На него также кто-то наехал, но ему не повезло: левая штанина брюк купленного накануне костюма оказалась разодранной почти по всей длине, довольно глубоко была поранена и нога. На этом наше первое новогоднее празднество закончилось…

Город, как было сказано, располагался на территории, примыкающей к озеру Синара, что делало его весьма привлекательным для проживания. Мы узнали, что первой — с 1957 года — стала формироваться улица имени 40-летия Октября. Она была отделена от береговой линии полосой естественного леса, скрывавшей городскую застройку от постороннего обозрения с водной стороны и с противоположного берега, где находилась деревня Воздвиженка. Лес надежно маскировал город, т.к. дома строились не более чем в 5 этажей. Значительная часть Синары входила в запретную зону, которая охранялась специальной войсковой частью. В тёмное время суток всё пространство озера постоянно ощупывалось прожекторами. С появлением ледяного покрова по пограничной линии на акватории «впаивались» деревянные стойки, между которыми натягивалась колючая проволока в две-три нитки, а с внутренней стороны территория контролировалась часовыми. Все эти меры, как потом мы узнали, стали применяться не сразу. Научно-исследовательский институт №1011 начал создаваться в 1955 году, через год стал строиться жилой поселок №2, вслед за ним и город, но намеченную только на бумаге разделительную линию на Синаре можно было свободно пересекать до начала 1959 года. В зимнее время этим и пользовались первые жители, посещавшие Воздвиженку для каких-либо покупок, доставляемых оттуда на санках.

Для проживающих на территории зоны действовали специальные пропуска для всех работающих и временные пропуска для членов их семей. Выезд за зону разрешался только по служебной необходимости, на санаторно-курортное лечение и при исключительных обстоятельствах: смерть или тяжёлая болезнь близкого родственника, а также на свадьбу к детям, но в каждом таком случае надо было получить разрешение в режимной службе.

В 1962 году был установлен новый порядок выезда жителей города за пределы зоны: свободный выезд или выход с 6 утра до 7 часов вечера. При этом все выехавшие обязаны были вернуться в город в тот же день: с апреля по октябрь — до 23 часов, с ноября по март — до 21 часа. Тех, кто несвоевременно возвратился, пропускали через КПП с изъятием у них пропусков. Только выезд в командировки и отпуска разрешался круглосуточно. Ограничения по времени возврата вызывали у людей постоянные нарекания и в дальнейшем были отменены.

Весьма жесткими были и требования к обеспечению секретности. Не только те, кто не работал в НИИ-1011, но и большинство его сотрудников не знали определённо, какую конечную задачу выполняет основное предприятие. Каждое подразделение занималось своим направлением, а что делают в соседнем отделе и даже в группе, чаще всего знали только руководители. Это я понял, конечно, не сразу, поскольку, работая в городской среде, не соприкасался с тем, ради чего был создан объект. Работающие же на нём, даже если были мне хорошо знакомы, никогда не рассказывали о том, чем занимаются, т.к. давали подписку о соблюдении государственной тайны.

Ничего нельзя было сообщать посторонним и о месторасположении объекта, его ближайших окрестностях и путях следования в город. Я помню, как перед отъездом в крымский санаторий «Горный» (это было в 1967 году) получал наставления от работника режимного отдела предприятия Заостровского. На инструктаж было приглашено человек 7 или 8, выезжающих на отдых. Наш собеседник — довольно пожилой человек плотного телосложения, с очень короткой стрижкой и многочисленными островками седых волос — изложил все положенные предостережения, а затем задал нам несколько вопросов «на засыпку». Один из них был такой: «Вы едете в поезде, рядом с вами несколько незнакомых людей, с которыми, конечно, вы вынуждены познакомиться, и один из них интересуется: «А где вы живете?» Вы говорите, что в Челябинске, пассажир спрашивает: «А на какой улице?» Вы поясняете, например, что на улице Дзержинского. «Так мы, оказывается, живем с вами на одной улице?! А какой номер вашего дома?». Становится ясно, что дальше отвечать нельзя! Тогда вы хватаетесь за сердце, извиняетесь и выходите в коридор, а возвращаетесь, когда разговор уже наверняка будет идти на другую тему…». Затем последовал другой вопрос: «Вы приехали в командировку и поселились в гостинице, где вашим соседом по номеру случайно оказывается иностранец, говорящий по-русски. Вы ведь знаете, что жителям нашего города запрещено встречаться с иностранцами. Как же быть? Выхода нет: придётся общаться с ним — это неизбежно! Что же вы должны после этих разговоров сделать? Оставшись одни, вы обязаны будете взять бумагу и, не откладывая в долгий ящик, подробно записать по памяти всю беседу. После приезда из командировки вы передадите эту запись нам для изучения, и не вздумайте что-то скрывать!» — завершил свои наставления инструктирующий.

Специальные требования предъявлялись и к личной переписке. Все знали, что в письмах на «большую землю» нельзя сообщать о городе и его особенностях, однако мало кто догадывался, что почтовые отправления проходят обязательную проверку, поэтому нарушения порой допускались. Был, например, случай, когда одна из девушек, работавшая в отделе рабочего снабжения, сообщая родителям о том, как ей живется, написала: «здесь атом». Ясно, что она ничего в этом не понимала, но, видимо, от кого-то услышала это слово и решила поделиться неожиданным открытием. Это не прошло ей даром. С девушкой серьёзно побеседовали, а затем предложили уехать из города.

Как мы догадывались, вёлся контроль и за междугородной телефонной связью. Разговаривать можно было только с городского телеграфа, что было крайне неудобно и отнимало немало времени из-за частых очередей на переговорном пункте.

Несмотря на ограничения, связанные с закрытостью города, который обычно называли соцгородом, нам многое в нём нравилось, ибо с самого начала мы были обеспечены всем необходимым для жизни и не испытывали никакой тревоги о будущем.

Среди населения города преобладала молодёжь: более половины жителей были в возрасте не старше 25 лет. На улицах часто встречались детские коляски с довольными мамашами, что было неудивительно: хотя население составляло в год нашего приезда немногим больше 20 тысяч, каждый год здесь рождалось по 500 — 600 детишек.

Дмитрий Ефимович Васильев, будучи весьма опытным руководителем, уделял большое внимание социально-бытовой сфере: быстрыми темпами строились жилые дома, детские сады и ясли, торговые предприятия, спортивные сооружения. В большинстве дворов были волейбольные площадки, где в свободное время постоянно сражались многочисленные любители этой заразительной игры, среди которых выделялась группа очень хороших игроков — особенно мужчин, составивших вскоре сборную команду города.

Приехавший вместе с нами наш однокурсник Лев Деднёв вместе с другими стрелками-любителями многое сделал для развития стрелкового спорта. Первые тренировки проходили на лесных стрельбищах воинской части, охранявшей городскую зону, а затем — в немудрёном 25-метровом тире на два места в подвале вечернего института.

Среди сотрудников НИИ-1011 были очень неплохие баскетболисты, о которых знали в области, где они успешно выступали в различных турнирах. С 1962 года начал развиваться и гандбол под руководством талантливого тренера-любителя Владимира Петровича Томилина.

Очень популярен был хоккей: вокруг построенной за первой школой города силами энтузиастов ледовой коробки всегда собиралось много болельщиков.

Но наибольший интерес был к футболу. Летом 1959 года в парковой зоне города появился стадион «Комсомолец», на котором каждый выходной проходили жаркие баталии, привлекавшие множество болельщиков. А в 1961 году был сдан в эксплуатацию настоящий стадион с трибунами на полторы тысячи мест, получивший имя Ю. А. Гагарина. Здесь регулярно проводились игры футбольных команд военно-строительных полков и городских футболистов. Тогда же был построен и спорткорпус, в котором работали секции игровых видов спорта, тяжёлой атлетики, самбо, гимнастики и другие. Кроме футбольного поля на стадионе появились позднее и открытые спортивные площадки, которые никогда не пустовали. Со временем были возведены и теннисные корты.

При содействии Д. Е. Васильева начинал развиваться и парусный спорт. Весной 1960 года была организована парусная секция, а летом 1961-го был сдан и эллинг, используемый яхтсменами до сих пор.

Характерной особенностью тех лет были многочисленные субботники по благоустройству и озеленению дворов и улиц: всем хотелось сделать город по-настоящему удобным для жизни и красивым. Молодёжь города, и в первую очередь комсомольцы, часто помогали и строителям. Как я позднее узнал, некоторые объекты «курировались» горкомом комсомола. Среди них были первая городская школа, сданная к 1 сентября 1957 года, кинотеатр «Космос» (декабрь 1958 года), стадион им. Ю. А. Гагарина и другие. Горком комсомола активно содействовал также развитию спорта и художественной самодеятельности.

Жизнь в соцгороде нам нравилась, но мы почти ничего не знали, как себя чувствуют те, кто работал на предприятии — в НИИ-1011. В попытке воссоздать типичное для того времени настроение его сотрудников я обратился к вышедшей в 2005 году первой книге о становлении и развитии предприятия. В одном из её разделов помещён своего рода обобщённый портрет сотрудника предприятия первых лет его существования. Вот эта характеристика:

«Средний возраст около 30 лет, физически здоров, двигательно активен, по натуре оптимист, профессионально подготовлен на высоком уровне.

Беспартийный, но признаёт руководящую роль партии в организации государственной жизни (если моложе 28 лет — член ВЛКСМ). Единственно правильной считает социалистическую идеологию, отечеству предан, работу в оборонной сфере считает своим почётным долгом. От работы не уклоняется, наоборот, рвётся к ней. К делу относится добросовестно, трудится творчески, инициативно, не корысти ради и не за страх, а за совесть. За новую работу берётся с увлечением.

Семейный, живёт в коммуналке, «с подселением». Зарплатой удовлетворён, хотя от повышения не отказался бы. От «красивой жизни» тоже не отказался бы, но на непорядочные поступки ради этого не пойдет, а житейские затруднения переносит без ропота.

Общителен, социально активен, охотно участвует в общественных мероприятиях, субботниках, народных стройках, физкультурно-спортивных массовках.

В общении порядочен, честен, не нахал, не грубиян, не стяжатель, не завистник.

Честолюбив, мечтает совершить выдающееся. Любит природу. Эмоционален. Начитан. И с юмором у него всё в порядке…

Можно ожидать обвинения в том, что это не реальный портрет, а приукрашенная икона, искусственное совмещение всех известных положительных черт и качеств человеческой натуры, которые подведены под общую гребёнку. Но в опровержение такого обвинения можно привести реальные примеры, подтверждающие правдивость образа.

Так, в городе в те годы практически не было воровства. Квартиры и стоящие на улице машины не запирались. Пьяные драки, наркомания и прочие негативы были неведомы.

Деньги в долг, когда, например, подошла очередь на машину, а собственных накоплений не хватает, давались без расписок и возвращались без напоминаний…».

Добавлю от себя и еще одно качество жителей города того времени: никто из владельцев автомобилей не брал денег с попутных пассажиров даже при поездке на большие расстояния. Характерный, хотя и оказавшийся неприятным для меня случай произошёл однажды со мной. Это было осенью 1962 года, когда вместе с преподавателем нашего института Николаем Семёновичем Кофановым я возвращался после командировки в Москву — в Управление кадров и учебных заведений МСМ. Мы прилетели в аэропорт Кольцово поздно вечером, опоздав к нашему городскому автобусу, и очень сожалели, что придётся ждать до утра. Расстроенные, мы то сидели в зале, то выходили наружу, как вдруг к нам подошёл молодой интеллигентного вида человек и сказал: «Я знаю, что вы из Челябинска-50; я приехал встречать знакомых, но узнал, что они не смогли прилететь, так что могу довести вас». Как потом оказалось, это был сотрудник КБ-2 основного предприятия Борис Иванович Коротун. Мы, конечно, не стали отказываться и благополучно добрались до города. Первым, оказавшись недалеко от места своего проживания, попросил остановиться Кофанов. Мне никогда ранее не доводилось пользоваться попутным транспортом, и я был в некотором недоумении: может быть, надо было заплатить водителю? И вдруг Кофанов, вылезая из машины, бросил фразу: «Борис Михайлович, расплатитесь потом с товарищем!». Водитель хранил непонятное мне молчание: то ли был согласен с этим, то ли недоволен такой «подсказкой». Мы двинулись дальше, и я ломал голову: что же мне делать? Чутьё подсказывало, что от оплаты водитель откажется, но после остановки я решил, всё-таки, спросить его, сколько мы должны? До сих пор не могу забыть свой невольный позор, когда я услышал резкий ответ: «Выходите, и чтоб больше я вас не видел!». Позднее я встречал этого человека на улице, и всякий раз, здороваясь, испытывал чувство стыда, тем более что вёл он себя весьма сдержанно…

Мои заботы как секретаря комсомольской организации не отличались особыми сложностями, и я делал то, что от меня требовалось, хотя и без излишнего рвения. Несколько досаждала мне порой лишь чрезмерная, как мне казалось, активность заместителя директора вечернего института по учебной части Сталины Ефимовны Саниной, которая почему-то выказывала к моей персоне явное расположение и часто предлагала какие-то новации. Она была старше меня лет на шесть, но по неуёмному своему характеру превосходила даже самых молодых сотрудников.

Одна из идей, родившаяся в её беспокойной голове, заключалась в том, что и студентов-вечерников надо «охватывать» различными мероприятиями. Первое, что она придумала, были вечера отдыха, в подготовке которых она надеялась на моё участие. Я пытался объяснить ей, что меня избрали секретарем комсомольской организации сотрудников, а не студентов, поэтому я не должен этим заниматься. Кроме того, я был убеждён, что устраивать какие-то вечера для студентов, до предела загруженных и на работе, и в институте, можно было бы только в воскресные дни, на что тоже согласятся немногие. Тем не менее, энергичная Сталина Ефимовна решила попробовать. Она объяснила, что и нашим студентам нужно хотя бы иногда встречаться вместе, в неофициальной обстановке: это им пойдёт только на пользу. Санина оказалась права. Первый вечер отдыха всем понравился. Позднее прошли ещё два или три подобных мероприятия, но постепенно всё как-то незаметно сошло на нет. О вечерах пришлось на какое-то время забыть ещё и потому, что Сталина Ефимовна в конце 1962 года, будучи по образованию химиком, перешла на работу в технологический сектор предприятия. Её место занял В. С. Филонич, о котором я уже рассказывал.

Далеко не всё в комсомольской деятельности приходилось мне по душе. На мою долю выпадали порой и не очень приятные хлопоты. Однажды, например, Филонич попросил меня побеседовать с молодой, почти совсем незнакомой мне женщиной, работавшей в институте уборщицей. Я видел её очень редко и ничего не знал о её проблемах. Оказалось, что она уже дважды пыталась покончить с жизнью. Я очень усомнился в своих способностях направить её на путь истинный, не верил в её «исправление» и Валерий Степанович, но всё же уговорил меня попробовать. Худенькая, небрежно одетая, с каким-то отрешённым выражением во взгляде, женщина произвела на меня довольно тягостное впечатление. Беседовали мы с ней долго, говорил в основном я, стараясь вести себя предельно деликатно и пытаясь понять, что у неё на душе.

Не знаю, повлияла ли эта беседа или какие-то другие обстоятельства, не известные мне, но эта женщина около двух лет продолжала работать в институте, и при встречах здоровалась со мной. Случалось ли с ней что-либо неприятное впоследствии, мне не известно.

Вторую беседу, но совершенно по другому поводу, мне пришлось проводить с человеком неординарным и потому, наверное, казавшимся многим странным. Это была преподаватель физики молодой специалист Евгения Смирнова, окончившая Ленинградский госуниверситет. Худая, с необычной формой продолговатого, неестественно узкого, некрасивого лица и очень живыми, горящими глазами, она всегда говорила всё, что думала, совершенно не заботясь о том, как к этому отнесутся окружающие. Меня это слегка забавляло, но не обескураживало. Я видел в ней человека редкой искренности, всегда очень просто и чётко выражавшего свои мысли, но некоторые её суждения не придавали ей авторитета среди сотрудников — по большей части, таких же молодых, как и она.

Женя, например, говорила, что она учёная, замуж выходить не собирается, а если и выйдет, то за такого человека, который будет вести домашнее хозяйство, ходить по магазинам и готовить пищу. Мы в таких случаях подтрунивали над ней, но она была совершенно убеждена в своей правоте и отметала все наши суждения на её счет. Кроме того, она любила подчёркивать, что училась у выдающегося учёного физика-теоретика В. А. Фока, считая, по-видимому, что это давало ей неоспоримое превосходство над другими преподавателями. Скорее всего, её знания в области физики действительно были намного выше среднего уровня, но студенческая аудитория её не понимала. Вскоре до В. С. Филонича стали доходить многочисленные жалобы, в обоснованности которых он убедился, побывав на одной из лекций Смирновой. Он пытался ей объяснить, что она выступает не перед аспирантами, а перед обычными студентами, да ещё и вечерниками, и поэтому материал надо излагать более доступным языком и в рамках учебной программы, но Женя не могла заставить себя опуститься на столь «примитивный» уровень и продолжала занятия в том же духе. Валерий Степанович обратился ко мне как к секретарю комсомольской организации с просьбой как-то вразумить Смирнову. Я сначала отказывался, тем более что она в комсомоле не состояла, но просьба хорошего человека — дело святое, и я согласился поговорить с Женей, заранее предчувствуя бесперспективность этой затеи. Беседа состоялась, моя подопечная неожиданно выразила согласие с моими доводами, но так и не смогла изменить своей манере. Вскоре её попробовали на курсах повышения квалификации для наиболее подготовленных специалистов предприятия, но даже они не смогли оценить её научные экскурсы в область теоретической физики. Года через два Смирнова попросила отпустить её из института. Никто не возражал, и она уехала, как потом мы узнали, в Крым, где, после успешного решения какой-то очень непростой тестовой задачи, была принята в астрофизическую обсерваторию.

Несмотря на хорошее отношение ко мне и молодых коллег, и руководства института — в том числе и за мою общественную работу, я оценивал свои организаторские способности как весьма скромные и никогда не стремился к какому-то лидерству. Тем более неожиданным было вручение мне в конце октября 1961 года в горкоме ВЛКСМ Похвального листа «в честь 43 годовщины ВЛКСМ и за активное участие в работе комсомольской организации». Я воспринял это внимание ко мне как недостаточно заслуженное и вскоре забыл об этом поощрении.

Годовщина советского комсомола отмечалась на фоне куда более значимого события — 22-го съезда КПСС, который проходил необычно долго — с 17 по 31 октября 1961 года. Естественно, мне нужно было не только самому постигать суть решений съезда, но и обеспечить изучение комсомольцами его материалов.

Главным документом, которому уделялось особое внимание, была новая Программа КПСС. Она неизменно включалась в планы политической учёбы, не обходились без её обсуждения и некоторые партийные, комсомольские собрания, а также политинформации, проводимые один раз в две недели в трудовых коллективах.

В Программе указывалось, что построение коммунизма связано с решением трех исторических задач: созданием к 1980 году материально-технической базы коммунизма, развитием коммунистических общественных отношений и воспитанием нового человека. И в Программе, и в Уставе партии появился составленный, видимо, весьма романтически настроенными идеологами «Моральный кодекс строителя коммунизма». Каждый коммунист должен был соблюдать «во всей своей жизни» и прививать трудящимся следующие нравственные принципы:

— преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма;

— добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест;

— забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния;

— высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушениям общественных интересов;

— коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного;

— гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку — друг, товарищ и брат;

— честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни;

— взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей;

— непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству;

— дружба и братство всех народов СССР, нетерпимость к национальной и расовой неприязни;

— непримиримость к врагам коммунизма, дела мира и свободы народов;

— братская солидарность с трудящимися всех стран, со всеми народами.

Я хорошо помню, что, несмотря на привлекательность намеченных съездом грандиозных преобразований, в возможность их реализации мало кто верил. Задачи в области экономической политики с перечислением небывало высокого уровня планируемых достижений не отвечали на главный вопрос: а за счёт чего, каким образом всё это будет осуществляться, по мановению какой волшебной палочки в СССР всего лишь через двадцать лет будет достигнута «высшая в истории производительность труда»? У меня невольно создавалось впечатление, что Программа была не разработана, а сочинена. Иного, наверное, и быть не могло, поскольку науки построения коммунистического общества никогда не было: о нём могли судить только утописты, изобретавшие идеальное будущее в своих необыкновенно «просветленных» головах. Я, конечно, старался держать эти мысли при себе, но в кругу самых близких товарищей мы были совершенно откровенны. Среди таких людей был не только Валера Филонич, но и два Володи: Легоньков и Скутельников, с которыми я в то время подружился (Легоньков работал в математическом секторе предприятия и был одним из ведущих специалистов в области программирования, а Скутельников — преподавателем, а позднее и заведующим кафедрой автоматики в МИФИ-6).

В общем, чувства от принятых съездом решений возникали противоречивые, но от проработки его материалов уклониться было невозможно: система партийного руководства полностью исключала такие вольности. Вероятно, Хрущёв, воспитанный на коммунистических идеях, был действительно убеждён, что решения съезда будут выполнены, но реальная ситуация в стране довольно скоро стала лишь углублять пессимистические настроения.

В стране еще до 22-го съезда ощущалась нехватка ряда продуктов питания, а в 1962 году в ряде областей стали вводится карточки. Знаменитые в те годы и всеми любимые украинские эстрадные артисты посвятили этому ставшую популярной в народе шутку. На вопрос Штепселя (Березина): «Где ты продукты покупаешь?» Тарапунька (Тимошенко) отвечал: «Да я сумку к репродуктору подвешиваю!». Газеты и радио утверждали, что мы догоняем Америку по производству мяса и молока на душу населения, что уже перегнали капиталистические страны по ряду показателей, а наиболее востребованных продуктов в магазинах отнюдь не прибавлялось. Особенно негативную реакцию у народа вызвало «временное» повышение с 1 июня 1962 года цен на мясомолочные продукты. А примерно через год даже в нашем, «особом», городе начались перебои с хлебом и мукой. Позднее стало известно, что в конце 1963 года СССР начал закупать за рубежом пшеницу.

Горькое недоумение у многих вызвало и переименование вскоре после съезда Сталинграда в Волгоград. Я долго переживал это надругательство над историей, наверное, и потому, что считал этот город родным. Даже Сталинградскую битву стали называть битвой на Волге! Похоже, не восприняли новое имя и некоторые руководители города и области: долгие годы местный автотранспорт сохранял старые регистрационные номера с привычными для всех буквами «СТ».

Но особенно остро отложился в памяти Карибский кризис, начавшийся 22 октября 1962 года. Мы тогда не знали многих деталей развернувшегося между США и СССР конфликта, подробности появились позднее. Стало известно, что в связи с угрозой вторжения на Кубу войск США Фидель Кастро обратился к Хрущёву с просьбой оказать помощь в укреплении обороноспособности страны. Советский Союз скрытно разместил на Кубе ракеты среднего радиуса действия, которые были вскоре обнаружены американскими самолётами У-2 во время разведывательной фотосъёмки. Президент США Джон Кеннеди призвал Хрущёва вывезти ракеты с Кубы и сконцентрировал в районе Карибского моря соединения флота и стратегическую авиацию. Ядерные подводные лодки США были приведены в боевую готовность. Напряжение нарастало. Мир стоял у порога казавшейся многим вполне реальной ядерной катастрофы. Было очень тревожно. В те дни я мысленно готовился к самому худшему, полагая, что в любой момент может быть объявлена военная мобилизация, которая не обойдет и лично меня. Наконец, 27 октября, СССР заявил о готовности вывезти с Кубы вооружение при условии, что США уберут свои ракеты из Турции. Кеннеди это условие отклонил. Через несколько дней, в самый критический момент противостояния, СССР демонтировал свои ракеты на Кубе. Это было трудное, но единственно приемлимое в сложившейся ситуации решение! Все, кто переживал за исход опаснейшей конфронтации, вздохнули с облегчением: мир был спасен…

Между тем, в моей работе все складывалось хорошо. Новый директор института Игорь Павлович Тютерев — довольно колоритный и интересный в общении человек, с самого начала относился ко мне не только с уважением, но, можно даже сказать, по-дружески. Интересуясь делами на кафедре, он, так же, как и В. Филонич, всегда был готов оказать всяческую поддержку.

Большинству молодых сотрудников института импонировала и личность Сергея Алексеевича Школьникова. Он был заметно старше нас, и, как потом мы узнали, прошёл через все перипетии Великой Отечественной войны, вернувшись домой в звании гвардии майора с боевыми орденами и четырьмя ранениями. В результате последнего из них он потерял ногу и ходил с массивным костылем, не спеша, но уверенно перемещая свое крепко скроенное тело.

День Победы в институте, как и повсюду в нашей стране, отмечали с особым настроением. Главные поздравления посвящались, конечно, Сергею Алексеевичу. Он был доволен таким вниманием и всегда участвовал в праздничных мероприятиях. Не отказываясь от спиртного, не терял при этом присущего ему достоинства, но однажды попал в весьма неприятную ситуацию.

Случилось это в субботний день, 8 мая 1962 года. Крепко выпив, Сергей Алексеевич вместе со слесарем Березиным — тоже участником войны и тоже нетрезвым — направился в мастерскую, в подвальное помещение школьного здания. Почему-то Школьников пригласил и меня, так что я оказался невольным свидетелем произошедшего инцидента. Вначале Сергей Алексеевич вёл себя спокойно, но вскоре потребовал от Березина водки, считая, что он наверняка где-нибудь припрятал её про запас. Хозяин мастерской сказал, что у него ничего нет. Школьников продолжал наседать на него, не принимая во внимание недовольство Березина. В какой-то момент Сергей Алексеевич подошёл к одному из станков, стал к чему-то придираться, а затем так сильно дернул ручку маховичка суппорта, что она, будучи, видимо, не до конца закреплённой, оторвалась. Березин набросился на него с ругательствами. Школьников, пригрозив ему костылем, двинулся к выходу. Посчитав, что перепалка завершилась, я опередил его, поднялся наверх и, выйдя на улицу через боковую дверь здания, пошёл домой.

Дня через два выяснилось, что, когда Школьников поднимался по ступенькам, Березин стал хватать его за одежду, стараясь досадить своему обидчику. Школьников пытался не обращать на него внимания, но, остановившись на горизонтальной площадке, сильно оттолкнул надоедливого спутника. Тот, потеряв равновесие, скатился вниз, ударившись головой о бетонный пол. В результате, Березин попал в больницу с сотрясением мозга, от которого так и не оправился. Больше его никто не видел, а потом прошёл слух, что его отвезли в Челябинск — в психиатрическую клинику. Несмотря на серьёзность случившегося, дело прекратили, посчитав, что Березин должен был понимать, что своими действиями на крутой каменной лестнице мог причинить инвалиду тяжелейший ущерб здоровью.

В ноябре 1962 года, когда неприятный инцидент почти забылся, Школьников попросил меня зайти на кафедру общественных наук, которой он заведовал. Говорил он со мной как секретарь партийной организации института, задавая вначале довольно обыденные вопросы, но постепенно перешёл к теме, ради которой и была задумана встреча: Сергей Алексеевич предложил мне вступить в партию. Это было совершенно неожиданным для меня, и я, несмотря на его настойчивость, отказался это делать. Я действительно был не готов к такому шагу, так как считал свою комсомольскую нагрузку временной и не испытывал желания стать ещё более зависимым от чьих-то указаний. Школьников, однако, и в дальнейшем не оставлял попыток уговорить меня.

1963 год начался для меня радостным событием: 29 января у нас родился второй сын — Дима. Некоторые неудобства, связанные с теснотой — в маленькой однокомнатной квартире не было даже кладовки, — с лихвой компенсировались тёплой обстановкой в семье. Серёжа в это время находился в Горьком у Люсиных родителей, поэтому семейные заботы не особенно нас обременяли, и оставалось лишь радоваться жизни.

В том году произошло ещё два знаменательных события. Во второй половине февраля, после очередной беседы со Школьниковым, я всё-таки дал согласие вступить в партию и в марте стал кандидатом в члены КПСС, пройдя, как положено, процедуру рассмотрения моего заявления на партийном собрании института, а затем на заседании бюро горкома партии. Одну из трёх необходимых для этого рекомендаций написал Сергей Алексеевич. Я полагал, что кандидатский стаж (по Уставу КПСС на него отводился один год) я буду «отрабатывать» в вечернем институте, так как уже привык к своей работе и не планировал с ней расставаться. Обстоятельства, однако, сложились так, что большую часть этого испытания мне довелось проходить уже на предприятии п/я №150 (НИИ-1011).

Инициатором моего перевода на производство стал главный инженер завода №2 предприятия Юрий Петрович Захаров. В конце марта 1963 года он предложил мне провести занятие с заводскими технологами и конструкторами по выбору оптимальных углов резания инструментов для токарной обработки различных материалов. Я согласился, предупредив, что буду рассказывать о металлах, так как об инструментах для резания пластмасс (о чём заводчанам хотелось бы узнать) мало что можно было почерпнуть даже в специальной литературе. Занятие прошло, как мне показалось, удачно, и через некоторое время Захаров попросил меня провести ещё одно — теперь уже не только о резцах.

Через неделю после этого Юрий Петрович неожиданно приехал в институт и начал уговаривать меня переходить на завод. При этом он сказал, что мне пора уже подумать о кандидатской диссертации, а на заводе такие возможности есть. Я воспринял это предложение как весьма привлекательное, но и из института мне не хотелось уходить. И всё-таки Захаров убедил меня. Спустя недели две я пошел к Тютереву и рассказал о своих планах, отметив, что переводиться буду только по окончании учебного года. Для директора института это было, как я понял, неприятным сюрпризом, хотя он понимал, что препятствовать моему желанию не может, так как положенные три года я отработаю. Понимал он и то, что в институте у меня ещё очень долго не будет возможности заняться диссертацией. Вместе с тем он попросил меня продолжать заведовать кафедрой по совместительству и читать лекции в качестве почасовика. Я согласился.

Уволился я 18 июля 1963 года, проведя после завершения учебных занятий целых полтора месяца не только с пользой для семьи, но и для своего здоровья: с середины июня изрядно надоевшие всем дожди прекратились, наступили жаркие солнечные дни, и я целый месяц почти ежедневно бывал на пляже. Такого блаженного состояния я никогда потом не испытывал…

Глава 2. Заводская наука и другие дела

Работу на заводе я начал инженером-технологом в цехе №201, где изготавливались детали из взрывчатых материалов (ВМ), о предназначении которых я не имел тогда никакого представления. В цехе производилась подготовка продукта, прессование и доводка до нужных размеров изделий путем обработки базовых поверхностей специальными инструментами из бериллиевой бронзы БрБ2. Обработка велась вначале вручную — так называемыми «шарошками», позднее — на специальных сферотокарных станках. Никакой другой материал для этого не применялся, так как бронза в случае встречи с каким-либо металлическим включением в обрабатываемой заготовке не «высекала» опасной для взрывчатки искры.

В соответствии с особенностями производства здание цеха было разделено на несколько отделений, между которыми располагались бронированные двери. Все цеха и лаборатории располагались в девственном лесу на значительном расстоянии друг от друга. Предусматривались и другие меры безопасности: на территорию завода запрещалось проносить спички, папиросы и пищу, входящих на завод — в том числе и женщин — обязательно обыскивали. Необычная процедура несколько угнетала, но пришлось к этому привыкать.

Большинство работников завода были переведены из Арзамаса-16, причём инженерно-технический персонал состоял главным образом из химиков, окончивших институты или техникумы (Казани, Ленинграда, Куйбышева, Дзержинска и др. городов).

Моя работа началась с изучения необычного станка, полученного из Арзамаса-16. Его предполагалось использовать для обработки сферических поверхностей крупных деталей из ВМ, называемых «основаниями». Со взрывчаткой я встретился впервые и поэтому должен был через какое-то время сдать специальный зачёт на допуск к работе с таким материалом.

Упомянутый станок сконструировали специалисты из Арзамаса-16 Зюзяев и Белкин, поэтому он обозначался первыми буквами их фамилий — «ЗиБ-1». Особенность его состояла в том, что почти все его детали были сделаны из цветных металлов. Это, как считалось, давало полную гарантию безопасности обработки на нём ВМ. Документации на станок почему-то не было, поэтому его освоение представляло серьёзные трудности.

Ещё до моего прихода в цех станок этот изучал слесарь участка механической обработки Ю. В. Шевченко. Юлий Васильевич оказался не только прекрасным специалистом, но и замечательным человеком. Неизменно спокойный и доброжелательный, не обделённый добрым чувством юмора, он как-то сразу располагал к себе.

Через пару месяцев заводское руководство решило временно отказаться от использования «цветного монстра», и я переключился на изучение обработки оснований на «обычных» сферотокарных станках. Ничего особенно интересного в этой работе я не находил. Технология, инструменты и специфика обработки повторяли то, что было на аналогичном заводе в Арзамасе-16: изменять что-либо не предполагалось. Тем не менее, вскоре я встретился с Ю. П. Захаровым, и выразил желание заняться изучением оптимальности используемых углов заточки резцов и режимов резания. Не согласиться он не мог, поскольку именно за этим, как я понимал, он и «переманил» меня на завод, полагая, что исследование подобного рода может подойти и для моей кандидатской диссертации. Его предложение выглядело довольно простым и не сулило особых трудностей. Юрий Петрович сказал, что недалеко от 201-го цеха есть небольшое неиспользуемое здание, где можно поставить старый токарный станок, наблюдение за работой которого будет дистанционным, по монитору в другой комнате. Всё необходимое для организации этого исследования он обещал обеспечить в короткие сроки. Такая поддержка меня очень обрадовала, хотя мне сразу показалось, что подготовка всего необходимого для начала этой работы может оказаться не такой уж и простой.

Недели через две я снова пошёл к Захарову, который достаточно уверенно заявил, что у него уже всё продумано и скоро можно будет приступить к делу. Время от времени я интересовался, происходит ли что-либо в реальности или нет, предлагая и свои услуги для решения этой задачи. Постепенно, однако, стало понятно, что Юрий Петрович никаких поручений не давал, как и мне ничего конкретного не предлагал, а при последнем нашем разговоре намекнул, что против этих опытов настроен директор завода. Эйфория от оптимистических обещаний главного инженера покинула меня, и я решил пойти к директору Николаю Александровичу Смирнову. Он выслушал меня и неожиданно сказал: «Давайте я расскажу вам один анекдот». Суть его была такой. В подвале одного из домов обитало много мышей, но с какого-то времени их число стало уменьшаться: появившийся в доме кот каждую ночь отлавливал по несколько грызунов. Надо было что-то делать, и мыши решили обсудить это на собрании. Выступающих было много, и кто-то предложил привязать на хвост коту колокольчик, по звонку которого все мыши могли бы быстро спрятаться. Голосование за это предложение было единогласным. Но вскоре возник второй вопрос: а кто будет вешать коту колокольчик? Желающих не нашлось… После этого Смирнов сказал: «Целый месяц я был в отпуске, и Юрий Петрович оставался за директора завода. Почему же он не воспользовался этим, чтобы подготовить всё необходимое для опытов и начать работу?». Смирнов пояснил мне, что он действительно с сомнением относится ко всяким экспериментам со взрывчаткой, поскольку знает, каким непредсказуемым может быть её «поведение», но тем не менее он не запрещал Захарову проведение предложенных исследований. Секрет был прост: на самом деле, несмотря на обещания, Юрий Петрович не хотел брать на себя ответственность.

Разговор этот поставил жирную точку на моих планах, и я перестал надоедать Захарову. История эта оставила, конечно, неприятный осадок, но не выбила меня из колеи. Чувство обиды постепенно прошло, тем более что как к специалисту и организатору производства претензий к Ю. П. Захарову у меня быть не могло: его многие уважали как энергичного и творческого руководителя.

Я продолжал углублять свои познания не только в обработке деталей из ВМ, но и по собственной инициативе — в технологии прессования. Несколько позднее мне стало известно, что в первые годы после создания завода детали изготавливались литьевым методом, но затем появилась более мощная термопластичная взрывчатка, и цех был оснащен гидравлическими прессами различной мощности: в период моей работы литьевая технология применялась лишь изредка.

Самым габаритным был пресс с усилием прессования в 5000 тонн, изготовленный по техническому заданию, разработанному на заводе. Каждый из прессов, как и станки, располагался в отдельной кабине с бронированными дверями, при этом технология и режимы прессования практически не отличались от принятых в Арзамасе-16 (КБ-11). В этом мне довелось убедиться и во время ознакомления с аналогичным производством в КБ-11, где я побывал позднее в командировке вместе с технологом Алевтиной Михайловной Бродягиной.

Между тем, работа в 201-м цехе с непривычной спецификой и неспешным технологическим ритмом не вдохновляла меня, хотя сам коллектив, состоявший из немногочисленных, но очень ответственных, грамотных работников, мне нравился.

Опытные специалисты работали и в отделе главного технолога (ОГТ), руководимым в это время Евгением Михайловичем Прасоловым, в составе которого кроме технологов было и заводское КБ во главе с Олегом Владимировичем Ершовым — очень эрудированным, увлечённым человеком, с которым интересно было общаться не только по работе. Прекрасными конструкторами были Юрий Гаврилович Климов, Николай Александрович Захаров, Лев Викторович Соколов, Леонид Георгиевич Субботин, Виктор Анатольевич Зубов и другие. Со временем я познакомился также с работниками Управления завода П. А. Рыбалкиным, Ю. Н. Мартьяновым, А. И. Сидоровым и другими.

Огромным уважением у заводчан пользовался директор завода Николай Александрович Смирнов. Выделялся он не только внешне — крупный, с широким лбом и доброжелательным взглядом, но и своими человеческими качествами. Почти каждый день он обходил какие-либо цеха или лаборатории, разговаривал с людьми непосредственно на рабочих местах и интересовался ходом работы. Производство, особенно всё, что было связано со взрывчатыми материалами, он знал до мелочей, поэтому любой недочёт замечал сразу и тут же либо журил кого-то, либо давал полезные советы. Особое внимание он уделял рабочим, почти всех знал по именам и очень ценил лучших из них. Замечательным человеком и весьма грамотным специалистом была и его жена Мария Александровна Орлова, возглавлявшая химическую лабораторию.

С начальником 201-го цеха Григорием Самсоновичем Ильиным я не часто контактировал, поскольку все интересующие меня вопросы решал с его заместителем — Ринатом Василовичем Загреевым. Он отлично разбирался в технологии прессования деталей из ВМ и всегда охотно делился со мной своими познаниями. В то же время мне нравилась его энергия, какой-то постоянный задор и чувство юмора. В общении с ним я не раз убеждался, что не был обделён он и умом.

Однажды Ринат Василович рассказал о таком случае. Поскольку в отделе кадров предприятия в начальный период не хватало работников, к набору новых сотрудников для предприятия иногда привлекали и наиболее опытных специалистов других подразделений. Однажды в этот список попал и Загреев. Его направили в Эстонию (кажется, на завод «Двигатель» в Таллине, находившийся в ведении МСМ), чтобы подобрать подходящих для предприятия двух — трёх инженеров. После переговоров с руководством завода и его кадровиками такие люди были определены, и он зашёл в какое-то кафе перекусить. Посетителей в это время почти не было, Загреев сел за выбранный им столик, просмотрел меню и стал ждать официанток, которые явно скучали от безделья. Вошедший в кафе эстонец сел за другой столик, и к нему сразу же подошла одна из официанток и стала принимать заказ. Загреев напомнил о себе другой официантке, но она сделала вид, что ничего не слышала. Тогда Ринат подошёл к ней и заговорил по-татарски. Приняв Загреева за иностранца, недоступная до этого работница сразу преобразилась. После «искренних» извинений она быстро его обслужила, не забыв при этом заменить скатерть…

Примерно через год со мной встретился старший технолог Альберт Васильевич Васильев и предложил мне перейти под его начало в цех №204, уверяя, что новое производство мне больше подойдёт, так как не будет связано с необходимостью изучения какой-либо особой химии. Я согласился. Время показало, что это было удачное для меня решение.

Я узнал, что здание №215, в котором размещался 204-й цех, построенное в 1961 году, уже через год было оснащено всем необходимым оборудованием. Здесь изготавливалась совершенно иная продукция — прежде всего, полусферические брикеты из гидрида лития и полиэтиленовые заготовки. В цехе размещались отделение подготовки продукта, прессовый зал, механический и сборочный участки. Особенностью цеха было наличие довольно мощной станции сухого воздуха, который подавался в кабины обработки брикетов и в помещение их окраски и оклейки (сборки): работы с ними необходимо было производить при относительной влажности воздуха не более 5%.

Самым большим по площади был зал, в котором располагалось три гидравлических пресса усилием от 1 до 10 тысяч тонн, шахтные электропечи и экструдер для подготовки к прессованию расплава полиэтилена. Всё прессовое хозяйство находилось под неусыпной опекой прекрасного знатока этого непростого оборудования и необычайно энергичного Юрия Николаевича Угольникова.

Особенно впечатляла махина 10-тысячетонного пресса, спроектированного для изготовления крупных полусфер из гидрида лития, надобность в которых вскоре, однако, отпала в связи с переориентацией на более компактные заряды (об этом мне стало известно позднее). Года через полтора я узнал, что еще более внушительный пресс имеется на серийном предприятии в Свердловске-45 (ныне город Лесной). Приехав в первый раз в командировку на это предприятие, я неожиданно был приглашён к его директору Анатолию Яковлевичу Мальскому. Он спросил, видел ли я их пресс и порекомендовал обязательно посмотреть его. Я знал, что Мальский был весьма опытным и жёстким руководителем, поэтому чувствовал себя в его большом кабинете не очень уютно. Тем более было удивительно, с какой гордостью и даже любовью он рассказывал совершенно незнакомому человеку об этом прессе.

С новой работой я освоился довольно быстро, так как мне помогали и Альберт Васильевич, и технолог Мартьянова Вера Васильевна, знавшая всю прессовую оснастку цеха назубок. По-доброму относился ко мне и начальник цеха Виктор Анатольевич Бояршинов — всегда спокойный и чрезвычайно скромный в жизни человек. Однажды он особенно меня удивил. Я спросил как-то, за какую работу он получил в 1963 году Ленинскую премию, и он неожиданно ответил, что считает эту награду не заслуженной. Я видел, что говорил он совершенно искренне и потому пытался даже разуверить его, заметив, что такая оценка не может быть случайной, но он не стал распространяться на этот счёт.

Для руководителя Виктор Анатольевич был слишком мягким, и нередко выглядел неубедительно на цеховых оперативках, не желая или не умея строго спрашивать кого-либо за упущения в работе. Не знаю по чьей инициативе, но в начале 1966 года он был переведён на должность старшего инженера-технолога и, похоже, не только не огорчился, но был даже доволен. С этого времени цех возглавил Борис Александрович Цепилевский — по характеру полная противоположность своему преемнику. Он был моложе меня на два года, отличался отличными организаторскими способностями и высокой требовательностью к подчинённым, считая самой главной своей задачей выполнение любого задания в установленный срок. В то же время он не забывал заботиться и о людях и делал всё для повышения авторитета цеха.

Стараясь освоить основные операции, производимые на прессовом участке, главное внимание я уделял вначале обработке брикетов из гидрида лития. В январе 1965 года, вместе с помогавшим мне технологом Борисом Григорьевичем Казаковым, удалось провести обширное исследование процесса токарной обработки брикетов в целях определения наиболее оптимальных режимов резания. Для этого мы использовали твёрдосплавные резцы с тонкими термопарами, головки которых через сделанные в технологическом секторе предприятия электроискровым методом отверстия подводились максимально близко к главной режущей кромке. Температуры в зоне резания фиксировалась с помощью подключенного к термопаре электро-потенциометра.

Работали мы с Борисом Григорьевичем в суховоздушных кабинах, доводя скорости резания до таких величин, что в окружающем нас пространстве порой возникали всполохи от воспламеняемого то тут, то там запыленного воздуха. Несмотря на максимальные меры предосторожности и применяемые нами респираторы, гарантии полной защиты наших дыхательных путей не было. Вспоминается всё это с некоторым чувством содрогания, но зато мы достигли главного: режимы резания гидрида лития впервые в отрасли изучались в максимально возможном диапазоне, в результате чего были точно установлены условия безопасной обработки этого «хитрого» материала. Вскоре я оформил два отчёта о проведённой работе, которые были направлены и на другие опытные заводы отрасли. Это исследование вполне могло стать основой диссертации, но какова должна была быть программа экзамена по этой теме, кто его будет принимать и где потом защищаться, было непонятно. Не получив вразумительных ответов в «компетентных» инстанциях, я окончательно забросил эти планы и погрузился в изучение технологии прессования.

Наиболее значимым достижением стала разработанная мною в 1967 году технология прессования полусферических тонкостенных деталей из гидрида лития, позволяющая изготавливать их с минимальной разноплотностью. Чтобы решить эту задачу, нужно было сначала рассчитать предпочтительную выставку пуансона и гильзы пресс-формы в зависимости от толщины стенки брикета чисто теоретически, а уже затем вносить неизбежные для сыпучего продукта поправки. Это требовало большого объёма расчётов, которые вначале я делал на ручном арифмометре, что требовало огромных затрат времени, но потом мне здорово помог Володя Легоньков, использовавший для этого ЭВМ М-220 математического сектора, где он работал начальником отдела программирования. После обработки полученных данных удалось вывести простую формулу для наиболее оптимальной сборки пресс-формы. В результате, характерные для таких брикетов волосовидные трещины в самой проблемной, примыкающей к торцу зоне, стали появляться значительно реже, что указывало на достижение более равномерной по объёму брикета плотности.

Как оказалось, трещины в тонкостенных брикетах были серьёзной проблемой и на серийном предприятии в Свердловске-45. Дело дошло там однажды до ультиматума: представитель военной приёмки предупредил, что если не будет найдено решение, брикеты не будут приниматься как пригодные к использованию. Возникшую проблему удалось решить старшему технологу ОГТ В. Н. Крынскому. Об этом я узнал во время своей второй командировки на это предприятие. Владимир Николаевич рассказал, что ему пришлось изрядно поломать голову, пока не родилась счастливая мысль сделать матрицу пресс-формы из двух частей — стационарной и упругого вкладыша в неё, формующего наружную поверхность брикета. Верхняя наружная часть вкладыша, примыкающая к торцу стационарной матрицы, была выполнена из инструментальной стали в виде конуса с углом больше угла трения. Требуемые геометрия и размеры брикета должны были обеспечиваться при плотно задавленном в матрице вкладыше. При распрессовке, т.е. снятии усилия прессования, упругая конусная часть вкладыша мгновенно раскрывалась, и брикет, освобождённый от напряжения, свободно извлекался.

Идея была блестящей, но когда её автор сообщил о ней начальнику цеха, тот с ходу её отверг, считая, что у них появятся лишь новые трудности, а толку никакого не будет. Тогда Крынский пошёл на риск. Он подобрал подходящие заготовки, договорился с одним из токарей, сделавшим нужные детали, и в одну из ночных смен опробовал новую пресс-форму. Брикет получился без единой трещинки! Начальник цеха, приглашённый посмотреть на этот брикет, понял, что был не прав. Новая конструкция пресс-формы для тонких полусфер позволила, по существу, снять замечания военного представительства.

Об удивительной новинке я рассказал после возвращения из командировки начальнику конструкторской группы ОГТ Ю. Г. Климову, который сразу всё понял, и занялся проектированием аналогичной пресс-формы. В сочетании с рассчитанной мною правильной выставкой пуансона и гильзы это позволило надёжно обеспечивать требуемое качество «капризных» изделий.

Много лет спустя я узнал, что в 1969 году «за разработку и внедрение технологии изготовления брикетов в размер из различных изотопных литийсодержащих составов» В. Н. Крынский в составе группы из трёх специалистов был удостоен Государственной премии СССР. Разработанная им пресс-форма с упругим вкладышем наверняка сыграла в этом решающую роль.

Кроме описанных выше работ приходилось заниматься некоторыми вопросами изготовления деталей из полиэтилена и боропласта. К числу удачных новшеств я отношу внедрение технологии прессования полиэтилена при низких давлениях, в перспективность которой вначале почти никто не верил. Вообще, ставший давно уже привычным полиэтилен, как оказалось, был не таким уж и простым материалом. В этом пришлось убедиться благодаря произошедшему однажды совершенно неожиданному случаю. В одну из вторых смен, при прессовании полиэтиленовой заготовки в режиме автоматического поддавливания произошёл внезапный разрыв пресс-формы. К счастью, от отлетевших на несколько метров металлических фрагментов никто не пострадал. Это было абсолютно неожидаемое происшествие! Понятно было только одно: автоматика пресса дала в какой-то момент сбой, и давление продолжало нарастать, достигнув такой величины, что пресс-форма не выдержала чрезмерного напряжения. Нам казалось, что она при этом должна была просто развалиться на части, но её куски разлетелись в стороны! Ни я, ни Цепилевский не могли объяснить происшедшего. Спустя несколько дней это сделал Олег Владимирович Ершов. Изучив всё, что можно было найти в публикациях о свойствах полиэтилена, он пришёл к выводу, что разорвала пресс-форму внутренняя энергия, накопленная в полиэтиленовой заготовке в процессе её обжатия. «Если бы сдавливалась вода, — объяснял Ершов, то ничего подобного не произошло бы, поскольку она, как известно, не сжимается — в таком случае пресс-форма просто бы треснула, а полиэтилен способен сжиматься и, тем самым, накапливать значительную энергию — особенно, когда это происходит в замкнутом пространстве». Не все разделяли его точку зрения, но мне это объяснение сразу показалось безупречным.

Вообще, Олег Владимирович выделялся среди известных мне заводских специалистов умением мыслить нетривиально, что помогало ему находить порой очень интересные, неожиданные, решения. Особенно запомнилась его идея гидростатического прессования полусферических оснований из взрывчатых материалов, которая позволяла бы добиваться их предельной равноплотности по всему объёму. К реализации этой задумки он подошел весьма основательно, поэтому ему удалось не только спроектировать, но и изготовить необходимое для этого оборудование. Обжатие разогретой взрывчатки происходило на стальной пуансон (который формировал внутреннюю сферическую поверхность изделия) через эластичную оболочку, сжимавшую взрывчатую массу под давлением воды в смеси с глицерином. На этой технологии он первым в истории завода защитил кандидатскую диссертацию. Позднее был изготовлен более мощный гидростат для объёмного прессования, однако попытки Олега Владимировича предложить опробованный им способ для серийного производства поддержки не получили, т.к. используемая там технология, будучи более производительной, позволяла изготавливать основания без последующей доработки с допустимой разноплотностью.

Несмотря на загруженность плановыми заданиями, я продолжал заниматься теми исследованиями, которые помогали делу. Мне нравилось углубляться в новые для меня технологии и находить пути их совершенствования. Вероятно, эти мои «увлечения» не остались не замеченными: в феврале 1966 года меня назначили старшим инженером-технологом, а спустя три года — старшим инженером и одновременно заместителем начальника цеха.

В стремлении к новому мне помогала и работа в вечернем отделении МИФИ. Несмотря на трудности такого совмещения, я приобретал очень ценный опыт и на лекционном поприще, и на кафедре. В этот период надо было, как и раньше, не только постоянно пополнять свои знания, но и заниматься развитием лабораторно-методической базы. К моим заботам с пониманием относилось и руководство завода, тем более что в числе студентов были и заводчане, в том числе и А. В. Васильев, уже имевший высшее образование (он окончил в 1956 году Казанский химико-технологический институт). Будучи весьма квалифицированным специалистом-химиком, он решил постичь ещё и технологию машиностроения в вечернем отделении МИФИ, после окончании которого Васильева назначили в 1966 году главным технологом завода.

Так получилось, что моё весьма уважительное отношение к А. В. Васильеву было однажды несколько поколеблено. Я заметил, что в его поведении появились нотки неоправданной категоричности в отстаивании своего мнения, но особенно критически я стал относиться к нему после одного случая. Мы говорили о некоторых особенностях прессования брикетов, как я вдруг понял, что Альберт Васильевич полностью отождествляет такие понятия как плотность и удельный вес. Меня это удивило, и я, стараясь быть предельно корректным, пояснил, что эти характеристики имеют различное содержание, поскольку одна из них связана с массой вещества, а другая — с весом. А их одинаковое численное значение объясняется тем, что на Земле величина ускорения свободного падения, от которой зависит удельный вес, практически постоянна. Выслушав меня, Васильев заявил, что я не прав. Спорить с ним оказалось бесполезно, и на следующий день я принёс ему имевшуюся у меня книгу о международной системе единиц СИ. Васильев несколько раз прочитал указанное мною место, затем, после тяжёлой паузы, произнёс: «Я не знал, что ты такой плохой человек!» (это означало, по-видимому, что я, даже если прав, не должен был перечить начальнику). Такая «логика» меня буквально шокировала! Никогда до этого я не подозревал, что бывают люди с таким уровнем притязаний на обладание истиной. Ведь по-настоящему образованный человек всегда скромен, он лучше других понимает, что на самом деле знает далеко не всё…

Очень полезной для меня оказалась учёба на курсах повышения квалификации ИТР, которым наше министерство уделяло большое внимание. Впервые я побывал на таких занятиях весной 1965 года в Москве по теме, посвящённой механической обработке деталей с применением алмазного и твёрдосплавного инструментов. Эта командировка оформлялась за счёт завода, но, пожалуй, больше была нужна мне как преподавателю отделения МИФИ. Я привёз с курсов немало интересного. Мне удалось где-то прочитать, что использование резцов, оснащённых твёрдым сплавом ВК-2 или ВК-3М, полностью исключает искрение при обработке. Это «открытие» натолкнуло меня на идею применения такого инструмента для обточки деталей из взрывчатых материалов, что позволило бы заметно повысить и скорость резания, и стойкость резцов. По возвращении я рассказал об этом главному технологу, а затем и главному инженеру. К сожалению, они не проявили по этому поводу ни малейшего энтузиазма. Я не отступал, стараясь доказать, что переход от бронзы БрБ2 на новый материал даст значительный эффект, но поддержки так и не получил. Ничего не добившись, долго переживал свою неудачу. И всё-таки оказалось, что через много лет к этой идее вернулись. В 1980-е годы на серийном предприятии в Свердловске-45, а вскоре и на нашем заводе №2, были проведены исследования, подтвердившие возможность применения твёрдосплавных резцов с ВК-2 и ВК-3М для обработки деталей из взрывчатых материалов. Затем специалистами нашего завода и других предприятий МСМ был разработан и соответствующий отраслевой стандарт, введённый в действие в 1989 году. Узнал я об этом гораздо позже из книги «Российский Федеральный ядерный центр ВНИИТФ», вышедшей в 2005 году…

Запомнилась и командировка в октябре 1965 года в Киев — в институт сверхтвёрдых материалов (ИСМ), которым руководил в то время В. Н. Бакуль (обычно этот научно-производственный центр называли просто: институт Бакуля). Институт располагался в многоэтажном комплексе, в котором имелось большое конструкторское бюро и производственная часть с оборудованием для изготовления твёрдосплавного инструмента и синтетических алмазов. Основной моей целью было ознакомление с образцами режущих инструментов, в которых использовались такие алмазы.

Надо сказать, приняли меня почему-то не очень доброжелательно. Исключение составлял выделенный для посвящения меня в курс дела сотрудник, который охотно и с нескрываемой гордостью рассказывал об институте. Показал он мне и оборудование для синтеза алмазов, производство которых обеспечивало в то время потребности всей страны. В заключение он провёл меня в помещение, где было представлено то, что меня больше всего интересовало — области применения синтетических алмазов. Знакомясь с содержимым этого зала, я обратил внимание на довольно большой стенд с образцами самых разнообразных инструментов. Мой мозг сразу же пронзила заманчивая мысль: подобный стенд мог бы быть замечательным экспонатом для нашей кафедры! Я спросил сопровождающего, можно ли купить такой стенд, но получил ответ, что он сделан в одном экземпляре и поэтому не продаётся.

Вскоре после возвращения из Киева я зашёл к директору вечернего института И. П. Тютереву с «отчётом» о командировке. Почти сразу же в кабинете появился и его заместитель В. С. Филонич. Подробно рассказав о киевском НИИ и технологии изготовления алмазного порошка, я поделился своей мечтой и относительно понравившегося мне стенда. К моей радости, оба они сразу же поддержали эту идею и мы стали размышлять, как можно было бы «добыть» это ценное для кафедры наглядное пособие. Поскольку заполучить стенд из самого института было, вероятно, невозможно, я пошутил: «А что если нам обратиться с такой просьбой в ЦК Компартии Украины?». Сначала это было принято как что-то уж совсем невероятное, но потом мы стали всё больше склоняться к этому «сумасшедшему» варианту. В конце концов, мы так и сделали: письмо за подписью Тютерева пошло в ЦК КПУ, хотя мы не особенно верили, что из этой авантюры что-либо получится. Однако месяца через полтора вожделенный стенд прибыл! Мечта моя сбылась, и мы вместе от души порадовались за неожиданный успех. А вскоре директор получил письмо из Института сверхтвердых материалов, в котором в довольно сухих выражениях говорилось, что его обращение в ЦК КПУ было совершенно излишним, так как просьбу по стенду выполнил бы и сам Институт, без подключения столь высокой инстанции.

В эти дни я ещё больше подружился с Валерием Степановичем Филоничем, но примерно через два года он вынужден был уехать в родной для него Ленинград. Причиной послужила неудачная его женитьба на одной из студенток. Собственно говоря, не он женился, а его женили. Особенно почему-то старалась заведующая одной из лабораторий института Тамара Шубина — привлекательная во всех отношениях молодая женщина, которую все, кто был знаком с ней, очень уважали за живость ума и общительность. Помогали ей в задуманном и некоторые другие женщины, которые решили, что такой красивый молодой мужчина, как Филонич, не может далее оставаться холостяком.

Для исполнения этого страстного намерения они устроили какую-то вечеринку, поближе свели знакомую Валере студентку с не очень благозвучной фамилией Топорищева и сумели «довести» его до изрядного «градуса». В конце концов, Филонич сблизился с новоиспечённой «невестой», и буквально через пару недель, под неусыпным вниманием женского актива и умелым обхождением со стороны упомянутой студентки, брак был оформлен. С полгода Валера пробовал себя в роли благодетельного мужа, но всё больше и больше натыкался на откровенное невнимание со стороны своей «половины» — вплоть до того, что, приходя домой, он не находил на кухне никакой пищи. Обо всём этом Валера как-то откровенно поделился со мной и попросил совета, сказав, что решил разводиться. Поскольку он был членом партии, а к подобным ситуациям в семьях коммунистов-руководителей относились тогда весьма негативно, я посоветовал ему для начала поставить в известность о своём намерении горком КПСС. Валера пошёл к В. И. Вострикову, руководившему отделом пропаганды и агитации. Вскоре после этого мы встретились. Я сразу заметил весьма удручённое состояние Валеры. Пытаясь побороть своё настроение, он поведал мне о состоявшейся беседе. Выслушав Филонича о том, что он ошибся с выбором и понял, что не любит жену, он вдруг услышал: «О чём вы говорите? Вы же коммунист, да ещё и преподаватель! Какой пример вы подаёте молодёжи?». Отвечать на такие «железобетонные» доводы не имело, конечно, никакого смысла.

Валерий Степанович ещё терпел какое-то время, но всё-таки решил развестись. Вскоре Топорищева встретилась со мной — видимо, как с другом Филонича. Это был не разговор, а сплошная брань по адресу своего мужа и нелепые упрёки в мой адрес, так как я мог, по её мнению, вразумить её мужа, но ничего не сделал для этого.

После довольно длительных передряг с супругой Валера добился развода и уехал из города. Расстался я с ним с большим сожалением…

Моя собственная семейная жизнь казалась вполне благополучной, но с некоторого времени меня начали беспокоить совершенно непредсказуемые поступки моей супруги. Началось это летом 1965 года, когда Люся ездила к родителям и привезла с собой свою сестру Таню. Об этом её намерении я ничего не знал и думал, что через две — три недели она вернётся в Б. Козино. Оказалось, однако, что Люся заранее оформила необходимые документы на постоянное жительство Тани у нас. Это было настолько неожиданно, что я уже ничего не мог изменить, хотя перспектива проживания в двухкомнатной квартире впятером меня никак не устраивала. Я высказал Люсе недовольство её поведением. Она объяснила случившееся тем, что сестре нельзя было оставаться в Козино из-за пьянства отца и брата, так как это вредило её учёбе. Пришлось с этим смириться, тем более что самой Тане я не желал ничего плохого. Беспокоило, однако, то, что непредсказуемость Людмилы стала всё чаще проявляться и в других её поступках…

Переживать семейные невзгоды помогали производственные дела. Мне всё больше нравились люди, работавшие на заводе — знающие дело, ответственные, всегда готовые прийти на помощь. Завод хорошо знали и уважали и на самом предприятии, и в городе. Любили здесь и спорт, а хоккейная и футбольная команды, которым директор уделял особое внимание, были одними из лучших в городе. В таком коллективе было приятно работать.

Я уже отмечал, что очень уважал Николая Александровича, воспринимал его как умного руководителя, ценившего хороших работников, и в то же время не терпящего ни малейшего разгильдяйства, особенно, вранья. Порой я испытывал к нему такие тёплые чувства, что невольно вспоминал отца, так рано ушедшего из жизни. И вдруг случилось событие, которое потрясло меня до глубины души.

Произошло это в 1966 году. Суть была в следующем. Старший мастер цеха №201 Максимычев возжелал перевезти на свой садовый участок бывшие в употреблении пиломатериалы, сложенные около здания цеха после какого-то ремонта. Законным путём сделать это было невозможно, поэтому он попросил вывести отобранные им доски шофёра крытой спецмашины, которую по установленному порядку не проверяли на заводском КПП. Водитель отказался, но попытки уговорить его Максимычев не оставлял. Поняв, наконец, что ничего не добьётся, Максимычев решил «подставить» водителя. Узнав от кого-то, что этот несговорчивый человек проявляет, якобы, склонность к выпивкам, Максимычев спустя какое-то время попросил преданного ему рабочего предложить водителю выпить ближе к концу смены спирта, который использовался для протирки пресс-форм. «Подручный» Максимычева, улучив подходящий момент, принёс в помещение сатураторной, где находился в это время водитель, стакан спирта и предложил выпить, пояснив, что за время до проезда КПП он ещё будет «в форме» и никто ничего не заметит, а на дороге проверок в это время никогда не бывает. Сопоставив это предложение с уговорами вывести доски, водитель всё понял. Взяв стакан со спиртом, он попросил принести ему и воды, объяснив, что привык сразу же запивать спиртное. После ухода рабочего водитель вылил спирт, а перед самым его возвращением приставил пустой стакан ко рту, показывая тем самым вошедшему, что только что выпил. Быстро опорожнив принесённый стакан с водой, водитель присел на скамейку: до конца смены оставались считанные минуты. Узнав, что задуманная «операция» удалась, Максимычев сообщил коменданту, что сейчас на КПП подъедет спецмашина, водитель которой находится «под градусом». По приезду на КПП водитель объявил, что он трезв и потребовал, чтобы его официально освидетельствовали в медсанчасти. Спланированная акция провалилась, и Максимычев сам угодил в тяжёлую ситуацию. Положение усугублялось тем, что «разработчик» этой аферы был членом партии, а спрос с таких людей за серьёзные проступки был тогда весьма строгим.

Об этом вопиющем случае стало вскоре известно почти всему заводу, и возмущению людей не было предела.

По партийной линии на Максимычева было заведено персональное дело. В цеховой организации, которую возглавлял тогда Р. В. Загреев, Максимычеву был вынесен строгий выговор с занесением в учётную карточку (Загреев мне сказал, что рассматривался вопрос об исключении из партии, но начальник цеха Г. С. Ильин сумел склонить собрание к более мягкому решению).

Вскоре состоялось заводское партийное собрание, на котором присутствовал инструктор горкома партии Виктор Сергеевич Богонин. После сообщения Загреева о решении цехового собрания председательствующий попросил коммунистов высказываться по существу дела. Зал не откликнулся и после повторного обращения. Наконец, после тягостной для всех паузы, слово взял Н. А. Смирнов. Говорил он больше 20 минут, и только в конце стала понятна его позиция: Максимычев совершил недостойный поступок, но это очень квалифицированный специалист по взрывчатым материалам; кроме того, надо учитывать, что у него двое детей, и его не следует слишком строго наказывать, поскольку в таком случае его придётся уволить.

Я не верил собственным ушам, просто не узнавал Смирнова и не понимал, почему он защищает человека, совершившего такую подлость. В зале воцарилась напряжённая тишина. Наконец, слово взяла рабочая сборочного цеха Смирнова Людмила Ильинична. Она выразила возмущение поступком Максимычева и твёрдо высказалась за исключение его из партии. Снова наступила пауза. После мучительных размышлений, преодолевая сомнения и мгновенно поселившийся в моей душе неприятный холодок, я буквально заставил себя выйти на трибуну. Выразив недоумение позицией Смирнова, я поддержал предложение Людмилы Ильиничны, отметив, что, заботясь о Максимычеве, надо было бы подумать и о водителе спецмашины, на которого, в случае, если бы задуманный «план» удался, наверняка завели бы уголовное дело, а ведь в его семье тоже есть дети!

Вскоре после моего выступления разговор принял совсем другую окраску: Г. С. Ильин, а затем начальник планово-диспетчерского отдела завода Павел Андреевич Рыбалкин (который, кстати сказать, ещё за неделю до собрания откровенно возмущался поступком Максимычева) стали обвинять меня, считая моё предложение по наказанию провинившегося слишком жестоким. Я ожидал, что выскажется и Н. А. Смирнов, но он не стал выступать. Это обрадовало меня, но не потому, что я боялся ещё одного, возможно, самого тяжёлого, упрёка в свой адрес: я понял, что Николай Александрович был в глубине души согласен и со мной, и со своей однофамилицей.

Выработанный президиумом проект решения об объявлении Максимычеву строгого выговора (даже без занесения в учётную карточку!) при первом голосовании не прошёл, но, в конце концов, был принят довольно сомнительно подсчитанным большинством голосов. После этого слово взял инструктор горкома Богонин. Он сказал, что присутствовал при очевидном зажиме критики, о чём доложит в горкоме партии.

Спустя недели две или три бюро горкома отменило постановление партийного собрания завода и единогласным голосованием исключило Максимычева из партии. Удивительно, но никто из тех заводчан, кто пытался смягчить наказание этому человеку, не высказал по поводу такого «несправедливого» решения ни слова…

Через некоторое время поведение Н. А. Смирнова на собрании нашло своё объяснение. Выяснилось, что Максимычев и здесь использовал шантаж. Он узнал, что по просьбе П. А. Рыбалкина в механическом цехе завода для принадлежавших ему и директору завода автомобилей «Волга» были изготовлены выхлопные трубы из теплостойкой легированной стали. За какое-то время до собрания Максимычев изложил этот факт в письме на имя прокурора города, но отправлять его не стал. Упомянутый мною «человек» Максимычева передал копию этого письма Н. А. Смирнову, намекнув, что в случае неблагоприятного для Максимычева исхода партсобрания подлинник письма будет передан прокурору. Это сулило директору большие неприятности…

После этого случая меня долго не покидало беспокойство, и я ожидал для себя серьёзных неприятностей, но опасения мои не оправдались. Более того, Николай Александрович никогда не вспоминал о злополучном собрании и, как мне показалось, не изменил ко мне своего отношения. А весной 1968 года произошло то, чего я совсем не ожидал. Смирнов пригласил меня к себе и предложил 3-комнатную квартиру (о стеснённых жилищных условиях моей семьи он знал). Обескураженный такой неожиданностью, я стал отказываться, говоря о том, что ведь есть более нуждающиеся, но Николай Александрович развеял мои колебания. Он объяснил, что он, как и директор предприятия Ломинский, распоряжается освобождающимися крупногабаритными квартирами без участия профсоюза, и выделяет их хорошо зарекомендовавшим себя специалистам, к числу которых он относит и меня. Я поблагодарил его, хотя невольно возникало и сомнение: а не является ли столь щедрый подарок директора его стремлением избавиться от непростых воспоминаний о случившемся два года назад, и тем самым смягчить переживания от проявленной им слабости?..

Квартира оказалась прекрасной, оставалось только радоваться, ибо бытовые неудобства ушли, наконец, в прошлое. Доволен я был и тем, что уже не заведовал кафедрой: в 1967 году меня сменил недавно приехавший в наш город очень опытный человек кандидат технических наук Владимир Александрович Куликовских…

Запомнилось ещё одно событие, которое несколько раньше произошло в нашем МИФИ. В актовом зале института проходило совещание директоров ВУЗов закрытых городов МСМ и их заместителей, посвящённое воспитательной работе со студентами — своего рода обмен опытом. От нашего института были приглашены также заведующие кафедрами и преподавательский состав. Вёл совещание проректор головного МИФИ, приехал кто-то и из управления кадров и учебных заведений министерства. Всё шло в привычном ключе, в выступлениях звучали практически одни положительные примеры, назывались и «отдельные» недостатки. Размеренные, бесстрастные речи никого не трогали, не вызывали сколько-нибудь значимых размышлений.

Через какое-то время слово взял Сергей Алексеевич Школьников. Хорошо зная его, я подумал, что услышу, наконец, что-то интересное, тем более что оратор он был отменный. Рассказав о работе кафедры общественных наук и её роли в развитии у студентов марксистко-ленинского мировоззрения, он отметил и ту поддержку, которую оказывает кафедре городской комитет партии. В качестве примера Сергей Алексеевич привёл случай со студентом Бужинским, который проявлял «чрезмерный» интерес к отдельным недостаткам в жизни советского общества и почти на каждом семинарском занятии задавал вопросы, демонстрирующие, по словам Школьникова, его политическую незрелость. Бужинского я немного знал, он обращал на себя внимание даже своей внешностью, особенно чёрной клинообразного типа бородкой, но главной его отличительной чертой было нежелание подстраиваться под общепринятое мнение, чем он нередко раздражал своих оппонентов.

Кратко охарактеризовав неординарного студента, Школьников поведал, что, исчерпав свои возможности изменить его поведение, он обратился за советом в городской комитет партии. Его озабоченность была понята, и через какое-то время Бужинского пригласили в отдел пропаганды и агитации. Беседа пошла ему на пользу, студент осознал свои ошибки и перестал задавать острые вопросы.

Я был поражён таким выводом, но никто из выступавших после Школьникова «не заметил» странностей в логике его заключения. Несмотря на некоторые колебания, я не смог промолчать и попросил слово. Своё мнение изложил кратко: у меня нет сомнений, что Бужинский прекратил критические высказывания не потому, что осознал свою неправоту, а потому, что решил избежать дальнейших неприятностей, поэтому приведённый Сергеем Алексеевичем пример нельзя отнести к разряду удачных воспитательных мер. Вернувшись на место, я пребывал некоторое время в напряжении, но никакой реакции на моё «крамольное» выступление не последовало.

После совещания Школьников подошёл ко мне: «Не ожидал от Вас, Борис Михайлович, не ожидал!». Мне было несколько неудобно, но я почувствовал, что сказано это было без особой обиды. Сергей Алексеевич, конечно, прекрасно понимал, что я был прав, но ему, видимо, не понравилось, что я высказался публично. Должен отметить, однако, что этот инцидент никак не повлиял на наши дальнейшие отношения.

Осенью 1967 года меня избрали в заводской комитет профсоюза и назначили ответственным за художественную самодеятельность. Почему кому-то показалось, что именно я окажусь полезным в этой сфере, было непонятно. Я с явной неохотой занялся новым для себя делом, но как-то быстро нашлись помощники, среди которых особенно активен был мало мне знакомый до этого Кравченко, лишь недавно ставший заводчанином. Он был убеждён, что надо начинать с создания эстрадного ансамбля, на базе которого можно было бы организовать и вокальную группу. Идея эта казалась мне невыполнимой, поскольку денег на покупку инструментов у завкома не было, да и умеющих играть — то же. Кравченко сказал, что он сам поёт, играет на трубе и знает неплохого баяниста. Из этой затеи вряд ли бы что-то получилось, если бы мы не догадались обратиться за помощью в профсоюзный комитет предприятия, председателем которого в это время был уже упоминаемый мною В. С. Богонин. Это было удивительно, но Виктор Сергеевич нас сразу поддержал. Деньги нам выделили без долгих проволочек, и вскоре мы закупили инструменты. Заботы по подбору музыкантов взял на себя Кравченко, а я занялся вокалистами. Некоторых подсказала Лилия (Цицилия) Садчикова, работавшая в нашем цехе электриком. Обладая лирическим сопрано чудесного тембра, она уже давно выступала в городских концертах (позднее я узнал, что в 1957 году Лиля пела в составе ансамбля трудовых резервов от Свердловска на Всемирном фестивале молодёжи и студентов в Москве). Вскоре я переговорил с Виктором Скороспешкиным — молодым человеком с приятным голосом, хорошо владевшим гитарным аккомпанементом. Он тоже был заводчанином, как и примкнувший к нам Юрий Шалкин и бас Стас Крапивницкий. Затем меня познакомили с известным на заводе туристом Виктор Петровских — прекрасным тенором.

Решающую роль в создании мужского вокального октета (так было задумано) сыграл мой хороший знакомый Леонид Смирнов, руководивший в это время в ДК «Октябрь» созданным им хором и с большим успехом выступавший на главной городской сцене в качестве солиста. Он работал в то время учителем пения в одной из школ города, хорошо играл на баяне и был отличным организатором. Интересно, что Лёня Смирнов, как он сам рассказывал, был включен в состав самодеятельных солистов для выступления на том же фестивале, что и Садчикова, но в последний момент его решили отправить на Кубу для участия в какой-то программе культурных обменов (правда, я не совсем понял, выезжал ли он туда на самом деле или нет).

Узнав о нашей затее, Лёня вызвался руководить ансамблем и предложил включить в него хорошо известного в городе тенора Геннадия Школу, а также Володю Легонькова, Толю Малышева и Виталия Геннадьева. Я стал было возражать, что в составе нашего коллектива не должно быть людей из других подразделений предприятия, но Лёня сказал, что это не столь важно, поскольку костяк остаётся заводским. Смирнов хорошо знал и мои возможности как баритона, поэтому я тоже попал в его «ведение».

Пока формировался ансамбль, мы с Виктором Скороспешкиным составили вокальный дуэт и несколько раз довольно успешно — судя по реакции зрителей — исполняли популярные в то время песни со сцены клуба «Молодёжный», которым часто пользовались заводчане. Самой любимой и для нас и для наших слушателей была песня «Этого мне только не хватало!» из репертуара замечательного эстрадного исполнителя тех лет Анатолия Королева. Союз со Скороспешкиным образовался как временный выход из положения, поскольку Кравченко так и не удалось найти нужное число музыкантов и все инструменты пришлось отдать в другое подразделение предприятия.

Наш октет освоил несколько песен и начал выступать в ДК «Октябрь». Репертуар расширялся буквально с каждым месяцем, улучшалось постепенно и качество исполнения, и нас стали включать в программы городских концертов. Главная заслуга в быстром росте популярности ансамбля принадлежала, конечно, Смирнову, который отдавал любимому детищу все силы, постоянно заражая нас своей неисчерпаемой энергией и уверенностью. Многому мы научились и от работавших с нами пианисток, которые не просто аккомпанировали, но и помогали нам лучше освоить свои партии.

Наши первые песни — «Усталая подлодка», «Комсомольцы-добровольцы», «Красная гвоздика», «Там, вдали за рекой», «Город детства», «В путь» (из кинофильма «Максим Перепелица»). Затем мы разучили старинные вальсы «Амурские волны» и «На сопках Манчжурии», народную песню «Это было в Ольховке», «Черемшину», «Однозвучно гремит колокольчик» и другие произведения. Особым успехом пользовались «Песня китобоев» из оперетты «Белая акация» и «Калинка», при исполнении которой Витус (так обычно изменяли его имя Виктор) Петровских, как запевала, приводил в восторг не только зал, но и всех нас, участников ансамбля.

А в 1969 году, после настойчивых уговоров Лёни Смирнова, я впервые в жизни солировал с его хором. Я очень волновался, боялся забыть слова, но всё получилось! Тем не менее, в дальнейшем на такие «подвиги» я не решался.

Несмотря на то, что ансамбль приобрёл заметную популярность, его жизнь на сцене оказалась недолгой — всего около двух лет. Основной причиной были появившиеся у некоторых семейные проблемы из-за недовольства жён частым отсутствием своих «половин» и проч. Жаль, что так сложилось, но в праздники и дни рождения мы иногда, всё-таки, собирались (хотя и не полным составом) и отводили соскучившиеся по пению души на полную катушку! Плохо было только, что у некоторых из нас радость от этих встреч омрачалась домашними передрягами. Наверное, тяжелее всех было в то время Лёне Смирнову. Жена его Людмила — красивая, но довольно несдержанная по характеру, доводила его порой чуть не до инфаркта. Свидетелем одной из таких сцен оказался однажды и я, когда Лёня впервые за время нашей дружбы пригласил меня домой. Не было никакого застолья, мы просто разговаривали, когда совершенно неожиданно его благоверная начала ругать мужа за то, что он вместо машины купил мотоцикл. Обращаясь ко мне, она, нисколько не стесняясь, «доказывала», что Лёня, в отличие от других, нормальных, мужиков, не умеет зарабатывать деньги, не ищет более доходную работу и т. д. Мне было не по себе, я пытался как-то снизить накал её страстей, но эту женщину было не остановить.

Лёня тяжело переживал незаслуженные упрёки. Чувствовалось, что подобные сцены продолжались и в дальнейшем, но изменить что-либо было невозможно. Не сразу я заметил, что он стал выпивать, и с какого-то времени внешний вид его заметно изменился: он погрузнел, лицо стало одутловатым, ему труднее стало преодолевать плохое настроение. А однажды я оказался невольным очевидцем срыва, который мог закончиться весьма печально. Леонид выступал в каком-то концерте в ДК, я был в зале и обратил внимание на его нездоровый вид. Он вышел на сцену и начал исполнять песню Оскара Фельцмана «Огонь Прометея». Это была самая любимая его вещь, и пел он её всегда изумительно! Казалось, и на этот раз всё будет как обычно, но вдруг Лёню качнуло, он осёкся на полуслове и едва удержался на ногах. Кто-то выбежал из-за кулис и подхватил его под руки. Больше он не выходил. Я быстро вышел из зала в коридор и увидел Лёню в очень неважном состоянии. Тем не менее, от «скорой» он отказался и постепенно пришёл в себя.

Осенью 1969 года меня избрали секретарём партийного бюро завода. До этого я дважды был заместителем, а секретарями — Александр Иванович Сидоров, а затем Юрий Александрович Шишикин. Оба отличались прекрасными человеческими качествами и не формальным, разумным подходом к порученному делу. С ними у меня сложилось очень хорошее взаимопонимание, так что я представлял себе, что ждёт меня впереди как секретаря бюро. К обязанностям заместителя начальника цеха, которым я был назначен в январе этого года, прибавились новые заботы: теперь я «отвечал» не только за работу партийной организации, но и за общественно-политическую ситуацию на заводе.

Благодаря тому, что я уже неплохо ориентировался в заводских делах и люди меня знали, мне не трудно было освоиться с новыми обязанностями. Кроме того, с самого начала я чувствовал поддержку со стороны горкома партии, которым руководил в это время Владимир Дмитриевич Тарасов. Не знаю почему, но ко мне он относился очень хорошо и всегда откликался на мои просьбы или предложения. Я чувствовал уважение ко мне и Николая Александровича Смирнова. Теперь я регулярно присутствовал у него на еженедельных оперативках, что позволяло постоянно быть в курсе самых актуальных заводских дел. В это время я лучше узнал и самого Николая Александровича. Совещания он проводил очень чётко, без лишних словопрений. Сразу же решал и почти все накопившиеся вопросы, при этом внимательно выслушивал мнение присутствующих. И только в случаях, если кто-то из руководителей проявлял забывчивость в выполнении какого-либо поручения да к тому же пытался как-то оправдаться, директор мог устроить такой разнос провинившемуся, что он никогда в дальнейшем не допускал ничего подобного. Вместе с тем директор не позволял себе каких-либо оскорбительных выражений, унижающих достоинство человека. Характер этих оперативок, их неизменно деловая атмосфера, многому меня научили.

Нравилась мне и демократичность Николая Александровича, доступность для людей. Однажды он завёл даже такую практику: по пятницам, по окончании рабочего дня к нему без предварительного уведомления мог прийти любой работник завода, если у него появилось желание чем-то поделиться или посоветоваться.

Иногда и я заходил в такие дни к Николаю Александровичу, а раза два или три, с его согласия, присутствовал на проводимых им (как и всеми руководителями города) ежемесячных приёмах трудящихся по личным вопросам.

Я уже знал, что он очень внимательно относится к просьбам посетителей, но, как оказалось, мог иногда проявить и неоправданную мягкость. Мне довелось быть свидетелем одного его решения по квартирному вопросу. На приём пришёл рабочий одного из цехов — Чернов, чтобы выяснить, почему квартиру, которую он должен был получить как первый в списке нуждающихся, выделили человеку, который стоял в очереди во втором десятке. Николай Александрович что-то пытался объяснить Чернову, но как-то уж очень невразумительно, потом сказал: «Тот человек меня давно осаждал и очень надоел, и я решил пойти ему навстречу, тем более что его семья тоже очень нуждалась в улучшении жилищных условий. А ты ни разу ко мне не приходил». В конце разговора, итогами которого Чернов — хороший токарь и скромнейший человек — был явно недоволен, директор заверил его, что в следующее распределение он обязательно квартиру получит. Когда мы остались одни, я сказал Смирнову: «Как же так, ведь получается, что квартиру получил тот, кто понахальнее, а человек порядочный может теперь подумать, что это его качество мало что значит?». Я чувствовал, что Николай Александрович сожалеет о своём решении, но в душе моей остался неприятный осадок.

В 1969 году он стал персональным пенсионером союзного значения, а в марте 1970-го, неожиданно для многих заводчан, оставил пост директора, который занимал 15 лет, перейдя на должность старшего инженера-технолога ОГТ. Нередко я видел его в обеденный перерыв за шахматной доской с самыми разными партнёрами: тогда в управлении завода шахматами увлекались многие, тем более что столовая находилась в том же здании, и после обеда всегда оставалось минут двадцать — тридцать свободного времени.

Спустя год Николай Александрович вместе с супругой Марией Александровной уехал в построенную на вложенные им средства кооперативную квартиру в Селятино, в Подмосковье.

Неожиданное приобретение

1969 год оказался для меня не только насыщенным общественными делами и освоением должности заместителя начальника цеха, но и ещё одним событием, которое привнесло в мою жизнь новые, неведомые до этого ощущения: в октябре я купил автомобиль. Это был «Запорожец» последней модели. В наши с Людмилой планы это не входило, поскольку на покупку машины у нас не было ни рубля. Уговорил меня на этот шаг наш друг Володя Легоньков, который до этого уже несколько месяцев обучал меня — без особого моего желания — навыкам вождения на своей «Волге». Проблема же с деньгами решилась очень просто: я занял все 3 тысячи рублей у начальника 202-го цеха Юрия Ивановича Шоврина с обязательством вернуть долг через год. Ни о каких процентах и расписках тогда не могло быть и речи: все верили друг другу на слово. Деньги я вернул в установленное время…

Автомобиль сразу же занял в моей жизни чуть ли не главное место: я быстро сдал экзамены, получил права и готов был проводить за рулём всё свободное время. Я охотно откликался на просьбы моих знакомых куда-либо их отвести — в том числе в аэропорт «Кольцово» или в Челябинск. В какой-то момент мне показалось, что я прекрасно освоил вождение и со мной ничего неприятного не может случиться. Вскоре я понял, что сделал неверный вывод: самоуверенность улетучилась после двух неожиданных «промашек». Первая случилась, когда я поехал кого-то встречать с поезда в Челябинск. Было позднее зимнее время, дорога казалась отличной, и я с удовольствием преодолевал расстилающееся передо мной серое ровное полотно, совершенно свободное от снега. И вдруг, после лёгкого притормаживания перед какой-то неровностью, меня резко повело к правой обочине. Машина стала неуправляемой и врезалась в высокий придорожный снежный вал. Я не успел даже испугаться, пока не понял, что выбираться из сугроба придётся самому, так как ни попутные, ни встречные машины не появлялись. Собравшись с силами, в несколько приёмов, дёргая «Запорожец» то за передний, то за задний бамперы, к великой радости, я освободил автомобиль из сугроба. Во время этих «героических» манипуляций я понял, что дорога, казавшаяся мне чистой, покрыта тонким слоем льда.

Вскоре после этого случая вторая оплошность случилась в Каслях. Был выходной, и мы с Люсей решили съездить на местный рынок, который в то время состоял из двух — трёх прилавков и хозмагазина. Подъехав к месту стоянки, я развернулся, чтобы удобнее поставить машину, и лихо дал задний ход. Перед этим я заметил стоящий неподалёку бетонный столб, но совершенно неожиданно въехал именно в него, сильно помяв задник машины. Было, конечно, очень досадно, но я стал менее оптимистично оценивать свой водительский опыт.

Куда более серьёзные перипетии пришлось пережить в феврале 1970 года. Люсина сестра Таня, находившаяся в это время в Горьком, прислала телеграмму с просьбой встретить её в аэропорту Кольцово. Самолёт прилетал в час ночи, и ей не хотелось ждать до 9 часов утра нашего автобуса. Погода была скверная, поэтому я попросил своего хорошего знакомого Жору Епишина составить мне компанию. Он согласился, что прибавило мне уверенности, поскольку я знал его как человека бывалого: он часто бывал на полигонах и не раз попадал в трудные ситуации. С собой мы взяли снеговую лопату и литровый термос с чаем.

Вскоре после выезда за городское КПП нам пришлось несколько раз преодолевать снежные перемёты. Довольно сильный ветер со снегом сулил большие неприятности, и я начал склоняться к тому, чтобы вернуться домой. Опытный Георгий тоже тревожился, но всё-таки мы решили продолжить путь: не хотелось оставлять Таню в малоприятном положении. Доехав до участка дороги возле села Щелкун, мы упёрлись в глубокий занос. Вскоре позади нас стали скапливаться легковые автомобили. Мы начали было прокладывать себе путь лопатой, но поняли, что справиться со стихией не удастся: крепкий морозный ветер пронизывал до костей. Аналогичные попытки делали и другие водители, но вскоре все утихомирились. Положение казалось безысходным, так как было понятно, что никто на помощь нам не придёт. Повернуть назад было уже невозможно: дорога исчезла под толстым намётом снега. Все завели двигатели, чтобы не замёрзнуть, тем более что в некоторых машинах были дети. То же самое делали и мы, но часа через два заметили, что печка «Запорожца» долго нам не прослужит: топлива в баке было недостаточно. Наступал критический момент. Поскольку никакой тары у нас не было, мы вылили чай из термоса и пошли попросить у кого-нибудь бензина. Никто из водителей нас не стал выручать, так как сами боялись остаться без тепла. Пришлось вернуться в машину. Весь бензин нельзя было сжигать, поэтому мы вынуждены были выключить печку. В салоне становилось всё холоднее, а настроение всё более тревожным. Я был одет явно не по погоде: в демисезонном пальто и без тёплого белья, и стал быстро замерзать.

В это время недалеко от нас послышались звуки работающего бульдозера, и мы решили, что нам удастся, наконец, выбраться из плена. Вскоре, однако, всё затихло: под заносом оказался гололёд, и бульдозер (на базе трактора «Беларусь») свалился в кювет. Мы и ещё несколько мужчин попытались его водворить на место, но он снова сползал с дороги. Усевшись рядом на заднем сиденье, чтобы как-то согревать друг друга, мы с Жорой погрузились в ожидание благополучного исхода. Через некоторое время меня потянуло в сон. Жора заметил это, и периодически меня тормошил. Я понимал, что засыпать ни в коем случае нельзя, но всё труднее выбирался из забытья. Жора ругал меня последними словами, а потом вдруг потерял ко мне интерес: видимо, ему уже было не до меня. Я по-прежнему раз за разом терял контроль над собой. В какой-то момент я почувствовал, что когда погружаюсь в сон, меня накрывает благостная теплота, разливающаяся по всем клеточкам тела. Я знал, что достигаю в такие секунды крайне опасной грани, и из последних сил вытаскивал себя из очередного провала. Было ещё темно, но я чувствовал, что приближается утро, а с ним и надежда на спасение. И вдруг мне показалось, что на дороге что-то происходит: я услышал шум пришедшей на помощь десяткам машин и нескольких автобусов настоящей дорожной техники: это был бульдозер на гусеничном ходу. Сонливость мгновенно улетучилась. Часа через полтора, уже под утро, мы отправились домой.

Вскоре я узнал, что Танин рейс был отложен, и она прилетела с большим опозданием…

По Южному Уралу

В августе 1970 года, в отпускные дни, мы решили прокатиться по Уралу. Идея принадлежала Володе Скутельникову, который вместе с Легоньковым, Дедешиным и ещё несколькими моими товарищами, был постоянным членом нашей дружной компании. Володя уже имел некоторый опыт подобных поездок: сначала на мотоцикле «Урал», а потом и на «Запорожце» первого выпуска — неказистого на вид, похожего на жука, но очень непритязательного в эксплуатации даже на плохих дорогах.

Предложение мне понравилось, но возникали и сомнения, связанные с Людмилой, поведение которой к этому времени всё более беспокоило меня. Она стала курить, в характере её появились непонятные для меня перемены, неожиданные перепады в настроении. Я не мог понять, что с ней происходит, и это сильно меня тревожило. Тем не менее, я решился на путешествие, надеясь, что оно окажется не только интересным, но и полезным и для Люси, и для детей.

Скутельников объяснил, что главной целью будет знакомство с необыкновенно красивой дорогой от Белорецка до Стерлитамака, которую он однажды проезжал по пути в Орск — город своего детства. А для начала мы запланировали несколько дней побыть на самом живописном озере Южного Урала — Увильды. Вместе с нами на своей «Волге» с вечера пятницы до воскресенья решил провести там время и Володя Легоньков.

В понедельник, попрощавшись с Легоньковым, мы отправились по намеченному маршруту — через Кыштым, Миасс и Учалы. На двух машинах нас было четверо, не считая нашей с Люсей собаки — 2-летнего дога по кличке Джерри. Всё шло хорошо, мы никуда не торопились, и к вечеру достигли окраин Белорецка, где сделали остановку на ночёвку. Следующий день преподнёс нам неожиданный сюрприз.

Сначала мы любовались прекрасными видами, открывающимися слева и справа от дороги, проложенной по нагорному гребню, и радовались, что благодаря Скутельникову узнали этот удивительный край, но затем всё изменилось: не доехав нескольких километров до селения Кага, мы обнаружили, что дальнейшая часть дороги ремонтировалась и была сплошь завалена крупной щебёнкой и камнями. Какое-то время мы двигались по просёлку, затем и он оборвался. Расстроенные, мы стали изучать карту автомобильных дорог. Возвращаться назад не хотелось, и мы решили продолжить путешествие, повернув от Каги на юг. На карте была обозначена дорога до Старосубхангулово — да и то пунктиром. Затем она вообще исчезала, а пунктирная линия начиналась от селения Кананикольское, и лишь километров через тридцать тонкой линией была обозначена дорога, ведущая к Зилаиру. После немалых колебаний мы решили положиться на русское авось и двинулись дальше.

Дорога была неважная, исчезли из вида и прежние природные красоты, а в головах наших неотступно присутствовала лишь одна мысль: сможем ли мы достичь задуманного? В Старосубхангулово мы сделали привал. Место оказалось уникальное: на противоположном берегу реки Белая возвышалась высокая красивейшая скала, густо испещрённая сероватого цвета расщелинами, от которой веяло какой-то древней неземной красотой. Володя пояснил, что эти места хорошо известны туристам и пользуются большой популярностью.

Устроившись на прибрежной части, мы развели костёр из мелкого валежника, но вскоре обнаружили поблизости аккуратно сложенные старые осиновые полутораметровые брёвнышки, заготовленные, по-видимому, очень давно: они были весьма трухлявые изнутри. Естественно, мы стали пополнять ими наш скудный костёр. Радость от этой находки длилась недолго: оказалось, что некоторые поленья облюбовали осы. Под воздействием костра они стали дружно вылетать из своих гнёзд и не менее дружно нападать на нас. Убежать от ос было невозможно, поэтому все мы ринулись в воду, усердно отгоняя их от наших голов, пока, наконец, злющие мстители куда-то не улетели.

Продолжив путь, мы неожиданно оказались на возвышенном участке, поросшем по обе стороны довольно глухим смешанным лесом. Это была, по существу, не дорога, а некое её подобие, и мы не сразу поняли, что здесь ездили, скорее всего, только лесовозы. Дождей, по-видимому, уже давно не было, дорога, хотя и искорёженная тяжёлой техникой, казалась преодолимой, и мы решили двигаться дальше. Первым поехал Скутельников, ориентируясь на лесовозные следы, но почти сразу же задок его машины соскользнул в какое-то углубление, скрывавшееся, как оказалось, под коркой затвердевшего грунта. Пытаясь вызволить «Запорожец» из неожиданного плена, я надел резиновые сапоги и, взявшись за погрузившийся в грязь бампер, стал приподнимать его вверх и в сторону, чтобы попасть на более возвышенное место. Ничего не помогало. Собрав все силы, я рванул бампер вверх: машина осталась на месте, а бампер — в моих руках! Володя вылез из кабины и стал отчитывать меня за содеянное. Потом он закрепил оторвавшийся бампер на багажнике, и мы стали обдумывать сложившуюся ситуацию. Вариант был единственный: вытаскивать машину с помощью троса. С немалыми трудностями, преодолевая рытвины и узкие просветы между деревьями, мне удалось выкатиться на твёрдый участок впереди машины Скутельникова. Трос, слава богу, помог, и мы продолжили движение. Вдруг Володя остановился, мы вышли из машины и увидели удручающую картину: впереди маячил длинный и весьма крутой спуск по горному гребню, а далеко внизу виднелась какая-то деревня. Когда мы более внимательно осмотрелись, стали решать, что делать: недалеко от вершины гребня, где стояли наши машины, располагался казавшийся совершенно непреодолимым участок дороги. Он был небольшой — около 30 метров, но такой крутой, что съехать по нему можно было только почти ползком, постоянно притормаживая колёса. Желания повернуть назад не было, и мы пошли на риск. Первым, как более опытный водитель, поехал Володя (с ним в машине были Люся и мой старший сын Серёжа). Коварный спуск он преодолел, а потом скрылся из виду. Меня охватил настоящий страх, но через некоторое время я увидел внизу совсем маленького пузатенького «Запорожца», выехавшего на горизонтальный участок. Это заметно облегчило мои переживания, и я двинулся вниз. На жуткой крутизне пришлось опасаться самого неприятного: случайного превышения скорости движения, когда машину могло просто потащить либо направо, либо налево от каменистого гребня. Но всё удалось!

Встретившись на окраине селения, мы увидели бегущих нам навстречу детишек, которые громко кричали: «Смотрите, смотрите, маленькие автомобили!». Мы не сразу поняли, что это могло значить, но потом до нас дошло: они впервые видели в этих местах легковушки. Было приятно почувствовать себя первопроходцами, но уже через несколько минут наше благостное настроение резко изменилось. Размышляя о дальнейшем пути, мы обратились к одному из подошедших к нам мужчин за советом. Его ответ прозвучал как приговор: «Дальше вы не проедете, так как речка, за которой продолжается дорога, зальёт ваши машины «по уши». Мы сильно приуныли: ведь назад, через высоченный бугор, мы не сможем вернуться. Стали искать трактор, который бы вытащил нас на другой берег, но нам пояснили, что тракторист будет нескоро. Делать было нечего, и мы начали исследовать злополучную водную преграду. Речка действительно оказалась довольно глубокой. Мы долго промеряли её глубину в разных местах, пока не обнаружили наименее рискованный участок дна, простиравшийся поперёк реки в дугообразном направлении. Главной задачей было преодолевать речку так, чтобы вода не залила выхлопную трубу. На удивление стоявших неподалёку мужчин наша авантюра удалась! В дальнейшем особых преград уже не было, не считая одного случая, который мог окончиться для нас весьма серьёзными неприятностями…

Это произошло километрах в десяти после описанных «водных процедур». Окружающая местность выглядела особенно глухой, и Володя Скутельников, по-прежнему возглавлявший наш «кортеж», посоветовал мне ехать без каких-либо остановок, пока не доберёмся до Зилаира. Я не возражал против такого поведения на незнакомой дороге, но вскоре, когда Скутельников скрылся за поворотом, увидел впереди высокого худощавого мужчину, энергичными жестами просившего меня остановиться. Его внешний вид — тёмный, не первой свежести комбинезон с накладными карманами, небрежно сдвинутая на затылок кепка, невольно вызвал во мне некоторую тревогу, но я решил, всё-таки, остановиться. Незнакомец рассказал, что они с товарищем ехали на мотоцикле, налетели на камень и свалились под откос. Самому ему повезло, а товарищ сильно разбил колено. Мотоцикл был повреждён. В связи с этим мужчина попросил подбросить его до ближайшего селения, где живёт его знакомый с машиной, который поможет доставить травмированного товарища в больничный пункт в Исянгулово. Я колебался, но всё же поверил рассказанному и посадил нежданного гостя на свободное правое кресло. Большую часть заднего сиденья занимала Джерри, а в углу его примостился Дима. Иногда я незаметно поглядывал на подозрительного пассажира и с каждым разом испытывал почему-то всё большее беспокойство. Вдруг я увидел в зеркале заднего вида едущего за нами метрах в 50-ти на мотоцикле с коляской мужчину. Не трудно было догадаться, что это его якобы разбившийся товарищ. Я тут же, стараясь быть совершенно спокойным, обратил на это внимание соседа, выразив недоумение по поводу происходящего. Он повернулся через левое плечо и глянул на дорогу. Джерри подняла голову в его сторону и зарычала, оскалив зубы. Всё больше подозревая, что этими людьми было задумано что-то весьма серьёзное, я предупредил «попутчика», что если он сделает какое-нибудь резкое движение, собака рычать уже не будет, а просто бросится на него. Видимо, это сработало: чёрный человек, ничего не объясняя, попросил остановить машину и вышел на обочину. Я понял, что если бы не наша Джерри, дело могло бы окончиться весьма печально: вполне вероятно, что эти двое планировали захватить нашу машину.

Вскоре я догнал Скутельникова и рассказал о случившемся. Он резко отчитал меня за нарушение нашего договора. Как и я, он был уверен, что мне и Диме очень повезло и что я должен благодарить за это именно Джерри!

Дальнейший путь не был чем-либо примечательным, и мы благополучно доехали до Орска. Домой мы возвратились немного уставшими, но вполне довольными, однако довольно скоро меня снова стало беспокоить поведение Людмилы.

Возможно, это случалось и раньше, но кроме того, что Люся начала курить, с какого-то времени я стал замечать и пробудившийся у неё «интерес» к спиртному. По настоящему я понял, как далеко это зашло, в начале 1971 года, когда неожиданно нашёл спрятанную ею в кладовке водочную бутылку. Я чувствовал, что Люся старалась выпивать понемногу, делая это, как правило, в выходные дни, чтобы её пристрастия не заметили на работе. Особенно бдительной она стала после смены руководства сектора натурных испытаний, где она работала секретарем: в июле 1971 года его возглавил Евгений Иванович Парфёнов, человек военный и весьма требовательный к подчинённым. Прежний начальник, Владислав Антонович Верниковский, дававший ей, по-видимому, слишком много свободы, был назначен на должность главного инженера предприятия.

На некоторое время обстановка в нашей семье стала спокойнее, однако продолжалось это не долго: месяца через три на фоне возобновившихся выпивок у Людмилы всё больше стали проявляться явные нарушения психики. Она могла без видимых причин учинить в любую минуту скандал, совершенно забросила квартиру, перестала обращать внимание на то, на чём спят и в чём ходят дети. Дело доходило порой до того, что я с детьми вынужден был ночевать у своих друзей.

Продолжая с далеко не лучшим настроением выполнять обязанности секретаря заводского партбюро, я решил рассказать о моих семейных делах первому секретарю горкома партии Тарасову. Внимательно выслушав меня, он высказал желание встретиться также и с моей женой, а затем — с нами обоими. Признаться, я не совсем понял избранной им «стратегии», но возражать не стал: Владимир Дмитриевич был очень опытным человеком, прошедшим войну, до приезда в наш город работавший секретарём парткома ЧТЗ, и я не мог не уважать его мнения. Вскоре после нашей беседы втроём он сообщил мне, что считает виновной в семейных передрягах Людмилу и попросил продолжать работу секретарём даже в случае расторжения брака.

Трагедия с Людмилой

Это произошло в воскресенье 26 сентября 1971 года. Утром я ушёл в гараж позаниматься с «захандрившей» машиной. Старший сын Сергей болел ангиной и поэтому был дома, а Дима гулял где-то с ребятами. Часа через полтора ко мне примчался на велосипеде Сергей и сообщил, что маме плохо, что она, видимо, сильно обожглась. Я побежал домой. Люся лежала на полу кухни в обгоревшем халате, прилипшем к телу. Её состояние и объём ожогов я не мог сразу оценить, хотя она была в сознании и пыталась что-то отвечать на мои вопросы. Вскоре до меня дошло, что она была сильно пьяна. Я вызвал скорую помощь и поехал вместе с ней в больницу. На следующий день мне сказали, что у неё было обожжено более 40% поверхности тела. К этому времени я уже понял, что произошло на кухне. После моего ухода в гараж Люся крепко выпила и решила пожарить курицу. Зажгла газ, поставила разогреть сковороду и стала кому-то звонить. Говорила, видимо, долго, забыв про газовую плиту. Потом взяла бутылку с растительным маслом и стала лить его на раскалённую сковородку. Масло мгновенно воспламенилось и вместе с пламенем обдало Люсю. Будучи в шоковом состоянии, она с помощью Серёжи сумела затушить пламя, но быстро остановить оплавление нейлонового халата было невозможно.

Прошло около месяца, когда мне сказали, что Людмилу надо отправлять в Москву — в ожоговый центр Института хирургии. Направление и другие документы оформили быстро…

Эта поездка запомнилась на всю жизнь. Везли Людмилу в аэропорт Челябинска на машине скорой помощи в сопровождении медсестры, а дальше я остался один. Увидев такой необычный «багаж», стюардесса запротестовала, но мне удалось уговорить командира экипажа. Вступились за меня и некоторые пассажиры.

В самолёте ТУ-154 оказалось несколько свободных мест, что позволило освободить три расположенные рядом кресла. При подъёме по трапу мне кто-то помогал, держа носилки за передние ручки, а сзади я оказался один и почти на вытянутых вверх руках из последних сил старался поддерживать носилки так, чтобы Люся с них не сползла вниз. В какой-то момент я не выдержал, и только с помощью одного из мужчин смог избежать падения. Откинув у кресел подлокотники, мы с большим трудом уложили носилки, которые загородили весь проход. И при посадке, и во время полёта тем, кому надо было пройти на своё место, приходилось перешагивать через поручни носилок. Все два часа полёта мне пришлось одной рукой удерживать носилки от сползания с кресел, а второй держаться за край полки для ручной клади. Напряжение было таким, что порой казалось, что в любой момент моё сердце просто не выдержит.

В аэропорту Домодедово мне также помогли и я, наконец, добрался до местного здравпункта, а оттуда на вызванной машине скорой помощи — до ожогового центра. В Москве я пробыл около недели, ежедневно находясь в палате, где лежала Люся. Прилетал я в Москву и ещё несколько раз.

В феврале 1972 года, после 4-месячного лечения, Люсю выписали. Я был почти уверен, что перенесенные ею страдания навсегда отобьют тягу к водке, но не прошло и двух недель, как она снова напилась. Все мои надежды окончательно рухнули. Врачи поставили ей диагноз — «алкоголизм» и вскоре отправили в Челябинск, в психиатрическую больницу, где она находилась три недели. Когда я её забирал домой, один из докторов сказал мне, что преодолеть такой недуг, особенно если это касается женщины, может только чудо. Чуда не случилось. Из-за непредсказуемого поведения Людмилы, сопровождавшегося разного рода «сюрпризами» — вплоть до битья посуды — совместная жизнь становилась невозможной, однако я боялся, что в случае развода детей оставят матери. И вот однажды, совершенно неожиданно для меня, мой младший сын Дима решительно заявил: «Папа, надо разводиться!». Последние мои колебания закончились…

28 марта 1973 года я подал заявление на развод. Судья был в отпуске, поэтому расторжение брака затянулось. Развод был оформлен только 10 августа. Перед этим к нам приходила судисполнитель и спросила Серёжу и Диму, с кем они хотят жить. Они сказали, что останутся с отцом.

Вскоре после развода я обратился к директору объекта Ломинскому с просьбой расселить нас (в это время Тани с нами уже не было: в 1972 году, через полгода после выхода замуж за офицера военно-сборочной бригады Владимира Валова, она поселилась с ним в общежитии). В октябре я получил малогабаритную двухкомнатную квартиру, а Людмиле через некоторое время дали комнату 14 кв. м. В 1981 году, сменив шесть или семь мест работы, она была выселена из города за какой-то проступок. Как я потом узнал, проживала она где-то в Каслинском районе, работая на разных должностях до 1989 года. 9 января 2003 года Людмилы не стало. Смерть наступила после падения с крыльца дома, где она жила. Я ездил с Серёжей в Касли на её похороны. Позднее Сергей вместе с сестрой Людмилы Таней и её мужем вместо деревянного креста проставили памятное надгробие…

Далеко не сразу после нашего развода воспоминания о пережитом стали утрачивать свою остроту. Чувства, которые я испытывал когда-то к Людмиле, долго ещё не оставляли мою душу. Было мучительно больно, что всё так получилось…

Глава 3. Шаги в новую жизнь

Вскоре после размена квартиры мама, будучи уверенной, что один я не смогу справиться с уходом за детьми, стала внушать мне, что я должен найти себе новую жену, которая бы не пила и не курила: после всего пережитого она считала это главным условием. Я понимал, что она права, но торопиться не собирался, поскольку хотелось найти не просто не пьющую и не курящую, но и подходящую в других отношениях женщину. Так получилось, что мне недолго пришлось ходить в холостяках. За дело взялась Нина Сафонова, предлагая то один, то другой варианты. Признаться, мне была не по душе её бурная деятельность, и я не раз пытался охладить её пыл. Но вот однажды мне назвали женщину, которая была хорошо знакома мне. Звали её Рената Ивановна. Она была одного со мной года рождения и работала инженером-конструктором на том же заводе, что и я. Я помнил её и как студентку МИФИ-6, когда преподавал черчение. Знал я и то, что ей пришлось пережить две семейные драмы. Первый брак — с Василием Поздняковым — закончился разводом. Это был очень хороший человек и активный спортсмен, многое сделавший для развития футбола в городе, но он не смог противиться друзьям, которые часто приходили в гости, где обсуждения спортивных дел редко когда обходились без горячительных напитков. Постепенно Василий скатился к запоям, и в 1968 году Рена развелась с ним. Своих детей у них не было, и с Реной остался 4-летний приёмный сын Вова, взятый из детдома в 2-месячном возрасте. В 1970 году она вышла замуж за Анатолия Алексеевича Никитина, работавшего с Реной в конструкторском бюро завода №2 — отличного в недавнем прошлом гимнаста, доброго по натуре и очень надёжного человека. Я хорошо знал и уважал Толю и, часто бывая в КБ по работе, видел, как они были счастливы. Однако им не суждено было долго радоваться жизни. 20 июня 1971 года Анатолий вместе с Вовой поехал на мотоцикле с коляской к своим родителям в Свердловск. За рулём был его друг, тоже гимнаст, Альберт Полозов. Проезжая Сысерть, они попали в аварию. Как оказалось, в самый последний момент, осознав неизбежность столкновения со встречным автомобилем, Полозов подставил под удар коляску, в которой находился Анатолий с ребёнком, и тем самым сохранил себе жизнь. Толя с мальчиком погибли на месте…

Когда в октябре 1973 года Нина Сафонова и Люся Дедешина повели со мной разговор о Рене, как наиболее подходящей спутнице жизни, я не сразу нашёл, что ответить на это предложение. Я колебался, не представляя себе, как женщина, с которой я привык общаться только как с коллегой по работе, может стать моей женой. Ведь нам надо будет перейти в совершенно иные, непривычно близкие отношения. Беспокоило и то, как мои дети воспримут появление в доме незнакомой им женщины и как сама Рена отнесётся к такой непростой перемене. Но меня уверили, что с Реной они говорили, она всё понимает и готова на такой шаг.

Взвесив все «за» и «против», поговорив с сыновьями и познакомив их с Реной, я написал письмо маме. Она приехала в начале декабря 1973 года, а 21 числа состоялась наша свадьба. Были наши друзья, родители Рены, которые переехали в город из Нижнего Тагила вскоре после описанной выше трагедии, и моя мама.

Не буду вдаваться в подробности становления моей вновь образованной семьи, но первые несколько месяцев у нас с Реной не всё было просто. Пожалуй, главной сложностью было то, что я никак не мог освободиться от скованности в отношениях, не мог стряхнуть с себя груз прежних привычек и недавних переживаний: прошлое напоминало о себе порой самым неожиданным образом. По-настоящему радовало лишь то, что благодаря моей матери и Сергей, и Дима сразу же стали называть Рену мамой. А Рена с первых же дней не жалела сил, чтобы оправдать такое к ней доверие. Она всё успевала по дому и никогда не забывала о наших желудках, которые давно уже истосковались по нормальной пище.

В том же году произошло событие, которое круто изменило мою жизнь на трудовом поприще: 1 ноября 1973 года на собрании коммунистов КБ-1 Всесоюзного НИИ приборостроения (ВНИИП) меня избрали секретарём парткома этого подразделения.

События развивались совершенно неожиданным для меня образом — после того, как возглавлявший в то время партком Владимир Степанович Онищенко решил вернуться к конструкторской работе. Эта должность была освобождённой, т.е. требовала перехода в штат горкома партии, но из работников КБ-1 подобрать подходящую кандидатуру не удавалось, и тогда начальник конструкторского сектора №6 этого КБ Николай Николаевич Криулькин предложил меня (сам я об этом ничего тогда не знал). Необычность ситуации заключалась в том, что в качестве кандидата на столь ответственную работу был назван сугубо заводской работник, знакомый лишь с несколькими специалистами КБ. Лишь позднее я понял, что Криулькин исходил не только из собственных впечатлений о встречах со мной, но и из оценки, которую высказала ему его жена, Галина Николаевна Орлова, работавшая на нашем заводе начальником химической лаборатории.

В конце сентября меня пригласил к себе В. Д. Тарасов. От него-то я и услышал шокировавшее меня предложение. Это было как гром среди ясного неба! Я стал уговаривать Владимира Дмитриевича отказаться от этой идеи, объясняя, что мне нравится на заводе, и я не хочу бросать интересное для меня дело. В качестве ещё одного аргумента я назвал и то, что в новом для меня коллективе могут не понять, что на пост секретаря парткома такого крупного и важного тематического подразделения предлагается только что разведённый человек. Беседа длилась довольно долго. Тарасов убеждал меня, что не следует бояться такого поворота в жизни: он и сам был в подобной ситуации, когда работал в оборонном КБ ЧТЗ и его сагитировали возглавить партийный комитет завода, и что не жалеет об этом. Откровенный разговор и уверенность Тарасова, что у меня всё получится, склонили меня к согласию, хотя я до самого собрания в КБ сильно переживал и сомневался, что поступаю правильно.

На собрании, после того как я ответил на немногочисленные вопросы из зала, выступил с очень тёплыми словами в мой адрес Н. Н. Криулькин. Голосование нескольких сот коммунистов за избрание меня секретарём парткома было единогласным.

В следующие два дня я принимал дела у В. С. Онищенко, который подробно рассказал о партийной организации КБ и о характере работы. Он тоже был уверен, что у меня всё получится.

Я понимал, что мне предстоит многое сделать, чтобы оправдать оказанное доверие: ознакомиться с тематикой работы (КБ занималось разработкой ядерных зарядов), установить регулярные контакты с руководством КБ и секторов, профсоюзным, комсомольским и спортивным активом, познакомиться с людьми, составлявшими большой и весьма уважаемый в городе коллектив — около 1,5 тысяч человек. КБ-1 было известно и спортивными достижениями, а команда «Торпедо» постоянно занимала самые высокие места в легкоатлетических эстафетах, проводившихся в День Победы. Очень развита была здесь и художественная самодеятельность. Особенно много поклонников и в КБ, и в городе было у прекрасного инструментального ансамбля, организованного ещё в середине 1960-х гг. инженером 12-го сектора Вадимом Алексеевичем Андреевым (на его концертах городской ДК всегда был переполнен).

С самого начала работы в КБ я старался поддерживать таких неординарных людей. В этом мне всегда помогали потом председатели профсоюзного комитета КБ: сначала Кислов Николай Тимофеевич, а затем Демьянов Юрий Александрович — исключительно ответственный и надёжный в любом деле человек.

В первое время меня несколько тревожило, как я буду воспринят в газодинамическом секторе, большую часть которого составляли высоко эрудированные специалисты, предъявлявшие повышенные требования не только к самим себе, но и своим оппонентам. Здесь было немало разносторонне одарённых людей, способных быстро понять истинную цену ранее незнакомому им человеку, тем более такому, который пришёл руководить ими — пусть даже только в общественно-политических вопросах. Да и возглавлял сектор видный учёный — доктор физико-математических наук Санин Игорь Васильевич, обладавший к тому же своеобразным характером: неизменная внешняя благожелательность не всегда была адекватна его реальному отношению к собеседнику. Это я понял отнюдь не сразу.

Первый разговор с главным конструктором института, возглавлявшим КБ №1, Борисом Васильевичем Литвиновым, которого до этого я знал только по нечастым заводским контактам с ним, оказался обнадёживающим, что позволяло надеяться на его поддержку в будущем.

Ознакомление с подразделениями КБ также вполне удовлетворило меня. Я почувствовал, что не только коммунисты, но и беспартийные с интересом восприняли «чужака», а некоторые стали заходить в партком просто поговорить на ту или иную тему, задать интересовавший их вопрос, высказать какие-либо замечания или предложения. Кроме того, мне удалось довольно основательно познакомиться с работой партийных комитетов КБ №2 и завода №1 — самого крупного коллектива института. Возглавляли их очень опытные и инициативные люди — Валерий Васильевич Клевцов и Евгений Александрович Дедов. Такое общение было весьма полезно, и я почувствовал себя ещё более уверенно.

И всё-таки время от времени я задумывался о том, правильно ли поступил, перейдя на общественно-политическую работу. В основе сомнений была и другая причина. Я стал острее, чем прежде, осознавать, что в деятельности КПСС, возглавляемой быстро стареющим Политбюро, накопилось, мягко говоря, немало недостатков, а Леонид Ильич Брежнев как Генеральный секретарь ЦК, был явно не склонен к серьёзным изменениям в обществе. Многое было неладно и во внутриполитической жизни, и в экономике, а в реальность хрущёвской задумки построить к 1980 году почти готовый коммунизм мало кто верил — в том числе, вероятно, и на самом «верху». Недаром в 1967 году в речи, посвящённой 50-летию Октябрьской революции, Брежнев заявил, что в СССР построено развитое социалистическое общество. О скором коммунизме уже не говорили, но и этот вывод в народе не воспринимался. Раздвоенность в оценках действительности переживали и многие коммунисты, но вынуждены были вести себя «как положено»: как тогда шутили, «колебаться можно было только вместе с линией партии».

Хотя меня и тревожили эти проблемы, приходилось ко всему этому приспосабливаться — тем более, в таком особом, режимном, городе. Но даже в этих условиях и у нас нашёлся человек, который не побоялся высказать своё мнение о некоторых негативных моментах в политической жизни страны. Это был Армен Айкович Бунатян — начальник математического сектора ВНИИП, доктор технических наук и лауреат Ленинской премии, которого многие знали как талантливого руководителя и весьма неординарного человека.

Случилось это 8 декабря 1973 года, на 12-й городской отчётно-выборной партийной конференции, делегатом которой довелось быть и мне. Всё шло как обычно. На конференции присутствовал и представитель обкома партии — заведующий оборонным отделом Василий Владимирович Меренищев, которого я мало тогда знал.

После отчётного доклада 1-го секретаря горкома В. Д. Тарасова начались прения. Тексты выступлений были, как всегда, заранее подготовлены, и мало кто отклонялся от них, а критические оценки не выходили за рамки городской жизни. И вот к трибуне направился Бунатян. Зал сразу же оживился: его выступления всегда вызывали большой интерес.

Деловой раздел его речи, относящийся к работе сектора, занял не более пяти минут. Затем Армен Айкович поднял такие вопросы, которых у нас — да и не только у нас — никто обычно не касался в публичных высказываниях. Переход к этой части выступления он начал так: «Многим известна горькая шутка: большевики сами придумывают себе препятствия, которые затем героически преодолевают». В качестве примера он назвал внедряемые сверху всякого рода почины: соревнование за высокую культуру труда, за безопасный труд, научную организацию труда, социалистический и коммунистический труд и т. п. А между тем, по его мнению, нужно бы всё внимание сосредоточить на одном: обеспечении нормальной организации труда. Ведь бездумное насаждение названных «инициатив» порождает формализм, отнимает массу времени и ничего на самом деле не улучшает! Делается это от недоверия к коллективам и руководителям и от безответственности тех, кто придумывает подобного рода затеи.

Бунатян отметил также, что в эпоху научно-технической революции в центре идеологической работы должна быть творческая личность, что от плакатной, по своей сути, агитации надо переходить к убеждению людей, основанному на умной и точной аргументации. Между тем наша партийная печать, в том числе, и такой массовый журнал как «Коммунист», который должен быть доступен каждому члену партии, зачастую не отвечает этим требованиям. В подтверждение этой оценки Бунатян зачитал чрезвычайно наукообразный и малодоступный для понимания фрагмент из статьи Арнольдова в 16-м номере этого журнала. В ответ в зале раздался откровенный смех (в это время сидящий в президиуме Меренищев что-то сказал Тарасову, а тот подозвал затем кого-то из работников аппарата горкома, находящихся за боковым занавесом; минут через 15 Меренищеву передали этот номер «Коммуниста»).

Далее Бунатян сказал: «Я, наверное, выражу общие чувства, если скажу, что внешнеполитические шаги нашей партии вызывают у нас полное одобрение и гордость. Мне также кажется, что политика партии нашла блестящее выражение в речах Л. И. Брежнева в Болгарии, Индии, Узбекистане и особенно на конгрессе миролюбивых сил в Москве. Нет сомнения, что во всём этом велика роль Брежнева. Поэтому явно неуместным мне кажется тот взрыв славословия в адрес генерального секретаря, который сопровождал его приезд в Ташкент».

(Я помню из телевизионного репортажа, как встречали Брежнева в Ташкенте. Это был будний день, но никто, видимо, не работал. Все и на привокзальной площади и вдоль пути следования кортежа были в национальных одеждах, пели, плясали и расточали безмерную радость. Эти картинки и явно неадекватный вид Брежнева надолго оставили очень негативное впечатление).

Прения продолжались, но в зале уже не проявляли к ним интереса: все были под впечатлением необычного выступления Бунатяна.

Через некоторое время слово взял Меренищев. Было понятно, что он не мог промолчать, так как в противном случае в обкоме партии его обвинили бы за то, что не дал отпор «незрелым» высказываниям Бунатяна. Как ни пытался Меренищев произвести впечатление уверенного в себе человека, в сравнении с яркой речью Бунатяна его выступление оказалось весьма бледным. Он явно был в растерянности и высказал свою позицию только по журналу «Коммунист», сказав, что если Бунатян нашёл указанную им статью непонятной, надо было просто написать в редакцию, а не выносить этот вопрос на конференцию. Две другие темы — о починах и о ненужном восхвалении Брежнева — он вообще не стал затрагивать: видимо, из-за его неспособности обосновать в имевшееся у него время неправоту оратора.

О выступлении Бунатяна большинство коммунистов, да и других горожан говорили одобрительно, но вскоре оказалось, что оно стало предметом пристального внимания не только руководства обкома партии, но и более высоких инстанций: магнитофонная плёнка с записью его речи была сразу же изъята для изучения и в Челябинске, и в Москве. О том, что потом произошло, я расскажу позднее, сейчас же вернусь к своей работе в КБ, где вскоре после городской конференции на меня свалилось весьма непростое дело.

«Боевое крещение»

Где-то в середине декабря в партком пришёл незнакомый мне человек — как оказалось, беспартийный — с просьбой разобраться с ситуацией, связанной с научной нечистоплотностью исполняющего обязанности начальника сектора №11 (входившего тогда в качестве технологического подразделения в состав КБ-1) Анатолия Логиновича Коптелова. Анатолий Александрович Горновой — так звали моего неожиданного гостя — рассказал, что Коптелов подготовил кандидатскую диссертацию главным образом на материалах исследований, проведённых лично Горновым, изложенных в четырёх научно-технических отчётах (защитился Анатолий Логинович в декабре 1970 года во ВНИИЭФ, Арзамас-16, будучи в то время главным инженером нашего института).

По словам Горнового Коптелов не участвовал в указанных работах, но на двух последних отчётах стояла его утверждающая подпись как начальника сектора.

Я сразу понял, что разбирательство по этой необычной жалобе будет весьма непростым, что не вызвало во мне ни малейшего энтузиазма. В то же время из общения с Горновым я почувствовал, что он говорит правду.

Беседы с Анатолием Александровичем, отзывы о нём его коллег позволили мне лучше понять этого человека и его психологическое состояние. Это был талантливый, оригинально мыслящий специалист. Темы его исследований всегда были актуальны и отличались глубиной, и в секторе его уважали как очень сильного сотрудника. Характерными его чертами были скромность в поведении и постоянная готовность помочь товарищам по работе.

По заявлению Горнового была создана комиссия партийного комитета под председательством Е. И. Парфёнова, в состав которой вошли наиболее квалифицированные и принципиальные коммунисты, в том числе и Н. Н. Криулькин. Не помню, кто предложил кандидатуру Парфёнова, но вероятно, это не обошлось без участия директора института Ломинского: они жили на одной лестничной площадке, дружили семьями и часто общались между собой. Ломинский ценил Парфёнова и как руководителя испытательного сектора, и как родственную душу — грамотного и толкового офицера.

Члены комиссии очень тщательно изучали обоснованность претензий А. А. Горнового, а Евгений Иванович Парфёнов почти ежедневно информировал меня о ходе разбирательства. Я осознавал, что в этом деле нельзя допускать ни малейшей ошибки и поэтому решил лично сравнить диссертацию Коптелова и отчёты Горнового. То, что пришлось увидеть, поразило меня до глубины души: более 80% текста диссертации повторяли отчёты с точностью до ошибок в знаках препинания! Было очевидно, что Коптелов с ними не работал, а просто дал перепечатать машинистке, отметив карандашом необходимые фрагменты. Но это было ещё не всё. Как выяснилось, по совету первого заместителя научного руководителя института Льва Петровича Феоктистова, с которым у Коптелова сложились дружеские отношения, для усиления значимости диссертации к распечатанному материалу был добавлен раздел, описывающий испытания под высоким давлением так называемых «ампул» — сложнейшего элемента ядерного заряда.

Когда я изучил журнал станции высокого давления (в то время она была в составе сектора №11) с записями проводимых опытов, то поразился ещё больше: приведённые в диссертации графики, отражающие поведение ампул под давлением, были доведены до «нужного» вида путём исключения тех точек, которые «мешали» получению благоприятной картины. Имея достаточный опыт интерпретации экспериментальных данных, я видел, что целый ряд проигнорированных Коптеловым точек нельзя было отнести к случайным отклонениям. Не мог не понимать этого и сам Коптелов. По сути, он пошёл и в этом случае на подлог, о чём Феоктистов, я думаю, не знал. Вот такой неприглядной оказалась ситуация с коптеловским «научным» трудом!

Через какое-то время к изучению вопроса о Коптелове неожиданно подключились Лев Петрович Феоктистов и Борис Васильевич Литвинов, а затем и Армен Айкович Бунатян. Они, по-видимому, опасались, что партийный комитет во главе с молодым секретарём мог сделать не вполне правомерные выводы и стремились максимально облегчить участь Коптелова.

Заседание парткома осталось в памяти как одно из важнейших событий в моей жизни. Казалось бы, всё было ясно, но волнение не покидало меня до самого последнего дня. Обсуждение было долгим, выступили все, кто захотел это сделать, но вначале была заслушана справка комиссии, которую огласил Е. И. Парфёнов. Мнение членов комиссии было единодушным: А. Л. Коптелов совершил поступок, порочащий звание коммуниста. Возмущение поведением Коптелова высказали и ряд членов партийного комитета. Особенно ярко и эмоционально отношение к Коптелову высказал Н. Н. Криулькина. Резко осуждая «автора» злополучной диссертации, он сделал вывод: «Мы говорим, что коммунистическая партия — ум, честь и совесть нашей эпохи. Здесь же — ни ума, ни чести, ни совести!».

Несколько неожиданно для меня прозвучало мнение Б. В. Литвинова, которое, по всей вероятности, совпадало с позицией и Феоктистова, и Бунатяна. Никаких оценок по существу поступка Коптелова он не давал, но выразил мнение, что, поскольку на двух отчётах Горнового стояла утверждающая подпись Коптелова, то он имел право использовать их материалы. Выступление самого Коптелова было маловразумительным: он не смог найти убедительных аргументов в свою защиту.

В конце обсуждения я подвёл его итоги, поддержав выводы комиссии. На голосование было поставлено предложение об исключении из партии Коптелова и обращении в учёный совет ВНИИЭФ о лишении Коптелова степени кандидата технических наук. Партийный комитет принял именно такое решение.

В феврале 1974 года наши материалы рассматривались на заседании бюро горкома партии. Я чувствовал, что Владимир Дмитриевич Тарасов поддерживал решение парткома, но, в конце концов, его сочли излишне жёстким. Бюро горкома объявило Коптелову строгий выговор с занесением в учётную карточку «за допущенные ошибки в руководстве сектором и нарушение морально-этических норм при написании кандидатской диссертации». Вскоре после этого Коптелова понизили в должности до ведущего конструктора, а в 1975 году он уехал на Украину, получив совершенно неожиданное для нас назначение на должность директора одного из заводов МСМ. Не возникало никакого сомнения, что выводы, сделанные горкомом партии в связи с неприглядным поступком этого человека, благодаря чьей-то поддержке в министерстве, оказались ничего не значащими. Было ощущение, что всем нам наплевали в душу.

Не знаю, что в связи с этим переживал А. А. Горновой, но его стремление защитить диссертацию не поколебалось. Через несколько лет, уже на основе новых исследований, он стал кандидатом физико-математических наук, а в 1984 году получил учёное звание старшего научного сотрудника…

А теперь вернусь к выступлению Бунатяна на памятной партийной конференции. События, связанные с этим, развивались необычно быстро. Как потом стало понятно, его речь изучали особенно пристрастно, поскольку она прозвучала на фоне развернувшейся в СМИ массированной критики А. Д. Сахарова за его острые высказывания и статьи о необходимости демократизации и реформирования сложившейся в стране системы.

В один из описываемых дней я стал невольным свидетелем телефонного разговора ведущего кадровика нашего Главка в МСМ Василия Васильевича Полковникова с В. Д. Тарасовым. Я зашёл в кабинет Владимира Дмитриевича по какому-то вопросу, как вдруг раздался звонок. Через некоторое время Владимир Дмитриевич кивнул мне, чтобы я сел рядом с ним: мы слушали Полковникова, что называется, в два уха. В какой-то момент тот вдруг спросил: «А как там поживает наш второй Сахаров?». Мы оба были в шоке, поскольку нам и в голову не могло прийти такое сравнение. Тарасов даже изменился в лице, но сумел сдержаться. После окончания телефонного разговора Владимир Дмитриевич сказал: «Чувствуете, как закручивается дело?». К тому времени я более-менее знал Полковникова, но даже от него, прошедшего в своё время школу служения в аппарате ЦК партии, не ожидал такого отношения к случившемуся. Видимо, не только критические оценки Бунатяна, но и сам факт проявления неслыханной для закрытого города вольности, были восприняты в министерстве весьма настороженно, а некоторые из сотрудников Главка, как я позднее узнал, откровенно возмущались: «И что это Бунатян выпендривается: что, ему больше всех надо?».

Разбирательство с новым «диссидентом» было дано на откуп Челябинскому обкому партии. Бунатяну повезло: с необычным прецедентом поручили разобраться секретарю обкома по идеологии Михаилу Фёдоровичу Ненашеву — человеку образованному и умному, отличавшемуся неформальным подходом к делу и умением глубоко аргументировать свою позицию. Михаил Фёдорович наверняка обсуждал характер предстоящей беседы с Бунатяном с первым секретарём обкома М. Г. Воропаевым. Мы, конечно, не могли знать содержание их разговора, но я думаю, что Ненашеву было не так уж и просто склонить «первого» на свою сторону. Это моё мнение исходило из того, что уже в то время я видел в Воропаеве очень осторожного человека, прекрасно понимавшего, что можно ожидать ему лично от ЦК КПСС в случае проявления излишней лояльности к высказываниям Бунатяна. А позиция Ненашева, как мы потом поняли, исходила из того, чтобы, в конце концов, получить ответ на простой вопрос: нарушил ли Бунатян Устав партии?

Позднее я узнал, что Ненашев беседовал с Арменом Айковичем в течение нескольких часов и не нашёл в его выступлении никаких нарушений уставных положений из области обязанностей и прав членов КПСС. Более того, Ненашев был рад, что открыл для себя такого интересного и умного собеседника. Оценил он и то, что Бунатян, готовясь к выступлению, никого не посвящал в своё намерение: предчувствуя возможные неприятности, он, таким образом, брал всю ответственность на себя.

Казалось бы, после беседы с Ненашевым можно было ставить точку в этом «деле», однако через какое-то время Бунатяна пригласили для разговора в министерство. Встретили его прохладно, а некоторые работники, знавшие его, предпочли не подавать ему руки. Поступили с ним весьма странно: после долгого кулуарного обсуждения (скорее всего, в кабинете начальника Управления кадров и учебных заведений Ю. С. Семендяева) ему вдруг передали, что он может быть свободен (вероятно, для обвинений и здесь не было найдено каких-либо оснований).

После описанных событий Бунатян прожил пять лет: умер он от обширного инфаркта на 61-м году (это был уже второй инфаркт: первый он перенёс в середине 1960-х гг.). Я был почти уверен, что на его столь скорую смерть повлияли перенесённые им переживания. Стремясь лучше понять состояние Бунатяна в тот период, я отважился позвонить в Москву его вдове Валентине Сергеевне (это было 18 марта 2013 года). Она рассказала, что на самом деле всё обстояло не так: Армен Айкович был доволен, что выступил на конференции. С его души свалился, наконец, тяжёлый камень, и он быстро вернулся к привычному образу жизни — в том числе, и к любимым им поездкам по Уралу на своей видавшей виды «Волге». А работу он не боялся потерять: «Если это случится, — говорил он, — пойду в школу учителем». Потом Валентина Сергеевна добавила, что если и были у Бунатяна какие-то тревоги, то они закончились сразу же после встречи с Ненашевым, который произвёл на Армена Айковича самое благоприятное впечатление…

На полигоне

При передаче дел Владимир Степанович Онищенко, рассказывая о партийном комитете, рекомендовал мне обязательно съездить на Семипалатинский полигон. Такая возможность представилась в июне 1974 года, когда должно было пройти испытание одного из новых ядерных зарядов. Экспедицию, в состав которой меня включили, возглавлял уже хорошо известный мне инженер-полковник Е. И. Парфёнов. Онищенко заметил, что мне повезло, поскольку Евгений Иванович имел большой опыт подобной работы. Он же посоветовал, что надо взять с собой, в том числе и из обыденной одежды. Рассказал и об ожидающих меня непростых полигонных буднях, а также возможных неприятностях, связанных с плохой водой на площадке «Балапан» — месте, где придётся жить при подготовке и проведении испытания. Я, конечно, волновался, сумею ли выдержать непривычные условия, но отступать было нельзя. Несмотря на своё «особое» положение, которое не предполагало моего непосредственного участия в работе, ни на какие послабления для себя я не рассчитывал.

Прилетели мы на полигонную посадочную площадку самолётом АН-24 ночью, но в гостинице, расположенной поблизости от берега Иртыша нас ждали. Территорию эту так все и звали — «Берег», в отличие от других, удалённых на десятки километров, полигонных площадок. В гостинице, как обычно, уже размещалась небольшая группа обеспечения, в задачи которой входила и подготовка к приезду экспедиции.

Было уже весьма позднее время, но нас встретили весьма радушно. Большинство из прибывших сразу же устроились в выделенных комнатах, а нас с Парфёновым ждал роскошный ужин. Главным его «поваром» был Евгений Иванович Виноградов, отвечающий в экспедиции за решение организационных и бытовых вопросов. В подготовке застолья Виноградову помогали ещё два человека: Василий Алексеевич Журавель и Григорий Иванович Суслов (официальные их обязанности, как я потом узнал, были связаны с секретной документацией, которая хранилась в специально оборудованной комнате с сейфом). У них было уже всё готово для стерляжьей ухи под холодную водку. Я отнёс свой пухлый портфель в выделенную мне комнату и вернулся в «трапезную». На столе появились тарелки, ложки, вилки и гранёные стаканы. Вскоре к нам зашёл и физик-теоретик Аркадий Полионов с какой-то малогабаритной бутылкой, из горлышка которой торчала свёрнутая из газеты пробка. Запах ухи привлёк и сотрудника нашего городского отдела КГБ Вячеслава Павловича Аристова — довольно рослого, представительного на вид и очень обаятельного и остроумного человека, который уже не один раз участвовал в экспедициях вместе с Парфёновым.

Ужин начался с тоста за приезд, все дружно выпили и попробовали ароматной ухи, затем слово взял Аркадий Полионов и предложил запить его пожелания успешной работы содержимым из своей бутылочки. Оказалось, в ней был спирт. Я пытался отказаться, мотивируя это тем, что никогда не пил такое крепкое зелье, чем ловко воспользовался Полионов, сказав, что именно поэтому и надо попробовать и что ничего страшного не произойдёт, если соблюсти простое правило: надо вдохнуть, выпить, а потом выдохнуть. На моё удивление, всё прошло вполне нормально, с чем меня и поздравили.

Застолье продолжалось, слава богу, недолго, хотя для нормального сна времени почти не осталось: как руководитель, Парфёнов предпочитал любой день начинать с утра пораньше.

Не буду вдаваться в подробности дальнейших событий, скажу только, что я участвовал на всех этапах работ, за исключением сборки узлов изделия в лабораторном корпусе. Запомнилось многое: слаженные действия буровиков, высочайшая ответственность и дисциплина наших специалистов на каждом из этапов подготовки к испытанию, проблемы с желудками от привозной зеленоватой воды на Балапане, где располагалось опытное поле со скважиной для заряда, частые недосыпания и немалые нервные нагрузки. Остались в памяти и однообразные казахстанские степи, летний домик пастуха, где мы ненадолго останавливались при перевозке изделия к месту испытания и я впервые попробовал кисловатый на вкус только что созревший кумыс. Но были, хотя и редкие, перерывы в напряжённой работе, когда удавалось отключиться от казавшихся бесконечными дел и неплохо восстановить силы.

В один из таких дней Е. И. Парфёнов решил организовать для желающих, в числе которых оказался и Вячеслав Павлович Аристов, коллективный отдых с ухой на берегу Иртыша. Взяв с собой часть провизии (рыбу предполагалось добыть на месте), все желающие сели в ПАЗик и отправились вдоль речного берега. После недолгого пути остановились на свободной от зарослей поляне и начали чинить видавший виды бредень. Для этой цели был припасён клубок крепких льняных ниток, который нам отмотал из запасов секретной части Василий Алексеевич Журавель.

Неожиданно мы обратили внимание на необычно широкую большую лодку с подвесным мотором, двигавшуюся с противоположного берега в нашу сторону. Вскоре мы увидели сидящего в носовой части кряжистого, обнажённого по пояс загорелого мужчину с биноклем, а на корме — женщину, управлявшую лодкой. Все сразу поняли, что нас ждут неприятности, однако оставалась надежда на то, что даже с помощью оптики рыбинспектор (а мы уже не сомневались, что это был именно он!) не успел заметить нашего нехитрого орудия лова, поскольку мы уже занесли бредень в автобус. В дополнение к этому Парфёнов, находившийся в автобусе, дал команду закрыть его двери на ключ, а шофёру уйти подольше от поляны. Оказалось, однако, что приближавшийся к нам гость всё уже увидел, и, выйдя на берег, сразу же потребовал предъявить ему нашу снасть. Конечно, нам было не по себе: даже такой опытный дипломат как Аристов после нескольких попыток умилостивить инспектора, вынужден был отступить. Евгений Иванович Парфёнов продолжал невозмутимо сидеть в автобусе, как будто происходящее его вообще не касалось.

Накалившаяся до предела ситуация (у грозного «пришельца» был не только бинокль, но и кобура с пистолетом) вынудила нас позвать водителя и открыть автобус. Угрозы в адрес «браконьеров» продолжались теперь в автобусе, но бредень, спрятанный за сиденьями, мы не отдавали. В самый, как нам казалось, безвыходный момент Парфёнов спокойно произнёс: «Ребята, чего вы стоите? Налейте товарищу стаканчик!». От такой неслыханной наглости рот инспектора, готовый извергнуть очередную порцию брани, стал судорожно хватать воздух и вдруг закрылся. Округлившиеся глаза инспектора всё ещё выражали гнев, и я подумал, что Евгений Иванович всё испортил: наши слабые надежды на благоприятный исход дела окончательно рухнули. Будучи уверенным, что неприятностей теперь не избежать, я перестал смотреть в сторону грозного инспектора. Но буквально через минуту произошло удивительное! Повернувшись, я увидел, как строгий страж иртышских богатств пьёт водку! Не отказался он затем и от второго стакана, а вскоре стал нас журить за неудачно выбранное место и рассказал, где следует расположиться, чтобы наверняка оказаться с рыбой. Для меня так и осталось загадкой, каким образом наш командир так быстро «раскусил» инспектора, найдя в сложившейся обстановке поистине гроссмейстерский ход!

Новое место нашли быстро и вскоре вытащили бредень с рыбой, которой вполне хватило на всю компанию.

На полигоне мне довелось пробыть три недели. За это время я не только познакомился с одним из важнейших направлений работы КБ, но и со многими специалистами из сектора внешних испытаний, с которыми у меня сложились на долгие годы добрые отношения.

Приключения второго авто-турне

В августе 1974 года мы с Реной, будучи в отпуске, решили вместе с Сережей и Димой прокатиться на машине на реку Урал, точнее — на Ириклинское водохранилище. Каких-либо определённых целей у нас не было, просто решили расслабиться и отдохнуть на природе. Заодно мы думали купить для себя и наших друзей башкирского мёда в селении Кугарчи, о котором мне рассказал директор отделения МИФИ Николай Михайлович Тарасов. Для этого я положил в машину новую 10-литровую канистру. К вечеру, когда было ещё совсем светло, мы остановились на берегу реки Урал, где провели около двух дней. Ночевали в 4-местной палатке, установленной на просторном прибрежном взгорье, а после обеда, не обнаружив более или менее пригодной для проезда на водохранилище дороги, решили двигаться дальше. До селения Кугарчи было не так далеко, и после его посещения можно было возвращаться домой прежней дорогой, но нам не хотелось повторяться. Изучив интересующие нас страницы атласа автомобильных дорог, мы решили посетить Оренбург и Уфу.

До рекомендованного нам селения с предполагаемым обилием отличного мёда доехали быстро. Магазин, о котором говорил Н. М. Тарасов, располагался прямо у дороги. Мысленно представляя себе, как обрадую своих друзей, я сказал продавщице о желании купить большое количество мёда, однако оказалось, что в магазине его немного и нам надо обратиться к местному механизатору по имени Петя, который держит большую пасеку; назвала она и место его проживания. Человека этого все знали, так что найти его не составило большого труда. Он подтвердил, что занимается этим промыслом уже давно и спросил, сколько мы хотели бы купить мёда. Я боялся, что наши запросы окажутся для него чрезмерными и с некоторой робостью сказал о нашем желании. Ответ его оказался неожиданным. Он сказал, что такой мелочью не занимается, тем более что мёд в это время уже начинает загустевать и заливать его в канистру одна морока. А продаёт он мёд только бидонами по 50 кг. Я объяснил, что такой бидон в мой «Запорожец» не втиснешь, но все мои уговоры ни к чему не привели. Пришлось смириться с постигшей нас неудачей, и мы продолжили путешествие.

Спешить было некуда, но, несмотря на надвигавшиеся сумерки, мы решили доехать до реки Сакмары и заночевать на её берегу. Добрались до избранного места уже в темноте. Под светом фар мне показалась очень удобной для остановки широкая прибрежная полоса, и я решил подъехать поближе к реке. Преодолев метров десять, наш «вездеход» завяз в прибрежном песке, который я принял за свободное от растительности, удобное для остановки место. Попытки выбраться обратно путём «раскачки» машины ходом вперёд-назад привели к краху: как потом выяснилось, произошла поломка одной из полуосей. Настроение было — хуже не придумаешь, к тому же на свет наших фар мгновенно налетели тучи бабочек-белянок, которые засыпали весь салон и всю нашу одежду. Это был какой-то кошмар!

Ночь мы провели в машине, пытаясь хотя бы немного поспать, но сделать это смогли лишь ребята. Утром стали выгребать из машины мотыльков, на что ушло немало времени, кое-как перекусили, затем я пошёл в селение, через которое мы проезжали: оно располагалось недалеко от реки. Насколько помню, селение называлось Воздвиженкой. Нам сильно повезло, поскольку, как оказалось, в этом селе размещался ремонтный пункт сельхозтехники. Вскоре удалось найти и одного из механиков. У меня, наверное, был неважный вид и, возможно, именно поэтому он отнёсся к моей беде со вниманием. Позднее мы с Реной не раз благодарили судьбу, подарившую нам человека, который сразу всё понял и решил нам помочь. Ждать пришлось недолго, Николай Матвеевич (так звали механика) послал со мной трактор «Беларусь», и вскоре «Запорожец» оказался на ремонтном дворе. Я не очень разбирался в тонкостях устройства привода задних колёс и потому, когда машина уже была поставлена на смотровую яму, целиком и полностью положился на механика, хотя он предупредил, что ему не приходилось ещё заниматься таким ремонтом. Вскоре он сказал, что надо будет снимать двигатель, что весьма меня расстроило, так как дело могло растянуться на несколько дней, а у нас заканчивались продукты, да и денег оставалось совсем немного. И тут Николай Матвеевич неожиданно предложил расположиться в его доме, а с питанием проблем не будет: у них всё своё, даже сало, поэтому беспокоиться не надо. По-доброму встретила нас и его жена — украинка по национальности.

К концу дня обе половинки полуоси были освобождены, и мы стали думать, что делать. Решили, что лучше достать новую полуось. Николай Матвеевич сказал, что мне придётся ехать в Оренбург, чтобы купить её в цехе ремонта легковых автомобилей, с начальником которого он был знаком. Сесть на поезд, который уходит в 7 часов утра, нетрудно, так как железнодорожный полустанок, где он всегда останавливается на пару минут, находится недалеко. На следующий день, с запиской Николая Матвеевича начальнику цеха в кармане и с оставшимися у меня деньгами, я отправился в поездку, моля бога, чтобы мне повезло: ведь нужной полуоси могло и не оказаться на складе. В обратную сторону поезд шёл вечером, так что я должен быть успеть обернуться за один день.

Авторемонтный цех, который, как пояснил Николай, в народе прозвали «Голубым экраном», имея в виду нередкие случаи обмана заказчиков и других неправедных дел, которые для многих автолюбителей были видны как на экране телевизора, я нашёл без особого труда. Начальник цеха оказался на месте, я подал ему записку и стал ждать его «приговора». На его лице я не обнаружил особых эмоций, но, всё же, получил направление к кладовщице, которой он тут же и позвонил с изложением моей просьбы. Кладовщица — толстоватая, довольно хмурая немолодая особа, выслушала меня, назвала цену, тут же, однако, добавив убийственные для меня слова: «Полуосей к ЗАЗ-966 на складе нет». Сердце моё застучало как перегруженный мотор: ситуация ставила меня в ужасное положение. Я спросил, не могу ли я достать полуось где-либо в другой мастерской Оренбурга, на что получил отрицательный ответ. В полном отчаянии я стал просить «убившую» меня женщину, всё-таки, сходить вместе со мной в кладовку: а вдруг там найдётся, то, что мне нужно, но она даже и не думала вставать с насиженного места. И тут я вспомнил нелестные отзывы об этой злополучной фирме и, преодолев все свои моральные переживания, вытащил из кармана давно накопившуюся у меня кучу монет самого разного калибра и вывалил на стол, заявив, что больше у меня нет, деньги остались только на полуось. Женщина, не глядя на меня, сгребла эту кучу в ящик стола, и, пробурчав что-то маловразумительное, поднялась со стула: «Пойдёмте!». Она несколько раз прошла туда-сюда вдоль стеллажа и, наконец, вытянула с полки завёрнутую в плотную бумагу полуось. «Вам повезло» — процедила моя спасительница. Уже в совершенно другом настроении я расплатился, поблагодарив казавшуюся мне теперь вполне нормальной женщину и, словно на крыльях, вышел на улицу. До поезда оставалось ещё много времени, я перекусил у какого-то лотка парой пирожков с капустой и успел немного побродить по незнакомому мне городу.

Возвратился я довольно поздно, но наши радушные хозяева устроили на скорую руку ужин и с удовольствием выпили с нами за мою успешную поездку.

Утром, наскоро позавтракав, мы с Николаем Матвеевичем пошли в ремонтный цех, развернули новую полуось и с ужасом обнаружили, что она не от моего «Запорожца», а от ЗАЗ-968, и имеет несколько больший диаметр. Прежнее приподнятое настроение сразу улетучилось, и я с горечью подумал, что кладовщица, возможно, наказала меня за то, что переданное ей «вознаграждение» она посчитала слишком скудным. После некоторого размышления мы пришли к выводу, что я, наверное, неправ, и нужной запчасти у неё действительно не было.

Вскоре мы нашли, пожалуй, единственный выход из ситуации. Тщательно измерив длину старой полуоси, укоротили на механической ножовке новую полуось до необходимой длины, затем подрезали торец половинки старой полуоси и соединили подготовленные части сварным швом. Откровенно говоря, я не очень доверял такому соединению, но оставил эти сомнения при себе, чтобы не обидеть человека, который и так уже столько сделал для меня!

Работа заняла почти весь день, и мы отправились в дальнейший путь лишь на четвёртые сутки, решив, не меняя намеченного ранее маршрута, заехать в Оренбург. Не могу не сказать, что с Николаем Матвеевичем и его супругой мы так подружились, что долго потом переписывались и даже несколько раз обменивались посылками…

Уезжали мы с самыми тёплыми чувствами и уверенностью, что все неприятности с машиной остались в прошлом. Однако, как оказалось, нас ждали новые испытания.

Началось с лобового стекла. Мы въезжали в Мелеуз, колёса плавно катили по ровному чистому асфальту и вдруг в лобовое стекло ударил камень, вылетевший из-под колеса встречных «Жигулей». Вся поверхность стекла мгновенно покрылась густой сетью трещин. Мы остановились на обочине, не желая верить своим глазам. Постепенно шоковое состояние начало проходить. Растянув под стеклом одеяло, мы стали собирать в него куски стекла. В весьма удручённом состоянии поехали дальше, надеясь на то, что сухая безветренная погода будет сопровождать нас до самого дома. После ночёвки около Салавата и завтрака мы окончательно свыклись со своей судьбой и даже шутили, что теперь нам не надо будет мыть или протирать стекло. Мешала лишь залетавшая в салон мошкара, поэтому мои очки приходилось довольно часто очищать от её вязкой плоти. Рената время от времени прикрывала лицо руками, а Серёжа с Димой, располагавшиеся на заднем сидении, закрывались одеялом.

Мы стремились как можно быстрее доехать до дома, но нам снова сильно не повезло: въехав в Усть-Катав, взобрались на очередную дорожную горку и вдруг, при нажатии на педаль газа, я почувствовал, что машина останавливается. Стало ясно, что отремонтированная полуось сломалась — очевидно, по сварному шву. Трудно передать моё состояние в эти минуты: мне казалось, что теперь мы попали практически в безвыходное положение.

Я попытался посоветоваться с кем-либо из проезжавших водителей, но кто нам мог помочь? Более внимательно осмотревшись по сторонам, я увидел совсем близко от места нашей остановки ограждение с металлическими воротами и вывеску о том, что здесь располагаются мастерские по ремонту сельхозтехники. Я не сразу поверил своему счастью и несколько раз перечитывал ставшим вдруг таким дорогим для меня текст. Зайдя в калитку, я направился к зданию ремонтного пункта, но меня остановил сторож, сказав, что идёт уборочная пора и посторонним тут делать нечего. Я поведал ему о случившемся, но суровый страж был неумолим. Тогда я сказал, что мне надо всего на несколько минут встретиться с главным инженером. Как ни странно, сторож разрешил войти в здание. Главный инженер выслушал меня, но сразу же отказал в помощи, объяснив, что сейчас у них горячие дни, техника часто ломается и он ничем не может помочь. Я просил войти в мое положение, объяснив, что мы опаздываем на работу, а дети — в школу и только он может решить нашу проблему. Внутренне я уже не надеялся на успех, как вдруг этот большой, грузный человек махнул рукой: «Ладно, сейчас вам снимут полуось, а в обеденный перерыв вы сами займётесь её ремонтом, а потом я дам вам сварщика». Горячо поблагодарив главного инженера, я сказал, что до сварки надо будет половинки полуоси соединить втулкой, иначе далеко я не уеду. Он ответил, что втулку я должен выточить и напрессовать сам, показал электромагнитный пресс и ящик с ненужными металлическими деталями, среди которых можно найти и заготовку для втулки. Указал и на токарный станок с набором резцов, даже не спросив, могу ли я на нём работать. Готовый на всё, я попросил у него «колумбик», т.е. уменьшенный штангенциркуль. Он посмотрел на меня с уважением, но предупредил, что инструмент после окончания работы надо будет спрятать под заднюю бабку станка, иначе его, скорее всего, утащат. Операция по снятию сломанной полуоси прошла на удивление быстро: оказалось, что для этого совсем не нужно было снимать двигатель! Дождавшись начала обеденного перерыва, с чувством некоторого волнения — ведь уже много лет мне не доводилось иметь дело со станком, я приступил к работе.

К счастью, оказалось, что мои токарные навыки не пропали, и я с тёплым чувством вспомнил науку, пройденную 20 лет назад в учебных мастерских сталинградского техникума. Найдя подходящую заготовку, я «окунулся» в свои познания из сопромата, чтобы сделать втулку равнопрочной со стержнем полуоси. Удивительно, но память не подвела! Это вызвало у меня такую радость, что дальнейшую работу я делал, будучи твёрдо уверенным, что всё получится.

Наиболее ответственной была операция расточки: ведь нужно было добиться, чтобы концы полуоси вошли во втулку по тугой или, хотя бы, плотной посадке. Я понимал, что не успею всё это сделать за обеденный час, но мне повезло: рабочие стали возвращаться заметно позднее. Спрятав «колумбик», я запрессовал половинки полуоси во втулку на указанном мне электромагнитном прессе, и к этому времени в мастерской появился главный инженер. Он посмотрел на плоды моего труда, хмыкнул (хотелось бы, думать, что от удивления!) и позвал сварщика. Это был совсем молодой, но, как оказалось, опытный в своём деле человек: на два кольцевых шва он затратил не более 10 минут. Я держал в руках полуось, которая — в этом я не сомневался — теперь уже никогда не сломается (время подтвердило, что я был прав).

Я поблагодарил главного инженера и сварщика, объяснив, что могу расплатиться только бутылкой водки — последним из оставшихся у меня платёжных средств. Ответ был неожиданным: я ничего не должен, так как делал всё сам, а сварка ничего не стоит, водку же во время уборочной у них пить запрещено.

Почти до самого Челябинска погода оставалась благоприятной, хотя и несколько похолодало, но вскоре небо посерело, покрылось мелкими тучками, и стал накрапывать дождик. С этого момента нам стало совсем неуютно: укрыться от этой стихии без лобового стекла было невозможно. Но нам повезло, что мы успели добраться до дома, пока не начался настоящий дождь. Возвратились мы за несколько дней до 1 сентября, успев подготовить детей к школе: Дима пошёл в пятый класс, а Серёжа — в восьмой…

В июле следующего, 1975-го, года, также всей семьёй, мы совершили поездку в Мариуполь на недавно купленной новой машине — ВАЗ 2103 (общий пробег составил около 7 тыс. км). Мы погостили у всех маминых сестёр, встречались с моими двоюродными братьями и сёстрами, вдоволь накупались в Азовском море. Приезжал в Мариуполь и мамин племянник Валентин Бадасен, с которым я был уже знаком, а затем мы с Реной съездили к нему в Раздольное. Здесь мы пробыли три дня, успев отдохнуть от насыщенной частыми застольями мариупольской жизни.

Памятные вехи в работе парткома

Мои партийные будни складывались удачно. Я постоянно общался с интересными людьми, старался со всем вниманием относиться к полезным советам. Появились у меня и добровольные помощники, среди которых особенно выделялся Рудольф Анисимович Смирнов, работавший в общетехническом отделе. Надеялся я и на сближение с Б. В. Литвиновым, который, как я заметил, относился ко мне несколько настороженно после дела Коптелова. Это, конечно, тревожило, но я полагал, что со временем он поймёт моё стремление работать на пользу коллективу КБ, и мы достигнем взаимопонимания. В конце концов, так и получилось, хотя некоторые новации в работе парткома он воспринимал не сразу.

Почему-то особенно недоверчиво Борис Васильевич отнёсся к идее организации в КБ многоэкземплярной газеты вместо принятых тогда единичных и довольно редких номеров стенных газет в подразделениях. Было заметно, что он не верил в полезность этой затеи, и мне пришлось употребить определённые усилия, чтобы добиться его согласия на эксперимент.

У меня было множество сторонников этой задумки, но я понимал, что «пусковую кнопку» можно будет нажать только тогда, когда все детали организации новой газеты (а её предполагалось издавать два раза в месяц) получат детальную проработку. Главным редактором газеты «Прогресс» — такое я предложил её название — стал Сергей Михайлович Ермаков, сотрудник газодинамического сектора, известный в городе как создатель клуба туристической песни, очень обязательный и скрупулёзный в любом деле человек. Заместителем его стал Юрий Васильевич Голубев из 12-го сектора. Без излишней спешки, очень тщательно, был подобран состав редколлегии, четырёх выпускающих редакторов и группа художников. Нашли мы и очень грамотного корректора — бывшего сотрудника городского отдела КГБ Н. Пахомова-Овчинникова. Все люди отбирались только на добровольных началах.

Зная о том, что обычно одной из самых трудных проблем стенной печати является малочисленность инициативных авторов, мы отыскали в каждом секторе человека, который согласился помогать в сборе заметок. За подготовку информации о работе партийной, профсоюзной и комсомольской организаций КБ должны были отвечать руководители этих органов.

Окончательный состав редакции сформировался к 1 декабря 1975 года, а первый номер «Прогресса» появился в январе 1976 года. Необычное издание, заинтересовавшее многих с первых же номеров, получило одобрительный отклик в коллективе КБ. Одной из причин этого было и то, что каждый номер газеты издавался в 52 экземплярах, так что газету можно было увидеть в самых удобных для ознакомления местах как в шестиэтажном здании КБ, так и в экспериментальном цехе. Копии делались в общетехническом отделе, а ватман «добывался» из резерва подразделений. Основная часть экземпляров издавалась в настенном варианте. Располагались газетные полосы формата А1 на специальных фанерных стендах со специальными прижимами, позволяющими быстро закреплять и снимать листы. Часть номеров выпускалась в настольном формате, удобном для чтения в кабинетах, и раздавалась руководителям КБ и секторов, а также отсылалась в горком партии, горисполком и объединённый профсоюзный комитет (ОЗК-24).

Популярность новой газеты особенно возросла после появления в ней раздела сатиры и юмора. Для него писали и рисовали самые остроумные сотрудники КБ — в основном, газодинамики: В. Козловский (художественный редактор газеты, талантливый сочинитель и художник), В. Шапошников, Л. Черников, В. Елькин, Г. Трофимов (конструктор) и другие. А в 1982 году эта творческая группа решила перейти на новый уровень и стала выпускать последнюю страницу «Прогресса» от имени образованного ею «Клуба Тринадцатого Стула» (сокращённо «Клуб ТС»). Эта идея родилась под влиянием очень популярной в то время 16-й полосы «Литературной газеты» под названием «Клуб 12 стульев». Членами «Клуба ТС» стали названные выше энтузиасты, решившие именовать себя администраторами, а вдохновитель этой затеи Владимир Шапошников получил чин дежурного администратора. Вскоре сформировался и необнародованный девиз клуба: «Наделаем на одном стуле столько, сколько другим не удаётся на двенадцати!».

Проблем с выпуском ставшей вскоре известной и за пределами КБ юмористической страницы никогда не возникало. Увлечённые интересным делом, её авторы, среди которых были очень хорошие поэты-сатирики и художники-карикатуристы, с большим опережением поставляли в газету разноплановые опусы и рисунки, отражающие наиболее обсуждаемые людьми события из жизни КБ и города, а подготовленные ими материалы к 8 марта порой даже исчезали с некоторых стендов. В общем, наш проект удался! А вскоре Владимир Дмитриевич Тарасов рассказал мне, что Борис Васильевич Литвинов во время одной из встреч с ним очень одобрительно отозвался о «Прогрессе». Со мной своими впечатлениями он почему-то так и не поделился.

Года через полтора наш опыт взял на вооружение и партийный комитет КБ-2, где стала издаваться многоэкземплярная стенгазета «Поиск».

«Прогресс» издавался 15 лет — до 1990 года, и всего было выпущено 320 номеров. Набирающая обороты «перестройка», бездумно отбрасывающая всё советское, похоронила и стенную печать.

Ещё одним нововведением в работе парткома был так называемый информационный шкаф. Эта мысль возникла у меня не сразу, но напрашивалась как бы сама собой. Деятельность партийного комитета была связана с проведением большого числа периодически повторяющихся мероприятий: подготовкой планов работы, партийных собраний, праздничных демонстраций (1 мая и 7 ноября), ленинских субботников, оказанием помощи подшефной школе (№127), подведения итогов социалистического соревнования и прочих. В результате со временем в ящиках стола накапливалось большое количество бумажного материала, в котором не сразу можно было отыскать необходимый документ, а порой он почему-то вообще пропадал. Чтобы исключить подобные потери, мною был разработан эскиз стенного шкафа с выдвижными ящиками, в которых можно было размещать стандартные папки для бумаг. Несмотря на сомнения столяра, убоявшегося было трудностей в изготовлении этого непростого изделия, примерно через месяц шкаф был установлен на уготованное ему место. На каждом из 30 ящиков была сделана надпись с указанием соответствующей темы или вопроса, и вскоре все нужные мне бумаги были разложены по папкам. Теперь при подготовке к какому-то «типовому» мероприятию не нужно было ничего вспоминать: вся информация, отражавшая накопленный ранее опыт работы по данному направлению — в том числе и другие полезные материалы по теме — всегда была под рукой. Эта нехитрая затея позволила сэкономить немало времени не только мне, но и секретарям партийных организаций подразделений КБ, которые часто пользовались этим шкафом.

Важную роль в деятельности парткома играли партийные собрания, проводившиеся, как правило, один раз в месяц. Мне всегда хотелось вовлечь как можно больше толковых людей в подготовку общезначимых обсуждений, но это получалось не часто, так как многие повестки собраний «спускались» сверху, и с этим ничего нельзя было поделать. Тем более меня радовало, когда удавалось найти нетривиальную, действительно «человеческую» тему, которая была бы интересной для коллектива. Одно из таких собраний прошло, насколько помню, в 1976 году. Тема, которую я предложил для обсуждения — «О состоянии физической культуры в КБ», была воспринята поначалу неоднозначно, но, в конце концов, особенно после поддержки этой идеи спорткомитетом и комитетом комсомола, получила одобрение и была включена в план работы. Идея проведения такого собрания объяснялась желанием понять реальное отношение людей, занимающихся ответственной и напряжённой работой и в то же время ведущих в большинстве своём малоподвижный образ жизни, к своему здоровью. Я считал, что в круг задач партийного комитета должны входить и такие темы.

Все, кто занимался подготовкой этого собрания, старались сделать так, чтобы оно прошло интересно. Помогал мне в этом секретарь комитета комсомола Борис Шайдуллин и председатель спорткомитета КБ Михаил Шабалин — люди инициативные, с творческой жилкой.

Чтобы узнать истинную картину, мы разработали специальную анкету и провели опрос сотрудников подразделений, итоги которого нашли потом отражение в докладе. Подготовили и фотовыставку о городских спортивных мероприятиях, в которых участвовали члены нашего спортобщества, а также о туризме, которым занимались некоторые работники КБ, представили на плакатах и комплексы производственной гимнастики для разных видов трудовой деятельности. Но, пожалуй, главной удачей был добытый нами в Кыштымском филиале Челябинской конторы кинопроката научно-популярный фильм о роли физической культуры в жизни человека, который занимал минут 15 — 20, но оказался очень интересным и убедительным.

Рассказывать о подробностях этого необычного собрания не буду, отмечу только, что присутствующие на нём узнали много полезного для себя и наверняка задумались о необходимости что-то поменять в своём образе жизни. Таким настроениям способствовали, наверное, и результаты анкетирования, особенно, два тревожных факта: в КБ оказалось более 45% регулярно курящих сотрудников и только 12% — занимающихся утренней зарядкой. Со временем выяснилось, что и к новому, более доступному, комплексу ГТО, введённому в 1972 году, многие стали относиться с большим уважением, поскольку к выполнению установленных им нормативов надо было готовиться, что невольно вовлекало в более регулярные занятия физической культурой. Такие настроения подтвердились и осенью 1978 года, когда мы решили организовать в одно из воскресений сдачу норм ГТО по пешему походу — 20 км для мужчин и 10 км для женщин, посвятив его годовщине принятия новой Конституции СССР. На трассы — сугубо по желанию — вышло более половины работников КБ. Погода была прекрасная, и все, в том числе и участвовавшие в этом походе руководители, восприняли этот переход как настоящий праздник души и тела!

Надо признать, что это памятное событие лишь формально было связано с датой принятия Конституция. Сама по себе она не произвела должного впечатления на тех, кто прочитал её текст достаточно внимательно. Хотя Конституция отражала, якобы, реалии построенного в нашей стране развитого социализма и значительно расширяла права, указанные в Конституции 1936 года, на самом деле она во многом носила декларативный характер. В ней было множество красивых заявок на будущее: и это на фоне введённых во многих регионах талонов на мясо, муку и другие продукты. Встречались в ней и статьи, которые по сути своей не вписывались в требования к такого рода документам: в одной из них, например, было сказано, что родители должны заботиться о воспитании детей. Это положение директор предприятия Ломинский, обладавший ярко выраженным чувством юмора, интерпретировал позднее так: «Наша задача — довести внуков до пенсии!». Не вызвало положительного отклика и появление в Основном Законе статьи 6 о КПСС как о руководящей и направляющей силе советского общества. Она и без этого выполняла такую роль, но эта статья, по существу, навсегда закрепляла однопартийную систему. Конституция значительно расширяла и сферу государственного влияния на все сферы жизни, что могло привести к дальнейшему росту бюрократизации и консерватизму.

В то время многое воспринималось как должное, со ставшей давно уже привычкой верить в лучшее будущее. Сегодня же нельзя не признать, что эти «нововведения» в Основной Закон, ущемлявшие и без того неразвитые демократические основы советского общества, особенно «проявились» в 1991 году, когда попытка сохранить задекларированные псевдореальности привела к естественному фиаско, а после запрета КПСС ни один человек в стране не выступил в её защиту.

И всё-таки появление новой Конституции на какое-то время оживило политическую атмосферу в стране. Произошло это, в частности, и потому, что проект Конституции в течение нескольких месяцев обсуждался как в партийно-комсомольской среде, так и в трудовых коллективах. Делалось это, конечно, не стихийно, но воспринималось многими с интересом…

Я рассказал лишь о некоторых памятных делах парткома. Были и другие удачные находки, которые, я думаю, способствовали поддержанию деловой, творческой атмосферы в коллективе КБ. Самым же главным было то, что люди знали, что каждое сколько-нибудь значимое обращение к членам партийного комитета не останется без внимания и поэтому относились к нам с доверием.

Алтайское путешествие

1977 год запомнился необычно проведённым мною отпуском: вместе с Сергеем, Димой и Володей Скутельниковым мы совершили интереснейшую поездку на Алтай. Инициатива исходила от Володи, имевшего уже опыт туристических походов; он же позаботился и о регистрации нашей группы, получив соответствующий документ. В подготовке участвовала и Рена, снабдившая нас сухарями, хорошо уваренными домашними мясными консервами, натопленным ею маслом, сухим молоком, чаем и даже мукой для блинов, а также небольшой алюминиевой сковородкой с крышкой. С собой мы взяли 4-местную палатку, спальные мешки, топор, двуручную пилу, которая в изогнутом состоянии легко закреплялась на рюкзаке, удобную и лёгкую телескопическую удочку — в сложенном виде длиной чуть больше метра — и небольшой набор медикаментов. Володя захватил также фотоаппарат, компас и китайский фонарик. Без поклажи не остались и дети, но их рюкзаки были, конечно, полегче. Одежда была туристской: штормовки, солдатские рубашки, которые должны были, как мы полагали, защищать нас от комаров, спортивные штаны, туристские ботинки и кепки. На случай холодных ночей мы захватили и шерстяные свитеры.

Маршрут состоял из трёх частей: на поезде из Челябинска до Бийска, затем на катере по реке Бия и теплоходе по Телецкому озеру, а дальше — пеший поход вдоль реки Чулышман. До Челябинского вокзала нас довёз на «Волге» Володя Легоньков. Ехали мы с отличным настроением, но иногда меня посещала лёгкая тревога за себя и за детей, поскольку у нас не было никаких туристских навыков.

В Омске была довольно длительная остановка, и мы решили прогуляться по ближайшим городским улицам, сдав багаж в камеру хранения. По возвращении на вокзал нас ожидал неприятный сюрприз: исчезла моя удочка, которой я очень дорожил. В камере хранения работала в это время уже другая кладовщица, заявившая, что никакой удочки в нашем багаже не было. Мы стали ей доказывать, что это не так, но она стояла на своём, обратив внимание на то, что в квитанции эта вещь указана не была. Наше пояснение, что удочка была привязана к рюкзаку, ничего не изменило…

От Бийска до озера мы добрались на катере по реке Бия без каких-либо проблем, а через пару часов оправились вместе с другими туристами по Телецкому озеру на теплоходе «Восток». Мы уже знали, что это озеро удалено от ближайшей железной дороги на 270 км, что называют его малым Байкалом, что оно имеет протяжённость около 80 км и глубину до 300 м и что с юга в него впадает самая большая река этого региона Чулышман и более мелкие речки. Эти предварительные сведения не могли, конечно, составить истинную картину, которая начала открываться перед нами с первых же километров пути. Вытянутое с севера на юг озеро обрамлено обрывистыми скальными берегами с многочисленными мысами, но с редкими бухтами и заливами и всего несколькими причалами. Прибрежные склоны, покрытые, в основном, хвойным лесом, кажутся довольно дикими, хотя, как нам рассказали, на юго-восточном берегу озера в устье небольшой речки здесь давно уже живёт известный многим туристам влюблённый в эти места человек: Смирнов Николай Павлович, по профессии гидрометеоролог. Ему уже за 70, но его энергии и умению «вписаться» в природу можно позавидовать. Говорили, что когда-то он сильно болел, врачи не могли ему помочь, но однажды он узнал о чудодейственных возможностях алтайской облепихи и решил перебраться в эти края. Теплоход не останавливался у облюбованного им мыса, но мы сумели заметить построенную им усадьбу и некоторые садовые посадки.

По прибытии к устью Чулышмана наши попутчики сразу же двинулись вперёд, причём, в таком темпе, что мы едва успевали за ними. Первый переход был не столь продолжительным — наверное, километров семь — восемь, и вскоре все сделали привал на поляне у широкой скальной стены, поблизости от впадающей в Чулышман речки Ачелман. Место было настолько красивым, что мы, в отличие от других, задержались, чтобы подольше полюбоваться этим уникальным уголком природы.

Дальше мы отправились одни, не особенно заботясь о каком-либо регламенте движения, решив идти, как идётся, и обозревать окрестности. Наш маршрут пролегал по Чулышманской долине, по левому берегу реки. Вторую стоянку мы сделали около села Балыкча, где решили попытаться купить у кого-нибудь из жителей алтайский корень — родиолу розовую, который, как мы слышали, мало чем уступает знаменитому женьшеню. Нам повезло: в первом же доме, в который мы решили зайти, нас встретили очень приветливо, объяснили, что скоро должен вернуться хозяин, который как раз и должен принести с известных ему мест этот корень. Бревенчатый дом, выстроенный в виде шестигранника, по форме своей напоминал юрту и оказался очень просторным. Как нам пояснили две женщины, находившиеся в это время в доме, у них есть ещё и обычный дом, который используется только в зимнее время, а этот лучше подходит для летних месяцев: в нём гораздо легче дышится. Женщина помоложе оказалась учительницей и охотно поддерживала беседу с нами. Я спросил о происхождении названия реки, вдоль которой мы шли. Она ответила, что тут всё просто: ман по-алтайски означает реку, а чулыш — изменчивость её русла.

Вскоре появился и хозяин, по виду лет пятидесяти пяти — шестидесяти, с характерными для коренных местных жителей чертами немного скуластого лица. Узнав о нашем желании, он выразил сомнение в разумности нашей затеи, поскольку добытые им корни нужно сначала высушить, иначе они могут испортиться. Мы, тем не менее, уговорили его выделить нам некоторое количество корней, отдав за них две банки говяжьей тушёнки и банку сгущенного молока и добавив к этому 10 рублей. Как мы уловили, деньги его не очень интересовали, а вот сгущёнке все были очень рады, так как в местном магазине она появлялась крайне редко. Отобранные для нас корни были уложены в полотняный мешочек — чтобы они лучше сохранились. Весьма довольные столь неожиданным везением, мы продолжили наш путь.

День выдался очень жарким, наши гимнастёрки быстро взмокли от пота, и мы вынуждены были делать незапланированные привалы. Такой режим ходьбы был на руку и Скутельникову, который, как я заметил, уставал быстрее меня из-за явно излишнего веса. В то же время и Сергей, и Дима эти нагрузки переносили на удивление легко.

Незадолго до первой ночёвки я вдруг почувствовал, что подхватил простуду: виной тому был, по-видимому, подувший к вечеру весьма прохладный ветерок и снятая мною штормовка. Я не на шутку встревожился: ведь из-за меня наши походные планы могли нарушиться. Выбрав на опушке какого-то мелколесья подходящую полянку, мы быстро разбили лагерь, я натянул на себя свитер, лыжную шапочку и принял таблетку аспирина, твёрдо решив, что к утру должен оказаться в полной боевой готовности. Спать практически не пришлось, вскоре я стал сильно потеть, упорно подавляя соблазн хотя бы на время сбросить с себя душившую меня одежду. В эту ночь я понял также, что даже если бы был здоров, то вряд ли смог бы нормально отдохнуть. Оказалось, Скутельников жутко храпит, на что потом пожаловались мне даже сыновья. Почему же он не предупредил нас об этом? Ведь я мог бы взять на прокат в нашем горспортсовете для Володи одноместную нейлоновую палатку!

Несмотря на трудную ночь, утром я готов был кричать «Ура!»: у меня не было никаких признаков заболевания. Мы двинулись дальше, и через несколько часов вышли в долину довольно полноводной и быстрой реки Башкаус — притока Чулышмана. Меня и ребят удивила его жёлто-коричневая вода. Скутельников объяснил, что в ней просто много глиняной взвеси, поднимаемой со дна, и её вполне можно пить.

Тропа из долины Башкауса должна была привести нас к её притоку Чебдару, но при этом надо было преодолеть высокую скальную гриву. Мы почему-то были уверены, что легко взберёмся на её вершину, но оказалось, что с рюкзаками сделать это не так уж и просто: были моменты, когда некоторые из нас едва удерживали равновесие и вполне могли сорваться вниз по склону. Наконец, нам удалось вскарабкаться на самый верх, с которого открылся прекрасный вид на ущелье. Володя достал фотоаппарат и сделал несколько снимков, переходя от одного места к другому.

Спуск оказался ещё более рискованным, но всё обошлось, и вскоре мы вышли на просторную поляну, окружённую сосновым лесом. Место было очень удобное и для отдыха, и для ночлега. Подойдя к краю обрывистого берега, мы увидели весьма необычную картину: в светло-коричневые воды Башкауса весело вливался чистый, удивительной голубизны, поток Чебдар, при этом граница слияния рек оставалась неправдоподобно чёткой.

После установки палатки и подготовки всего необходимого для ночлега мы развели костёр и устроили ужин, впервые попробовав и блины, выпекать которые Скутельников «поручил» мне. Как я ни старался, но первый блин получился комом, что очень не понравилось Скутельникову. Его реакция оказалась для меня неожиданной, я даже обиделся, но последующие «изделия» оказались более удачными, и его недовольство быстро улетучилось.

Хотя я был уже вполне здоров, утреннюю «побудку» я встретил совершенно разбитым: всю ночь напролёт, за исключением кратковременных погружений в состояние полусна, меня будил мощный храп нашего «вожака». Сначала я стеснялся его тормошить, потом не выдержал и стал толкать в бок. Он на мгновение просыпался, соображая, чтобы это значило, переваливался на другую сторону и снова начинал храпеть.

Следующий день было решено посвятить отдыху. Прогуливаясь по берегу Башкауса, мы встретили двух рыбаков, один из которых ловил рыбу обычной удочкой, а другой — неизвестным нам до этого способом, позволявшим вывести поплавок и крючок с блесной или мушкой на значительное расстояние от берега. Человек этот пояснил, что такой способ хорошо знают местные любители рыбалки, и называется он так: «ловить на кораблик». Самодельный «кораблик» — поплавок в виде продолговатой деревянной планки, которая привязывалась к леске за два конца так, чтобы она самопроизвольно поворачивалась под углом к направлению течения реки и таким образом могла вытягивать за собой леску далеко от берега. Мужчина рассказал, что он здесь проводит почти каждый отпуск, и лучшего отдыха себе просто не представляет. Таким способом хорошо ловится хариус, которого он солит или сушит, и потому домой всегда возвращается с добычей. Мы спросили, можно ли поймать эту рыбу обычной снастью, он сказал, что можно, только ловить надо нахлыстом, спрятавшись за каким-нибудь прибрежным валуном, чтобы осторожная рыба не заметила нашу тень на воде. Решив попытать счастья, мы сделали простейшую удочку, найдя в запасах у Скутельникова подходящий крючок. Повезло всего один раз и только Диме, что вызвало всеобщую радость. Хариус, который потом был отдан рыбаку, весил около 400 граммов.

После ночёвки, которая оказалась для меня столь же мучительной, как и предыдущая, мы повернули назад. За несколько километров до села Балыкча, на опушке соснового леса, мы увидели группу мужчин, которые изучали состояние лесной зоны этого района по заданию какой-то лесотехнической организации. Они рассказали, что работают уже третью неделю и что здесь очень много клещей. Перед заброской сюда все они были привиты от энцефалита, но у одного из их бригады повысилась температура, и они вызвали для его эвакуации в Горно-Алтайск вертолёт, который прибудет утром следующего дня на площадку около села Балыкча. Мы спросили, нельзя ли и нам воспользоваться этой оказией, на что получили положительный ответ. Так мы легко и быстро добрались до Горно-Алтайска, а оттуда — самолётом ЯК-40 до Барнаула, где без каких-либо проблем купили билеты на поезд до Челябинска.

Сервиз в поезде оказался «ненавязчивым», но мы на особое внимание и не рассчитывали. Настроение, особенно у меня, было приподнятое: я надеялся, что под неустанный, умиротворяющий стук колёс мне удастся, наконец, поспать. И действительно, ночью я оказался в быстро охвативших моё бренное тело объятиях доброго Морфея.

А накануне, в дневные часы, Скутельников выдал такой «концерт», которого никто из пассажиров не мог бы себе и представить. Спустя минут сорок, после того, как мы перекусили своими походными «деликатесами», Володя забрался на багажную полку, чтобы, как он выразился, скоротать время. Через несколько минут оттуда раздался настолько сильный храп, что сначала детишки, а затем и взрослые стали подходить к нашему «купе». Слушали с улыбками, подолгу, как будто не веря своим ушам, открыто удивлялись, отпуская беззлобные шутки в адрес новоявленного Ильи Муромца. Мы тоже смеялись, но с некоторой долей сарказма: а как наши соседи будут выражать свои эмоции в ночные часы?

В Челябинске нас встретил Легоньков. Примерно на половине пути он свернул с трассы, пояснив, что вся наша компания отдыхает на озере Карагайкуль — в том числе, и Рена. Встречали нас Виктор и Люся Дедешины, Ярослав и Нина Андреевы. Виктор только что приехал с рыбалки и курил, лёжа на перевёрнутой резиновой лодке, явно готовясь к отдыху: после долгого барражирования по озеру он быстро засыпал даже на солнцепёке. Поделившись впечатлениями об алтайском путешествии, я почувствовал, что еле держусь на ногах из-за почти двухнедельной череды бессонных ночей. Услышав о причине этого бедствия, Легоньков засмеялся: «А я ведь знал, что Скутельников храпит!». Трудно передать словами моё негодование: такого подвоха от своего друга я никак не ожидал!

Недели через две я спросил Скутельникова, готовы ли алтайские фотографии. Он замялся, затем сказал, что они не получились. Истинную причину Володя назвал позднее: оказалось, что все снимки он делал, не снимая крышки объектива!..

События 1978 года

В 1978-м году произошло несколько знаменательных для нашей семьи событий. Наиболее важные из них были связаны с детьми: Дима после 8 классов школы пошёл учиться в городское ПТУ №80, а Сергей окончил это же ПТУ и поступил в Пермское военное авиационно-техническое училище. Особенно мы радовались за Сергея, с учёбой и поведением которого в школьные годы возникало немало проблем. Он был троечником, начиная с первого класса, более высокие оценки получал только по труду и физкультуре. Первая классная руководитель Екатерина Петровна Бубнова, будучи очень опытным педагогом и добрым по натуре человеком, многое ему прощала и редко когда беспокоила меня. Но начиная примерно с пятого класса, уже при других учителях, в адрес Сергея всё чаще высказывались нелестные оценки: то он без спроса уходил с уроков, то разбил стекло, то забыл взять на урок физкультуры лыжи и тому подобное. Иногда мне удавалось установить, что какие-то претензии оказывались необоснованными, но и в таких случаях трудно было изменить закрепившееся за Сергеем мнение классного руководителя как о нарушителе дисциплины: на него иногда «вешали» проступки, к которым он не имел отношения. Это ещё больше его озлобляло, а я очень переживал, чувствуя себя бессильным что-либо изменить, ибо школьная философия часто основывается на формуле: учитель всегда прав. Продолжение учёбы в восьмом классе было под большим вопросом, и пришлось отдавать его в техническое училище. Со временем оказалось, что в ПТУ работали педагоги и мастера другой закваски, они проще и с большим доверием относились к учащимся, и, почувствовав это, Сергей стал постепенно меняться к лучшему. В создании атмосферы уважения к учащимся и к родителям большую роль сыграл директор училища Петр Маркович Губаревич, назначенный на эту должность в 1976 году. Здесь особенно проявились не только его великое трудолюбие и педагогические способности, но и умение спокойно, с большим тактом разрешать характерные для такого учреждения проблемы.

Дима первые четыре года учился на пятёрки, всегда без моей помощи и напоминаний выполнял домашние задания и был примерным в поведении. И вдруг в пятом классе в его дневнике стали появляться четвёрки и даже тройки. Объяснение его оказались для меня совершенно неожиданным: «Других ругают за двойки, а мною недовольны, когда я получаю четвёрку, зачем же быть отличником?». Я старался его переубедить, но из этого ничего не получилось, более того, появились замечания и к поведению Димы. Причиной такого изменения отношения к школе, было, по-видимому, его довольно быстрое взросление и стремление к большей самостоятельности в поступках, но я это не сразу осознал, потому и не смог вернуть его в прежнее состояние. На отношение к учёбе Сергея и Димы влияли, вероятно, и их дворовые друзья — зачастую далеко не примерного поведения, о чём ни я, ни Рена долго не догадывались.

Поступление Сергея в ПВАТУ стало настоящим бальзамом на наши души. Довольны мы были и тем, что Дима, несмотря на уговоры школьных учителей, решил тоже пойти в ПТУ: и мы с Реной, и сам Дима считали, что ему будет там лучше.

1978 год был отмечен ещё одним немаловажным событием: меня наградили орденом Трудового Красного Знамени. Сказалась, по-видимому, успешная работа парткома КБ и моё участие в полигонной экспедиции по испытанию очень важного заряда. Заранее о представлении к ордену я ничего не знал, и вначале не мог понять, за что я заслужил столь высокую оценку, хотя был, конечно, очень рад.

В этот же год удалось совершить ещё одно автомобильное путешествие, конечной целью которого был Ленинград: мы с Реной и Димой решили съездить в гости к моей двоюродной сестре Светлане Шевцовой (Серёжа был в это время уже в Перми). До Москвы мы ехали в две машины, вместе с нашими знакомыми Огибиными — сотрудниками математического сектора, у которых там жили родители. Дорога проходила через Челябинск, Уфу, Куйбышев, Пензу, Рязань и не доставила нам каких-либо трудностей, не считая нескольких пустых автозаправок, что в то время порой случалось, но нас выручали запасные канистры с бензином. В Москве мы переночевали у Огибиных и взяли курс на Ленинград. По пути останавливались на несколько часов в Новгороде, где познакомились с главными его достопримечательностями — кремлём и памятником «Тысячелетие России», который произвёл на нас особенно сильное впечатление.

Света приняла нас очень радушно. Почти ежедневно уделял нам внимание и её муж Алексей Шевцов, с которым мы съездили к началу легендарной Дороги жизни, а затем посетили и другие знаменательные места Ленинграда: Эрмитаж, Русский музей, Исаакиевский собор, Невский проспект, Александро-Невскую лавру, Пискарёвское кладбище. Я был в Ленинграде уже второй раз: впервые это произошло в 1972 году во время экскурсионной поездки, организованной Челябинским обкомом партии для лучших идеологических работников области на поезде «Челябинский пропагандист». Тогда мы посетили также Псков, Смоленск, Минск, Вильнюс, Ригу и Таллин. Поэтому в свой обратный маршрут из Ленинграда мы включили и эти города.

Впечатления от увиденного нами, особенно от архитектурного облика Ленинграда, его музейно-исторических и культурных памятников, передать словами невозможно. Неожиданное открытие ждало нас в Александро-Невской лавре, куда мы попали по инициативе Алексея Шевцова. Знакомясь с захоронениями знаменитых людей, мы остановились у невысокого, но довольно массивного постамента из чёрного мрамора с надписью на китайском языке. Алексей пояснил, что здесь захоронен отец Иакинф, в миру — Никита Бичурин, интереснейший и незаурядный человек, о котором мало кто знает. Так сложилось, что он в тридцатилетнем возрасте возглавил первую официальную российскую миссию в Китай, где пробыл 13 лет, быстро познал язык и даже его наречия, изучал китайскую историю, сделал множество переводов неизвестных европейским учёным китайских источников. Им было написано большое количество уникальных трудов, часть которых осталась неопубликованной. По возвращении домой он приобрёл известность и огромное уважение за свой титанический труд в кругах востоковедов.

Алексей рассказал, что случайно приобрёл книгу В. Кривцова о Никите Бичурине, которую затем я на время взял с собой в Снежинск и с удовольствием прочитал.

Обратили мы внимание и на то, что в поле нашего обзора только на памятнике Бичурину лежала свежая красная роза.

Немало интересного мы увидели и в других городах. Особенно запала в душу каждого из нас Хатынь. Я знал, что этот мемориальный комплекс было доверено создать молодым белорусским архитекторам, и они справились с поставленной перед ними задачей блестяще. До сих пор не выветривается из памяти простой до гениальности облик мемориала и берущие за душу печальные звуки колоколов. Неизгладимую скорбь вызывает огромная, необыкновенно выразительная фигура старика Иосифа Каминского, держащего на руках чудом выжившего внука. А в конце комплекса на возвышенном прямоугольнике земли — три берёзки. Недостаёт четвёртого деревца, что говорит о том, что в Белоруссии в годы войны погиб каждый четвёртый житель.

Великая Отечественная война очень полно и ярко была представлена в Минском музее, где особое место занимает тема партизанской борьбы против захватчиков, в которой нередко участвовали и подростки. Выходя из этого здания, невольно проникаешься уважением к белорусскому народу, проявившему необыкновенную стойкость в борьбе за свободу…

После отпуска я вновь погрузился в партийные дела. Мне нравилась работа, доброе отношение ко мне людей, с которыми приходилось общаться, внимание и поддержка со стороны горкома партии и непосредственно В. Д. Тарасова, проявлявшего ко мне полное доверие. Хотя обычно он не делился со мной какими-либо личными переживаниями, с некоторого времени я почувствовал, что живётся ему не просто, а однажды увидел на его столе книгу по организации материально-технического снабжения промышленных предприятий. Владимир Дмитриевич раскрыл секрет: он подумывает о том, что ему пора сменить работу. Он уже говорил об этом с директором предприятия Ломинским, который предложил ему, в случае ухода из горкома, должность своего заместителя по общим вопросам. Было заметно, что Тарасову не по душе такая перспектива, но он понимал, что другого варианта просто нет.

Вскоре после нашего разговора произошло событие, ставшее роковым для Владимира Дмитриевича.

Он уже давно планировал откровенно поговорить с первым секретарём обкома Михаилом Гавриловичем Воропаевым, со стороны которого стал ощущать явное охлаждение.

15 декабря 1978 года (это была пятница) Тарасов поехал на совещание в обком партии, после которого решил зайти к Воропаеву. В приёмной Владимир Дмитриевич просидел больше часа, но тот его так и не принял. Это был из ряда вон выходящий случай! Тарасов был потрясён: он понял, что его работа в горкоме закончена.

Вернувшись уже довольно поздно, он зашёл в свой кабинет и пригласил заведующего орготделом горкома Ю. Л. Тыщенко, который был ещё на работе. В понедельник утром я зашёл в горком партии, и Юрий Лукьянович рассказал мне о трагедии, очевидцем которой он оказался. Владимир Дмитриевич был сам не свой. Рассказывая о злополучной поездке, он никак не мог понять, в чём «провинился» перед Воропаевым. В какой-то момент Тарасова неожиданно повело на левый бок. Тыщенко не сразу осознал случившееся, полагая, что вскоре Владимир Дмитриевич выпрямится, но он продолжал оставаться в том же положении. Юрий Лукьянович вызвал скорую помощь. Оказалось, что Тарасова поразил тяжёлый инсульт…

Сердце его почти две недели поддерживало угасающие силы: 28 декабря, не приходя в сознание, Тарасов скончался. Многие в городе знали этого человека и искренно сожалели о его неожиданной смерти. Особенно уважали его фронтовики, так как он был для них свой: окончив в мае 1941 года Оренбургское училище зенитной артиллерии, он с первых дней Великой Отечественной войны участвовал в боевых действиях против фашистских частей.

Я продолжал исполнять свои обязанности, хотя особой активности, как и другие секретари парткомов, в это время не проявлял: мы ждали решения руководства Обкома партии по кандидатуре преемника Тарасова. Работа наша продолжалась в привычном ключе, но, как оказалось, лично меня ждал неожиданный сюрприз: в конце первой недели нового года в наш партийный комитет приехал заведующий орготделом Обкома Ю. В. Бабайлов. Я не понимал цели его визита, хотя официально он появился у нас для ознакомления с работой партийного комитета. Рассказывая о том, чем мы занимаемся, я вскоре заметил, что Юрий Владимирович не очень-то вникает в мои слова. Странное посещение было недолгим: высокий гость, не отягощая меня какими-либо расспросами, и сказал несколько одобрительных слов и уехал.

Через несколько дней заведующий общим отделом горкома Ю. С. Каюров сообщил, что меня приглашают в орготдел обкома партии. Во время поездки в Челябинск давний водитель горкомовской «Волги» Иван Шатунов неожиданно сказал: «А ведь мы не просто так едем: Вас наверняка будут рассматривать как кандидата на первого секретаря нашего горкома». Я такого поворота событий не ожидал, и выразил Шатунову сомнение, но он был уверен в своей догадке: «Зачем же с Вами решили переговорить именно в эти дни, когда вопрос о преемнике Тарасову давно назрел!».

По прибытии в обком я сначала зашёл в оборонный отдел, к В. В. Меренищеву, но тот не стал раскрывать карты, хотя наверняка знал причину моего приглашения. Всё прояснилось лишь в кабинете Ю. В. Бабайлова. Он сказал, что через 15 минут я вместе с ним пойду к первому секретарю Обкома Воропаеву, который обдумывает сейчас, кто будет возглавлять наш горком. Затем Юрий Владимирович объяснил, как следует вести себя с Воропаевым: не смущаться, отвечать на вопросы откровенно, чётко и лаконично. Несмотря на неприятный осадок, оставшийся после случая с В. Д. Тарасовым, я воспринимал Воропаева как опытнейшего партийного руководителя, но о его чисто человеческих качествах практически ничего не знал, так как на пленумах он редко когда позволял себе какие-то отвлечения от текста доклада, и всегда казался «застёгнутым на все пуговицы». Возможно, это было не совсем правильное о нём впечатление, и со своим ближайшим окружением он вёл себя более раскованно, но таким я его никогда не видел. Беседа с Михаилом Гавриловичем оказалась совсем не трудной, а к концу её я ощутил с его стороны явно благожелательное отношение ко мне.

Через несколько дней мне стало известно, что в обкоме принято решение рекомендовать меня на пост первого секретаря горкома. Хотя я уже был готов к этому, меня не покидала тревога: смогу ли справиться с такой непростой работой: ведь, по существу, мне придётся теперь отвечать за весь город! Знал я и то, что директор объекта Ломинский хотел бы иметь на этом месте не меня, а второго секретаря горкома А. В. Кесарева, что, конечно, добавляло мне и сомнений, и переживаний. Тем не менее, отступать было некуда. Я понимал, что в моей жизни начинается новый, чрезвычайно ответственный период.

Глава 4. Секретарь горкома

19 января 1979 года состоялся пленум горкома КПСС. Продолжался он недолго. После представления моей кандидатуры и нескольких выступлений в поддержку прошло голосование, которое оказалось единогласным. Так я стал первым секретарём горкома партии Челябинска-70.

После пленума в банкетной «боковушке» городской столовой «Заря» было устроено совершенно неожиданное для меня застолье, на котором присутствовало человек десять — двенадцать, в том числе директор предприятия генерал-лейтенант Г. П. Ломинский, секретари горкома А. В. Кесарев и А. Л. Панасюк, председатель горисполкома Н. Д. Торхов и несколько сотрудников аппарата горкома. Настроение у всех было почему-то приподнятое, звучали тосты с поздравлениями и пожеланиями — в общем, всё шло так, как бывает в подобных случаях. Но в первый же «перекур» случилось то, чего я никак не мог ожидать. Ко мне подсел Георгий Павлович Ломинский и без лишних обиняков сказал, что мне с семьёй из 4-х человек нельзя оставаться в двухкомнатной квартире, и он уже подумал о более подходящем варианте. Как оказалось, речь шла о крупногабаритной 3-комнатной квартире, которая освободилась после отъезда из города бывшего его заместителя Николая Андреевича Голикова. Проявленная о моей семье забота настолько меня обескуражила, что в первые секунды я растерялся. С одной стороны, у меня невольно возникло чувство, близкое к благодарности, но с другой — смутила скоропалительность его предложения и то, в какой обстановке оно было сделано. В голове крутились самые разные мысли — от соблазна согласиться до полного отторжения нежданного «подарка». После несколько затянувшейся паузы, наполненной лихорадочными размышлениями, я дал отрицательный ответ. Ломинский явно этого не ожидал, но расстроился не из-за того, что не смог мне помочь, а потому что понял, что потерпел своего рода фиаско: ведь в случае моего согласия он мог рассчитывать на то, что я буду чувствовать себя своего рода должником и потому поддерживать любую его позицию. А Георгию Павловичу очень хотелось иметь покладистого секретаря горкома — такого, каким, между прочим, был для него Тарасов. По-своему он, наверное, был прав, но время показало, что мой отказ пошёл на пользу общему делу.

Рассказывая о новой работе, я не думаю придерживаться какой-то хронологической последовательности. Наверное, более правильно описывать только то, сохранилось в памяти, «отобрано» самим временем. Но в начале несколько слов о самом горкоме партии, в котором мне довелось проработать почти десять лет.

Городской комитет располагался в трехэтажном здании, построенном в 1961 году. В нём же размещались исполком Совета народных депутатов и горком комсомола. На втором этаже находился конференц-зал, на третьем — зал кабинета политпросвещения. В цокольном этаже был городской архив, а во дворе с тыльной стороны здания — гараж для пяти служебных машин «Волга», две из которых были закреплены за горкомом партии, две — за горисполкомом и одна — за горкомом комсомола.

Организацией выполнения решений городских партийных конференций, пленумов и бюро горкома занимались три секретаря горкома и сотрудники аппарата, входившие в состав нескольких отделов, главными из которых были отдел организационно-партийной работы (орготдел) и отдел пропаганды и агитации. Делопроизводством и решением различных хозяйственных вопросов занимался общий отдел. Аппарат состоял из 12 человек — в основном, довольно молодых работников. В его состав, кроме заведующих отделами и инструкторов, входили также директор вечернего университета марксизма-ленинизма и председатель городского общества «Знание».

Практически всех работников горкома я знал, поскольку, будучи секретарём парткома, часто решал с ними различные вопросы. Это были люди, обладавшие хорошими организаторскими способностями и опытом работы. Доволен я был и тем, что Общим отделом руководил грамотный и весьма ответственный человек Юрий Сергеевич Каюров, а секретарём приёмной осталась Нина Васильевна Муратова, работавшая и при В. Д. Тарасове — исключительно внимательная к людям, неизменно доброжелательная к любому посетителю, женщина. По существу, от неё в немалой степени зависело мнение людей о горкоме партии (отмечу, что за заслуги Нины Васильевны её имя было в 1997 году, в год 40-летия города, внесено в городскую Книгу почета, хотя она уже давно была на пенсии).

В отличие от общепринятой практики, когда вторым секретарём назначался человек, ведающий промышленными вопросами, в нашем горкоме эту должность занимал упоминаемый уже мною А. В. Кесарев — по образованию юрист, по призванию — философ (в 1965 году Арсений Витальевич защитил диссертацию, став кандидатом философских наук). Он уже более 10 лет был секретарём горкома по идеологии и пользовался большим авторитетом в городе.

Знал я в той или иной степени и руководителей, с которыми предстояло решать самые разнообразные вопросы городского уровня: Георгия Павловича Ломинского, председателя исполкома городского Совета депутатов Николая Дмитриевича Торхова, председателя объединённого заводского комитета профсоюза (ОЗК-24) Евгения Александровича Дедова, первого секретаря горкома комсомола Сергея Куклева. Вообще к этому времени мне были знакомы многие люди, работавшие в самых разных сферах городской жизни — и не только руководители.

Вскоре я познакомился и с начальником городского отдела КГБ Александром Павловичем Банниковым, от общения с которым у меня остались добрые воспоминания. Позднее, после его переезда в 1982 году в Омск, где он возглавил областное Управление КГБ, полное взаимопонимание сложилось у меня и с его преемниками — Владимиром Андреевичем Коробейниковым и Михаилом Ивановичем Устиновым.

Моё избрание было воспринято работниками аппарата горкома вполне благожелательно, поскольку они меня уже хорошо знали, хотя, наверное, после такого опытного руководителя как Тарасов, кто-то и сомневался: ведь одно дело партком, и совсем другое — горком партии. Я это понимал, надеясь, что со временем всё встанет на свои места. Надеялся я и на взаимопонимание со стороны рядовых коммунистов, число которых превышало 4 тысячи (население города составляло в это время 38 тысяч человек, из них в трудоспособном возрасте — 25 тысяч). Я был достаточно уверен в себе, но с самого начала настраивался на то, что придётся ещё многое понять и многому научиться.

Не углубляясь в излишние подробности новой работы, расскажу о наиболее значимых для меня событиях и результатах.

Высшая партийная школа

На ознакомление со спецификой деятельности горкома ушло несколько месяцев. Мне казалось, что опыта, полученного в КБ-1, будет на первых порах вполне достаточно, однако спустя примерно полгода пришлось принимать довольно неожиданное решение. Будучи как-то в обкоме партии, я, как обычно, зашёл на всякий случай к заведующему орготделом Ю. В. Бабайлову. В конце беседы он вдруг сказал, что было бы полезным для меня пройти учёбу в Свердловской Высшей партийной школе (ВПШ). Такая идея у меня самого никогда не возникала, но я не стал возражать, так как полагал, что это позволит мне заметно расширить общий кругозор, что на моей должности будет далеко не лишним. Через некоторое время я был включен в число пяти партийных работников Челябинской области, ставших слушателями заочного трехгодичного отделения Свердловской ВПШ.

Первая, установочная, сессия состоялась в ноябре 1979 года. В дальнейшем мы должны были приезжать на учебные сессии дважды в каждом году. Предусматривались занятия по 12 обязательным и 2 факультативным дисциплинам — «Мастерство публичного выступления» и «Современная литература и искусство», а также выполнение курсовой работы, реферата и сдача 13 экзаменов, не считая трёх государственных.

Каждая сессия занимала примерно 20 дней, на что предоставлялся отпуск с сохранением зарплаты. Проживали мы сначала в старом общежитии ВПШ, а в последующем — в новом, 12-этажном, расположенном, как и сама школа, на улице 8-е Марта.

Питались за свой счёт. В памяти отложилась любопытная деталь: в жилом здании напротив общежития (через дорогу) находился продуктовый магазин с винно-водочным отделом. На крыше дома днём и ночью можно было прочитать характерный для того времени лозунг: «НАРОД И ПАРТИЯ — ЕДИНЫ!». Когда у нас появлялось желание выпить что-либо покрепче, кто-нибудь предлагал: «Пойдём в «Народ и партия едины»! С этим магазином мы познакомились уже в установочную сессию, когда ребята из Надыма угощали нас удивительно вкусным, хотя и с непривычным для нас душком, гольцом домашней засолки.

ВПШ «обслуживала» Свердловскую, Челябинскую, Пермскую области, Удмуртскую АССР и Ханты-Мансийский округ. В составе студентов первого курса нашей области кроме меня были Анатолий Андреевич Носов — первый секретарь Металлургического райкома партии, Владимир Петрович Максимов — секретарь Аргаяшского горкома партии, Анатолий Александрович Начаров — заведующий отделом пропаганды и агитации горкома партии Златоуста и Геннадий Михайлович Болотов — секретарь горкома Пласта.

Ноябрьская сессия 1979 года состояла в основном из лекций и поэтому не требовала от нас особых усилий: надо было только внимать преподавателям и, по возможности, записывать услышанное. С самого начала я был настроен очень серьёзно и старался максимально полно изучать рекомендуемую нам литературу, но вскоре заметил, что, в отличие от меня и большинства других студентов, Носов и Максимов, как правило, только слушали лекции. Причину такого их отношения к учёбе я понял позднее, когда мы начали сдавать экзамены. Главной их целью было получение дипломов, хотя, конечно, они понимали полезность лекций, собеседований и семинарских занятий, да и самого общения с преподавателями. Что касается экзаменов, то, как оказалось, их можно было сдавать без особых усилий. Эти ребята были хорошо осведомлены знакомыми им предшественниками по учёбе в ВПШ о своеобразной «технологии» сдачи экзаменов, используемой на заочном отделении, которая заметно облегчала это дело.