Бесплатный фрагмент - Скорачи

Глава первая

Варвара Никитична

— Тридцать третья! Спецы! Восемнадцатая! — хрипит прибитый в незапамятные времена под потолком «салона» матюгальник.

Сонная комната отдыха подстанции скорой медицинской помощи, называемая «салоном», моментально оживает. Вскакивает Наташка — фельдшер скорой помощи и по совместительству студентка шестого курса, готовящаяся сдавать государственные экзамены, то есть без пяти минут врач, но при этом смешливая и совсем юная девчонка, от наших пациентов мало отличающаяся. Я потираю руками лицо, привычно топая к окошку диспетчерской за карточкой вызова. Здесь уже толпятся коллеги, хотя сейчас дернули только три бригады, но общения никто не отменял. Вижу Ванечку из двадцать девятой, значит, сейчас дернут и всех остальных. О Ванькином чувстве предвидения легенды сложены.

— Варвара Никитична, — уважительно обращается ко мне Лариска, сегодняшний диспетчер, — судороги.

— Спасибо, Лариса, — киваю я, принимая карточку.

Судороги — это что угодно — от икоты до агонии, родители наших пациентов выражаются зачастую так, что даже простую икоту могут изобразить неотложным состоянием. Я спускаюсь на улицу, где за рулем немолодого автомобиля уже сидит разбуженный неугомонной Наташкой Сережа — наш бессменный водитель, виртуоз дороги, смешливый парень лет тридцати пяти. Он незримо, совсем незаметно заботится о нас, будто укрывая крылом. Тепло очень от его заботы, да и сам он теплый.

— Сережа, судороги, — протягиваю я карточку.

— То есть что угодно, — кивает наш водитель, включая батарею проблесковых маячков. Машина аж приседает в момент ускорения.

Сережа имеет квалификацию фельдшера, что нам часто помогает, поэтому понимает, о чем говорит. Но сейчас он ведет машину по скользким после дождя улицам, а я вспоминаю. Семь лет прошло с того страшного дня, перевернувшего мою жизнь. Семь долгих лет… Мы тогда в числе многих прибыли на вызов за город, я даже сначала не идентифицировала искореженный автомобиль. Это Сережа вскрывал машину, он пытался реанимировать мою уже мертвую доченьку, гасил мою истерику и был рядом все эти годы.

Сережа меня вытаскивал из депрессии, не давал унывать, но никогда не переходил некой черты, хотя я уже не против: до смерти устала от одиночества, от пустой квартиры, хранящей детский смех и фотографии Машеньки… Странно, Валеру я почти не вспоминаю, но вот Машенька… Жизнь будто навеки разделилась, а я даже себе боюсь признаться в том, что для меня Сережа значит, как будто это что-то изменит.

Наташка напряжена, ящик с медикаментами держит под рукой, значит, что-то чувствует. Что-то предчувствует и Сережа, благо опыта у него очень много. Он бы и мед закончить мог, будь у него время, а свое время он отдает нам… Да кого я обманываю! Мне он отдает это время, мне! А я… глупая сорокалетняя баба, у которой нет никого, кроме Сережи. Но вот как он ко мне относится — это загадка.

Машина останавливается, Наташка хватает ящик. Надо двигать наверх. Этаж пятый, лифта нет. Сережа мягко отбирает ящик у Наташи, вызывая у той смущенную улыбку. Все она чувствует, все видит, только… Ладно, сначала работа.

Взлетаю на пятый этаж легко, как в молодости, оцениваю состояние родителей — паника, значит, состояние ребенка для них страшно и необычно. Недавно девочку с удлиненным ку-тэ возили и генетикой какой-то сложной. Там родители были скорее уставшими; все знали, ни на что особо не надеялись, а тут паника, что уже нехорошо. Ну, посмотрим.

Родителями занимается Сережа, я же смотрю, с чем мы столкнулись, и недоумеваю — эпилепсия остро не начинается, почему тогда паника? Это необычно, надо будет потом ребенка на всякие препараты проверить. Мы начинаем работу, но заглянувший в комнату Сережа показывает три пальца и упаковку. То есть нужно вводить и специфические для пищевого отравления препараты, а у родителей девочки только что возникли серьезные проблемы. Ну хоть не классическая эпилепсия.

— Везем, — коротко командую я.

Напуганная Сережей мама ребенка уже на все готова. Я объясняю Наташке, с чем мы столкнулись, пока наш водитель бережно несет почти не соображающего ребенка вниз. «Витаминчики», «ничего плохого не будет» и тому подобные сказки мы слышим ежедневно, потому пусть родителям в больнице объяснят, что они натворили, давая ребенку эти добавки, неизвестно кем произведенные.

И снова кричит сирена, а машина скорой помощи несется по улицам. Больница, слава Асклепию, недалеко, поэтому есть шанс, что дадут отдохнуть. Драйв — это то, за чем люди приходят на скорую. Любители покоя и кабинетной работы к нам не пойдут, у нас чего только не бывает… Сдаем малышку в больницу и уже мечтаем о сладком сне, но что-то мне подсказывает, что хрен нам, хоть немного подремать можно. Мгновенно отключившийся за рулем водитель, отрубившаяся на каталке фельдшер — привычная картина.

Есть что-то волшебное в том, как Сережа реагирует на рацию. Вот и сейчас, стоило ей тихо зашипеть, и Сережа вскидывается, мгновенно перейдя в состояние бодрствования. Как у него это получается, я даже не могу себе представить. Но «Луна» зовет тридцать третью бригаду, то есть нас, и бодрый голос Сережи сразу же отвечает на вызов. Опять что-то случилось, опять кому-то очень нужна педиатрическая бригада.

— Улица… — голос диспетчера быстро поговаривает адрес. — Задыхается ребенок, три года… — Лариса еще трещит, рассказывая, что случилось, и сообщая возраст, а машина уже срывается, вжимая меня в кресло, а мгновенно проснувшуюся Наташу сдвигая по каталке в сторону хвостовых дверей.

Над головой тревожно и как-то тоскливо воет сирена, мотор машины скорой медицинской помощи набирает обороты. Ночные улицы расцвечиваются отблесками синих маячков, а я лезу в укладку, проверяя все еще раз. Скорая помощь несется по темным улицам, с ревом входя в повороты и игнорируя абсолютно все правила движения, зато на месте мы уже через пять минут. Выскочивший из машины Сережа хватает ящик укладки, легко взлетая на третий этаж, а за ним спешу и я. Звонок в дверь, за ней испуганная мамочка, полупьяный папочка. Проскальзываю в комнату, где пытается вдохнуть посиневший малыш, а Сережа в это время спокойным голосом объясняет, что теперь будет. Мне же все понятно. Шприц, еще один, и…

— Сережа, Квинке, быстро везем! — командую я. — Наташка, работаем!

А мать ребенка уже готова, и как это все сумел проделать водитель всего за несколько минут, совершенно непонятно. Не позволяя никому прикоснуться к малышу, Сережа заворачивает того в одеяло, устремившись к машине.

Сергей Викторович

Эх, Варя…

Даже не знаю, как тебе сказать, что я чувствую… впрочем, об этом можно подумать и позже. Ребенок с Квинке, задыхается, значит. Нужно быстро-быстро перебирать колесами, чем я и занимаюсь. Взревывает сирена, и машина устремляется по мокрым улицам в сторону больницы. Ничего, здесь зато никто не хочет в доктора пострелять, хотя разное случается, конечно. Внимание нужно — ну оно всегда нужно, это без вариантов.

Работают в салоне Варя с Наташей, горько плачет «мамочка», до которой дошло, что малыш на грани. Ничего, девчонки спасут, они умеют. Мы обычно называем родителей детей «мамочками» и «папочками», и в этом нет издевки или нежности — мы все просто так привыкли. Помню, когда, оправившись после ранения, пришел на «скорую», увидел Варю — и запал на нее, так захотелось быть рядом… Ну а тут выяснилось, что моя врачебная квалификация — это «ах», но ни разу она не педиатрическая, поэтому подсуетился, записавшись водителем, ну и фельдшером, потому что умище не спрячешь. А то, что врачом не работаю, так Варя важнее, чего уж тут…

Экстренная медицина бывает разной. Скорая вот спокойная работа, а бывало, помню, скакали мы по горам — в одной руке укладка, в другой автомат, потому что отдельным бородатым личностям наплевать на красный крест. Ну и набегался я. Раньше или позже приходит такой момент, когда чувствуешь: все, сил нет. Вот и я после того ранения почувствовал. Ушел спокойно, но без драйва не могу — привык. И девчонки у меня хорошие, что Варя, что Наташка. Так и катаемся… Оп, по-во-рот.

Останавливаюсь. Теперь ребенка заберут в отделение, и малыш будет жить, а мне можно и подремать немного. Ночь началась динамично, значит, роздыху не будет. Примета такая скоропомощная, значит. Шуршит ночным эфиром рация, переговариваются в ночи бригады, а я дремлю, привычно ловя ухом происходящее.

Всю жизнь я на войне… Суворовское училище для сироты было благом, потом военно-медицинская, ну и понятно… Заметили меня военные разведчики, и понеслась жизнь — от «точки» до «точки». Денег скопил, квартиру купил, но что мне та квартира, кого я в нее приведу. Так и живу бобылем, только Варя дни мои скрашивает. Ее улыбка, ее глаза, ее голос… Помню, семь лет назад, когда родные у нее погибли, она и руки на себя наложить хотела, да не дал я ей. Она же все для меня, просто смысл жизни.

По-моему, вся подстанция это видит, забиваясь каждый год на тему даты свадьбы. Да какая уж тут свадьба, если я даже признаться боюсь. Смешно — боевой офицер и боится…

Скоро и смене конец. Варя отправится к себе, я к себе отсыпаться, а могли бы… Эх… Вот только ощущение какое-то странное, будто перед тревогой. Кажется, что прямо сейчас зазвенят колокола громкого боя, прозвучит сигнал боевой тревоги и кинемся мы к «вертушке». «Чуйка» это называется, и значит она на войне очень многое. Вот и сейчас проснулась, с чего вдруг?

— Все, кто слышит! — вдруг оживает рация, подавая необычный и оттого страшный сигнал. — Все, кто слышит! Массовое ДТП! Ребята, школьный автобус!

Я наступаю ногой на газ, врубая вообще всю иллюминацию. Это не просто вызов, это отчаянный крик о помощи. Школьный автобус, а в нем два-три десятка детей, которым вот прямо сейчас, экстренно нужна помощь, и со всех концов города несутся, как и мы, автомобили скорой, полиции, даже МЧС… Я словно слышу эти сирены спешащих ребят и девчат. Громкий крик о помощи будто стоит над городом, заглушая, кажется, даже десятки сигналов мчащихся машин. Я выжимаю из нашей машины все возможное и невозможное, и спустя совсем короткое время мы уже на месте.

Даже не вспомнив о том, что записан фельдшером, я чувствую себя снова на войне. Выдернуть, рассортировать на экстренных и тех, кто может потерпеть, погладить, успокоить. Перепуганные, плачущие, стонущие дети. И я падаю на колени, ощущая себя в бою, ведь мы действительно сейчас в бою — в бою за детскую жизнь. Налево тех, кого в первую очередь, направо — тех, кто может немного подождать. Суровая военная сортировка раненых выглядит обычной, если не вспоминать, что это дети.

— Варя, помоги, остановка, — выкрикиваю я, и Варя опускается на колени около меня.

Мы работаем рядом, а Наташа дрожащими руками набирает шприц… А ведь пациентов не один-два — их десятки, и то, что для меня привычно, для девчонок моих — жуткий стресс. Ничего, мои хорошие, после поплачем, сейчас у нас работа, а потом я вас отпою да отогрею. Вот спасем всех, и будет нам…

— Стабилизация, — кидает Варя, а я киваю, молча переходя к следующему. Сейчас она командир, она знает лучше.

Со скрипом тормозов подъезжают другие машины, и прямо с колес доктора бросаются в бой. Сейчас неважно — «спецы», «психи», «родовспоможение» — работают все. Десятки врачей зубами держат детей на этом свете, дерутся за их жизни, и Смерть отступает. Страшная старуха с косой делает шаг назад, потому что погибших сегодня не будет. Мы победим, обязательно!

— Не стабилизируется, — сквозь зубы выплевывает Варя, на что я мягко отодвигаю ее, беря ребенка в свои руки. — Ого, — замечает она.

— Ну, научился, — шучу я. А ситуация грозная, просто очень.

— Что у вас? — «спецы» пожаловали.

— Похоже, внутреннее, — сообщаю я Палычу, их старшему. — «Хоть как» я сделал, но тут нужно экстренно.

— Понял, — кивает один из немногих знающих о том, что я врач. — Давай, забираем.

Уезжает машина «спецов», на их место сразу же становится другая. Сирены сливаются в сплошную какофонию, но мы боремся, деремся за каждую жизнь так, как будто это наш собственный ребенок.

— Врешь, не помрешь, — даже не замечаю, как говорю это вслух. — Ты у меня еще танцевать будешь!

И будто по щелчку ребенок стабилизируется. Глажу его и перехожу к следующему. Страшный конвейер, если подумать, вот только думать некогда, надо работать. Надо спасать эти жизни, а что и почему случилось — полиция потом разберется.

— Все, что ли? — ошарашенно замечаю я, увидев, что больше никого нет.

— Все, Сереженька, — как-то очень ласково подтверждает мне Варенька. — Все…

Мы разъезжаемся по домам. Падающими от усталости уезжаем мы, но мне надо держать себя в руках, поэтому я улыбаюсь, шучу и всячески веселю уставших девчонок. Сейчас Наташку домой завезу, а то она точно мимо троллейбуса промахнется, да и Вареньку тоже, а потом на станцию отправлюсь — дежурство надо сдать. Все эти бумажки и я могу заполнить, пусть девчата отдохнут. Закончились сутки наконец.

Глава вторая

Варвара Никитична

Странность у нас сегодня какая-то, сутки наши чуть ли не из Минздрава отменили. Диспетчер в шоке, начальник наш, Пал Петрович, смотрит дикими глазами, но молчит. Тем не менее я уже думаю отправляться домой, в пустую квартиру — хоть посплю, потому что больше там делать нечего. Может, поплачу над жизнью своей, как лед холодной. Боже, как же я устала быть одной!

Наташка ускакала в свой универ на консультацию, госы у нее скоро, а Сережа… Какой-то он сегодня грустный, да и одет необычно — из нашей одежды на нем только куртка скоропомощная, а брюки чуть ли не форменные. Может, что-то у него произошло? Я подхожу к нашему бессменному водителю.

— Сережа, случилось чего? — спрашиваю его.

— Все хорошо, Варвара Никитична, — улыбается он мне, но вдруг становится серьезным.

Во двор подстанции заезжает черный «Мерседес», за ним микроавтобус с какими-то странными, кажется, военными номерами, привлекая мое внимание. Из автобуса выскакивают улыбчивые военные, устремляясь в мою сторону. Через мгновение я понимаю — это к Сереже — и поворачиваюсь к нему, чтобы поинтересоваться, но на месте нашего водителя стоит офицер-медик, это видно по эмблемам на погонах. А еще — на его груди россыпь орденов и медалей.

Военные принимаются обнимать Сережу, он улыбается им, и я вижу — они хорошо знакомы. Мало того — они рады ему, а Сережа рад им. Это точно его друзья, поэтому я поворачиваюсь, чтобы уйти, здесь я точно лишняя. У меня такого быть не может, а Сережа пусть отдохнет. Ну и еще подумать мне надо: раз погоны офицерские, значит, наш водитель — врач, иначе вряд ли может быть. Что это значит?

— Варвара Никитична, — останавливает меня Сережа, — поехали с нами, развеетесь…

— Ну неудобно, наверное, — нехотя отказываюсь я.

— Неудобно на потолке спать, — отвечает мне Сережа, — одеяло падает.

Я не хочу отказывать, совсем не хочу. Мне бы остаться с Сережей, ведь идти некуда, разве что в пустую квартиру, а я уже так от нее устала! Но не буду ли я лишней? Сережа как будто все понимает, он почти силой затаскивает меня в автобус, полный улыбающихся лиц, и я едва удерживаюсь от слез. Это не просто друзья — это братство.

Тут я узнаю, что сегодня день сил специального назначения, ну а то, что это Сережин праздник, мне ясно и так. Военные переговариваются, что-то вспоминают, при этом Сережа как-то очень естественно обнимает меня, и я вдруг понимаю: не хочу покидать его объятий, вот просто совсем не хочу, и все. Почему мне так тепло в Сережиных руках?

Мы приезжаем куда-то за город. Сережа оставляет меня с женщинами, а сам уходит к шашлыку, и вот тут офицерские жены рассказывают мне о нашем водителе. И о том, какой он классный доктор, потому что большинство ребят обязаны ему жизнью, и о том, кто он такой, мой Сережа. Они так и называют его — моим, и мне очень хочется в это верить…

— Жену его лет десять назад убили по пьяной лавочке, — рассказывает мне одна из женщин. — Он и сорвался, потом был ранен и ушел. Мы уже думали, что в монастырь, а он на скорую подался…

— Похожи вы с ним, — пожилая дама смотрит мне, кажется, в самую душу. — И обожжены оба, да и видно ваше чувство… Не мучай его и себя не мучай, дочка.

От этого ласкового «дочка», которое я мечтала услышать все мое детство, я просто плачу. И она понимает, отчего я плачу, обнимая меня. Лет тридцать назад за такую маму я бы душу продала и что угодно сделала бы, но не дал мне Господь. Женщины собираются вокруг меня, стараясь разговорить, и я рассказываю о том, как помог мне Сережа и что он для меня значит, но…

— Не думай об этом, — говорит мне пожилая Зинаида Петровна. — Просто посмотри ему в глаза, и ты сама все увидишь.

Тут подходит Сережа, протягивая мне шампур, а я смотрю в его глаза. Смотрю и тону в них, решив, что обязательно скажу ему. Признаюсь в том, что он для меня значит, и будь что будет! Не примет меня, значит, не примет, устала я и от неизвестности, и от одиночества. А пока Сережа внимательно следит за тем, чтобы у меня было налито, чтобы был шашлык и я не скучала. Ребята поют свои песни, женщины рассказывают о разном, принимая меня в близкий круг, поэтому, когда вечер заканчивается, мне очень жаль покидать этих людей. Пусть даже я их больше не увижу, но…

Сережа меня везет домой, а я все думаю, думаю, вспоминая его глаза, его руки, его тепло. Мне сорок лет, а я себя как девчонка веду! Вот прямо сейчас и скажу! Так хочется обыкновенного счастья… Зинаида Петровна мне душу совершенно разбередила, заставив почувствовать себя девчонкой, просто юной совсем девчонкой, которой есть куда возвращаться… Автомобиль останавливается, а меня хватает только на то, чтобы всхлипнуть.

— Может, зайдешь, Сережа? — мне сегодня до безумия, до воя не хочется оставаться одной, и этот невозможный мужчина все понимает, легко подхватив меня на руки. Я взвизгиваю, но ощущаю, как мне становится вдруг легко-легко, как в молодости.

— Только, чур, ошибкой потом не называть и от меня не бегать, — улыбается Сергей, на что я только киваю.

А потом Сережа целует мои глаза, из которых текут слезы, обещая, что я больше никогда не буду одна, он держит меня в руках как драгоценность, отчего мне плачется только сильнее. Ну а потом я нахожу в себе силы.

— Сережа, знаешь, — говорю я ему, — а я ведь люблю тебя.

— По-моему, это вся подстанция знает, — вздыхает он, гладя меня. — Потому что я тебя тоже люблю.

— А почему молчал? — я приподнимаюсь на локте, заглядывая ему в глаза.

— Да все думал, — отвечает он, мягко обнимая меня. — Что, если я ошибаюсь? Тогда прежней дружбы не будет и я тебя потеряю…

— Ты как маленький… — шепчу я, но Сережа целует меня, и все исчезает в теплом мареве.

Я чувствую себя счастливой, в тепле, а еще он как-то очень быстро доводит меня до самого пика, так, что я теряю все мысли сразу. Меня не волнует ни который час, ни что происходит вокруг — сейчас у нас есть только мы, решившие признаться друг другу и обретшие себя. Как я могла раньше жить без него, ну как? Ведь он предугадывает мои желания, будто чувствуя меня. И мне кажется, я тоже чувствую его, но разве так бывает?

— Кстати, да, — произносит Сережа, стоит нам оторваться друг от друга. — Выходи за меня замуж.

Разве я могу не согласиться, ответить как-то иначе?

Сергей Викторович

Протянутому мне удостоверению я удивился. Не положено же, но тащ генерал ничего просто так не делает, поэтому ГРУшное удостоверение я взял, конечно. Хотя так не делается, хотя откуда я знаю, как именно делается в родной конторе, сколько ж лет уже не служу. Но командир сказал «пригодится», значит, пригодится, учитывая вежливость отдельных представителей закона.

С Варей моей как-то совсем неожиданно получилось. Я ей от чистого сердца предложил с нами, и вот едем мы в автобусе, тетя Зина ее сразу под крыло взяла. Сидит моя Варенька и едва слезы сдерживает, сирота она, как и я. Только мне немного проще было, а ее жизнь била так, что сейчас растопырило просто от обращения «дочка». Ну и логично, что в результате мы в койке оказываемся.

Только с Варей как-то все иначе происходит. Может, я от женского пола за десять лет отвык, но как-то нежнее у нас все происходит, да и ведем мы себя как молодожены — целуемся, обнимаемся. Расслабилась моя хорошая, нет уже в ней этой зажатости, что очень хорошо заметно всей подстанции. Ребята подходят, поздравляют, Варенька краснеет, как девчонка, счастье просто.

— Я за вас так рада! Поздравляю-поздравляю-поздравляю! — радостно взвизгивает Наташка, и кажется мне, что именно эта искренняя, сияющая радость совсем еще девчонки окончательно убеждает мою Варю, что она все делает правильно.

А мы ездим, днем и ночью спасаем, успокаиваем, пугаем. Заявление мы подали, свадьбу вот планируем, жизнь нашу дальнейшую. Варенька не хочет от себя никуда переезжать, значит, мою двушку будем сдавать, всяко с деньгами попроще будет. А летом я любимую в Испанию увезу, пусть поплещется в море, почувствует себя молодой. Родная моя…

— Ребята, тридцать третья! — врывается сквозь хрипы эфира голос диспетчера. — Школа номер… Адрес… остановка сердца у ребенка одиннадцати лет.

— Твою мать! — вырывается у меня.

Дорога каждая секунда, ведь, может быть, мы уже опоздали. Но я рву поперек проспекта, едва не задавив придурка, желающего убить ребенка. Какая-то делегация, ради которой этот проспект перекрыли, резко тормозит, пропуская отчаянно воющую скорую. Я лечу вперед, понимая теперь, зачем мне удостоверение дали. Впрочем, все потом, сейчас — ребенок.

Машина останавливается, и начинается работа. Просто с ходу, с колес приступаем к работе по спасению детской жизни. Сердце у пацана не остановилось, но хорошего мало, поэтому подключаюсь и я, благо опыта именно таких ситуаций, когда на грани, у меня больше.

— Дышит, — спокойно отмечает Варенька, и тут подает голос Наташка.

— Варвара Никитична, — обращается она, кажется, к нам обоим, — у него судороги… А не должны же быть…

— Деф! — командую я, сразу же сообразив, что мы наблюдаем.

Разряд, и моментальная стабилизация. Эту сказку я знаю, Варя тоже знает на самом деле, поэтому мы грузим ребенка и летим в ближайшую, чтобы передать кардиологам вместе с объяснением, что это было. Коллегам не позавидуешь: такие состояния диагностируются очень непросто и лечить их то еще удовольствие, но я верю — вытянут. И Варя верит, вон как улыбается. Значит, хорошо поработали, домой вот едем. А тут как раз сильно обиженный нами права качать сейчас будет. Ну-ну. Я вытягиваю из кармана удостоверение…

— Видишь, что здесь написано? — показываю ему документ в раскрытом виде. — Видишь, — продолжаю я, глядя в побледневшее лицо офицера полиции. — Тебе, сопля, наплевать, что где-то умирал ребенок, на люстру мою наплевать, да? Ты хорошо подумал, прежде чем меня остановить?

— Из-звините, — лепечет полицейский, совершенно не ожидавший, что на простой скорой шофером ездит офицер военной разведки. У парня сейчас мозг закипит от попытки сообразить, кого он остановил и что с ним за это теперь сделают.

Получается как в старом советском анекдоте. А ведь заяви я, что выполняю задачу, и звезды с погон у него сами отстрелятся просто от страха. Не люблю я таких, но и ощущение собственной власти, как ни странно, тоже не люблю.

— Что там, Сережа? — интересуется засыпающая Варя.

— Дядя ошибся и больше не будет, — с улыбкой отвечаю я, на что Варенька моя хихикает.

Так мы и ездим, день за днем. Вот уже и свадьба наша скоро, когда Наташку сваливает грипп. Не положено, конечно, только вдвоем работать, поэтому нас оставляют в резерве. Так мы в резерве всю ночь и стоим, только под самое утро звучит сигнал: «Мальчик, пятнадцать лет, симптомы отравления, не дышит». Это «не дышит» что угодно означать может, поэтому я срываюсь с места. Проблема еще и в том, что адрес в селе за городом, а на часах у нас самое собачье время — четыре утра.

Но вариантов нет, надо ехать, это и Варя понимает, а наша машина уже в пути. Я уговариваю Вареньку поспать полчасика, пока доедем, она, естественно, ни в какую. Ну и пропускаю за уговорами сюрприз. Хотя кто на трассе наверх-то смотрит?

Страшный удар, хруст, мимолетная боль. И вот мы стоим на лесной поляне, будто на островке посреди затянутого туманом леса. При этом освещение такое — сумеречное. Я несколько удивлен: только что же за рулем был! Хотя после того, что случилось, вполне могут сюрпризы быть, и еще какие. Фантастику я не читаю, а вот из курса медицины о предсмертных галлюцинациях помню.

— Нет, ну мало того, что нас что-то крупное задавило, так еще и туманная полянка, — раздраженно произносит моя Варенька.

— Это что-то значит? — интересуюсь я, добавив: — Нас не задавило, на нас упало.

— Что ты имеешь в виду? — удивляется любимая моя.

— Вертолет на нас упал, — объясняю я ей. — Или некрупный самолет. Поэтому нас сплющило и зажарило.

— Хрен редьки не слаще, — сообщает как-то моментально оказавшаяся в моих руках Варенька. — В общем, есть такой писатель, не помню, как зовут, у него попадание в не самые простые условия обычно так начинается. С полянки этой. Еще, бывает, малышка появляется лет пяти, Забавой зовут. Так что станем мы, скорее всего, детьми и жизнь у нас будет непростой.

— Интересно, — киваю я, думая о том, что по кому-то кол плачет. — А например?

— От той еще войны, Сереженька, — вздыхает Варя, — до космоса. Что угодно может быть, и болячки еще как настоящие.

Вот это, пожалуй, так себе новость. Но обдумать я этот момент не успеваю, потому что перед нами внезапно появляется одетое в черное платье, закутанное с головой… нечто.

Глава третья

Варвара Никитична

Появившаяся на поляне женщина, судя по голосу, сильно недовольна. В первую очередь она недовольна тем, что нас двое, а должно быть трое, а во вторую — что мы оказались именно тут. Суть претензий до меня, честно говоря, не доходит, до Сережи, судя по выражению его лица, — тоже.

— Вас трое должно быть! Трое! Почему вас двое? — возмущается незнакомка.

— Наташка слегла, — объясняет Сережа. — А ты кто, тетя?

— Смерть я, — отмахивается дама в черном, вытаскивая из своего балахона косу черного цвета. — У вас сказка другая должна быть, — непонятно объясняет она.

— Интересные галлюцинации, — кивает ей любимый мой. — И что теперь?

— Что теперь… Что теперь… — бормочет Смерть. — Как будто вариантов много! Вы — носители истинной любви, даже в таком виде любовь сохраняете, значит, все правильно и вариантов нет!

— Ничего не понятно, — признается Сережа.

— Но очень интересно, — не удерживаюсь я, хихикнув.

— Шутят они… — женщина точно недовольна, она что-то делает руками, но потом сплевывает. — Так, получите оба колдовской дар, ну и ваши дары у вас останутся. Куда вы попадаете и что там будет — мне сие неведомо. Главное — окажетесь рядом, а там…

Сережа начинает задавать вопросы, Смерть ему отвечает, а я пытаюсь сообразить, что происходит. Такую книгу я точно не читала, я бы запомнила, но и есть во всем этом что-то знакомое. Ухо ловит объяснения женщины, от которых мне становится не по себе. Потому что она говорит, что, во-первых, мы станем детьми, а, во-вторых, окажемся в очень страшной для себя ситуации. Я дама начитанная и страшных ситуаций напредставлять себе могу столько, сколько ни в одном кошмаре не увидишь.

— Отказаться возможности нет, как я понимаю? — интересуется Сережа.

— Нет у вас такой возможности, — вздыхает Смерть. — Милалика что-то начала делать, но пока все по-старому остается, так что вам нужно выжить до той поры, когда за вами из Тридевятого придут.

— Еще и из Тридевятого придут? — удивляюсь я. — А что это такое?

— Ты узнаешь, Варвара, — хмыкает эта женщина. — Раньше или позже ты это узнаешь.

— Не нравится мне это, — сообщает Сережа, прижимая меня покрепче. — Но, видимо, выхода у нас нет.

— Ты прав, — кивает Смерть.

— А родители? — интересуюсь я. Логика понятна — мы же детьми будем, у детей должны быть родители, опекуны какие-нибудь.

— Вы изменитесь, — вздыхает она. — Станете никому не известными сиротами, впрочем, вам не привыкать. Вам предстоит долгий путь, прежде чем ведовская школа примет вас.

— То есть девочка и мальчик об окружающем не будут знать ничего, — задумчиво говорю я, вспоминая прочитанные книги. — Будут неизвестными сиротами в страшном окружении и должны как-то выжить?

— Да, Варвара, — кивает мне Смерть. — Милалика выжила, и вы выживете, куда денетесь. Не спешите доверять, дети, там есть не только друзья, но и враги.

— Интересно, кто такая Милалика? — пытаюсь я узнать побольше, но она только улыбается и качает головой.

Нам остается совсем немного времени наедине друг с другом, ибо Смерть явно не шутит. Общую теорию попаданцев я знаю, рассказываю ее и Сереже. Мы станем погибшими по той или иной причине детьми. В качестве бонуса, окажемся неподалеку друг от друга, это нам обещала эта женщина, но больше ничего не известно. Возможно, дело затронет какие-то исторические события или что-то иное, но понимая подоплеку сказанного, можно сделать вывод — где бы я ни оказалась, я буду в опасности, да и Сережа тоже. Значит, нужно как-то выжить, но вот как — непонятно, потому что непонятно, где мы окажемся.

— Я найду тебя, — тихо говорит мне мой любимый, и я повторяю за ним.

Мы найдем друг друга, обязательно, а там посмотрим, что это за страшное место. Мы прощаемся, будто навсегда, да и мне немного страшно от всех откровений Смерти, но тут ничего не поделаешь, галлюцинации или нет — нам в этом жить. Умираем мы сейчас в раздавленной машине или же все происходит на самом деле, это неважно, важно только то, что нам дают возможность пожить еще немного, встретиться и быть счастливыми столько времени, сколько нам отмеряно. Что же, раз от нас ничего не зависит…

И сразу же, без перехода, я оказываюсь в груде тел. В груде почти голых тел, сваленных в какой-то яме. Быстро осмотревшись, понимаю, что мне лет одиннадцать-двенадцать, судя по некоторым признакам, я практически голая, но живая, а вокруг трупы. Подавив желание заорать, я прислушиваюсь, стараясь не шевелиться. Вот раздается дикий крик, потом что-то трещит, и слышна речь, от которой меня передергивает. Гавкающая речь, так хорошо знакомая мне по фильмам «о войне».

Я внимательно осматриваюсь — следов насилия не видно, половые органы интактны, дырок во мне нет, значит, девочка могла просто от страха, а тогда возможны вопросы к сердцу. Я лежу очень тихо, стараясь даже дышать через раз, хотя мне очень страшно, до жути просто: вокруг меня голые женщины и дети. Убитые понятно кем. Значит, это «страшное» время — начало той войны. Смерть сказала, что я изменюсь, значит, скорей всего, на еврейку уже похожа не буду, хотя могли просто деревню расстрелять, и все, то есть еще не факт, что евреев.

Слышатся звуки двигателей. Палачи уезжают, спасибо, что не закопали. С музыкой, радостными криками нелюди, только что убившие женщин и детей, уезжают прочь. Во мне же колышется ненависть пополам со страхом — а ну как вернутся? Но звуки отдаляются, и кажется мне, что вокруг полная тишина, даже птицы не поют. Еще раз прислушавшись, решаюсь выползти из ямы.

Это не так просто сделать, ведь меня придавили тела, но медленно-медленно я выползаю на поверхность. Главное — не смотреть, потому что плохо будет. И так плохо будет, но, если увижу, потом от снов не избавлюсь. И я ползу, пока не достигаю края ямы. Приподнявшись, осматриваюсь — вроде бы никого нет. Ползу дальше. Надо найти хоть тряпку какую — прикрыться, но и страшно искать, да и в полный рост вставать страшно, потому я просто ползу, замирая при каждом шорохе.

Куда меня занесло — сказать трудно, как и какой сейчас день, одно понятно — здесь были нацисты, значит, я оказалась во временах той войны. Интересно, где Сережа? Как бы не попался он в руки этим зверям, не жалеющим никого. В этот момент я понимаю: все, что говорила Смерть, было правдой, но одновременно с этим и ложью. Все-таки оказаться во рву с убитыми людьми — это больше чем страх. Да и сердце мое ведет себя неправильно, но об этом можно будет подумать потом, в безопасности.

Сергей Викторович

«Ох уж эти мне сказочники», как говорилось в известном мультфильме. Итак, что мне известно? На нас упал вертолет, уже интересно, потому что бывает, конечно, но вот чтобы прямо так… Хотя мог сослепу люстру за посадочный маяк принять, бывает и такое, хотя вертолеты на меня еще не падали. Дальше никаких негативных ощущений от того, что я труп, нет, а должны быть. Ну не истерика, я все-таки офицер, но хоть что-то, а ведь пусто. Так не бывает.

Дальше Варя. Тоже ни истерики, ни слез, и такого, кстати, тоже не бывает. Ла-а-адно. Дальше у нас сказка сказочная — появляется баба с косой, заявляет, что она Смерть, и мы ей с ходу верим. Смешно получается. Ну, допустим, она все-таки Смерть, и что? Хоть какая-то реакция у меня должна быть, а я ее допрашиваю по дальнейшим действиям и диспозиции, при этом баба в черном изворачивается, как партизан на допросе. Кстати, о допросе…

— Мир будет страшным, хоть и единожды описанным, — говорит назвавшаяся Смертью. — Вы должны дожить до приглашения в Тридевятое.

Вот этот момент меня заинтересовывает — описанный мир, значит ли это, что он будет ненастоящим? Эх, надо было фантастику читать, а не медицинскую энциклопедию! Варя пытается мне объяснить, что означает это «попадание». Я, конечно, на ус мотаю, но что-то мнится мне, здесь не все так просто. У всего должен быть мотив, если нас должны пригласить в какое-то Тридевятое, что наводит на ассоциации с русскими народными сказками, то какой мотив «попадания» в это «страшное»? Чтобы сбежать любой ценой хотели? Пойдет, как версия. Ой, чует моя задница, не доктором я в ближайшее время буду…

Страшное… Вообще страшное или для ребенка, которым я стану? Потому что тут есть разница, и эту разницу следует учесть. Ладно, предположим, вообще страшное, а что у нас было страшным «вообще»? Война, разве что, потому что даже в девяностые люди жили. Вот я жил, например… Ладно, дальше станем мы погибшими детьми. От чего может погибнуть ребенок, кроме болезни? Убийство, авария и… и все. Ну, несчастный случай какой еще, да. Но вкупе с постановкой вопроса страшности, скорей все-таки убийство.

— Я найду тебя, Варенька, — говорю я любимой прямо перед отправкой. — Что бы ни случилось — заползи под куст какой и жди меня.

— Хорошо, Сережа, — серьезно кивает она. — Я постараюсь.

Дальше я ее инструктирую на предмет, что делать, если вдруг стреляют. Во всех остальных случаях Варя разберется, а вот конкретно такой ситуации в ее жизни не было, так что возможны неприятные сюрпризы. Сам же думаю о возрасте детей. Если до десяти лет, то вариант — только забиться под кустик, а вот если старше, то тут еще побрыкаться можно.

— Навыки наши останутся? — интересуюсь я у Смерти.

— Останутся в полном объеме, — преподносит она мне царский подарок.

В полном объеме — это значит, что тело к «навыкам» привычно и все, что я могу сейчас, сможет и новое тело с поправкой на возраст. Но это уже царский подарок, потому как я много могу и без оружия — да хоть вилку метнуть. Ложку тоже могу, но у нее с аэродинамикой похуже. Ну и стрелять, минное дело, да мы живем! Не все так плохо, как казалось изначально. Кажется, я ей верю и уже даже планирую…

Мы успеваем только поцеловаться с Варей в последний раз, когда я обнаруживаю себя в штанах типа «портки» и в довольно длинной рубахе среди зеленых насаждений. Насаждения являются лесом средней полосы, на голове моей запеклась кровь, и, в общем-то, все. То есть дали по голове, отчего я и сдох. Интересно.

В лесу довольно тихо, что не очень для леса нормально. Я встаю на слегка дрожащие ноги и вижу прямо перед собой неплохой такой финский нож, лежащий в траве. Принципиальный мотив убийства более-менее понятен, только неясно, почему нож не забрали. Проверяю баланс — отличный баланс, кстати. Интересно, где я нож-то достал?

Возраст свой определить не могу. Визуально — лет двенадцать, наверное, но так — фиг его знает, зеркало нужно. Примем условно двенадцать лет. Вокруг лес, никого не видно и не слышно, даже птиц, что непорядок. Пацана убили методом удара по тыковке, проверять, видимо, не будут. И куда идти? Где, главное, может быть Варя?

В этот самый момент я слышу шаги позади себя. Спрятавшись за дерево, смотрю на то, как по тропинке движется здоровенный фриц. Как из кино: рукава черной формы закатаны, автомат на пузе, рожа хозяйская. Кажется, рука кидает финку даже без участия головы. Рефлекс, фильмами воспитанный, так себя проявляет. Самое смешное, что нож попадает, а я сильно, хоть и тихо, удивляюсь. Ну не бывает такого!

Бывает, не бывает, а труп лежит передо мной. Значит, надо его избавить от вещей и автомата. Разобраться, как «шмайссер» работает, хотя что-то я помню и так, и подумать. Откуда этот европеец в черном притопал? Ведь должен был откуда-то притопать, логично? Учитывая, как он одет — это зондеркоманда, то есть кошмарили людей. Тоже, по-моему, логично.

Значит, иду по его следам, но чуть в стороне из опасения нежданной встречи. Едва не выскочив из леса, наблюдаю картину: яма, даже ров длинный, в которой что-то белесое, и уходящие фрицы. Точнее, уезжающие, ибо это колонна автомобилей, даже броневик один есть, ну и транспортер, то есть все как в фильмах. Укладываюсь на траву и наблюдаю. О том, как я таскаю автомат и рюкзак фрица, можно будет подумать попозже, потому что во рву… Я приглядываюсь, понимая, что вижу. Хочется выругаться, но я терплю. Нужно сначала убедиться, что фрицы уехали, а потом поискать выживших. Читал я, что были такие случаи. Возможно, Варя как раз здесь. От этой мысли меня бросает в холод, но желание организма бежать и искать я подавляю. Мало ли, кто здесь еще…

Вот тут я вижу, как куча тел шевелиться начинает и на траву с трудом выползает девчонка, сильно не одетая. Волосы ее, светло-русые, растрепаны, но крови визуально не видно. Очень-очень медленно она ползет, и в этот момент я срываюсь с места, буквально прыгнув к ней. Что-то мне подсказывает, что это и есть Варя. Так ли это или нет, потом узнаем, а сейчас…

— Варя, не бойся, — почти шепчу я. — Это я, Сережа!

— Сереженька… — шепчет девочка, показывая мне, что я не ошибся.

Теперь нужно ее оттащить в лес и среди брошенных карателями тряпок найти хоть что-нибудь, что сгодится на платье. Да, эпоха нам досталась страшная, без вариантов, но ничего, справимся. Наши деды справились и мы тоже не лыком шиты!

Глава четвертая

Варя

Сережа необыкновенный! Появившийся словно из ниоткуда, он ничуть не обратил внимания на мою наготу, прежде всего утащив меня под прикрытие кустов. Я и вякнуть не успела, вовремя вспомнив, что мой Сережа офицер. Как у него с историей, я не знаю, но оружие он уже раздобыл, значит, мы не беззащитные. Меня потряхивает от пережитого ужаса, сердце отзывается не слишком хорошо, но я дышу размеренно, помня, что кардиологии здесь нет.

— Посиди тут, — тихо говорит мне Сережа, кладет на траву автомат и как-то совершенно незаметно исчезает. Я стараюсь не бояться, хотя одно дело фильмы, а совсем другое — когда вот так.

Я закрываю глаза, чтобы не так страшно было, и обнимаю себя руками, хотя голышом на траве жутко некомфортно. Но Сережа возвращается довольно быстро с какой-то тряпкой в руке. Я сначала не понимаю, что он мне сует, но потом до меня доходит — это платье!

— Фрицы обронили, — объясняет мне любимый. — Надевай, не до брезгливости нынче.

— Это понятно, — вздыхаю я, натягивая на себя чуть великоватое платье. — Так лучше, чем совсем без всего, — признаю я.

— Нам нужно понять, где мы, — рассказывает Сережа. — Если я правильно помню, в Западной Белоруссии для нас враги все, а вот в восточной возможны варианты. Не помню, когда Ковпак свой первый отряд собрал.

— Думаешь, это Белоруссия? — интересуюсь я.

— По зверствам похоже, — откликается он. — Но, если и Россия, тоже ничего страшного. Главное — фрицам не попасться, потому что есть и кое-что страшнее смерти.

Тут я согласна: про детские концлагеря слышала и в этот ужас не хочу, лучше смерть, действительно. Сережа достает необычно выглядящую гранату, объясняя, как ею пользоваться, я внимательно слушаю. Все-таки двое детей, а вокруг война и каратели — это перебор. Именно поэтому я тщательно давлю истерику, хотя хочется просто разрыдаться. Такого «страшного» я все-таки не ожидала.

Я полностью завишу от Сережи, потому что сама в таких условиях точно не выживу. Доверяй я ему хоть чуточку меньше — была бы катастрофа, я бы просто не выдержала, но я верю своему любимому полностью, поэтому сейчас занимаюсь тем, что пытаюсь заплести свои патлы. Волосами это спутанное грязное нечто не назвать, но и ходить прямо так неправильно. Волосы длинные очень, да и судя по состоянию… «Видимо, просто не успели сделать то, о чем я думаю», — сомлела я от страха.

— Ты кушать хочешь? — интересуется Сережа, на что я отрицательно мотаю головой.

— Я померла от страха, Сережа, какое тут есть… — вздыхаю я. — Но коронарный синдром в моем возрасте, сам понимаешь.

— Еще как, — кивает он. — Мне, судя по следам, просто по голове двинули чем-то вроде приклада, достреливать не стали, что говорит еще и о предателях, потому что фрицы с автоматами.

— А у них прикладов нет? — интересуюсь я, на что Сережа просто показывает мне, какой приклад у автомата. Убедительно. — Значит, надо вдвойне осторожно…

— Попробуй подол промеж ног завязать, — советует любимый. — И ходить будет немного проще и не так некомфортно без трусов.

— Интересная мысль, — соглашаюсь я, проделывая, что он посоветовал.

Ходить надо осторожно, потому что ноги у меня голые, правда, у Сережи тоже, но ему хоть как привычнее, а мне совсем сложно, конечно. Но я внимательно смотрю под ноги, идя вослед за любимым. А он идет как-то по-кошачьи, мягко и совсем неслышно, как будто и нет его. От этого мне становится меньше страшно, потому что мой Сережа лучше знает, что и как правильно делать.

— Стоп, — командует он. — Привал, давай сойдем с тропинки.

Мы сходим с лесной тропки, но сразу садиться Сережа мне не разрешает. Сначала он находит еловые ветки, какие-то листья и обустраивает довольно удобную лежанку, лишь затем укладывая меня туда. Я радуюсь возможности вытянуть ноги, немного подремать, опираясь головой о его ноги. Любимый же не ложится, он очень внимательно озирает окрестности, прислушиваясь.

Я его понимаю, потому что враг может быть где угодно. Правда, и куда мы идем, я не знаю, но так как мне все равно, то даже спрашивать не буду. Погода напоминает летнюю, но впереди у нас осень, зима, как мы их переживем-то, учитывая, что я почти голая, да и Сережа не сказать, что одетый. Наверное, я тороплюсь, до осени еще дожить надо, а у нас сплошная неопределенность. Тороплюсь я, наверное.

— Значит, предполагаем, что это Белоруссия, — произносит Сережа. — Идем мы с тобой на восток, там, по идее, наши. Раньше или позже определимся на местности, и можно будет что-то придумать. Героизмом мы с тобой не занимаемся, наша задача — выжить. Вопросы?

— Как ты скажешь, так и правильно, — сообщаю я ему в ответ, действительно так думая. — Напугало меня все это, одно дело фильмы…

— Другое — реальность, — кивает любимый. — То есть план вчерне принят.

— Ага, — киваю я, вздыхая. — Нет, чтобы деток лечить, теперь мы сами детки, да еще в такое время…

— Будешь ты еще деток лечить, обещаю, — твердо говорит мне Сережа, и я ему верю. Верю, потому что он не может ошибаться.

Наверное, что-то сломал во мне этот ров, полный убитых людей и детей. Никогда их столько не видела, а тут голые тела — это так страшно, просто не рассказать как. Невозможно объяснить, насколько страшно мне такое видеть, я же врач… педиатр! Я лечу детей, и каждый из них как мой, а тут такое. И от понимания этого хочется плакать, но плакать нельзя: пока я не знаю, что с сердцем, сильные эмоции мне запрещены.

— Пойдем, родная, — поднимается на ноги Сережа. — Надо хоть до воды какой дойти, тут речушек должно быть много, надо помыться да воды набрать.

— Да, помыться — мысль хорошая, — отвечаю я ему. — Ибо сколько я не мытая, никто не знает.

Сережа идет вперед, я поспеваю за ним, а лес полон птичьего гомона. Насколько я помню, это как раз хорошо. Потому что нас за врага не воспринимают, хотя надо любимого спросить, он лучше знает. Он вообще все лучше знает, потому что я городская, а вот Сережа себя ведет так, как будто в лесу родился. Это так необычно, но он же офицер, наверное, их так учат.

Мы идем, кажется, не спеша, при этом Сережа видит все. Остановившись у куста, он быстрыми движениями обирает его, ссыпая ягоды в невесть откуда взявшуюся черную пилотку. Хотя понятно, откуда она взялась: автомат же не в воздухе висел, значит, тот же фриц с ним и одеждой своей поделился. Ягоды вкусные, но любимый себе их не берет, а попытку поделиться мягко пресекает. Он… Он это для меня?

Сергей

Вот что странно — того фрица не хватились, хотя тело я, конечно, замаскировал как смог, но самого его не хватились, как не было его. Как будто он возник из небытия, специально, чтобы поделиться оружием и припасами, чего просто не бывает. Значит, ситуация сложнее или же я просто чего-то не понимаю. В свою очередь, это значит, что преследования можно не ожидать, что тоже хорошо.

Варенька моя ягоды лопает, но явно не понимает, почему я ей все отдал, а все просто: сначала она должна быть накормлена, особенно этими самыми ягодами. А вот через часик встанем мы на привал подольше и, наверное, посмотрим, что там у фрица в рюкзаке кроме двух гранат. Еда точно должна быть, значит, и пообедаем, а потом и ночлегом озаботимся.

Верил бы я в сказки, посчитал бы себя сверхудачливым или еще кем-то, но в такие сказки я не верю. Пропал фриц и никто ничего — такого не бывает, особенно учитывая, что он каратель. Много чего не бывает на самом деле: и бросок финки метров с пяти, и все остальное. Потому что бросать нож — это не только глазомер, но еще и мышцы, которых у этого тела нет. Но при этом я двигаюсь так, как после училища, и, главное, спокойно воспринимаю обстановку вокруг себя. Ну, Великая Отечественная, ну и что… Так не бывает. Варя себя в руках держит, это заметно, но ее должно было размотать так, что ни одна сила воли не утянет. Лет двенадцать ей на вид, ребенок-ребенком, но какие-то признаки уже есть. Да и красивая она, аж дух захватывает.

Вот, кстати, и речка, скорей ручей. Воды набрать хватит, помыться, хоть частично, — тоже. Ну и встать здесь на часок-другой… Впрочем, уже и о ночлеге нужно подумать, если мы буром на партизан не выскочим. Ну а что, сказка так сказка! Тут, кстати, тоже зависит, в сорок третьем, по-моему, целые области партизанские были, так что, кто знает…

— Помойся, родная, я посторожу, — предлагаю я Вареньке, она только вздыхает. Ну да, студеная вода, тут бойлера нет.

— Спасибо, Сережа, — и голосок у нее нежный такой, ласковый.

Развязывает подол, выскальзывая из платья, и тут я вижу то, чего раньше не заметил, — по крайней мере тело точно били — отметины характерные имеются, а Варенька моя вздыхает еще раз и лезет в воду, тихо взвизгнув. Ну, тут ничего не поделаешь… Кстати, солдатский сидор у фрица — такой же нонсенс, как и гуляющий эсэсовец, которого никто не ищет. Но факт есть факт, и мыло я в нем нахожу…

— Мыло возьми, — протягиваю я обнаруженный кусочек хозяйственного мыла. В наших условиях любое сойдет.

Вообще, содержимое сидора, который я поначалу за рюкзак принял, очень мне игру в поддавки напоминает: портянки, которые и за полотенце сойдут, хлеб, две банки чего-то пока не известного, табак в варианте махорки, насколько я чувствую, сало, патроны и фляга. Да еще снятая с фрица еще одна… В общем, живем. О, даже спички есть, надеюсь, не «гомельдрев» из известного анекдота. Даже котелок есть. Внутри сидора? Смешно, да. Как будто кто-то собрал нам этот сидор для того, чтобы нам комфортнее было. Кстати, из запасных портянок можно чуни сделать. Будет неидеально, но всяко лучше, чем голыми ногами.

Вот пока моется мое солнышко, я займусь обедом и чунями. Привал тут у нас на некоторое время, часа на два, наверное, может, и три. За это время отдохнем, поедим, любимая моя помоется, а меня пока по запаху не найти, потому потерплю я.

Значит, развожу бездымный костерок, на который вешаю котелок, а в него… Вскрываю банку финкой, тоже мне бином Ньютона, внутри обнаруживаю тушенку, что с моей точки зрения вполне логично. Ну, хлеб у нас есть, соль тоже, потому как солдат без соли не встречается. Ложка, правда, только одна, ну это не беда — по очереди поедим. И сделаю я сейчас бульончик на тушенке. Так себе еда, но горячая, что очень в наших условиях важно, ибо гастроэнтеролога у нас нет, да и вообще не нужно до крайностей доводить наши растущие организмы.

Вот помылась моя хорошая, дрожит вся, поэтому беру кусок ткани и растираю ее, чтобы не заболела. Платье у нее летнее, ну, какое нашел, то и нацепил. Обронили, значит, фрицы. Правда, зачем им детские ношеные платья, я не понимаю. Наверное, есть в этом какой-то толк с точки зрения нелюдей. Хорошо, что не в гражданскую занесло, там такой пирог был, что пойди еще разбери, а на истории той, точнее уже этой, войны мы все росли, поэтому все довольно просто психологически: фрицы — нелюди. И не надо пока вспоминать, что к «своим» тоже вопросы были, особенно к органам госбезопасности. Будет день — будет пища.

Сидит рядышком, смотрит, как я еду готовлю, сжалась вся, моя хорошая. Не забываю ее погладить, ведь для меня война привычна, а для Вареньки, видевшей все это только в кино, все внове. А жизнь — она не кино, да еще и девочкой она стала, то есть чувствует себя без меня беззащитной. А это ни голове, ни сердцу хорошо не делает. Кстати, о голове, нет у меня последствий черепно-мозговой травмы, а должны быть. Можно, конечно, стрессом объяснить, вопрос только, нужно ли.

— Варь, череп мой посмотри, пожалуйста, — прошу я любимую, чтобы ее чем-то занять да сообразить, что происходит.

— Ага, — кивает она, принявшись разбирать испачканные кровью волосы. — Странно…

— Что странно? — интересуюсь я.

— Выглядит как при пробитии, — объясняет мне Варенька, — но череп интактный. Так что, получается, загадка.

— Еще одна загадка… — киваю я, вздохнув. — У тебя на теле сзади следы избиения, кстати, знаешь?

— Уже да, — хмыкает она, прижимаясь ко мне. — Но ожидаемых ощущений нет.

— Вот и у меня нет, — глажу ее я. — А должны быть… Ладно, садись пищу принимать.

— А ты? — сразу настораживается Варенька.

— Ложка у нас одна, — объясняю я ей. — Так что есть будем по очереди, понятно?

— Ой… — доходит и до нее.

Пока моя Варенька принимает пищу, я размышляю. Ее били чем-то вроде провода или плети, на мой взгляд, при этом болезненных ощущений нет. Получается, давно, но следы не выглядят так, как «давно». У меня голову явно пробивали, но при этом нет последствий именно пробития. Как будто нас восстановили, но при этом Варя время от времени демонстрирует не самую веселую кардиологию. Почему тогда это не восстановили?

Глава пятая

Варя

Помыться было очень хорошей мыслью, хотя обнаруженные следы мне не понравились, такое ощущение, что девочку били активно, но куда попало, наказания выглядят не так, при этом спереди следов вообще никаких, а это наводит на нехорошие мысли. Да и худая я, получается. Осмотрев себя при свете дня, без стресса, обнаруживаю явный недокорм. При этом нет остаточных эффектов избиения, да и голода сильного нет, а должен быть. Странно, если Смерть подлечила, чего тогда следы не убрала?

Супчик Сережа вкусный сделал, с хлебом бородинским хорошо пошел. Хотя хлеб отличается от привычного, но вкусно, даже очень. Что будет дальше — непонятно, ведь мы об окружающей среде ничего не знаем. Ну, ход войны, но не по датам же! Хотя, кто Сережу знает, как их там учили в военно-медицинской. Осознавать, что он работал водителем в нашей бригаде из-за меня, как-то тепло. Хотя сейчас у нас совсем другие проблемы, к которым я просто не готова. Морально не готова, потому что одно дело — фильмы и книги, совсем другое — вот это все.

— А что ты делаешь? — интересуюсь я, когда Сережа доедает.

— Сейчас чайку заварю, — сообщает он мне. — И чуни сделаю, чтобы не голыми ступнями ходить.

Это он обо мне заботится, я чувствую. Сережа себя чувствует в лесу как дома, а я городская до мозга костей, как не убилась еще… Без белья, кстати, некомфортно, но трусы здесь взять неоткуда, потому приходится терпеть. Хоть не голышом — и то хорошо… Как вспомню, так и передергивает всю, потому что страшно это, на самом деле. А если бы ров зарыли или решили бы сжечь? От этих мыслей становится холодно и очень тянет по-маленькому.

— Ты куда? — интересуется Сережа, когда я поднимаюсь.

— Ну… мне надо… — объясняю ему. Хоть мы и врачи, но я пока еще не привыкла ко многому.

— Будь осторожна, — напутствует он меня, продолжая заниматься своим делом.

Я киваю, двигаясь в кусты: надо же отойти в сторону. Прогалина мне не нравится, поэтому я отхожу еще, и еще немного, пока не обнаруживаю вполне удобное местечко. Высоко задрав подол и обернув платье вокруг талии, присаживаюсь, чтобы облегчиться, но стоит мне закончить, как кто-то хватает сзади за шею, затем бросает вперед, что-то говоря. Голос я слышу, но пугаюсь так, что успеваю только взвизгнуть, перед тем как оказаться вдавленной чем-то больно упирающимся в спину лицом в траву. Я вырываюсь, пытаюсь кричать, ощущая чужую руку там, где не положено. А кто-то, уже рыча, меня хватает так, что ноги отнимаются.

И в тот момент, когда кажется, спасения нет и жизнь моя тут и закончится, звучат выстрелы, а на меня будто дерево падает. На мгновение я лишаюсь чувств, но затем меня вытаскивают, и я понимаю — это Сережа. Сереженька меня спас! Он пристрелил напавшего на меня, поэтому я пытаюсь свернуться в комочек, но любимый не позволяет мне сделать этого.

— Надо же, полицаи в лесу, — хмыкает он. — Бесстрашные какие…

— С-страшно, — признаюсь я, отметив заикание.

Такое ощущение, что во мне живут двое — доктор Варвара Никитична и запуганная, сейчас всего боящаяся девочка Варя. Вот сейчас меня просто трясет, поэтому Сережа меня тащит на себе. На руки-то он меня взять не может: масса у нас одинаковая почти, а у него еще оружие. Он уволакивает меня в сторону нашей стоянки, стараясь сделать так, чтобы я не видела полицая с полуспущенными штанами. Но в этом нет необходимости: результат насилия над двенадцатилетней девочкой я себе и так представляю… Проще было бы после этого пристрелить.

Я ожидаю упреков в том, что отошла, как оказывается, довольно далеко, но Сережа молчит. Он молчит и гладит меня, отчего мне становится немного спокойнее на душе. До меня медленно доходит, что именно только что чуть было не случилось. То есть понимание проклюнулось раньше, а вот осознание — только сейчас. Я чувствую, как меня затопляет паника, при этом почему-то тремор ощущается по всему телу.

— Ничего, малышка, сейчас чаю выпьем, — успокаивает меня Сережа, — и станет теплее. Легче станет моей хорошей.

— Спа-спасибо… — шепчу я, видя при этом, что любимого что-то беспокоит, только не понимаю, что именно, кроме моего бедственного положения.

Он укладывает меня на ветки, при этом отчего-то хмыкает, а я вдруг понимаю: выстрелы же слышать могли! Нам бежать надо! Я резко поднимаюсь, чтобы… Но Сережа меня усаживает обратно.

— Выстрелы же слышали! — восклицаю я, на что он просто качает головой.

— Эти двое забрались довольно далеко от деревни, — объясняет мне Сережа. — Хоть и непонятно, что они тут делали, как нарочно…

— Что значит «как нарочно»? — удивляюсь я.

— Чтобы мы не расслаблялись, — поясняет мне Сережа. — Два полицая неизвестно откуда… При этом у обоих винтовки, что нам на пользу, еще еда есть, а одежды нет. То есть не так далеко они должны были от своей точки дислокации уйти, при этом в округе нет даже дороги — мы бы услышали.

— И что это значит? — не понимаю я, чувствуя, как меня трясет. Ну, хоть заикание прошло — и то спасибо.

— Это значит, что все сложно, — любимый задумчив. — И очень непонятно — театр напоминает, но на более высоком уровне.

— Какой театр? — все еще не понимаю я, дрожа тем не менее всем телом.

— Чтобы не расслаблялись, сильно не задумывались и быстро бежали, — объясняет он мне. — А так не бывает. Просто не может быть такого…

Я ему верю, потому что кому же верить, если не Сереже, но вот что делать, не понимаю. На игру именно фрицев это не похоже, им это не надо, но Сережа не будет просто так говорить, значит, он чувствует несоответствия. Я, правда, думать не способна, все еще ощущая чужие грубые пальцы там, где им быть нельзя. И от этого ощущения, да и по совокупности, мне очень хочется устроить истерику и оказаться в обмороке одновременно.

Мои реакции меня смущают. То есть я реагирую именно как девчонка — растеряна, испугана, сейчас еще и дрожу, но это же должно было уже пройти или я чего-то не знаю о психиатрии? Точно должно было пройти, я же взрослая уже, рядом Сережа, значит, ничего плохого произойти не может, почему меня тогда так растопырило? Что вообще происходит? Надо Сережу расспросить, он военный врач, может, хоть какие-то идеи будут, потому что у меня ни одной — только свернуться в комочек и дрожать.

Сергей

Непонятности растут и ширятся. Отошедшая дальше, чем было необходимо, Варя успела крикнуть, и я пристрелил нападающих. В тот момент все было естественно и просто, но сейчас, задумываясь, я понимаю: очень это на кино похоже. Начнем с начала: крик в лесу, притом, что громко говоривших на суржике полицаев я не услышал. Во-вторых, они сразу же полезли на нее, а это странно. Откуда эти двое взялись — вообще отдельная история, но мы к ней вернемся. Дальше я стрелял из автомата, отдачей меня должно было в лес унести, при этом вел себя эм-пэ как привычный калаш, а такого не может быть даже теоретически.

Какой вывод можно сделать? А вывод не самый утешительный — вся ситуация выглядит попыткой запугать именно девочку, что, кстати, вполне удается. При этом меня в большей степени не учитывают. Я, конечно, «летучий мыш» и офицер, но нет целевого запугивания именно меня, а вот Варю есть. То есть проблемы сыплются именно на нее, чего не может быть просто по теории вероятностей. При этом реагирует Варенька именно как девчонка, а не как взрослая женщина. Тоже, кстати, странно, она будто утратила свой жизненный опыт, во что я тоже не верю. Что же происходит?

— Сережа, — тихо произносит Варя, отчетливо дрожа в моих руках. — Я реагирую неправильно, слишком сильно пугаюсь, понимаешь?

— Еще как понимаю, — вздыхаю я. — Тут что-то не так, но вот что, я понять не могу. А ты реагируешь в соответствии с возрастом, что может объясняться адреналином.

— Точно, химия же! — доходит до нее, в результате чего любимая задумывается. — Но это не объясняет многого…

— Например, откуда посреди леса полицаи, — киваю я. — Ну-ка, возьми винтовку в руку…

Догадка так себе, но это какая-то мнимая гарантия — оружие в руке. Я объясняю, как пользоваться немецкой винтовкой, как чистить, заряжать, разряжать, а меня преследует ощущение неправильности. У полицаев чаще всего было советское оружие, почему у этих — немецкое? Вот это странно — немецкие винтовки, да еще и с полным набором чистящих средств, у, фактически, бандитов! Что вообще происходит?

Впрочем, долго думать некогда, я надеваю на ноги любимой импровизированные чуни со срезанной подошвой от сапог полицаев. Они мне по размеру не подошли, но подошву использовать можно. Нацепив эти самые чуни, собираю сидор, докладываю туда свежие находки, после чего поднимаю на ноги Варю, чувствующую себя с винтовкой явно увереннее, и предлагаю продолжать путь.

Год, кстати, выяснить удалось — сейчас не позднее сорок третьего, потому что газетка в кисете от сорок третьего. Но тогда ситуация у нас еще более странная: партизанское движение, рельсовая война и так далее, а тут вдруг два полицая посреди леса. Да не может такого быть! Разве что они нужны были специально, чтобы испугать мою Вареньку и поделиться припасами. Кто такое может устроить? Точно не люди, а кто тогда? Кино какое-то, а не жизнь…

Причем кино годов пятидесятых: немцы тупые, наши бравые, все поют и танцуют. Сложно, короче, потому что так просто не бывает. Вареньку, конечно, штормит и еще как, но я просто никак не могу сообразить, что именно происходит. На партизан мы рано или поздно наткнемся, ибо иначе быть не может. Не для того нас целенаправленно гонят, чтобы мы партизан могли избежать. Хорошо, а что будет у партизан? Кто-то помнит это? Я не помню, на самом деле, хотя от отряда зависит. Вряд ли отожмут оружие и прогонят. Зачем и кому нужны мы у партизан? Вопрос.

Ну, допустим, медицинская подготовка у нас очень серьезная, но кто нас допустит к раненым? Хотя, учитывая текущие чудеса, могут и допустить. С них станется, потому что других причин я не вижу. Так, пока что надо место для ночлега обнаружить. Если взять в расчет общую удачливость, то можно набрести на схрон довоенный, например. Не верится…

Тем не менее день к вечеру, и если спать под открытым небом, то нифига не выспимся. А выспаться хочется, потому что от мыслей пухнет голова. А кому нужна опухшая голова? Вот то-то и оно. Какие там в учебнике были приметы схронов? Стоп, а это что такое?

Я останавливаю Варю, подхожу к отмеченному поближе. Действительно, что ли, схрон? Да нет, откуда тут схрон. Но что-то мне напоминает именно такая маскировка. Несколько минут я внимательно рассматриваю найденное, затем сдвигаю дерн, осторожно заглядывая в темный провал. Что-то мне это напоминает, вот только что? Тут я вспоминаю о фрицевском карманном фонарике, за которым лезу в сидор.

Включив фонарик, понимаю, что такого совершенно точно быть не может. Не знаю, как принято называть такие подарки, но это именно что подарок, шанс найти который вообще мизерный. Такие места хорошо маскировались и даже минировались, а тут пацан шел-шел и вдруг нашел. Так не бывает! Склады эти в учебниках родной конторы очень хорошо описаны, а историю я люблю, но вот обнаружить такой склад…

Вообще-то, честно говоря, я думал, что опорные склады ОМСБОН — это байка, но вот сейчас я стою у самого входа хорошо замаскированного склада и не понимаю, как он тут оказался. Главное — как я его сумел обнаружить? Но для ночевки это место идеальное, заодно можно и с оружием разобраться, потому что здесь должно быть все — от формы до пулемета, хотя именно форму надевать — идея плохая.

— Пойдем, родная, — зову я Варю, после чего спрыгиваю вниз. — Сейчас мы и лестницу найдем…

— Не надо, я так… — отвечает мне абсолютно доверяющая мне девочка, прыгая мне почти на голову — едва успеваю поймать. — Что это?

— Это склад, — объясняю я ей, обнаруживая наконец и лестницу.

Осторожно закрываю вход, нахожу лампу при свете фонарика, которую запаливаю с третьей попытки. Керосинка заправлена и готова к работе, вот только разжечь ее тоже непросто, хотя у меня получается. Жду, пока глаза привыкнут к освещению, и оглядываюсь. Этим же занимается и Варенька.

— Ого! — произносит она. — Вот это роялище!

Причем здесь музыкальный инструмент, я не понимаю и переспрашиваю. Через минут десять объяснений понимаю, да, роялище тот еще, причем нас эти рояли с самого начала преследуют. Здесь даже лежанка есть! И печка! Вот с оружием странность, я его не вижу, зато вижу форму и продукты питания. То есть жить здесь в принципе можно…

Глава шестая

Варя

Это не просто рояль, это роялище какой-то, при этом Сережа этого слова не знает, поэтому мне приходится ему объяснять. Действительно, довольно крупная подземная комната, полная ящиков, в которых мы обнаруживаем крупы, муку, консервы и одежду разных размеров. Даже на меня и его, если немного поработать, можно подогнать!

Пока я занимаюсь одеждой, Сережа мне рассказывает об отрядах особого назначения НКВД и таких вот складах, но вот обнаружить его… В общем, любимый и сам понимает, что это все сильно походит на кино. Кроме того, оказавшись здесь, я успокаиваюсь: уже не дрожу, да и веду себя увереннее. А вот так точно не бывает, потому что не может так зависеть стресс от местоположения. Возможно, тут я чувствую себя более защищенной? Трудно сказать.

— Слушай, а тот писатель, который полянку описал, не мог вот это все? — интересуется у меня Сережа. Я вспоминаю прочитанное в разное время и качаю головой.

— Нет, у него, я бы сказала, натуралистично, — припоминаю еще кое-что. — Если есть что-то, то на совпадениях, а вот так, чтобы настолько фантастично, я не видела.

— А версия была хорошей, — вздыхает он. — Ладно, тогда будем считать, что кино у нас другое. Лубок лубком, из-за чего не знаю, чего ожидать. Кстати, форму нам надевать не стоит.

— Почему это? — удивляюсь я. — Она удобная и новая, я сейчас подгоню только…

— Потому что если нарвемся на фрицев, — объясняет мне Сережа, — сможем отбрехаться, а в форме — без вариантов.

— Знаешь что, любимый… — я вздыхаю. — Нарвемся на фрицев — будет концлагерь у тебя, а у меня смерть от потери крови, потому что насилие в таком возрасте… Ну или тоже концлагерь типа Саласпилса, Красного берега, Майданека… Не хочу! Лучше смерть!

— Логично, — кивает он. — Если ты так решила, тогда ладно.

Как-то он слишком быстро соглашается, даже странно. Может быть, дело в том, что Сережа просто понимает, что живым сдаваться он не собирается? Так и я тоже, ведь гранаты у нас зачем-то есть. Ну, пока он изучает, что нам досталось, я подгоняю форму. И Сереже, и мне — штаны, рубаха эта… Как она называлась-то. Спрашиваю любимого, а потом долго разглядываю гимнастерку. Оказывается, она отличается от рубашки. Впрочем, так даже лучше, хотя, наверное, болтаться будет. А я вот тут ушью — и не будет.

— А что с сапогами делать будем? — интересуюсь я.

— Ну как… Можно тряпок напихать… — задумывается Сережа.

Ну, пусть думает, мне не к спеху. У нас тут, получается, есть печка, форма, и зимняя тоже, лежанка, на которой мы оба отлично уместимся, то есть жить можно. Жалко санузла нет, потому что все остальное вполне так и очень даже неплохо. Значит, пару дней как минимум можем перекантоваться, а там и до своих пойдем. Хотя тут еще посмотреть надо, что это за свои, но с этим Сережа разберется, он профессионал.

Вот, кстати, любимый ведет себя как профессионал, а не пацан, а я — в соответствии с возрастом. Это странно, потому что мы с ним оба взрослые люди, врачи, скорачи, а он как будто родился на этой войне. Вот, что странно. Или учат их так, или у меня инфантилизм на стрессе прорезался.

Натянув на себя местные военные трусы, не самые удобные, кстати, тем не менее я начинаю чувствовать себя человеком. То есть страх, ощущение беззащитности, желание постоянно прикасаться к Сереже исчезают. Чудодейственная сила трусов, так сказать. Стягиваю платье, натянув взамен гимнастерку, которая вполне так как короткое платье, и ощущаю себя как-то намного увереннее. Причины этого мне как раз не ясны.

— Сережа, я в форме себя увереннее чувствую, — сообщаю я своему любимому. — Меня не трясет, и вообще намного спокойнее мне.

— Интересное кино, — тянет Сережа. — Я бы понял, если бы на твоем месте я был бы, тогда да, но вот отчего у тебя, мне непонятно.

— То есть это что-то необычное, — заключаю я. — И что будем делать?

— Сначала посмотрим, что у нас есть, — объясняет он, сладко потянувшись. — Затем едим и спать, день был каким-то слишком динамичным.

— Не то слово, — киваю, соглашаясь с Сережей.

Поесть приготовить и я могу, кстати, пока любимый разбирается в ящиках, ну и в том, что у нас есть. Я понимаю его в том отношении, что долго нам тут не просидеть, хотя очень хочется, но отходы нас рано или поздно выдадут, чего не хотелось бы. Почему-то сейчас я могу думать связно, а раньше у меня это совершенно не получалось. Что это за триггер такой интересный?

Надо все-таки поспать, а перед этим я сделаю гречку, тушенка у нас есть, думаю, Сереже понравится. Столовые приборы и кастрюли я обнаруживаю быстро, растопить печку проблемы не представляет. Кстати, а почему, ведь я это не умею? Или умею, но не помню? Усталость просто накрывает подушкой, поэтому с едой надо поторопиться. Такое ощущение, что я после суток — почти не могу шевелиться.

— Что с тобой? — сразу же замечает мое состояние Сережа.

— Усталость накатила, — объясняю я. — Как после суток.

— Так, а ну-ка ложись, — он подходит ко мне, почти силой поднимая меня с земляного пола, куда я, оказывается, опустилась, сама этого не заметив.

Он подводит меня к лежанке, укладывая на нее, а я уже почти не чувствую ни рук, ни ног. Усталость нарастает лавинообразно, и я просто отключаюсь. При этом мне кажется, что сон начинается сразу же, без перехода.

Я внезапно оказываюсь перед виселицей. Перепутать ее с чем-либо просто невозможно, ведь она хорошо знакома мне по многим фильмам. Я пытаюсь дергаться, бежать, но сильный удар выбивает из меня дух. Упав на землю, я понимаю, что вокруг фрицы. Один из них хлестко бьет меня чем-то, выкрикивая: «Партизанен!», а затем я ощущаю колючую веревку на своей шее. Земля пропадает, петля резко затягивается и… кашляя и судорожно пытаясь вдохнуть, я оказываюсь в Сережиных руках.

— Что с тобой? Что приснилось? — спрашивает меня прижимающий к себе любимый, а меня просто трясет так, что я даже сказать ничего не могу.

Что это за сон такой? Откуда он? Ведь не было ничего такого со мной! Но я чувствую грубую колючую веревку на своей шее, до сих пор чувствую, а еще болит спина и лицо, как будто меня действительно били. А еще меня трясет так, что я сейчас, кажется, упаду. Но Сережа явно понимает, как мне помочь, поэтому гладит меня, успокаивает, несмотря на то что получается у него не очень, и вот, наконец, заикаясь я могу рассказать этот жуткий, но такой реалистичный сон…

Сергей

Варя вскидывается, захрипев, я даже не помню, как оказываюсь рядом, тормоша ее. Открываются полные запредельного ужаса глаза, моя девочка начинает плакать, дрожа при этом всем телом. Я пытаюсь ее расспросить, но говорить она в таком состоянии не способна. Паника, овладевшая ей, гораздо сильнее, чем когда она с полицаями встретилась, поэтому я направляю свои усилия на то, чтобы ее успокоить хоть как. От таких стрессов сердечко ее может и не выдержать.

Вот оно что. Моей девочке приснился реалистичный сон, который нужно проверить. На лице я следов не вижу, а вот на шее… Вряд ли это можно назвать странгуляционной бороздой, скорей натертостью, но, если вешали и обрезали веревку, — вполне может быть. Что-то я читал о таких забавах карателей, только подробностей не помню. Но тогда могло и присниться, наверное…

— Подумай, не могли ли с этим телом такое делать? — интересуюсь я, немного успокоив мою девочку.

— М-могли, д-даже с-свободно, — отвечает она мне, чуть заикаясь.

Ну, это мы проходили, это у нас пройдет. Но вот если с ней так игрались палачи, то понятно, откуда и сон, и реакции — это реакция тела, а не мозга. А мозг… подсознание могло сохранить, например. Но я не невролог и не психиатр, поэтому точно не скажу. Одно знаю точно — надо Вареньку переодеть, а потом озаботиться и водой. Вопрос, правда, в том, что теперь делать, потому что такие сны к ней будут приходить регулярно… Что делать?

Сейчас мы песенки попоем, вот так, про елочку дрожащим голосочком, а я пока ужин сготовленный наложу. Что все-таки здесь странно — из оружия только ящик гранат. Необычная комплектация, хотя мне и гранаты пригодятся, ибо я с ними много чего интересного сделать могу. А если к нашим выйдем, то я уж развернусь точно. Сейчас вопрос в том, надо ли выходить к своим и не лучше бы пересидеть здесь?

Спрашивали? Отвечаем. Здесь мы не пересидим, потому что кто-нибудь на нашу мину, которая отход жизнедеятельности, наступит — и спокойная жизнь закончится. А если копать и закапывать, то еще хуже получится. Даже несмотря на то, что у нас тут чистое кино и немцы, все-таки идиотом быть плохо. Меня этому вся служба учила — не быть идиотом.

— Открывай ротик, — ласково говорю я.

Выглядит не очень, но по-другому сейчас никак: ее так трясет, что сама она не может, а поесть необходимо, особенно после такого сна. Но есть у меня все-таки подозрение, что сон ей приснился не как память тела, а чтобы не расслаблялась. Как-то очень целеустремленно вбивают в страх именно девочку, это необычно. Логичнее бы пытаться выбить меня, раз она мне полностью доверяет, а на деле сказка у нас другая.

Вот она доест и ляжем спать в надежде на то, что сон не вернется. Если я прав, то, скорее всего, не вернется, и будет это так себе новостью. Потому что, значит, будет только одно — Вареньке будет хорошо и спокойно, только пока я рядом. Было бы это само по себе, можно было бы говорить о запечатлении, но тут у нас довольно много непонятного. Именно поэтому ситуация совсем незабавная.

Ладно, помогаю девочке моей переодеться, а затем укладываю спать в обнимку с собой. Сон сначала долго не идет, а потом и я как-то быстро засыпаю и сразу же просыпаюсь отдохнувшим. Как компьютерная игра — глаза закрыл, открыл — и ты десять часов проспал, при этом Варенька спала спокойно. То есть я прав: либо она сама, либо все эти странные качели ее просто на мне зафиксировали. Узнаю если, кто это сделал, — вскрою зубочисткой!

Наступление утра проверяю визуально, сдвинув входной люк. Действительно утро, причем раннее. То есть я сам не заметил, как часов восемь вдавил, а вокруг никто ничего. Интересно, а дым от печки куда девается? Голова пухнет от количества вопросов. Впрочем, сейчас мне нужна вода, оправиться осмотреться, а потом и Вареньку вывести за тем же самым. Кстати, с утра она не дрожит и ничего не боится. Интересно? Да еще как!

Возвращаюсь обратно, моя девочка спокойно себя ведет, в этот момент как раз расчесывается, обнаружив здесь еще и гребешок. Это уже совсем ни в какие ворота не лезет, но я уже устал удивляться, потому что выглядит, конечно, очень странно. Как «фильм про войну», сделанный человеком, знающим только то, что она была, и все. То есть непонятно…

— Мне бы умыться, — жалобно смотрит на меня Варенька, закончив заплетаться. — И… хм…

— Пойдем, — улыбаюсь я ей. — И умоешься и «хм» свое сделаешь, а я пока погляжу окрест. В смысле вокруг посмотрю, чтобы сюрпризы не набежали.

— Ага, — радостно кивает она, снова начав вести себя как девчонка, а не дама.

Мы вылезаем наверх, оба в форме, я оглядываюсь, никого вроде не видя, но если судить по законам жанра, то сюрпризы нас ждут. Где они нас ждут — непонятно, но точно будут, потому что в таких фильмах важна динамика. В старых советских фильмах играли служившие актеры, и снимали их повоевавшие люди, а в современных… Одно слово — эх! Ладно, потом порефлексируем, а сейчас нужно думать, что делать дальше.

Услышав движение и металлический лязг, я понимаю, что получил ответ на этот вопрос — по лесной тропинке, негромко переговариваясь, идут люди. То ли услышав, то ли увидев их, Варенька взвизгивает, а я уже пытаюсь ее утащить хотя бы в кусты.

— Эй, — слышу я русскую речь, что не значит ничего. — Кто там, выходи.

— А что, — громко интересуюсь я, — уже кто-то научился гранаты ловить?

— Парень, не балуй, — доносится в ответ строгий голос.

Как-то это все нереалистично… Вот не верю я в это и все! Я показываю Варе отползать в сторону нашего склада, на что она мотает головой, подтягивая к себе зачем-то взятую винтовку, а я продолжаю забалтывать на этот раз, скорей всего, партизан. По закону жанра, это должны быть точно партизаны, ну, сейчас и проверим.

— Подходите по одному, фрицы, — весело предлагаю я. — Сейчас я вам дуршлаг покажу!

— Не стреляй, парень, — слышу я. — Мы партизаны!

— Ага, ври больше, — хмыкаю, стараясь изобразить именно деревенскую речь. — Были тут двое таких «партизан» с белыми повязкам, вона, за березкой лежат!

Ну, за березкой они, разумеется, не лежат, но товарищам это знать просто неоткуда, потому я жду, как они будут выкручиваться из такой непростой ситуации. Вот как объяснить ребенку, что дядя не бяка? То-то и оно. Тем временем я потихоньку смещаюсь к Варе, если повезет — ухнем на склад и будем там сидеть тихо-тихо. Но, скорей всего, не повезет.

Будто подтверждая мое мнение, на тропинке показывается дядька, глядя на которого я понимаю, что аргумент убойный: ни у полицаев, ни у немцев такого колоритного еврея быть не может, так что, пожалуй, да. Партизаны пожаловали. Видимо, та сила, что это кино делает, устала ждать, пока мы сами придем, и решила нас, так сказать, принудительно пересечь. На мой взгляд, стоит подчиниться, хуже не будет, кино начинает просто утомлять.

Глава седьмая

Варя

Сережа говорит, что так не бывает, и я ему верю. Хотя он как-то сразу поверил этим «партизанам», но и они нам тоже, несмотря на оружие и форму. Это вообще нормально? Спокойно привели к себе, очень обрадовавшись складу, спокойно сейчас провожают к командиру отряда.

— Сереж, а чего ты им поверил? — тихо спрашиваю я его.

— Видишь дядечку, — показывает он мне на мужчину в шляпе со специфической, для евреев, по-моему, характерной прической. — Немцы их в первую очередь уничтожали. Поэтому представить раввина среди провокаторов мне сложно.

— А! — припоминаю я. — Точно, евреев же…

— Во-о-от, — отвечает мне Сережа. — А вот с чего нам поверили — это вопрос.

— Дети вы, — произносит сопровождающий нас дядька. — Хоть при оружии, но дети. Да и найдя склад, в форму переоделись, хоть и…

— Кто-то просто оделся… — мрачно комментирую я.

— Во рву милая в себя пришла, — объясняет любимый, стоит сопровождающему только сформулировать вопрос. — А мне по голове дали, так что с памятью у нас не очень.

— Вот оно как… — дядька ошарашен.

Тут я слышу крик. «Не умирай!» — кричит детский голос, и, не отдавая себе отчета в происходящем, я бегу на крик. Рядом со мной и Сережа, придерживающий автомат рукой. Я будто телепортируюсь туда, где кричит ребенок. И что я вижу? Девчушка в платке тормошит мальчишку лет семи, а тот лежит без движения.

— Остановка? — удивляется Сережа, мягко оттирая девчушку.

Я вижу — дыхания нет, ребенок пытается вдохнуть и не может. Понятно все, на самом деле — аспирация.

— Аспирация, — сообщаю я. — Помоги.

Девчонка, увидев, что мы делаем, пытается кинуться, но мы уже переворачиваем ребенка и оказываем первую помощь. Испугавшуюся малышку удерживает кто-то из взрослых, я не вижу кто. Что-то выпадает изо рта мальчика, после чего он начинает судорожно дышать. Ну оно и понятно, тоже испугался, конечно. Интересно, что он такое интересное вдохнуть умудрился?

— Зубом молочным подавился, — сообщает мне Сережа, подобрав выпавшее. — Поздновато по возрасту…

— Бывает, — пожимаю я плечами, успокаивая ребенка.

— Значит так, — Сережа встает на ноги, придерживая автомат. — Ему — больше лежать, особенно сегодня, кушать аккуратно, на выдохе, так же поить, все понятно?

— Ты что же, малец, доктор? — удивляется сопровождающий нас бородатый дядька.

— Доктора мы, да, — кивает любимый. — Только маленькие еще.

— Охренеть… — высказывается сопровождающий. — Меня дядько Михайло кличут, так и зовите, а вы?

— Варва… м-да… Варя, — вздыхаю я. — А это — Сережа, любимый мой.

— Сколько вам, двенадцать? — улыбается дядько Михайло. — Рано начинаете.

— Варенька без меня спать не может, — объясняет ему Сережа. — Снится, как ее вешают.

— Война, — кивает сопровождающий. — Ну, пошли.

Теперь я понимаю, о чем говорил Сережа — такого действительно не бывает, просто не может быть, чтобы двое встреченных в лесу детей были легко восприняты партизанами, да еще и мало кого удивляет, что мы докторами называемся. Ну а про то, что Сережа мой любимый… На войне что только не случалось, я читала. Так что тут возможно многое, это в странности можно не записывать. Ладно, а что тогда записывать?

В землянке я обнаруживаю двоих бородачей. Они меня не пугают на первый взгляд, хотя выглядят странно, по-моему. Именно как в старых фильмах, только зачем им папахи летом в помещении? Вот это странно, как картинка из старого фильма, чтобы наверняка не перепутали с врагом. То есть, по-моему, очень странно.

С трудом вспомнив то время, когда Союз еще существовал, я понимаю, что здесь мы пионеры, что не очень хорошо — галстуков у нас обоих нет. Впрочем, учитывая, что на мне вообще ничего не было, то объяснимо, а Сережа точно найдет, что сказать. Я выжидательно смотрю на бородачей.

— Меня зовут Корней, можно — товарищ Корней, — представляется один из них. — Я комиссар отряда «Ленинский партизан». Это вот товарищ Андрей, командир наш, а вы?

— Варя и Сергей, — представляет нас Сережа. — Фамилий не помним, уж не обессудьте. Хорошо хоть имена помним.

Нас начинают расспрашивать, любимый говорит спокойно, обстоятельно, но вот когда доходит очередь до меня — меня накрывает страхом. Просто иррациональным ужасом, отчего я теряюсь, задрожав. Сережа прижимает меня к себе, успокаивая, поглаживая по голове, отчего становится спокойнее, при этом я недоумеваю — что происходит? Только что же все было в порядке, что на меня накатило?

— Варенька помнит очень мало, — объясняет Сережа. — Она очнулась во рву, среди трупов, но вот иногда ей снится, как ее вешают и обрезают веревку в последний момент, понимаете?

Эк он вывернул, ведь ни слова лжи, а сразу выходит полная картина. Товарищи партизаны до чего-то додумываются, делают какие-то свои выводы и просят дядьку Михайло проводить нас в какое-то другое место, правда, я не понимаю, куда именно. Я сейчас вообще ничего не понимаю, потому что, кажется, в обморок собралась. Ноги заплетаются и слабеют.

— Тише-тише… — Сережа аккуратно укладывает меня прямо на траву, расстегнув ворот гимнастерки. — Не нервничай, не надо, кардиореанимации тут нет.

— Не понимаю, что происходит, — признаюсь я. — Холодно просто…

— Дыши, милая, дыши, — мягкими движениями он помогает мне вдохнуть, и страх медленно отступает. — Давай, на три счета вдох и мягкий выдох.

Я дышу, ведь сама знаю, как правильно, просто паника в первый момент все вышибает, но я дышу, стараюсь прогнать серую хмарь перед глазами. Странно, что к нам никто не подходит, здесь что, доктора нет? Тогда мы тут дорогие гости, как единственные доктора в округе. Но разве такое может быть, чтобы партизанский отряд и без доктора? Надо будет потом Сережу спросить, а пока дышать, потому что это очень важно.

Навскидку у меня ощущение, что я поймала что-то вроде стенокардии, которая в двенадцать, кстати, бывает, но вот что послужило спусковым крючком, непонятно. Может быть, конечно и стенокардия покоя, но сейчас сильно вряд ли именно этот случай, так что, получается, разладилось сердце у меня от всего произошедшего, да и приснившегося. В полевых условиях — сильно так себе новость, поэтому сейчас я стараюсь ни о чем не думать, а просто дышать. Вдох-два-три, выдох-два-три…

Сергей