Бесплатный фрагмент - СкаZка о волшебном слове

Не смотри

Рассказ «Не смотри» был (и является сейчас) главой неопубликованного романа «Песнь железнозубого крокодила», о психотерапевте от которого ушла жена. Роман стал пророческим, но я был слишком увлечен своей первой большой работой, чтобы думать о таких вещах. Помню, как писал рассказ. Возможно даже вспомню, какой это был день. Мы только что переехали в новую квартиру на берегу Финского залива, которую ждали два года. Квартиру, о которой я и мечтать не мог. Главным образом наше новое жилище и повлияло на прилив вдохновения, благодаря которому роман был дописан, а некоторые главы из него, вошедшие в данный сборник, принесли мне настоящее удовольствие во время работы. Думаю, и не без основательно, это лучшее, что я писал до сих пор, и лучше никогда не напишу.

Я проснулся в пять утра. Встал с постели и стараясь не разбудить жену удалился на кухню. Там я расположился на очень дешевом, но очень удобном диване фирмы Икея с новеньким, подаренным на день рождения, ноутбуком.

Говоря по правде рассказ был готов, едва только я открыл глаза лежа в кровати.

На то, чтобы записать его, потребовалось четыре часа.

Июнь 2010

1

Сэм Гринвуд не спеша вышел на крыльцо дома. Он поднял правую руку, поправил наушник и, глядя в землю, сказал:

— Объект проверен. Все чисто.

Вслед за ним из двери показалась коренастая фигура Марио Оливетти, в куртке цвета хаки и черной бейсболке с красной надписью «Чикаго Буллз». У обоих был задумчивый и несколько расстроенный вид, как у людей, бесполезно отстоявших очередь на распродаже бытовой техники. Они касались друг друга плечами и смотрели в разные стороны, точно два обидевшихся подростка.

Марио, как циркач, вертел между пальцами сигарету. Он заговорил первым.

— Как думаешь, мы ничего не пропустили?

— Вроде ничего.

Сэм покачал головой и повернул лицо в сторону напарника. Потом посмотрел куда-то в небо.

— Давай проверим. Первый этаж: кухня, гостиная.

— Туалет, за ним бельевая, кладовка под лестницей, — добавил Марио.

— Да. Еще гараж и подвал. Все?

Оба как по команде обернулись и изучающе посмотрели друг на друга. Сэм сощурился, призывая напарника к ответу.

Зрачки Марио на мгновение скользнули вверх и вправо. Он кивнул.

— Да, правильно.

— Хорошо, — сказал Сэм, — теперь второй этаж. Перечисляй ты, я проверю.

Марио снова кивнул и отвел глаза в сторону. Его усы задвигались, выражая напряженную работу ума.

— Так. — сказал он. — Лестница, справа комната сына, там балкон — закрыт изнутри. Дальше налево кабинет дока, сразу за ним ванная комната.

Сэм смотрел в пол, и все время кивал головой как китайский болванчик.

— Дальше по коридору спальня для гостей, — продолжал Марио. — В конце коридора окно, закрыто изнутри.

— Что еще? — Сэм задумчиво потер рот, почесал подбородок. — Было что-то еще.

— Чердак.

— Да, точно. Но не все. Черт…

Сэм вытащил из кармана сложенный вчетверо стандартный лист бумаги, развернул. В его огромных руках тот выглядел как почтовая открытка. На листке оказался отпечатанный на принтере план дома. Косые красные кресты обозначали окна, синие — двери. Он двигал по нему указательным пальцем, шевелил губами, едва слышно проговаривая нанесенные на план рукописные пометки. Его внимательные глаза, изредка моргая, рассматривали рисунок. Жестокие челюсти медленно и основательно, мяли во рту жевательную резинку, которая время от времени мелькала между зубами.

Но вот его губы замерли, взгляд остановился на одной точке.

Марио подошел к нему и заглянул в листок.

— Что там? — спросил он.

— Вот.

Сэм два раза постучал по правой части плана, изображавшей подвал. Его ноготь уперся в какой-то квадрат, обозначенный пунктирной линией, возле южной стены дома.

— Я что-то ничего не припомню в этом месте. А ты?

Марио всмотрелся в листок, почти касаясь его козырьком кепки.

— Странно. — сказал он. — Я вроде тоже. Думаешь там какой-нибудь люк?

— Да. Наверное, док забыл его надписать…

Марио выхватил у него листок, и тоже ткнул пальцем, но уже совсем в другой участок. В этом месте снизу вверх шла полоса шириной в пол дюйма, вся испещренная горизонтальными линиями. Лестница на второй этаж. Где-то посередине, слева от нее был точно такой же красный пунктирный квадрат.

— Смотри. И здесь тоже. Что это может быть?

— Это сортир. — Ответил Сэм. — Люка там быть не может.

Он развернулся на каблуках, устремился вглубь дома и крикнул:

— Жди здесь!

Марио Оливетти пожал плечами и, посмотрев на припаркованный у обочины автобус с группой поддержки, монотонно сказал:

— Всем внимание. Повторная проверка.

Он подождал несколько секунд, затем произнес:

— Повторная проверка.

По рации передали ответ, он кивнул, и показал кулак с выставленным большим пальцем: «О’кей. До связи».

Он устало опустился на крыльцо, и, хотя это было запрещено по уставу, вложил в губы сигарету. Из заднего кармана брюк двумя пальцами выудил Зиппо, раскрашенную в американский флаг, щелчком откинул крышку и крутанул колесико. Желтое пламя лизнуло кончик сигареты, тут же окрасившийся ярко красным, как цвет шелковых букв над козырьком его бейсболки. Перед лицом поплыла сизая дымка.

На самом деле его не очень тянуло курить, и сигарету в кармане он носил всего одну, как советовал штатный психолог при оперативном отделе. Он начал бросать месяц назад, сначала выкуривал по пол пачки в день, через неделю уменьшил до пяти штук. В последние две недели удавалось держаться на одной, максимум двух в сутки. Но носил он с собой всегда только одну, что бы не было соблазна.

Когда насмотришься всякой дряни на работе, курить хочется по сто раз в день. Трупы детей, или гниющие заживо наркоманы, насильники, сумасшедшие. Нервы от таких вещей просто не выдерживают — хочется чем-нибудь заглушить, забить в самый дальний угол всю эту мерзость, и если в этот момент у тебя с собой пачка сигарет, можно считать… ты пропал.

Проиграл, и слышишь, как смерть одобрительно ухмыляется за спиной.

«Но сейчас не тот случай», подумал Марио. «Сейчас можно позволить себе нарушить инструкции, особенно после того, что он увидел там… в подвале.»

Он ни за что не стал бы спускаться туда снова и мысленно благодарил Сэма за то, что тот позволил остаться здесь, снаружи, при свете дня, где ему ничего не будет мерещиться.

«В самом деле, что это было?»

Марио в очередной раз затянулся, стряхнул пепел в траву и ухмыльнулся сам себе: «Да, всякое бывает».

И он знал это, как никто другой.

Помнится в школьные годы, когда ему было двенадцать, они собирались компанией в подвале их многоквартирного дома. В переплетении сотен труб, словно множества застывших змей, в полумраке, они сидели на скамейках, сколоченных из старых досок, и рассказывали друг другу всякие истории. Отец презрительно называл их — байки, и при том с таким выражением на лице, будто речь шла каких-нибудь порнографических картинках. Но, разумеется, ничего такого не было. А были рассказы, в основном, конечно же, вычитанные из бульварных газет, про всякие там паранормальные явления.

Кто-то слышал топот посреди ночи, как будто рядом с ним, лежащим на кровати, ходил по комнате невидимка, а потом на утро на стенах квартиры оставались надписи, и те якобы были ответом на какой-то трудный вопрос.

Тем летом у одной девчонки из соседнего двора из окна восемнадцатого этажа вывалился старший брат. Про их семью еще написали в районной газете. Случай этот врезался в память очень прочно. В воспоминаниях девочка всегда представала сидящей на инвалидной коляске; в любую погоду в просторной осенней куртке с капюшоном, от пояса и ниже худосочные ножки закрывал плед, из под которого в самом низу торчали носки домашних тапок. Плед был красным, в клеточку, а тапки — зеленые и усеянные катышками.

С большим интересом Марио заглядывал в темные недра капюшона, наброшенного на голову девочки, но… любопытства хватало ему на очень короткое время. Даже сейчас, спустя годы, его бросало в дрожь от ужаса, когда удавалось вспомнить то, что мелькало там, в глубине. И тогда, будучи мальчишкой, он поступал в точности так, как многие взрослые делали при виде большого количества крови — он отворачивался, что бы не упасть в обморок…

Рассказывали, что брат той девочки (она «якобы» еще была как все: по утрам ходила в начальную школу, а днем лепила в песочнице куличи) встал посреди ночи разбуженный странным стуком. Когда он распахнул ставни, оказалось, что прямо от окна в ночное небо, полное мерцающих звезд, уходила светящаяся дорога. Он указал пальцем вперед себя, оглянулся и сказал:

— Борьба окончена, сестренка. Смотри, кто там стоит.

А потом взобрался на подоконник и шагнул вперед.

Что там было правдой, а что нет, до сих пор оставалось тайной. Девочка на следующее утро не пришла в школу. Говорили, она ослепла и перестала ходить. А когда её вывозили во двор, она тыкала пальцем куда-то в воздух, косилась на дедушку, который толкал коляску, абсолютно белыми, лишёнными зрачков глазами и весело щебетала:

— Мама, смотри, кто там стоит!

Марио не замечал за собой ни сентиментальности, ни идущей с ней рука об руку бурной фантазии, и такие истории его больше смешили, но никак не пугали, хотя надо отдать должное, они были рассказаны с выражением и всякими там приемчиками для нагнетания обстановки.

Случай тот, скорее всего, был выдумкой. Ну, или… как говорила их учительница по математике, подгонкой под ответ. Да, девочка была; слабоумная от рождения, слепая и на инвалидной коляске и всю эту циничную чертовщину к ней приплели ради забавы. Такого просто не могло быть.

И Марио Оливетти верил, что это так. До сегодняшнего дня…

Он почувствовал жжение в пальцах. Он перехватил фильтр другой рукой и с удивлением обнаружил, что скурил сигарету до самого основания. К запаху табака теперь примешивалась вонь расплавленного фильтра. Он достал обертку от жвачки, завернул в нее окурок, и убрал в карман куртки. Это была последняя сигарета на сегодня, и ее, к сожалению, оказалось мало. Руки все ещё тряслись. А такого с ними не было уже очень, очень давно…

2

Пятнадцать минут назад, когда они с Сэмом только начали осматривать дом, Марио спустился в подвал в одиночку. Это тоже было нарушением инструкций, и они поступали так не в первые, хотя, конечно же, каждое утро на инструктаже им напоминали о необходимости соблюдения «элементарных правил безопасности».

Вниз вела деревянная лестница с перилами. Почти до середины она шла в узком коридоре между двумя стенами. Марио двигался боком, согнувшись, обеими руками держа перед собой пистолет. Под массивными ботинками ступеньки крякали, и тут же затихали. Он был во всеоружии, неколебим и уверен в себе и буквально впивался взглядом в каждый подозрительный предмет.

Подвал оказался заурядным, пропахшим сыростью и мышами, складом домашнего ненужного хлама. В воздухе кружилась пыль. Из узких зарешеченных окошек внутрь проникал дневной свет, и он падал на пол, косыми твёрдыми лучами.

В каждом тёмном углу молча таилась опасность. Очертания предметов могли оказаться частью тела или одежды преступника.

Марио сошёл с лестницы, дошёл до стены напротив и прижался к ней спиной.

Пошарив глазами по потолку, он нашёл лампочку, которой сейчас надлежало гореть. Голову посетила мысль, что цоколь вероятней всего расширился от нагрева, и она выкрутилась сама по себе. В сущности, здесь ничто не противоречило законам физики. И конечно, тут все поправимо. От той части бетонного пола, над которой она свисала на тонком двужильном проводе, Марио отделял всего один смелый, размашистый, шаг.

Он еще раз прислушался к тишине. Если здесь кто-то и был, его выдержке и терпению можно было позавидовать. Ни единого шороха. Ничего. Хотя, впрочем, надо быть полным идиотом, насмотревшимся триллеров, что бы вот так в наглую засесть в чужом доме, и при том наверняка зная о том, что за ним ведется наблюдение.

Недолго думая, Марио заткнул пистолет за пояс, сделал три маленьких и осторожных шага и, остановившись, потянулся к потолку…

«Через тридцать лет, когда он уйдет на пенсию, его внуки будут с открытыми ртами слушать одну из тех историй, которые совсем не похожи на правду. Она будет похожа на дешёвку из бульварной газеты, и в тоже время заставит нежные сердечки замереть.

Марио Оливетти будет седой и старый, с мешками под глазами, и руками, трясущимися уже не от пережитого ужаса, а от тяжести прожитых лет. В тишине уютной гостиной с камином, под восторженными взглядами слушателей, он будет потягивать трубку, время от времени выпуская изо рта облако густого белого дыма и тот, поднимаясь вверх, покажется маленьким фантазерам живой иллюстрацией к этой истории — привидением, чем-то похожим на женщину в белом плаще с капюшоном, и длинными рукавами. Они станут хихикать, толкать друг друга в бок, и показывать пальцем вверх на облако бесформенной дымки:

— Эй, Смотри, кто там летит!

Им будет весело в дедушкиной комнате, согретой камином, окутанным неторопливым и сухим, как шорох песка, гипнотическим старческим голосом. И гораздо, гораздо уютней, чем ему в те минуты, осенью две тысячи десятого года, когда стоя в темноте посреди подвала чужого дома, он вытянул руки вверх…»

…правой взялся за цоколь, пальцами левой покрепче обхватил стеклянный шарик и попытался провернуть его против часовой стрелки.

Но безрезультатно.

Покрутив ее несколько раз, в разные стороны, он всмотрелся внутрь колбы, но не смог увидеть то, что хотел. И понял в чем дело: свет из окна падал ему в спину, и поэтому было сложно разглядеть, насколько цела вольфрамовая спираль, ибо, если она разорвана пополам, значит, любые усилия бесполезны. И вообще, эта бестолковая возня ему уже порядком осточертела. Мало того, что нервы на пределе, так ещё и место это внушало страстное желание сделать отсюда ноги. Просто взять и попросту говоря «драпануть, что есть силы» и главное без оглядки.

«Потому что… потому… да бог его знает почему! Не все в этой жизни можно объяснить».

Марио повернулся лицом к окну, опустил затекшие руки и спустя несколько секунд опять посмотрел вверх. Но не туда, куда хотел вначале.

Там оказалось кое-то другое, и оно заставило его насторожиться. Но слишком поздно…

Его внимание привлекла округлая стеклянная поверхность лампочки, где в искаженном виде отражались окна, и его собственные очертания на фоне стены за спиной.

Сказать по правде, до него не сразу дошло, что к чему.

При последующем анализе он выяснит для себя, что, наверное, дальнейшие события уместились в полсекунды или чуть больше. Зато сейчас полсекунды показались ему бесконечно долгими и вдобавок… последними.

Он стоял в оцепенении, с распахнутыми глазами, с застрявшим в горле криком, руки плетьми свисали по бокам, а все тело попросту парализовало.

Иногда ему снились сны, где он убегал от жутких монстров с лицами пойманных им преступников, а его ноги предательски вязли, будто он бежал по колено в воде. Наверное в этих снах его тоже парализовал страх, но никогда, никогда прежде он не испытывал ничего подобного. Первым, пришло тяжёлое и молниеносное сожаление о том, что он, вероятно, не успеет достать пистолет. Но это было сначала. А потом, он опять вспомнил и ту девочку из соседнего дома и то, что пряталось у неё под капюшоном, который, кстати говоря, был наброшен весьма основательно и с полным осознанием такой необходимости.

И глядя в отражение фигуры, что возникла за спиной, Марио — не вспомнил — услышал, что она говорила…

В мгновение ока тварь сбросила капюшон…

У нее был голос девочки.

— Посмотри, Марио, кто там стоит!

А потом она засмеялась, весело и непринужденно…

— Да, Марио, дурачок — повторила она, — посмотри!

И снова засмеялась. А ее заливистый смех, превратился в карканье вороньей стаи.

Но Марио уже никуда не смотрел. Он сделал то, что собирался, как только прикоснулся к этой чертовой… к этой лампочке, будь она проклята. Он рванул вперед, поскользнулся на пыльном полу и упал. Что бы там ни было, оно надвигалось, сзади.

Злобный каркающий смех превратился в многоголосое эхо, начавшее вдруг гулять по всему подвалу, то удаляясь, то настигая Марио со всех сторон.

Он бежал без оглядки, ноги буксовали, он упал еще несколько раз и всякий раз, поднимаясь на ноги, он не сводил глаз с маячившей впереди лестницы, которая обещала спасение.

«Ухватиться за перила», думал он, «подтянуть себя вверх, оттолкнуться ногами и вылететь отсюда как пробка из бутылки.»

Перед лестницей, он снова поскользнулся и уже приготовился к встрече своих зубов с углом нижней ступеньки, но в последний момент успел правой рукой ухватиться за перила, а левой, ценой титанических усилий вытащил из-за спины «беретту».

Он оттолкнулся ногами, полетел вперёд, умудрившись в воздухе повернуться и приземлиться задом прямо на ступеньки. Он знал по опыту, что лишние движения только усугубят дело. Они в буквальном смысле, убьют его, потому что дадут врагу преимущество во времени.

И тогда Марио просто взметнул вверх пистолет, а уж затем посмотрел и нашёл глазами место, куда следовало прицелиться. Но выстрелить ему так и не пришлось.

— Матерь божья, — сказал он.

Собственный голос показался ему чужим и далеким. Таким, словно, в соседней комнате по телевизору шел фильм ужасов, и главный герой наткнулся на поле, усеянное яйцами пришельцев. Марио не успел разглядеть ЭТО.

Сотканное из белого мерцающего света, словно вырезанное из старого черно-белого кино, оно вдруг почернело и прямо у него на глазах беззвучно опало россыпью крошечных теней.

3

…Гринвуд появился почти сразу, как только Марио убрал окурок в карман. Сэм вышел на крыльцо, так же медленно, как и в первый раз. Он подошёл со спины и уселся рядом на верхнюю ступеньку. Доски под ним жалобно скрипнули.

Марио повернулся к нему.

Плечи напарника, ссутулились ещё больше. Его лицо прежде румяное и лоснящееся, было бледным как мел, а неестественный румянец переместился со щёк на скулы. Кончики светлых волос на висках приобрели еле заметный металлический оттенок.

Сэм смотрел куда-то вперёд, его спина сгорбилась и стала похожа на половину покрышки от грузовой машины. Руки, сложенные лодочкой он опустил между вытянутых ног.

— Ну как?

— Все чисто.

Голос Сэма Гринвуда прошелестел как ворох сухих листьев. Как целый самосвал листьев вперемешку с камнями.

— Жуткое место. — добавил он.

— А что там было? Что означали эти квадраты на плане?

Сэм пожал плечами.

— Тот, что рядом с лестницей оказался бойлером, а в подвале… — он задумчиво почесал затылок и посмотрел куда-то вдаль, — думаю, док хотел поставить там мини-котельную. Как-то так.

— Понятно.

Спустя минуту Марио услышал, как Сэм то ли откашлялся, то ли попытался сказать что-то, но у него это не получилось. Потом он заёрзал на месте, а доски под ним заскрипели ещё громче и протяжнее.

— Ты веришь в потусторонние силы, Мар?

Марио хмыкнул, как человек, который решал головоломку и прикидывал в уме разные варианты ответа.

— Как тебе сказать…

— Скажи как есть. Я не буду смеяться…

— С сегодняшнего дня — да.

Оба тяжело вздохнули и сначала Сэм, а потом Марио поднялись и зашагали обратно к автобусу. Они брели, время от времени сталкиваясь плечами как закадычные друзья. Где-то на половине пути оба остановились, Сэм быстро оглянулся на дом, потом посмотрел себе под ноги.

— Что такое? — спросил Марио. Он не стал оборачиваться, потому что «это плохая примета». И кроме того, его не покидало смутное ощущение…

— Никому не скажешь?

— Зуб, даю.

— Мне кажется, за нами смотрят… оттуда.

— Мне тоже.

— Оставим это между нами?

— Да. Пошли. Я что-то проголодался.

— Аналогично.

Сэм положил ему на плечо свою тяжелую руку. Остаток пути они больше не оглядывались, хотя оба чувствовали одно и то же. Чей-то тяжелый, толкающий в спину взгляд.

Подпевай детка! Ему это нравится!

Еще один отрывок из «Песни…", который я отредактировал, чтобы превратить в самостоятельное произведение.

Предупреждаю сразу, этот рассказ о насилии, но из той категории, о которой говорят — «око за око» или «клин клином вышибают».

Сладкий вкус радикальных мер я впитал с молоком матери.

Насилие было частью моей жизни с самого детства и мой отец не думал, прежде чем пустить в ход кулаки. Мне и моей сестре, да и маме, говоря по правде, доставалось будь здоров. Но вот, что странно, вопреки тем ужасам, которых пришлось натерпеться в застенках родительского дома, жажда возмездия никогда не шла у меня дальше собственных фантазий. И одна из них превратилась в омерзительную историю.

Электрическая дрель, коробка острых шурупов и пыльный, звуконепроницаемый подвал…

Ну как, играет воображение?

Так, так… прибавим сюда старое кресло, посадим в него молодого человека, не обремененного совестью. Он любит брать чужие вещи (навсегда, как же иначе?), он спесив, циничен и груб, но главное… главное, он любит бить женщин и он связан.

Июнь 2010

1

Для Витьки Иванова утро началось в семь утра, с привычной сигареты. Наташка, последняя, кто позарился на него, и первая, задержавшаяся с ним дольше чем на три месяца, подтрунивала над этой его привычкой всякий раз, поскольку сигарета предшествовала завтраку, и никогда — наоборот.

Как и все бабы, она не утруждала себя размышлениями о причинах вещей, а потому для Витяя её болтовня значила не больше, чем бормотание постоянно работающего телевизора.

Да, он питался сигаретами и пивом. Да, ему нравились связанные с ними ощущения и менять привычки он не собирался ближайшие пару лет, а то и больше. В общем… перспективы довольно хорошие.

В десять возле парадной его ждали Ссык и Дрон. Ссыка на самом деле звали Костя. Он постоянно болел и почти половину школьного курса провел в пансионатах после того, как в восьмилетнем возрасте сунул в розетку пальцы, обмотанные фольгой. Что было дальше он не помнит. Цель опыта безвозвратно растворилась в недрах разума малолетнего гения, но факт есть факт — результат не оправдал ожиданий. Гормональные осложнения, очки с сантиметровыми линзами и постоянно носимый в кармане инъекционный карандаш с инсулином. Но, как и всякий «ботан», Ссык много читал, знал массу полезных вещей и планировал как «замутить хорошую тему». А хороших тем всегда оказывалось в избытке: незапертые двери складов; электрощиты, набитые серебряными клеммами; автомобили без сигнализаций и многое, многое другое.

Дрон, третий в банде — полная противоположность Ссыку. Он исполнитель. И Витяй спокойно доверял ему самые опасные дела. Тощий как жердь, Дрон запросто пролезал в самые узкие щели, скользил в толпе и ловко обращался с ценными вещами, которым не хватало пристального хозяйского внимания. А еще он неплохо умел прикидываться слабоумным и его всегда отпускали. Взять с такого было нечего.

Сегодня всем троим предстояло продать колеса, снятые с машин, хозяева которых в одно прекрасное утро обнаружили своих «стальных лошадок» мирно стоящими на кирпичах. Ради такого мероприятия Витяй и его банда специально ездили подальше от дома, в Приозерск и Сестрорецк. А на обратном пути заезжали на Крестовский — машины там парковались подороже. Часов в девять вечера они отвезли добычу на отцовском «Транзите» Дрона в автомастерскую Санька Филимонова, по прозвищу Грязная Рука, где получили по пять штук каждый. До самой ночи они сидели «У Сэнди» и обмывали сделку. В половине десятого Витяй в тысячный раз вышел на улицу покурить. «У Сэнди» — одна из немногих забегаловок, где все места предназначались курящим, но поделать он ничего с собой не мог. На утопающей в зелени улице, смешиваясь с запахами природы, дым становился сладким и душистым.

С сигаретой в зубах он мечтательно смотрел куда-то в даль. Погода на улице стояла превосходная. Солнце только что село. На чёрном небе, прямо на глазах, одна за одной зажигались звезды. Пахло скошенной травой и жареным мясом, которое готовилось тут же на улице молодым смуглым парнишкой в клетчатой рубахе с засученными рукавами и засаленном фартуке.

По радио «Рокс» передавали хиты шестидесятых. Звенели струны, колонки в баре хрипели, и Троглодиты пели «Let me tell you babe». Три последних затяжки, самых глубоких, если на то пошло, словно они были последние в его жизни, Витяй сделал с мыслью о смазливой девице за столиком в дальнем конце зала. Он изредка косился на нее, пытаясь понять, с кем она пришла. Девка была толстовата, и чем-то смахивала на Наташку, но отвести взгляд от чулков в сеточку было чрезвычайно сложно. Он собирался вернуться и купить ей хорошего коньяку.

Но… как обычно в таких случаях, и совсем не вовремя, в голове у него зашептал знакомый нудный голосок:

— Эй, друг, у тебя же есть девчонка. Поимей совесть.

В ответ Витяй только усмехнулся и щелчком указательного пальца запустил окурок в звёздное небо.

— А как же, — сказал он вслух, — Я имею её каждый день. А потом… звёзды на небе погасли.

2

В первые две-три секунды после пробуждения не всегда удается понять, что происходит, однако Витяй, несмотря на абсолютную темноту, сразу вник в суть проблемы. Машину, на заднем сиденье которой он ехал, трясло на ухабистой дороге. Захотелось встать, размять затекшие ноги и руки. Но они не слушались. Они были связаны, крепко и со знанием дела. Руки за спиной; ноги опутаны от щиколоток по самые колени.

Голова-тень, торчавшая из-за спинки водительского сиденья повернулась и посмотрела на него. Козырек бейсбольной кепки и бороду он заметил раньше, чем они слились в темное пятно, и до того как две серебристые точки зажглись в том месте, где должны быть глаза. Затем что-то твердое уперлось в шею. В голове загорелся огненный шар дикой, адской боли, темнота сделалась гуще и неудобства беспокоить перестали. «Это сон», подумал Витяй, когда очнулся снова. Но распятие, собственным телом придавленное к бетонному пыльному полу, больно впивалось в ребра.

«Нет, не сон».

Помещение вокруг напоминало то ли гараж, то ли подвал, заставленный всяким ненужным хламом. Старая микроволновка на полу справа, рядом старинное зелёное кресло с прогрызенной в спинке дырой. Тусклый свет от висящей на проводе лампочки доставал до деревянной лестницы в дальнем конце, верхняя половина которой растворялась в темноте. В шкафах вдоль стены поблескивали стеклянные банки и какие-то инструменты. Слева, у противоположной стены, стояло кубическое сооружение, накрытое сверху куском брезента. Вероятно, какой-нибудь бытовой прибор или большая клетка.

Осмотревшись, Витяй решил ползти в сторону лестницы, но попытка сдвинуться с места заставила его передумать. Он перевернулся на спину и сел. О том, что бы встать не могло быть никакой речи. Ноги его по ощущениям напоминали сейчас куски охлажденного мяса. Вдобавок, рот был затянут широкой липкой лентой и дышать приходилось носом, да и то, пока он, надышавшись пылью, пару раз не чихнул. С тех пор работала только одна ноздря и, надо сказать, с большим трудом. Каждое, даже самое незначительное усилие требовало порции воздуха, которого почти не было.

Его могли спасти руки, но связанные за спиной они представляли собой вещь абсолютно бесполезную.

В какой-то момент он выпрямил ноги, и потом подтащил себя вперёд. Бетонный пол был шершавым, а джинсы новыми, купленными за две с половиной тысячи, и то, что они от таких упражнений превратятся в лохмотья, было не так уж важно. Отдышавшись он сделал это ещё раз, а потом ещё и ещё, много раз.

До лестницы оставалось совсем не много, три метра или вроде того. Витяй слабо себе представлял, что сделает потом, когда до неё доберётся. Не всё ли равно? Когда он окажется там, нужные мысли наверняка придут сами собой. И он выберется отсюда, как выбирался из многих других передряг…

Сверху скрипнула и открылась дверь. На пол у подножия лестницы упал прямоугольник света, и в нём, словно в театре теней, показался человеческий силуэт. Мужской голос еле слышно напевал по английски «It’s My party», а судя по интонации, рот у певца был до отказа набит едой.

Как бы то ни было, размышлять Витяй тут же перестал.

Сначала из потолка показались идеальной чистоты высокие армейские ботинки. Наблюдая как они беззвучно опускаются на ступеньки, Витяй заметил, что лестница обита толстым слоем войлока, очень похожим на материал для звукоизоляции. И это, учитывая всю ситуацию, наводило на мысли куда более мрачные.

Человек сошел с лестницы и, повернувшись всем корпусом в Витькину сторону, остановился. Чёрные военные штаны заправлены в ботинки; чёрная куртка со множеством карманов, больших и маленьких; чёрная бейсбольная кепка с вышитым красными шелковыми буквами названием рок-группы. Он ничем почти не отличался от той тени, что плясала на полу минутой раньше. Ничем кроме Хемингуэевского лица, вся нижняя часть которого скрывалась за густой бородой и усами, и голубыми глазами, вероятно теми же самыми, что раньше, в салоне машины, показались ему серебристыми точками.

Бородатый и вправду жевал. В одной руке он держал бутерброд, в другой, жестяную кружку, вроде тех, что продаются в «Экспедиции» в комплекте со спиртовками. Весь облик этого ублюдка светился добродушием. Он ухмылялся, чавкал и мурлыкая под нос песенку смотрел на Витяя так, точно они вдвоем прохлаждались на пикнике.

— Ну что уставился, хрен ты моржовый?

Что бы сказать это Витяю потребовалось вобрать в легкие побольше воздуха и до боли напрячь мышцы на животе, но к сожалению (а может и к счастью), из-за полоски скотча на лице вылетело хотя и громкое, но совсем не разборчивое мычание.

Тише, киса, — сказал бородатый, и одновременно в растительности на лице образовалась горизонтальная трещина, оголившая два ряда безупречных зубов и розовый язык. — Осталось совсем чуть-чуть.

Человек продолжал стоять над ним, время от времени откусывая кусок черного хлеба с мясом и отхлебывая из кружки. На секунду он отвел глаза в сторону, потом снова уставился на Витяя, и было в этом движении глаз что-то, говорившее о смущении, или лёгком замешательстве. Он как будто ждал, чем закончится неловкая ситуация и напоминал этим молодого и неопытного интерна, не слишком довольного поведением пациента, но не имеющего права как-либо проявить эмоции. Вот только у Витяя от этого взгляда озноб пробежал по всему телу, ибо глаза эти вдруг стали пусты и неподвижны, как у дикого и безумного существа, чьим единственным занятием в жизни было высасывание внутренностей у своих жертв. И если подобная тварь существует, она наверняка делает это с таким же видом, с каким наши матери, стоя у плиты, пробуют свою стряпню на предмет готовности.

«Черт побери», сказал Витяй сам себе, «плохи мои дела».

Все с тем же отсутствующим видом незнакомец шагнул вперед. Он поставил кружку на брезентовый куб. Рука его, в чёрной матерчатой перчатке, зависла в воздухе, словно он приготовился дирижировать. И пока он стоял вот так, две-три секунды, Витяй неотрывно смотрел на эту руку, похожую на висящего в воздухе паука.

А потом бородатый сказал:

— Ну что, киса, пора начинать.

Слово — киса — он произнес с издёвкой. Так называют друг друга «влюбленные» парочки, находясь в компании, когда хотят показать остальным то, чего уж давно нет. Эта правда относилась и к Витяю тоже, но его беспокоила скорей не она, а поза бородатого — напряжённая изготовка к броску.

Происшедшие вслед за этим события не отложатся в его памяти. Все случилось довольно быстро. Сверкнув в воздухе точно пушечное ядро, тяжелый, пахнущий кремом ботинок ударил в грудь. Витяй упал на бок и в шею ему уперлась дубинка с железными рожками на конце; возникло внезапное ощущение, что всё это уже было, и не один раз. Он зажмурился.

Тишину подвала нарушил звонкий щелчок и Виктор Иванов, в который раз, отправился в царство вечной ночи.

3

Когда Витяй вновь очнулся, первым делом, как тогда в машине, он попытался встать и размяться. Но как и в первый раз, это дело дальше желания не пошло. Разница оказалась лишь в том, что сейчас он не лежал, а сидел. И хотя голова его была туго примотана скотчем к высокой спинке стула, он без труда сообразил, что одежды на нем нет, что руки надёжно закреплены на подлокотниках, а голени примотаны к ножкам.

Он скользнул взглядом по сторонам. За время его отсутствия обстановка нисколько не изменилась: сейчас он сидел лицом к кубическому сооружению накрытому брезентом, а лестница оказалась справа. За то слева, на том самом месте, где он очнулся какое-то время назад, теперь стоял на полу треногий штатив, увенчанный сверху фотоаппаратом. Витяй прикинул, что в ломбарде за него могли дать не меньше «сорока штук», и это только на вскидку, если брать во внимание надпись MARk-II и «глаз» размером не меньше тубуса для чертежей.

«Аппетитная штука», подумал он,«жалко, что руки связаны».

При попытке пошевелиться путы натужно поскрипывали. Витяй облизнул пересохшие губы и вспомнил, что прежде сделать так не мог из-за полоски скотча на лице. Привязанный к стулу и напрочь обездвиженный он как никогда осознавал собственную беспомощность. Но теперь, по крайней мере, он мог разговаривать и дышать ртом. Вся сила сосредоточилась теперь в языке, которым он ворочал с трудом, и больше мысленно, нежели вслух, слово за словом репетировал одни и те же спасительные слова:

«Договориться. Договориться. Мужик, мы можем договориться.»

Вверху лестницы открылась и снова закрылась дверь. Словно затвор пистолета, с лязгом, в замке провернулся ключ.

Одетый всё в тот же черный комбинезон бородатый возник у подножия лестницы. В правой руке он держал серебристый кейс.

— Привет, киса. Проснулся? — спросил он, и подходя ближе, добавил. — Это хорошо. А то у меня мало времени.

«Мало времени… а что в этом чемодане, черт подери…?» Витяй вспомнил, что теперь он мог разговаривать.

— Послушай чувак, не знаю как тебя… — начал он, и услышал, как дрожит его собственный голос.

— Джек, — перебил его незнакомец, блеснул рекламной улыбкой и указательным пальцем ткнул в надпись на кепке. — Зови меня, Джек.

— Окей, чувак, эээ… Джек. — Витяй хотел по привычке покачать головой, — Мы можем договориться, Джек.

— А как тебя звать? — спросил Джек.

— Витяй! Это неважно, чувак… Джек. Скажи что тебе нужно, я отдам всё, что хочешь! Между тем, Джек положил кейс, выхватил откуда-то стул и сел напротив, закинув ногу на ногу.

— Неправда! Имя это очень важно, — любознательные глаза Джека все время рассматривали Витьку сверху вниз. — Говорят, у индейцев есть поверье: что бы победить врага, узнай сперва как его зовут.

— Как твое полное имя, Витяй? — спросил Джек. — Я знаю, но мне важно, знаешь ли ты.

Он спокойно смотрел ему в глаза, а тем временем, языком прочищал полости рта между губами и дёснами. В растительности на лице от этих манипуляций перекатывался бугорок, словно там бегало крупное насекомое. Обычно Витяя это жутко бесило, и Наташка за такую привычку не раз получала по заднице.

— Виктор. Иванов.

Джек развёл руки в стороны.

— Виктор Иванов… — сказал он мечтательно улыбаясь. — С таким именем ты мог стать звездой футбола. Представляешь? Оно появляется над стадионом, на огромном цифровом табло, и ликующая толпа срывается с места. Тысячи людей рукоплещут и в один голос скандируют ВИКТОР! ВИКТОР! ВИКТОР! А?!! Как тебе?!!

«Он сумасшедший», подумал Витяй.

— Я не понимаю, чувак.

Глаза Джека вдруг стали пустыми, словно бы от промелькнувшей в голове мысли.

— Джек. Меня зовут ДЖЕК!

— Извини, Джек… Слушай, я волнуюсь, ты должен…

Сердце застучало, как паровой молот. Несмотря на духоту, зубы отбивали чечётку, а кожа покрылась апельсиновой коркой.

— Должен что? — вскинулся Джек.

— Ты должен понимать, что я волнуюсь.

— Волнуешься? Сейчас? Отчего же, Виктор? Хочешь сказать, в твоей прежней жизни не о чем было волноваться?

— Я не понимаю.

— Заткнись!

Джек встал и с громким щелчком откинул застежки серебристого кейса. Витяй вперился взглядом в то, что ему открылось. Сказать, что у него перехватило дыхание, значит не сказать ничего. Он чуть было не подавился собственным языком, и когда горло от шока сдавил спазм, изо рта у него вырвался сдавленный хриплый звук. Джек что-то бубнил под нос, кажется одну из своих песенок, извлекая поочередно из кейса беспроводной шуруповерт, набор саморезов, ножовку по металлу…

«Договоримсядоговримсядоговоримсядоговоримсядогов…» Джек с посмотрел на него, прищурив глаза.

— Виктор?

— Да…? Джекх…?

— Скажи мне правду, ты хотел бы измениться?

Головка шуруповерта, похожая на чёрную пулю большого калибра, зажужжала и медленно начала вращаться. Витяй заметил, что крестообразная бита уже вставлена и Джек, пошарив рукой в пластиковой коробочке, пристроил к ней блестящий, длиной с указательный палец, шуруп.

— Чувак… Джек… господи, что ты делаешь… договоримся. Давай, черт возьми, договоримся!!!

— …ты, как бы это сказать, — продолжал Джек, словно ничего не слышал. — хотел бы стать другим человеком?

— Джек, Джек, пожалуйста. Что ты хочешь…

Витяй почувствовал, как желудок его сворачивается в тугой узел, словно спящая змея. Язык превратился в кусок резины. Слишком невероятной была мысль, что всякие хозяйственные инструменты будут играть главную в этом спектакле. — Измениться… — сказал Джек. — Ты хотел бы измениться, Виктор?

— Я, да… конечно…

— Подожди, — сказал Джек. Он предупредительно поднял ладонь и, наклонив голову, устало закрыл и открыл глаза. На лице его было терпеливое выражение строго родителя, в сотый раз слышавшего, что Витька сидел в компании друзей, и именно поэтому от него пахнет табачным дымом.

— И ты сделаешь это? Для меня… Станешь другим, перестанешь курить, выпивать, эээ… — загнув два пальца на руке Джек посмотрел в сторону. — бить женщин…

На последней фразе Витяй оторвал взгляд от серебристого самореза, обвитого острой как бритва резьбой, и посмотрел в глаза Джека.

— Откуда… чувак, откуда ты знаешь?

Джек пожал плечами и в недоумении скривил рот.

— Я следил за тобой, киса.

Он сделал шаг, направив дрель вверх, словно инъекционный пистолет с длинной сверкающей иглой.

— Подождите… — выдохнул Витяй. — ты же… ты же спросил, хочу ли я стать другим. Я-хочу-правда-очень-хочу-дай-мне-время-я-обещаю… Джек рассмеялся, широко открыв рот.

«Боже, да он само добродушие.»

— Ну что ты, что ты… Ты не волнуйся. — Он согнулся пополам и рассмеялся еще громче. — Я же просто спросил. Так сказать, для поддержания разговора.

Витяй закрыл глаза и представил, что ничего этого нет. Здоровый и даже приятный смех, похожий на смех мужчины сидящего в баре с друзьями за кружечкой пива, почти заставил его поверить, что весь этот балаган просто шутка. Еще он успел подумать, что просьба договориться, почему-то не действовала на Джека. Как будто он просто хотел попугать его, ну… ради забавы, как очередной среднестатистический недоумок, которому нечем заняться. Бывают собиратели бабочек например, и они часами готовы листать альбомы с дохлыми насекомыми. Может Джек как раз их таких. Или… — тут Витька осенило, и новая идея буквально вдохнула в него свежие силы, — …вдруг это съёмки реалити-шоу, вроде «Большого брата». А раз так, если он продержится до конца, то быть может, в конце, ему вручат новенькую машину или денежный приз.

Раздумывая обо всем об этом, Витяй услышал, как совсем близко опять зажужжало, а потом его правый сосок пронзила самая страшная боль, которую он когда либо испытывал. Он не кричал. Криками тут не поможешь.

Он визжал одним непрерывным и острым, как бритва, фальцетом, словно оперная певица в конце длинной партии. Когда воздух закончился, ему понадобилось лишь мгновение, что бы наполнить лёгкие. Примерно в это же время жужжание замедлилось. Боль возросла, послышался то ли хруст, то ли скрип. И Витяй понял, что саморез вворачивается в кость. Джек произнес несколько слов, но они тут же потонули в крике. Потом силы покинули Витька, и вопли перешли в рыдания. Плакал он в голос, будто только что исповедался в страшном грехе.

Кто-то возможно покачал бы головой, и сказал: Ай-ай-ай, какой большой и плачет. Как не стыдно. Но стыд у Витяя пропал миллион лет назад.

Джек ушел куда-то в сторону и вернулся с овальным икеевским зеркалом, в старомодной металлической рамке. Он сел на стул напротив, повернув зеркало так, что бы Витяй мог рассмотреть свою грудь.

Витяй отвел глаза и жалобно заскулил. Он представил вулкан, который в пылу извержения заткнули гигантским болтом.

Джек положил зеркало и стал рассматривать содержимое кейса.

— Хочешь, я его достану? — сказал он, не поднимая головы.

— Что?

Джек махнул рукой.

— Ладно, проехали.

Он достал из кейса плоскогубцы с синими пластиковыми ручками и звонко пощелкал ими в воздухе.

— Нет… НЕЕЕЕЕЕТТТТТ! ДЖЕК, ПОЖАЛУЙСТХАААААА!

Джек подошел ближе. На нем были большие очки в роговой оправе, из-за которых он стал еще больше похожим на того самого, известного американского писателя.

Наклонившись, и сощурив глаза, Джек всматривался куда-то в грудь Витяя, при этом пальцем двигая очки вдоль переносицы. — Думаешь, стоит оставить как есть?

Витяй снова попытался кивнуть, но разумеется услышал только скрип клейкой ленты. Джек разогнулся и, сняв очки, стал слюнявить во рту кончик дужки.

— Да… пожалуйста Джек… оставь ее. Оставть меня… в покое…

— Да? Хм… Я ведь аккуратно.

— Нет, — вскинулся Витяй, — Джек, пожалуйста…

— О боже, что ты заладил пажалусто, пажалусто. Ты мужик или кто?

Упёршись ногой в левую Витькину грудь, Джек ухватил шляпку винта плоскогубцами и потянул на себя.

4

В наступившей темноте, Витяй обнаружил себя лежащим на поле боя.

Ему снилось что он древний воин, что смотрит он в небо, из которого растет — упираясь в его собственную грудь — древко стрелы с растрепанным перьевым хвостом.

В пасмурное небо вздымаются клубы дыма, и время от времени слышатся стоны раненых. Спиной он чувствует холодную землю и тяжёлую конскую поступь, и, судя по частоте звуков, всадников трое, хотя, возможно, одного или двух коней ведут под уздцы. Спустя небольшое время конский топот остановился у него над головой, и оттуда же возникла голова в шлеме. Шлем оказался как у русского богатыря, заостренный кверху, как винный бокал с обломанной ножкой и отчеканенным спереди словом «Ленинград». Потом голова сместилась вправо, перевернулась и Виктор Иванов, великий воин, улыбнулся. Богатырем оказался Чувак Джек, с сильно заросшим худощавым лицом и потрескавшимися губами.

— Привет, киса! — сказал он. Беззубый рот растянулся в ухмылке, а из трещин на губах засочилась кровь. — Я аккуратно, дружище! Будь мужиком! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Он смеялся, а сам в это время ухватился рукой за древко стрелы. И тогда Витяй закричал. Только кричать он и мог, и больше ничего. От воплей лицо Джека пошло трещинами. Отдельные куски стали отваливаться как части облупившейся штукатурки, за ними последовали нос, губы, оставляя после себя тёмную треугольную дыру и оскал черепа. Но из глазниц его продолжали смотреть глаза, голубые как само небо, а из пасти все ещё слышался скрипучий смех:

— Я аккуратно, дружище! Будь мужиком! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

5

Джек сидел на корточках и совал Витяю под нос флакончик с нашатырем.

Ну как, киса, нравится?

Хотелось сказать что-нибудь едкое, но сил у Витяя оставалось лишь на редкие хрипящие вдохи и выдохи. Казалось вместе с куском его плоти из груди у него вырвали всю злость накопленную в течение жизни. Теперь он вспомнил ту фразочку, что в слезах бросала ему мать, когда он приходил домой пьяным. Кажется, речь шла об очищении через страдания. Не дай бог тебе постичь такое очищение!

Но бог видимо дал… Отвесил с излишком!

Тем временем Джек поднял вверх пластиковую коробочку размером с увесистый томик и потряс ею в воздухе.

— Знаешь парень, я рад, что купил сразу большую упаковку.

Витяй вспомнил, что из этой коробки Джек достал саморез, который сначала продырявил его, а теперь валялся на полу с насаженным на него куском мяса и обломком ребра. Ему хотелось убежать отсюда, со всех ног. Но… Все было ясно, как день.

«Мы НЕ договоримся, правда Джек?»

Снова вжикнул электромотор. Снова, придерживаемый указательным и большим пальцами, блеснул острый маленький бур.

Время для Виктора Иванова потянулось мучительно долго.

Пару раз он все же выныривал из чёрного облака забвения. Но теперь там не было место снам. Витяй открывал глаза лишь за тем, что бы увидеть деловитое лицо Джека, словно тот на станке вытачивал сложную деталь. Он даже пытался рыдать, как в тот первый раз, но ничего не получалось. Дергаясь всем телом, он шумно и надрывно вдыхал воздух, а взамен выплевал нечленораздельные кашляющие звуки, как старый карбюраторный мотор. Время от времени он чувствовал новые очаги, и они отдавались в глазах красными вспышками. Казалось, в каждый сантиметр плоти вонзился острый как скальпель шуруп. Теперь не только грудь, но и руки и бедра нестерпимо саднило и резало. Но все эти болевые точки были комариными укусами по сравнению с тем, что чувствовали его локти и колени. Да, да… те самые места. А еще кончики пальцев, там где раньше находились ногти.

Вот так это было. Хуже чем в аду.

А в перерывах, перед очередным жужжанием и новой вспышкой, Витяй мечтал только об одном — оказаться дома, в теплой постели, и что бы Наташка — нежная, добрая подруга, прильнула к нему своим теплым и мягким телом. Что бы она поцеловала его в лоб на ночь, и гладила по животу, так, как ему всегда нравилось.

6

Джек не глядя сунул руку в пластиковую ванночку, поскреб пальцами и только потом удивленно и даже, с некоторым негодованием, убедился, что она пуста. Похоже, он купил слишком маленькую коробку. Следовало внять совету продавца, когда он сказал что хочет починить старое крыльцо.

«Возьмите сотню. Пятидесяти может не хватить.»

— Как знал, как знал! — процедил Джек.

Он посидел еще некоторое время, задумчиво разглядывая свою жертву. После стольких экспериментов с предыдущими, наконец-то нашелся способ держать «препарат» в сознании достаточно долго, что бы познакомить его с кое-каким домашним питомцем.

Он встал со стула и аккуратно положил шуруповерт, напоминавший ему пластмассовую модель автоматического пистолета. Он подошел к дергающемуся телу и присел на корточки. На нем всё еще были очки в роговой оправе.

Тело Виктора Иванова — двадцати трех летнего питерского гопника — сплошь покрывали вздутия и нарывы, но разумеется, голова и живот оставались нетронуты.

На член ушло целых пять штук и Джек мысленно отругал себя:

«Стоит увлечься, и ты забываешь обо всем на свете».

Он с нескрываемым интересом посмотрел на волосатую коленную чашечку перед собой. Место, где шуруп вонзался в плоть, сильно вспухло, как будто под кожей находился шарик для настольного тенниса. Он заглянул в лицо паренька и указательным пальцем надавил на шляпку.

— Хоооооооооооооо. Кха… кха… — сказал Виктор Иванов. Его пустые глаза резко открылись, на шее вспухли вены, кисти рук сжались в кулаки, ступни изогнулись вверх под весьма неестественным углом, а губы образовали широкое блестящее кольцо.

— Виктор? — спросил Джек.

Нет ответа.

Только пустой, ошалевший взгляд перед собой. И сдавленное свистящее дыхание.

— Виктор, дружище, мы можем договориться.

С этими словами Джек вытащил из кармана носовой платок и придерживая голову молодого мужчины за подбородок, вытер сначала губы, потом правую щеку и лоб, потом нос и левую щеку аккуратными собирающими движениями, словно перед ним был заплаканный ребенок. От влаги белоснежная ткань платка потемнела, но оставалась чистой, и Джек убрал его в карман.

Он снова заглянул в лицо своей жертвы и повторил с левым коленом то, что сделал раньше с правым. Виктор опять принял удивленное выражение, и издал тот же звук Хоооооооооо. На вспотевшем животе проступили квадратики брюшного пресса.

— Ты слышишь меня, киса? — раздался звучный шлепок и заплаканное лицо дернулось от увесистой оплеухи. — Ты хочешь пойти домой к своей тёлке?

Виктор поджал трясущиеся губы, медленно закрыл и открыл глаза. Из уголка его левого глаза, прочертив блестящую полоску, скатилась слеза и застряла в щетинистых зарослях над верхней губой.

Это хорошо, потому что я отпущу тебя. Слышишь? — Джек схватил его подбородок и поднял вверх, так что бы их взгляды встретились. — Я даже отвезу тебя к твоей тёлке, если ты пообещаешь стать хорошим мальчиком. Окей?

Голова в его руке дёрнулась. Виктор был согласен.

— Что да? Ты обещаешь мне? Ну-ка скажи это, скажи!

— Охгвщую гых гошм. Обищ… шим.

— Вот и отлично. Вот и хорошо. — Джек ушёл вправо, по направлению к выходу. Остановившись под лестницей, он оторвал пластиковый мешок от рулона, висящего на стене, затем вернулся и бросил его на пол. Туда же он положил чемодан с инструментами.

— Ну что. Пришла пора и тебе познакомиться с моим лучшим другом.

С ликующим видом он улыбнулся молодому человеку с лицом старика.

— Ты ему понравишься.

Не обращая внимания на немой вопрос, Джек скинул брезентовое покрывало с того, что в самом начале Витяй безошибочно определил как бытовой прибор неизвестного назначения.

7

Даже сквозь туман, и плавающие в нем круги, Витяй узнал промышленный уничтожитель отходов. Такой же использовался на мебельной фабрике, где он работал в прошлом году. С одной стороны, где стоял сейчас Джек, располагался моторный отсек с электродвигателем в триста лошадиных сил. В нём горизонтально закреплены четыре валика длиной в человеческую руку и диаметром с хорошее бревно, каждый из цельного куска закаленной стали, утыканный острыми как скальпель зазубринами. Два барабана сверху и два снизу, и таким образом сооружение напоминало отжимной механизм старой стиральной машины.

Вращаются они бесшумно, а расстояния в пять миллиметров между ними вполне достаточно, что бы размолоть в муку платяной шкаф, двуспальный диван-кровать или обеденный стол с металлическими ножками.

Валики никогда не замедляют хода. Что бы не оказалось между ними, вы никогда не услышите натужного гудения, и аварийная блокировка — для защиты двигателя от перегрева — срабатывает в очень редких случаях.

Витяй не раз ловил себя на мысли, что сравнивает этот агрегат со зверем; с жестоким, равнодушным и ненасытным, как Бунаванское чудовище по имени Лолонг, о котором недавно писали газеты. И в этом он был не одинок, ведь лёгких на язык работяг с мебельной фабрики посещали примерно те же ассоциации. Между собой они называли его просто — крокодил.

Джек приблизился снова и на этот раз, опустившись перед Витяем на одно колено, стал что-то делать с его правой ступней.

— Виктор, — сказал он, не поднимая головы, а тем временем его руки внизу сходились вместе и расходились в стороны, словно он завязывал шнурки на ботинках. — Ты, наверное, хочешь знать, почему ты оказался здесь, да?

Джек снова отступил и уселся напротив на шаткий деревянный стул, в руках у него оказался пульт от электрической лебёдки и Витяй смог разглядеть на нём три кнопки, черную, красную и зеленую, расположенные в ряд. Глядя куда-то в сторону Джек с видом мыслителя наматывал бороду на палец.

— Возможно это прозвучит банально, но знаешь… — он задумался и пожал плечами, — я просто хочу сделать это мир лучше.

Джек надавил зеленую, и Витяй вместе со стулом начал наклоняться вперед. Он зажмурился и приготовился упасть на пол коленями. Но стул только качнулся вперед, а затем передние ножки оторвались от пола.

Поднимаясь к потолку, Витяй крутился вокруг своей оси, словно ёлочная игрушка. Комната вертелась перед глазами, кружилась голова, его тошнило. Никакой боли уже не было, все части его тела слились в один большой кусок ноющего мяса. Можно сказать, собственное тело вообще перестало волновать. Всей душой он хотел поскорее оказаться дома, как обещал ему Джек. Но гаденький голосок внутри шептал, что в данный момент он движется совсем в другую сторону.

Джек нажал черную кнопку. Витяй проплыл вперед и остановился. Минуты две он раскачивался на манер маятника, до тех пор пока колебания не угасли и он неподвижно завис в точности над узкой зубастой щелью. А потом послышался мягкий, быстро нарастающий гул и валики под ним пришли в движение. Вращались они до ужаса медленно, со скоростью музыкальной шкатулки, один навстречу другому. Острые зубцы правого мелькали между зубцами левого. На такой скорости можно успеть оборвать шнур питания, нажать на кнопку, в конце концов выдернуть пережеванную конечность и остаться в живых…

Джек нажал красную кнопку и Витяй стал опускаться вниз. Вместе с тем, адская машина набирала обороты.

— И не пытайся раскачиваться, киса! — крикнул Джек сквозь нарастающий шум. Палец его лежал на регуляторе скорости. — Я все равно остановлю тебя! Мы будем вместеееее до концаааааа!

Последние слова он пропел дирижируя в воздухе свободной рукой.

— Псти… Псти мня… — прохрипел Витяй.

Джек приложил ладонь к уху.

— Что? Конечно, отпущу. Скоро поедешь домой. — Он наклонился, взял с пола пластиковый мешок и потряс им в воздухе. — Видишь, костюмчик уже готов.

А потом он засмеялся.

Нет, это нельзя было назвать смехом. Скорее он истерически закаркал, как гадкий сказочный гном. Не тот гном, про которых рассказывают детям. А настоящий, маленький гоблин, который питается заблудившимися в лесу туристами.

Замолкнув, Джек почесал волосы под кепкой, как какой-нибудь мальчишка, который сморозил глупость.

— Вот такие пироги.

Витяй очень хорошо понял, к чему всё идет. И он снова заплакал. Слёзы его падали вниз и исчезали в безжалостной, воющей на одной ноте, металлической пасти.

Лицо Джека оставалось спокойным. Пожалуй, оно было даже серьёзным, словно он слушал сейчас похоронный марш.

— Подпевай, детка, — сказал он и улыбнулся, — ему это нравится.

Витяй так и сделал.

Он завыл, как одержимый на сеансе экзорцизма, даже не представляя себе, что обладает одним из редчайших мужских голосов. А следом, большой палец ноги что-то обожгло. Пеньковый трос, на котором болтался Витяй, натянулся словно струна и… лопнул.

8

Он проснулся до того, как прозвенел будильник. И еще не открыв глаз почувствовал, что на лбу у него лежит чья-то ладонь.

— Сколько времени? — спросил он.

— Без трех минут семь.

Виктор ощупал себя под одеялом везде, где доставала рука. Для начала правую грудь, которая почему-то ныла и чесалась. Потом локти и коленнные чашечки. Рука, двинулась к паху, но остановилась лежа на бедре. И хотя было ясно, что все в порядке, он испытывал необъяснимый — вероятней всего связанный с ранним пробуждением — парализующий страх.

«Возможно», подумал Виктор, «он не проснулся сейчас в своей кровати, рядом с любимой женой, а наоборот, все это сон, начавшийся в тот самый миг, когда он сорвался в адскую молотилку…»

Он взял её руку и положил себе на глаза, словно она могла удержать его в этом спасительном сновидении.

— Сколько я спал?

Наташка усмехнулась. Помолчала секунду-другую и он догадался, что жена смотрит на часы. Потом наклонилась к нему, кончики волос кольнули щеку.

— Господин доктор, побили сегодня свой собственный рекорд.

— Да?

Он напрягся и затаил дыхание. В прошлый раз, две недели назад, операция длилась почти целый день, а вернувшись домой, он рухнул в постель в ботинках и пальто, и проспал восемнадцать часов к ряду.

— Сутки и пять часов, — сказала она.

Он глубоко вздохнул и шумно выпустил воздух.

— Старею, мать. Старею.

И это была правда. Ну, во всяком случае, не та, от которой хочется отмахнуться. Во времена его молодости, когда он стажировался за границей, они с Наташкой могли запросто прокувыркаться целое утро, день или вечер, после того, как он всю ночь перебегал из одной операционной в другую, ассистировал и зашивал.

— Представляешь, — сказал он и посмотрел на неё свозь полуоткрытые веки, — мне приснилось, что я преступник, мелкий воришка, попавший в руки маньяка. Он пытал меня в подвале нашего дома.

— Ужас какой, — сказала Наташка, — неужели такое бывает?

— Почему нет. Во сне бывает всякое. Нам снится то, о чем мы думаем…

В ответ Наташка погладила мужа по животу. В точности так, как ему всегда нравилось.

— Но дорогой, — сказала она, жеманным, низким голоском, — твоя работа сведет тебя с ума. Мне кажется, тебе нужен отпуск.

— Ну, конечно, чуть позже, — ответил он, и немного помолчав спросил:

— А ты, что делала, пока я спал. Отдыхала?

Она ненадолго задумалась.

— Ну, да… три раза поспала, два раза почитала книгу, забрала из химчистки твой пиджак. И кстати, на рукаве у него не хватает одной пуговицы.

— Серебряной между прочим.

— Я знаю. Я заказала новую.

— Молодец. Что еще?

— Еще, — Наташка опять ненадолго замолчала, и Виктор тут же представил, как она косясь в потолок, накручивает на палец прядку волос. — Ну… еще я подслушивала, как ты разговариваешь во сне.

— Серьезно? — Он приподнял голову над подушкой и скосился на нее. — И что я сказал.

— А ерунду всякую. Про чулки в сеточку, и про то, что вам с этой бабищей нужно договориться.

— Правда, что ли? — Виктор улегся обратно и отдуши рассмеялся. — Так и сказал?

— Угу.

— С ума сойти, — сказал он, выдохнул облегченно, и подумал о том, как всё-таки хорошо, что люди до сих пор не умеют читать чужие мысли.

Никто из ныне живущих не знал настоящей причины, почему Виктор Иванов стал хирургом.

Он вспомнил о том, как и зачем, оставаясь дома один, использовал мамину ручную мясорубку фирмы Хускварна, красного цвета, образца 1970 года. Ту самую модель, что служит сейчас украшением интерьера в одном из баров на улице Рубинштейна. А спустя годы, заменив её на более мощную (и не совсем мясорубку… да, да), он узнал наконец, о чём пищали ему полевые мыши, о чём чирикали воробьи:

«Мы можем договориться! Дай-мне-время-я-обещаю!»

Виктор заулыбался, обнажив два ряда безупречных, словно жемчуг, зубов. Пальцы руки сами собой запустились в короткую, но густую бороду, за которой он тщательно ухаживал и очень ею гордился.

Яркое субботнее солнце и безоблачное небо за окном несли обещание тепла и хорошего настроения. И это явилось еще одним доказательством того, как важно жить исполняя свой долг, свое предназначение — следить за тем, что бы ничто не мешало людям радоваться каждому новому дню.

Третий самый вкусный

Третий самый вкусный — история моего появления на свет. В основе — страстное желание иметь ребенка и порожденный этим желанием героический поступок моей матери, за что ей низкий поклон и долгих лет жизни.

Все остальное — выдумка. Ну, почти все…

Июль 2010

1

… — Ну, что? Оденешь его?

Джейкоб кивнул и протянул вперед руки, что бы взять свитер.

В конце-концов, подумал он (но теперь не удивился, насколько эта внезапная мысль оказалась умной и взрослой), что еще мне остается делать?

Вообще в последнее время он думал о всяких таких вещах. Вещах, о которых он раньше не задумывался, потому что они были из разряда того, о чем говорят взрослые. И одна из них, случилась сегодня утром: родители закрылись в гостиной, а потом несколько минут оттуда доносился странный шум, словно они, как дети, весело прыгали на кровати.

Он улыбнулся матери, стоящей подле него. Она была такая милая, и в своём наряде совершенно как — Мама. Джейкоб подошел к ней так близко, что она от неожиданности положила руки ему на плечи, а её брови вопросительно приподнялись.

— Мамочка, ты меня любишь? — спросил он, глядя на неё в упор.

Её щеки зарделись. Она поджала губы. Вид у неё был такой, словно она сейчас заплачет.

— Конечно, мой дорогой! — приложив ладонь к его щеке, она потерла большим пальцем у виска. — А почему ты спрашиваешь?

— Больше чем папу, да?

Участок маминого платья, что был сейчас на уровне его глаз, натянулся от ее вздоха, а нарисованная на нем роза стала уже и длиннее.

— Больше, мой сладкий. Гораздо больше. — она ухватила его за подбородок, очень нежно, и подтолкнула вверх, пока их глаза снова не встретились. — Что-то случилось?

Он бы конечно рассказал ей много всего, но что-то подсказывало, что сейчас это будет не совсем кстати. Точнее совсем не кстати. Ему просто не хотелось расстраивать её и портить прогулку.

Он покачал головой, и смущенно улыбаясь, отстранился.

— Нет! Я просто…

— Ну… что? — спросила мама снова, увидев как он отвел глаза в сторону. — Скажи мне, дорогой мой! Что такое?

— Вы там танцевали в комнате, да?

Этот вопрос вырвался у него как бы против воли, и Джейкоб снова придвинулся к матери, прижался щекой к колючей кофте, вслушиваясь в слабое урчание у нее в животе. — Вы для этого закрылись, да?

Вместо ответа мама прижала его к себе, гораздо сильнее чем прежде.

2

Она вдруг испугалась, что вот-вот заплачет.

Как глупая девчонка, которую застали врасплох, поймали за постыдным занятием и предали общественному порицанию. Но она же ни в чем не виновата! Просто так нужно, вот и все!

Секс с мужем, человеком давно ставшим чужим, прямо как в той песне… Она знала коего-кого, но он ушел, и больше ей не нужен.

…стал для нее чем-то вроде кормления дикого зверя. Все так. Как хозяин кормит ручного волка, что бы временно усыпить его звериные инстинкты, так и она кормила его, своей плотью, как зверя, что бы он не набросился однажды ночью и не перегрыз горло.

Давала ему… раздирать себя.

Просто ложилась и раздвигала ноги, и пока он пыхтел сверху, улыбалась собственным мыслям о том, что некоторое время ей и малышу можно будет спокойно жить пару дней. А может и чуть больше. И не такая это большая цена, как пишут в идиотских феминистских журналах, про то, что якобы нужно держать мужиков на коротком поводке. Может это и правильно, для большинства нормальных семей, но, чёрт побери, не для той, где муж и отец — психопат-полицейский — безнаказанный сукин сын.

Монстр, которого нужно кормить регулярно, и плотно, (да, да, именно так) и тогда он будет «служить и защищать». Но, не страну — плевать она на нее хотела — а хотя бы свою жену и сына, за которого она столько боролась.

Хелен вспомнила годы, почти полтора десятка лет назад, когда она дважды пыталась забеременеть.

Пыталась, вот хорошее слово. А вот еще: Попытка не пытка. Как вам такое?

Но видимо те умники, кто так говорит, не берут в расчет женщин вроде неё, чьи мужья терпеть не могут детей. Вероятно никто из них не подвергался таким унижениям, как она, когда глава семьи ложась с ней в постель с идиотской деловой ухмылкой следил, что бы она выпила очередную противозачаточную пилюлю. И только убедившись в этом (она открывала рот, а он шарил там пальцем, как какой-нибудь доктор в психушке, проверяет не спрятала ли она её под языком) потными руками стягивал с нее трусы.

Господи, подумала Хелен, я даже помню, как молилась при этом. Я молилась богу — пока муж (Объелся груш, сказал бы ее отец) «вставлял мне шершавого» — о том, что бы эти чертовы таблетки не сработали.

Идея обмануть его пришла совершенно случайно в один из тех дней, когда проснувшись поутру, одна в холодной постели, она вдруг ощутила себя совершенно пустой. Не опустошенной. Не уставшей. А пустой, как ваза с отбитой ручкой, пылящаяся где-нибудь на складе посудной лавки, словно никому не нужная испорченная вещь. Испорченная, это точно. Еще как испорченная. И бесполезная. И вместо того, что бы ставить в нее цветы — использовать по назначению, вот лучшее определение — в нее складывали всякий хлам вроде пуговиц и ржавых монеток. Или бросали в неё мусор. Возможно её собственный муж и считал, что единственное назначение женщины — всего лишь раздвигать ноги…

Ну давай детка, я быстро — обычные его слова.

…но пустота и бесполезность вгоняли ее в депрессию, и она понимала, что все это неправильно.

В то злополучное утро, за окном лил дождь, а пустая квартира была похожа на склеп.

Хелен отлично помнила, что сказала тогда пустой спальне, и как её собственные слова, отраженные от стен, прозвучали словно чужие. Но как всегда именно чужие наставления и врезаются в память лучше всего. Они действуют как гипноз.

Она прошла в ванную, открыла холодную воду, сунула руки под струю и протерев лицо, как будто прозрела. Вернувшись в комнату, она встала подле мятой постели, покачала головой и сказала:

— Ты не ваза для мусора. И не надувная кукла, которую без конца можно накачивать спермой.

Потом она сорвала с кровати простыни и бросила их в угол. Они пахли потом и похотью. Наглой мужской похотью.

— Ты женщина, — сказала она снова. — и должна рожать детей. Не смотря ни на что! Вот так!

И после этих наставлений ей сделалось гораздо лучше, ну… настолько, что она тут же достала упаковку ненавистных таблеток, и выдавила желтую овальную пилюлю из ячейки с надписью «вторник» прямехонько в унитаз. После этого ей пришлось прогуляться до аптеки — удивляясь, как вообще до такого додумалась — и долго мучить мальчика интерна. Состроив из себя полную дуру и якобы забыв название нужного лекарства, она попросила что бы тот распечатал для неё с полтора десятка упаковок, пока не нашлось что-то обезболивающее, с такими же жёлтенькими овальными таблеточками.

Это была её первая, неудачная попытка.

На улице был январь, шестьдесят шестого года, зима на редкость холодная, с гололедом и метелями. Она была на четвертом месяце и ей все еще удавалось скрывать живот, который к счастью — счастью для всех — не спешил округляться, и это могло быть поводом к беспокойству. Но она знала, что все нормально. Она в порядке, и тот, кто жил внутри нее уже четыре месяца — тоже, потому что с некоторых пор прекратившиеся менструации стали для нее чем-то, вроде воспоминания о падении с велосипеда в далеком детстве: Да, это было и вроде бы, это не очень приятно, зато теперь об этом можно вспоминать с улыбкой. Она была сама не своя от приятной, нарастающей с каждым днем, тяжести внизу живота. Радовалась своим распухшим губам и красноватым крыльям носа, как девочка подросток, радуется, когда её прыщики на груди превращаются в упругие выпуклости.

Ходила как полоумная, с раскрытой варежкой, подумает она потом, когда весь этот ужас закончится, как монашка, вкусившая плотских утех.

Погожим зимним утром (воздух в тот день искрился словно наполненный мириадами крохотных зеркал) она возвращалась после ночной смены в больнице, уставшая и сонная, но радостная и счастливая. Взобралась по лестнице к двери подъезда, украшенной рождественским венком. Нога её встала на последнюю, самую крутую ступеньку, покрытую коркой льда… поскользнулась и съехала вниз прямо на животе.

Нечего и говорить как ей было больно. Боль разверзлась перед Хелен, как бездонная трещина в земле во время землетрясения, когда в голове не остается ни одной мысли, а только сводящий с ума ужас. Боль заполнила ее, как раскаленная смола неподвижной черной струей заполняет вазу с живым цветком.

Эти пять ступенек, холодных и твердых, били ее будто дубинки по подбородку, по груди, по тому самому месту, где она прятала — как преступница — своего ребенка. Били так настойчиво, как будто знали куда. На какое-то ужасное мгновение, когда она распласталась на тротуаре, глотая ртом обжигающий морозный воздух, боль стала такой сильной, что ей показалось будто ее тугой как барабан живот треснул и горячие дымящиеся внутренности начали примерзать к асфальту.

Вот и все, подумала Хелен и потеряла сознание. И пока она плавала в серой дымке, где-то между сном и явью, там где ничто правит бал, перед ней из пустоты возникла голова ее бабки, укутанная в цветастый шерстяной платок. Голова вращалась и покачивалась в этой мгле, как ёлочная игрушка, с довольной улыбкой, но глаза её были закрыты, а шамкающий беззубый рот был единственной живой частью сморщенного лица.

— Выбрось их, доченька. Выбрось, они пробные. Третий будет самый вкусный…, — вот и все, что она сказала.

А потом, вспомнила Хелен, она очнулась в больнице и узнала про выкидыш, но все оставшееся время, что пролежала там, ей не давали покоя бабушкины слова, никак не соотносившиеся с падением с лестницы. Совсем давно, когда она с папой приезжала в деревню, они с Бабулей вместе пекли блины. Кухонная плита в то время была примерно одного с ней роста, из-за чего ей приходилось все время вставать на табуретку. Первые два неизменно выходили комом, но при этом Хелен то ли от жадности, то ли от жалости, вместо того, что бы выбросить съедала их втайне от бабушки. Лишь третий как по волшебству всегда получался такой как надо — ровный, гладкий и действительно вкуснее предыдущих. Хотя, как потом не раз говорила Бабуля, дело было не волшебстве, а просто на первых двух она набила руку и, благодаря этому, довела третий до полной готовности.

«Не бойся, доченька. Зачерпни больше. Третий будет самый вкусный.»

И Хелен так радовалась ему, словно он явился для неё чем-то большим, чем просто блин. Он был, ну… вроде как ребёнок, которого она терпеливо ждала. Не такой, как два предыдущих (годных разве что для мусорного ведра, ну и еще, может для собаки) — два серых, полусырых и бесформенных куска неизвестно чего.

3

После выкидыша врачи посоветовали повременить с новой беременностью. Несли всякую околесицу, мол организму нужно восстановиться, и все такое. Хелен не раз ловила себя на пугающей мысли, что ее подспудно готовят к тому, что она больше никогда не сможет иметь детей. Так часто поступают умные люди: что бы добиться согласия от человека, изредка, но систематически они в течение долгого времени подбрасывают ему нужную информацию, которая в конце концов повернет его мозги так как нужно. В этом она почти не сомневалась. Слово здесь, слово там: Вот вам буклетик. Там ещё есть про аборты. Ну… на всякий случай, но если не хотите, можете не читать.

После второго раза (а он случился, несмотря на все предпринятые ею предосторожности, ровно через год, почти в то же самое время, и опять на четвертом месяце) она решила повременить. По настоящему. Без махинаций с лекарствами. Пила таблетки, ловя себя на мысли, что делает это с куда большим удовольствием, чем раньше. Разумеется она не отказалась от намерения стать матерью. Собственно наоборот, она решила подготовиться как следует — как всегда готовятся к чему-то важному, что бы уж наверняка — постаралась забыть о своем желании и на какое-то время распахнуть глаза и осмотреться вокруг. Только так можно набраться сил. Просто жить. Но… Третий будет самый вкусный.

…в глубине её чрева словно тикали часы, считали наоборот, и голова Бабули то и дело возникала перед ней, укутанная в шерстяной платок, а её морщинистое лицо все больше напоминало всплывшего на поверхности воды деревянного идола.

Зачерпни больше, доченька. Не бойся.

За чередой нескольких месяцев Хелен так увлеклась этой своей подготовкой, что и думать забыла. В сущности это значило отказаться, и отказаться не просто потому что так надо, а по настоящему, как говорится плюнуть на это и втереть ногой в землю.

Выбросила старую вазу, с отбитой ручкой. А вместо нее купила новую, чистую, молочно-белую с красными розами. Теперь, наконец-то, в ней стояли цветы. Целый букет.

Несколько штук, ярких и пышных…

Спустя год — после второго выкидыша — Бабуля исчезла.

Это снова была зима, снова конец января, метели. Искрящиеся льдинки в воздухе, подобно пузырькам газа в шампанском, обжигали горло как и раньше. Воспоминания о двух предыдущих неудачных зимах стерлись, притупилась боль. Каменные ступеньки ведущие к двери подъезда, зловеще блестели острыми ледяными углами. Всякий раз приближаясь к ним, Хелен видела, как дневной свет бежит по этим остриям в четыре ряда, словно по лезвиям какого-то фантастического бритвенного станка. Но тогда, без задней мысли, она просто крепче хваталась за перила, позабыв о том, что прежде, когда ей было за что опасаться по-настоящему, пренебрегала этой предосторожностью.

В тот год ее отношения с Брайаном наладились. Возможно, как ей казалось, он начал доверять ей, и перед тем, как залезть к ней в трусы, перестал шарить пальцем под языком в поисках спрятанной таблетки. Сказать по правде, с некоторых пор на это у него почти не оставалось времени. В марте шестьдесят девятого его повысили по службе, и он стал чаще задерживаться на работе. Иногда после работы он даже как будто не замечал ее, а просто ужинал, а то и завтракал, если работал в ночь, и валился в кровать как брошенный через плечо мешок с мукой.

Но Хелен все еще была той гипотетической вазой, с которой все время сравнивала себя. И со временем она начала понимать, что цветы, стоящие в этой красивой посудине, те самые цветы, которые должны были заполнить её пустоту, все так же неувядающе прекрасны, и почему-то они совсем не требуют поливки и ухода. Да только Хелен не очень-то горела желанием их потрогать или, тем более, вдохнуть цветочный аромат. С каждым днем она все настороженнее присматривалась к ним, понимая, что былое забвение постепенно уходит, и ему на смену возвращается та самая меланхоличная дымка, туман, который сгущаясь с каждым днем отгораживает ее от отстального мира и шепчет, шепчет ей без конца о чём-то давно забытом; напоминает как она одинока, как пуста ее жизнь, ее чрево…

Все верно. Она знала в чем дело. Эти цветы не имели запаха. Искусственные цветы не пахнут, и не будет радости тому, кто возьмет их в руки. Ведь называются они — ложные идеалы. И тогда Бабуля вернулась снова.

В душную июньскую ночь одна тысяча шестьдесят девятого года она возникла, как и три года назад, но не в обморочном забвении Хелен, как после падения с лестницы, а во вспышке тревожного сна вызванного половиной бутылки водки. Она шла по бескрайнему полю, утопая по пояс в спелой пшенице, чьи золотые колосья клонило о тяжести плода к самой земле. Предгрозовой ветер нарастал с каждой минутой. Огромное серое небо клубилось над головой. Ветер рвал платье на Хелен, будто парус утопающей лодки, а необъятное поле исходило могучими волнами.

Она шла вперед, не понимая зачем, к одинокому черному дереву посреди поля. Скрюченные ветки, голые и толстые, были словно две обугленные ладони, сомкнутые, что бы удержать внутри неизвестное сокровище.

Сверкнула молния.

Дерево полыхнуло словно облитое бензином, превратясь в одно мгновение в огненный шар. Отброшенная волной жара, Хелен со всего маху уселась на землю. Участок поля вокруг горящего дерева задымился и вспыхнул, и огненное кольцо стало расширяться во все стороны, словно тлеющая в листе бумаги дыра. Стена пламени двигалась на нее. Раскаленный воздух обжигал руки и голые коленки. Сквозь запах дыма и гари до Хелен донесся тошнотворный запах ее собственных горелых волос. Она посмотрела вниз, на свои ноги, и увидела как тонкие, едва заметные волоски чернеют прямо на глазах, сворачиваются в мелкие завитки и замирают, точно окаменевшие.

Но когда она подняла глаза и обвела взглядом вокруг себя, то увидела, что сидит на выжженной земле, посреди бескрайнего пепелища, в центре которого гигантским костром все еще пылает крона дьявольского дерева.

Огонь шевелился как живой. Из глубины этого жара, сложенное из оранжево-черных языков пламени, на нее смотрело Бабулино лицо. Оно все было огнем. Все из золотых, полупрозрачных потоков, движущихся и переплетающихся на фоне злобного грозового неба. Огненные губы её стали длиньше, изогнулись дугой, Бабуля улыбнулась, а потом сказала… всего два слова.

Хелен вспомнила, как вскочила тогда с кровати почти сразу, от ощущения, что где-то в желудке у нее разгорается точно такой же огненный шар, только поменьше, и не помня себя еле успела добежать до уборной. Там она больно приземлилась коленками на жесткий кафельный пол, после чего с них целую неделю не сходили лиловые синяки, похожие на чернильные кляксы. Пока ее выворачивало наизнанку, и после, когда она придерживаясь одной рукой за стенку, а другую положив на пылающий живот, шла обратно к пустой постели…

Какое счастье, что в эту ночь она спала одна, подумала Хелен, потому что от назойливого внимания мужа не ускользнул бы этот внезапный приступ токсикоза, и он задал бы вопросы, от которых ее скорее всего замутило бы еще сильнее.

…до нее постепенно доходило, что же все таки произошло. Пусть это были всего лишь догадки, требовавшие проверки. Но Третий будет.

Именно так она и сказала. Бабуля. Эти слова, подобные грому с неба, звучали у Хелен в голове, пресекая безуспешные попытки забыться сном, а перед мысленным взором, раз за разом возникало горящее дерево — каким она его запомнила и в точности таким же, каким оно, по ее убеждению предстало перед паломниками в библии — со старушечьим лицом состоящим из лепестков огня. — Третий будет. — сказала Бабуля.

— Третий будет. — прошептала Хелен у себя в спальне, как заклинание на неизвестном ей языке. И в ней с новой силой затеплилась надежда, источник которой приятной тяжестью — забытой и отвергнутой — пульсировал внизу живота. И чуть позже, пока она проваливалась в сон, это предположение переросло в твердую уверенность.

Первые два — они пробные: ее дети (выброшенные как неудачные блины) к которым она, (по чьему-то мнению) была не готова.

«Интересно когда это случилось?» — спросила она себя. — «Сколько ему уже, неделя, две, месяц?»

Засыпая, Хелен решила на завтра же сходить и провериться. Воображаемая Бабуля одобрительно кивала ей, потому как «доченька», в кои-то веки задавала правильные вопросы, хотя как и всегда в этих добрых морщинах, за неизменным старческим прищуром Хелен углядела что-то невысказанное (старушка опять что-то хитрила) — затаённую до поры до времени радостную весть.

4

— Вы на пятом месяце. — сказал врач после того как она оделась и села напротив, по другую сторону стола.

Мужчина-гинеколог был в диковинку, но она пошла к нему из-за хороших рекомендаций. При виде его бородки и зачесанных назад черных волос она подумала об Испании и корриде, и о чем то еще. К тому же он выглядел безопасным — благородное смугловатое лицо, а также обручальное кольцо — эти детали бросились ей в глаза первыми, как только она пересекла порог кабинета.

— У вас скрытая беременность, и это совершенно нормально. — сказал он, когда Хелен открыла рот, но так ничего и не произнесла. — Один случай на тысячу.

Он застенчиво улыбался, что ему совсем не шло и делало его похожим на мальчишку. Он постукивал по столу ластиком на конце карандаша, на черном боку которого крупными золотыми буквами блестело название клиники.

По прикидкам Хелен доктору было лет тридцать пять-сорок.

— Большая редкость для нормального, вам не кажется? — спросила она.

Он перестал стучать карандашом, повертел его в руках, убрал в карман. Руки, сложенные в замок, он положил перед собой на стол.

— Да вы правы. Большая редкость. — он встал и заложив руки за спину, стал расхаживать взад и вперед. — Живот не растет. Месячные продолжаются. Никаких признаков, включая токсикоз, увеличение груди. Но…

Тут он остановился, разглядывая пол у себя под ногами. Хелен отметила, что волосы у него на затылке гораздо длиннее, чем она привыкла видеть у врачей мужчин.

Скорее всего в молодости, подростком, этот парень отпускал их гораздо длиннее, а ночами, пока сверстники веселились, зубрил книжки.

Она выпрямилась в кресле и подалась вперед.

— То есть, это все таки не нормально?

— Ну что вы, миссис Макферссон, совершенно нормально. — Он, все так же стоя к ней боком и глядя в пол, почесал затылок. Потом указательным пальцем подтолкнул съехавшие очки к переносице. — Просто… обычно скрытая беременность незаметна четыре месяца. Максимум. — Он опять заложил руки за спину, повернулся лицом к ней. — У вас небольшая задержка, вот и все. И прошлой ночью, судя по вашим словам, всё встало на свои места.

Врач сел на место и оперся кулаком о щёку. Он улыбнулся ей с сонным видом, напоминая этим слегка подвыпившего и сказал:

— Вы в полном порядке.

5

Когда-то давно, ещё в школе, на уроках литературы Хелен со своим классом проходила мифы друидов. Ей запомнилась легенда про царицу Этнию, которая родила тройню. Из этих детей, выжил только один младенец, вывалившийся из простыни, пока их несли к реке, что бы утопить, и она — та мифическая женщина — рискуя собственной жизнью, растила его в тайне от всех. Что там было дальше Хелен помнила весьма смутно: вроде бы этот ребенок, мальчик, вырос и убил своего отца, хотя конечно же такой финал не имел ничего общего с ее настоящей жизнью. Но вся эта ситуация — история в которую она, иначе не сказать, влипла — живо напомнила ей тот день, когда она закрылась в одной из кабинок туалета для девочек и плакала там всю перемену.

Она дала себе зарок, никогда не прятать собственных детей.

И что из этого вышло?

Хелен из одна тысяча девятьсот восьмидесятого года. Хелен, тридцати двух летняя женщина, обхватила лицо своего сына, подняла и, заглянув в чайного цвета глаза, подумала: «Вот что из этого вышло, мой дорогой. Вот кто из всего этого вышел. Видно жизнь твоих братьев дешевой богу показалась, и была отдана тебе. Может быть не зря?

Хотя… — она сделала длинный глубокий вдох и улыбнулась. — …какая, собственно, разница. Ведь главное, что ты у меня есть.»

Комета и шоколадный слон