Расскажи мне на ночь сказку,
Где в конце, умрут герои. Покажи мне это место,
Где под землю их зароют.
Сабрина Амо.
Благодарю за великолепную помощь и незримую поддержку музыкальные группы «Adversus» и «Rammstein».
Снегения
— По правде сказать, это я понаделала! — она махнула лохматой головой, улыбаясь во весь рот. Август проследил за её взглядом. Дорожка из мокрых следов тянулась от открытой двери к босым ногам девушки. Август открыл рот и забыл его закрыть. Он стоял как истукан и глядел на худенькую оборванку. В дрожащем свете свечи она казалась призраком или сном.
— Ты… — попробовал было подать голос парень, но воздух не шёл ему в горло, и он закашлялся. Девушка пожала плечами и склонилась над сундуком, полным колотого льда. Её длинные пальцы заскребли по кованной крышке:
— Ну, чего уставился? Помоги, что ли! — весело прикрикнула она, и Август наконец очнулся:
— Ты кто такая и какого… хм… что ты…
Не хотелось выражаться, как простолюдин, но ведь и настоящим дворянином он не был! Какой же тон подобрать? Заговоришь, как господин — обсмеёт, тоже мне, мусье, в подштанниках за три цента! А бранную и хлёсткую речь он пока ещё не освоил — всего пару месяцев дурные районы осваивает.
— В общем, отвечай, девица, что ты делаешь в моём доме, и кто дал тебе разрешение оставлять дверь открытой в такую позднюю осень!
По ногам и правда ощутимо дуло, но сдвинуться с места и закрыть дверь он не решался. Слишком уж всё это нелепо и неловко. Да он попросту идиот! Стоит тут, в халат кутается, физиономию гордую корчить пытается, а сам ни-че-го-шеньки не понимает! Девица не прекращала попыток забраться пальцами в ящик, ногти её скреблись, как у крысы под кроватью, брррр! Августа передёрнуло. «Господь Вседержитель, а что делать-то? Орать „помогите“? Против девицы?! Неуклюжая я кочерыжка, вот кто!»
— Да-да, я и говорю — осень, слава северным ветрам, ещё чуточку, и… а, не о том я! — замахала руками девица. — Так ты помогать мне будешь или нет? Смотри уже, сколько воды я потеряла, убить меня хочешь?! — взвизгнула она и уставилась на Августа огромными тёмными глазами.
— Да-да, сейчас, кхм, леди… Не знаю, к сожалению, имени вашего!
Девица фыркнула и закатила глаза:
— Уф, да нет у меня имени! И не будет, если ты мне сию же минуту не соизволишь помочь!
Она ехидно сузила глаз и изобразила корявенький книксен. Август прыснул на огонёк свечи, тот недовольно зашипел, но выдержал. Парнишка суетливо приблизился к девушке, она зашипела, точно как свеча и отшатнулась.
— Обалдел, с огнём ко мне лезть? — заорала она и ударила Августа в плечо, да так, что его прошило ледяной болью. Будто куском льда приложили.
— Да, кстати, а лёд тебе зачем? — рассеянно потирая плечо, спросил он. «Сильная какая!» — думал он, глядя, как девушка обходит сундук по кругу на длинных поджарых ногах. «И какая красивая!» Парень невольно залюбовался ею. Ладная, гибкая, по-кошачьи грациозная. Бледная, голубоватая в лунном свете из высокого окна кожа, огромные глаза, маленький, чётко очерченный рот кривится, губы кусает. «Фея!» — ахнул про себя Август и сделал к ней маленький робкий шажочек. Но тут же подпрыгнул, стопу обожгло холодной водой. «В лужу наступил, чёрт!»
— Ой, вы простите, миледи, я вам помогу!
Он нажал потайной рычажок, и ящик распахнулся. Девица вскрикнула, будто тот был полон несметных сокровищ.
— Но это же всего лишь…
— ЛЁД!! — выкрикнула девица и зарылась в него руками и лицом. Оторопевший Август замер, наблюдая, как фея запихивает в рот двумя руками льдины, крошит их зубами, облизывает пальцы, стонет и урчит от удовольствия, как бешеная кошка.
— А вы… — робко прошептал он, совершенно не уверенный, что собирается сказать.
— Угум? — буркнула девица с набитым ртом и повернула к нему кукольное лицо. — Ща, секунду!
Она заглотила ещё горсть мелкого льда и удовлетворённо осела на пол.
— Ну вот, теперь говори, чё ты там хотел?
— Я… да я, впрочем, так сказать, и ничего, — залепетал Август. А девица уже ползала на четвереньках вокруг него, возя ладонями по лужицам, и Август мог бы на Библии поклясться, что вода попросту впитывалась в её кожу!
Наконец девушка поднялась и встала перед Августом, отряхивая жутко рваное и пугающе неприличное короткое платье.
— Слушай, я тут пока, как у вас говорят, подзависну? — она панибратски ударила его кулаком в ключицу, и широкая улыбка феи-разбойницы озарила её лицо.
— А, да-да, разумеется! — проблеял Август. «Что я наделал?! Она меня ограбит и убьёт! Ма-ма…»
— Шикардос! — пропела девица. — Я только до первого снега, ага! — И ловко уселась нога на ногу прямо на ледяной сундук.
— Но, миледи, если вы не против, то я нуждаюсь в вашем ответе на один вопрос — почему вы выбрали именно моё скромное жилище?
— Ой, да тут всё просто! Ты представляешь, нигде льда нет!
— А… аааа! — многозначительно протянул Август, ни черта не понимая.
— Ну а мне ж до снега протянуть как-то надо! Уже вон как подтаяла, видал, лужищи? Непруха, да?
Август только кивнул в ответ. Чурбан-чурбаном! А она такая необыкновенная! Грубая, простая, но это самая настоящая из всех девушек! Ни в какое сравнение с безжизненными манекенами — куклами с шёлковыми мозгами в фарфоровых головах из его прошлой жизни!
— Да, полагаю, в округе сложно встретить человека, занятого научной деятельностью, кому бы ещё мог понадобиться лёд в доме!
— Да держат они его в погребах, я ж чую, съестной запах так и прёт из-под земли, да как до него просочиться? Думала, помру и зима меня не заберёт, как вдруг!.. — она вскочила с горящими глазами и, воинственно откинув тёмную прядь с лица, прихлопнула тонкой рукой свечу. — Шшшш, то-то же!
Август хотел был испугаться, но передумал. В свете полной луны свеча была не нужна. Он и без огня на неё засмотрелся… как она смеётся, как она глядит на него, ах!
— В общем, подвалило мне снежочка, что ты на виду еду держишь, добрый ты, не прячешь, как другие!
— А как тебя зовут? — выпалил Август и смутился.
— Меня? — она задумалась, наморщив идеальный белый лоб. — Не зовут меня, вот всё жду, когда уже снег пойдёт.
— А лед почему ела? — не унимался проклятущий Августов рот, будто зажил самостийно.
Она расхохоталась так, что стёкла зазвенели!
— Ты дурак, что ли, совсем? — утирая слёзы, спросила он. — А что мне ещё есть-то, не капусту же с сосисочками!
— А почему нет… — пробормотал Август, смущаясь. Ноги у него уже совсем заледенели, но он забыл про открытую дверь. Он и себя самого забыл, всё на неё смотрел… Она вдруг вся напряглась, вытянулась и строго приложила к губам палец:
— Тихо!
Он послушно замолчал. «Не отпущу её, кто бы она ни была, женюсь, баронессой сделаю!» — уже крутились радостные детско-восторженные мечты.
А она подпрыгнула, крутанулась на босых пятках и подбежала к окну. То, будто только того и ждало — распахнулось под порывом ветра. Сквозняк прошёл волной сквозь всё тело Августа, он обхватил себя за плечи. Зубы стучали, но он всё равно сказал:
— Ты выйдешь за меня?
— Что? — она обернулась, рассеянная и мечтательная. На волосах её оседали первые роскошные снежинки. — Снег! Снежочек мой, мать святая Туча! — пролепетала она нежно, как ребёнку. Про Августа она, похоже, уже забыла. Высунулась в окно, руки тянула, ловила белый холодный пух.
— Пожалуйста, прошу тебя! — выкрикнул Август и протянул к ней руки. А она… она уже вскочила на окно, застыв на мгновение. Он успел только сделать два шага, как она раскинула руки, подняла голову, глубоко вдохнула, захохотала неприрученной птицей и…
— Нееееет!!! — заорал он, пытаясь ухватить её. Но она уже шагнула в густую кружевную мглу. Один прыжок — он у окна, едва сам не выпал, ухватился за подоконник, дикими глазами глядел, как она, фея, она, божество — растворяется лёгким призраком в воздухе, рассыпается сотней, тысячей снежинок…
— Снегения, тебя зовут Снегения! — прошептал он, и горячая слеза задрожала на его длинных ресницах. Большая, пушистая снежинка закружилась, упала на его приоткрытые губы и растаяла единственным её холодным поцелуем.
— Снегения! — закричал он, отчаянно и горько. Лёгкий порыв ветра, играя, закружился белым вихрем. Август отчётливо разобрал тихий, прохладный шёпот: «Снег не любит, не плачет и не ищет самого себя! Прощай…»
Улыбашки
Капитан Даррен Дэниэл Доджсон-Хейз всегда был настоящим профи. Его репутацией можно было освещать путь к месту убийства вместо фонаря. Если б она светилась. Может, был бы толк от неё, а то в последние три месяца какой-то неведомый подонок попросту задницу этой репутацией вытирает!
— Что ж, Синклер! Вопрос всего один, — наконец заговорил Даррен, зябко ёжась в ночной холодище. Сырой туман так и полз за шиворот.
Его напарник заметно напрягся. Видно было, что доктора вся эта загадочная тряхомудия напрягает почище самого капитана. Хейз и сам не рад был рот открывать. Тошнота подкатывала удушливым комком. Он нервно сглотнул и торопливо заговорил снова:
— Да бросьте, Джеймс, мы с вами уже грёбаный сезон бьёмся на этом кровавом поле, неужто у вас до сих пор нет хоть какой-то самой скромной медицинской догадки? Вы хотя бы взгляните на тело, доктор!
— О нет! — простонал Синклер. — Да бросьте вы сами, мистер Хейз, я вам и не глядя скажу: молодой мужчина, предположительно 25—30 лет, отсутствие видимых повреждений и признаков насильственной смерти и далее по списку… Чёрт, эти их грёбаные лица, я ковырял их и так и эдак — они же совершенно натуральные, будто жертвы родились с ними! Дьявол их задери!
— Я почти уверен, тут не без него, — пробормотал Даррен и наконец заставил себя наклониться и посмотреть. Всё ровно так же, как и у пяти предыдущих убитых. Обычное человеческое тело, нетронутая шея, никаких следов иглы или клея. Просто кожа, безупречно переходящая в лицо тряпичной куклы. Глаза-пуговицы, вышитая грубыми нитками улыбочка. И яркое пятно, кровавый отпечаток, будто кто-то поцеловал зловещего кадавра прокушенными губами. Надо ли объяснять, почему над серией они работали унылым дуэтом, без команды? Бывалые вояки убегали в кусты поблевать, а то и увольнялись через две-три встречи с «улыбашками».
Даррен разогнулся:
— Доктор, а что вы скажете…
— Минуточку! — махнул ему Синклер. — Природа зовёт!
Доктор исчез в темноте за кустами. Где-то совсем рядом заухала сова. Капитан от неожиданности отступил, и под ногой что-то хрустнуло. Он наклонился и подобрал… тряпичную куклу! Точно такая же, вышитая зловеще-глупая улыбочка и глаза-пуговицы! Капитан едва сдержался, чтобы не отшвырнуть страшную вещь подальше.
— Отдай, это моё! — сказал суровый детский голосок. Даррен повернулся. Маленькая девочка лет пяти или шести на вид, грязная, но слишком хорошо одетая для бродяжки, в одной красной туфельке не по сезону, подскочила к Хейзу и прежде, чем тот успел что-то сказать, выхватила куклу и помчалась в темноту. Хейза прошибло насквозь: парную туфельку сжимал в руке их первый «улыбчивый» труп!
— Стой, девочка, стой, я не причиню тебе вреда, я из полиции! — заорал Хейз и ломанулся вслед за ребёнком. Выскочив из парка, девочка обернулась и, зыркнув на капитана, распахнула дверь какого-то дома. Даррен, не глядя, что это за место, влетел за ней и замер. Тесная и душная спальня. Одинокая тусклая свеча робко бросает блики на лицо женщины. Высохший полутруп, измождённая, серая кожа со следами изъеденной болезнью красоты.
— Элайза?! — ахнул Хейз и, не в силах стоять, осел на пол. Его бывшая любовница приподнялась на локтях и, не замечая Даррена, затянулась самокруткой. Сладкий и мерзкий запашок. Опиум. Женщина закашлялась, тяжело и страшно, изо рта её хлынула кровь.
— Мама? — робко пролепетал голосок ребёнка. Та самая девочка, что привела его сюда, только меньше ростом… Хейзу хотелось вскочить и помочь, но тело больше не слушалось его. Он мог только смотреть.
События побежали перед его глазами, словно в нетерпеливой детской игре. Какой-то слащавый молодчик уводит ревущую девочку. Капитан безошибочно узнаёт этот бархатный жилет с блестящими пуговицами — первая жертва. «Шлюха мертва, забирай котёночка!»
Расфуфыренный толстопуз хватает и лапает дитя: «Какая-то она тощая, я не дам тебе полной цены!» Жертва номер два.
«Иди-ка сюда, сладенькая… Дядя Том не сделает тебе ничего плохого, смотри, у меня есть конфеты!» Шоколадные батончики — полные карманы «улыбашки» номер три.
«Эй, поторопись-ка там, время!» — коренастый блондин нервно поглядывает на карманные часы, что разбитые валялись рядом с бездыханным телом номер четыре.
«Ну, не плачь, малышка, я принёс тебе куколку!» — тварь снимает шляпу, под которой багрово расплывается родимое пятно. Отвратительное обрамление «улыбашки» номер пять. Девочка робко поднимает заплаканные глаза и осторожно берёт куклу. Волосы у ребёнка золотые, словно спелая рожь… волосы Элайзы. Даррена трясёт, внутри у него что-то с треском рвётся, он рыдает в голос.
— Не мучай себя так, самое страшное вот-вот закончится! — ласково шепчет голос прямо в ухо капитана. Даже не глядя на неё, Дарри знает, кто это. Женщина, родная и знакомая до боли и кошмара, всем и каждому живому существу на Земле, садится рядом с ним и ласково кладёт руку ему на плечо.
— Смотри! — хитро и тепло улыбается она. Даррен смотрит туда, куда и она.
Отвратительный паук уже расстёгивает штаны, бормочет что-то слюнявое. Даррен стонет и кусает пальцы от бессилия. Девочка завороженно глядит на куклу. Во тьме за спиной ребёнка проступает та самая Женщина, что сидит сейчас рядом с Дарреном, и ласково-железными пальцами поглаживает его по плечу, говоря: «Сиди».
Там, в аду, женщина целует девочку в макушку. Та вытягивается, как стрела, дрожь проходит через всё её тельце. Она зажмуривается на миг. Открывает потемневшие синие глаза. В них горит хищный, мстительный огонёк.
— Давай сначала поиграем с моей куклой! — говорит она ангельским голосочком. Урод смеётся, берёт куклу в руки.
— Целуй! — требует девочка и усмехается так, что мороз дерёт Даррену хребет. Выродок подносит тряпичное тельце к лицу. Рожа его вытягивается, он хрипит и воет. Пока не замолкает, оседая на пол пятой жертвой. Даррен утирает мокрый нос и глядит на Женщину с благодарностью и облегчением. Она улыбается ему в ответ мудро и тонко и кивает.
— А дальше ты знаешь! — говорит она и хлопает его по плечу, поднимаясь. Девочка вынимает куклу из мёртвых рук, картинка растворяется в эфире.
— Погодите, леди Смерть! — хрипит Даррен пересохшим горлом. — Эта девочка, она…
— Твоя дочь! Оу, точнее, уже моя! Я не хочу, чтобы она жила с этим, ну ты ж понимаешь, что ты за отец, Дарри!
Женщина отряхивает платье и протягивает руку. Девочка выходит к ней из темноты. Даррен бестолково озирается. Он снова на месте преступления. Смерть и дитя уже разворачиваются, чтобы уйти.
— Но скажите хотя бы, как её зовут? — в отчаянии кричит капитан.
— А, да, едва не забыла! — Женщина поворачивается и протягивает ему папку потёртой старой кожи. — Здесь всё, что тебе нужно — имена, подробности, детали! Отнеси это своим псам, начальство будет довольно! И не терзайся, Сьюзен простила тебя!
Даррен машинально берёт папку и повторяет, повторяет, как умалишённый на паперти:
— Сьюзен, Сью, моя девочка, господи, Сьюзен!
Женщина, похоже, потеряла к нему интерес. Она берёт ребёнка на руки и что-то тихо ей шепчет. Даррен глядит на них глазами умирающей собаки. Ему хочется кричать, корчиться, умолять: заберите меня с собой, заберите меня!
— Леди Смерть, ещё одну секунду, прошу! « кричит он, и Она оборачивается.
Вопрос, глупее не придумать, сам вырывается из пустомельного рта:
— Почему ты их целуешь, разве они этого достойны?
— Потому что я люблю вас всех, Дарри! Я Смерть, я милосердие и любовь!
Она посмотрела Даррену в глаза, и, лишаясь чувств, он ухватил последние её слова: «Увидимся, малыш!»
Туман укутал мокрой тряпкой, заливаясь в уши и рот, увлекая Даррена на дно, на самое тёмное и ледяное дно…
— Капитан? Даррен? Даррен, очнитесь ради бога!
Хейз с большим трудом открыл глаза. Доктор шлёпал его по щекам нещадно, но капитан почти ничего не чувствовал.
— Мне нужна бумага, мне срочно нужна бумага и карандаш, доктор! — бормотал он, озираясь. — Мы закрываем дело, ради бога, дайте мне бумагу!
Когда часы пробили восемь, капитан Даррен Хейз уже стоял в кабинете начальника полиции. Надменный, лысеющий усач всегда раздражал капитана, но сегодня ни одна нервная струна в нём не натянулась. Кажется, они вообще все оборвались навсегда.
— Не верится, Хейз, что вам наконец-то есть что сказать по поводу причины смерти наших жертв!
— Забудьте об этих скотах, всё равно цепочка убийств на этом обрывается, — сухо проговорил капитан. На вопросительный взгляд начальника он выложил на стол папку и поверх неё — свой рисунок.
— Вот настоящая жертва! Сюзанна-Мэдисон Литтл Эпплуайт, приёмная дочь мелкого сквайра и кутилы, нашей первой жертвы. Её мать, опиумная наркоманка, погибла на глазах у дочери. Тело ещё не остыло, а отчим уже продал дитя своим толстосумным дружкам, как бездушную тряпичную куклу, как портовую шлюху и домашнее животное. К счастью, девочке удалось найти защиту и отмщение.
Старший инспектор, лысый чёрт, предостерегающе поднял руку:
— Такое ощущение, что вы оправдываете преступников, инспектор Хейз!
— Все подробности у вас на столе! — капитан кивнул на папку. Рот его горько кривился. — У вас ещё есть вопросы по моему увольнению?
Инспектор только покачал лысеющей головой. Капитан Хейз отдал честь и холодно отчеканил:
— Тогда желаю вам счастливо оставаться со всем этим дерьмом! И будьте вы прокляты со своей королевской полицией!
Он повернулся, щёлкнув каблуками, и вышел вон.
— Слабак, — пробурчал его бывший начальник.
Но капитан Даррен-Даниэль Доджсон Хейз не услышал его. Он уже растворился в непроглядном утреннем тумане.
Амене карамбола инномачи
— Мама, мама, смотри, шарики, шарики раздают! Возьмём один, а? И вату, сахарную вату, мам!
Нарядная городская ярмарка гудела шарманками, кричала зазывалами, взрывалась музыкой и детскими голосами.
— Сеньоры и сеньориты, джентльмены и леди, бароны и баронессы, господа взрослые и господа детишки! Цирк Золотой Луны приглашает вас в мир волшебства и чистейшей магии! Единственное представление, всем на удивление! — кричал великан-ходулист в полосатых штанах и высокой шляпе, ловко приплясывая на журавлиных ногах.
Через толпу продирался толстый низенький человек. Самый обыкновенный дядька, потный и кислый. Но почему за ним тянулась живая гирлянда? Дядька ворчал и злобно сверкал глазами, отпугивая назойливых детей. Те робели и отступали на шажочек, но никакая сила на свете не могла оторвать их от чемодана. Ярко-розовый, истрёпанный, обитый по углам кислотно-жёлтыми треугольниками, выедающий глаза, как варёное яйцо. И в нём кто-то пел! Конечно, если вы взрослый и занятой, то вы ни за что бы не расслышали этот скрипучий, ворчливый голосок, завывающий без слов, будто в чемодан заперли ветер с дымовой трубой, чтобы ему не так скучно было. Но если вам отважные пять лет… тогда у вас просто нет выбора: шпионить за злым дядькой или вернуться к маме. Тут даже угроза получить по попе кажется небольшой ценой!
А толстяк вдруг встал и, швырнув чемодан оземь, рявкнул:
— Кыш, вы, отродье!
Ребятня так и бросилась врассыпную. Лишь маленький разбойник Арчи притаился за будкой с сахарной ватой и огромными глазами смотрел, как противный мужик, не заботясь ни капли о розовом шёлке, пинает чемодан и орёт на него неразборчивую абракадабру. А потом он отлепил один из уголков, и мальчишка поклялся бы ржавой старинной монетой, закопанной под плакучей ивой на заднем дворе, что оттуда высунулась крохотная зелёная ручка и выхватила кусочек сахара из рук дядьки.
— Арчибальд Броуди! — гаркнула над ухом мама, и это самое ухо вспыхнуло огнём. — Сколько раз тебе говорить, собака такая, не убегай, я чуть с ума не сошла! Какого чёрта ты творишь, тут кругом пьяные клоуны, лошади и слоны!
— Слоны?! — подпрыгнул Арчи, а мать уже тащила его, нелюбезно расталкивая любезных сограждан.
— Шевели штанишками, надо занять лучшие места, не то будешь сидеть в проходе или вообще на балконе!
Парнишка тревожно закрутил головой, но розовое пятно уже растворилось в разноцветном безумии вокруг шапито. Эх, мама, что ты наделала? А мать, как всех и всегда, обругала старого неопрятного билетёра в задрипанном малиновом камзоле, и разверстая пасть полосатого чудовища поглотила их.
Юный Броуди разрывался между ожиданием заветных слонов и мыслями о розовом поющем пятне. Что это было?! У кого бы спросить? Мать отвесит затрещину, отец презрительно усмехнётся… Плохо то, что никого рядом с Арчи не было, все разбежались, трусливые курицы! Надо было слинять от мамы, пролезть под полотном шапито, где-то же должна быть лазейка…
Хулиган Арчи грыз ногти и елозил на жёстком сиденье. Он даже не подозревал, что за кулисами, где пудрятся пьяные клоуны и маленькие китайские акробатки натягивают полосатые трико, сверкают в пыльной полутьме три пары жёлто-золотых глаз. Одна пара пристально следит, как набивается публикой зал. Вторая пара то гаснет, то вспыхивает за стойкой с костюмами. А третья… а где же она? Вот ведь проныра! Ах, вот же он, обладатель шершавой кожи и прозрачных крылышек, длинным когтем портит защёлки реквизита для фокусов! Секунда — и никем не замеченный в сосредоточенной суете наш взломщик исчезает под изумрудной попоной слона. Слон ёжится, перетаптывается, но заговорщика не выдает. Его нервирует только нарастающий гул толпы, а толпу нервирует ожидание начала шоу…
«Та-та-та-да!» — оркестр взорвался, как забродившая бочка пива, и вылил на публику буйную музыкальную пену.
— Дамы и господа, леди и джентльмены, почтенная публика! — отчаянно пыжился конферансье, но «почтенная публика» продолжала шуршать закусками, ржать и болтать так, что всё сливалось в одно большое: «Тралалалала, ахахахаха, быр-быр, бабадаадааамм!»
Что тут можно было сделать? Этот город видел всё. Антрепренёр отчаянно вглядывался в тысячу пар глаз одного скучающего существа. И всё больше понимал, что ему нечего здесь ловить. Парад полуголых танцовщиц? Пфффф, даже свежие сплетни соседки увлекательнее! Танцующие пудельки, лошадь, умеющая считать? Верните мне мои деньги, я лучше в ближайшую пивнуху их отнесу! Клоуны, выставляющие посмешищем случайного бедолагу из зала? Ну-ка, ну-ка, да этот недотёпа бывший помощник мэра? А вот это уже интересней! Пожалуй, это мы бы глянули на бис!
Вслед за полусмешными клоунами конферансье шёл на манеж как на плаху. Растянул рот в фальшивой улыбке, сообразил, что это не то, поменял маску на «Мистер Таинственность» и вознёс, как молитву:
— Дамы и господа, маленькие леди и юные джентльмены! Приготовьтесь к настоящему чуду!
Дамы и господа прохладно вперились в прощелыгу. Дети хихикали, стулья сиденья скрипели под уставшими задами. Публике по-прежнему слышалось ниочёмное «блаблабла, тратата!»
— Встречайте бурными аплодисментами! Маэстро Дормиро Иеронимус Бласт!
Конферансье поспешно ретировался и на арену чинно прошагал… тот самый злобный толстяк! Теперь его пузо туго обтягивал бархатный, красный пиджак с золотыми пуговицами, на шею он навертел шёлковый изумрудный шарф. Подкрасил рожу и надел расфуфыренную шляпу, так сразу и не узнать — но вот же, волочет говорящий розовый чемодан!
— Это он!!! — заорал Арчи в третьем ряду, не нарочно тыкая в спину впереди сидящего джентльмена.
— Арчи! — больно дёрнула его мать за плечо. — По шее давно не получал?!
Мальчишка зажал себе рот рукой и уставился на арену во все глаза. Маэстро поставил чемодан на тумбу, сделал многозначительное лицо, воздел руки. Чемодан зашатался, дёрнулся и поднялся в воздух. Публика не спешила одобрять, мол, здоровей видали.
Дядька недовольно зыркнул по рядам и, выделывая пассы, толкал розовый ящичек то вперёд, то назад, не прикасаясь. А сам всё на публику косился. Вялые хлопки, скучающие лица… У великого маэстро явно всё шло не по плану! Он напыжился, как помидор и, закатив глаза, зычным голосом понёс несусветную тарабарщину:
— Амене карамбола инномачи, игнорабичи бадаракабас!
Чемодан грохнулся на песок. Дядька открыл глаза и, тяжело дыша, склонился над проклятым реквизитом. «Ну, давай же, давай!» — шёпотом заклинал он. Чёртов ящик не отвечал долгую секунду… две… И вдруг подлетел, распахнулся, и рычащий зелёный вихрь вцепился артисту в лицо! Дядька заорал не своим голосом и заметался по арене, брыкаясь и визжа. Во все стороны летели брызги крови, клочки шейного платка, пуговицы… Публика вопила, женщины визжали, хохотали дети, кто-то швырнул на арену пакет попкорна! Аппетитные комочки моментально пропитались красным. Под смех и улюлюканье довольной толпы зеленая чучундра повалила горе-фокусника на песок и одним размашистым, точным движением оторвала ему голову. Кровь хлынула фонтаном прямо в чемодан. Похоже, он был безнадёжно испорчен…
Но шоу, безусловно, спасено! За кулисами дрессировщик слонов попытался рвануть на помощь, но антрепренёр решительно остановил смельчака, жадно всматриваясь в окоченевшие зрительные ряды. В воздухе звенел тяжёлый кровавый запах настоящего успеха!
А тем временем маэстро Дормиро Иеронимус Бласт или то, что от него осталось, в последний раз шаркнул ногами по песку и затих. То ли неизвестная науке обезьянка, то ли карлик слез с его безголовой туши, деловито отряхнулся, стащил с мёртвой головы цилиндр и, куртуазно отставив ножку в расписном сапожке, раскинул ручки, будто готовый принимать аплодисменты.
Повисла леденящая тишина. Можно было расслышать, как волоски шевелятся на руках тысячи зрителей. Лепрекон водил умилительно-зловещей мордашкой по рядам, и казалось, сейчас он скажет: «Вы, мадам, да, вот вы — выходите к нам, я распилю вас на части!»
— Какого… какого дьявола… Помогите, помогите ему кто-нибудь! — отчётливо шипел за кулисами укротитель львов. Зелёный карлик повелительно махнул в его сторону когтистой лапкой, и тот заткнулся.
Безобразник благодарно кивнул и ощерился в зубастой улыбке. Он раскланялся публике, сердечно прижимая к затянутой в расписную жилетку груди свободную зелёную ручку.
— Ап! — проорал он и жестом записного франта водрузил на рогатую голову намокшую шляпу. Кровавые струйки расползлись по его уродливой мордахе.
Толпа наконец вздохнула и взорвалась в чистом экстазе:
— Браво! Браво!!! — бушевали зрители, отбивая ладони в котлетки.
Громче всех орал маленький Арчи:
— Я знал! Я видел, я видел! Я знал!
Но его голосок потонул в восторженном рёве толпы…
За кулисами антрепренёр, чертыхаясь, ломился сквозь кучку обалдевших артистов, а конферансье лихо седлал белую красавицу-лошадь. Та встала на дыбы и попятилась. По форгангу, сминая всё в кашу, тараном пронёсся слон. Трубный рёв поглотил хохот и визг золотоглазых его укротителей.
Двое
Этот денёк в середине июля выдался прекрасно жарким, в отличие от непомерно мрачной погоды прошлых дней. И он вдруг решил прогуляться. Вышел даже раньше времени, не утерпев — так уж сильно скучал по солнышку! Оно было ему всерьёз противопоказано, по особым причинам, но… он решил рискнуть — терять всё едино нечего!
«Сейчас ведь вообще вся природа будто взбесилась, — тихо бредя в тени прекрасных каштанов, размышлял он. — Все сезоны наперекосяк… не то, что раньше…» Ах, выражение «раньше» наводило страшную тоску на него, и он всячески избегал его. Но в этот раз как-то само повернулось — ни обойти, ни объехать! Он вздохнул, подняв голову к небу, постоял, глядя пристально в одну золотистую точку сквозь густую листву, лишь одному ему видимую махонькую точку. Может, её ещё кто-нибудь углядел бы. Но никому она не нужна, кроме одного лишь замкнутого, тихого прохожего. «Может, это глаз моего ангела? После всего, почему бы и ангелам правдой не быть? Следит за мной всё ещё… зачем только? Что со мной теперь-то может стрястись?..»
Он застыл с поднятой головой, как лишнее дерево на аллее. Неприметный, небольшого росточка худощавый человек неопределённого возраста. И можно было обнаружить некоторые странности в его облике, если присмотреться. Довольно молодой, что-то между двадцатью пятью и… сорока? Так сразу и не сказать. Сутулится, глаза тёмные, запавшие, щёки впалые. Небрит дня три. Весь вид несколько чахоточный, болезненный. Кутается в дурацкий пиджачок — немного не по размеру и какой-то пыльный. Аккуратная некогда стрижка отросла неровно и некрасиво, приличный человек осудил бы за подобную небрежность. Но, скорее всего, у мужчины просто не было денег на парикмахера. Весь его вид какой-то бомжеватый и потёртый. К тому же, плотно замотан в длинный, клетчатый старый шарф — это в приличный июльский вечерок среди влажного марева? Человек то и дело поправлял его неуклюжими жестами, прятал руки в карманы и снова поправлял шарф, будто боясь что спадёт. Он не потел и не дрожал, и странно, очень странно было — к чему этот шарф? Что за нужда в нём в такую жару? Но удивиться некому — все спешат мимо или рассеянно бросают взгляд и уплывают по аллее.
И вообще, никто не стал бы смотреть на него, серую фигурку на пёстрой шахматной доске жизни. И не желающего, чтобы на него смотрели. Скорее даже, меньше всего желающего обратить не себя чьё бы то ни было внимание. Если и натыкался на кого-то неуклюже, то шарахался, как безумная лошадь от собак.
А она подошла сама. Подошла к нему, представляете? Ну что, что могло привлечь её, такую молодую, такую… восхитительно красивую. Ослепительную просто!
— Молодой человек… простите…
Он не понял, что она обращается к нему. А когда понял — остекленел. Как же это, женщина… и говорит с ним?! Он запаниковал. Этого не просто не может быть, это абсолютно неестественно!
— Молодой человек… я вам не помешаю? Можно мне… кхм, вы удивитесь, конечно, но… можно мне рядом с вами постоять? Там такая золотая точка проглядывает, с другого места не видно!
— А… да-да, конечно! Что вы! — он поспешно отпрянул, не понимая и не веря ещё, что она именно о том и говорит. Она скромно улыбнулась и встала рядом, подняв голову к небу. Он застыл, неприлично разглядывая её. Как она прекрасна! В длинной серой юбке, твидовом жакете и тёплых перчатках. Огромные, густо подведённые глаза, алый рот. Так прекрасна, что хотелось зажмуриться и прислониться к ней. «Сердце остановилось, — подумал он, и горько усмехнулся, — да давно уже». А она смотрела завороженно и не дыша на эту точку в небе. И была такой родной, такой… милой, такой своей! Если бы он мог объективно смотреть, так ничего особенного» худощава, большеглаза, росту среднего. Но он млел и таял, и если бы мог думать в тот момент, то точно благодарил бы богов за дарованный миг стоять с ней, чудесной, рядом. Он забыл обо всём, он грелся… даже шарф упал, а он не заметил, тёплый от её присутствия.
— Милая… — прошептал он непроизвольно.
— А? — вздрогнула она и посмотрела на него.
— Вы извините, я… — тут она пожала плечами, и он ощутил пугающую дрожь — он смутил её?
— Я пойду, не буду вам мешать, вы извините, я не хотела, чтоб вы подумали обо мне…
— Нет-нет, что вы! — промямлил он, теряясь.
— Я пойду, помешала вам, наверное, спасибо! — она быстро развернулась и, ссутулившись, зашагала прочь. Он стоял и в отчаянии смотрел ей в худую, сгорбленную спину. Неужели?.. Нет, она не должна уходить! Тёплая, милая, нет!
— Погодите! — закричал он, бросаясь ей вслед. Шарф был забыт, не глядя затолканный в глубокий карман пальто. — Ради бога, девушка!
— Да? — она обернулась с такой надеждой и тоской в глазах, что он чуть не схватил её в объятья.
— Я… это… — промямлил он, ища свой шарф на шее и не находя. — Я хотел вас спросить, вы… — тут он опустил голову, чувствуя, что не знает что сказать, и в ужасе от своей беспомощности. — Вы правда видели ту точку? — ему было очень неуютно без своего шарфа, и он тёр горло, глазами собаки заглядывая ей в глаза. Непроизвольно прикрыл шею руками, и ему стало легче. А она, если бы могла, если бы не была так зачарована им, точно заметила бы, конечно, его странные и пугающие шрамы на шее. Но она смотрела в его печальные глаза Пьеро и, нежно улыбаясь, говорила:
— Да, я видела её… я просто подумала, что такой человек, как вы… вы ведь смотрели в небо, я решила — вы видите её, но… не знала, как сказать! — она мило пожала худыми плечами. — Вы видели, да?
— Да. Дело в том, что… боже, что я хочу сказать? — пробормотал он. — Да, я видел, и то, что вы сами сказали…
— Да, я понимаю, — она взяла его за тонкие пальцы и нежно пожала их. — А вы не спешите, нет? — спросила она.
— Нет-нет, что вы! — поспешно ответил он и, грустно пожав плечами, добавил: — Мне сейчас некуда спешить.
— Да и мне тоже! — грустно покачала она головой. — А может, это и хорошо? Мы ведь можем погулять теперь с вами вместе? — и тут же спохватилась: — Ой, а ничего, что я сама вам предлагаю прогулку?
— Ой, извините, я сам должен был это сказать, ведь думал! — спохватился он.
— Да ничего, что вы! — хрипло рассмеялась она. — Идём?
— Идём! — просиял он.
И нежный воздух вокруг них наполнился искрящимися капельками, ещё не любви, но взаимной увлечённости…
Вскоре они утомились и опустились на лавочку в тени нежных, шепчущих друг другу влюблённую чепуху берёз. Он читал ей Бодлера, отчаянно путаясь, а она смотрела на него во все глаза. Он тоже не сводил взгляда с неё. Но прохожие косились странновато на его поднятый воротник глупого пиджачка, на её шерстяную длинную юбку… Вокруг девочки с модными открытыми животиками, а эти закутались не по сезону!
«Да уж, чего взять со старичья лет под сорок?» — наверняка думали эти голоживотые девочки, расправляя плечики, моментально забывая странную парочку наркоманов в возрасте. А кто же они ещё, если и издали видны тени под глазами, сутулость, иссушенная худоба?
Но он держал её за пальцы, и оба светились от негаданного счастья.
А солнце распалилось не на шутку, будто стараясь согреть зябнущих не по сезону.
— Николай, я… — замялась вдруг она. — Вы знаете, я солнце плоховато переношу, может, пойдём ко мне, продолжим беседу?
— Ой, а я тоже! — просиял он наивно, как ребёнок. — Я тоже не переношу яркого солнца!
— Вы шутите? — округлила она глаза.
— Нет, я радуюсь, как же много у нас с вами общего!
И они едва ли не вприпрыжку, как могли быстро заторопились по аллее и сквозь дворы, сокращая дорогу. Она держала его всё так же лишь за пальцы, а когда он пытался взять поплотнее, её ладонь аккуратно соскальзывала, и он решил, что она удивительно хорошо воспитана. «Ах, ну надо же, какая редкость!» — восхищённо обмер он. А сам всё прятал горло под воротником, боясь, что она заметит его уродливые шрамы и всё его убожество вывалится перед ней, как позорный ворох ворованного грязного белья…
— Ну вот, моё скромное жилище, — она смущённо посторонилась в тёмном коридорчике типовой хрущёвки, пропуская его.
— Да-да… — он терялся всё больше и не знал, что говорить и делать. Вы пока… кхм, раздевайтесь, а я пойду, пожалуй, чайничек поставлю? — вопросительно-стеснительно посмотрела на него она, поправляя волосы неровным движением. «Я стесняю её», — растерянно прислонился он к стене и дёрнулся, не зная, куда себя деть. «Она же приличная девушка, воспитанная, а тут мужик случайный в доме, наверное, не надо было так развязно соглашаться на визит. Она же просто из вежливости пригласила?»
— Николай, вы где? — позвал её тихий, хрипловатый голосок.
— Да-да, Машенька, я иду! — ответил он и торопливо проскользнул на кухоньку. «И зачем я её так… фамильярно?» — снова забеспокоился он, уловив её потемневший взгляд. «Наверное, тороплюсь, дурак, сбавить бы обороты…»
— Вот моя кухня. Места, конечно, мало, — она нервно рассмеялась, сминая линялое полотенчико в руках.
— Ну так и что, у меня тоже не ахти… — поспешно выдал он и сразу пожалел о сказанном. «Кретин, чего несу? Осталось только проболтаться про свой… эээ…» Ему даже думать правду было страшно — казалось, она прочитает это в его глазах и в ужасе отшатнётся! Тогда ему придётся умереть еще раз…
— Да? — ответила она и отвела глаза. «Что за дура, притащила так некстати человека к себе, что подумает теперь… Как бы перчатки снять, чтоб не заметил шрамы эти проклятые? Чай в перчатках пить, глупость какая, ой и дура я!»
— Маша, а вы… — он и сам не знал, что собирался сказать: — Вы одна живёте? — и снова смутился. «Решит, клеюсь, боже упаси!»
— Да, одна, — ответила она, рассеянно отворачиваясь к чайнику.
— И я. Знаете ли, и наверное, даже лучше, да? — опять невпопад сказал он.
— Николай… вы… не смотрите, если я перчатки не сниму, я просто… у меня руки постоянно так мёрзнут, что я не могу без них ничего. Вам пусть странно не будет, я… я чаю налью сейчас! — она подняла глаза на него с такой надеждой и отчаянием, что он сумел только кивнуть.
— Вот и ничего, вот и хорошо… — кивнула она в ответ, размещая чайник на подставке. Торопливо поставила на стол две чашки, бросила в каждую пожелтевший старый пакетик. Села напротив него и попросила:
— Николай, вы не обидитесь, я попрошу вас самого чаю налить…
— Да-да, ничего, сейчас! — вскочил он. — Мне, Маша, приятно за вами поухаживать!
Налил деревянными руками кипятку и уселся на своё место. Но пить не стал.
— А что вы не пьёте? — спросила она, хотя сама тоже к чашке лишь руками притронулась.
— А вы? — улыбнулся он, извиняясь.
— А мне… ой, я, наверное, совсем странная, но я чай не пью, извините! — торопливо пробормотала она, смущаясь ещё сильней.
— Так и я не буду за компанию с вами, можно? — облегчённо отодвинул он чашку. «Вот и отлично, — решил про себя он. — А то не знал, как бы ей сказать, что куда мне чай, да ещё горячий…»
Ну тогда, может, давайте я вам покажу… кхм, покажу своё жилище! — бросив на него неуверенно-тёмный взгляд, предложила она.
— Давайте, конечно! — он ухватился за за это предложение, как тонущий жучок за соломинку.
Они прошли в комнату. Обычный такой зал, ничего особенного — стол, картина «Три медведя», телевизор. Дешёвые китайские шторы наглухо закрыты, пыль на полочках бежевой «восьмидесятнической» шкаф-стенки, книжки в потрёпанных корешках: Стругацкие, Томас Манн, фантастика какая-то нарядная, толстый плюшевый диван-софа. Дом как дом, если бы не запустение и мрак. Ему не надо было ничего объяснять, она это чувствовала, но слова извинений так и толклись в горле, так и прыгали на языке. Она упрямо сжала зубы — ей не за что извиняться, она не виновата, её довели!
— Как у вас… — он подбирал слово, чтоб не обидеть. — Уютно…
— Да что вы, Коля, меня дома… в общем, не было давно, ой, то есть… как бы не было, я больна была, в больнице пролежала, и некому было ни цветочки полить, ничего.
Она отодвинула штору:
— Вот, смотрите, завяли!
— Жаль! — покачал он головой на сухие, пожухлые буздылики в горшках.
«Так и „живу“ у себя дома, никому не нужная, никем не замечаемая, даже соседи не признают всей правды», — горько подумала она, на мгновение отвернувшись.
— Я и не знаю, как решилась на улицу-то выйти сегодня, мне вроде как… не рекомендуется!
— Да и я, знаете, тоже по наитию какому-то сегодня вышел, а так-то я домосед! — жизнерадостным идиотом ответил он. — За уши не вытащишь на солнце, да и тоже… нельзя.
Он осторожно потёр шею, коротко глянув на неё — не смотрит ли она на его шрамы? Но Маша или и правда не видела ничего такого, или просто не хотела видеть. Он вздохнул спокойнее.
— Я… я на секунду бы отлучился, если вы…
— Нет-нет, что вы, в коридоре вторая дверь!
— Спасибо, — кивнул он благодарно. Прошмыгнув в коридор, поспешно обшарив вешалку, вытащил из кармана пальто шарф и заперся для вида в туалете. Там он, проклиная себя за рассеянность, замотался шарфом и стал лихорадочно придумывать, как бы оправдать столь неуместную вещицу… Долго засиживаться неприлично… И, так ничего не придумав, он рискнул выйти без объяснения, а если оно потребуется, то попытаться отделаться экспромтом. Он чувствовал себя невыносимым болваном, но ситуация приняла совсем уж отчаянный оборот!
Она стояла спиной к нему и смотрела в окно. Он, помявшись, деликатно кашлянул. Она, вздрогнув, обернулась:
— Ох, Николай, вы меня испугали немного! — и хрипловато рассмеялась, но так невесело…
— Я? — он совсем потерялся. — Так я, Машенька…
— Нечаянно вы, знаю! — снова выручила она.
— Ага! — он улыбнулся, извиняясь, и хотел было уже сесть, но она взмахнула руками:
— А давайте с вами покурим!
— Ой, да я… — он не курил, но сейчас это так важно. — Давайте!
Они взяли из мятой линялой пачки по пропыленной, слежавшейся сигарете. Она подала ему спички, он нервно чиркнул одной и сломал. Попытался поджечь вторую — и она треснула пополам. Он вспыхнул от стыда так, что от него самого можно было сигарету поджечь, но она тепло улыбнулась ему и, вынув коробок из трясущихся, грубых рук, легко и изящно подпалила кончик своей сигареты сама. Затянулась, выдохнула, передала тлеющую вонючую палочку ему… Он, едва не застонав от благодарности за её чуткость, сжал сигарету двумя пальцами, затянулся и улыбнулся ей широко, по-детски, совершенно влюблённо…
Тут, наверное, общей сигарете и сделать бы дело «трубки мира», и он бы, покурив вместе на балконе, осмелел от её кокетства и принялся травить смешные байки, и они хохотали бы, как дети, а потом он даже обнял бы её, и им было бы так хорошо, тепло и просто вместе, будто они подростки, и всё так безоблачно и чудно… Когда бы не одно но… Ничего подобного. Конечно, им очень-очень этого всего хотелось, простой и идиллической картинки, чтоб потянуться к нему-ней, тихо вторя один другому: «Как хорошо, что у меня теперь есть ты!» Нет. Он не смог. Она не подалась к нему. Слишком неуютно им было от самих себя. Слишком страшно и грустно, потерявшимся и больным…
Так и просидели по своим углам, перебрасываясь ободряющими и робкими фразами, стараясь не смотреть на шарф и перчатки. Пока не стало неприлично поздно, и она нехотя намекнула, что пора обоим и честь знать.
— Что ж, Коля, до завтра! — улыбнулась она на пороге, пожимая его ладонь пальцами в перчатках.
— Да-да, Машенька, я приду, непременно ждите! — горячо подался он к ней, но она мягко отстранилась:
— Я буду, только вы идите сейчас, ведь поздно!
И он ушёл, окрыленный. Каждый из них остался в своей арктической, оглушающей пустоте.
— Мне почти сорок лет, и уж в таком-то возрасте глупо стесняться того, что ты… э-э, не совсем как все! — сказал он себе, глядя в летний антрацит ночного неба. «А сорок один тебе никогда не будет!» — насмешливо подмигнули звёзды, и он отдёрнулся от этой злой правды, как всегда.
Но раз они не такие оба, вроде есть какая-то надежда, верно? Приоткрыв шторку, она жадно смотрела ему в спину, умоляя глазами: «Вернись, приходи завтра, а лучше сейчас, у нас так мало времени!» С разложением трудно спорить, она уже наполовину прах, один только этот пергаментом хрустящий голос… Это всё ненадолго, ненадолго! Природа дышит ей в спину, сидит на плечах и вопрошает: «А ты почему до сих пор на ногах? Ну, погоди, я до тебя доберусь, что там тебе осталось — пару недель, и то если протянешь».
— Да и хотя бы… — кинула на стол она свои надоевшие перчатки и, скривившись в отвращении, посмотрела на грубо склеенные почерневшие раны запястий. «Завтра же попрошу его остаться. Да какого чёрта я из себя порядочную деву корчу, зачем мне теперь это ваше идиотское воспитание?» — разозлилась она и, резко распахнув створки шкафа, выхватила фото родителей в рамке, швырнула об пол с сатанинской силой. «Это всё из-за вас, из-за этих ваших моралей — любовь одна, траляля, верность, честность! Лучше бы я шлюхой была, которую какой-то чужой девкой не проймёшь — ну ушёл, так катись на все четыре стороны, я б не рыдала, и уж точно за разбитые стаканы хвататься бы не стала!», — молча кричала она и прыгала коваными каблуками изящных ботинок по битому стеклу, растирая его в пыль на суровых лицах отца и матери…
А он брёл, шатаясь, как под хмельком, глядя себе под ноги на тёмную ленту асфальта, и смущённо кутал в свой пресловутый шарф чарущие мысли о ней, будто если их не беречь, даже мысли растают, рассыпятся прахом… Как чудно, нежданно-негаданно, встретить такую женщину! Ему в жизни не везло никогда, даже десять рублей не находил на улице, что уж о женщинах говорить… При них он жутко робел, стеснялся до дрожи, а уж если те ему нравились — то лучше сразу бежать, прежде чем опозоришься бесповоротно! В то, что он непременно, строго обязательно сядет в лужу, стоит ему только рот открыть, он был убеждён так сильно, что даже не пытался привет никому из девушек сказать. Так зря и промечтал о воспитанной и милой жене, двух детишках, рыжей собаке… Не вышло, опоздал, не успел. И есть в этой встрече какая-то вселенская справедливость! Наверняка же для того он и задержался после… Он не был религиозен, да как-то и некрасиво было бы верить в бога ему, университетскому преподавателю высшей математики, но кто, если не бог, проявился так явно, так безоговорочно в том, что он вообще ещё Здесь, а не Там? Он вообще не ожидал никакого Там, и как же странно. Но как же волшебно, что ли, не просто быть Здесь, а даже и встретить симпатию… женщины… к нему? Это даже большее чудо, чем его небывалое, недоказуемое бытие… Маша, Машенька, не снитесь ли вы мне?..
Он робко перебирал жемчужные бусины своих чувств, едва касаясь, страшась их ледяной безысходности. Но вдруг это еще не всё и завтра он на самом деле снова придёт к ней? Такой хрупкой и хриплой, с её тёмными беспокойными глазами, и порчеными запястьями, такой… нежной и грустной, такой своей.
— Ведь у нас и то надежда есть, — тихо сказал он и потёр шею под шарфом. — Уж больно неуютно в одиночку среди живых…
Марси
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.