Бесплатный фрагмент - Слуга великого князя

Глава 1

13 февраля 1446 г.

Обитель Св. Троицы близ Радонежа

Никита очнулся от гулкого стука над головой. Три низких, раскатистых удара прозвучали где-то сквозь сон, отозвались в холодных каменных стенах и долго не смолкали, словно повиснув в воздухе. Никита приоткрыл тяжелые от дремоты глаза. Темень. Хоть глаз выколи. Что сейчас: уже утро, или еще ночь? А хоть бы и утро — веки словно пудовые камни, сами так и закрываются. Ничего, можно еще немного поспать. До заутрени. Или до обедни. Да нет. Стучат. Надо вставать, узнать, что там…

Глаза сомкнулись сами собой, и Никита почувствовал, как погружается в блаженную полудрему. Вот так можно лежать, ни о чем не печалится, никуда не спешить, в сладком небытие между сном и явью.

Только нет, почему-то стало неуютно. Никита почувствовал во всем теле ноющую ломоту. Холодно. Как же здесь холодно. Никита поджал ноги и свернулся калачиком, пытаясь унять озноб. Нет, не помогает. Не спасает ни овечий зипун, ни шапка на собачьем меху, ни валенки, ни рукавицы. Холод подступал откуда-то изнутри, то и дел сковывая все тело.

Полудрема превращалась в пытку. Ломота сменилась тупыми, деревенящими судорогами. Никита продолжал упрямо держать веки сомкнутыми, надеясь, что холод все же отступит, но задремать он уже не мог. В голове, словно хоровод на Масленицу, завертелась череда вчерашних событий, унося с собой остатки сна, возвращая его в суровую, холодную явь, в которую возвращаться совсем не хотелось. Он вспомнил, как оказался здесь: как вчера вечером, прячась от отца игумена, забрался в подклеть Троицкой церкви, решил, что переночует тут, чтобы назавтра снова явиться к нему, снова просить о милости — отец игумен тогда точно поймет, что Никита все решил твердо, не погонит — как примостился под каменной лестницей, между сундуками, подстелив на пол какую-то найденную тут же рогожку, и не заметил как уснул…

Над головой снова раздался стук. Гулкий, гудящий. Словно кто-то бил тараном в железную дверь. Раз, два… Никита открыл глаза. Теперь он совсем проснулся. Вздрагивая от холода, он приподнял голову, посмотрел вверх, туда, где в конце лестницы сквозь узкую щель в потайной двери пробивалась полоска тусклого света, и напряженно прислушался. Голоса. Приглушенные, низкие. Слов не разобрать. «Неужели это за мной», — промелькнуло в голове у Никиты. «Нет, не может быть. Отец игумен хоть вчера и кричал, что если еще раз увидит, велит выпороть, да разве знает, что я остался? Разве станет искать, тем более здесь? Он про меня наверное и думать забыл.» Голоса смолкли, но Никита продолжал вслушиваться в тишину, стараясь дышать через раз. От этого дыхание становилось еще учащенней. Нет, надо успокоиться. Глубокий вдох — выдох, глубокий вдох — выдох.

«Отворяй!» — донеслось сверху. Пронзительный, истошный крик. Никите показалось, что прокричали именно так: «Отворяй!» Его сердце бешено заколотилось. «Это за мной!» — застучало в висках. Нет! Он никуда не пойдет. Пусть хватают. Пусть бьют, хоть до полусмерти. Уж лучше розги, чем унижение, чем смертная обида, чем на всю жизнь клеймо! Предательская слеза навернулась на глаза. Ну где же в этом мире справедливость?! Прожил он на свете семнадцать лет и еще до вчерашнего дня считал себя счастливым: еще бы, кому из дворовых так повезло — сам боярин Семен Плещеев, на Москве не последний человек, чашник великого князя, взял его к себе в отроки, вместе с сыновьями своими грамоте и ратному делу обучил, при себе держал, в походы брал. Что и говорить — жилось как у Христа за пазухой. Эх, матушка, матушка! Зачем рассказала все, зачем в один миг разбила ему жизнь? Верно сказано в Писании: «во многой мудрости много печали, и кто умножает познания — умножает скорбь!»

Никита силился сдержать слезу, но к горлу уже подступал комок отчаяния. Вот так же билось его сердце, когда вчера позвали его на двор, сказали, что матушка вдруг занемогла, захотела повидаться перед смертью. И так же заплакал он от горя и обиды, когда услышал из матушкиных уст признание: не сын он ей! Отец его — боярин Семен Плещеев, а кто его мать, она не знает; когда он родился, боярин приказал ей взять его в дом, да наказал никому об этом не рассказывать, и прежде всего — самому Никите. Да только не может она перед смертью молчать, не простит ей Господь такой грех…

Никита обхватил голову руками, не в силах справиться с бешеным галопом воспоминаний. Вот так же и вчера, выбегая со двора в слезах, он вдруг увидел то, чего не видел семнадцать лет, почувствовал то, чего раньше и не замечал. Что он, сын боярина, был не ровня своим сводным братьям. Что он всегда был холопом, из милости приживающимся на боярском дворе. Что в детских играх он всегда был отроком или кащеем («Еще дворовому князем быть!»), за столом с боярскими детьми не обедал, в походы ходил пешцем («Не место дворовому на коне!»), да и жил не на боярской половине, а вместе с ключником Акимом. Пока считал себя дворовым — знал: так в мире заведено, холопское дело — сносить обиды. Но если ты боярский сын, и твой отец тебя не признает, как с этим прожить?!

Никита отпустил голову, поправил шапку, еще раз взглянул наверх. Кому нужна вся эта боярская наука, когда ему суждено оставаться холопом? Считать отца господином, видеть его только когда позовет, ни разу в жизни не услышать от него ласкового слова, не поговорить с ним по душам, всю жизнь притворяться, оставаться чужим — одним на всем белом свете!

Никита смахнул рукавицей со щеки все-таки пробившуюся слезу и всхлипнул. Это наверное самое страшное в жизни — когда тебя никто не любит, когда никому, даже самому родному человеку, ты не нужен.

Нет, не вернется он на Москву. Как вчера решил — так и будет. Не жить ему в миру. Единственное, что спасет его от себя — это постриг. Напрасно что ли сто верст по снегу и сугробам, в мороз и ветер пробирался до Троицкой обители, коня загнал. И игумена он не боится. Вчера тот назвал его полоумным мальчишкой, велел домой убираться. Но не тут-то было.

Никите вдруг стало так обидно, что даже в Божьей обители не нашлось для него справедливости, что он и сам не заметил, как напряглись его скулы и заходили ходуном желваки.

«Хватит! Не стану отсиживаться!, — скомандовал он себе. — Вот сейчас пойду и скажу ему, что он хуже татарина — христианскую душу гонит из райского приюта. Пусть вспомнит святителя Сергия. Тот, говорят, принимал всех, всем у него место находилось, а я, видите ли, Богу не нужен?!»

Никита резким движением привстал и, оперевшись рукой о ступеньку каменной лестницы, распрямился. Посмотрел наверх. На мгновение прислушался. Тихо. Никита забрался на лестницу и, вздрагивая от холода, начал почти на четвереньках, опираясь то и дело на руки, подниматься по ступеням.

Добравшись до потайной двери в полу, он примостился под нее плечом, чуть приподнял тяжелую железную створку, просунул голову и, придерживая створку рукой, откинул ее назад. Створка отворилась мягко, даже не скрипнула.

Потайная дверь выходила рядом с алтарем, почти на солею, слева от амвона. Отсюда было трудно разглядеть остальную церковь, поскольку амвон образовывал как бы отдельную клеть — слева и справа от прохода в неф были устроены раки с мощами святителей Сергия и Зиновия, каждая под пышной сенью с колоннами. Ухватившись руками за края узкого отверстия, Никита поднялся еще на несколько ступеней, пока не вылез по пояс. От алтаря пахнуло теплой волной от десятков горящих свечей и лампад. После подклетной темени полумрак амвона показался Никите ярким светом.

Быстро оглядевшись, Никита, однако, к своему удивлению обнаружил, что у алтаря никого не было. Как же так? Этого не может быть. Он же слышал голоса. И стук. Неужели, почудилось? Или это засада? Вот вылезет он сейчас, станет выходить, а с той стороны за проходом отец игумен с монахами спрятались — хвать! и повязали ослушника… Никита почувствовал, как снова заколотилось его сердце. На мгновение он замер, встретившись глазами с иконой Спасителя на Царских Вратах. Да нет же, все решено. Схватят, не схватят — теперь это уже не важно.

Никита выбрался наружу и тихонько притворил потайную дверь. Снова прислушался. И в эту секунду легкий холодок пробежал в его груди. Он снова услышал голоса, вернее, один голос, очень близко, за проходом с амвона, с той стороны, где устроена была рака святителя Сергия. Голос тихий, но твердый, даже властный: «Что решил, государь?»

Глава 2

13 февраля 1446 г.

Обитель Св. Троицы близ Радонежа

Никита напрягся и затаил дыхание, но ответа не последовало. Стараясь ступать как можно тише, Никита подкрался к проходу и с замирающим сердцем высунул голову наружу. В тот же миг он отпрянул назад и отскочил в сторону, прижавшись спиной к раке святителя Зиновия, стараясь укрыться под ее сенью. Заметили! Точно заметили! Надо же быть таким дураком! В то короткое мгновение, что глаза его выхватили церковный неф, он успел разглядеть в ярком свете толстых свечей двух человек, стоявших прямо за проходом на противоположной стороне, против раки святителя Сергия. Один — в монашеской рясе и клобуке — стоял к нему спиной, чуть загораживая другого, стоявшего лицом. На том другом Никита успел разглядеть богатую шубу и шапку с высокой тульей. Боярин?

Мысли у Никиты путались. Он уже ничего не понимал и ждал, прижавшись спиной к стене у раки, когда наверняка заметившие его боярин с монахом явятся на амвон. Прошло мгновение, другое. Никто не появлялся. «Не может быть, чтобы не заметили,» — пронеслось в голове у Никиты, но как-то спокойно, рассудительно. Точно. Не заметили. И молчат. Что же они замолчали?

Тут Никита вспомнил, как монах обратился к боярину: «Государь!» Наверняка это сказал монах, не боярин же станет так называть монаха. Чудно! Какой он ему государь… В эту секунду Никита похолодел от ударившей словно молния догадки: Государь! Неужели, сам великий князь?! Василий?!

Забыв осторожность, Никита бочком подошел к краю прохода и начал медленно высовывать голову, чтобы еще раз разглядеть таинственных собеседников. Вот из-за проема снова показались их очертания. Еще чуть-чуть, так, чтобы получше было видно… Монах снова заговорил. В тот же миг Никита машинально отпрянул к спасительной стене и замер. «Послушайся совета, государь, — услышал Никита голос монаха, — не отворяй. Недоброе у князя Ивана на уме. Погубит он тебя.»

Не в силах побороть любопытство, Никита снова повернулся в сторону говорящих и высунул голову ровно настолько, чтобы, как ему казалось, с одной стороны оставаться незамеченным, а с другой — видеть все происходящее. Довольный тем, что ему удалось не привлечь к себе внимание, он жадными глазами принялся разглядывать того, кого еще мгновение назад окрестил для себя боярином. Шуба соболья, широко распахнута. Под шубой кафтан с золотым шитьем, пояс с пряжкой не меньше чем в пуд золота. На ногах бобряные сапоги. На голове шапка с собольей же оторочкой, с высоченной тульей цвета — темновато, чтобы разобрать, но кажется — пурпурного. По всему выходило — и вправду князь. Рассмотреть бы лицо. Никита великого князя Василия видел на Москве. Последний раз — совсем недавно, когда тот из татарского плена вернулся. Устроили на Москве гуляния, медведя травили в Зарядье, а потом княжьи отроки мерялись силой в кулачном бою. Вот там-то он князя Василия близко и разглядел. Пришел Великий посмотреть, как его люди против шемякиных устоят. А с ним бояр, князей… Сам-то Шемяка тогда в Угличе отсиживался, сбежал со страху. Похозяйничал на Москве, пока Великого не было, да видно — не судьба, видно, сам Господь князю Василию помогает… Тогда еще Авдей, боярина Семена старший сын, многих из князей Никите по именам назвал…

От сквозняка пламя свечей потянуло в сторону, и в ярком отблеске лицо монахова собеседника высветилось отчетливо. Никита вздрогнул. Эти впалые щеки, вытянутые книзу скулы, эту короткую, в плотных словно овечья шерсть завитках бородку, эти большие чуть навыкате глаза ни с кем нельзя было спутать. Перед ним стоял Великий князь Владимирский и Московский Василий Васильевич!

Никита чуть было не присвистнул от неожиданного открытия. «А ведь верно, — завертелось в голове, — позавчера боярин Семен какому-то гостю на дворе втолковывал, что, мол, Великий собрался к Троице на богомолье, а татар своих распустил, что, мол, нельзя ему одному. Так вот, значит, в чем дело.»

Продолжая следить за великим князем, Никита вдруг заметил, что князь Василий как-то странно, рассеянно смотрит мимо собеседника, куда-то через плечо, невидящими глазами. И что-то в этих глазах насторожило Никиту. Какая-то смутная тревога, какая-то боль, которая засела глубоко и причиняла князю великие страдания.

В следующее мгновение великий князь медленно перевел взор на собеседника, заговорил, как показалось Никите, невпопад, так много времени прошло между вопросом монаха и княжьим ответом: «Нет, отче, нечего мне страшиться. Мы с братьями в крестном целовании. Не могут они на меня руки поднять.» Но сказал он это так безвольно, так обреченно, словно пытался убедить этими словами не монаха, а самого себя.

В этот миг из притвора донесся оглушительный стук. Железная дверь загудела и, казалось, сами каменные стены задрожали от ее гула. Никита невольно перевел глаза на звук ударов, но стена у прохода в неф не давала ему заглянуть вглубь церкви, а высовываться дальше он не решился, чтобы не обнаружить себя. «Не гневи Бога, князь, — донесся до Никиты далекий, неестественно приглушенный голос, — не дай осквернить Божий храм. Отворяй, не то выломаем двери!»

Господи! Что же это! Выходит, это стучали великому князю? Выходит, это он прячется в Троицкой церкви? Выходит, это за ним? Что же произошло на Москве за тот день, что Никита скакал в Троицу?!

Глаза Никиты метнулись в сторону князя Василия. Сердце снова пустилось в неистовый галоп. Учащенно дыша, Никита наблюдал за тем, что будет дальше.

Великий князь какое-то время смотрел в сторону двери, потом бросил взгляд на монаха, потом опять повернулся к двери:

— Брат Иван! — крикнул он. — Помнишь ли, на чем мы с тобою крест целовали?

Откуда-то из глубины раздался приглушенный ответ:

— Помню! Клянусь Христом Спасителем и Пречистой Его Матерью — помню!

Великий князь посмотрел на монаха, на мгновение наморщил лоб, словно силясь принять какое-то решение, и вдруг ринулся вперед, прямо к проходу на амвон. Никита отпрянул назад и вжался спиной в стену. Князь Василий пронесся сквозь арку, не видя ничего, вовсе не замечая Никиту, и подбежал к раке святителя Сергия. Наклонившись, он потянулся вглубь и вскоре распрямился, держа в руках большую икону. Взяв ее в одну руку, он истово перекрестился другой, поцеловал образ и быстрым, широким шагом выскочил через проход в неф. Никита облегченно перевел дух и тут же последовал глазами за великим князем, насколько ему позволяло его укрытие.

По звуку шагов он понял, что князь Василий направился к входной двери. Так оно и есть. Откуда-то из глубины великий князь властно приказал монаху: «Отопри дверь!» Монах тотчас же засеменил к князю и скоро скрылся из виду. Лязгнул тяжелый засов, заскрипели железные петли. Никита услышал шарканье сапог, какие-то отдаленные голоса, затем дверь снова заскрипела и снова лязгнула, затворяясь.

— Ты хотел видеть меня, брат Иван? — это был голос князя Василия. Никита попытался вытянуть шею, но притвор, где стоял князь, был слишком далеко, и Никите пришлось оставить свою затею и довольствоваться одними голосами. «Иван… Иван…» — лихорадочно соображал он. Среди князей он мог припомнить только одного Ивана — князя Можайского, ближайшего друга Шемяки. «Так неужто же Шемяка послал князя Ивана в Троицу? Зачем? Схватить великого князя?! Выходит, Шемяка сел на Москве?! Когда же он успел? Господи, что же теперь будет?» Никита весь превратился в слух. Ждать ему пришлось недолго.

— Я послан к тебе от князей и бояр московских, государь, — донесся сдавленный и, как показалось Никите, неуверенный голос князя Ивана, — Объявить тебе твои вины.

Молчание. Никите представилось, что великий князь должен в этот момент делать удивленное лицо.

¬– Вины? — это был голос князя Василия. Вкрадчивый, осторожный, тихий. — Какие же на мне вины?

— Ты и сам знаешь, государь, — ответил князь Иван. Голос его стал тверже. — Татары твои все заполонили, хватают наше имение без разбору, всюду творят беззакония. Людей своих ты притесняешь, а татарам все позволено. Города и вотчины отдал им в кормление. Самих их и речь их любишь сверх меры, а христиан не жалуешь. Нет больше сил терпеть. Уж и среди черных людишек разговоры пошли, мол, великий князь за свой откуп татарам Русь заложил… — князь Иван на мгновение умолк, словно собираясь с мыслями. Продолжил он уже повелительным тоном. — Положили мы с братией тебя с великого княжения на время свести. Собирайся, поедешь с нами на Москву.

Никита вздрогнул. Сбывались его недобрые догадки. Значит, не зря беспокоился боярин Семен. Шемяка все расчитал, поймал великого князя врасплох. Хотя в одном князь Иван был прав. Никита и сам видел, как татары хозяйничают в Москве, на боярские дворы заходят как к себе домой, собирают мзду с купцов, и на все им великий князь дает добро: как попал князь прошлым летом в плен к татарам под Суздалем, так и выторговал себе свободу у хана Махмета за огромный откуп, говорят аж в двести тысяч рублей, вернулся на Москву с татарами, да до сих пор расплатится не может. Еще бы, где такие деньги найти? Во всей Руси, наверное, таких денег не водится. А еще слух был, что князь Василий Махмету Москву обещал, а сам собрался в Твери сесть…

Из притвора донесся тупой, тяжелый звук, будто кто-то уронил мешок с мукой.

— Смилуйся, брат, не губи, — Никита не узнал голос великого князя. Это была даже не просьба, это была мольба, стенание. Что же это, великий князь упал перед своим воеводой на колени? — Если зло на меня держите, — молил князь Василий, — Бог вам судья. Оставь только меня здесь. Не выйду отсюда никуда. Буду смотреть на образ Божий и Пречистой его матери, молиться о грехах своих. Оставь меня здесь. Вот тебе крест святой, что я сию же ночь постригусь!..

— Полно, государь, — раздраженно перебил его князь Иван. — Что мне твой постриг? Сегодня ты монах, а завтра — расстрига. Не гневи Бога, смери гордыню.

— Брат! — заплакал великий князь. — Мы с тобой вот у этого гроба чудотворцева, в этой самой церкви вот эту святую икону целовали, чтобы не мыслить нам друг на друга никакого лиха. А теперь я в твоей власти и не знаю, что надо мною сделается.

— Государь! — торжественно произнес князь Иван. — Если думаешь, что мы на тебя худое замыслили, то послушай моих слов: если сделаю тебе какое зло, пусть это зло будет надо мною. Сказал же я тебе: все, что мы делаем, делаем ради христианства и твоего откупа. Когда татары, которые с тобой пришли, узнают, что ты на московском столе не сидишь, то и откуп облегчат. Удельный князь Русью не повелевает, а с удела такого откупа и за всю жизнь не соберешь! И на этом готов тебе еще раз святую икону целовать.

Из притвора донеслось шуршание, потом быстрый топот коротких шагов, и снова гулкий звук, словно кто-то упал на колени. Вслед за этим церковь огласилась плачем и мольбами Великого князя Владимирского и Московского:

— Пречистая и Пресвятая Дева Богородица, заступница страждущих, прибежище грешных, утешение гонимых. Внемли гласу моления моего, призри на несчастие мое. Умножились враги мои, и вот, мыслят на меня худое, судят судом своим, ищут живота моего. Ты, Всеблагая и Кроткосердая, умоли Сына Твоего, Господа нашего и Спаса, претерпевшего на Кресте за грехи наши, смилостивиться надо мною, отвести беду, пронести мимо чашу горькую, вразумить гонящих меня, просветить их разум, вложить им в помыслы не отвращать меня от пострига в ангельский чин. К тебе взываю и на тебя уповаю я, возьми живот мой на служение Сыну Твоему, а не на попрание миру сему, не ос…

— Эй, князь!

Низкий, зычный голос прозвучал так громко, так резко, что князь Василий мгновенно осекся. У Никиты забилось сердце. Он вскинул голову и, замерев, прислушался. Тишина в притворе сменилась неясным гулом. Откуда-то издалека доносились приглушенные голоса, сопение коней, завывание ветра. Что это, снова отворили дверь? Что же князь Иван? Чей это был голос? Князь Василий так громко стенал, что Никита кроме его отчаянного моления ничего и не слышал. Эх, выглянуть бы с амвона!..

— Где же брат Иван? — услышал Никита обезумевший от ужаса голос великого князя.

— Князь Василий! — загрохотал в ответ все тот же новый голос. — Взят ты Великим князем Владимирским и Московским Дмитрием Юрьевичем, и велено тебе сей день быть на Москве, пред князя Дмитрия светлые очи. Взять его!

В тот же миг несколько пар ног ретиво зашаркали по каменному полу, но почти тут же остановились. На мгновение воцарилось тишина, которую нарушил тихий, спокойный, безжизненный голос князя Василия: «Да будет воля Божия! В руки твои, Господи, предаю дух мой!» Снова зашаркали, затопали сапоги, сначала ближе, потом все дальше, зашуршали полы одежды, издалека донесся гам голосов, крики, смех, заржали кони, раздался топот копыт и вдруг, в одно мгновение, все смолкло. Так словно и не было ничего. Только ветер продолжал жалобно завывать в притворе.

Никита глубоко выдохнул и сполз по стене на пол, на корточки. Посмотрел невидящими глазами перед собой, перевел взгляд вправо и долго рассматривал каменные узоры раки святителя Зиновия, которая оказалась прямо перед его носом словно стена. Внутренний голос подсказывал ему, что все, что должно было произойти, уже произошло, что нужно было поскорей выбираться отсюда, но руки и ноги не слушались его. Он вдруг подумал о боярине Семене. Что же с ним теперь будет? Он ведь васильев ближний боярин, да к тому же преданный? Шемяка наверняка не простит. Или уже не простил?.. От этой мысли защемило сердце. Нет в этой жизни справедливости, нет! Найти отца, чтобы тут же его потерять?.. Надо возвращаться на Москву… Надо, только зачем? Чем поможет он боярину Семену, один против шемякиных людей? Да и что потом? Снова — в дворовые к собственному отцу? Признает ли он сыном? Ведь столько лет не признавал…

Никита повел головой, пытаясь отогнать наскакивающие одна на другую мысли. Оперевшись руками о пол, он в несколько толчков приподнялся по стене, отряхнул зипун и штаны, поправил шапку. Его взгляд снова упал на Царские врата, на икону Спасителя. Видно, такая у него судьба. Никому от него на Москве не будет проку, да и сам он все решил, что толку передумывать. Надо идти к отцу игумену. Чем скорее, тем лучше.

Никита сделал шаг к проходу в неф, осторожно выглянул. Пусто. Ни души. Никита шагнул наружу, огляделся. Так и есть, никого. Потрескивают свечи, завывает ветер, из притвора струится полоска света. Собравшись с духом, Никита быстрыми, гулко отдающимися в огромном пространстве нефа шагам направился к выходу.

Дверь в притворе была приоткрыта, так что Никита без труда распахнул ее настежь, тут же прищурился от окатившего его словно ливень яркого дневного света, но только он собрался открыть глаза, как услышал топот копыт, скрип седла, хруст бегущих по снегу шагов и в тот же миг чье-то огромное тело ударило его в грудь и отбросило к распахнутой двери.

Глаза его тут же раскрылись и стали величиной с готландские талеры. Напротив себя Никита увидел высокого, крепко сложенного человека в бобряном тулупе. Тот стоял в неестественной позе, чуть отпрянув назад, учащенно дыша, и его черные как смоль глаза удивленно таращились на Никиту. Они, должно быть, столкнулись на пороге. Незнакомец так спешил в церковь, что, видно, не заметил Никиту. Краем глаза Никита успел разглядеть за спиной незнакомца еще троих людей, на лошадях, и четвертую лошадь, которую один из верховых держал под уздцы.

Не дав Никите опомнится, незнакомец рявкнул запыхавшимся голосом:

— Где великий князь?!

Глава 3

13 февраля 1446 г.

Обитель Св. Троицы близ Радонежа

Голос незнакомца не терпел возражений, и Никита, не понимая, что происходит, послушно ответил:

— Его взял Иван Можайский с шемякиными людьми.

— Куда повез? — без передышки продолжал незнакомец.

— Не знаю, говорил — на Москву, — ответил Никита, быстро начиная соображать, что к чему. Если это люди Шемяки, не спрашивали бы, куда повез, а раз не Шемяки, так можно все рассказать как есть.

— Давно уехали? — незнакомец смотрел на Никиту в упор, словно хотел проткнуть его своим острым взглядом.

Никита пожал плечами:

— Не так давно.

— Сколько их было? — не унимался незнакомец.

— Не видел, — буркнул Никита. — Наверное, много. Я голоса слышал, кони ржали. Как будто орда налетела.

Незнакомец бросил взгляд назад. Один из сидевших верхом спутников помотал головой:

— Не справимся, боярин. Догнать — догоним, да там все и поляжем.

Незнакомец (значит — боярин!) раздраженно отвернулся и в сердцах тряхнул головой. Затем снова обратился к вреховому:

— Живо лети к княжичам, забирай их и жди меня у Троицких ворот.

Верховой коротко кивнул, подобрал поводья, пришпорил коня и тот с неистовым ржанием развернулся и кинулся прочь. Боярин проводил его взглядом, после чего обернулся к Никите. Строго посмотрел на него. Только на этот раз внимательно, оглядев с ног до головы, спокойно, то и дело прищуриваясь.

— А ты кто таков? — спросил он наконец, и его левая бровь угрожающе насупилась. — Чьих будешь?

— Я?.. — немного опешил Никита. — Боярина Семена Плещеева… — он уже было сказал «человек», но тут словно черт подтолкнул его в бок: этот надменный тон, это «чьих»… Язык сам собой докончил за него, и он выпалил, метнув на боярина колкий взгляд, — сын!

Брови боярина мгновенно поползли вверх:

— Сын?! — округлившиеся от удивления глаза вновь изучили Никиту с ног до головы, будто стараясь примириться с тем, что боярский сын одет в простой зипун и шапку на собачьем меху. — Да не врешь ли ты? Что-то не припомню я у боярина Семена такого сына.

Никита молчал. В глазах боярина появилось замешательство:

— А здесь что делаешь?

Никита отвел глаза:

— Постриг хочу принять.

— Вон оно что, — присвистнул боярин. — А звать тебя как?

Никита посмотрел на боярина исподлобья:

— Никита.

— Никита… — повторил боярин задумчиво и чуть прищурил глаза. Взгляд его словно затуманился. — Давно на Москве был? — спросил он испытующе.

— Позавчера, — отозвался Никита.

— Что боярин Семен? — продолжал боярин.

— Ничего, — пожал плечами Никита. — Я его позавчера не видел.

— А Шемяка? — не унимался боярин.

— Не знаю. Его на Москве не было.

За спиной боярина раздался лошадиный храп. Боярин метнул взгляд через плечо. Кони под его людьми нетерпеливо переступали с ноги на ногу, выдувая из ноздрей клубы пара. Боярин снова обернулся на Никиту.

— Значит, боярина Семена сын, говоришь… А меня знаешь ли? — спросил он твердо, уверенно, по-деловому.

— Нет, — помотал головой Никита. Допрос начинал ему порядком поднадоедать. Поскорей бы отправлялись незнакомцы своей дорогой!

— Я боярин Федор Ховрин, великиго князя Василия окольничий.

«Ну и что с того, — подумал про себя Никита, — к чему мне все это?»

— А теперь слушай меня, парень, — боярин Федор медленно покачал головой вверх-вниз. — Про постриг свой забудь. Все это дурь и блаж. Ты мне нужен. Прыгай, вон, — боярин мотнул головой назад, — к Прошке, на загривок, да поезжай со мной.

— Еще чего! — Никита испуганно отпрянул назад. — Никуда я не поеду!

— Что такое? — боярин подался вперед, глаза его гневно горели. — Да ты кому перечить вздумал, змееныш? А ну, живо полезай на коня.

Никита попятился назад:

— Сказал — не поеду. Зачем я вам сдался?

— Я вижу ты разговорчив не в меру, — грозно сказал боярин Федор. — Иди, пока добром прошу, время дорого.

— Не пойду я никуда, меня отец игумен дожидается, — Никита глянул за спину боярина Федора. Оба его человека насупившись наблюдали со своих коней за происходящим. Крепкие, здоровые, угрюмые. Никиту Бог ни ростом, ни силой не обидел, только с двоими ему не справиться. Да и сам боярин — косая сажень в плечах. Пытаясь выиграть своим враньем время, Никита осторожно стал пятиться назад к двери, потянулся незаметно к замку. Сейчас резко дернет и запрется. А там, глядишь, и отстанут.

Но боярин Федор оказался проворнее:

— А ну, хватай его, — махнул он безнадежно рукой, и оба его дворовых в один миг спрыгнули с коней, подлетели к Никите, и не успел тот опомниться, как один заломал ему руки, другой как замком обхватил шею, и оба поволокли его к лошадям.

Никита пытался было помешать им, упирался ногами, извивался что было сил, но очень быстро понял, что от его попыток не будет никакого толку. Он перестал сопротивляться, и в следующее мгновение очутился на загривке одного из коней. Тот, кого боярин назвал Прошкой, примостился сзади, одной рукой крепко обхватив Никитины руки за спиной, а другой ухватив поводья. Никита дернулся:

— Отпусти, не убегу!

Прошка сперва пытался его удержать, но тут боярин Федор, который уже вскакивал в седло, снисходительно кивнул головой:

— Ладно, отпусти.

Прошка чуть подтолкнул Никиту вперед и высвободил его из своих тисков. Никита потер ноющие плечи (вот басурманин, чуть руки не вывихнул!), и только он примостился половчей на загривке, ухватившись за конскую шею, как Прошка поддал ногами в бока и лошадь рванула с места. Боярин Федор и другой дворовый тоже пришпорили своих коней, и все трое поскакали по притоптанному, скрипящему снегу вдоль стены, мимо братских келлий, мимо Знаменской церкви, прямо к видневшимся чуть поодаль Троицким воротам.

Добравшись до Троицких ворот, все трое остановили коней. У ворот никого не было. Боярин Федор, подтягивая поводья, чтобы его конь стоял на месте, отрывисто приказал второму дворовому:

— Поди, отвори ворота.

Дворовый спрыгнул с коня и кинулся исполнять приказ. Повозившись со здоровым, обледеневшим засовом, он вскоре с тяжелым лязгом отпер его и, ухватившись за кольцо, стал всем телом отваливаться назад. Огромная створа подалась, и дворовый продолжал тянуть, то и дело отступая мелкими шажками, покуда не распахнул ее настежь. Отдышавшись, он ринулся к другой створе и также оттащил ее внутрь.

В широком проеме Никита увидел белое, безбрежное полотно заснеженного поля и узкую дорогу, уходившую вдаль к укрытым шапкой инея лесистым холмам. Придерживая прошкиного коня за холку чтобы не соскользнуть со своего неудобного седалища, Никита оглянулся на боярина. Того, казалось, совершенно не интересовали открытые ворота. Боярин Федор придерживал поводья коня, то и дело переступавшего от нетерпения, и смотрел, насупившись, в сторону игуменского двора, словно ждал чего-то. Дворовый, что отпер ворота, оставался спешенным. Прошкин конь тоже не двигался с места. Все чего-то ждали.

В следующее мгновение Никита услышал шуршанье полозьев и конский храп. Он тут же оглянулся на звук и увидел, как со стороны игуменского двора показались сани, запряженные парой лошадей. Возница то и дело хлестал коней плетью, но те не спешили ускорять свой шаг, только злобно отфыркивались в ответ на каждый новый удар. Вскоре из-за саней вынырнул всадник и галопом поскакал вперед, в сторону боярина. Никита узнал в нем дворового, которого боярин Федор отправил, как он сам сказал, «за княжичами». Поравнявшись с боярином, дворовый придержал коня, виноватыми глазами поймал суровый взгляд окольничего. Боярин Федор грозно мотнул головой: «Вперед поедешь!» Дворовый тут же поддал ногами в бока своему коню, и тот рванул к воротам. Проехав сводчатый проем, дворовый развернулся в полоборота и остановился ждать.

В это время сани уже подкатили к ожидавшему их боярину и чуть притормозили. В санях Никита увидел двух мальчиков лет десяти-двенадцати, одетых в отороченые бобром кафтаны и высокие меховые шапки. На их бледных лицах застыли испуг и тревога. Они молча таращились на боярина, словно ожидали от него чуда. Черты их лиц были похожими — вытянутый овал, чуть впалые скулы, черные пряди волос, выбивавшиеся из под шапок — но одно сходство поразило Никиту: оба мальчика были похожи на великого князя! Так это и есть те самые княжичи, дети князя Василия, Иван и Федор. Значит, они были с отцом на богомолье, князь Иван их не тронул. Или просто забыл в суматохе?

Боярин Федор гневно крикнул вознице: «Пошел! Пошел!» Возница в то же мгновение хлестанул лошадей что было сил, кони рванули с места, так что княжичи отпрянули назад, и сани покатили к воротам. Дворовый, что ждал в проеме, пришпорил коня и выехал на дорогу. Сани за ним. Боярин Федор кивком приказал Прошке двигаться с места: «Я последний!» Прошка причмокнул губами «ноооо!», чуть привстал в стременах, и его конь тронулся с места, вслед за санями. Но не успел он проехать проем, как за их спиной раздался бешеный стук копыт. Прошка натянул поводья, лошадь заржала, чуть привстала на дыбы, останавливаясь, и Никита, словно уж, в один миг вывернулся назад, посмотреть, что там такое.

Из глубины монастыря к Троицким воротам галопом летел всадник. Боярин Федор, не успев стронуться с места, развернулся в его сторону. Очень скоро всадник был совсем рядом. Это был молодой мужчина лет двадцати пяти, в лисьей шубе, без шапки. Лицо его раскраснелось, волосы на голове свалялись от выступавшего со лба пота, он учащенно дышал, и пар от его сильных выдохов малюсенькими сосульками замерзал на короткой бороде и усах. «Подожди! Стой, боярин!» — прокричал он, подъезжая, но, видимо поняв, что боярин и так стоит и ждет, натянул поводья, придерживая коня, и подъехал вплотную к окольничему почти шагом. Поравнявшись с боярином, всадник остановился и бросил на него жгучий, вызывающий взгляд:

— Последний раз бью тебе челом, — глаза у всадника горели, голос был звонкий, надрывный. — Не губи душу мою. Не по правде ты меня гонишь. Знаешь сам, ничего не пожалею. А теперь и вовсе мы, Лыковы, в силе будем. Бери деньгами пятьсот рублей, и холопов сотню душ. Только добром отдай, не руби под собой сук.

Боярин Федор молча поедал глазами всадника, словно боролся с желанием наброситься на него. Всадник тоже замолчал и учащенно дышал.

— Так ты, пес, все не уймешься, — медленно, но грозно пробасил, наконец, боярин. — Ну, так слушай. Деньги твои — Иудины серебренники, а сила ваша, Лыковых, за Иродом Шемякой. И тому не бывать никогда, чтобы я, боярин Ховрин, с тобой за одним столом сидел. А что до «добром», так ты попробуй взять лихом, а там Бог рассудит. Да запомни: явишься на двор — собаками затравлю!

При этих словах боярин подобрал и потянул поводья, конь под ним чуть подался назад. Всадник бросил взгляд через плечо окольничему, глаза его на мгновение сверкнули, когда он заметил сани, и тут же метнулись на боярина Федора:

— С огнем играешь, боярин, — злорадно процедил он сквозь зубы. — Ну, гляди. Пусть и вправду Бог рассудит.

Едва договорив, всадник пришпорил что есть мочи коня и в следующий миг скрылся в глубине монастыря, оставляя за собой только шлейф из поземки, развеянной бешеными копытами его скакуна.

Боярин Федор чуть приподнял руку в угрожающем жесте, видно собираясь что-то прокричать ему в догонку, но вдруг развернулся к Прошке и, срывающимся от ярости голосом прогремел:

— Чего ждешь? Плетей захотел? Гони!!!

Грозный окрик словно пробудил всех ото сна. Дворовый впереди стал суетливо пришпоривать коня, разгоняя его в галоп. Возница начал нахлестывать плеткой лошадей, те от испуга рванули вперед что было мочи. Прошка с силой ударил ногами в бока своей лошади, так что Никита едва успел ухватиться за гриву, чтоб удержаться. И вот уже все они мчались по бескрайнему заснеженному полю, в сторону холмов, оставляя позади обитель святителя Сергия, унося Никиту в непонятную, запутанную неизвестность.

Глава 4

13 февраля 1446 г.

Село Ховринка близ Радонежа

Кони неслись во весь опор, через поле, огибая лесистый холм, вдоль замерзшей речушки, через заиндевелый ельник. Ледяной ветер нещадно хлестал Никиту по лицу, забирался под зипун, безжалостно драл уши. Никите хотелось только одного — поскорее добраться до какого-нибудь укрытия, отогреть щеки, а потом уж собраться с мыслями и решить, что делать дальше.

Над верхушками далеких елей разлился холодной киноварью тяжелый февральский закат. Лениво подбирались неспешные сумерки. Как же долго они едут! И главное — куда? Куда везет боярин Федор княжичей? Надо быть начеку. При первой же возможности — сбежать. Это было единственное твердое решение, которое созрело в Никитиной голове, когда за пригорком, в лощине показалась какая-то деревенька.

В деревеньке Никита насчитал дюжины три домов. Все они были покрыты снежными шапками и жались друг у другу, словно хотели спастись от стужи. Неужели, приехали? Господи, скорей бы!

Как видно, Никитино желание совпадало с намерениями боярина. Окольничий прикрикнул на возницу, чтобы тот пошевеливался, и сам стал хлестко охаживать своего и без того уставшего скакуна, который добросовестно отозвался на плеть хозяина и, отплевывая со рта замерзшую пену, пустился в последний рывок.

Лошади пронеслись по пустым улочкам (в такой мороз только дома и сидеть!) мимо десятка изб, где в малюсеньких, затянутых бычьим пузырем окошках то там то тут теплились огоньки лучин, а из дверей пробивались тощие клубы дыма («Чудно! На Москве уж никто не топит по-черному. И охота им угорать…»), и вскоре перед Никитой показался добротный двухярусный дом за высоким забором, похожий скорее на терем. Дворовый, что ехал первым, подлетел к воротам, спрыгнул чуть не на ходу с седла, бросив поводья и отпустив коня, и стал яростно, с громким криком «Отворяй!» барабанить в дубовые створы тупым концом своей плети. Сани с княжичами, боярин Федор и Никита с Прошкой чуть сбавили ход и вскоре были рядом. Их лошади загнанно храпели, жадно хватали морозный воздух и топтались на месте, пуская из вздувающихся ноздрей густые клубы пара.

За воротами раздался лай своры собак, чуть погодя над забором заплясали отблески огней и послышались хрустящие по снегу шаги. Заскрипел и тупо брякнул засов, подалась одна створа, вторая. За ними Никита увидел со стороны двора двух человек с горящими факелами — они изо всех сил тянули створы вовнутрь, освобождая приехавшим дорогу, — и третьего, тоже с факелом, только поднятым чуть выше над головой, который стоял посредине, удерживая одной рукой на поводке четырех огромных, черных собак. Собаки с остервенением лаяли, дико скалились и рвались вперед, привставая на задних лапах. Вот сейчас спустит поводок, и поминай как звали! При этой мысли у Никиты пробежал по коже мороз. Но не успел он подумать об этом, как Прошка заорал прямо над его ухом:

— Ты что, ополоумел?! Убери собак!

Псарь послушно рванул повод и с криками «А ну, фу! Домой!» потащил упирающихся собак куда-то вглубь двора.

Возница тем временем хлестнул лошадей, и сани, проскрипев по снегу полозьями, проехали в ворота. Боярин последовал за ними. Прошка подстегнул поводьями лошадь и, проезжая ворота, бросил на ходу дворовому: «Давай, закрывай!» Створки со скрипом сомкнулись, засов вжикнул на свое место, и Никите послышалось, как боярин Федор облегченно выдохнул.

Быстро осмотревшись, Никита обнаружил, что двор боярского дома (а в том, что этот дом и деревня принадлежали окольничему не было никаких сомнений) довольно просторен — на Москве, конечно, и побольше есть, ну так тут не Москва. Вдоль забора примостились добротные клети, видно дворни у боярина много. Правда, окна в клетях не горели, да и на дворе больше никто не появлялся. Только на втором ярусе, в конце введущей вверх крытой входной лестницы, чуть отворилась дверь, из-за которой пробилась полоска света и потянулись клубы пара. Тут Никита заметил, что еще в нескольких окнах терема замерцал свет.

Всадники стали спешиваться. Боярин Федор соскочил с коня, отдал его одному из дворовых и кивнул Прошке. Подтолкнув Никиту («Все! Приехали!»), Прошка, не дожидаясь его, спрыгнул с коня первым и побежал к боярину. Слезая, наконец, со своего пыточного места под названием «загривок», Никита услышал краем уха, как боярин наказывает Прошке: «Княжичей в светелку отведешь, вели их накормить и уложить: поедем с зарей, пусть выспятся. Нам в горницу подай поесть. Да найди ему какую клеть, чтоб без соседей.» Последние слова, решил Никита, были о нем. Да, загадки не прекращались. Но разгадывать их у Никиты не было ни малейшего желания. Он вообще никогда ничего не делал против своей воли. Матушка называла его упрямым, говорила, что таким в жизни тяжело будет, а он сколько раз ни пытался — смириться, убедить себя в том, что раз заставляют, то так надо — каждый раз не мог вынести принуждения, упорно гнул в свою сторону — когда открыто, когда молча — но всегда поворачивал по-своему. Вот и сейчас, в его груди клокотал мятежный дух: он не хотел знать ни боярина Федора, ни его дел, не собирался разгадывать его загадки — не надо было тягать силком! Теперь главное — осмотреться, выждать время, прикинуть, что к чему, да придумать, как убежать. Ты, конечно, окольничий, да не все в твоей власти…

— Никита! — боярин поманил его рукой.

Никита подошел.

— Иди за мной.

Боярин кивнул в сторону лестницы, повернулся и, не глядя по сторонам, пошел к дому. Никита постоял какое-то мгновение и отправился следом. Оглянувшись, он увидел, как Прошка помогает княжичам вылезти из саней, как дворовые уводят лошадей, как возница распрягает свою пару гнедых. Боярин уже поднимался по ступеням, и Никита прибавил шагу.

Наверху, за открытой дверью ждал еще один дворовый. Пройдя внутрь, вслед за окольничим, Никита очутился в небольшой горенке без окон, тускло освещенной парой сальных свечей, укрепленных в бревенчатой стене. Боярин скинул шубу, которую дворовый тут же подхватил, и кивнул на Никитин зипун:

— Снимай, у меня натоплено.

Никита помотал головой.

— Снимай, сопреешь! — с укоризной бросил боярин.

Никита стянул с головы шапку и снял руковицы, но зипун не тронул. Боярин в сердцах пожал плечами:

— Ну, как знаешь. Пошли.

Они прошли в конец горенки, и боярин толкнул рукой другую дверь:

— Заходи.

За дверью оказалась просторная, ярко освещенная свечами и масляными лампадами горница. Наложив на себя крестное знамение и поклонившись иконе Спаса в красном углу, боярин в три шага пересек комнату, плюхнулся на скамью у стола, шумно выдохнул:

— Ух! Добрались! Что стоишь? Садись! Эй, Акимка!

В дверь проснулось подобострастное лицо давешнего дворового.

— Долго мне еще дожидаться ужина?

Дворовый тут же исчез.

— Бездельники! — проворчал боярин. — Вот и надейся потом на таких.

Тут он словно заметил Никиту:

— А ты долго стоять собираешься, а? А ну-ка, давай сюда, — боярин постучал ладонью по скамье рядом с собой. — У меня к тебе разговор. Времени мало, садись. Пока ужин несут, мы с тобой все и порешим.

Голос боярина Федора был подозрительно мягким, почти приветливым. Словно говорил он не с мальчишкой, который годился ему в сыновья, а с ровней. Никита настороженно молчал и не двигался с места.

— Никак обиделся? — боярин изумленно поднял брови. — Ты это брось, — добавил он строго, — Раз приволок тебя сюда, значит была нужда. Ишь, какая птица, норов вздумал показывать. Садись рядом, кому говорю.

Боярин грозно повел бровями. Ладно, будь по твоему. Никита перекрестился на икону Спаса, поклонился ей легким кивком, подошел к скамье, присел, поднял глаза на окольничего.

— А теперь слушай, — боярин Федор хлопнул себя руками по бедрам, кивнул головой, — Слушай и мотай на ус. Плохи наши дела, Никита. — боярин замолчал, выждал, окинув Никиту испытывающим взглядом. — Сам все видел, не маленький, понял уже, наверное. Шемяка закусил удила. Правду говорят, сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Вот и дождались. Василий-то Васильевич, князюшка наш великий, калачик наш тертый, тоже хорош: кто ж в наше-то время на крестное целование надеется, эх… — боярин вздохнул, мотнул головой. — Ну, да ладно. Не про то я хотел с тобой говорить. Шемяка теперь на Москве сел, великого князя под утро к нему привезут. И чует мое сердце, не простит он ему ни отца своего Юрия, ни брата Василия Косого. А там и нам всем несдобровать — ни мне, — боярин заглянул Никите в глаза, — ни отцу твоему, боярину Семену. Да ты слушаешь ли?

Никита кивнул. Он и вправду задумался о своем, представил, как Шемякины люди являются на двор к боярину Семену, хватают его, волокут в поруб…

— Понял, чего хочу от тебя?

Никита удивленно скривил губу и в растерянности приподнял плечи.

Боярин раздраженно выдохнул:

— Сейчас замятня пойдет, Шемяка людишек шерстить начнет, бояре кинутся кто куда, а о великом-то князе никто и не вспомнит. А ведь его вызволять надо. Не станет его — Шемяка и нас, Ховриных, и вас, Плещеевых, под корень срубит! — Боярин снова замолчал и снова пристально посмотрел на Никиту, глазами словно спрашивая «Ну, теперь-то понял?».

«Погоди, погоди… — начал соображать Никита, — „вас, Плещеевых, под корень срубит“, „вызволять“… Неужели он это про меня? Вызволять великого князя… Это я что ли должен вызволять?..» Никита аж рот раскрыл от неожиданности. Может окольничий тронулся умом? Да нет, скорее всего, Никита просто ослышался.

Боярин раздраженно покачал головой:

— А ты мне смышленей показался, Никита Семенов сын Плещеев. Неужели не ясно? На Москву тебе надо ехать, к верному человеку, да передать ему от меня что делать, чтобы князя Василия у Шемяки отбить!

Глаза у окольничего горели такой радостью, словно князь Василий уже был на свободе. И взгляд, и голос его, как и тогда, в Троице, не допускали никаких возражений. Никита потупил взор. Вдруг руки боярина Федора схватили его за плечи, встряхнули, заставляя поднять глаза. Боярин жарко заговорил:

— Пойми ты, моих людишек на Москве в лицо знают, да и самому мне туда путь пока заказан. А ты человек неприметный. Вот видишь, даже я тебя у отца твоего ни разу не видел. Так что на тебя и внимания никто не обратит. В твоем зипуне да в валенках сойдешь за дворового («Сойдешь! Я и есть дворовый!» –промелькнуло у Никиты.) Пойдешь прямиком на двор к Федоту. Это Шемякин ключник, человек мой верный, у него двор за Неглинной, у Воскресенского мостка. Скажешь ему, чтобы нашел татарского десятника Едигея — он в Кадашах стоит, у Татарской слободы — да чтоб Едигей собрал свой отряд и той же ночью явился на Шемякин двор. Федот ему ворота откроет, да все устроит, чтобы из Кремля выбраться. Пускай налетят на поруб и вызволят великого князя. Если внезапно налетят, Шемяка и опомниться не успеет. Федот за службу пусть посулит Едигею сто рублей из княжеской казны. Деньги немалые, да князь Василий не поскупится. А великого князя пускай отвезут к Ряполовскому. Я их там с княжичами поджидать буду, — крепкие руки еще раз встряхнули Никиту. — Да ведь тебя мне сам Бог послал, слышишь? Ведь я уж думал — все, опоздал. Когда в Троицу погонял, чуял — не успею. Узнал поздно, да чудом. Завид, пес поганый, на прощанье сболтнул, когда я его вчера со двора гнал. Слыхал, как он сегодня хоробрился: будем, мол, мы, Лыковы, в силе! — боярин на мгновение напряг скулы, потом продолжал, — Я уж и надежду потерял, а тут — ты! Боярина Семена сын! Кому же как не тебе князю великому помочь?

Дверь тихонько скрипнула, приоткрылась, и в щель просунулась голова дворового. И Никита, и боярин обернулись как по приказу и тупо на него уставились. По глазам дворового было видно, что он слишком поздно сообразил, как он не вовремя.

— П-подавать? — выдавил он.

— Пошел вон! — прорычал окольничий.

Голова мгновенно исчезла. В комнате воцарилась тишина. Казалось, будто на раскаленную каменку плеснули ледяной воды. В следующее мгновение боярин Федор и Никита снова как по приказу обернулись друг на другу. Боярин Федор насупился, смотрел исподлобья, словно не на Никиту, а куда-то сквозь него. Его руки все крепче сжимали Никитины плечи. Никита дернулся, руки боярина соскользнули, боярин чуть отпрянул, очнулся.

— Значит, так, — сказал он, еще раз хлопнув себя по коленям, — сейчас поешь и иди спать. Завтра с зарей поедешь. В Троице возьмешь свежих лошадей. Денег возьмешь пять рублей. Если свежих лошадей под Москвой давать не будут — купишь коня. На Москве никуда не ходи. Федота отыщешь, что сказал передашь, и назад ко мне. К отцу не суйся. Потерпи.

Боярин Федор принялся отвязывать кошель с пояса, запутался с узлом, раздраженно дергал то за один конец, то за другой, но все без толку.

— Ну, что молчишь? — спросил он бодрым голосом, не глядя на Никиту.

— Я никуда не поеду, — Никита смотрел на боярина и мотал головой. Ему казалось, словно и не он это говорил вовсе, а кто-то другой, кто мог осмелиться перечить грозному окольничему, у кого хватило духу не поддакнуть, чтобы потом сбежать где-нибудь на полпути, да еще с пятью рублями — такой прорвой денег! Боярина Семена сын, говоришь… Если бы сын…

Грозный голос окольничего навалился на Никиту словно пудовый камень:

— Что-что?… Повтори, что ты сказал…

Боярин оставил кошель, повернулся к Никите, оперся одной рукой о скамью, другой о стол и, глядя на него искоса, как-то снизу вверх, начал медленно привставать. В груди у Никиты пробежал холодок. Так смотрит, сейчас удавит взглядом!

— Мне в Троицу надо, — Никита старался говорить твердо, но к стыду своему понял, что у него выходит какое-то виноватое бурчание. — Отец игумен на постриг ждет.

Никита замолчал и уткнулся глазами в дощатый пол. Все, довольно с него. Не будет ему никаких «смилуйся, боярин» и никаких «отпусти ради Христа». «Отпустит, — повторял себе Никита, — хорошо, не отпустит (а к этой жуткой мысли он склонялся все больше и больше) — ничего, стерплю.» Конечно, жалко было и великого князя, и боярина Семена. Но пожалеют ли они потом Никиту, потом, когда все у них выйдет, как задумывает окольничий? То-то…

А боярин тем временем встал в полный рост и возвышался над Никитой словно сторожевая башня, уперевшись руками в бока:

— Повтори, что сказал.

— Отец игумен меня ждет. Я в Троицу постригаться приехал, — Никитин голос никак не желал становиться уверенным.

Боярин молчал и тихо сопел.

— А ты знаешь ли, что после того, что я тебе рассказал, я тебя уж не отпущу? — грозно отчеканил он наконец.

Никита продолжал смотреть в пол. Снова тишина. Вдруг боярин тяжело вздохнул. Никита взглянул исподлобья. Боярин поднял руки, обхватил ими голову и стал медленно зачесывать назад волосы.

— Силы небесные, Пресвятая Богородица! За что же вы мне послали эдакого дурня? Я ему о таком деле толкую, что его, сопляка, в люди выведет, а он мне — постриг! — боярин бросил руки плетьми и смерил Никиту взглядом. — Да будь я на твоем месте, я бы прямо сейчас на Москву кинулся! Ведь за такую службу не деньги, не поместья — отечество приращают. Мы, Ховрины, как на окольничье место сели? Прадед мой, боярин Матвей, на Куликовом поле живота лишился, великого князя Дмитрия Ивановича из татарской засады вызволял, так через эту заслугу от великого князя всему нашему роду новое место, Вельяминовым да Нагим в версту!

Боярин замолчал и снова уперся руками в бока.

— Ты мне вот что скажи, — заговорил он вновь, спокойно и нравоучительно, — тебя кто ж на постриг надоумил?

Никита чуть приподнял глаза:

— Никто меня не надоумил. Я сам все решил.

— Сам. Ишь ты, — боярин покачал головой. — Чем же тебе в миру не живется, добру молодцу? Что ж боярин Семен, так тебя и отпустил?

Никита отвел глаза.

— Погоди, погоди… — боярин будто призадумался. — Так ты что же, без родительского благословения в чернецы подался?

Никита молчал.

— Вот тебе раз… — протянул боярин. — Первый раз вижу, чтобы боярский сын сам себя в монастырь запирал. Чудно… Что же мне с тобой делать?..

На этот раз боярин замолчал надолго. Никита даже глаза поднял из любопытства. Боярин смотрел на него не отрываясь, смеривая то и дело взглядом. Наконец глубоко вздохнул:

— Ну, я вот что решил. Выхода у меня другого нет. Некого мне кроме тебя на Москву послать. Некого! Так что ехать тебе придется. Да ты брови-то не хмурь. Я за службу награжу. Сделаешь дело — поедешь в свою Троицу не с пустыми руками. Положу отцу игумну денег за тебя, да накажу, чтоб в чернецах не держал, рукоположил поскорее и послушание дал полегче.

Никита отпрянул глазами от окольничего, уставился в бревенчатую стену. Не надо ему никаких денег и никаких рукоположений! Боярин злорадно ухмыльнулся:

— Так… Понятно… Не хочешь добром. Ну, гляди, гляди… — он решительно выдохнул. — Поедешь и сделаешь все как велю, понял? А вздумаешь шутки шутить, или, не приведи Господь, сбежать — найду и шкуру спущу! И хватит об этом. Ничего больше слушать не желаю. Эй, Акимка! — тут же приоткрылась дверь и Никита увидел краем глаза знакомое лицо. — Неси, что там у тебя, да поживее.

Боярин хлопнул себя по бедрам, удовлетворенно потер их руками, кивнул сам себе головой, шагнул к скамье, уселся поудобней за столом и принялся разглядывать дверь, за которой только что скрылся Акимка. Никита украдкой бросил на него взгляд. Лицо боярина было спокойным, даже довольным. Словно и не было у него с Никитой никакого разговора, словно и не грозился он только что спустить с Никиты шкуру, словно они только что ладно порешили важное дело и теперь могли на радостях отобедать.

Влип!

К горлу Никиты подкатил комок, в груди все сжалось и засаднило. Неужели он ничего не сможет придумать? Легко было убеждать себя, что выход найдется, что боярский гнев можно стерпеть, а теперь что? «Сбегу. Все равно сбегу — стучало в висках, — а там будь что будет…»

Тем временем Акимка уже тащил огромную миску с дымящейся кашей, а вслед за ней огромное медное блюдо с тушеной говядиной, ножи, деревянные плошки, ложки, глиняный кувшин, чаши… Боярин Федор, не дожидаясь Акимки, сам накладывал себе увесистые горсти пшенки, резал мясо, разливал мед.

— Живо за стол, — приказал он Никите. ¬– Не хватало мне, чтобы ты с голодухи ноги протянул. Кому сказал?

От нежного запаха тушеного мяса и пшенной каши у Никиты засосало под ложечкой. Он ведь и вправду с самого утра ничего не ел. Да, на голодный желудок далеко не убежишь. Никита бочком пододвинулся к столу. Боярин молча, как бы между делом, пододвинул ему плошку. «Ладно, — решил Никита, — поем, а там видно будет.» Он потянулся к миске, зачерпнул ложкой поглубже, положил себе в плошку душистой каши, вдохнул носом. Ммм, вкусно! Не теряя времени, Никита отхватил себе здоровый кусок телятины, налил меду в чашу и заметил, что боярин тоже наполнил чашу и, подняв ее, ждет Никиту.

— Здрав будь, Никита Семенов, помоги тебе Господь! — сказал окольничий торжественно, словно здравицу на княжеском пиру, но только он собрался было осушить хмельное варево, как на пороге открытой двери (Акимка все еще суетился с посудой) возник Прошка.

Лицо его было хмурым, глаза смотрели с какой-то мольбой.

— Дочь твоя, Любава, боярин, — сказал он чуть слышно, — допыталась у меня про Завида, теперь к тебе просится, сильно гневается. Дозволь ей поговорить с тобой.

Боярин резким движением поставил чашу на стол, не обращая внимания на то, что от гулкого удара она расплескалась.

— А ты что, в просители ей нанялся? — грозно осек он Прошку. Дворовый в ответ молчал. — Давно битым не был? Любаве передай, что про Завида я слышать не желаю. Да вели ей со своей половины не выходить, не доводи до греха. Что стоишь? Вон поди!

Прошка попятился назад, и начал было закрывать за собой дверь, как вдруг его кто-то толкнул сзади, так что он от неожиданности ввалился в горницу, и из-за его спины появилась девушка. Никитин взгляд сперва поймал ее сафьяновые сапожки, потом расшитый бусинками узкий сарафан, потом прядь черных как смоль волос, а потом — глаза… глаза… глаза…

Глава 5

13 февраля 1446 г.

Село Ховринка близ Радонежа

Глаза эти бросили на Никиту мимолетный гневный взгляд и тут же устремились на боярина, но Никита, словно завороженный, подался в их сторону, повинуясь одному желанию: смотреть, смотреть… Черные как смоль, узкие брови выгнулись горделивой дугой, длинные ресницы неподвижно застыли над решительно сведенными веками, тонкие черты лица казались выточенными из камня искусной рукой фряжских мастеров: смуглые, нежные как паволока щечки с ямочками в уголках рта, чуть вздернутый носик и глаза — в жизни своей Никита не видел таких глаз — большие, бездонные, точно омут. Омут, в котором Никита безнадежно тонул…

— Вы не смеете, тятенька, не смеете разлучать нас! — твердый, разгневанный голос девушки показался Никите пением райской птицы. Любава остановилась на почтительном расстоянии от отца, но ее ладошки сжались в решительные кулачки, а стройные руки, вытянутые по бокам, напряглись, точно борясь с желанием вскинуться в порыве гнева. Прямой сарафан скрадывал ее очертания, но там, где длинная, тугая, иссиня-черная коса приминала за спиной легкие одежды, проступал не менее райский чем голос изгиб девичьего стана. — Без Завида мне не жизнь! — промолвил все тот же волшебный голос.

Краем глаза Никита заметил движение одновременно и справа и слева от Любавы: справа Прошка сначала попытался встать на ноги, потом стал быстро-быстро пятиться назад как был, на четвереньках, покуда не скрылся за дверью, а слева боярин Федор, опершись руками о стол, выпрямился во весь рост словно каменная глыба, словно Змей Горыныч, вывалившийся из своей пещеры и изрыгающий языки пламени.

— Да как смеешь ты, дерзкая девчонка, врываться к отцу?! — боярина душила ярость. Его глаза побагровели, на скулах заходили желваки. Он чуть приоткрыл рот и хватал губами воздух, словно захлебываясь в потоках слов, которые собирался сказать. — Как смеешь приказывать мне?! Как смеешь перечить?!! — На последнем слове, произнесенном растяжно, истошно, лицо боярина перекосилось от гнева, и его пудовый кулак с размаху ударил в дубовый стол, будто хотел разрубить его напополам. Миски, плошки, чаши, все подпрыгнуло и задребезжало как по команде. Боярин выдохнул и замолчал, только глаза его, широко раскрытые, метались из стороны в сторону, не в силах усмирить своевольную дочь.

Любава не дала ему опомниться, заговорила горячо, страстно:

— Зачем вы мучаете меня? Зачем губите жизнь мою? Разве мы тайком с Завидом сговорились? Разве не по чести просил он меня в жены? Разве он худого рода, или именьями обделен? Зачем же обидой своей счастье мое отнимаете?

Боярин тяжело дышал:

— Пока я тебя за косу в девичью не оттащил, да на хлеб и воду не посадил, уймись сама! — боярин покачал головой, заговорил тише, медленней, выдавая каждое слово точно увесистую оплеуху, — А что до обиды, не моя это обида, всего рода Ховриных, а ты, — боярин поднял на Любаву тяжелый палец, — хочешь, чтобы я на Москве посмешищем стал? Чтобы люди говорили «видал, мол, Лыковы-то старому дураку Федору Ховрину поруху в отечестве учинили, а он им за это дочь свою отдал? Завид-то Лыков Федорова сына заехал, местом потеснил, а тот нет чтоб великому челом бить за сына, свадьбу играет! Пусть, мол, теперь Ховрины ниже Лыковых будут, что с того, главное дочку порадовать!»

— Это дело Ивана! — горячо воскликнула Любава. Боярин Федор хотел было ее осадить, да видно не смог, и Никите показалось, что в его глазах на мгновение шевельнулись жалость, сострадание. Показались и так же быстро исчезли. А Любава продолжала свою речь, — Что он с Завидом не поделил, в том ему и разбираться! Разве я за брата страдать должна?

Боярин Федор помотал головой:

— Брат твой свое получил, поделом ему. А Господь меня потому годами умудрил, чтобы я за бабьи слезы родовую честь не заложил. За места наши отцы умирали! Что я внукам своим оставлю? Чем перед правнуками оправдаюсь? Как позор с рода смою? Лучше молчи, Любава, не доводи до греха!

Глаза Любавы вдруг наполнились слезами, и у Никиты екнуло сердце.

— Да как же это, тятенька? — взмолилась она, совсем по-девичьи, отчаянно, безысходно. — Как же? Один он у меня суженый, один моему сердцу мил…

— Брось, брось, — боярин Федор замахал рукой, прерывая дочь. — Ты опять за свое? Это ты с мамками да подружками в девичьей будешь про суженых-ряженых рассусоливать. Есть у тебя суженый, да получше Завида. Михайло-то Сабуров уж к нам так зачастил, что в пору прямо сейчас свадьбу играть. А Сабуровы Лыковым не чета: природные бояре, московскими государями аж от присной памяти Даниила Александровича обласканы! К тебе, дурехе, счастье само в руки плывет, а ты заладила «Завид, Завид». О Михайле тебе думать надо, о Михайле.

— Да ведь не люблю я его! — глаза Любавы распахнулись так широко, словно она не могла взять в толк, как можно этот самый главный, самый важный довод не брать в расчет.

— Вздор! — боярин Федор поморщился. — Знаешь, как люди говорят «стерпится — слюбится». Не маленькая, уж девятнадцатый год пошел, пора бы блажь-то эту из головы выбросить, за ум взяться! — боярин Федор пристально посмотрел на дочь. — Добром прошу тебя Любава — не дури. Все равно, по-твоему не бывать. А вздумаешь меня заново пытать, не посмотрю, что ты мне дочь — отдеру за косу да и остригу ее, чтоб наука была!

На мгновение бездонные глаза Любавы застелила пелена из подкативших слез. Но уже в следующий миг прекрасные ресницы одним своим взмахом осушили их, и решительные брови выгнулись упрямой дугой:

— Стригите, на то ваша отцовская воля! — сказала девушка тихим голосом. — Да только с Завидом вам меня не разлучить!

— Вон! Вон отсюда, непокорная девчонка! — зарокотал боярин чуть не с пеной у рта. — В девичью! Под замок! На хлеб и воду! Вон!

Любава медленно, горделиво повернулась и, не промолвив больше ни слова, легкой, быстрой поступью, направилась к двери.

— Если явится Завид — собаками затравлю, так и знай! — прокричал ей вслед боярин.

Любава даже не обернулась. Никита проводил ее глазами и, как только она скрылась из виду, услышал за спиной звон бьющейся посуды. Он дернулся, обернулся. На полу лежали осколки глиняной плошки, а у стола, тяжело дыша и вращая в исступлении глазами, стоял боярин Федор. У Никиты похолодело в груди. Они остались в горнице одни. Стоило ему привлечь внимание, как он почти наверняка попадет под горячую руку окольничего. Он затаил дыхание и ждал.

Вдруг боярин Федор прокричал куда-то в пустоту, словно разговаривая сам с собой, и его грозный голос чуть не оглушил Никиту:

— Прошка! Прошка, собачий сын!

Боярин Федор продолжал смотреть куда-то в стену, когда дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился тот, кого так яростно окликали. Прошка глядел на боярина насупившись, видно знал свою вину и ждал наказания. Боярин поднял брови:

— Ты что же это, пес, за моей спиной меня дурачить вздумал? Думаешь, не знаю, кто Любаве весточки от Завида передает? Ступай на конюшню, да вели Фильке вымочить розги, я тебя сам поучу, чтоб неповадно был…

Тут блуждающий взгляд боярина наконец добрался до Никиты. Он резко вскинул глаза:

— А ты почему здесь, змееныш?

В груди у Никиты забил ключ праведного гнева: «почему здесь», «змееныш»… нет, как вам это нравится? можно подумать, меня кто-то просил уходить? Но перечить боярину он не решился. А тот уже продолжал — спавшим, почти усталым голосом:

— Вон поди! Да завтра с петухами ко мне, в дорогу собираться. Прошка, — боярин покосился на дворового, — сперва этого отведи, понял? — Прошка кивнул. — Ну, что встали, как истуканы, прочь пошли, оба.

Прошка угрюмо посмотрел на Никиту, кивнул на дверь. Никита бочком попятился назад, Прошка следом. Они уже были в дверях, когда боярин окликнул их:

— А ты, Никита сын Плещеев, коли язык за зубами не удержишь, без него и останешься. Ступай.

«Сам знаю,» — буркнул про себя Никита и, не желая больше испытывать судьбу, проворно вышел в сени.

Глава 6

13 февраля 1446 г.

Село Ховринка близ Радонежа

Дверь — стена… дверь — стена… дверь… Никита постоянно натыкался то на одну, то на другую. Не успеет сделать трех шагов — на пути вырастает преграда. Еще шаг… ну вот, снова дверь! Никита вдруг почувствовал, что полумрак крохотной клети сковал его по рукам и ногам точно крепкие путы молодого жеребца в стойле. Сердце его учащенно билось и рвалось наружу. Ноги не могли устоять на месте. Но дубовые стены стояли крепко и не пускали дальше своих пределов. Хождение взад-вперед и роение в голове нестройных мыслей начинали порядком поднадоедать. Никита в сердцах приподнял руки и сжал кулаки. Всё! Пора уже на чём-то остановиться! Хватит одно и то же переливать из пустого в порожнее. Эх! Если бы раздвинуть эти дубовые бревна! И почему Прошка дал ему на ночлег такую малюсенькую клеть? Шаг шагнуть — и то места нет!

Никита с раздражением отвернулся от двери, рванул руки вниз, словно пытаясь сбросить с себя оковы полумрака. Нечего сказать, хорошо боярин своего посыльного привечает! Словно в поруб упёк!

Справа, в красном углу, у иконы Божьей Матери теплилась лампадка. Её неяркий свет разливался по клети узким пятнышком, едва освещая лишь середину. Всё, что было вокруг — стены, дверь, сундук у левой стены, на котором Никите была постелена рогожка — тонуло во мраке. Да! Одно слово — не клеть, а монастырская келья. Тáк вот, наверное, и монахи в Троице живут, света белого не видят… Никита осёкся. Монахи… Троица… Он как-то и забыл, что ведь и сам собирается на постриг… Собирался, то бишь… Он тяжело вздохнул и правой рукой потянул ворот рубахи, повел шеей, стараясь высвободиться. Не-е-ет! Теперь уже — нет. Никита закачал головой, медленно сделал шаг вперед, с мольбою и надеждой посмотрел в глаза Божьей Матери. Ведь ты же поймешь меня, Пречистая Дева! Не могу я постригаться теперь. Не с Тобою сердце мое, душа моя! Не будет мне покоя в твоей обители…

Никита смотрел на икону не отрываясь, и вдруг ему почудилось, будто глаза Богоматери на мгновение озарились добрым, лучистым светом, озарились и вновь погасли. Сердце Никиты ёкнуло, в груди пробежал сладостный холодок. Правая рука сама занеслась ко лбу и начертала крестное знаменье. Аминь. Так! Надо собраться и успокоиться! На чём же я остановился?..

Ноги снова понесли Никиту вперед. Снова стена, разворот, три шага до двери… Глаза его блуждали по клети невидящим взором, выхватывая в темноте то пол, то потолок, то стены. Любава… Любавушка… Как сладко отзывалось на его мысленных устах это волшебное имя. Вот так, одним разом перевернулась вся жизнь его. И ни о чем другом ему не думалось. Только эти глаза, эти прекрасные глаза, и дивные щечки, и горделивые брови и надменные губки, и стройный стан… Вот снова предстало все это перед его взором, и снова сердце пустилось в галоп, и дыхание участилось. Ну же, хватит, успокаивал он себя. Всё решено. Теперь ты будешь рядом. Останешься у боярина. Съездишь на Москву, вернешься, а там, глядишь… Только бы помог Господь службу великому сослужить поспособней. Чтоб и впрямь отечеством пожаловал. При этих мыслях Никита почувствовал, что будь он вот сейчас на Москве, не раздумывая, в одиночку взял бы приступом Шемякин двор, а заодно выплатил бы княжий откуп да погнал бы всех татар. За такое, что ему великий князь пожалует? Там уж ни Завиду Лыкову, ни Михайле Сабурову с ним не потягаться!

Вселенский размах его планов ничуть не смущал Никиту. Снова и снова широкими шагами мерял он крохотную клеть. Снова и снова, словно наяву, представлял себе награду за свои победы, награду, слаще и пленительней которой не сыскать ему в целом свете. Любава… Любавушка… Никита замер посреди клети. На Москве он проведет с неделю, а то и больше. И за всю неделю он ни разу не увидит свою Любаву. Ждать целую неделю? На мгновение у Никиты пробежал в груди холодок отчаяния. Да нет же, не вытерпит он целой недели без этих глаз. Да что там недели — и часа, и четверти часа…

Никита быстро огляделся: на сундуке, поверх рогожки, валялись сброшенные им впопыхах зипун и шапка. Нет, в этом являться перед Любавой никуда не годилось. В то же мгновение он бросил взгляд вниз и оглядел свою рубаху, ощупал ее руками, точно проверяя добротность. Ну, это еще куда ни шло. Как никак, от боярина Семена подарена, боярской рукодельницей вышита. Тоже не ахти, но всё-таки… Эх! Никитин взгляд упал ниже. Валенки! Господи, ну почему я не додумал надеть сапоги? Но тут же он сам себе и ответил: не на смотрины ведь собирался, на постриг. А там хоть в валенках, хоть в сапогах — всё одно. Ладно. Другого-то всё равно ничего нет. Никита шагнул к двери, быстро и уверенно отодвинул засов и в следующее мгновение был уже в сенях.

Он повел головой сначала налево, потом направо. Так. Куда же идти? Надо вспомнить, как его вел Прошка. Дом один, терема отдельного нет. Стало быть и девичья половина тут же, в общем доме. Сейчас они на втором ярусе. На первом, это уж наверняка, светлица и гридня. На втором жилые клети. Светелка, где они с боярином говорили, у самого входа. Теперь вспоминай: как они из светелки в переднюю вышли, а из передней дальше на полати, там сени разделялись на две части. Они пошли направо, потом обогнули угол, а потом и к Никитиной клети пришли. А если б они пошли налево, там что? И куда дальше сени ведут, если идти направо? Постой! Там, за передней еще одна дверка была, неприметная. А как если она выше ведет? Выше-то еще один ярус. Там-то девичьей половине самое место.

Еще раз бросив взгляд по сторонам, проверяя, нет ли кого, Никита, мягко ступая, направился вдоль сеней туда, откуда привел его Прошка. Толстые дубовые половицы даже не скрипели под мягкой поступью его валенок. Глаза постепенно привыкли к темноте, и хоть в сенях и не было ни одной свечи, он шёл почти уверенно. Обогнул угол, прошел еще вперед. Так, ну вот. Дальше сени разделялись. Налево дверь в прихожую, прямо — снова клети, а справа та самая дверка. Сердце опять забилось чаще. Она? Не она? Надо попробовать. Он, было, сделал шаг вперед, но тут же замер. А что, если там все спят? И Любава, тоже ведь, наверное, спит? Да и где её искать? А как на какую-нибудь мамку нарвусь? То-то будет шуму. И боярин. Узнает, что он ночью в девичью ломился, не на Москву — на живодёрню отправит… Никита попятился назад. А Любава? Что я ей скажу? Здрасьте! Я, мол, Никита, явился среди ночи!..

В одно мгновение вся его решительность куда-то улетучилась. Он слегка поежился — от темноты, от внезапного холода. Почему вдруг стало так холодно, точно сквозняк какой. Никита быстро оглядел сени, остановил взгляд на двери. Так оно и есть, из-под неё сквозило. Чуднó. Откуда ж в доме сквозняки? Двери-то все плотно, вроде, запирают… Нет, хватит! Предательская нерешительность подступила с новой силой. Завтра вставать с петухами. Даже не завтра, а уже сегодня. Надо возвращаться, а там видно будет. Никита потупил глаза и повернулся в обратную сторону. Любава… Любавушка… Мне бы только посмотреть на тебя, хоть одним глазком…

Никита резко обернулся. Нет, не уйдет он отсюда просто так! Будь что будет! Всё равно мне не уснуть. Да и кто меня заметит. Кому кроме меня придет в голову ночью по дому шастать?

К груди подступил комок, Никита сглотнул и выдохнул. Охота пуще неволи, вспомнил он матушкину поговорку. Сделал шаг вперед, потянулся к рукояти… Дверь с тихим скрипом подалась. Никита протиснулся в узкий просвет и очутился на небольшой площадке. От нее вела крутая лестница вверх, а другая уходила вниз. От той, что спускалась вниз, веяло студеным воздухом. Никита поёжился. Что же там, неужели выход на двор? Но долго эта мысль его занимать не стала. Вот, перед ним была лестница в девичью половину. Какая-нибудь дюжина ступенек, и он увидит свою Любавушку. Никита решительно шагнул к лестнице, но не успел он подняться на одну ступеньку, как услышал приглушенные голоса.

Никита замер и машинально прислонился спиной к дубовой стене. Что это? Откуда? Затаив дыхание, он стал вслушиваться. В висках застучало так, что сперва он ничего больше и не слышал. Может — почудилось? Он тихо выдохнул, постарался унять свой страх, прислушался снова. Тишина, наверное почу… Нет, точно — голоса. Снизу, с той самой лестницы, что ведет на двор. Тихие, то и дело сбивающиеся на шепот. Слов не разобрать. Только разные какие-то. Один, вроде, низкий, другой — высокий, точно девичий? Смолкли. Нет, опять заговорили. Кто же это? Кто может так вот, на дворе, у открытой двери, ночью (!) переговариваться?.. Внезапно Никитой овладело любопытство. Любопытство, смешанное со страхом, но совершенно неодолимое. Нет, ему всё-таки надо посмотреть. Ему надо знать, что происходит в этом доме.

Бочком, прижимаясь к стене, Никита спустился на площадку и стал медленно, чуть дыша, опускаться по дубовой лестнице — ступенька за ступенькой, бесшумно, незаметно. В темноте было не разобрать, куда ведет лестница, но когда он прошёл с дюжину ступенек, он увидел, что лестница сворачивает влево. Голоса к этому времени стали чуть громче, но слов по-прежнему было не разобрать. Ясно было одно: говорили между собой мужчина и женщина. Быть может они стояли прямо там, за этим поворотом лестницы, надо только выглянуть за угол бревенчатой кладки. Никита на минуту замер. Двор действительно был уже близко. Морозный воздух становился все злее, забирался за ворот, пробирал до костей. Никита то и дело ёжился. Со двора отблеском, неясной полоской пробивался лунный свет. Никита попытался было выглянуть, но не решился, снова прислонился к стене и замер. Голоса смолкли. Через мгновение со двора донесся хруст снега, ровный, словно под ногами. «Расходятся, — решил Никита. — только вот кто же из них вернется в дом?» Он стал прислушиваться. Лестница внизу чуть слышно заскрипела. Шаги были легкие, быстрые. Никита весь превратился в слух. С лестницы донеслось легкое шуршанье, будто кто-то стал тереть лестницу в такт шагам льняной рогожкой. Женское платье! Так значит, в дом возвращается женщина, а мужчина уходит. Кто же это? Кто устраивает под носом у боярина тайные свидания? Неужели?…

Но Никита не успел толком встрепенуться от этой мысли, как другая перебила её в тот же миг: Да ведь она меня заметит! Не раздумывая, не заботясь о тишине шагов, Никита отпрянул от стены и рванулся вверх. Только бы успеть — на площадку, через дверь, в сени, в свою клеть… Но тут, сквозь учащенное дыхание, сквозь стучащее в висках биение сердца, он услышал истошный крик. Оттуда, с лестницы, ведущей на двор. Крик раненой птицы, крик отчаяния и ужаса, от которого стыла кровь в жилах, крик, который заставил его замереть на месте, а в следующее мгновение броситься назад. Туда, откуда пронзало ночь жуткое стенание.

Глава 7

14 февраля 1446 г.

Село Ховринка близ Радонежа

Его взору предстала ужасная картина. В холодном лунном свете на снегу, почти у самой двери лежал окровавленный человек. Его лицо, растрепанный кафтан, руки — всё было забрызгано кровью. Он жадно хватал ртом морозный воздух, сглатывая маленькие густые облачка пара, едва успевавшие образоваться на выдохе. Рядом с ним на коленях стояла девушка. Лунный отблеск отчетливо высветил её лицо — Любава! Господи, что же это?! Из её глаз, застывших в судороге ужаса и отчаяния, катились слезы. Руки, все в крови, судорожно сжимали правый бок того, кто лежал на снегу, то и дело отрываясь, чтобы коснуться его лица, снова сжимая бок — отчаянно, исступленно, не в силах справиться с брызжущей кровью, которая бурыми пятнышками усеяла подол и пояс её платья. Никита заметил лужу под лежащим телом — темно-красное пятно росло на глазах. Любава сбивчиво полушептала-полукричала, пытаясь погладить лицо мужчины, нежно, осторожно: «Завидушка, любимый, потерпи! Кто-нибудь, помогите! Ну, помогите же! Завидушка, свет мой ясный, не уходи! Потерпи еще чуть-чуть!..»

Завид! Никита не мог рассмотреть его лица, но узнал кафтан. Это он нагнал их тогда в Троице. Он просил отдать добром. Выходит, просил отдать Любаву. А боярин говорил — бери лихом, а там Бог рассудит. Неужели, рассудил?.. Никита бросился к Завиду и Любаве. Грудь сдавило от ужаса и беспомощности. Глаза жадно метались то к нему, то к ней, не понимая, кому же помочь первым. Помочь… Нет, ничем он не поможет Завиду. А Любаве?… Тут он словно спохватился — быстрым взглядом окинул свою рубаху, схватил за ворот, стянул, ухватился за рукав, дернул, что было мочи. Рукав треснул, оторвался по шву. Никита тут же снова надел рубаху. Морозный ветер тысячами иголок впился в тело, зубы застучали. Никита встряхнул плечами, резко, с силой выдохнул. Вроде помогло. Держа рукав в одной руке, другой он, наклонившись, обхватил любавину и попытался отвести её в сторону. В тот же миг Любава дернулась, сбрасывая его руку, вскинула голову и обезумевшим взглядом пронзила Никиту насквозь. «Надо перевязать!» — Никита протянул оторванный рукав. От ужаса, неожиданности, растерянности глаза девушки застыли в оцепенении. Никита попробовал еще раз отвести ее руку и подобраться поближе к Завиду, но Любава отчаянным рывком отбросила её. Было что-то страшное в её глазах. Словно рассудок оставил её, словно она ослепла от своего горя. «Надо перевязать!» — закричал Никита во весь голос, исступленно, прямо в лицо Любаве. Девушка встрепенулась. Быстрый взгляд на Никиту, на рукав. Одно движение — и рукав в её руке, и вот она уже онемевшими пальцами расстегивает кафтан Завида, не справляется с петлями, рвёт их из последних сил, неумело пытается подсунуть рукав к ране, белый лён мгновенно обагряется красным, намокает, точно губка, а Любава плачет, воет в голос, и все пытается обхватить рану Никитиным рукавом… Нет, надо её во что бы то ни стало оттащить от Завида.

Никита собрался было с духом, как вдруг левая рука Завида медленно, тяжело поднялась, обхватила любавины руки, обе сразу, отстранила их от себя. Любава тут же попыталась сопротивляться, дернулась: «Нет, Завидушка, нет, любимый. Тебя надо перевязать. Потерпи. Сейчас я перевяжу…»

— Слушай меня, Любавушка, — Завид из последних сил приподнял голову, голос его прозвучал сдавленно, хрипло. — Пустое всё это. Не жилец я…

— Да что ты такое говоришь, Завидушка! Не смей, слышишь. Вот, сейчас перевяжу тебя…

— Не трать силы, Любавушка. Послушай лучше, что тебя попрошу, — Завид хрипло закашлялся, жадно глотнул воздух. — Когда… отпоешь… девять дней… сходи… к Святой Троице… помолись у Божьей Матери Владимирской… одна помолись… без людей… подойди к иконе… поутру рано… я хочу… чтобы ты была сча… — голова безжизненно рухнула на снег.

— Не-е-е-е-т!!! — Любава вскинула голову, обращая свой крик к небесам, протягивая руки в мольбе. Но почти в тот же миг она снова наклонилась, обхватила голову Завида руками и принялась целовать его в глаза, в губы, в щеки, — Нет! Нет! Нет! Нет!..

Никита отпрянул назад. Всё кончено. Теперь он уже ничем ей не поможет. Он отступил на шаг и смотрел, как убивается его Любава по своему Завиду. Сердце его налилось тугой болью. Что, что же произошло здесь? Как переживет она этот ужас? Вот она здесь, будто бы и рядом, но между ними пропасть, стена, эта ужасная смерть. Как одолеть всё это?

Сквозь пелену сбивчивых мыслей Никита вдруг услышал за спиной лай собак. Он встрепенулся, обернул голову, и вот — огни факелов, люди, свора собак с разъяренными оскалами и горящими глазами словно темная туча, словно орда летели откуда-то из глубины двора. А ведь верно, они не могли не услышать любавин крик. Скоро тут будет весь дом.

Никита попятился к двери, прижался к притолоке. Сейчас вот нырнуть в проем — и нет его. Но какая-то неведомая сила прибила его ноги к земле точно гвоздями. Нет, он должен все узнать. Должен. Какое-то чутье подсказывало ему, что уходить ему нельзя.

А люди тем временем были уже совсем рядом. Отблески желто-красных языков пламени от горящих факелов плясали на их разгоряченных, испуганных лицах. Их было с полдюжины. Они бежали вперед клином: впереди боярин Федор, слева Прошка, справа псарь со своей дикой сворой, за ними остальные. Они остановились резко, внезапно, в двух шагах от Любавы и безжизненного тела Завида. Боярин Федор словно наткнулся на невидимую стену, замер, распростертыми по сторонам руками приказал дворовым тоже остановиться. И вот они уже стояли полукругом, и их тяжелое дыхание заглушалось только завывающим лаем собак.

Никита внимательно следил за взглядом окольничего. Тот как-то странно, не спеша, разглядывал свою дочь и мертвого врага, будто не мог понять, верить ли своим глазам. Да нет же! Он был… растерян! Никита ясно увидел на его лице замешательство: брови нерешительно поднялись вверх, глаза оставались спокойными, точно затянулись слюдяной пеленой, челюсть как-то вяло отвисла. «Любава…» — тихо позвал он.

Девушка отозвалась не сразу. Как будто услышала его откуда-то издалека. Медленно, осторожно приподняла голову, посмотрела затуманенным взором. И вдруг, будто увидела, поняла: вскочила и бросилась к отцу:

— За что?! За что вы убили его?! За что?!

Глаза её гневно засверкали, руки, обагренные кровью, сжались в кулаки и, подбегая к отцу, она сначала издалека, потом в упор стала что было сил колотить его ребрами сжатых ладоней в грудь, по бисерному шитью, по медным застежкам на кафтане, не чувствуя боли от ударов, не переставая, оставляя на дорогом сукне темно-алые следы. Опешивший боярин едва успел свободной от факела рукой сгрести дочь в охапку, прижать к себе так, что она не могла уже сопротивляться, и застонал тихо: «Любава, Любава, Любава…» Девушка не могла больше пошевелить руками. Обессилев, она уткнулась в грудь отцу и громко, надрывно зарыдала. Они постояли так недолго, боярин поднял голову, обернулся влево. Откуда ни возьмись, в его глазах появилась решительность. Скулы заходили, желваки напряглись. «Борейка! — позвал он. Из середины полукруга к нему подбежал дворовый. — Любаву прими, к мамкам веди, пусть отвару дадут да спать уложат. Ты у двери ночуй. Головой отвечаешь». Дворовый кивнул. Окольничий бережно отстранил дочь свободной рукой: «Иди с Борейкой, доченька, приляг, всё образуется. Ну же.» Любава молча отпрянула от отца, и, потупив глаза, как завороженная пошла через людской полукруг к дому. Дворовый за ней следом, в полушаге, как приклеенный. Никита бочком, бочком отодвинулся от двери.

Вдруг, в двух шагах от двери Любава вскинула голову, обернулась: «Завид! Завидушка!» С отчаянным криком она бросилась назад, к своему суженому. Борейка едва успел ухватить ее за подол платья, потянул к себе, обхватил за бедра. «Завидушка! Завид!» Любава отчаянно сопротивлялась, плакала навзрыд. Борейка пытался её удержать, да видно не решался бороться с ней в полную силу, ждал боярского приказа. «Да уведи ты её в дом! Ну же!» Этого было достаточно, чтобы Борейка плотно обхватил любавины руки и со всей силой потащил ее к дери. Любава продолжала сопротивляться, но хватка дворового оказалась железной. Через мгновение Никита проводил их глазами через дверь в темноту лестничного прохода. И почти тут же обернулся на боярина и его людей.

Боярин Федор неистовым взглядом посмотрел на Прошку:

— Ну что, пёсий сын? Доигрался! — боярин занес левую руку и размашисто, резко ударил Прошку по лицу. Тот не устоял на ногах, упал в снег. Приподнялся, встряхнул головой, оправляясь от удара. Боярин схватил его за грудки, подтащил к себе. — С живого шкуру сдеру, если не скажешь всё как на духу. — Резким движением боярин оттолкнул дворового. — Говори, собака, ты пустил?

Прошка не опускал глаз, только чуть потупил взгляд, смотрел исподолбья, буркнул чуть слышно:

— Я, господин.

Боярин завыл от злости:

— Змей! Иуда! Под корень рубишь, вражина! Говори, как было это, когда.

Прошка, видно, понял, что отпираться поздно, с ответом не медлил:

— Как в доме улеглись, я — к воротам. Завид там поджидал. Я ворота отпер, впустил. И к себе ушел.

— Ушел? А Завида назад выпустить?

— Назад он уж сам. По клетям на стену, со стены на коня…

— Конь у него, что, за воротами оставался?

Прошка кивнул.

— Один он был?

Снова кивок.

Боярин вскинул голову, быстрым взглядом окинул двор.

— Кругом что было? На дворе никого не видел? Не слышал ничего? Может, лучина где горела? Может дым из какой клети?

— Нет, господин, — Прошка помотал головой. — Тихо все было. Улеглись все. Если б не проверил, разве бы впустил?

Боярин тяжело выдохнул.

— Догад, — позвал он не оборачиваясь. — Бери этого Иуду да дай ему сотню розг. — И, посмотрев Прошке в глаза, добавил. — А там как Бог рассудит. Выживешь — твое счастье, а издохнешь — поделом! Ну!

Боярин настороженно обернулся. Дворовые стояли, не двигаясь, смотрели на него пристально, тяжело дыша сквозь заледенелые усы. Глаза боярина округлились.

— Да вы… что?! Белены объелись? Смерды! Это вы на меня думать собрались?! На своего господина?! Собственными руками передушу… — прошипел он сквозь зубы, обводя дворовых жестоким, карающим взглядом. — Догад! — позвал боярин властно, не глядя в сторону холопа.

Один за другим дворовые опускали глаза, виновато, словно побитые собаки. В следующий миг один из них, видно тот самый Догад, поспешно вышел из полукруга, приблизился к Прошке и подтолкнул его плечом. Прошка дернулся, бросил взгляд на Догада, но в тот же миг послушно потупил глаза и шагнул вперед. Они с Догадом еще не скрылись за домом, а боярин уже принялся давать распоряжения. На дворе оставались только псарь да еще один холоп. Ему-то боярин и наказывал:

— Живо буди Михая, пусть сколотит гроб. Бери еще людей, тело на сани и на погост, а ты за попом беги. Пусть похоронит по-христиански. — Боярин отстегнул с пояса кошель, швырнул дворовому. — Попу накажи чтобы молчал, да скажи, что как на Москве успокоится, я сам к великому с челобитной поеду, сам душегубца найду, только до срока пусть язык под замком держит. Да, — боярин словно опомнился.– Всем то же от меня скажи. Пока я сам на Москве не разберусь — не было сегодня ничего, слышали: не было!

Дворовый в тот же миг бросился прочь.

— Беги к воротам, спускай собак. — обращался боярин уже к псарю. — Если кто чужой был, далеко уйти не мог. Собаки по следу найдут. Пусть хватают и рвут, а там разберемся. Собак спустишь — ко мне иди. Я двор осмотрю. Может следы остались.

«Ату! Ату!» — закричал псарь, и свора отозвалась истошным, рычащим лаем. Псарь едва поспел за собаками, которые потащили его к воротам с такою силой и остервенением, что он с трудом мог их удержать.

Оставшись один, боярин Федор постоял молча, оглядывая бездыханное тело. Нагнулся, словно хотел то ли обыскать его, то ли рассмотретрь поближе. Вдруг потянул вперед свободную левую руку, коснулся век, пытаясь их закрыть, подержал их прижатыми, да видно заледенели на морозе, не подавались. Боярин тяжело выдохнул. Поднялся. Переложил факел в левую руку, перекрестился, резко бросая сомкнутое двоеперстие ото лба к груди, одесную и ошуюю, и, вернув факел в правую, пошел точно ищейка, вокруг дома, в сторону ворот, высматривая что-то на снегу.

Вскоре Никита остался один. Он губоко выдохнул и перевел дух. Не заметили! Бывают все-таки на свете чудеса, слава Господу, уж он и не думал так легко отделаться. Ну, все. Теперь поскорее в дом, да в свою клеть. Хотя, нет… Нет… Есть у него еще немного времени. Надо ему еще кое-что сделать. Никита прислушался. Тихо. Только откуда-то издалека доносятся обрывки собачьего лая, больше сейчас похожего на мышиный писк. Снег не скрипит, вокруг, значит, никого. Никита сделал шаг вперед. Холодно. Он чувствовал холод только потому, что ноги и руки слушались с трудом. Но озноба почему-то не ощущал. Вернее, ощущал где-то вдалеке, словно и не его тело мерзло на морозе, в одной рубахе, да и той с оторванным рукавом. Хорошо, что ветра нет. Совсем нет ветра. Тишь да гладь… Никита сделал шаг вперед. Хрустнул под ногой снег. Никита замер, снова прислушался. Никого. Тогда он сделал еще один шаг, и еще. Снова замер. Огляделся: направо, налево. Действовать надо было быстро, пока никого не было. И Никита в несколько шагов оказался там, где лежало на земле безжизненное, всеми брошенное тело Шемякина стольника.

Глава 8

14 февраля 1446 г.

Село Ховринка близ Радонежа

Глаза Завида смотрели на Никиту словно живые. Ледяные, пронзающие насквозь, зловеще раскрытые, тянущиеся к нему острыми копьями сквозь бойницы мраморных век, словно пытаясь мстить за себя любому, кто в них заглянет. Никита отпрянул назад, сердце его забилось. Какая нелепая смерть. И ничего уже не поделаешь, не исправишь. Даже если боярин Федор найдет убийцу, человека-то уже не вернуть. Плохой он был, хороший — сейчас уже все равно. Раз Любавино сердце ранено словно тем же ножом. А с ним и его, Никиты. Никита отвел взгляд, постоял в нерешительности. А если не найдет боярин Федор душегуба, или… не станет искать, если правы были дворовые, и он сам… Эта мысль ударила Никиту точно громом. Он снова посмотрел на Завида. Нет, если так, то Любаве надо все рассказать, надо ее спасать, вызволять из отцовского дома. Не раздумывая больше ни мгновения Никита нагнулся к телу и беглым взглядом осмотрел его вблизи. Ничего приметного. Кафтан, пропитавшись во многих местах кровью, заиндевел. Никаких следов, ничего необычного. Никита и сам не знал, что он хотел увидеть. Что-то, что проглядели другие? что-то, что могло указать ему на убийцу? Никита попытался перевернуть тело на бок. Упершись ладонями в обледенелый кафтан, он подтолкнул его раз, другой. Тело не поддавалось, точно мельничный жернов тянуло вниз, как примерзло к земле. Наконец, на какой-то миг, Никита приподнял его, и прежде чем оно откатилось назад успел рассмотреть под ним только бурый от застывшей крови примятый снег. В отчаянии он выпрямился и принялся дуть на заледенелые пальцы. Ничего он здесь не найдет! Следы! Какие тут могут быть следы?! Нет, надо убираться в свою клеть. Не ровен час, вернутся люди. Тогда ему несдобровать…

Прочь отсюда, прочь! Добраться до клети, отогреться, а там решить на свежую голову, что делать. Последний раз Никита оглядел двор. От того места где он стоял отходило две утоптанные дорожки, одна, пошире, — вперед и влево, к воротам, другая — вдоль дома на передний двор. Между ними лежал на всем дворе ковер нетронутого снега. Никаких следов на нем, ни отпечатков ног. Разве что рядом с телом, где натоптали дворовые и сам боярин. А так — ничего. Совсем ниче… Никита осекся. Ему вдруг показалось, как в сугробе, прямо на углу дома, ближе ко входу, у которого он все это время прятался, что-то блеснуло. Эта часть двора была в тени, круг лунного света заканчивался в шаге от того места, разглядеть там что-нибудь было невозможно, и Никита с ужасом подумал, что ему уже стало мерещиться. Нет, так дело не пойдет. В несколько шагов он оказался у злополучного сугроба и быстрыми гребками чуть отогревшихся от его теплого дыхания пальцев стал расчищать его верхушку. Он едва сделал несколько движений, как сердце его подпрыгнуло от радости. На этот раз ему повезло, и ничего не померещилось. Из сугроба торчал кусок материи с золотистой бляшкой (она-то, значит, и блеснула, сверху была, только чуть снегом припорошило). Никита тут же с силой дернул за бляшку, и через мгновение держал в руках широкий, расписной, украшенный чеканными бляхами кушак. Никита выпрямился, развернулся к свету, отряхнул кушак от снега. Никаких пятен крови на нем не оказалось. Никита снова бросил взгляд на сугроб. И тут только заметил, что сугроб с одной стороны был весь разрыт, и снег справа от него был тоже словно распахан бороной. От напрашивавшейся сама собой догадки у Никиты аж дух перехватило. Сугроб был не так далеко от тела Завида. Стало быть, Завид сопротивлялся. Он боролся с убийцей, и тот потерял кушак!

Никита прижал кушак к груди словно благородный рыцарь Ланцелот Святую Чашу Грааля, которую он наконец нашел. Мысли неслись галопом: завтра же надо как-нибудь опросить дворовых, разузнать, чей кушак, а там… Тут Никита впервые за все это время почувствовал сильный озноб. Мороз, до того не бравший его, словно решил-таки получить свое: все Никитино тело, каждую жилу, каждую косточку свело морозной судорогой. Никита резко задышал, и, отчаянно размахивая руками чтобы согреться, бросился к двери. Не прекращая выдыхать словно кузнечный горн воздух он взлетел по лестнице, пробежал в дверь, по сеням, налево, и вот он уже сидел в своей клети, обернувшись зипуном, напялив на голову шапку и, стуча зубами, разглядывал брошенный рядом с собой на суднук кушак. Что это? Ключ к разгадке? Или случайно кем-то обронен? Никита поежился и посильнее закутался в тулуп. Сейчас сог-г-реет-т-т-ся.

Да-а, богатый событиями денек! Кому могла понадобиться смерть Завида? Ну, боярину Федору — понятно. Хотя, чтобы вот так, ножом, в спину? Сомнительно. Княжий стольник, родовитый муж… Станет ли честь свою боярскую ронять? Никита потихоньку перестал дрожать, зубы его уже не стучали, и он чувствовал, как тепло начинает медленно растекаться по телу под зипуном. Он еще раз взглянул на кушак. Если задуматься, времена пошли такие, что все возможно. Вон, Шемяка, самого великого князя как татя схватил. Тоже ведь не в честном бою одолел. А он породовитей боярина Ховрина будет. Шутка ли — внук самого Донского! Тут уж не боярская — княжья честь пятнается… Никита выпростал руки из-под зипуна, взял кушак, чуть подвинулся к свету тусклой свечи, повертел в руках, пытаясь получше рассмотреть. Не поймешь, княжий ли, боярский? Расшит вроде богато, а бляхи — Никита поковырял пальцем верхний слой — так и есть, медные, только позолоченые чуть. Эх, узнать бы чей он! Боярина ли Федора? Людей ли его (хотя, кто здесь кроме него таким кушак опоясаться может)? Или еще кого?..

Никита отложил кушак, откинулся к стене, поправил зипун поудобней. Надо было что-то решать. Завтра поутру — нет, сегодня! — на Москву отправляться. В груди у него защемило. Повидать бы Любаву… Да как? Не до него ей теперь. И будет ли до него? Никита уставился в потолок. И там, сквозь темноту, в еле пробивавшемся свете свечи, перед его взором как виденье появились милые черты. Господи! Ну для чего создал ты на свете такую красоту? Ведь сгубил сердце, навек сгубил!..

Никита закрыл глаза. И так ему стало вдруг легко, такая сладкая истома растеклась в груди, что мечты его и явь как-то сами собой слились в одно целое, и казалось ему, что именно он найдет убийцу Завида (пусть боярин ищет — а найдет все равно он!), что именно он утешит Любаву в ее горе, что он сослужит великому князю Василию службу и вернется в Ховринку большим человеком, что если — не приведи Господь — боярин Федор в смерти Завида виновен, так он Любаву отсюда на Москву увезет, и станут… они… вмес…

Проснулся Никита от того, что кто-то с силой тряс его за плечо. Сквозь с трудом разомкнутые веки проступили, точно продолжение сна, черты Прошкиного лица. «Вставай, боярин! Пора. Пора.» Пора? Утро? Никита резко встрепенулся, тут же раскрыл глаза, потер их ладонью, огляделся. Все вроде как вчера. Только Прошка вот. Что, неужели утро? Никита уставился на дворового и не нашел ничего лучше, чем спросить:

— Куда пора?

— Пора, — все так же угрюмо проговорил немногословный Прошка. — Боярин ждет. Вставай.

Никита откинул зипун, подвинулся на край сундука. Зевнул, потянулся, еще раз протер глаза. И тут почувствовал под собой какой-то комок, на котором так неудобно было сидеть. Потянулся рукой, нащупал какую-то тряпицу, потянул. Из-под его заднего места показался краешек кушака. Никита тут же задвинул его обратно. Все! Теперь все вставало на свои места. Он вспомнил вчерашний вечер, убийство Завида, свою находку, как сидел вот здесь, хотел решить, как быть дальше, да видно — эх, соня несчастный! — сморило его, задремал. Никита в отчаяньи прикусил губу. Все проспал! Теперь вот к боярину, и на Москву! Ничего он не выведает, ничего не узнает. От собственного бессилия ему захотелось плакать. Он поднял глаза на Прошку. Тот стоял молча, глядел исподлобья, в глазах какая-то печаль, нет скорее боль. Такие вот глаза были, наверное, у многострадального Иова. Тут Никита вспомнил: ему же вчера сотню розг дали. Значит, выжил. Натерпелся, бедняга.

Никита стал медленно расправлять зипун, пытаясь протянуть время. Постой, а ведь это Прошка Завида к Любаве привел. Значит, Любава ему доверяет. Значит, он к Любаве вхож. Может ему кушак показать, расспросить? Но только Никита принялся обдумывать, как ему лучше к Прошке подступиться, тут же сам себя перебил: ни о смерти Завида, ни о том, что вчера произошло на дворе Никита знать не мог, по крайней мере, так думает боярин, да и сам Прошка. Для них Никиты там вчера не было. А стало быть, и спросить он никого не сможет, и разузнать ничего не сможет. Никита почувствовал на себе тяжелый взгляд, поднял глаза. Прошка молча смотрел на него, да так смотрел, что суровей любого приказа, одними глазами грозно вопрошал: «Идешь ты, или нет, мало тебе гнева боярского?»

— Я сейчас, — Никита словно оправдывался за свою медлительность. — Ты в сени иди, а я за тобой.

Прошка зыркнул на Никиту недоверчиво, вздохнул тяжело, мол, смотри у меня, повернулся неспешно, скрипнул дверью.

Никита тут же вскочил на ноги, скинул рубаху, порты, повязал кушак вокруг пояса, снова оделся, накинул зипун, схватил шапку и бросился в сени, заслюнявливая на ходу свечу. Дело ясное, ехать ему теперь на Москву, в Ховринке ничего он себе не выгодает. А с кушаком — с кушаком была у него задумка. Про боярина Федора он все равно ничего не выяснит. Так надо будет тогда про Завида разузнать. А там видно будет…

Прошка стоял прямо у двери. Завидев Никиту, он повернулся к нему спиной и зашагал по сеням. Никита двинулся следом.

Всю дорогу он рассматривал прошкину спину. Досталось ему, бедолаге, то-то там под зипуном да рубахой сейчас рубцов. Эх, заговорить бы с ним, спросить его про Любаву! Нет, не захочет ведь. Угрюмый, как сыч. Да и что он сейчас ему скажет? Нет, на Москву, на Москву!

Вскоре они миновали сени и оказались в прихожей. Прошка толкнул дубовую дверь, пропустил Никиту вперед, и Никита очутился в давешней горнице, где они с боярином ужинали.

Боярин стоял на коленях в углу и клал земные поклоны с крестными знаменьями Божьей Матери. Услышав скрип двери, он обернулся. Никите показалось, что лицо его чем-то походило в этот миг на Прошку. Наверное, взглядом. Боярин смотрел исподлобья, хмурился, и тоже мучился как многострадальный Иов. Но было в его глазах что-то и другое, какая-то злая решительность, сила и… власть. Он кивнул Прошке: «Поди.» Никита услышал, как дверь за его спиной затворилась. Боярин медленно поднялся с колен, отряхнул порты, кивнул на этот раз Никите: «Сядь.»

Никита поклонился иконам, подошел к скамье, присел.

— Помнишь, что на Москве делать должен? — спросил боярин без каких-бы то ни было предисловий, будто продолжая давно идущий разговор, будто и не уходил Никита из этой горницы, а так всю ночь здесь и просидел. Боярин же подошел к столу и, не глядя на Никиту, налил себе кваса.

— Помню, — кивнул Никита.

Боярин осушил кружку, отер усы и бороду, повернулся спиной и направился к сундуку.

— Повтори, — продолжал он на ходу.

— Приду к Воскресенским воротам, к ключнику шемякину Федоту на двор, велю разыскать сотника Едигея в Кадашах, посулить ему сто рублей из княжеской казны и наказать той же ночью явиться на шемякин двор, чтобы тот в открытые Федотом ворота прошел, на поруб напал, великого князя вызволил и отвез в Юрьев, к князю Ивану Ряполовскому, где твоя милость с княжичами поджидать будет, — отчеканил Никита.

Боярин, открыв было крышку сундука, вдруг обернулся и посмотрел на Никиту широко раскрытыми глазами, словно и сам не верил, какой ему смышленый подручник попался.

— Про Юрьев откуда взял? Я тебе о Юрьеве не наказывал!

Никиту распирала гордость. Знай наших! Важным голосом он произнес:

— У князя Ивана где удел? В Юрьеве! Где ж ему еще быть, как ни там. Раз на Москве замятня, где надежней всего отсидеться? У себя дома, где ты всему хозяин, или у кого в гостях? К тому же у Ряполовских рать верная, преданая. Такая и шемякину осаду сдержит.

Глаза у боярина повеселели, перестали хмуриться.

— Добро, — сказал он, покачав многозначительно головой. Никита ликовал. А боярин тем временем повернулся к сундуку, пошарил рукой, достал что-то, закрыл крышку и повернулся к Никите. Никита увидел в его руке тугой кожаный кошель. Боярин медленно подошел к столу и с легким звяканьем набитых в нем монет поставил кошель рядом с Никитой.

— Деньгами да полушками здесь десять рублей, — объявил стольник. «Надо же, — промелькнуло в голове у Никиты, — расщедрился. Вчера только пять обещал. Видно и вправду волнуется, что не справлюсь. Думает, с большими деньгами вернее.» А боярин просунул руку под кафтан и достал свернутый лист бумаги. — Здесь подорожные — в Троицу, да в ямы, какие на пути встретишь, — коней чтоб менял каждый раз, когда можно. Да еще письмо отпускное, будто ты холоп мой Филька, на Москву на Торг отпущен, за товаром. Его же и Федоту покажешь. Там я в конце приписал, он поймет.

Боярин протянул письма Никите. Никита взял их, положил рядом с кошелем.

Боярин опустился на скамью напротив Никиты, прищурился, испытующе заглядывая в его глаза:

— Ну что, Никита сын Семенов, не сробеешь? В Троицу не сбежишь?

Никита ответил не сразу. Боярин смотрел как-то странно, словно не доверял ему, словно, хоть и храбрился, а помнил вчерашний разговор, помнил и удивлялся, почему Никита вдруг перестал сопротивляться. Эх, как же тебе объяснить, боярин? Никак не объяснишь. Только ты верь мне. Сейчас я с тобой. Вот только сам ты, так ли уж прост? То ли задумал, что мне поручаешь? И что ждет твоего гонца на Москве?..

— Не сбегу, боярин. Сказал — значит исполню, — произнес Никита, не отводя глаз.

— Ну, смотри! — боярин тряхнул головой, потом протянул руку, положил Никите на плечо. — Помни одно: исполнишь все как велю — награжу тебя щедро, Богом Христом клянусь. — Боярин снял руку с Никитиного плеча и перекрестился. — А теперь ступай. Прошка с конем на дворе тебя ждет. Поспешай, не медли. Помолчим на дорожку.

Через минуту боярин резко встал, обратился к иконе и размашисто перекрестился: «Святая Дева, благослови! — обернулся на Никиту, осенил его крестным знаменьем. — Храни тебя Господь. Ступай.»

Никита постоял еще мгновение:

— Прощай, боярин, — сказал он наконец, обернулся, и быстрым шагом вышел в сени.

Прошка и точно, держал уже под узцы бойкого жеребца — лучшего, небось, боярин из конюшни своей дал, — который то и дело прял ушами, бил копытом и фыркал, испуская из раздувающихся ноздрей клубы пара. На седле у него была привязана дорожная сумка, в которую Никита бросил боярский кошель. Краем глаза Никита заметил, что ворота уже ждали его открытыми. Не терпелось стольнику отправить его в путь. Ну что ж, не станем медлить! Угрюмый Прошка помог Никите взобраться на коня. Никита тут же подтяул поводья, осаживая неуемного скакуна, тот привстал на дыбы, повернулся, и рванул в проем ворот, на Троицкий тракт.

Прощай, Ховринка! До встречи, Любавушка! Вперед! На Москву!

Глава 9

15 февраля 1446 г.

Обитель Св. Троицы близ Радонежа

— Нет у меня лошадей, нету! И грамотку ты мне свою не суй, что в ней проку-то? — с этими словами отец-келларь отодвинул кистью испачканной жиром руки подорожную боярина Федора в сторону, поднес ко рту куриную ногу, которую он держал в этой же руке, примерился, словно выбирая местечко повкуснее, и жадно отхватил зубами здоровый кусок, да так рьяно, что капли жира засочились по его окладистой бороде. — И вот еще, завели обычай, — прочавкал он уже с куском во рту, — ломиться к месту и не к месту. Ведь сказано было: обедаю я, в сенях подожди — нет, пожар у него, потоп, бросай все, отец Ианнуарий, и со мною занимайся!

Последние слова были сказаны не Никите, а куриной ноге, потому что больше в этом мире отца Ианнуария, казалось, ничего не интересовало.

От бессилия и обиды Никита сжал кулаки. Куда ему есть! Он уж и так за столом не помещается, агнец Божий, постник, усмиритель плоти! Щеки наел как хомяк. И поди ж ты, не с братией в трапезной вкушает, а прямо в келларской. Мол, забот невпроворот, некогда даже на свет Божий выйти. Вся келья курицей его провоняла, не продохнуть! Братия-то, поди, толокну с водицей рада, а тут — мясоед, прямо как в миру! Аромат жареной птицы смешивался с запахом дыма от горевшей в углу печи (дымоход почистить тоже времени нет!), да с запахом отсыревших каменных стен, да всякого хлама, наваленного в раскрытых сундуках и просто так разбросанного по комнате — книг в кожанных переплетах, каких-то колес от телеги, хозяйственной утвари, крестов, кадил, бочонков с лампадным маслом — да еще с запахом пота от сопревшего отца Ианнуария, так что хоть нос зажимай. Никита обвел взглядом келью. Хм, не келья, а целая гридня: саженей пять в длину, да три в ширину. Хорошо ты, отец-келларь устроился. В новом доме, в каменном. Во всем монастыре из камня-то только Успенская церковь да этот дом — Чертоги. Живешь, как у Христа за пазухой.

— Ну, что? Так и будешь стоять? — дожевав кусок, отец Ианнуарий поднял на Никиту заплывшие жиром глазки. — Ну стой, стой, коли других дел нет. — И снова зубами в ногу, и снова заработали жерновами челюсти.

Никита глянул на стоявшую справа на столе миску с половиной жареного цыпленка и понял, что ожидание грозило затянуться. Отец-келарь отхлебнул кваса из кувшина и демонстративно икнул. В груди у Никиты собирались тучи благородного гнева. Что же это, из-за какого-то обжоры драгоценное время уходит! Да и как это так: нет лошадей. Для боярина-то Федора — и нет? Неужели не боится? Может он думает, что я простой холоп, что со мной так вот можно? Никита вспомнил не терпящий возражений тон великокняжеского стольника, сдвинул брови. Как бы тут сам боярин был, он бы по-другому запел.

— Ты понимаешь, что я коня своего не щадил, загнал вчистую, тридцать верст — как наперегонки галопом, — бросил Никита, чуть не в крик. На отца Ианнуария это не произвело никакого впечатления.

— Ну и что? — прочавкал он.

— Как это что? Не доехать ему до Москвы, да что там до Москвы, до ближайшей переменной ямы — и то не дотянет, да и где она, эта яма?

— Ты сколько, говоришь, скакал? Тридцать верст? Как же надо было погонять, чтоб коня загнать? Может и не загнан он вовсе? Вот подожди, дотрапезничаю, выйду на двор, посмотрю, может ему и передохнуть до вечера, а там на нем и уедешь.

Никита окончательно потерял терпение, нагнулся над столом и закричал, тряся над курицей отца Ианнуария руками:

— До какого вечера?! Мне на Москву немедля надо! Я же не для своей радости катаюсь — по государеву делу!

Куриная нога застыла в воздухе, в полвершке ото рта. Отец Ианнуарий поднял глазки, посмотрел на Никиту, медленно произнес:

— По государеву, говоришь?

Никита никак не мог понять, что в этих глазках заблестело: страх? насмешка? любопытство? тайный умысел? Не сболтнул ли он сгоряча лишнего? Боярин-то наказывал рот за зубами держать. Но теперь уж поздно. Надо дожимать, пока отец-келларь свою курицу отставил.

— Да ты в грамоту-то посмотри. Самим боярином Федором Ховриным подписана, великого князя стольником. Не станет он по пустякам коней требовать.

Отец Ианнуарий, не отрывая взгляд от Никиты, отложил ногу на миску, утер рот рукавом рясы, стал неспеша вытирать руки о подол:

— По государеву, значит…

— Так, — Никита резко выпрямился. — Тебе стольник великого князя не указ. Будь по твоему. — Никита потянулся за подорожной грамотой. — Я тогда с ней к отцу игумну пойду. Он-то боярину Федору не откажет.

Рука отца Ианнуария накрыла Никитину, не дав дотянуться до грамоты:

— Ждет он тебя, прямо не дождется.

От жирной, толстой как перина пятерни Никитино запястье тут же стало липким и потным. Он отдернул руку.

— Последний раз спрашиваю: дашь коня? — угрожающе отчеканил Никита.

Отец Ианнуарий молча окинул Никиту взглядом сверху вниз, тут взгляд его застыл у пояса. Никита в изумлении опустил глаза. Кошель! Он как коня на дворе к столбу привязывал, кошель из сумы достал да на пояс нацепил. Монастырь — монастырем, а люди разные бывают. Вот и отец-келларь кошелем заинтересовался.

А отец-келларь уже вновь поднял глаза. Никита за ним следом. Теперь в маленьких глазках горел какой-то странный огонек, бесовский, не в святых стенах будь помянут. Отец-келларь кивнул на кошель:

— Ты что же, так с кошелем на поясе и путешествуешь? Гляди! Лихих людишек в здешних местах хоть отбавляй. Проломят башку — вот и все твое государево дело.

Никита молчал, только буравил жирного управляющего взглядом.

— Ну что ты на меня так смотришь, — словно извиняясь затянул отец Ианнуарий, — Сам посуди. Князь приехал — коня дай, боярин приехал — коня дай, государев человек приехал — коня дай. Все куда-то спешат, всем куда-то надо. А здесь дом Господень, обитель Божьего покоя. Что я этих коней, развожу что ли? Последнее отдаю. Вот, намедни, шемякины люди: семь лучших коней забрали. И где их теперь сыскать?

Отец Ианнуарий замолчал. Никита никак не мог взять в толк, почему он вдруг сменил тон, и к чему это рассусоливание про тяжелую жизнь.

— Вот и ты: давай скорей, по государеву делу… А кто он теперь, государь-то наш, и не разберешь, — отец Ианнуарий снова умолк. На этот раз его хитрые глазки сощурились в тонкую щелочку. Все! Хватит! Не сваришь с этим пройдохой каши! Никита резко развернулся и пошел к двери.

— Постой! — крикнул ему вслед отец Ианнуарий. — Ты куда так ретиво?

— К отцу игумну, — отрезал Никита через плечо.

— Да стой ты, чудак-человек. Послушай, что скажу. Стой! — отец-келларь окликнул громко, приказным тоном.

Никита остановился, обернулся.

— Есть у меня один жеребец. Для себя берег. Один он и остался. Вот отдам его, и что самому делать. Других-то когда еще вернут? А я ему на прокорм три деньги в месяц кладу. Что же, зря я на него тратился?

Никита сперва опешил. Так что, дает или не дает? Отец-келларь запутал его вконец. Никита хмурил брови и судорожно пытался понять, что же ему делать. И тут только поймал взгляд отца Ианнуария, бегающий то на Никиту, то на кошель, то на Никиту то на… И тут Никиту осенило. Ну конечно же! Чего может хотеть этот жирный боров, этот стяжатель мирских благ. Никита аж просветлел от такой догадки. Он потянулся к кошелю, медленно стал отвязывать его от пояса.

— Так если за этим дело стало, — начал он радостно, — может я тебе за прокорм на месяц вперед оставлю…

Отец-келларь не заставил себя долго упрашивать.

— Ну, не знаю, не знаю… Хотя, если дело, говоришь, государево, может и вправду, помочь тебе.

— Конечно государево, — подхватил Никита, и тут же направился назад к столу, на ходу раскрывая кошель и зачерпывая горсть монет. — А коня я тебе на первой яме оставлю.

— Да что там, ладно, — отец Ианнуарий заметно повеселел, глядя как Никита выбирает из горсти монет три деньги. — Конь у меня добрый, до Москвы без смены довезет, хоть шагом, хоть галопом. Ты же ведь через Сретенские ворота поедешь?

— Угу, — мотнул головой Никита.

— Так ты в Варсонофьевский монастырь загляни, там у отца Геннадия и оставь.

Никита положил на стол три монеты.

— Ну, что, идем?

Отец-келларь сгреб монеты, чинно попробовал каждую на зуб, грузно, с тяжелой одышкой встал, подошел к окну и стал рассматривать монеты на свет:

— Идем, идем. Сейчас пой… Эй, — отец Ианнуарий бросил на Никиту молниеносный взгляд. — Да это деньги-то серпуховского князя. Не-е-т, брат. Ты мне московской деньгой давай. А серпуховские сейчас на Торгу четыре к одному идут. Московские-то у тебя есть?

Никита аж затрясся от раздражения. В два шага оказался рядом с отцом-келларем, развязал кошель до отказа, сунул в нос грабителю:

— Ищи сам, если такой умный. Да скорей давай. Времени у меня нет, говорю же.

Отец-келларь запустил руку в кошель, пошарил, достал горсть монет, принялся уверенными движениями разгребать добычу:

— Ну вот, одна… вторая… а вот и третья, а говорил — нету! — торжествующе закончил он, и тут же отсыпал лишнее назад, полез, кряхтя, куда-то под рясу и там припрятал полученную мзду, московские деньги, да и серпуховские, словно по ошибке. Никита подивился его наглости, но говорить ничего не стал. А отец-келларь уже подгонял: «Ну, что стоишь, идем, идем.» И, подвинув локтем Никиту, прошел к сундуку, где лежали у него тулуп и зимняя с меховой подпушкой камилавка, напялил все это неуклюжими движениями и показал Никите рукой на дверь.

На дворе было светло. От свежего морозного духа у Никиты аж закружилась голова. Да ещё яркие блики от куполов Успенского собора, и солнечный зайчик, скачущий на его слюдяных оконцах. Никита зажмурился.

— Эй, нам сюда, — услышал он за спиной.

Он приоткрыл глаза и увидел, как отец келларь протискивается вперед, показывает рукой направо, к угловым сараям у башни. Никита пропустил его вперед и зашагал следом по узкой тропинке, глядя, как грузный келларь переваливается с боку на бок на ходу.

Кругом было пусто, ни души. Пусто и тихо. Только снег хрустит под ногами. «Не то что вчера, — подумал Никита. — все, видать, в трапезной. Или по келлиям сидят, после вчерашнего. Да, наделали дел шемякины люди. Эх, жаль. Мне поговорить бы с кем. А тут никого. Только сторож на воротах, да этот жирный боров. А может и вправду, к отцу игумену напроситься. Да нет, нельзя. Он меня и слушать не станет, после вчерашнего. Погонит прочь. Вчера еще к нему в иноки набивался — а сегодня по государеву делу. То-то он посмеется от души. Эх!»

Никита махнул в сердцах рукой. Придется келларя пытать. Просто так из Троицы уезжать нельзя.

Сараи растянулись вдоль стены. Из каких торчали дымоходы, струился тощий дымок, какие стояли, словно неживые, закрытые толстыми досками поперек дверей. Отец-келларь направился к самому большому, расположившемуся в углу. Пыхтя потянул за ручку, отпер дверь. Никиту обдало клубами пара. Отец Ианнуарий как мог поспешил войти. «Дверь запирай,» — бросил он Никите, когда тот последовал за ним.

Внутри сарай оказался конюшней. По всей дальней стене были устроены стойла, коней на двадцать, и Никита заметил, что в пяти-шести из них переступают с ноги на ногу лошади. Он перевел взгляд на отца Ианнуария.

— Шемякины это, вчера оставили, — буркнул келларь. — Мне их возвращать надо. Да и не оправились они еще. Эй, Пафнутий!

Никита чретыхнулся в сердцах на пройдоху, но времени на выяснение отношений решил не тратить. На зов келларя из соседнего стойла выросла тщедушная фигурка монаха.

— Ступай к воротам, приведи коня, что у столба привязан, — приказал ему отец-келларь.

Пафнутий молча кивнул, нагнулся, поставил что-то на пол, потом, подняв руки над дверцей стойла, скатал рукава, и тихо, словно украдкой, опустив глаза, прошел к двери и скрылся за клубами пара.

— А вот и мой жеребец, — объявил отец Ианнуарий, открывая дверцу стойла прямо напротив Никиты. — Подходит?

Лошадь, завидев людей, подала назад, чуть ударила передним копытом. Никита осторожно зашел в стойло. Хорош, и вправду хорош. Круп так и играет, прыти хоть отбавляй. Такой, пожалуй, и точно до Москвы без перемены доедет. Не зря потрачены почти четыре деньги.

Конь раздувал ноздри, фыркал. Никита резко выбросил руку вперед, схватил его под узцы. Конь попытался отпрянуть, дернулся, и так они несколько мгновений боролись. Наконец, конь склонил голову и покорно выдохнул. Никита отпустил поводья, вышел из стойла.

— Пойдет, — объявил он келларю.

— Ну, вот и… славно. Сейчас Пафнутий… твоего жеребца приведет… заберешь свой мешок… и — в добрый путь, по государеву делу… — съязвил с одышкой келларь.

Никита окинул его взглядом. Маленькие глазки снова ничего не выражали. Или нет, говорили только, что хозяин их, удачно справив дело, мечтал сейчас лишь об одном: как бы поскорее вернуться к остывающей курице. «Ну что, попробуем? — подумал Никита. — Больше-то все равно никого не застать.» Подождал, пока келларь наконец отдышался.

— Я вот еще что, — начал он осторожно. — Мне боярин Федор поручение дал к Завиду Лыкову. Так мне бы его сыскать. Он, я слышал, у вас тут вчера останавливался. Он здесь еще? Мне бы найти его.

В воздухе повисло молчание. Келларь настороженно прищурился. Догадывается, хитрый черт, или так, для пущей важности глаза щурит? Ну, что молчишь, с тобой говорят.

— Нет его здесь, — словно услышав молчаливую просьбу вдруг заговорил келларь. — Вчера еще съехал.

— А куда? — подхватил Никита.

— А я почем знаю, он мне не докладывает, — отец келларь словно размышлял, говорить ему дальше или нет, даже стал едва заметно морщить лоб, и решил, видимо, что в таком деле лучше всего золотая середина, всего не сказать, но и не молчать совсем, потому что продолжил сам, баз понуждения. — Он вчера с шемякиными людьми приехал. Как князь Иван со своей ордой великого увез, Завид да два дружка его еще до вечера оставались. Посидели в трапезной, меду попили, а потом и разъехались, сперва Завид, а потом и… — отец келларь на мгновение замолчал, еще больше сощурил глаза, да так, точно говорил Никите «больно любопытен, ну, смотри, хозяин — барин», — … Филимон Хрущев, а за ним и Мартын Ляпунов, — и, помолчав, добавил, словно ставил точку, — дворяне московские, с Завидом на шемякиной службе первые люди.

«Ну, говори дальше, говори!» — взмолился мысленно Никита. Но на этот раз призыв его не был услышан. Тогда он сказал вслух, как можно небрежней:

— Что, так по одному и разъезжались?

Отец-келларь посмотрел на Никиту в упор:

— А мне что по одному, что по двое — все едино. Я к ним сторожем не приставлен.

И Никита понял, что дальнейшие расспросы бесполезны. Запас откровения иссяк. Больше он от этого хитрого монаха не добьется ничего.

«Что же делать? — лихорадочно начал соображать Никита. — Мне бы еще хоть пол-слова. Что мне пустые имена? Поточней бы выведать, что они делали, о чем говорили, как разъехались. Может, кто еще с ними был? Может, кто за ними поехал? Может, кто еще Завида спрашивал?» Тут среди пестрого хоровода мыслей в Никитиной голове промелькнула словно солнечный зайчик на окне Успенской церкви одна. Самая в настоящий момент здравая: «Э, да может ему денег еще дать? За пять денег московских он, небось, отца игумна с потрохами выдаст, а за рубль — родную мать не пощадит!» Но не успел он толком размыслить, как подступиться к этому делу, как дверь конюшни, скрипнув, отварилась, и сквозь клубы пара показался Пафнутий с Никитиным скакуном под уздцы. Отец Ианнуарий обрадовался их появлению больше, чем Никита (который, как раз наоборот, был их появлению совсем не рад). Он тут же шагнул к коню и принялся отвязывать кошель, который через несколько мгновений торжественно протянул Никите.

— Ну, вот. А говоришь — задержал я тебя, — радостно затараторил глотая через слово воздух келларь. — Бери свой мешок, и счастливого тебе пути, государев гонец!

Никита потянулся за мешком. Нет, решительно ни в чем ему в этой жизни не везет. Ничего не разузнал он в Троице. Как не знал ничего про Завида, да про боярина Федора, так ничего и не узнал!

Никита принял из рук келларя мешок, зашел в стойло, подхватил свободной рукой жеребца под уздцы и держал его так, смиряя его топтания да взбрыки, пока Пафнутий переставлял седло и крепил к нему Никитин мешок. Потом вывел жеребца на двор, оглянулся на отца Ианнуария:

— Прощай, святой отец.

— Прощай, сын мой.

Да хоть бы крестным знаменьем осенил в дорогу, супостат. Как же, дождешься от него благословения. Никита молча побрел к воротам. Там уже оглянулся на Успенский храм и сам себя перекрестил.

Если и суждено ему было что-то разузнать, так только на Москве. А стало быть, надо поспешать.

И он, не медля более ни мгновения, прыгнул в седло.

Глава 10

15 февраля 1446 г.

Москва. Белый город.