Бесплатный фрагмент - Сказки

Сказка о Доброте — злой и доброй

Жила в лесу Доброта. Была она гладкая, румяная, круглая — на колобка похожа. Да вот беда — никто в лесу не считал почему-то эту Доброту доброй.

И вот катится она однажды по лесной тропинке, песенку о добре поёт — громко-громко, чтобы все обитатели леса слышали:

— Я вас всех люблю, я всех обожаю —

Любимые, милые вас называю.

Но и вы в ответ полюбуйтесь мной —

Восхищайтесь моей добротой, красотой!

Вдруг видит — Зайчонок под кустиком плачет. А рядом пир горой — старшие братцы капустку хрупают.

«Пожалею маленького, пожалею слабенького — думает Доброта, — пусть все увидят, как я добра».

— Отчего плачешь? — спрашивает она у Зайчонка.

— Принесла мамочка капустки кочешок, — жалуется Косой. — А меня братцы обижают, полакомиться не дают.

— Не плачь, — успокаивает Зайчишку Доброта. — Голод — ерунда. Отвлекись от капустки — взгляни, как прекрасен день, как ярко светит солнышко, как шумит ветерок. И песенку послушай:

Я вас всех люблю, я всех обожаю —

Любимые, милые вас называю.

Но и вы в ответ полюбуйтесь мной…

Навзрыд разрыдался Зайчонок.

— Уходи! — твердит. — Уходи! Ты злая.

«Плохой Зайчик, — решила Доброта. — Неблагодарный».

И дальше по лесу катится, песенку поёт, зверушек к добру призывает:

— Я вас всех люблю, я всех обожаю —

Любимые, милые вас называю.

Но и вы в ответ полюбуйтесь мной —

Восхищайтесь моей красотой, добротой!

Вдруг слышит стон громкий. Видит — Волчица на травке лежит, лапу зализывает.

«Пожалею хищницу, — думает Доброта. — Тогда уж точно все в лесу поймут, как я добра. Если даже такой злюке сочувствую».

— Как дела, что воешь? — спрашивает.

— Нога в яму угодила, — жалуется серая хищница, — чуть не сломала, ободрала всю. Вот рану зализываю, не знаю, как теперь по лесу бегать буду, волчат кормить.

— А ты не думай о волчатах, — советует ей Доброта. — И о лапе забудь. Взгляни, как лес хорош, как деревья прекрасны, как они шумят зелёной листвой. А я тебе под шелест листьев песенку спою:

Я вас всех люблю, я всех обожаю —

Любимые, милые вас называю.

Но и вы в ответ полюбуйтесь мной…

Но не закончила она.

— Да ты смеёшься! — взревела Волчица.

Ладно, что хромая, бросилась на Доброту, чуть не загрызла. Еле-еле та ноги унесла, повезло, что Волчица из-за больной лапы вдогонку не кинулась.

«Вот уж злюка так злюка, — обиделась Доброта. — Сразу видно — хищница».

Катится она дальше, звонко, радостно песенку поёт, к добру жителей лесных, стало быть, приучает:

— Я вас всех люблю, я всех обожаю —

Любимые, милые вас называю.

Но и вы в ответ полюбуйтесь мной —

Восхищайтесь моей добротой, красотой!

Вдруг слышит она рык, треск. Видит, берёза упала, а под ней Медведь распластанный — выбраться не может.

«Облегчу, — думает Доброта, — Мишке страдания. Расскажу ему, какой он сильный, ловкий, как лихо по деревьям лазает. Тогда уж точно все поймут, как я добра».

— Что случилось, что ревёшь? — спрашивает она у Медведя.

— Да вот в дупло хотел заглянуть — нет ли медку? — хрипит Косолапый. — На берёзу влез, а она гнилая оказалась, повалилась вместе со мной. Повезло, что сучьями, ветвями придавила, а не стволом. Помоги, — кряхтит, — освободиться.

— Ты сам виноват — надо смотреть, куда лезешь, — отвечает ему Доброта. — И сам справишься — ты, Мишка, сильный, ловкий. А я тебе лучше песенку спою:

Я вас всех люблю, я всех обожаю —

Любимые, милые вас называю.

Но и вы в ответ восторгайтесь мной…

Опять не допела она.

— Да ты издеваешься! — взревел Медведь.

Так разозлился Косолапый, что приподнял ветки, выкарабкался, по сторонам оглядывается, Доброту ищет. А той уже и след простыл — покатилась стремглав, только её и видели.

«Хорошо, что я добрая, — думает она с сожалением. — Не будь меня, в лесу и вообще бы одна злость жила».

И снова звонко, громко поёт, снова к добру жителей лесных приучить старается:

— Я вас всех люблю, я всех обожаю —

Любимые, милые вас называю.

Но и вы в ответ полюбуйтесь мной —

Восхищайтесь моей красотой, добротой!

Вдруг слышит она крик, ругань. Подкатилась ближе, видит — на краю леса телега в луже застряла. И Мужик кнутом Лошадёнку рыжую лупит. А в телеге камней навалено — с горой! Вёз, видно, Мужик булыжники в деревню, улицу мостить, да и завяз.

Тянет Лошадка воз, тянет, под ударами кнута дёргается, обессилела и упала. Мужик ещё больше разозлился, ещё пуще её хлещет, ещё громче, на чём свет бранится.

Лежит Лошадёнка в грязи на боку, одним глазом жалобно на Доброту смотрит, от ударов вздрагивает.

И вот что-то тут с Добротой сделалось. Может, слезинка, из-под ресниц длинных лошадиных выкатившаяся, на неё подействовала, может, ещё что. Но не выдержала она, чтобы защитить Лошадку, под кнут кинулась. Ну и не пожалел её Мужик — всю злость на Доброте сорвал, вдоль и поперёк исполосовал.

Угомонился, однако, помог Лошадке подняться, стал сзади телегу подпирать. Стараются оба, и он, и Лошадка, но не получается у них. И снова Мужик за кнут взялся.

Да только Доброта в грязь, в лужу прыгнула, пыхтит, колесо изо всех сил толкает — втроём они телегу и вытащили.

Мужик даже передохнуть Кобылке не дал, снова кнутом щёлкает. Надрывается Лошадка, а воз сдвинуть не может — из сил выбилась.

Кинулась Доброта под ноги вознице, за руки, за кнут хватает, крутится, хлестать мешает.

— Тьфу! — в сердцах плюнул на неё Мужик. — Да кто ты такая, что мою же скотинку мне бить не дозволяешь? Тьфу! Колобок грязный! — снова плюнул на неё: — Тьфу!

Но разгрузил он воз наполовину, решил за два раза тяжесть свезти. Худо-бедно поволокла Лошадка телегу по дороге.

А Доброта в лес вернулась. Идёт по тропке — в грязи вымазанная, оплёванная.

Видит — Медведь навстречу топает. Хотела она дёру дать, да сил нет. Собралась песенку спеть, да голос от усталости пропал.

— Слышал, слышал, — говорит ей Медведь, — как ты Лошадке подсобила. Дай-ка я тебя в озерце умою, плевки да грязь ототру.

Взял осторожно Медведь Доброту в огромные лапищи, отнёс к лесному озерцу, отмыл, оттёр.

Побрела дальше Доброта. Видит — навстречу Волчица, почти не хромает.

Попыталась она дёру дать, да не смогла, ссадины от побоев горят, шевельнуться больно. Хотела песенкой к хищнице подольстится, но и рта не смогла раскрыть.

— Слышали, слышали, — говорит Волчица, — как ты Кобылке помогла. Дай-ка я тебе раны залечу.

Стала она зализывать Доброте отметины от кнута — как волчонку несмышлёному. Полегчало Доброте, поблагодарила она Волчицу, дальше уже пободрее катится.

Видит — всё тот же кустик, тот же Зайчонок, и пир горой, и такой же жалобный плач.

— Да сколько же это всё будет продолжаться? — возмутилась Доброта. — Вот я вам сейчас! — схватила она хворостину. — Зарубите себе на носах — первым делом вот его надо накормить! Он маленький и братец ваш.

Расступились зайчата, ухватил крошечный Косой листик огромный капустный, хрупает и Доброту благодарит:

— До чего же ты добрая!

И вот с тех пор, случись что в лесу, напасть какая, все к Доброте спешат — выручай, помогай, вызволяй. То птенчика, из гнезда выпавшего, приходится ей на дерево водворять, то лосёнка глупого из болота выуживать, то лисят повздоривших разнимать, то червячков после дождя с дорожек откидывать — чтобы не раздавил кто случайно. Дел выше головы! И вечно то поцарапается она, то ушибётся, с дерева свалившись, то цапнут её под горячую лапу драчуны, то поскользнётся она в спешке на тропинке мокрой и нос расквасит, пару раз даже чуть не утонула в болоте.

К вечеру устанет Доброта, да так, бывает, намается. «Пропади всё пропадом! — думает. — Им — доброта, а мне — ссадины и шишки! Как хорошо раньше-то было, как славно — ни забот тебе, ни хлопот».

Да только — как чувствует — прискачет к ней в такую минуту рыжая Лошадка, трётся о Доброту мордой, ласкается. Проедет она на Лошадке по лесу, по лугу, закатом полюбуется, росой вечерней умоется да и отмякнет, отдохнёт душой. Вот только на пение теперь сил у неё уже не оставалось. Да жителям леса песня её, как оказалось, и не особо нужна была. Простучат вечером по тёплой земле копытца рыжей Лошадки, они и рады — знать, жива-живёхонька в их лесу Доброта.

Почему ёжики колючие

Жил-был Ёжик — весёлая и добродушная зверушка. Вот только иголки, растущие вместо шёрстки, уж очень удручали его.

— Ах, как жаль, что я колючий! — сетовал Ёжик. — Об эти мои иголки могут случайно пораниться мои друзья!

И вот греется он как-то на солнышке, на лесной полянке и мечтает:

«Хочу быть пушистым, с длинным хвостом. Хочу, чтобы гладили меня по шёрстке. Хочу мяукать, мурлыкать, а потом перевернуться на спину, и чтобы мне почесали животик!»

Тут видит он, Лиса в траве крадётся.

«А вот эта, Рыжая, пузико мне точно чесать не будет!» — испугался Ёжик, свернулся калачиком и ощетинился иголками.

Подобралась Лиса к колючему шарику и осторожно тронула его лапой.

— Пуф! — подпрыгнул шарик и уколол Лису.

Взвизгнула Лиса, отпрянула, рассердилась. Но делать нечего, отправилась своей дорогой недовольная — съесть-то колючку ей не удалось!

Выждал Ёжик, пока она отойдёт подальше, развернулся в зверушку, греется на солнышке и снова мечтает:

«Хочу быть пушистым, мяукать, мурлыкать. А ещё хочу лаять, ловить на лету мячик и вилять от радости хвостом. Тогда меня и по шёрстке поласкают и животик почешут. А Лиса меня не съест!»

Тут видит он, Волк за кустами крадётся.

«А вот этот Серый, — испугался Ёжик, — ни пузико чесать, ни мячик бросать, точно не будет!»

Свернулся он калачиком, ощетинился иголками. Подкрался Волк к колючему шарику и стал его обнюхивать.

— Пуф! — подпрыгнул шарик и уколол Волка прямо в нос.

Взвыл Волк от боли и помчался прочь, ругаясь от злости — съесть-то колючку ему тоже не удалось!

Выждал Ёжик, пока Волк убежит подальше, развернулся в зверушку и дрожит от страха. Потом успокоился и снова мечтает: «Хочу быть пушистым, мяукать, мурлыкать, лаять, ловить на лету мячик и вилять от радости хвостом. А ещё хочу шипеть и рычать. Тогда меня и по шёрстке погладят и животик почешут. А Волк будет меня бояться!»

Тут слышит Ёжик, Медведь по лесу ломится, деревца по пути валит, валежник под ногами трещит.

«А вот этого Косолапого — шипи не шипи, рычи не рычи — не испугать!» — совсем перетрусил Ёжик.

Свернулся он поскорее калачиком, ощетинился иголками. Шагает Медведь и прямо на колючий шарик идёт — вот уже лапищу над ним занёс, вот-вот раздавит.

— Пуф! — подпрыгнул шарик и уколол Медведя в пятку.

Взревел от боли Медведь, одёрнул лапищу и что есть духу прочь побежал. Лес на пути ломится, валежник под ногами трещит!

На этот раз очень долго выжидал Ёжик, пока рёв медвежий затихнет. Потом развернулся в зверушку, дрожит от страха — никак успокоиться не может. Но снова мечтает.

«Надоело быть пушистым — хочу быть колючим. Хочу ощетиниваться иголками, — свернулся он калачиком. — Тогда и Лиса, и Волк и даже Медведь мне будет не страшен!»

— Пуф! — подскочил шарик, потом раскрылся в зверушку, ощупал иголки, обрадовался и перестал мечтать: — А ведь я такой и есть! Как хорошо быть Ёжиком!

Как лиса и петух поссорились и помирились

Жила на берегу лесного озера Лисичка. Под сосной, в песчаном пригорке была у неё нора.

Ах, какой прекрасный вид открывался с этой горушки!

И любил захаживать к ней в гости Петух из соседней деревни. Бывало, сидят они рядком у норки на травке, озером любуются, смотрят, как ветерок водичку волнует — слегка-слегка осоку, кувшинки жёлтые и лилии белые покачивает — лесных пташек слушают и беседуют.

Да только болтали они вот так однажды, болтали, судачили, судачили, лесом, озером, кустиками-деревцами, водорослями-цветочками любовались да и повздорили. И повод-то был пустячный. Речь зашла о погоде.

— Никудышный, — предвещает Петух, — завтра денёчек будет — буря, ливень. Ты, Лиса, меня знаешь, я зря болтать не стану. На зорьке встаю, всех бужу, ненастье гребешком, бородкой и шпорами острыми чую.

— Знать-то я тебя знаю, — отвечает Лиса, — и давно. Да только я ведь тоже не лыком шита. Тоже рано встаю, на охоту хожу, тоже мастерица погоду угадывать. Гребешка, бородки и шпор у меня нет. Зато хвост пушистый. Вот он-то мне и подсказывает, что вёдро будет завтра — небо синее-синее, солнце яркое-яркое, и облачков не предвидится вообще, ни единого.

— Да как это — не предвидится? Да как же — ни единого? — возмутился Петух. — Да ты глаза-то, Рыжая, протри. Видишь, облачко плывёт? На коршуна похоже. Вот-вот солнце закроет. А за ночь и всё небо тучи заволокут. Ничего твой хвост в предсказаниях не смыслит. Наверное, он у тебя линяет — облезлый и на помело похож.

Про помело Петух, конечно, переборщил. Так, для красного словца произнёс — увлёкся. Хвост-то у Лисички был на загляденье — огненный, пышный.

— Смыслит, смыслит, — обиделась Лиса. — Он у меня ещё весной отлинял. Да какое же это облачко — коршун? Вот уж точно — у страха глаза велики. — Приставила она лапку козырёчком ко лбу. — Уж очень ты, Петя, коршунов боишься. А облачко всего лишь — птичка-невеличка. Даже можно сказать — муха, комар. Вот-вот растает. И вообще, что тебя мой хвост так волнует? Ты лучше на себя оборотись. Не понимаю, как такие сморщенные гребешок и бородёнка предсказывать что-то могут? Про шпоры, крючочки хилые, я уж и вообще молчу.

Насчёт гребешка и бородки Лисичка тоже, конечно, палку-то перегнула. Тоже для красного словца, обидные выражения выбрала. Они-то как раз у Петуха налитые были, пунцовые. А шпоры — крепки.

Слово за слово, наговорили приятели друг другу глупостей. Обиделся Петух, отправился, расстроенный, восвояси. Огорчилась Лиса, залезла в нору, обиженная, спать.

А денёчек назавтра выдался ни то, ни сё, ни погожий, ни ясный, так — светлый, серенький. Солнышко через облачка высокие, перистые не проглядывало, но и ветра с дождём тоже и в помине не было.

И вот сидит Лиса у норы, на небо поглядывает и размышляет: как бы ей с Петухом помириться? Привыкла она, что он к ней в гости захаживает, и вместе они лесом, озером любуются, болтают о том, о сём.

Тут Заяц мимо скачет.

— Что, Рыжая, опечалилась? — спрашивает.

— Да вот с Петухом повздорила, — жалуется Лиса. — Голову ломаю, как теперь помириться. Дай, Серый, совет.

— Ох, не знаю, что тебе и сказать, — вздыхает Зайчишка. — У нас, у косых, сама знаешь, душа заячья, трусливая. Чуть ссора какая, сердце сразу в пятки уходит. И мы сразу дёру даём — только пятки и сверкают. Вот что я тебе скажу: петух птица грозная, у него шпоры, клюв. Мой тебе совет: беги скорей за тридевять земель, куда глаза глядят, пока он назад не вернулся.

И ускакал Косой.

«Да что же мне этот Заяц такое насоветовал? — думает Лиса. — Бежать куда глаза глядят? Вот сейчас я на озеро смотрю. И что ж мне теперь — по воде скакать? Так ведь не паучок я, чай, не водомерка. Лисица Патрикеевна как-никак».

Тут видит она — Ежиха по делам своим срочным торопится.

— А ну, стой! — приказывает ей Лиса. — Быстро говори, как мне с Петухом помириться? Он мой хвост помелом обозвал.

— Ох, непростая задачка. Пуф-пуф-пуф, — пыхтит Ежиха. — Не знаю, что и придумать. У нас, у ёжиков, хвостов-то отродясь не бывало. Но вот тебе мой наказ: увидишь этого забияку, фыркай, ершись, иголками ощетинься, а потом исхитрись и уколи исподтишка. Пуф-пуф. Чтоб неповадно было! Чтоб знал в следующий раз, как обзываться.

Скрылась Ежиха в ёлках — и след простыл.

«Ну, пофыркать-то я ещё смогу, — размышляет Лиса. — А чем же я Петю-то уколю? Шипов у меня нет. Если палочкой какой или веткой, так исподтишка не получится».

И тут видит она — из норки Мышка серенькая выглянула.

— Пиу-пиу! Уступи-у! — пропищала и сразу обратно в норку нырнула.

Поняла Лиса, что Мышка её разговор с Зайцем и с Ежихой подслушала и тоже решила свой совет дать.

«А может быть, это и выход, — призадумалась Лиса. — Я бы сама никогда до такого не додумалась! Надо же! Пиу-пиу — уступи-у».

В это же время сидит Петух на заборе нахохлившись, по озеру лесному, по пригорку песчаному, по Лисичке скучает. Видит, Индюк под забором бормочет, гусениц-личинок выискивает.

— Индюк-индюк, подскажи, как мне с Лисой помириться? — спрашивает его Петух. — Она мои шпоры крючками хилыми назвала.

— Щипать, щипать и щипать! Бр-р-р! — пробурчал Индюк, потряхивая свисающими с носа и с подбородка бородавками. — И побольнее! Лучше с вывертом, до синяков. Больно, больно, больно! Мы, индюки, только так и поступаем. Бр-р-р!

«Ущипнуть-то проще простого, — думает Петух. — Можно даже и с вывертом попробовать. Да как бы хуже не было. Испугается Лиса, убежит за тридевять земель. Где ж я её потом искать буду?»

Тут шествует мимо Баран.

— Что грустный? — у Петуха справляется. — Бе-е!

— Да вот с Лисой повздорил, — жалуется Петух. — С прогнозом погоды с моим ни в какую Рыжая не соглашается.

— Прав ты или не прав, — втолковывает ему Баран, — твёрдо стой на своём. Ни с кем никогда не соглашайся. Бодайся, упрись рогом! Бейся лбом об эту Лисицу, как об новые ворота! Скрути её в бараний рог. Мы, бараны, только так и поступаем.

«Стоять-то можно. Сумею, пожалуй, и твёрдо. Вот только на чём на своём? — посмотрел на небо Петух. — Я предсказывал, что буря будет, ливень. А где они? И в помине нет. Погода, как назло — ни то ни сё».

Тут Ласточка белогрудая перед клювом его крыльями чиркнула и щебечет на лету:

— Пиу-пиу! Уступи-у!

Упорхнула птичка, только и видел её Петух. Но сообразил он, что она его разговоры слышала и решила свой совет дать.

«Пиу-пиу — уступи-у? — удивился Петух. — Надо же! Я бы сам никогда до такого не додумался. Ну да ладно, попытаюсь, послушаю Ласточку, соглашусь с Лисой».

Отправился он к норе, подошёл поближе.

— Ку-ка-ре-ку! — кричит. — Пиу-пиу, уступаю! Согласен с тобой, Рыжая. Денёк-то нынче пригожий выдался! Солнечный! Ку-ка-ре-ку!

— Да нет же! Тяв-тяв! — возражает Лиса. Она ведь тоже решила с ним согласиться. — Это я с тобой согласна, Петух. Пиу-пиу, уступаю! Никудышная погодка нынче, облака. Того и гляди дождик заморосит и гром грянет. Тяв-тяв!

Слово за слово, ещё пуще разругались друзья.

Снова рысит Петух восвояси, только шпоры сверкают. «Ноги моей на этом пригорке больше не будет!» — на бегу сердится. А над ним Ласточка вьётся. Приостановился Петух.

— Что ты крутишься, крыльями стрижёшь, — птичку стыдит, — стремглав мчаться мешаешь? Послушал я тебя, уступил Лисе. Ещё хуже из-за этого ссора вышла!

— Уступать — значит не спорить, не настаивать на своём. Пиу-пиу! Уступи-у! — И скрылась пташка.

«Так вот в чём дело, оказывается! — удивился Петух. — Выходит, я неправильно мирился!»

Поворотил он обратно, к норе.

Увидела его Лисичка. «Ох, прав был Заяц! — испугалась. — Надо было за тридевять земель мчаться. Ох, заклюёт меня сердитый кочет! Опять браниться бежит!»

Да тут Мышка мордочку из норки высунула:

— Уступить — это значит не спорить, не ругаться. Пиу-пиу! Уступи-у!

Сказала и в домик юркнула. И Петух уж тут как тут — нагрянул.

На этот раз помирились друзья, по-настоящему.

Уселись, как раньше, рядком, принялись беседовать. Лисичка про грибы речь завела.

— Лисичек, — сулит, — этим летом видимо-невидимо будет!

«Да откуда ж — видимо? Откуда ж — невидимо? Коли сушь такая в лесу! — собрался было поспорить Петух, да вовремя осёкся. — А вдруг, — думает, — Рыжая хвостом своим огненным приближение дождичков грибных чует?» Стал он слушать внимательно.

И ох как занятно Лисичка о лисичках рассказывала! Всё-то она о них знала! И как грибницы растут, и почему грибочки рыжие, и как семейки их многодетные по мху, по травке разбегаются. И отчего их гусеницы не грызут. Петух заслушался!

Сидит, смотрит с пригорка и удивляется: «А озеро-то опять красивым сделалось! Когда ссорились, хуже было!»

А Лисичка рассказывает и тоже на кувшинки жёлтые и на лилии белоснежные любуется. И тоже у неё в голове мысль радостная мелькает: «Надо же, когда ругались, цветочков-то я и не замечала! Всё кругом невзрачным казалось!»

С тех пор не ссорились больше друзья. А все потому, что, как только соберутся они ругаться, настаивать на своём, так сразу Лисичке Мышка серенькая, а Петуху Ласточка легкокрылая вспоминается. И совет их добрый слышится: «Пиу-пиу! Уступи-у!»

Одомашнивание кота Мурзика

В одной деревне жил-был кот. И не было у этого кота имени. Вернее даже, у него было сразу несколько имён — и Барсик, и Васька, и Пушок, хотя он был довольно-таки облезлым, и даже Мурка, хотя он был кот.

А вот девочка Тася из домика на краю деревни звала его Мурзиком.

И не только с именем у этого многоликого кота была неразбериха: непонятно было, бездомным жил-был этот Мурзик или нет. Потому что, с одной стороны, никто и никогда не приглашал его в свой дом ночевать. И в то же время чуть ли не половина деревни вкусно и сытно кормила кота, выставляя у крыльца баночки из-под консервов с молоком, кашей, лапшой, супом, или даже с остатками котлет, или даже сметаны, или даже с кусочками варёной или жареной, а бывало даже, что и сырой рыбы.

А вот девочка Тася из домика на краю деревни угощала кота молочком и пирожными не из консервной банки, а из его собственной, можно даже сказать, именной Мурзиковой мисочки.

Она и была бы рада полностью одомашнить этого полубездомного кота и не только пичкать его конфетами и пирожными, но и пускать в свой дом ночевать, но ей не разрешала мама, с которой они отдыхали на даче, пока папа в городе зарабатывал на жизнь. Однако именно Тасю из-за его собственной, личной посуды кот считал своей хозяйкой.

И вот однажды тёплым летним утром прогуливался наполовину бездомный Мурзик по тропинке неподалёку от деревенского колодца и размышлял, как бы всё-таки вселиться в дом на краю деревни и стать целиком и полностью одомашненным котом. И вдруг слышит откуда-то сверху громкий писк. Кот задрал голову и разглядел в самой гуще раскидистой черёмухи гнездо с торчащими оттуда желторотыми тёмными головками. Писк раздался снова.

Надо сказать, что до этого солнечного утра Мурзик никогда не ловил птичек. А зачем? Он и так вкусно и сытно питался. Но тут в его голове мелькнула дерзкая мысль: а не сделать ли Тасиной маме подарок? Чтобы она всё-таки пустила его в дом ночевать. Не угостить ли её свеженьким птенцом?!

Сказано, вернее, придумано — сделано. Поточил кот о ствол черёмухи когти, примерился и стал неторопливо, с важным видом — а куда спешить, птенчики-то не улетят, не умеют ещё — карабкаться на дерево. Но не успел он добраться даже до самой нижней ветки, как вдруг откуда ни возьмись на него налетела синичка и сбросила ему на морду, как бомбочку, грязного червяка — птичка несла его своим деткам в гнездо, но неожиданно обнаружила карабкающегося хищника. И пока Мурзик, мотая головой — лапы-то заняты — пытался скинуть прилипшую мерзкую, шевелящуюся бомбочку с нежного носа, синичка с писком стала набрасываться на него сзади, норовя клюнуть незваного гостя в темечко.

Мурзик поскорее добрался до нижней ветки, уселся на неё и сбросил наконец-то червяка. И начал умывать запачканную мордочку. Большинство котов и кошечек, и не только домашних, но даже и бездомных, очень чистоплотны.

И пока он старательно чистился, вокруг черёмухи собралась целая стая птиц! Тут тебе и синички, и воробьи, и ласточки, и дрозды, и скворцы, и малиновки, и трясогузки. Кто с червяками, а кто и с жирными гусеницами в клювике. И все они, как по команде, начали бомбардировать кота, целясь в нос! И несдобровать бы Мурзику, не спрячься он под густую ветку, что была выше по дереву. Да вот беда — на этой самом ветке, преграждая коту путь к гнезду, тоже откуда ни возьмись, увидел он усевшихся рядком огромную ворону и почти таких же размеров сороку-белобоку. Они не галдели, не верещали и не бомбили кота червяками и гусеницами. Свесив головы, они уставились на него двумя парами чёрных, немигающих бусинок глаз, как два удава, и молча ждали, как бы приглашая Мурзика: «Ну, лезь, лезь к нам. Если тебе не дороги твой нос, глаза и хвост».

Кот призадумался.

А в это время у дома на краю деревни три ласточки-посыльные хором взволнованно щебетали Тасиной маме.

— Там ваш котище! — они тоже считали и Тасю, а с ней и её маму хозяевами кота. — У колодца! На дереве! Он хочет слопать синичкиных детей!

— Вот безобразник! — возмутилась мама. — Неужели мы его плохо кормим?!

Она схватила Тасю за руку, и они вместе побежали к колодцу.

А Мурзик к тому времени был уже обложен со всех сторон: сверху его поджидали ворона с сорокой, вокруг в воздухе вертелись всякие мелкие пташки с бомбочками, а внизу у дерева собрался возмущённый деревенский сход.

— Что за порядки в нашей деревне?! — галдели кружащиеся пернатые. — Почему нам не дают спокойно воспитывать своих птенцов?!

— Что ж ты, Васька? Что ж ты, Барсик? Что ж ты, Пушок? Что ж ты, Мурка? — укоризненно вторили птичкам из-под черёмухи вооружённые прутиками жители деревни. — Ты же сытно питаешься! Неужели сегодня не доел?

Но хуже всего для Мурзика было то, что чуть поодаль, за колодцем, собиралась ватага мальчишек, которым только дай повод покидаться безнаказанно камешками в кота.

Понял Мурзик, что пора ему убираться подобру-поздорову. Он изловчился, извернулся, с криком «Мяу!» слетел по стволу черёмухи вниз на землю и, получив в наказание пару ударов прутиком и нескольких грязных червяков и гусениц по спине, опрометью, с визгом и с позором скрылся от защитников гнездышка в кусты.

«Вот она, человеческая несправедливость, — сердился Мурзик, притаившись в зарослях и вычищая из шерсти грязь. — Мирного, доброго кота — прутиком, а нападавших на него злых птиц — нет!.. Надо попробовать поискать какой-нибудь подарок в темноте. Когда все, а главное — мальчишки с камнями, уснут, — решил он не отступаться от своей задумки. — Надо поймать и подарить Тасиной маме мышку».

Сказано, вернее, придумано — сделано. Когда стемнело и вся деревня угомонилась, кот вылез из укрытия, добрался до Тасиного дома и залез через поддувало в фундаменте в подпол. Мышки, почуяв неладное, тут же спрятались в норки. А Мурзик погулял в подвале, подыскивая подходящее место для засады, и затаился в уголке, внимательно прислушиваясь к мышиному писку и возне. Вскоре мышки осмелели и стали выглядывать из своих норок, проверяя, убрался их враг восвояси или нет. И мимо спрятавшегося кота попытался прошмыгнуть самый отчаянный и легкомысленный мышонок. Мурзик одним прыжком догнал и схватил его.

Однако надо сказать, что коты умеют ловить мышей очень осторожно — легонько прижимают жертву лапой к земле, а потом берут её зубами за шкирку и живую приносят своим котятам, чтобы они могли с ней поиграть, перед тем как съесть. Или своим хозяевам, чтобы они тоже могли с мышкой немножко позабавиться.

И вот утром, когда Тасина мама вышла на крыльцо, Мурзик услужливо положил живого и здоровёхонького мышонка к её ногам, чтобы она с ним чуть-чуть поиграла, а потом полакомилась.

Какой визг он услышал! Какой крик! Проснулись и Тася, и соседи, и даже те, кто жил на другом конце деревни. Все они стали сбегаться к крыльцу, а завидев мышку, снова принялись стыдить кота:

— Ах ты, Васька! Ах ты, Барсик! Ах ты, Пушок! Ах ты, Мурка! Лучше б попросил у нас молочка! Или даже сметаны! Зачем ты хочешь загрызть мышонка?

И некоторые из собравшихся в очередной раз попытались поучить кота прутиками. И опять Мурзику пришлось с криком «Мяу!» удирать и прятаться, на этот раз под крыльцо.

А Тася не боялась мышей. Пока все кричали, визжали и стыдили кота, она взяла тёпленький, мякенький Мурзиков подарок в ладошки, отнесла его в дом и посадила в коробку. Затем нарисовала на картонке красный крест и добавила синим: «Больница». И стала лечить мышонка. Примочки из подорожника — на больную головку; ванночки из ромашки — для помятых лапок; валерьянка — от нервов; сыр, сало и шоколадка — для подкрепления сил. И даже бубнила, как бабушка, заговоры. Всё это помогло. Вскоре мышонок самостоятельно выписался из клиники, когда Тася на минутку выскочила за листьями пустырника в сад. Вернулась — а больного и след простыл!

Ну, а Мурзик тем временем терялся в догадках, не зная, что бы ещё такое придумать, чтобы всё-таки угодить Тасиной маме.

«Вот она — человеческая несправедливость, — возмущался он. — Какую-то мышь, воровку, которая таскает у них конфеты из буфета, в дом несут! Сметаной, небось, сейчас потчуют! А валерьянкой-то как сладко из-под дверей несёт! А мирного, доброго кота — снова по спине прутиком!.. Чем бы всё-таки Тасину маму угостить? Может, поймать ей лягушку?.. Но она ведь не француженка… Или майского жука? С хрустящей корочкой!.. Но она и не китаянка… Жаль. Жуков нынче много. Но вдруг да опять — по спине прутиком?»

Дождался Мурзик, когда все собравшиеся разошлись, вылез из убежища и пошёл печальный по деревенской улице. А в каждом доме коты и кошечки на подоконниках как статуэтки сидят и на него, на Мурзика свысока смотрят. Вдруг видит, в одном дворе хозяйка курицу разделывает.

«А вот это удача! — обрадовался кот. — Окорочок! Куриный! Или грудка! Да на шашлычок! Да в субботу! Да какая же мама откажется?!»

Он осторожно пробрался на участок и затаился в малиннике неподалёку от стола, где тесаком орудовала хозяйка. А та уложила куски курятины в кастрюлю, залила водой и понесла в дом. Кот за ней. Пробрался в кухню и спрятался под столом. Видит — стряпуха поставила кастрюлю на растопленную плиту.

«Теперь поскорее бы ушла, — думает Мурзик. — Пока бульон не вскипел».

Всё сложилось как нельзя лучше: хозяйка отправилась в огород, на грядки за приправой. Мурзик осторожно вылез из-под стола и одним прыжком вскочил на край плиты. И чуть было не свалился обратно: даже сбоку, по краю, железо жгло подушечки лап. Чтобы вытерпеть жар, Мурзику сразу же пришлось начать выплясывать какой-то замысловатый танец, постоянно перебирая всеми четырьмя лапами.

Но это ещё, как говорится, были цветочки. Кастрюля-то стояла посредине плиты, на конфорке!

Мурзик попытался дотянуться и снять крышку — вот она, совсем близко, в двух шажках! Он одной передней лапой решительно ступил на горячий щит, взвыл от боли, но когтями второй зацепил крышку за рукоятку и рванул на себя. Крышка крутанулась на краях кастрюли, и, вычерпнув немалую порцию куриного варева, с грохотом свалилась на железный щит. Кухня, с шипением, стала наполняться бульонным паром. Зато теперь между танцующим на краю плиты котом и вожделенной кастрюлей, как мостик на раскалённом железе, расположилась не такая уж и горячая крышка. Правда, лежала она ручкой вниз — не очень устойчиво. И когда кот попробовал влезть на неё, от каждого его движения она начинала качаться на рукоятке и брякать, ударяясь о чугунный щит. Казалось, что это был какой-то новый сложный аттракцион: не свались в тумане с болтающейся крышки на горячую плиту!

Пытаясь сохранить равновесие, кот наудачу запустил лапу в кастрюлю и вытащил кусок курицы. Но это было крылышко. «Одни кости, мяса мало!» Он бросил добычу на плиту. Крылышко зашипело, наполняя кухню новой порцией пара и запахом поджаренного мяса. Следом за этим крылышком последовало и второе. И когда кот, наконец, повизгивая от жара, нащупал в горячем бульоне окорочок, в кухню как ни в чём не бывало, напевая весёлый дачный мотивчик, с пучками лука, сельдерея и укропа вернулась хозяйка. И увидела в клубах пахучего тумана какого-то зверя, танцующего на дребезжащей крышке чечётку и вылавливающего куски курятинки из кастрюли!

— Там чёртик! С рожками! — с визгом выскочила она во двор. За рожки она приняла в тумане торчащие Мурзиковы уши.

Кот с куриным окорочком в зубах — за ней. Хозяйка, как от чёртика, — от него. Но разглядела в прозрачном, без тумана воздухе кота и схватила полено. Еле-еле Мурзик увернулся!

Хромая на все четыре обожжённые лапы, но с чувством исполненного долга явился он к Тасиной маме и положил к её ногам очередное подношение.

— Ах ты, жулик! Воришка! У кого ты куриную ногу стащил? — возмутилась мама.

«Ох уж эти люди! — удивился Мурзик. — Никак не угодишь!»

Опять Тасина мама поступила не так, как рассчитывал кот. Она не стала разжигать мангал и дожаривать ножку, схватила подарок и побежала искать хозяйку украденного окорочка. И довольно быстро нашла её, узнав на улице по растерянному виду и толстому полену в руках.

Пришлось им вместе идти в магазин. Там Тасина мама купила пострадавшей женщине другую курицу. А та, в свою очередь, поняв, зачем кот воровал окорок с горячей плиты, восхитилась его самоотверженностью и приобрела Мурзику в подарок противоблошный ошейник.

Ну, а Тася тем временем внесла кота в дом и уложила на мягкую вату в больницу, из которой недавно выписалась мышка.

Лежит Мурзик в коробке, а Тася перед ним хлопочет. Примочки, компрессы — для заживления лапок; сметана, кильки, пирожное — для поддержания сил; валерьянка — для лакомства и успокоения. Подстилка под Мурзиком мышкой пахнет, и от этого запаха, смешанного с запахом валерьянки, совсем опьянел кот. Но не радуется он, а думает печально: «Что ж это получается? Теперь каждый раз за постой куриное мясо придётся с горячей плиты таскать?»

И задремал Мурзик с грустными мыслями.

Проснулся — опять молочко, конфеты дают, перевязки делают, мази готовят, в тазик воду тёплую льют — мыть собираются. Противоблошный ошейник сонному ему на шею надели, бантик синенький повязали. И окорок воровать никто не требует!

Обрадовался Мурзик, замурлыкал.

— Мамочка, он выздоравливает! Он мне уже песенки поёт! — от счастья на весь дом закричала и запрыгала Тася.

На следующий день взяла она кота на руки и пошла погулять с ним по деревенской улице. Навстречу ей девочка, с кошечкой с розовым бантиком и на поводке.

— У вас кошечка? — спрашивает её Тася.

— Кошечка. Её Эльза зовут, — отвечает девочка.

— А у меня Мурзик, котик, — представила своего подопечного Тася.

— А почему у него лапки перевязаны? — полюбопытствовала девочка.

— Он для нас еду добывал и обжёг, — объяснила Тася.

— Больным надо много гулять, — посочувствовала девочка. — Давайте гулять вместе.

А Мурзик смотрит сверху и видит — трётся расфуфыренная Эльза о ноги хозяйки, мурлычет, ласкается не переставая.

«Вряд ли эта фифа с её-то бантиками, ошейничками и плетёными поводочками за мышами гоняется! — думает Мурзик. — Вот так, наверное, и становятся домашними животными».

И решил он тоже попробовать к хозяевам, как кошечка, подлизаться. Просто так, без подарков. Стал тереться бочком, на колени к маме и приехавшему на выходной папе залезает, когда они в кресле перед телевизором устроятся. Горлышко им подставляет, чтоб почесали, спинку гнёт, чтобы погладили, в клубочек сворачивается и песенки без устали поёт.

И как-то очень быстро превратился он в полностью одомашненного кота.

Ну, а потом и осень приблизилась. Взяли Мурзика в город. К тому времени он ухоженным стал, шерсть густая, пушистая. Поэтому Тася объявила в классе, что её Мурзик сибирской породы.

— Посмотрите, какая у него тёпленькая шубка, — объясняла она своим подружкам. — Как раз для трескучих сибирских морозов.

Нарисовала она Мурзику котиный паспорт и сочинила для него родословную со знатным сибирским происхождением.

Но и у других девочек в классе тоже были свои коты и кошечки. И они тоже нарисовали для них паспорта и придумали родословные и однажды устроили в Тасиной квартире кошачью выставку. Мурзик завоевал на ней золотую шоколадную медаль. Кстати, так же, как и все остальные участники показа — десять котов и кошечек. Все они были признаны лучшими или в своей номинации, или в породе.

Почему цапли на одной ноге стоят

Как?! Вы до сих пор не знаете, почему цапли так обожают стоять на одной лапе? Да спросили бы у меня! Я бы вам давно уже всё объяснил!

Так вот, рассказываю. Правда, история эта будет немного печальной. Но обо всём по порядку.

Так странно отдыхать, спать и даже охотиться цапли научились очень давно. И научила их одна Старая Цапля. Дело было так.

Однажды прохладным осенним утром Старая Цапля проснулась возле огромной лужи, раскинувшейся в низине между невысокими, заросшими лесом холмами. Она всегда останавливалась на этом озерце, когда летела на зимовку на юг. Здесь можно было подкрепиться и набраться сил, чтобы продолжать путь дальше. Летом от жары озерцо подсыхало и разбивалось на несколько лужиц поменьше. Но сейчас дожди вновь соединили водяные оконца в одно длинное серебряное зеркало, отражавшее то низкие серые облака, то по-осеннему яркое, лазурное, если вдруг выпадал погожий денёк, небо. На дне лужи, там, куда вода приходила только в сентябре, зеленели трава и осока, а в ямках и впадинках, где влага сохранялась всё лето, торчали камыши и вились, будто русалочьи волосы, изумрудные водоросли. Вот здесь-то, в камышах, водорослях, в иле и тине и водились лягушки, тритоны, жуки-плавунцы, личинки и разные другие водоплавающие каракатицы.

Цапля плохо спала, холод и особенно промозглая сырость всю ночь донимали её. Поэтому она не отдохнула как следует после вчерашнего перелёта, и это ещё больше осложняло её и без того незавидное положение. Старой Цапле во что бы то ни стало надо было сегодня же продолжить путь. Оставаться у лужи на два, на три дня, отоспаться, отдохнуть, отъесться, как делала она это раньше, было опасно — холодное дыхание севера и подгоняло, и догоняло её.

Она отправилась в путь, как всегда, как много-много лет подряд — в те дни, когда вечернее солнце над её родным болотцем начинало падать не в зубчатый лес, а закатывалось раньше, ещё до ёлок, в поле. И ночи становились длинными и прохладными. Однако Цапля просчиталась — силы были уже не те. И хотя она старалась и тратила каждый день на перелёт больше времени, чем в прежние годы, всё равно отстала от стайки, с которой отправилась в путешествие. Старая Цапля понимала, что ещё немного, и стужа настигнет её, заморозки скуют водоёмы льдом, жизнь в них замрёт, и нечем будет кормиться. Да и ходить по мелководью, взламывая тонкий лёд, означало поранить старые ноги. И всё это вместе — бескормица и раны — привели бы её к верной гибели.

Проснувшись, Цапля не обнаружила противоположного берега — его скрывал густой туман. Вечером она прикорнула на краю сбегающей к озерцу узким краем длинной полянки. И теперь выступали из мглы только кусты и деревья, что стояли неподалёку. Как нарисованные, выступали из белой пелены их чёрные, мокрые стволы, сучья и ветви. Казалось даже, что они придвинулись ближе, чем были вчера, когда их освещало красное закатное солнце. И наоборот, ёлки, берёзы, осины, что высились сзади, за ними, отступили, казалось, ещё дальше, совсем далеко, и виднелись лишь тёмными, размытыми в белой пелене пятнами.

Было тихо, все звуки словно бы застряли в тумане. Только капли росы падали иногда в тишине, будто слёзы, с обречённо ожидающих осенних бурь пожелтевших листьев. «Шлёп» — на мокрую землю, «ширк» — в пожухлую траву, «плюх» — в чёрную воду. Птицы не летали вовсе. То ли боялись они сбиться с пути и натолкнуться сослепу на сук или ветку, то ли не получалось у них пробить крыльями плотную молочную мглу.

В далёкой деревне пропели петухи. В ответ им прогавкала собака. Это были, скорей всего, первые петухи. И они, и собака подали голос, скорей всего, давно, ещё до рассвета, но звуки только сейчас доползли до озерца, долго и с трудом пробираясь между капелек густого тумана.

Цапля почувствовала сильный голод, поднялась на тонкие, похожие на жёлтые тросточки ноги и подошла к берегу. Задирая лапы почти под брюхо, она направилась к месту, где можно было позавтракать — к русалочьим водорослям, растущим из чёрного ила. Споткнувшись о затопленную корягу, она чуть не упала и поцарапала лапу.

К своему удивлению, на месте предполагаемой трапезы она не обнаружила шныряющей в разные стороны пищи. «Наверное, на холоде обитатели лужи просыпаются позже, — подумала Старая Цапля. — А может быть, их перепугали кормившиеся здесь всю осень перелётные птицы? И они стали очень осторожными? И попрятались, услышав шлёпанье лап, и голодное урчанье в моём животе?» Она постояла немного, ожидая, когда уляжется муть и вода станет прозрачней — квакушек, личинок и каракатиц не было! Цапля подождала ещё и ещё — ничто не проплывало и не барахталось у её ног. Зато слабость и усталость давали о себе знать — Старая Цапля начала мёрзнуть, закоченели в студёной воде тонкие лапы-тросточки. И она решила позавтракать, когда поднимется солнце, рассеется туман, станет чуть-чуть теплее и повыползает из ила, тины и камышей всяческая съедобная живность.

Цапля вернулась к лёжке на берегу. Отыскать место ночлега оказалось нетрудно, трава здесь была сухой и светлее поэтому, чем мокрая, в росе, вокруг. Птица прилегла, укутав замёрзшие ноги перьями и пухом. Вскоре лапы согрелись. Правда, ту, что она задела о корягу, немного саднило. Капля росы упала ей на клюв и разбилась на множество мелких брызг. Старая Цапля потрясла головой, стряхивая с носа остатки воды. В это время послышалось долгожданное кваканье. Она насторожилась, но звуки не повторялись. И непонятно было, то ли действительно начали подавать голос лягушки, то ли это, когда она мотала головой, померещилось ей.

Раздумывала Цапля недолго — голод снова поднял её и погнал в холодную лужу. Она почти добралась до места кормёжки, но тут лапа её угодила между сучьев всё той же затопленной коряги, и она повалилась вперёд, раскинув крылья, с плеском и невольным вырвавшимся от резкой боли в ноге скрипучим возгласом «фра-арк!».

То, что она вымокла и вымазалась грязью с головы до пят, было ещё полбеды. Куда хуже оказалось то, что лапа её накрепко застряла в сучьях. Цапля попробовала, по-прежнему лёжа на груди, вынуть ногу из ловушки, но каждое движение приносило ей нестерпимое страдание. Ей пришлось, превозмогая боль, осторожно повернуться на бок, и только тогда смогла она высвободиться из капкана. На боку, помогая крыльями и отталкиваясь ото дна одной лапой, то ли медленно поползла, то ли поплыла Цапля к островку камышей поблизости. Здесь, отдышавшись и цепляясь за толстые стебли, после нескольких тщетных усилий сумела она подняться, и то лишь на одну здоровую ногу. Даже прикосновение ко дну повреждённой лапой причиняло пронзительную, до невольного вскрика и стона боль.

Растерянная, грязная, в тине и водорослях стояла Старая Цапля, покачиваясь на одной ноге и придерживаясь крыльями и клювом за камыши. Только что, какие-то мгновения назад она, совершенно здоровая, полезла в воду на лягушачье кваканье. И вот — такая нелепая случайность! «Как же так? Ни с того ни с сего! Мне же надо лететь», — не понимала она.

Однако на полянке Цапля не ослышалась — будто дразня её, именно сейчас повылезали отовсюду и шныряли рядом разбуженные рассветом и происходящими событиями обитатели лужи. Но даже думать теперь о том, чтобы подкрепиться, было глупо. Все помыслы птицы сосредоточились на другом — как бы добраться до суши, прилечь и перевести дух.

И тут она услышала шорох. Цапля обернулась — со стороны лесочка, по той самой полянке, где она ночевала, подкрадывалась к берегу… Лиса! Рыжий зверь, с каждым шагом всё отчетливее и отчётливее появляющийся из белой мглы, показался Цапле огромным. Лиса подобралась к берегу и легла, положив морду на вытянутые лапы и жадно уставившись на раненую птицу.

«Как быстро хищница прибежала на стон!» — испугалась и в то же время поразилась Цапля.

Она попыталась осмотреться, чтобы найти иной, кроме полянки, выход на сушу, повернулась, оглядываясь, качнулась и снова упала в воду. Вставать, опять, испытывая острую боль, Цапля не стала, лёжа в воде, окинула тоскливым взглядом знакомое озерцо. Со всех сторон его обступал лес, берега были невысоки, но круты и обрывисты, да и подходы к ним закрывали густые заросли камыша. С больной ногой выползти из воды можно было только на полянку, где сторожила жертву Лиса.

Понемногу Цапля начала осознавать всю безвыходность положения, и у неё заболела голова, заломило затылок. Она закрыла глаза и невольно представила, как, побоявшись выйти, медленно, здесь, у камышей, теряет последние силы, остывает и умирает. И грязный, серый, запорошенный инеем комочек перьев — всё, что от неё осталось, вмерзает через несколько дней в лёд. Потом представилось, как, отчаявшись, пытается она вылезти на полянку, отбиваясь острым клювом и когтистой лапой от хищницы. А та злобно треплет, терзает её и в конце концов вгрызается зубами ей в горло.

Постоянно мелькала у Цапли и другая мысль: надо попробовать улететь. Но вначале она гнала её прочь — такой путь спасения казался ей невозможным, несбыточным. Как подняться в воздух? Ведь для этого надо было оттолкнуться от дна. Сделать это одной, вязнущей в иле ногой, к тому же здесь, на глубине, где вода доставала почти до брюха, вряд ли бы удалось. Но чем больше она мучилась болью и сомнениями, тем яснее понимала, что другого выхода нет.

Цапля ещё раз осмотрела лужу. Лес вокруг — жёлтые берёзы, осины, ольха, тёмно-зелёные ели, — был высоким, поднявшись в воздух, она тут же врезалась бы в эту разноцветную сплошную ограду. Как и выходить из лужи, взлетать можно было только в сторону узкой, длинной полянки. Тогда, вначале над водой, потом над травой, ослабевшая Цапля постепенно сумела бы набрать высоту, и постараться взмыть у противоположного края лужайки над деревьями. Но пролетать-то надо было бы над Лисой! И низко-низко! Видимо, всё это понимала хитрая хищница. И она спокойно, терпеливо и зло наблюдала за своей обречённой жертвой.

Дольше лежать в холодной воде, теряя остатки сил, было опасно. «Ну что ж, лучше погибнуть, пытаясь спастись, чем медленно околевать. Была не была!» — решила Старая Цапля.

Она с трудом, преодолевая боль, всё так же на боку, толкаясь здоровой лапой и волоча раненую, доползла до противоположного от хищного сторожа крутого берега. Отсюда Цапля могла как бы взять разбег и удлинить полёт над лужей, чтобы успеть подняться над кромкой воды, где стерегла Лиса, как можно выше. Ей повезло — около обрывчика тянулась узкая полоска мелководья с твёрдым песчаным дном. И росла, окуная в озерцо ветви, ракита.

Лиса, увидев все эти передвижения, забеспокоилась и встала, не понимая, что задумала эта глупая, покалеченная, обречённая птица. А та, цепляясь клювом и крыльями за ветки ракиты, поднялась в полный рост, постояла, собираясь с духом, затем что есть мочи оттолкнулась одной ногой и захлопала крыльями.

Взмыть в воздух, как обычно, она не смогла, силы толчка ей не хватило. Цапле показалось, что она не летит, а ползёт над водой прямо на Лису, взметая крыльями тучи брызг, словно гусь. Но отталкиваться ногами, как бы бежать по поверхности, молотя одновременно крыльями, как это делают гуси, из-за больной лапы Цапля не могла. Еле-еле, с трудом, почти у берега она сумела оторваться от воды. Перед собой птица видела острые оскаленные клыки и чёрные злые глаза. Она сделала какой-то невероятный кувырок в сторону. Хищница прыгнула, её мелкие зубы клацнули совсем близко. Лисе удалось ухватить Цаплю за самый кончик, за перья крыла. Она дёрнула птицу вниз, та снова извернулась, ударила зверя клювом куда-то в морду и вырвалась из пасти хищницы.

Лиса бежала вслед за тяжело поднимающейся над землёй Цаплей, тявкая то ли от боли, то ли от злости, лязгая клыками и мотая головой, чтобы освободиться от застрявших в зубах перьев, и ожидая, что раненая, обессилевшая птица, врезавшись в ветки, рухнет ей прямо в пасть. Край полянки с деревьями, стоявшими стеной, стремительно приближался к Цапле. Вот совсем близко подлесок — грузная птица, вильнув в сторону, уклонилась от жёлтой ольхи и должна была неминуемо врезаться в колючую ель.

И тут вдруг, срывая с деревьев листву, налетел порыв ветра. Он отбросил Цаплю от тяжёлых игольчатых лап, поднял над ёлкой, над лесом — выше, выше, и понёс, подхватив под крылья — от озерца, от полянки, от плутавшей в чаще тявкающей злой хищницы.

В глаза ей ударили лучи восходящего солнца. Ветер вскоре ослабел, и измождённая болью и борьбой Старая Цапля опустилась на выгон у края деревни, откуда и доносились под утро кукареканье и лай. Туман здесь над избами, над полем, местами рассеялся, а частью поднялся вверх, и розовыми облаками уплывал неспешно по золотисто-голубому небу к серебряному месяцу, сиявшему над тёмно-синим, противоположным от алого светила краем земли. Обессиленная Цапля легла на траву.

Она видела, как из ближайшего дома выбежал румяный, белобрысый малыш, с показавшимся огромным в его детских руках котом. Мальчик поставил кота стоймя на скамейку. Поддерживаемый малышом, кот начал прогуливаться на задних лапах, хлопая вместе с поводырём в ладушки, передними. Кот напоминал маленького, смешного, волосатого человечка и гордо урчал, видимо, поэтому, от удовольствия, держа хвост пистолетом. Но вот малыш заметил пошевелившуюся за жердями забора Цаплю. Он очень удивился, бросил своего товарища по игре и с криком:

— Там птитька, птитька! Больсая птитька! — побежал в избу.

Цапле повезло, она приземлилась около дома деревенского священника. Вскоре появился и он сам, и его жена, с ними высыпали два мальчика и две девочки.

— Это перелом, — объяснил священник детям, осмотрев и ощупав ногу у притихшей Цапли. — Надо обязательно наложить шину.

Хозяин дома вместе с матушкой осторожно прикрепили к птичьей голени две узкие, тонкие дощечки и обмотали их бинтами. Дети как могли помогали взрослым, а затем на руках дружно понесли птицу в тепло, в дом.

С неделю Старая Цапля жила в избе священника. Маленькие братья и сёстры, приученные жалеть и любить животных, наперебой и с радостью ухаживали за ней. Батюшка и его жена целыми днями пропадали на постройке новой церкви. Там были возведены стены, подняты купола, навешены колокола, шла отделка внутри храма. Скоро, совсем скоро на деревенском празднике предстояло торжественное освящение церкви, и все очень спешили и волновались. Одновременно с храмом открывалась и церковно-приходская школа, где должны были преподавать священник и матушка. Пока же деревенские дети не ходили на занятия. И в доме целый день всем заправляла старшая сестра — большуха. Хотя она тоже была ещё маленькой, ей было всего десять лет, но это была очень строгая и серьезная девочка. Крошечная большуха присматривала за младшими, вместе с ними ухаживала за домашними животными и птицей, возилась в огороде, прибиралась в избе, мыла посуду и даже помогала, прибегавшей покормить детей маме, топить печь, разогревать и готовить еду.

Цапля очень привыкла к весёлому и доброму малышу, который её нашёл, и полюбила его.

— Мы с тобой длузья, — говорил он Старой Цапле, осторожно поглаживая по бинтам птичью ногу.

Цапле было страшно, она боялась, что малыш нечаянно причинит ей боль, но она, зажмурив глаза, терпела. И всё всегда, к счастью, обходилось. Она за это время научилась твёрдо стоять на одной лапе, поджав хворую, и даже пробовала делать шаги.

И вот настал день, когда священник взял подлеченную птицу на руки и вынес её на выгон. Вся семья вышла вместе с ним.

— Крылышко совсем зажило. А как отдохнула наша Цапля, отъелась, выздоровела — белая, красивая! — поставил он птицу на траву. — Ну что ж, решай, оставаться у нас или лететь на зимовку на юг.

Младший ухватил Старую Цаплю, с которой он так подружился, за здоровую ногу и твердил, размазывая кулаком по щекам слёзы:

— Сапля, сапленька.

Отец ласково отцепил его маленькую тёплую ладошку от жёлтой морщинистой лапы-тросточки, поцеловал птицу в чёрную шапочку, погладил её хохолок и слегка подбросил вверх. Она помогла и ему, и себе, оттолкнулась от земли здоровой и чуть-чуть даже заживающей, перевязанной ногой, взмахнула изо всех сил крыльями и взлетела. Малыш засеменил за ней и упал, плюхнувшись носом в траву. После этого он уже заревел совсем громко, в голос.

Цапля поднялась над землёй, сделав круг, осмотрела освещённые солнцем наступившего бабьего лета жёлтые и зелёные нивы, серую дранку на крышах изб и свежую, золотистую на куполе церкви, цветастый лес, край земли вдали и, снизившись к людям, трескуче крикнула на лету «фра-арк, фра-арк!» — по-другому она не умела.

Старшая сестра поняла её, схватила малыша на руки и стала успокаивать его:

— Она вернётся! Она вернётся весной! Цапля пообещала! Смотрите, как она хорошо летает! И ножка, смотрите, ножка у неё совсем не висит! Она нас благодарит за спасение! Пожелай ей доброго пути! — утешала она плачущего братца и вместе с ним махала его маленькой ладошкой, вложив в неё белую лёгкую косынку.

Цапля снова набрала высоту, качнула на прощание крыльями: «фраарк!» — «до свидания!» И, ещё раз поблагодарив мысленно добрую, гостеприимную семью, повернула на юг — туда, куда всегда устремлялись осенью все перелётные птицы и куда звало её вековечное птичье чутьё.

Старой Цапле пришлось преодолеть немалое расстояние. Тепло бабьего лета помогло ей. Вначале под её окрепшими крыльями проплывали ярко раскрашенные осенью леса, жёлтые, чёрные и зелёные — скошенные, распаханные и озимые поля. Они становились всё обширнее, и обширнее, и, наконец, сменились бурыми, бескрайними степями. За ними вновь потянулись леса, но только южные, густые и вечно, вечнозелёные. Везде, где она останавливалась, Цапля ловила живность, затаившись на мелководье на одной ноге, лишь иногда, едва-едва, опираясь на больную лапу.

Она добралась до южных широт. Там, в топких, тёплых болотах, Старая Цапля встретила стайку, с которой начала осенний перелёт. Вначале она сердилась и обижалась на бросивших её птиц, но затем простила их. «Ну, и что же, что они оставили меня? — убеждала она себя. — Зачем же нам надо было погибать вместе?»

Старая Цапля никому не говорила, что у неё сломана нога. Она прекрасно знала, что животные и звери враждебно относятся к больным и старым. И что птицы могут даже до смерти заклевать раненую или немощную подругу. «Наверное, поэтому мы и есть — животные, звери и птицы. А они — люди», — с любовью и благодарностью вспоминала Цапля заботливую семью священника.

— Это у меня такое новое, самое современное кольцо! — показывала она повязку на лапе молодым, любопытным и бойким подругам.

В те годы учёные для изучения жизни пернатых начали их окольцовывать. И блестящие железки на лапах считались украшениями и были даже предметом гордости для помеченных ими птиц.

— А стою я на одной ноге, чтобы другая отдохнула. Это мне учёные так посоветовали. Попробуйте сами — очень удобно! — поневоле приходилось Старой Цапле обманывать своих бессердечных соплеменников.

И многие, подражая современно окольцованной подруге, пробовали. И у них получалось — лапы у цапель широкие и устойчивые, а поджатая нога и в самом деле могла немного расслабиться. Цаплям это очень нравилось. Конечно же, они не были настолько внимательны, чтобы заметить, что отдыхает у модницы всё время одна и та же нога. Но и на этот случай предусмотрительная Цапля приготовила подходящий ответ. Она объяснила бы самым подозрительным, что, по условиям опытов, ей велено почаще прятать уж очень ценное и дорогое кольцо в сухие перья и пух.

Постепенно нога у Цапли совсем зажила. Взлетая, она заново научилась лихо отталкиваться от земли. Но всё равно Старая Цапля часто поджимала вылеченную лапу, чтобы от болотной сырости не постанывал по ночам и на плохую погоду сросшийся перелом. Бинты к тому времени совсем истрепались. И Цапля, забравшись ночью в заросли лилий, кувшинок, камыша и осоки, содрала их клювом. Подругам она объяснила, что посетила учёных, и они сняли кольцо для дальнейших изучений и опытов.

Подошла весна. Как и все птицы, Старая Цапля начала тосковать о родном доме, о гнезде на сосне в болотце, откуда впервые поднялась она в лазурное северное небо, где вылупились из светло-голубых яичек её братья и сёстры и появились на свет её дети. Очень скучала Цапля и по семье священника и мечтала свидеться с ней. Особенно часто вспоминала она румяного, весёлого и доброго малыша, который нашёл её и с которым они так подружились. Когда начался перелёт на север, Старая Цапля отправилась, пусть медленнее, чем вся её стая, к родной стороне.

В семье священника тоже очень ждали Цаплю и были уверены, что весной она обязательно заглянет к ним в гости. Братья и сёстры за прошедшие полгода чуть-чуть подросли и повзрослели, но младший по-прежнему называл цаплю «саплей» и «сапленькой». Весной он каждый день выходил на крыльцо и подолгу смотрел в небо на вереницы и клинья птиц.

— Это наша сапля летит? — спрашивал он у старших. — Сапля! Сапленька! Ты не забыла про меня? Мы же с тобой длузья! — звал малыш и махал взятым у сестры платком всем подряд пролетавшим под облаками крупным птицам — журавлям, аистам, гусям и цаплям.

Но малыш так и не дождался своей Старой Цапли, им не суждено было свидеться ещё раз. Цапля, научившая своих подруг стоять на одной ноге, умерла той весной по пути к родному дому. Нет, она не погибла! Как и прошлой осенью, когда на неё обрушились несчастья, она не сдалась, до конца дней своих Цапля летела. Она умерла от старости. А от этого когда-нибудь умирают все птицы на свете.

Пчёлкино счастье

Жила-была Пчёлка — пушистенькая, рыженькая, брюшко полосатенькое, жужжала с утра до вечера, с цветка на цветок перелетала, мёд собирала и в улей несла — обычная, в общем, молодая пчела.

Вот только трудилась она так, трудилась да и решила однажды: «Надоело на одном поле кружиться! Так и вся жизнь мимо пройдёт. Полечу-ка я счастья искать. И мир посмотрю, да и себя покажу».

Не то чтоб ленива была наша Пчёлка, нет. Даже нравилось ей нектар сладкий хоботком из цветков брать, соты мёдом в улье заполнять, а заодно и пыльцу на ворсистых лапках с растения на растение переносить — опылять их, жизнь им давать. И не то чтобы одиночество её в путь-дорогу погнало. Общительной была Пчёлочка — подружек хоть отбавляй! Соберутся, бывало, поутру, росой свежей умоются да и отправятся стайкой в поле благоухающее. Поработают дружной артелью и в хороводе весело вертятся — а что ж им не кружиться-то? Молодые как-никак — жужжат, песенку пчелиную поют. Вроде всё у неё было как и у других в огромном рое. Да вот поди ж ты, забожилось ей: «Полечу, да и только! И никто мне в этом деле не помеха!»

Надо сказать, что подружки некоторые даже подбадривали её, подстрекали: «Лети, лети, пробуй. А найдёшь счастье там, вдалеке, возвращайся за нами. И мы уж вместе с тобой туда отправимся — за неведомым». Вроде как на разведку они её отправляли.

И вот как-то раз на зорьке поднялась Пчёлка над полем, над любимыми цветами, над росистым разнотравьем и увидела горизонт — далекий-далёкий, манящий, в дымке утренней. А ближе, за сбегающим вниз полем, за пашней, обнаружила она лесочек и речку, ленточкой серебряной в долине вьющуюся. Опустилась Пчёлочка к земле поближе, чтобы ветерок утренний её с пути не сбивал, и к лесочку, к речке отправилась. «Горизонт, — думает, — пока подождёт, следующей целью будет». Летела, летела да и притомились. И то сказать — это тебе не с цветка на цветок порхать с передышками. Даже мыслишка у путешественницы в головке юной мелькнула: «А не повернуть ли обратно? Может быть, на таких коротеньких крылышках до счастья неведомого и не добраться вообще никогда?» Но тут как раз заросли ивы перед ней открылись, это и была та самая рощица у речки, которую она, поднявшись ввысь, видела. Из последних силёнок долетела Пчёлка до деревьев и на листок ивовый плюхнулась, дух перевести.

Видит — гнездышко низко-низко, почти у земли, в тени, в зарослях. И птичья головка из него торчит серенькая. А рядом на веточке похожая пташка нахохлилась — тоже тоненькая, тоже маленькая и тоже серенькая. И по всему заметно, что уж очень огорчена чем-то эта нахохлившаяся пичужка. И вот ещё сильней пригнулась она, сгорбилась, крылышки опустила, клювик раскрыла, да как зальётся трелью — и громко, и звонко! Но недолго голосок свой дивный птичка пробовала, прекратила пение и запричитала, заплакала:

— Ах, бедный я, бедный Соловушка! Разнесчастная моя головушка! Ах, бедный я, бедный! Несчастный я, разнесчастный!

Очень обрадовалась Пчёлочка: «Вот, повезло! — думает. — Только в дорогу отправилась, и на тебе — уже и попутчик сыскался! Вдвоём-то с разнесчастным повеселее странствовать будет».

— Как я рада, что встретила тебя, горемычного, — молвила она. — Теперь мы вместе…

— Постой, постой! — замахал крылышками разнесчастный певец. — Подожди, не перебивай! — И он прислушался к таким же, как у него, звонким трелям на другом конце рощицы. — Ах, какие изумительные «раскаты»! — восторженно воскликнул Соловушка, когда пение смолкло. — А у меня они не получаются! Ах, бедный я, бедный! Несчастный я, разнесчастный!

— А что такое «раскаты»? — полюбопытствовала Пчёлка.

— «Раскаты» — это коленце из нашей соловьиной песни, — объяснил Соловушка. — Есть и другие: «почины», «свисты», «дудки», «дроби», «стукотки». Они у меня выходят, и очень отлично. Но вот — «раскаты»! А без них — какая же песнь? Ах, бедный, я бедный! Несчастный я, разнесчастный!

— А коли так, полетели вместе счастье искать, — предложила Пчёлка. — Может быть, где-нибудь там, далеко-далеко, в незнакомых краях и приделах тебя и научат выводить эти твои трудные «раскаты».

— Какие края? Какие приделы? Ты о чём? — снова замахал крылышками Соловей. — Такие «раскаты» поют только здесь. Только наши соловьи. Только в наших густых-прегустых ракитах, около нашей плавной-преплавной, тихой-претихой и серебристой-пресеребристой речушки!

И он снова попробовал выводить свои трели.

— Ну, вот! Вот! Почти получилось! — радостно прокричал Соловушка и попытался ещё раз. — Вышло! Вышло! Я счастлив! Счастлив!

И он запел — громко, самозабвенно, перекликаясь с другим соловьём на другом конце рощицы. Казалось, что весь лес смолк, все птицы, звери, насекомые, всё живое и неживое — даже ветерок в ветвях, даже облачки в небесах замерли — слушая их вдохновенное пение.

«Вот оно — счастье! Заливаться около своего гнезда, да так, чтобы весь мир заворожённо слушал только тебя! Прав Соловей! Ох, тысячу раз прав! — мысленно восклицала Пчёлка. — Вот и я так же — сяду на улей или на какую-нибудь травинку поблизости и стану тренькать, щебетать, — размечталась она. — И буду счастлива!»

Попросила Пчёлочка нового своего знакомого обучить её трелям. С радостью взялся за дело наставник. Но как он только ни старался, и что только ни вытворяла его ученица: и тужилась, и кряхтела, и кашляла, и горлышко росинкой прочищала, и горбатилась, и все четыре свои перепончатые крылышки вдоль животика полосатенького, подражая пичужке, складывала, и ротик шире некуда разевала, а уж ругалась-то на учителя, ох как бранилась! Даже ужалить сгоряча собралась! Хорошо хоть, вовремя одумалась. В общем, и так и сяк пробовала, из кожи вон лезла, а выходили у неё один только сплошной зуд и жужжание. Полдня они с Соловьём на урок вокальный угробили, но ни одной трели, ни одной, даже самой простенькой рулады исполнить певица так и не смогла.

— Видно, не моё это призвание — песней окружающих радовать, — смирилась Пчёлка в конце концов. — Спасибо тебе, друг Соловушка. Полечу-ка я дальше.

Проводил её Соловей, пожелал доброго пути, помахал на прощание крылышком.

А солнце к тому времени высоко поднялось. Отправилась Пчёлка к прохладной речке, села на тёмно-зелёный, похожий на сердечко лист кувшинки и глянула в прозрачную воду. Стайка буроватых рыбёшек копалась в золотистом песке. То одна, то другая из них склонялась иногда набок и пускала солнечные зайчики, сверкая серебристой, блестящей чешуёй по бокам небольшого, крепкого тельца. «А может быть, здесь, в этом тихом затоне, в освежающих струях тихой речки и живёт счастье, — размечталась уставшая от громких песнопений и разморившаяся на солнцепёке Пчёлочка. — Рыбёшки, судя по всему, в песочке собирают мёд. А коли так, мне к ним, туда, в прохладу, в глубину». И она смело шагнула с листа кувшинки.

Пчёлка рассчитывала, что тут же опустится на дно, к копошащейся в песке стайке. Но вышло вовсе не так, она не утонула и даже не окунулась с головой. Она была лёгкой, пушистой, и вода выталкивала её наверх, как надувной шарик.

«Ну что ж, попробую нырнуть с разбега», — решила Пчёлка, вскарабкалась на загнутый с одного края наподобие трамплина лист кувшинки, разбежалась по нему, оттолкнулась и прыгнула, прижав все шесть лапок к тельцу. Так скачут с обрывистого берега мальчишки, называя прыжок «бомбочкой». Но и теперь уйти под воду она не смогла. От неё даже не разлетелись во все стороны салюты брызг, как это бывает при прыжке «бомбочкой» у мальчишек, настолько она была ворсистой и мягкой.

«Значит, надо прыгать с высоты». Пчёлка влезла на длинный, острый лист осоки, на самый верх и скакнула с него, теперь уже вытянув лапки вниз, — уж очень хотелось ей пробить упругую поверхность воды и погрузиться на дно. Так скачут мальчишки с какой-нибудь самодельной, возвышающейся над речкой или над озером нырялки, называя прыжок «солдатиком». Но и шесть вытянутых остриём ножек Пчёлке не помогли, она снова не утонула — осталась барахтаться на поверхности.

— Придумала! — взглянув на берег и увидев в жёлтом песке вкрапления серых камешков, обрадовано воскликнула Пчёлка. — Надо погружаться на дно с тяжестью!

Она выбралась на сушу, нашла груз по силёнкам, взяла его в передние лапки и на остальных четырёх двинулась в воду. Так иногда мальчишки, балуясь, в наших реках и озёрах, или добытчики жемчуга где-нибудь в далёких океанах гуляют по дну. С каждым шагом Пчёлка погружалась всё глубже и глубже. Вот уже и животик, и лапки с камешком, вот уже и головка её скрылись под водой, ещё немного вперёд, и она увидела шебаршащуюся у дна стайку.

— Здравствуйте, — вежливо приветствовала рыбёшек Пчёлка.

Ей никто не ответил. Пчёлка пристроилась к молчаливым рыбёшкам, чтобы начать ковыряться в золотистых песчинках, выискивая мёд. Но тут вдруг вся стайка дружно сверкнула серебристыми боками, пустив множество солнечных зайчиков, и кинулась в водоросли. А за ними погналась откуда ни возьмись взявшаяся длинная, зеленоватая, зубастая рыбина.

Надо ли говорить, что сердечко у Пчёлки от страха ушло в одну из её шести пяточек? Ведь хищница по сравнению с ней была великаншей! Пчёлка увидела неподалёку вросшую в песок небольшая коряжину и стремглав кинулась к ней. Но это ей только так казалось, что она мчится стремглав. На самом деле Пчёлка еле тащилась — ползла по дну с камешком в лапках, как черепаха. Да пожалуй, что черепаха по сравнению с ней под водой сошла бы за скорохода!

Тем временем хищница, не поймав ни одну рыбёшку, развернулась и, скаля острые зубы, проплыла вокруг непонятного ей, совсем непохожего на привычную добычу маленького, полосатенького, замершего от страха с камешком в лапках создания. Рыбина решила, видимо, что существо это в качестве обеда вряд ли придётся ей по вкусу, потому что она нехотя, очень недовольная тем, что не удалось ничем поживиться, удалилась прочь к середине реки.

Очухавшись, Пчёлка собралась было продолжить своё бегство к убежищу. Но тут вдруг навстречу ей из-под коряжины выползло коричневое пучеглазое чудище и угрожающе подняло две тяжёлые лапищи. Это был Рак, и лапы его были вовсе не лапами, а цепкими, как плоскогубцы, клешнями.

— Не бойтесь меня, — совсем перетрусив, попыталась почему-то успокоить страшилище Пчёлка. — Я — Пч-ч-ч… Пч-ч-ч… — Но вышло у неё нечто вроде чихания, она захлебнулась, отпустила камешек и всплыла на поверхность.

Пчёлка именно всплыла — медленно поднялась, а не выскочила из воды, как пробка, настолько она вымокла. Она откашлялась, перевела дух, хватая ртом воздух, и собралась было улететь с реки на берег. Но сколько она ни била крылышками по воде, оторваться от поверхности так и не смогла. Она же промокла насквозь! Бурным своим трепыханием Пчёлка лишь привлекла внимание ещё одной хищницы, на этот раз — опасного охотника за упавшими в воду насекомыми Ельца. И он уже угрожающе показал над поверхностью свой верхний плавник, как акула на пляже в каком-нибудь далёком океане, и уже плеснул хвостом по воде, нацеливаясь на жертву. Не миновать бы беды! Но только кто-то неожиданно схватил злополучную купальщицу за шкирку и понёс её по воздуху на берег.

Спасительницей Пчёлки оказалась синяя-синяя, как василёк, или колокольчик, или, как небо в погожий вечер напротив розового заката Стрекоза.

— Зачем ты полезла в воду? — возмущалась она, опустив Пчёлку в траву на полянке и стряхивая с неё капельки воды. — Ах, ты счастье искала? Ну, ну! Молодец! На дне?! — выслушав её объяснения, ещё больше рассердилась Стрекоза. — Счастье в том, что я вовремя заметила, как ты барахтаешься в речке. Ты чудом осталась жива.

— А ещё я хотела поискать в песочке мёд, вместе со стайкой, — пыталась оправдываться Пчёлка.

— Какой мёд?! — Стрекозка от удивления даже перестала злиться, она расхохоталась. — Эти рыбёшки — пескари. Они ищут личинок, мелких моллюсков. Нет на дне никакого мёда!

И Стрекозка поведала ей о тех страшных опасностях, которые подстерегали её: о зубастой Щуке, о сердитом, с клешнями-плоскогубцами Раке и о самом ужасном для насекомых, оказавшихся в воде, хищнике — Ельце.

— Вот уж он-то точно бы не промахнулся. Его добыча упавшие мухи, подёнки. Но я думаю, ты бы ему тоже понравилась, — пугала путешественницу Стрекоза. — Твоё счастье, — ещё раз повторила она, — что я вовремя выудила тебя. Больше в воду ни ногой! — строго-настрого велела синяя-синяя, как василёк, или как колокольчик, или как небо в погожий вечер напротив розового заката Стрекоза и упорхнула по своим стрекозьим делам.

«И в самом деле, — осматривая мокрые ворсистые лапки, согласилась со своей спасительницей Пчёлка, — нет на дне никакого счастья. И мёда нет, и дышать нечем, даже поболтать не с кем. Жужжать и то толком никто не умеет! Все немы, как рыбы. Да ещё и хищники злющие со всех сторон на тебя кидаются».

Пчёлка отряхнулась, словно вылезшая из воды собачонка, и, переворачиваясь с боку на бок, высушила на солнышке спинку, животик, потёрла мохнатые ножки. «Пора бы, — размечталась она, — и перекусить».

Вдруг видит, по краю полянки шествует странная процессия. Впереди — мышка. Да, да — это была мышка! Всё у неё было мышиное — и хвостик тощенький, и глазки бусинки, и серенькая шубка. Но вот вместо носа свешивался… хоботок! Именно так — маленький хоботок! За мышкой двигались мышата и тоже с хоботками вместо носов. Странные эти зверушки и шагали странно — ухватившись зубами за хвосты друг друга. Первый мышонок — за хвост главной мыши, а остальные семеро, мал мала меньше, держась за хвост впереди идущего!

Если бы Пчёлка хоть раз в своей жизни побывала в зоопарке, она бы, наверное, сравнила этих зверушек с крошечными слониками. А если б она ходила в кино или смотрела телевизор, она бы, наверное, назвала этих зверушек хоббитами. От слова — хоботок. Но Пчёлка в зоопарке не была, да и кинотеатров с телевизорами ни в поле, ни в ульях не было.

«Раз уж у них есть хоботки, — рассудила Пчёлка, — значит, эти мышки собирают мёд. Ведь нам, пчёлкам, хоботки нужны именно для этого! Мышки, скорей всего, направляется за мёдом, — решила она. — И мне с ними по пути».

В это время последняя, самая крошечная мышка, заметив разноцветную бабочку, отцепилась от вереницы, побежала за порхающей красавицей и пропала из виду. Вскоре раздался её испуганный писк:

— Ай-я-яй! Я потерялась! Ай-я-яй! Найдите меня! Найдите! Ай-я-яй!

Да и как такой крошке было не потеряться? Трава, наверное, казалась ей высоким, непроходимым лесом! Густой чащобой!

— Стой! Раз, два! — услышав крики о помощи, скомандовала главная мышь. — По одному рассчитайсь!

— Первый, второй, третий, четвёртый, пятый, шестой, — произнесли мышата.

— Ну, и каков итог? — проходя мимо строя, сердито спросила главная мышь. — А итог таков, что опять всё снова здорово! Опять пропала ваша младшенькая сестричка. Когда вы научитесь за ней следить? Потеряшку искать! — приказала она. — Разойдись!

Пока мышата шныряли в траве в поисках насмерть перепуганной сестрички, Пчёлка подлетела к главной мышке и уселась перед её странным носом на травинку.

— Скажите, пожалуйста, — вежливо осведомилась она, — почему вы такие непонятные мышки — с хоботками?

— Потому что мы вовсе не мыши, — ответила главная мышь. — Мы — землеройки, родственники кротам.

В это время потеряшка была найдена, и братцы с сестричками начали выстраиваться в шеренгу.

— Можно мне попутешествовать с вами? — попросила Пчёлка.