Бесплатный фрагмент - Слепая зона

1

Июль. Вечер. Душное кафе. Девушка за столиком у окна, подперев щеку рукою, задумчиво глядит на пыльный Хаммер, припаркованный у входа. В свою очередь черная химера, тускло сверкая фарами, хмуро таращится на девушку… Что ж, почему бы и нет… Он, схватившись за спинку стула: «Можно?» Она, скривив губы, окатила его студеным взглядом и дернула плечиком. Бутылка дорогого белого вина, фруктовый десерт. Она, шмыгнув носом, смущенно одернула короткую черную юбку. Он оглушил ее комплиментами, ослепил Сейшелами, где солнце даже под ногами. Настя, девятнадцати лет, второй курс филфака, сжимала пухлые коленки, взволнованно хлопала ресницами и таяла. А он все говорил, говорил. И вот ее глаза разлились океанской синевой, ее дыхание стало робким бризом, а пушистые длинные ресницы крыльями прекрасной бабочки, вспорхнувшей, улетевшей. Настя растворилась в терпком воздухе, — и остались только Сейшелы.

И оттого, что девушка слушала его, вбирая влажным, как губка взглядом, Роман Леонидович тоже растаял, забылся. Он забыл, что совсем скоро ему исполнится сорок, — это дата пугала, обескураживала, звучала как приговор. Он забыл, что работает мелким клерком в мелком банке, выдающем мелкие кредиты на потребительские нужды. Он забыл, что ненавидит свою работу так, что когда просматривает документы, у него свербит, чешется все тело, но он не увольняется, — ведь все равно ничего лучшего не найдет. Он забыл о бывшей жене, которая ушла от него шесть лет тому назад к мебельному деляге. Но Хрулев до сих пор, глядя в черный, ночной потолок, затаив дыхание, прислушивается к лязганью лифта за стеной, к дробному перестуку каблучков, который всегда смолкал где-то поблизости: у соседней квартиры, на верхнем этаже, в другом измерении. Он забыл, что жизнь прошла впустую, забыл, как он несчастен и одинок. Пусть ненадолго Хрулев примирился с самим собою и миром вокруг себя…

Смуглой кожей, длинными глазами Настя напоминала диковатую островитянку. А потому Хрулев машинально заговорил о Сейшелах… До нее были загадочные француженки, холодные немки, порывистые итальянки, заторможенные скандинавки…

Он любовался ими, как любуются красивым пейзажем. И ничего более. Иногда он называл их картинками. Иногда — Мусями. Так звали огромную, зеленоглазую кошку, которая обитала на диване у родной тетки Хрулева, никого к себе не подпуская, кроме своей хозяйки.

Он был типичным представителем слепой зоны. Взгляды девушек скользили мимо полноватого мужчины с моложавым лицом и небольшой плешью, сверкавшей в серебристом ореоле редеющей, львиной шевелюры. Приходилось быть изобретательным, чтобы эфемерные создания обратили на него внимание. И все же, неторопливыми жестами, величавой походкой он мог, пусть и не надолго, сойти за птицу высокого полета: римского патриция, сменившего тогу на светлый, с серебристым отливом костюм, или за олигарха, который прячется в провинциальной глуши от басманного правосудия, или, на худой конец, за директора мелкого банка. Клиенты иногда обманывались, принимая его за хозяина, и подобострастно осыпали вопросами.

Вдруг из сумочки, висящей на спинке стула, звонко выплеснулась пошленькая мелодия. Настя побледнела и торопливо вытащила розовую раскладушку телефона.

— Ты уже приехала… Ты же говорила, что завтра… Да рада я, конечно рада, мамуль… — кусая губы, девушка заерзала на стуле, стала теребить пачку сигарет. — Что прямо сейчас? Но я еще занята. Не очень, но… — ее взгляд заметался между Хрулевым и окном, где по-прежнему чернел хаммер. Она вскочила, прикрыв телефон ладонью, виновато прошептала Хрулеву. — Извини…

Динь-динь, — нервничает входная дверь. И вот Настя появляется в широком прямоугольнике окна. Опустив плечи, сдвинув брови и прижав к уху телефон, она делает несколько шагов, вдруг замирает и, развернувшись, идет обратно, но опять останавливается, задумчиво покачиваясь и грызя ноготь на мизинце. Косясь на Хаммер, поправляет челку. Поворот, — и вновь скользит вдоль окна. Словно танцует с призраком. Будь осторожна, наверняка говорит мама. Он же тебя обманывает…

Тонкая сигарета, которую Хрулев, наблюдая за Настей, мял рассеянными пальцами, выскользнула, упала под стол. Этого и следовало ожидать: она сейчас уйдет. И все же Хрулев был доволен собой. Его заметили, выслушали, он плескался в синей стихии глаз девушки. А большего и не надо. Легкая щекотка для нервов. Он поймал себя на мысли, что ему даже хочется, чтобы она поскорее ушла. Но надо продумать заключительный аккорд, прощальную фразу. Как знать, может, потом, как-нибудь… Или хотя бы взять у нее номер телефона — шифр сегодняшнего вечера. Сколько их уже было… Развернувшись на каблуках, Настя пропала в окне, по которому ползла сонная муха. Звякнула дверь.

Бросив телефон в сумочку, девушка села и виновато посмотрела на Хрулева.

— Надо уходить? — он натянуто улыбнулся.

— Извини, — она вздохнула и, отпив из бокала, облизала губы. — Вино замечательное, оно такое… — Девушка защелкала пальцами, но, так и не вспомнив слово, махнула не него рукой и, потупившись, схватилась за пачку сигарет.

— Это вы замечательная, — голос его дрогнул, наклонившись, Хрулев поднес фиолетовую зажигалку к тонкой сигарете в губах девушки, выщелкнул огонек. До этого момента он бесцеремонным «ты» пытался разрушить невидимую стену между собой и девушкой. И вот теперь вырвалось «вы», словно Хрулев обращался ко всем картинкам местного разлива, с которыми его сводил случай. — Знаю, Вы забудете обо мне, как только выйдете отсюда. Что ж, это так естественно и так… — горло его перехватило, глаза наполнились резью. Не раскисать! Он выдавил из себя улыбку.

Крылья бабочки почти сомкнулись — девушка с прищуром взглянула на Хрулева и выдохнула лиловатый дымок ему в лицо.

— За час обернемся? — лукаво улыбнулась она.

«Динь-динь!» — звякнула дверь в унисон сердцу Хрулева, вдруг упавшему вниз. Столик, стена, окно, бокал с пятнышком помады на краю — все вокруг потемнело, съежилось.

— А как же мама? — растерянно пробормотал он, вжав голову в плечи и оглядываясь. Тонкие кривые ноги в сопровождении смуглого бородача с насупленной бровью исчезли в глубине зала.

— Так мы едем или нет? — она вскочила.

Увидев допотопный, с квадратными фарами темно-серый Мерседес, который Хрулев назвал мой мерин, Настя разочарованно протянула:

— А я думала… — и запнулась, покосившись на Хаммер, который чернел рядом.

— Люблю раритеты, — Хрулев покраснел и распахнул перед ней дверцу. Настя, кривя губы, недоверчиво заглянула внутрь и все-таки нырнула.

Проносятся мимо магазин меха, стеклянная башня Сбербанка, заторможенная девятка в красной треуголке с черным «У», корабельный остов торгового центра в блестках рекламы и в муравьиной черноте у дверей, мост, разбухший алый шар солнца, подъезд, скрежещущий лифт, мячики грудей, гладко выбритые подмышки и лобок.

— Возьми меня! — нетерпеливо шепчет она, раскинувшись на диване. Над ней мелко дрожит, растерянно зависает пиджак. Хрулеву кажется, что он падает в стонущую, сладко пахнущую пропасть.

Вдруг он видит нос крючком, желтые, переспелые дыни в расщелине халата, слышит смех — кудахтанье, переходящее в сухой кашель. Бритвенный профиль пиковой дамы ложится поверх и накрест бубнового валета, совершенно не похожего на одиннадцатилетнего Хрулева, который колупается в носу. Родная тетка прочитала по картам, что Хрулева подстерегает в облике юной красавицы смерть. «Держись от этих прошмандовок подальше» — она затягивается сигаретой… Тетка умерла от рака легких. Теперь в ее квартире Хрулев на красном, скрипучем диване раскладывает, как запутанный пасьянс, Настю. А на столе беспокойно елозит, вжикает розовый телефон. Словно ее мама подглядывает за ними.

Пророчество… Гиль это. Бред несчастной женщины. Но ледяная игла уже — в сердце, удавка сжала горло, ворох вопросов рихтует мозг.

И Настя уже не Настя, — она распалась на красные кнопки сосков, пухлые коленки, бахрому ресниц, прерывистый стон.

Вон, вспорхнула моль, села на картину, висящую над диваном… « Я смешон» — думает Хрулев, глядя на серое пятно, что взбирается по золоченой раме.

Пытаясь унять озноб, Хрулев вспомнил амазонку в пестрой юбке и с перьями на голове. Пышные подушки грудей, мускулистые ноги налиты солнцем. Шоколадная бестелесность — не надо напрягаться, просто открыть журнал и…

— Хотя бы пиджак сними что ли? — Настя ущипнула Хрулева, возвращая с глянцевых небес на продавленный диван.

Он сбросил пиджак. Его губы и руки еще быстрее заметались по Насте. Но все так же внутри него растекался ртутью холод, и ничего больше.

В сердце растет черная дыра. Настя, словно одолжение делает. Дарит себя, как ценный приз. Такие девушки, как она, ничего не умеют, — безнадежно тупые в любви. За красочным фасадом — пустота, пшик. И все же…

Это был жест отчаянья, — сжал тонкое запястье.

— Больно ведь! — Настя отдернула руку.

— Извини, не хотел — Хрулев, побагровев, расстегнул молнию на брюках.

Ее рука скользнула в брюки. От прикосновения прохладных пальчиков у Хрулева перехватило дыхание, он закрыл глаза.

Вдруг захлебывающийся стон оборвался, — девушка замерла. И вот ее рука растерянно зашарила в брюках, пытаясь обнаружить что-то еще, помимо того, что она уже потрогала, ощупала. Оглушительно вжикал телефон.

— А где же твое… — запнулась, отдернув руку, словно обожглась обо что-то в брюках.

— Мое что? — спросил Хрулев, упираясь ладонями в подушку и глядя сверху вниз в расширенные глаза обескураженной Насти, зажатой в тисках его ног.

— Где твое достоинство? — выдохнула Настя и покосилась на ширинку. — Хотя… это уже не важно, — тряхнула темным золотом волос.- Пусти, чего насел… — и, оттолкнув Хрулева, схватила со стола телефон. — Еду, еду я. Долго такси не вызывалось, — Ее раздраженный взгляд вскользь чиркнул по Хрулеву, и он вспыхнул, покраснел.

— День сегодня еще тот. Так устал, что… — бормотал Хрулев, дрожащими руками запихивая рубашку в брюки и смущенно, исподлобья глядя не девушку. Она молчала, словно не слышала Хрулева, словно здесь, в прихожей она была одна и, наклонившись к зеркальному овалу, висящему на стене, над тумбочкой, сосредоточенно водила темно-красной помадой по полным губам, пучила их, — вот-вот поцелует свое отражение.

Он все дальше от нее и все ближе к слепой зоне. Он даже дальше, чем в тот момент, когда только подошел к столику, за которым скучала Настя.

И теперь Хрулеву самому уже не верилось, что он пробовал на вкус эти губы-вишни, которые тянутся к зеркалу, и что он прикасался к этому телу, которое поспешно скрылось под серым жакетом, прозрачной блузкой и черной юбкой.

Но может быть, все-таки она не дотягивает до его мечты? И поэтому все получилось так?

Обшарив ее придирчивым взглядом, он сглотнул сухую слюну и, дотронувшись до перламутровой пуговички на жакете, тихо спросил:

— Когда мы увидимся?

— А зачем? — усмехнулась девушка и взглянула сквозь Хрулева. И он понял, что окончательно исчез, превратился в невидимку, призрака.

Дверь грохнула. Настя… Ушла… Хрулев дернул за золотистую цепочку, с сухим треском на стене вспыхнул свет, задрожал и померк, — лампочка настенного светильника скоропостижно перегорела. Удушливая темнота густо облепила Хрулева.

2

В «Кубе» так же как и в квартире, где Хрулев лежал в обнимку с бессонницей и растворялся в кислоте сумрака, голова дымилась, тяжелела от голоса. Только здесь, в клубе голос вплетался не в тишину, а в электронное танго, звеня: где твое достоинство? Кап-кап…

Хрулев, сгорбившись, окаменел над банкой пива, которую, словно тонкий слой пыли, покрывала изморось. Бармен — осветленные пряди, сережка в ухе — тискал руку прыщавой простушке, выражением лица и позой напоминавшей знак вопроса. Взять банку, перелить пиво в бокал — это для Хрулева запредельная эквилибристика. Время выдохлось, как пиво. Хрулев врос в апатию, в барный стул, в звонкую капель слов. Кап-кап…

Что-то жгло, мешало дышать, выводило из себя. Хрулев оглянулся.

Вокруг бильярдного стола — маленькие разноцветные шары, большие лузы — кружатся двое парней, громко споря, беззлобно ругаясь. Один из них, невысокий, подкаченный, похож на цирковую обезьянку. Мечется гавайская рубашка, бугрятся шея и руки, мелькают улыбчивые рожицы на словно прорезиненном лице, ярится разноцветьем галстук, который перед каждым хлестким ударом кия по очередному шару с манерной небрежностью закидывается через плечо. Гримасничая, он крутит кием, изображая, то мастера кун-фу, то трепача-акробата, который шутками-прибаутками пытается удержать на вспотевшем, облепленном черными вихрами лбу шаткий кий. И еще успевает подтрунивать над приятелем. Тот — высокий, худой, в продранной жилетке — низко нагнувшись и высунув кончик языка, долго выверяет удар, но все равно промахивается, злится, стучит кием в каменный пол, вытаращив мутно-красные глаза, бряцая цепочками на жилетке, после чего опустошает очередной бокал пива и рыгает, прищелкивая пальцами.

А может быть, так угнетал зеленовато-синий свет, что растекся формалином. Или музыка, отравляющая грустью. Или то, что в клубе — пустыня, никого. Где драйв? Где народ? На морях, в уличных шатрах, дома? Или — на кладбище? Но и здесь не лучше… Прочь — из бреда в стиле хай-тек. Бежать от железных столов и стульев, от сползающих с потолка черных змей-проводов, от формалина в музыке и свете.

Пальцы прощально скользнули по банке пива, а взгляд — по девушке, которая замыкала собой барную стойку. И сердце захолонуло, затылок онемел. Вот она, его заноза, взмахнула рукой. Подскочил бармен, игольчато сверкнула сережка в ухе, бросил в новый бокал с мартини раз, два, три кубика льда, убрал со стойки пустой бокал и метнулся обратно к вопрошающей подружке.

Чем дольше Хрулев глядел на девушку с мартини, тем хуже ему становилось, — с него сдирали кожу. Очень медленно… Сквозь прозрачную розовую тунику просвечивает черное бюстье. Джинсы с дырами на бедрах и острых коленях облегают длинные ноги. Завораживает черная туфелька, которая свисает, покачиваясь, на кончике левой ступни — и вот-вот соскользнет. Расплавленным воском по лбу Хрулева стекает капля пота, нервы звенят…

Ее лицо угнетало, подавляло Хрулева своей красотой. Хотя и несколько мелковатые, суетливые черты были ювелирно правильными, словно выпестованы из мрамора по лекалу древних богинь.

А потом он вспомнил Испанию, точнее то, что читал о ней, — и воздух накалился, загустел от маслянистой жары, Хрулев стал задыхаться. Черная туфелька покачивалась и бренчала на нервах Хрулева. Тонкие губы через розовую трубочку цедили, нет, не мартини, а закипавшую кровь Романа Леонидовича. Но глаза в черном контуре, увы, не замечают Хрулева, — они воздеты на монитор, который распят между потолком и стеной. Там модели в нижнем белье режут сцену острыми бедрами.

Представив ее в одних туфельках и кружевной пене, он побагровел. Ажурная фантазия ужалила в сердце и ядом растеклась по всему телу. Да, это не Настя. С этой Испанкой достоинство было бы более чем достойно.

Но зря он мучает себя, млеет, тает воском и буравит ее взглядом, непонятно на что надеясь. Он призрачен, чем когда-либо раньше. Не прошибаемо призрачен.

Вспомни моль, что изучала раму картины. Горло сжало, стало нечем дышать.

С каждой секундой он все сильнее презирал себя и ненавидел незнакомку, ее лицо, глаза, черную туфельку, что качается, дразнит, изводит и гонит прочь.

Соскользнув с ноги, она все-таки упала. В черной окантовке глаза удивленно сверкнули, — вниз, на туфельку, а Хрулева вдруг опять прихлопнула звенящая капель: «Где твое достоинство?»

Хрулева передернуло, он схватился за банку пива, залпом опустошил. Куда там — во рту та же сухость и так же язык прилипает к небу. Вздохнув, слез с высоты барного насеста и потащился к выходу.

Ноги заплелись, Хрулев споткнулся, чуть не упал, — как раз рядом с ней. Ради бога, только не пялься на нее! Еще два шага и встал, обессилев. Зачем-то зашарил деревянными руками по карманам. Монета, ручка, грязный комок платка, телефон, ладони из мокрой ваты, лицо полыхает, кровь стучит о висок… А пахнет от нее полынью, тревогой, желанием. Он может ее коснуться, даже ударить может… Потому что она… Потому что он… И вдруг неведомая сила сносит его к барной стойке. Лицом к лицу с девушкой. Он так близко к ней, что в глазах туманится, и сердце пытается выпрыгнуть из горла.

Облокотившись о стойку бара, он нервно поглаживал затылок, исподлобья глядя на девушку. Но тонкие длинные пальцы все так же теребили соломинку, окуная ее в мартини, а глаза все так же были распахнуты на экран монитора. Для нее он по-прежнему — призрак.

Даже бровью не поведет. Хрулев закипал, кусая губы. «Стерва! Шлюха!» — рявкает он и наотмашь бьет ее по лицу. Она затравленно смотрит на него, темно-красная струйка капает из носа в бокал с мартини. «Может так я, и сделаю», — запальчиво подумал он, вглядываясь в нее и пытаясь понять, разгадать тайну ее красоты.

Родинка на щеке, завиток волос, мочка уха, щемящий запах полыни… Облик ее туманится. Словно он с ней знаком уже много лет, отчего черты ее стали чем-то привычным, обыденным. И уже невозможно вспомнить то, самое первое впечатление. Оно стерлось, поблекло.

— Сидите тут одна, — задыхался Хрулев и падал в гулкую пропасть.- Неспроста это, наверное…

— А вам то что? — недовольно прозвенела она.

— Спросить хотел, — губы его дрожали.

— Ну и? — она ждала, нетерпеливо теребя соломинку и покачивая ногой в черной туфельке.

— Сколько? — выдохнул Хрулев, отяжелев на тонну.

Туфелька замерла, глаза сузились, черным холодом прокалывая Хрулева. Он побагровел и, не выдержав ее взгляда, опустил голову, виновато пробормотал:

— Времени…

— Понятия не имею, — сухо сказала она и отвернулась. С экрана монитора ей улыбнулась дива в блестках, словно сотканная из глазури и слюды.

Хоть бы какой-нибудь изъян в ней найти, думал Хрулев. Хоть за что-то зацепиться. Но напрасно. Он безнадежно заболел ей.

Пора уходить. Но он окаменел, парализованный ее красотой. Ему казалось, что он прожил с это девушкой всю жизнь и теперь он должен с ней расстаться, потому что она сказала: понятия не имею.

— Ну что еще? — звонко медный надменный голос, ледяная игла взгляда.

Скажи хоть что-нибудь. Не стой как истукан…

— С вами что-то случиться… — пробормотал Хрулев, не слыша сам себя.

— О чем это вы? — тонкие губы скривились.

— Да. Что-то странное… — задыхался Хрулев, — и очень, очень скоро… Это перевернет, — он рассек ребром ладони воздух, — всю вашу жизнь…

Пол накренился и убегал из-под ног, рассыпались наспех сколоченные пророчества. Но Хрулев был готов нести любой бред, ересь, лишь бы как можно дольше вдыхать запах полыни и обливаться потом, выгорать под черным солнцем глаз. Холодно глядя на Хрулева, она приканчивала через соломинку мартини.

— Самое странное, что со мной случилось, — вздохнув, сказала она, отодвинув бокал и глядя уже на экран, — самое странное, что вы никак не оставите меня в покое.

— Но я только…

— Оставьте меня в покое, — вдруг повернувшись к нему, с досадой протянула она.

Хрулев что-то буркнул и потащился прочь, с трудом преодолевая вязкий, плотный воздух. Взгромоздившись на стул, смял с остервенением пустую банку. Проскрежетало. Он такой же опустошенный и раздавленный как это банка из-под пива.

Подлетел бармен, смятая банка исчезла со стойки, белая салфетка метнулась по желтой полированной поверхности. «Что-нибудь еще?» — спросил светловолосый парень. Хрулев вдруг вспомнил, что собирался уходить… и заказал себе рюмку текилы, вкус которой ненавидел. Горький огонь стянул удавкой горло, обжег желудок. Хрулев вспомнил, что наговорил девушке, покраснел. Поморщился, закусив долькой лимона. Ну, вот и все. Все что можно он словил. Теперь точно пора…

Ненавидя себя, но не в силах совладать с искушением, он взглянул на нее, чтобы на прощание пропитаться каждой мелкой черточкой красоты. Жадный взгляд заметался по девушке, точно вор, выбегающий из ограбленной им квартиры и в спешке роняющий драгоценности, — изгиб щеки, завиток волос, линия бедра, взмах ресниц, движение руки… Девушка распадалась, ускользала от Хрулева.

— Опять ты обложался! — ударил в спину вопль. Хрулев напрягся, поежился. И вдруг он увидел, как черный бильярдный шар, подкатившись, боднул ножку барного стула, на котором сидела девушка, рассеянно глядя на экран и задумчиво покачивая ногой. Хрулев выпрямился и весь подался вперед, в замешательстве глядя то на девушку, то на черный шар у нее под ногами, — предлог приблизиться к ней. Решившись, он спрыгнул со стула, но было уже поздно, — длинный парень в черной жилетке опередил его.

— Пардон! — ухмыльнулся парень, выпучив на девушку мутные, яйцевидные глаза. Она, обернувшись, недоуменно посмотрела на него. Он кивнул ей вихрастой головой и, нырнул под стул, скрючившись. — Вот он! — схватив черный шар, воскликнул длинный и, разгибаясь, головой задел стойку, звякнувшую бокалом, из которого чуть не выпрыгнула соломинка. Приложив бильярдный шар к затылку, он наклонился к девушке и с ухмылкою стал что-то бубнить ей в ухо.

— Нет, — морщась и качая головой, она отстранилась от парня.– Я не хочу.

Черный шар упал в пустой бокал, жилистая, как плеть рука обвилась вокруг тонкой талии; клонясь к девушке, долговязый парень настойчиво шелестел, дул ей в ухо, дергая острым кадыком и сверкая цепочками на жилетке. Гримасничая и подмигивая, подскочил коротышка и, стуча кием о пол, стал тараторить, трещать девушке в другое ухо.

— Что тебе стоит. Дело на минуту. Вот увидишь, будет весело! — цыганисто шумели они.

Она отворачивалась от них, пытаясь их не замечать и сосредоточиться на экране монитора. Но смотреть показ мод, небрежно покачивая ногой, было уже невозможно. Парни щелкали пальцами перед ее лицом и трясли за плечи, как тряпичную куклу.

Она сжала ноги и вся напряглась.

— Достали вы уже! — воскликнула она, отталкивая их. Она порывисто привстала, вынула из сумочки телефон, опять села, куда-то попыталась дозвониться, сдувая челку со лба, нервничая.

— Всего один разок, — канючил коротышка.

— Ты даже не заметишь это, — вторил долговязый, дергая кадыком.

Девушка качала головой и, кусая губы, махала рукой, словно пыталась отогнать оводов.

— Иначе мы не уйдем, — коротышка решительно ударил пластиковым кием о пол.

— Мы будем твоим кошмаром! У-у-у! — завыл долговязый в ухо девушки.

Хрулев хмурым взглядом буравил парней. Они обращались с девушкой так, словно были с ней давно знакомы. К тому же этим клоунам столько же лет, сколько и ей. По сравнению с парнями Хрулев был древней рептилией. Между ними — пропасть. Эти парни из другого измерения. Они могут запросто подойти к красивой девушке, обнять ее, что-то нашептать и это будет выглядеть в порядке вещей… Бармен все так же щебетал с подружкой, сонный маркер, развалившись на диванчике, тер глаза, — как будто ничего не происходит.

Чего она ждет? Может быть, она просто набивает себе цену, а на самом деле хочет того же, что и эти парни? Дрожа, спрашивал себя Хрулев. И вдруг вспомнил жену, которая прежде чем раз и навсегда хлопнуть дверью, крикнула ему: «Ты боишься собственной тени. У тебя психология раба». Нет. Сейчас ему не было страшно. Так встань и подойди к ней. Но тут же Хрулев вспомнил высокомерный, холодный взгляд девушки. Не хотелось опять становиться молью, попадать впросак. А потому он оставался сидеть, ерзать, ожидая чего-то.

— Почему же ты не хочешь? — кривляясь, пританцовывал коротышка.

— Потому что! — ответила она резко и зло.

— М-мм, от тебя так вкусно пахнет… — окунув нос в волосы девушки, промурлыкал долговязый, и громко втянув воздух ноздрями, закатил глаза.- Так бы и съел тебя, сладкую нехочушечку! — он, прижавшись, обнял ее.

Оттолкнув наглеца в жилетке, она растерянно огляделась. И увидела Хрулева. Она покраснела, словно он застал ее врасплох, и лицо девушки на мгновение стало виноватым, жалким, умоляющим.

— Что больше нечем заняться? — подойдя, громко одернул Хрулев парней.- Оставьте ее в покое. Сейчас же.

Долговязый парень вздрогнул и присел, делая вид, что испугался, потом медленно обернулся и вытаращился на Хрулева, скрестив руки на груди.

— А ты кто такой? — спросил парень.- Разве тебя звали?

— Мужчина, ты ошибся. Ты здесь лишний, — скроив очередную ухмылку на гуттаперчевом лице, коротышка ловко перебросил кий из одной руки в другую.

Хрулев бросил растерянный взгляд на девушку, ее лицо отдалилось, затуманилось, и только ее глаза сверкали сквозь серую пелену, как две холодных, колючих звезды.

— Может, тебе на пиво не хватает? — прогнусавил долговязый парень. — Что молчишь-то? Оглох что ли? Проваливай, давай.

— Сами проваливайте, — запальчиво бросила девушка парням.- А молодой человек… он останется.

— Он что же выходит, твой молодой человек? — спросил долговязый, недоверчиво уставившись на девушку.

— Выходит, — сказала девушка, с натянутой улыбкой взглянув сквозь Хрулева, и он побагровел, насупился, сожалея о том, что подошел. Она издевается?

— Но где же он раньше был этот молодой немолодой? — воскликнул коротышка, нервно жуя кончик галстука.

— Мы поссорились, — сухо сказала она, косясь на экран монитора.

— Ах, вот оно что! — долговязый парень всплеснул руками и, нагнувшись, закашлялся в смехе.- Поссорились! Кхе, кхе, кхе…

— Вы сами уберетесь или вам помочь? — не выдержав, прогромыхал Хрулев в черную воронку, куда он соскальзывал, задыхаясь и сжав кулаки в карманах пиджака

— Или вам помочь? — тонким, гаерским голосом повторил долговязый парень и, выпятив худую грудь, вплотную подошел к Роману Леонидовичу

Хрулев и парень замерли, сверля друг друга глазами. В центре воронки, в которую падал Хрулев, червоточинами чернели зрачки, окруженные розовыми прожилками, подергивалась щека с неровной щетиной, из приоткрытого рта разило ацетоном. И вот-вот то, что осталось от Хрулева — звенящая, перетянутая струна, невыносимая невесомость — врежется в дно воронки, схлестнется с парнем.

— Да черт с ними, — вдруг заныл коротышка и дернул приятеля за жилетку.- Вся ночь впереди. Будет и на нашей улице праздник.

Долговязый, закрыв рот, покосился на приятеля, сдвинул брови и уперся взглядом в девушку.

— Ты точно не хочешь? — с угрозой спросил он.

Дернув плечиком, она отчеканила:

— Я ненавижу бильярд, — и наклонила бокал. Черной шар с дробным стуком покатился по маслянисто-желтой полировке барной стойки.

— Слышишь, — коротышка подхватил шар. — Она ненавидит.

— Тогда, — долговязый парень щелкнул пальцами перед лицом Хрулева, — мы уходим.

— Уходим, уходим, ухо-о-дим! — пропел коротышка, размахивая кием.

— Наверно, мне тоже пора… — пробормотал Хрулев, глядя в пол.

Девушка коснулась его запястья, и Хрулеву показалось, что его ударил электрический разряд.

— Останьтесь, — девушка покосилась на бильярдный стол, коротышка послал ей воздушный поцелуй. Она поспешно отвернулась, скривившись.

«Уйдем вместе» — хотел сказать Хрулев, но слова застряли в горле, он молча подтащил тяжелый барный стул и сел рядом с девушкой. Ее беглый, зыбкий взгляд погружался в сердце Хрулева, как лезвие ножа — в сливочное масло.

Вскинув глаза на экран монитора, где говорили об отдыхе класса люкс, и модель взахлеб рассказывала о новой яхте олигарха, девушка извлекла из сумочки тонкий черный телефон.

— Я вызову такси, и тогда мы с вами расстанемся — холодно, деловито сказала девушка, под ее пальцами кнопки телефона тихо попискивали мышами.

Он может подвезти ее. Выдохнул Хрулев.

Она смерила его недоуменным взглядом, и Хрулева бросило в жар, он покраснел.

— Нет. Это исключено, — она покачала головой.- Я не езжу с незнакомцами.

Сейчас таксисты хуже любого незнакомца. Хрулев попытался улыбнуться, но губы одеревенели, и кожа дерюгой стянуло лицо.

— Опять сорвалось! — чуть не плача, воскликнула она, кусая губы.

«Она презирает меня», — думал Хрулев, с вымученной, дрожащей улыбкой глядя на девушку. Быстрей бы она исчезла. Только душу травит.

— Вот! — она схватила Хрулева за руку и замерла, прижав телефон к уху. — Ах, нет… Да что же это такое… — разочарованно пробормотала она, опять пытаясь дозвониться до такси.

Хрулев хмыкнул и, качая головой, вытер салфеткой мокрый лоб…

— Так значит, со мной случится что-то плохое? — спросила она, глядя на дорогу, которая выныривала из молока тумана. Старый Мерседес прорывался сквозь туман, разрубая молочные заросли светом фар и глухо постукивая по выбоинам. Нервно позевывал круглой, желтой пастью светофор. Подкрадывалось утро.

— Вы прорицатель? — она улыбалась дороге, светофору, рекламной растяжке, но не Хрулеву, как будто его не было рядом.

На мгновение туман за лобовым стеклом сгустился, колыхнулись белесые груди-дыни, царапнул лобовое стекло острый крючок носа, тетка насмешливо подмигнула. Хрулев сжал влажными ладонями оплетку руля и резко надавил на педаль акселератора. Дорога забарабанила камешками по днищу, ломясь в салон. Щетки дворника поспешно шаркнули по лобовому стеклу, сметая туманный призрак. Красивые девушки созданы для неприятностей, пробормотал Хрулев, поеживаясь.

— Или неприятности созданы для девушек, — сказала она, с тревогой посмотрев на телефон, звонко выплюнувший на дисплей очередное сообщение.

Вспомни волшебные сказки.

— А что там? — девушка поспешно спрятала телефон в сумочку.

Там все плохое происходит только с красавицами, сказал он.

Девушка вздохнула и, откинувшись в кресле, закрыла глаза, затихла, ушла в себя.

В голове у Хрулева шумело, так же как за приоткрытыми стеклами. Тяжесть и легкость накатывали волнами. Желание и страх рвали на части. Поскорее избавиться от нее, забыть о ней и в тоже время врасти в горечь ее духов, до бесконечности длить сладкую пытку, уподобиться черепахе, что черпает путь в час по чайной ложке. Отчаянно замедлиться. Потому что другого шанса не будет. Потому что он рядом с ней в первый и последний раз. Но мерин нетерпелив, и его все время приходится одергивать, притормаживать…

Жгло предчувствие, что скоро случится что-то из ряда вон. Ведь бесплатный сыр известно где. Какую мышеловку ему готовят? Судьба одарила его этой встречей и, значит, скоро втопчет в ужас. Тело уже набивают ватой. Уже подступает невесомость кошмара.

Хрулеву как никогда повезло. Но что делать с этой странной удачей? Счастье раздавило, оглушило его. И куда он так опять разогнался? Хрулев сбавил скорость, ветер за окном утих, но гул в голове только усилился.

3

Два дня Хрулев был сам не свой, словно его терзала зубная боль. Он вздыхал, хмурился, — между густых бровей тяжелела вертикальная борозда морщины.

Поздним вечером у себя в квартире Хрулев в очередной раз достал из кармана пиджака пустую пачку из-под сигарет. Чернел неровный частокол цифр… Торопливо чиркнула свой номер, улыбнулась, хлопнула дверью, скрылась в подъезде…

Цифры наскакивали друг на друга, точно так же как и мысли Хрулева.

«Оставила номер лишь для того, чтобы я отвязался, а позвонишь — не отзовется, — комкая сигаретную пачку, в отчаянье подумал Хрулев. — Я слишком стар для нее и ничего не могу предложить ей взамен».

«Ты позвони, а там видно будет» — мысленно возразил он сам себе, разгладил ладонью цифры, схватился за телефон.

— Нет, это смешно! — громко, в сердцах пробормотал Хрулев, порвал пачку из-под «Кэмела», швырнул клочки в медную пепельницу, что на журнальном столике подмигивала тусклым бликом.

Хрулев в расстегнутой рубашке растянулся на диване и, прихлебывая из толстостенного стакана дешевое бренди, разбавленное холодной водой, уставился в телевизор. Там — соборы, монастыри, фонтаны… На этот путеводитель по Испании Хрулев наткнулся в магазинчике, торгующем фильмами, музыкой и компьютерными играми. Два закадровых голоса педантично расхваливали красоты Барселоны. Густой, грубоватый немецкий баритон, монотонно умягчался русским переводчиком. Хрулева одолевала дремота. Веки тяжелели, слипались, словно придавленные монетами…

Обняв девушку, Хрулев бродил с ней по парку, который заботливо вырастил из камня полубезумный гений. Хрулев сидел с Мариной за столиком в тенистом кафе, глядя на стайку голубей, воркующих на открытой готической лестнице. Хрулев и девушка загадывали на двоих одно желание и бросали монеты в зеленоватую воду древнеримской бани. Налетел колючий ветер, иголками впился в кожу песок. От непогоды Хрулев и Марина укрылись в доме-музее; на крыше белели огромные бутафорские яйца…

И вдруг Марина исчезла. Растерянный Хрулев остался один посредине озябшей ночной площади. Разноцветьем брызг ослепил фонтан. Облепленные ракушками дома обступили Хрулева, хищно вытаращив на него глазницы полукруглых окон. Он кинулся в проулок, в надежде выбраться отсюда. Покружив, помучив теменью, проулок вытолкнул Хрулева опять к фонтану. Хрулев метнулся в другую сторону… Но куда бы Хрулев не бежал, каждый раз в итоге он оказывался на площади…

Вместо воды из фонтана захлестала кровь. Скользя по окровавленным булыжникам, спотыкаясь и мыча от ужаса, — голос пропал, горло сжало, — Хрулев бросился прочь. Вдогонку булькала, пузырилась и лопалась багряная волна. Дома в наростах из ракушек сомкнулись, остановив Хрулева — улочка сузилась до предела. Заплесневелые, зеленоватые стены стиснули Хрулева, дыхнули на него землею, тленом. Багряная волна заревела и обрушилась на него… Роман Леонидович вскочил с дивана, испуганно озираясь. По экрану телевизора мелким дождиком моросили финальные титры.

Хрулев наморщив лоб, нерешительно покосился на пепельницу, усыпанную белыми клочками. Тяжело вздохнул. Выудил из кармана пиджака монету. Подбросил ее над столиком, и вслед за потертой, темной пятирублевкой подпрыгнуло сердце. Монета звякнула о столешницу. Прихлопнув монету потной ладонью, Хрулев медленно отвел руку. В ушах грохотало эхо кошмара…

Пропасть в телефоне шаркнула, щелчок, — и тонкий, нервный голос стал повизгивать, вплетаясь в восточный мотив, словно к пяткам заполошной певуньи прикладывали раскаленную сковородку. Внезапно мелодия оборвалась. И Хрулев услышал тихий, уставший голос. Ее голос… Затылок окаменел, легкие и сердце выжгло жаром. Он не поздно?

— А вы кто? — недовольно спросила она.

Хрулев назвался ее личным таксистом.

— Как ваши предсказания? — оживилась она.

Хрулев предложил погадать ей на кофейной гуще.

Молчание в ответ. В телефоне, на дне пропасти — шорохи, возня. Меняли декорации, готовили ловушку?

Марина молчала, молчала, молчала. Надо что-то сказать ей… Но мысли путались, стены сжимались, в ушах грохотало. Хрулев неотвратимо погружался в слепую зону.

— Не обязательно кофе. Я тоже его не очень… Можно что-то другое придумать, — запинаясь, беспомощно пробормотал он, как будто уговаривая самого себя.

— И что, например? — вдруг воскресла она.

— Ну, я не знаю, — Хрулев растерянно обвел глазами комнату, которая продолжала сжиматься вокруг него.- Например, в бильярд… шары погонять.

И вдруг бездна рассыпчато зазвенела осколками хрусталя — Марина захохотала. Оглушительно. Невыносимо. Хрулев вздрогнул и, швырнув телефон на красный диван, заметался по комнате.

— Идиот! — восклицал он, горестно мотая головой, хлопая себя по ляжкам, спотыкаясь о пуфик, который докучливо лез под ноги. — Старый идиот! О чем ты только думал?

Да. Это была ошибка — звонить к ней.

Но Марина вдруг перезвонила сама…

И вот все переменилось. Яркими кометами проносились дни. Город наполнился красками, светом, задышал простором огромного мегаполиса, благородным чужестранцем взглянул свысока. Дома — особенно в центре — вытянулись, царапая крышами небо; улицы запетляли, беспечно убегая в даль; в них можно было заблудиться. Хрулев словно оказался во сне.

Переменился и сам Хрулев. Он постоянно насвистывал или напевал себе под нос что-нибудь легкое, прилипчивое. Он стал замечать, что говорит и думает рифмами. Постоянно чесались нервы, тлел огонь под кожей, шумело в ушах. Вместо серых рубашек — яркие футболки, вместо сигарет — дешевые сигары. Каждый день машину загонял на мойку. Принимал душ утром и вечером; обливался дорогой туалетной водой. Подолгу топтался у зеркала в прихожей, выпячивая грудь, приглаживая серебристую шевелюру, с беспокойством и сожалением трогая плешь на темени. Ночью он ворочался с боку на бок, мечтая о Мадриде, Барселоне, Марине…

Он купил толстый путеводитель по Испании и читал его, как набожный человек — священное писание. Глянцевые страницы с мелким шрифтом и яркими, цветными картинками впечатывались в мозг, врастали в него. А после то, что прочитал, он пересказывал Марине, выдавая за свои впечатления; говорил восторженно, словно декламировал стихи.

Как-то вечером его окликнула полная женщина, — упрямое лицо, маленький, плоский нос. Он безучастно поговорил с бывшей женой. Она сказала, что он стал другим…

«С вами все в порядке? — спросил начальник, остановив Хрулева в коридоре.- Что вы так сияете?»

А сиял он оттого, что встречался с Мариной, пил с ней кофе, подвозил ее до подъезда. Он хотел, чтобы это продлилось как можно дольше. Ни на что другое Хрулев не рассчитывал.

Рядом с ней он на удивление легко и просто превращался в другого человека. Этот другой работал финансовым директором в крупной алкогольной компании. Ему опостылели постоянные и переменные расходы, дебет с кредитом, логистика, процент по прибыли, многомиллионные контракты. Он с удовольствием проведет с Мариной осень в Испании, когда спадет жара и цейтнот, — когда он не будет так занят… А еще он приобрел внедорожник. Но вот неудача: паркетник угодил в аварию, его рихтуют, а потому Хрулев пока мучается на древнем мерине.

Ночью, глядя в потолок, он представлял, как обнимает Марину, трогает, ласкает. И тогда комнатный сумрак наваливался на Хрулева, душил его, а тело плавилось воском. В следующий раз я обязательно это сделаю, думал Хрулев. Но при встрече с Мариной в тот момент, когда он уже готов был ее поцеловать, в его голове вдруг выстреливал голосок: «Где твое достоинство?», — и отдавался острым уколом в сердце. Только не сегодня, говорил Хрулев себе, боясь все испортить, спугнуть свою удачу. Он продолжал рассказывать Марине об Испании, а внедорожник все рихтовали и рихтовали.

Однажды Хрулев и Марина забрели в кафе, где стены были увешаны африканскими масками. Ноздри щекотал запах пряностей, музыка патокой вязла в ушах, за столиками — юные смуглянки с прямыми челками, закрывавшими лоб, и парни в мешковатых джинсах. Хрулева распирало от легкости. Ему казалось, что он остался без кожи, а так же без ног. Его наполнили веселящим газом, и вот-вот он оторвется от пола, взлетит. Хотелось все время шутить, говорить об Испании, которая непременно ждет его и Марину. Сегодня он точно ее поцелует. Может быть, даже сейчас. Потому что было только это мгновение. Главное, забудь, не думай, что в кафе, наполненном девочками и мальчиками, ты выглядишь нелепо.

На белом полотне экрана, который занимал всю стену у входа, тщедушный мужчина — усики и котелок набекрень — пытался очаровать слепую цветочницу. Хрулев вскользь заметил, что смотреть фильмы, где он и она идеально красивы, очень скучно. Ведь с первых кадров все понятно, остается только зевать. Но вот когда он неудачник и ему далеко до Брэда Питта, а она красавица и пышет счастьем, вот тогда возникает интрига, напряжение…

— Это еще дальше от жизни, — сказала Марина, задумчиво дергая золотой кулон на шее.

— Пусть так, но… — Хрулев смутился.

Подплыл полный щекастый парень в белой рубашке с коротким рукавом и, сопя, осторожно переставил с подноса на стол две крохотных чашки с кофе, а так же две больших квадратных тарелки, в одной — шарлотка, в другой — острый клин торта, облитый темной шоколадной глазурью. Бросив взгляд в свою чашку, Хрулев увидел мелкие белые крапинки, которые плавали на поверхности кофе. Хрулев, прищурившись, взглянул на парня.

— Что это такое там, в чашке? — насмешливо спросил Хрулев.

— Как что? — глаза парня заметались, парень стал нервно постукивать подносом по бедру. — Вы же кофе заказывали?

— А что там еще плавает кроме кофе? —

Парень, выпятив подбородок, заглянул в чашку.

— Побелка это, — сказал официант и, покосившись на Марину, доверительно пробурчал.- Крышу чинят.

— А может это полоний? — Хрулев подмигнул Марине, та улыбнулась в ответ.- Вдруг меня хотят отравить?

Парень, выпятив нижнюю губу, внимательно оглядел Хрулева и, хмыкнув, покачал головой:

— Навряд ли… Кому надо вас травить…

Хрулев замер, словно от удара. Ошеломленно взглянул на сопевшего официанта и подумал: «Издевается!» Лицо обожгло, разворотило грудную клетку. Хрулев бросил затравленный взгляд на Марину. Она улыбалась. И Хрулев вдруг решил, что она смеется над ним.

— Почему вы мне грубите? — он старался говорить спокойно, достойно, но голос его дрожал, срывался.

— И не думал даже, — парень часто заморгал, похлопывая подносом по бедру.

— А надо бы — металлом резанул воздух Хрулев, костяшки пальцев зачесались.

— Хм… — парень схватил чашку Хрулева, настороженно заглянул в нее, втягивая ноздрями воздух. Пожав плечами, он задумчиво пробормотал.- Может вы и правы, — и, покосившись на Марину, осклабился.

— Да как ты смеешь… Ты… — Хрулев задохнулся, в глазах у него почернело, в голове загрохотало, пол накренился, потек.

— Так заменить чашку-то? — официант побледнел, опасливо глядя на Хрулева и прижав поднос к животу.

— Хватит! — Хрулев вскочил со стула и, вжав костяшки пальцев в стол, с угрюмой ненавистью уставился на официанта. Тот попятился назад.- Слышишь. Прекрати… — Хрулев задыхался, его трясло, африканские маски со стен, скалили зубы, дразнились, дергались.- Я требую… требую… администратора! — почти прокричал Хрулев и грохнул ребром ладони по столу.

— Не надо, не надо никакого администратора… Пожалуйста, возьми мой кофе, — торопливо зашептала Марина, растерянно улыбаясь, оглядываясь, дергая Хрулева за рукав.

— Так мне что, менять? — буркнул парень.

— Уходи, — она с досадой махнула на официанта рукой. — Он просто пошутил. Ведь так? Да? — она резко дернула Хрулева за рукав.

Хрулев, зачарованно глядя на Марину, опустился на стул, схватил свою чашку, поднес к губам и, продолжая тонуть в двух темных, ночных озерах, машинально отпил из чашки.

Официант, пожав плечами, развернулся, скрипнув каблуками черных, лакированных ботинок, и ушел, обиженно бормоча себе под нос и дергая прилизанными затылком.

— Ничего не произошло? Правда? — Марина скорее утверждала, чем спрашивала. Она дотронулась до руки Хрулева.

Хрулев поморщившись, хотел отдернуть руку, но сдержался. Странно. Он так мечтал, прикоснутся к ней, а тут она сама… И вроде бы радоваться надо, но ощущение счастья, легкости, полета пропало, как пропадает эрекция — внезапно, скоропостижно, после тяжелого и продолжительного самообмана. Он стал безвольным, ватным, пустым, ни на что не годным. Он стал самим собой, или даже еще хуже. Казалось, что все вокруг смотрят, скалятся, шушукаются, кивают на него и крутят пальцем у виска. И Марина. Она тоже смеется над ним про себя. Поскорей бы исчезнуть отсюда. Зачем он сорвался?

— Скажи хоть что-нибудь, — Марина улыбнулась ему. И опять Хрулев подумал, что она презирает его.

— Что за люди… Лишь бы подгадить. Если кофе, так с побелкой. Я уж не говорю о внедорожнике… никак не отрихтуют — в сердцах вырвалось у Хрулева. Зачем он все это говорит ей? Хрулев побагровел. Маслянистый жар облепил его лицо, шею, затылок.

Марина вздохнула и убрала свою ладонь с его руки. И Хрулев вдруг ясно понял, что Марина может исчезнуть из его жизни, так же неожиданно, как и появилась. Кинет его в любой момент, променяет на первого встречного, на какого-нибудь пусть мелкого, но олигарха, который увезет ее в реальную Испанию с тореадорами, пляжами и замками.

«Почему он тормозит?» — тем временем спрашивала себя Марина. Они встречаются уже больше месяца, а воз и ныне там. Он словно боится чего-то. « С ним что-нибудь не так? Или — со мной?» — думала она, ковыряя ложечкой в десерте и косясь на Романа Леонидовича. Он хмуро посматривал по сторонам, словно ожидая удара в спину.

4

Каждый раз, когда он договаривался с ней о встрече, он боялся услышать что-то вроде: не звони ко мне больше, между нами все кончено. И когда-нибудь Марина обязательно это скажет. Но пока все было флэш-рояльно, пока Хрулеву везло. Для него это было непостижимой загадкой: неужели, такая как она, встречается с таким как он? Но это было, было с ним. Они бродили по набережной, которая шумела шатрами и пахла жареной свининой; на темной зеленой воде змеились желтые огни моста. Они сидели в кафе (где нет «полония») … Зябкий от кондиционера зал жадно хрустел попкорном. Герои фильмов, прыгнув в джакузи или нажав на изумруд, вставленный в рукоять кинжала, жонглировали временем и круто меняли свою судьбу. Как все легко и просто. Мне бы так, думал Хрулев. А после бесстрашного принца или стильного Шерлока Холмса — заключительный аккорд вечера: подвезти Марину. Это был ритуал, без которого мир для Хрулева рухнул бы.

Обычно они встречались по пятницам. Иногда — в субботу. Один раз в неделю — это было очень мало. Но, страшась надоесть ей, Хрулев терпел. Попрощавшись с Мариной, он погружался в апатию, медленно умирал. И лишь Марина могла его воскресить, вывести из небытия слепой зоны. Время измерялось от Марины до Марины. Он жил и дышал только ей. Читая и перечитывая, точно библию, путеводитель по Испании, он мечтал о Марине, как наркоман о дозе, чтобы погрузиться в сладкий транс.

Еще один вечер стремительно скатывался к финалу. Мерин, словно машина времени, неотвратимо подлетал к дому Марины. Густая синяя тьма обволакивала деревья, остановочные павильоны, дома и душила Хрулева. Роман Леонидович был очень разговорчив, как будто пытался выговориться перед смертью. А вдруг как раз сегодня Марина его и огорошит? Скажет ему то, что уже месяц, две недели и три дня тому назад должна была сказать? А потому надо спешить. Он не замолкал не на секунду, из кожи лез вон, тем более кожа — в огне.

Он рассказывал ей то, что вычитал прошлой ночью в путеводителе… Листая глянцевые страницы, он спросил себя: достаточно ли у него денег, чтобы махнуть с Мариной в Испанию и не чувствовать себя там человеком второго или третьего срока. И сложив дебет с кредитом, он в очередной раз с горечью понял, что на отдых класса люкс рассчитывать не приходится. Проклятая, глупая гордость. Будь она не ладна…

Хрулев подумал, что Марина очень похожа на Испанию. И та и другая — за гранью реальности. Даром, что Марина была так соблазнительно близко, — откинулась в кресле, слушала Хрулева, задумчиво улыбаясь, и жмурилась от снежных всполохов встречных машин. Она терзала его точно так же, как глянцевые картинки путеводителя. И рассказывая об июльской фиесте, об уличном беге быков, о кафе Ирунья, что утопает в свечах, о легких галийских винах, о музее Прадо или о чем-то еще таком же далеком, инопланетном, Хрулев прежде всего говорил о Марине, в каждой фразе была она, в каждом слове то, что он к ней испытывал…

Но сможет ли он все сделать идеально? Хрулев неуверенно погладил Марину взглядом. А вдруг опять — осечка? Нет. Он этого не переживет. Надо быть предельно осторожным. Как сапер. Еще не время. Он еще не готов. А потому остается только говорить и любоваться Мариной как пейзажем, что на глянцевой странице путеводителя. Ах, если бы он только мог добраться до Испании! Если бы он только мог… Да и поймет ли его Марина, если он с бухты-барахты пойдет на приступ? Хрулев поежился от холодка пробежавшего по спине. Пусть все идет, как идет.

Марина, сжав коленки и кусая губы, слушала Хрулева и гадала, чем закончится сегодня вечер. Хрулев рассказывал о Страстной неделе в Саморе, о шестнадцати романских церквях в старой части города… Поцелует он ее сегодня? — спрашивала себя Марина. Или, как всегда, виновато улыбнувшись, пропадет на неделю? Они так долго встречаются, а он даже ни разу не попытался… Только смотрит на нее и говорит об Испании. Чего он добивается? Но может быть, сегодня он осмелится? Да. Сегодня все будет иначе. Она почти уверена в этом. В противном случае она… пошлет его куда подальше.

Она расслабилась — все стало предельно ясно: или — или. Хотя она будет скучать по этому голосу. Она закрыла глаза и, положив ладони на бедра, прислушалась. Голос мягко окутывал и волновал ее. Вот, что значит любить ушами — подумала Марина и улыбнулась. Странно, что этот страстный голос принадлежал именно Хрулеву, который напоминал Марине неуклюжего пингвина.

Старая баржа, тихо поскрипывая, подплыла к подъезду. Свет фар выхватил из темноты земляной холм, опоясанный веревкой, на которой трепетала красная тряпочка — ремонтные работы. Хрулев приглушил фары, — и темень подкралась ближе, а тревога сильнее царапнула сердце. Хрулев замолчал и, растерянно улыбнувшись, посмотрел на Марину. Вот сейчас она скажет: «Пока», — выпорхнет из машины и исчезнет в подъезде. Но в этот раз все было не так. Марина была другой — медлила. Она глядела в притаившийся за стеклом сумрак, ее рука скользила по дверной обшивке, тонкие бледные пальцы нерешительно поглаживали ручку на двери.

Неужели сегодня? — подумал Хрулев и сжался в кресле, замерев. В груди заныло, заполыхало, ртутной пустотой отозвалось, заколыхалось, завозилось в животе. Ну, вот и приехали! Стало душно и страшно. Скорей приоткрыть стекло, — но руки стали чужими. Чья-то ватная рука машинально повернула ключ в замке зажигания, глуша двигатель. Осмелев, темнота прянула и затопила салон машины. Сумрак размыл лицо Марины до зыбкого профиля, до беглого наброска. Призрак с прозрачными чертами — теперь это мог быть кто угодно. Хрулев вдруг понял, что это и есть ее истинный облик. Для него она всегда была миражом, видением. А по-другому и быть не могло. Он старый, нищий, с пыльным ворохом проблем, с капризной потенцией, а эта девушка… она из другого измерения, там красота, молодость, успех. Вспомни цвет и разрез ее глаз, форму носа, губы, волосы, прочерк скул, дорисуй то, что стерла темень! Но в памяти — лишь гул и дрожь, словно он заглядывал в пропасть. Да что там лицо. Имя ее и то позабыл. Может быть, ее зовут Испанией? Остался только горький запах и страх. «Только не сегодня! Не сегодня!» — сжавшись в кресле, отчаянно повторял про себя Хрулев. Рука дернулась к панели за светом, чтобы увидеть, вспомнить, вернуть… Но вместо света в салоне шансонисто заголосили скрипки, замяукала гитара, разметав удушливую пелену молчания.

— Не надо… Только не сейчас, — с досадой отозвался призрак.

Хрулев мертвеющей рукой выключил приемник. Ну, вот и все. Значит — сейчас. Она скажет. И ничего не изменишь. Приговор окончательный, обжалованию не… Наверное, ее убил полоний. На кой ляд я поцапался с официантишкой? Не сдержался. Вот теперь расхлебывай. Накатило сожаление, сдавило горло, в глазах защипало. Обида жгла, высекая слезы, — еще чуть-чуть и поплывешь. Если уже не поплыл. Крепись. Рано или поздно это должно было… И вот случилось. Перед смертью не…

Да, нет. Просто-напросто ей наскучили бредни об Испании. Она раскусила Хрулева. Поняла, что почем. Иногда она так смотрела, словно стыдилась его… Все из-за проклятых денег. Были бы они у него, — швырнул ей в лицо. На, подавись! Хрулев вздохнул… Это она сейчас скажет: «Да, пошел ты!», — и уйдет. А он… слишком глубоко увяз в ней, чтобы швыряться. Он возненавидел Марину ненавистью наркомана, который вдруг понял, что медленно убивает себя, но уже не в силах остановиться. В итоге: гремучая смесь из отчаянья и отвращения к себе.

Она все молчит… Только сам он не подставится под удар. Не дождется она этого. Пусть она первой бросит камень — сама заговорит. Неужели все-таки бросит?

Бросит, бросит — и не сомневайся. Иначе бы так не пытала молчанием. А когда ей надоест. Тогда и…

Она молчит… Пусть она про себя смеется над ним, наслаждается могуществом. Пусть молчание продлится вечно. Тогда она не оставит его никогда. Хрулев ждал, замерев и прислушиваясь. Грохотало в ушах, груди. Нервы со звоном рвались, как перетянутые струны на гитаре. Хрулев крепился, сжав зубы.

— Что-то не так? — не выдержав, выдохнул он, растерянно глядя на девушку. — Что-то не так… Ведь так?

Она пожала плечами, вздохнула.

— Ты красиво говоришь, заслушаешься… — вдруг порывисто обернулась к нему. — Ты ничего не хочешь мне больше сказать? — она смотрела на него из темноты, выжидая.

Хрулев сжался, замер.

— Что, что сказать? — задыхаясь, пробормотал Хрулев, пытаясь разглядеть ее в темноте, но все плыло и прыгало перед глазами.

— Хм, тебе виднее, — с обидой отозвалась темнота и нетерпеливо взмахнула рукой.

Он должен ей что-то сказать. Должен, должен, — звучал набат в голове. Но мысли разбежались испуганными тараканами. Чего она ждет от меня? — сверлило трухлявый мозг.

Вдруг в дымящейся голове Летучим Голландцем мелькнул внедорожник.

— Негодяи, — пробормотал Хрулев, потирая ладонью раскаленный лоб.

— Ты это о ком? — недоуменно отозвалась темнота.

— О ремонтниках. Загнал к ним машину и с концами. Только завтраками кормят. Объелся уже, — Хрулев сглотнул сухую, вязкую слюну. Опять этот внедорожник! Неужели ничего лучшего не мог придумать?

— Я тоже ненавижу, когда тормозят, — она вздохнула, коснулась дверной ручки и, щурясь в темень, что разлеглась черным зверем между подъездом и машиной, сказала, словно спрашивая разрешения у темноты, и заранее зная ответ, — так я пойду?

— Когда я тебя увижу? — он с мольбою заглянул в ее лицо, пытаясь прочитать свое будущее.

Она, вздохнув, покачала головой.

— Не знаю, — и медленно, взвешивая каждое слово, но решительно, — значит, я пошла…

И это все?! Хрулев замер, сжался, похолодел. Да пропади она пропадом! Он устал отвоевывать ее у темноты, задыхаться от запаха полыни. Устал бояться ее потерять. Даже лучше, что все закончится, так и не начавшись. Он останется наедине с глупыми, инфантильными мечтами, не нужный даже самому себе. Хватит позориться. Ведь все равно, как не старайся, ничего не вышло бы, — она слишком хороша для него. Слишком. Пусть она уйдет, и сразу станет легче. Пусть уйдет.

Сухо щелкнула дверь, и Марина уже хотела выйти, как вдруг он схватил ее за левое запястье, и хрипло прошептал:

— Подожди. Мне надо… сказать тебе

«Что я делаю? Зачем все это?» — дрожа, спрашивал себя Хрулев. Бум-тара-бум-бум-бум, тара-тара — бум-бум — бешеной чечеткой отвечало сердце. В глазах кружился, плясал черный огонь. Мерин накренился, скатываясь в темень.

Он все-таки решился?! Она удивленно распахнула глаза на Хрулева, который, медленно клонился к ней, вцепившись в ее руку. Эта порывистость, эта неловкость смутили Марину, и напомнили ей повадки огромного русского терьера. «Увалень» — с нежностью подумала она и, откинувшись в кресле, закрыла глаза, пытаясь расслабиться. « Только не молчи. Скажи что-нибудь красивое» — просила она его про себя, затаив дыхание и прислушиваясь.

— Я так тебе благодарен, — донеся до нее сдавленный, затравленный голос, и шершавые, сухие губы ткнулись в ее ладонь.

Вот и все.

Марина вздрогнула и отдернула руку, словно обжегшись.

— За что? — дрожащим голосом спросила она, потирая то место на ладони, куда поцеловал ее Хрулев.- Я тебя не понимаю. Совершенно не понимаю, — она покачала головой.

— И не надо, не надо меня понимать, — задыхаясь от волнения, зашептал Хрулев, наклонившись к Марине, лицо которой прыгало и плыло в гулком сумраке. Лимит легких, воздушных слов был исчерпан. Остались только тяжелые, шершавые булыжники, которые застревали в горле. — Достаточно того, что ты рядом, и я могу взять тебя за руку, — он осторожно коснулся ее руки, и Марина резко отдернула ее.- Или хотя бы говорить с тобой, — в замешательстве пробормотал он.

Несмотря на то, что все вышло из-под контроля, ошибка накладывалась на ошибку, и чем дольше он говорил, тем нелепей выглядел, — Хрулеву стало немного легче, словно он понял нечто важное для себя самого.

— Ты такой… вежливый, в тебе… столько такта, — голос Марины дрожал и звенел от разочарования и обиды.

— О чем это ты? — пролепетал Хрулев, часто моргая.

— Другие сразу — шашки наголо и… А ты — нет. Ты ведь никогда так не сделаешь? — ладонь все еще саднила от поцелуя.

— Какое смешное слово — шашки, — пробормотал Хрулев и растерянно улыбнулся. Таким же резким, ледяным голосом, она отшивала его тогда, в клубе, — вспомнил Хрулев, и сердце его сжалось, заныло. Темнота уплотнилась, сдавила голову Хрулева стальным обручем. Хрулев лихорадочно искал нужные слова, но — тщетно.

Раздался сдавленный смешок.

Хрулев поежился и спросил:

— Ты чего?

— Случай один вспомнила, — отозвалась Марина, с мстительной улыбкой глядя на целованную ладонь. — Глупая история почти из детства.

Хрулев хотел промолчать, обойтись без скелетов из шкафа, но вместо этого сказал:

— Расскажешь?

— Однажды я познакомилась с джигитом. Был он горячий и наглый. Одним словом — джигит. Он все время хватался за свои причиндалы, словно проверял, все ли на месте. То ли тик, то ли пунктик, заскок такой.

Мы и двух слов друг другу не сказали, а он вдруг затаскивает меня в проулок и размазывает по стенке, хочу, не могу, говорит, ждать. В проулке темно, мочой воняет и у него изо рта кислятиной несет. Бр-р-р… Я испугалась и прикинулась девственницей.

Это его немного отрезвило. Он остановился, посмотрел на меня ошалело и вдруг говорит: «Дай ладошку». Сам пыхтит, глаза выпучил. Я простодушно протянула ему руку. А он хвать ее и в ладонь мне кончил.

— И зачем я все это рассказала? — Марина схватилась за дверную ручку. — Лучше я пойду. Мне давно надо было…

Сноп света ворвался в салон и выхватил из темноты посмертную маску — бледное, снежное, сморщенное лицо Марины.

Хрулев обернулся и, прикрыв глаза ладонью, увидел, что с пригорка на него скатывается, угловатый сарай на колесах. На одно кошмарное мгновение Хрулев решил, что это внедорожник, о котором он рассказывал Марине. И сейчас этот металлический, сверкающий короб протаранит мерин. Хрулев сжался. Но сарай пророкотал мимо, превратившись вдруг в старенький «Уазик», обвешанный фарами и лампочками, как новогодняя елка.

— Не уходи! — Хрулев протянул руку, чтобы остановить Марину.- Не уходи… — проскрипел он, и его рука упала на опустевшее сиденье. Она исчезла.

5

«И что это было такое? Вроде бы ничего не предвещало. Вечер, как вечер, ничем не отличался от всех прочих вечеров. А потом — бац! Джигит, подворотня, ладошка. Как бритвой по одному месту. Как удар ниже пояса. Зачем она мне все это рассказала?» — пытал себя Хрулев и не находил ответа. Ему как будто надавали оплеух, или оплевали с головы до пят. Смирившись с тем, что не заснет, он с тоскою посмотрел на диск луны, катившейся над покатой крышей соседнего дома, быстро оделся, выскочил из квартиры.

Мерин натужно рокотал, словно пытаясь взлететь. Дорога развернулась и заискрилась разноцветьем огней. Хрулев куда-то торопился, но сам не понимал: куда.

Нет. Это невыносимо терпеть. Эту боль, которая сжигает его изнутри. Он поговорит с ней. Иначе — сойдет с ума. Да. Надо вернуться и спросить ее: что он сделал не так и чем он ее обидел? Он спрашивал себя об этом с того момента, когда она исчезла в подъезде, а он стоял и запрокинув голову, вглядывался в слепые глазницы спящего дома, словно надеясь, прочитать в мертвых окнах ответы на свои вопросы, ответы, которые успокоят его и примерят с реальностью. И теперь, когда он был так далеко от ее дома, эти вопросы без ответов стали еще тяжелей, еще мучительней. Но, вырвавшись на мгновение из омута тревожных мыслей, Хрулев с удивлением увидел, что находится очень близко от Марины — надо было только свернуть в проулок за торговым центром и там, всего в паре кварталов — ее дом. Он резко вдавил на педаль тормоза. Громко проскрежетало и Хрулева швырнуло вперед, он едва не стукнулся лбом о руль. Мерина перекосило — он въехал передним правым колесом на высокий бордюр. Хрулев выругался, судорожно зашарил по карманам, тяжело задышал. Невдалеке на перекрестке нервно и часто мигал светофор; а с левой стороны из темных зарослей, испуганно таращась полукруглыми окнами, выглядывало недостроенное кирпичное здание; рекламная растяжка на здании, вопившая: « Сдается в аренду! Продается!» — словно крик о помощи.

Да где же он? Обследовал карманы, вытряхнул старенькую кожаную сумочку для документов, обшарил бардачок, просканировал взглядом и — для верности — ладонью заднее сиденье. Пусто! Неужели потерял? Точно — потерял! А вместе с ним выходит — и Марину. Он попытался вспомнить ее номер, но мысли путались, страх стер цифры из памяти. И как всегда в такие мгновения прихлынула к горлу тошнота. Зашарил суетливо, бестолково, паникуя и презирая себя за эту нелепую панику. Схватился за выпрыгивающее из груди сердце. И… Аллилуйя! Ух! Выдохнул облегченно. Как же так он не заметил? Или просто не хотел замечать? Выходит, оговорка вышла по старику Фрейду? Хрулев извлек телефон, который спрятался между бумажником и записной книжкой во внутреннем кармане пиджака. Извлек и тут же выронил, не удержав в дрожащих пальцах. Телефон шмыгнул под сиденье. Хрулев опять выругался и, кряхтя, нагнулся, весь скрючился. В ушах тут же зашумело, запрыгали в глазах черные пятнышки. Зашарил рукой. Монеты, скрепки, отвертка, сцепленье проводов, опутавших кресло. Да где же он? Где? Во всей этой суете было что-то неловкое, постыдное. И вот телефон опять в руке. Крепко — теперь не ускользнет! — сжимая его в руке, Хрулев разогнулся, мельком увидел в зеркальце свою багровую физиономию, скорбно закачал головой, бормоча себе под нос: « Что б тебя, что б тебя…», — штопая своим бормотанием позднюю ночную тишину.

Уже хотел нажать на кнопку вызова, но вдруг зажмурился, — в лицо ударил сноп света и с ревом пронесся мимо, мгновенно выхватив и топорно склеив из обломков памяти лицо Марины. Вот она смотрит недоуменно на Хрулева, пока он ругается с официантом из-за чашки кофе; вот, огорошив темной историей из прошлого, исчезает в сумраке подъезда, вот, восседая на барном стуле, просит оставить ее в покое и, наконец, лицо ее становится неживым, картонным, похожим на одну из масок, которыми обвешаны стены кафе. Хрулев затравленно поглядел на телефон: «Я только хуже сделаю. Она же спит уже. И тут — я, налечу со своими расспросами. Что, да почему. Выйдет глупо и не красиво. Обожду. Утро вечера так сказать…» Экран вспыхнул, погас, снова вспыхнул голубоватым огнем, Хрулев продолжал на него зачарованно смотреть. «Жми! Чего ждать!» — моргал на перекрестке желтый глаз. «Нет никакого завтра! Или сейчас или никогда! Жми!» — высунувшись из зарослей, таращился полукруглыми впадинами дом. Экран разочарованно погас, так и не дождавшись Хрулева. Телефон отяжелел, уплотнился, словно окуклился анти материей, словно стал червоточиной ночи, стал черной дырой в ней.

Скорчившись, оцепенев над телефоном, держа большой палец левой руки на кнопке вызова, — как держат палец на взведенном курке револьвера, раздумывая: выстрелить себе в висок или пока не стоит спешить, — Хрулев вглядывался в дисплей. Тот снова вспыхнул голубоватым огнем, снова призрачные узоры расплылись, закружились. Хрулев увидел в этих узорах, конфетное глуповато-круглое лицо девушки, которой он заливал о Багамах; она с укором посмотрела на Хрулева и пропала в синеватой дымке. Потом в узорчатой мгле Хрулев разглядел свою тетку, предостерегавшую его насчет красоток. Что это было шутка, пророчество или проклятие? Тетка ехидно усмехнулась и, подмигнув, пропала на дне синеватой гущи. Мол, разбирайся сам. Хрулев еще ниже склонился над сотовым телефоном, словно стараясь в синих узорах, разбегающихся по прямоугольному озерцу дисплея, разглядеть нечто важное, может быть, прочитать свою судьбу. Пытаясь отвлечься, Хрулев включил радио. В салоне громко заблеяли о черных глазах. Хрулев поспешно выключил приемник. И опять — тишина. Навалилась и стала душить. Пространство и время свертывалось и сжималось вокруг Хрулева, вокруг телефона, вокруг пальца нависшего над кнопкой вызова. Черная дыра затягивала в себя. Еще немного и Хрулев станет дымчатым узором, графическим плывуном на маленьком экране. Что ж, вариантов — нет. Чтобы спастись — придется нажать. Глубоко вдохнул, как перед нырком в глубину. Кнопка вызова недовольно пискнула от резкого нажима пальца. И вдруг в дверь постучали, — в машину вломилась ночная прохлада и крупная бледная девушка.

— Приветик! — весело сказала девушка Хрулеву, как давнему знакомому; большие красные бусы болтались на худой длинной шее. Разглядев Хрулева, девушка запнулась, испуганно округлила глаза, часто заморгала, лепеча смущенно: — Ой! Извините. У моего приятеля точно такая же тачанка…

— Ничего, ничего, бывает — ответил Хрулев, улыбнувшись девушке и, не глядя, швырнул через плечо на заднее сиденье проклятый телефон.

А ей нужно в центр. Как не странно, но именно туда Хрулев и держит путь.

Она нерешительно пролепетала что-то, с настороженным сомнением глядя на него, он ответил ободряюще. Они улыбнулись друг другу: она — смущенно, а он — нагловато, по — свойски, мол, нечего бояться. И вот она впорхнула в машину, хлопнув дверью («ой, я не слишком сильно?»), — и они полетели в сторону центра. Долго возилась с ремнем безопасности, потом, устав с ним бороться, так и не пристегнувшись, со вздохом отпустила его, откинулась в кресле, сказала, что она тащиться от больших машин. «Ощущение, что плывешь на корабле» — сказала она, блаженно улыбаясь. Было ей лет девятнадцать. Высокая, худая; с широким, скуластым лицом. Глаза — выразительные, с фиолетовой подводкой, похожие на крылья бабочки. От девушки исходил сладкий, дешевый запах; во рту она катала жвачку. Хрулеву рядом с девушкой было спокойно, удобно; как будто он разговаривал со случайной попутчицей в поезде. Хрулев позабыл о Марине и о тревожном расставании с ней. Хрулеву опять хотелось говорить, говорить взахлеб о судьбе, о случае, о пророчествах, о дальних странах, — обо всем том, что не имеет отношения к реальной жизни. Девушка рассеянно слушала его, приветливо улыбалась, вставляла грубоватые словечки, пучила полные губы, выдувая розовые пузыри; а когда очередной пузырь внезапно лопался, она с виноватой улыбкой говорила: «Упс!» — и потом издавала резкий всхлип, всасывая в себя жвачку.

На крыше торгового центра светилась надпись «Арба»; ночь по-восточному тихо умыкнула последнюю букву. В витринах замерли худые, лысые девушки в ярких майках и шортах. Так хотелось быть оригинальным, обаятельным, так хотелось шутить. Но усталость брала свое, в голове что-то щелкнуло, и Хрулев с раздражением подумал, что он повторяется, что опять говорит о внедорожнике, о Багамах, что это скучно, вяло, не смешно. Он замолчал, с вымученной улыбкой слушая чавкающую тишину. Перезревшим крыжовником рыжела луна. Голый мужчина, озираясь, рысцой перебежал дорогу и, пригнувшись, нырнул в заросли. И вдруг, неожиданно для себя, Хрулев предложил ехать к нему, — выпить кальян, покурить ликер.

«Зря я это предложил» — через полчаса укорял себя Хрулев, чувствуя, как сводит скулы от улыбки. Он с ненавистью смотрел на девушку, которая, отвернувшись к стене, танцевала с тенью, заламывая худые как плети руки, качая острыми бедрами, с которых сползали джинсы; в ложбинке поверх стрингов чернела розочка, обвитая плющом. И эта наколка, и тонкий прочерк трусиков, и тем более голос девушки, которая старательно и самозабвенно подвывала популярной плакальщице из радиоприемника, ностальгировавшей о своей лучшей ночи — все это раздражало Хрулева; он чувствовал себя лишним в комнате. Вряд ли он подарил или подарит кому-нибудь лучшую ночь.

Но сказать ей в лицо, чтобы она ушла, Хрулев не решился. Ведь по ее словам он же лапочка, он же душечка, ведь он почти как старший брат, с которым ей легко и спокойно. Да, он ошибся, когда пригласил ее к себе. И за этой первой ошибкой неотвратимо последовала другая ошибка. Эх, колея ты моя колея… Хрулев решил изобразить из себя тупое, наглое животное, надеясь, что девушка испугается и покинет его берлогу. Он подкрался к худышке сзади и рявкнул, что хватит кокетничать со стеной, что он уже ревнует. Девушка замолчала, но не остановилась и не обернулась, продолжая танцевать, дергая головой, вскидывая руки и поводя плечами. Тогда Хрулев грубо схватил девушку за бедра, привлек ее к себе и покачиваясь вслед за ней, намеренно сбивая ее с ритма, присосался к белой шее, чуть ниже созвездия родимых пятнышек и чуть выше кроваво-красного стекляруса бус. Девушка затрясла головой, как лошадь, которая пытается сбросить овода. А Хрулев уже добрался влажной ладонью до плоского и твердого как доска живота; а другой рукой он загребал и разминал под короткой майкой грудки похожие на два игрушечных мячика. Третьей рукой, — в тот миг Хрулеву показалось, что он стал многоруким как древнее божество, — расстегнув пуговку, — нырнул в джинсы. Безжизненная сухость шершавого, покрытого мелкими колючими волосками лона успокаивала и обнадеживала. «Она, так же как и я, ничего не хочет, а потому совсем скоро уйдет» — думал он, машинально оглаживая девушку между ног. Но она не спешила отталкивать его и бежать из квартиры. Она стала двигаться очень медленно, заторможено, захлебываясь громким чавканьем. И еще она зачем-то расставила ноги. Может быть, она в трансе и не понимает, что происходит? И тогда в отчаянной попытке растормошить ее, вывести из себя, он решил сделать ей больно и резко вдавил пальцы в сухую наждачную щель. Но вдруг оттуда, словно из мягкого перезревшего плода, брызнула, засочилась теплая влага. И вот уже там у нее все хлюпает, а до Хрулева с тоскою доходит, что девушка готова к тому, чтобы ее употребили, и что теперь ему точно не отвертеться. Девушка замерла, перестала чавкать, дыхание ее стало тяжелым, громким, словно она задыхалась; она едва-едва поводила бедрами вслед затихающей, умирающей в радиоприемнике мелодии. Вдруг она резко сжала ноги, и пальцы Хрулева хрустнули. Он испуганно дернул рукой, угодившей в капкан. Но — какое там. «Вот ты и попался!» — взвизгнула худышка и расхохоталась надтреснутым, сиповатым голоском. «Вот я и попался», — уныло повторил про себя Хрулев.

Он попытался еще. Дернул рукой, дернул — резче, второй, третий раз… Безуспешно.…Только спина и лоб взмокли. Но вот она милостиво раздвинула ноги, ослабив хватку, и онемевшая рука — наконец-то! — выскользнула из плена. Хрулев облегченно вздохнул. И тут он, вспомнив, что завтра рано вставать, тащиться в банк, корпеть над отчетом, вдруг почувствовал себя совершенно разбитым, выжатым. Было тошнотворное ощущение, что ему так и не удалось высвободить руку, что произошло прямо противоположное, то есть вслед за рукой он весь увяз там, между крепких ног молодой кобылицы, что его там всего сжало, расплющило. Он понял, как ему все надоело, как он устал. Устал от работы, устал от квартиры, поросшей мшистой пылью, устал от девушки, которая громко и часто дышала ему в ухо. « Скажи ей, что она проваливала. Ну же! Чего ты ждешь?» — твердил себе Хрулев, в тоже время машинально продолжая обнимать и раздевать ее. Непонятно, чего он добивается. Он походил на человека, который хочет скрыть свой изъян, но делает все, чтобы продемонстрировать его. Он сам ставит себя в глупейшее положение. «Чего я жду? Почему я не прогоню ее? Ведь в таком состоянии у меня точно ничего не получится… — стискивая челюсти, давясь зевком, спрашивал себя Хрулев и сам себе раздраженно, запальчиво отвечал. — Ну и пусть, пусть я выгляжу глупо…. Теперь все равно. Хуже быть уже не может. Да и поздно теперь что-то говорит». Осоловевший Хрулев взглянул на обнаженную девушку, которая, смеясь, прыгнула на диван; ее бусы теперь были не на шее, а почему-то сверкали на бедре, словно подвязка.