Бесплатный фрагмент - Скальпель, карты, третий глаз

Скальпель, карты, третий глаз

Часть первая. Ты не вейся

Medice, cura te ispum! (лат)

Глава 1. Не хочу сдавать экзамен

— Ты кто — зарядник или разрядник?

— Понятия не имею. Как узнать?

— Зарядник заряжает других своей энергией.

— А разрядник — разряжает?

— Нет, бьет разрядами.

(из беседы двух фициков)

Кричать «Стой!» или «Держи вора!» было как минимум глупо. Только время терять.

Немногочисленные покупатели — две старушки, один мужичок навеселе и стайка хихикающих девчонок — вряд ли задержат воришку, парня лет шестнадцати-семнадцати, улепетывающего во все лопатки.

И он бы улепетнул.

От кого-нибудь другого точно улепетнул.

Но не от меня. И дело вовсе не в том, что я супермен или спринтер-разрядник. Нет. Я почуяла его намерение, едва он подошел к овощному лотку.

Намерение могло не осуществиться, и прогонять парня, пока он не делал ничего противозаконного, не было оснований. Поэтому я просто следила за ним краем глаза.

Движение его руки было молниеносно. Не пойми я заранее, ни за что не уловила бы.

А уловив, пружиной вылетела из-за прилавка. Повторюсь, я не спринтер. Просто наглость воришки и ему подобных субъектов придавала не только злости и адреналина, но и скорости реакции.

Через три секунды я сбила его с ног. Через четыре — схватила за шкирку, приподняла и встряхнула. Кивком головы указала на выпавший кошелек и крикнула в сторону очереди:

— Господа, чья потеря? Забирайте, пока никто не приватизировал!

Девчонки заверещали и принялись судорожно проверять содержимое сумочек, причем почему-то друг у дружки. Подвыпивший тип вывернул карманы, с удивлением обнаружив в одном из них мятую сотенную и, воодушевленный, по синусоиде удалился в сторону пивного ларька. Одна из старушек заохала и с кудахтаньем засеменила к старенькому гаманку.

Парень вытер разбитый нос тыльной стороной ладони и попытался сперва вырваться (ткань куртки затрещала, но я держала крепко), а потом — наехать:

— Ты че на людей нападаешь, стерва бешеная? Никто не дает, что ли?

За стерву я отвесила волшебный пендель и прошипела:

— Пасть закрой, сопляк. Еще раз увижу, как бабушек пенсии лишаешь, так легко не отделаешься, понял?

И только тогда отпустила, на прощанье выписав еще один пендель — для ускорения.

Почему на прощанье?

Потому что была уверена — больше его не увижу. По крайней мере, здесь.

Однажды я уже имела счастье прищучить маленького воришку. Точно так же догнала, отобрала кошелек — он ни в какую не хотел с ним расставаться — и пнула на прощание. На следующий день толпа подростков налетела на прилавок и мгновенно перевернула бОльшую часть ящиков. Хозяин лавки, дядя Сашко, даже ругаться не стал — вычел ущерб из моего заработка и приставил на некоторое время двух амбалов, удачно маскировавшихся под грузчиков. Когда подростки появились во второй раз, мирные грузчики показали налетчикам нехилые бицепсы и увесистые биты. Обе стороны посчитали инцидент исчерпанным.

Парень уже исчез за углом, а я все еще смотрела ему вслед. Появилось странное чувство — что-то с этим воришкой не так. Дорогая куртка? Наглость, граничащая с безрассудством?

Нет, не это.

Он был не наш, не заборский.

Ну и что, спросите вы.

Понятия не имею. Но мне это не понравилось. Подозрительно и непонятно. Я могла поклясться — пацану не нужны деньги. Точнее, ему незачем воровать. И даже не очень нравится.

Была еще какая-то странность. Я принялась вспоминать, прокручивать сценку в голове, пытаясь сию странность идентифицировать, но тут появился этот человек.

Как по команде пропали, ничего не купив, и бабушки и, девчушки. И вообще, народ как-то подрассосался. Хотя место здесь людное, на перекрестке двух больших по меркам Заборска улиц.

Этот человек остановился возле ящиков и пристально оглядел меня с ног до головы, игнорируя губчатую брокколи, полосатые бочонки кабачков и золотистый лук. Так пристально, что я забыла про воришку и начала размышлять, пора начинать бояться или еще нет. Налоговая? Санэпидстанция? Народный контроль?

Дядя Сашко щедро и регулярно кормит все контролирующие органы. Так что я решила не пугаться, а, напротив, смело и даже чуть нахально посмотрела человеку в глаза. Попробуй, мол, возьми меня за рупь за двадцать.

Он спокойно выдержал взгляд.

Не первой молодости мужик в старомодном черном пальто — плечи большие, подставные, полы длинные, едва ботинки видны. Шляпа на голове, тоже из прошлого века, а то и позапрошлого. Перчатки черные из тонкой кожи. Дорогущие. Но красивые! Благородные! И господа, натягивающие их на длинные нервные пальцы (хм, откуда взялись «длинные нервные пальцы»? ), по определению должны быть благородными. Разить не пивом, как от давешнего мужичка, а дорогим парфюмом. Иметь крутую тачку.

Имел ли дядька хоть какую-нибудь тачку, не знаю, но благоухал не парфюмом, а нафталином, словно вышел из сундука с цигейковыми тулупами и пуховыми шалями. На старую развалину не походил, хоть и пожилой. В молодости, наверное, симпатичный был, да и сейчас еще ничего. Теткам должен нравиться. Чисто выбрит, морщин мало. Губы тонкие, в ниточку.

И смотрит так пристально, словно хочет мои мысли прочитать.

Не люблю таких типов. Пришел покупать — покупай. Нет — топай. Нечего тут очередь распугивать. Нафталином вонять.

Эх, нет в тебе романтики, Птица! Вот мой школьный друг Поэт наверняка бы вдохновился одним видом этого дядечки и сочинил бы душераздирающий стишок типа «Вы в макинтоше нафталиновом ворвАлись в жизнь мою стремительно. Но в сердце вашем пластилиновым любовь не вспыхнет офигительно».

Я же чуть отвернулась и уставилась на вывеску банка «ЗаборскИнвест» на противоположной стороне улицы. Спросила не очень любезно:

— Хотите чего?

Он помолчал и говорит:

— Хочу.

— Выбирайте. Все свежее.

Я привстала с табуреточки и театрально провела рукой по ящикам с фруктами и овощами. Но он даже не поглядел на товар.

— Я, — говорит, — Женя, намереваюсь задать несколько вопросов.

Тут я снова на него посмотрела, но не в глаза. Сосредоточилась на межбровье. Читала у Ефремова, который фантаст, а не артист, что таким образом можно уберечься от гипноза. Вроде как в глаза смотришь, а вроде как и нет. Сказала:

— Вот вы, гражданин, мое имя знаете, а я ваше — нет. Так нечестно.

Он протянул мне карточку:

— Давайте познакомимся.

Взяла карточку, повертела. Черная визитка из дорогой бумаги, с золотым тиснением. На ней надпись: «Догс Илья Ильич, профессор, декан ФИЦИ». А чуть повыше в левом углу — логотип заборского политеха — открытая книга со знаком бесконечности. Мол, нет открытиям и знаниям конца.

— Приятно познакомиться, — говорю я и карточку обратно протягиваю. — Спрашивайте.

Он карточку не взял. Сказал:

— Визитку оставьте себе. Пригодится еще… Значит, вы, Женя, в этом году закончили школу. Так?

Может, тип этот — друг моей маман?

— Вы ведь знаете, — ответила. — Я же вижу, знаете. Чего тогда спрашивать?

Он чуть раздвинул тонкие губы в улыбке:

— Хорошо. Будем играть в открытую. Итак. Вы, Женя, в этом году окончили школу, причем с одной четверкой, немного не дотянув до золотой медали. По некоторым соображениям, не будем уточнять, каким, не поехали поступать в Москву, о чем мечтали лет уже… пять, если не ошибаюсь.

Ну, точно у маман консультировался.

— Вам-то что.

Получилось несколько грубовато. Ну и ладно. Быстрее смоется. Глядишь, и покупатели подтянутся. Я ведь не просто так торчу, словно бельмо на глазу у города. Я дело делаю. Работу работаю.

— Мне ничего. Тебя жалко, — сказал он, с какого-то перепуга переходя на ты.

Разве мы пили на брудершафт? Надо же, не заметила.

— Чего это вам меня жалко? — еще грубее отозвалась я. — Я что, шваль подзаборная? Поработаю годик, денег накоплю, а потом поеду поступать. В Москву или в Лесорубинск. Хоть на заочный, да поступлю, будьте покойны.

Он усмехнулся одним уголком рта. Взял красное яблочко, подкинул. Сказал:

— Хоть на заочный ты могла поступить и в этом году. Отчего же не поехала?

Когда мои подружки двинули покорять столицу, я провожала их с улыбкой, а сама зубами от досады скрежетала. Ну не могу я никуда ехать. Не могу. От слова «совсем».

— Значит, так, — продолжил Догс. — Слушай меня внимательно, девушка Женя Голубева. Завтра… Нет, сегодня ты отправишься к своему хозяину и возьмешь расчет. Завтра не позже десяти утра… а лучше ровно в десять с документами приходишь в политехнический институт. И поступаешь. Все ясно?

Ничего не ясно. От слова «вообще». Как это я прихожу и поступаю?

— А экзамены? — глупо спросила я. — А конкурс?

Политех был одним из немногих вузов, куда надо сдавать экзамены. Назывались они олимпиадой, но суть не менялась. Именно из-за этих олимпиад наши выпускники и поуезжали в столичные вузы, где принимали по результатам ЕГЭ.

— Без экзаменов, — отрезал Догс. — Просто приходи в приемную комиссию, первая дверь слева от входа. Тебя сразу зачислят.

Сразу зачислят, ага. Сидят и ждут с распростертыми объятиями. Тут явно какой-то подвох. Но какой?

— У вас недобор, что ли? — высказала я единственно правдоподобное объяснение.

Представляю картину: преподы бегают по улицам Заборска, хватают за шиворот потенциальных студентов, складывают в специальные корзинки и заполняют пустующие аудитории. Вот только мнение студентов спросить забыли, ага.

— А если я не хочу учиться в этом вашем политехе?

— Не хочешь — не будешь, — легко согласился Догс. — Вернешься на работу.

Он кивнул, подводя черту под разговором.

Я, конечно, никуда не пойду. Что за глупости. Работу брошу — а жить на что? На какие жи-ши? Я хотела спросить об этом Догса. Но, к своему удивлению, задала другой вопрос:

— Какой факультет-то?

— ФИЦИ, конечно. Если забудешь, сверься с визиткой.

— И… что это за ФИЦИ?

— Придешь и узнаешь. До встречи, прекрасная девушка Женя Голубева.

Фиг вам, никуда не пойду, думала я, выслушивая гневные вопли дяди Сашка: «Раньше не могла сказать, где я тебе замену найду?» и его же уговоры: «Ну Женечка, ну золотко, ну еще недельку». Не нужен мне ни ваш политех, ни это ваше ФИЦИ, я вообще в Москву на будущий год, на заочку.

К своему несказанному удивлению, следующим утром ровно в десять я стояла возле парадного входа в политехнический институт, сжимая в руках папку с аттестатом, паспортом и справкой о состоянии здоровья. И не без досады думала, что гадский Догс все-таки умудрился меня загипнотизировать. Вопрос — зачем ему это надо? Неужели правда недобор? Занятия начинаются через два дня, кто меня зачислит? Списки абитуриентов давным-давно преобразовались в студенческие.

Но раз уж приперлась, надо хотя бы посмотреть. А потом вернусь к морковке-петрушке-капусте. Мы с дядей Сашком сошлись на трех днях, чтобы одуматься. Но мне хватит и одного.

Я взялась за ручку и потянула высокую тяжелую дверь. Шагнула в полутемный коридор.

И замерла.

Там, на улице, морковка и помидоры еще немного перевешивали.

А здесь… Здесь меня ждали тайны, волшебство и открытия. Тайны вселенной, волшебство науки и…

И открытия тяжелых дверей. Например, сейчас надо открыть первую слева. А за ней…

Вытянутая комната с длинным рядом столов. За тремя из них сидели четыре девушки.

Я аж зажмурилась. Открыла глаза.

Четверка умопомрачительных красавиц никуда не исчезла.

Невозможно поверить, что в нашем заштатном городишке водятся такие экземпляры. Клава Рубероид, Норма Джин Бейкер, Вера Горячая и Наталья Землянова словно сошли кто с подиума, кто с небес. Закрой рот, сказала я себе. И прекрати таращиться.

Первая мысль: может, и я стану такой же после двух-трех годков обучения?

Вторая: на учебу принимают только за внешность.

Третья: кого и как здесь обучают?!

Четвертая, и последняя: надо валить.

— Поступать пришли? — пропела Клава Рубероид.

Я зачем-то прокашлялась и кивнула.

— Ну и чего стоять столбиком? — подняла бровь-ниточку Землянова. — Бумажки-то свои доставай.

Норма Джин укоризненно покачала пергидрольными кучеряшками — зачем, мол, время отнимаешь у занятых людей. Блин, может, я не туда попала? Может, ФИЦИ — это факультет кинематографии? Или интимных услуг?

— Привет, — раздался сзади девчачий голосок.

Я резко повернулась, ожидая увидеть очередную красотку, и с облегчением выдохнула.

Похоже, не только меня загипнотизировал нафталинный Догс. Еще одна выпускница пришла поступать в политех. Невысокая, темно-рыжая, курносая. Не худая, но и не толстая. В джинсиках и простой футболке.

«Будем дружить», — решила я.

— Ты с документами? — девчонка протянула руку. — Давай сюда.

— Зачем? — тупо спросила я.

— Ты же сдавать, верно? Я сейчас по спискам проверю. Тебя как зовут?

— Голубева Евгения. Анатольевна.

— Очень хорошо, Анатольевна. Я — Сима, Серафима Серова. Девочки, посмотрите, есть у нас Голубева?

Я разинула рот. Девочками она назвала четырех небожительниц. Да так запросто, словно имела на это полное право.

Дальше произошло и вовсе невероятное. Серафима нахмурилась и покачала головой. Сказала:

— Опять маскарад устроили. Я же просила.

— Сима, не надо… — успела пискнуть Наталья Землянова.

В следующий миг все изменилось. Серафима подняла руку, показав четверке красавиц перстень с огромным прозрачным камнем. Прошептала несколько слов.

И…

Все четверо бесследно исчезли. Их места непостижимым образом заняли самые обычные девушки. Одну, ту, что была Нормой Джин, я знала, она жила на соседней улице и окончила нашу школу на два года раньше меня. Никакой красоткой она не была. Ну, так, симпатичная, не больше. Но отдаленное сходство с кинодивой имела, что да, то да.

Бывшая Вера Горячая расплакалась, вскочила и выбежала из комнаты.

— Что это было? — озадаченно пробормотала я.

— Несанкционированное использование базиса, — неожиданно жестко ответила Серафима. — Всем четверым полгода без лабы. Верке, кстати, тоже передайте.

Девчонки заныли, заканючили, мол, за полгода они умрут, ну, пожалуйста, мы больше не будем.

— Хорошо, месяц, — снизошла пигалица.

— Ты вообще-то на конференцию уехала, — упрекнула Симу лже-Землянова.

— Вернулась уже, — отрезала Сима. — А вы и обрадовались.

— Почему Забавам можно, а нам нельзя? — поднялась экс-Рубероид.

— Потому что Забавы используют базис только в лабе. И вы это прекрасно знаете.

Меня все больше разбирало любопытство. Что за базис такой? И кто эта пигалица, принятая мной за абитуриентку? Дочка ректора? Внучка министра?

— Я не до конца представилась, — Сима словно услышала мои мысли. — Заместитель начальника базисной лаборатории Серафима Серова.

Нормально так. Может, если хорошенько подумать, то я тоже какой-нибудь тщательно законспирированный принц, лишенный наследства и памяти?

— И не удивляйся ничему, — продолжила завлаб. — Постарайся не удивляться. Со временем все узнаешь и поймешь.

Документы у меня приняли. Нашли фамилию в списках ФИЦИ — факультета истинного целительского искусства — и сказали приходить первого сентября в корпус номер пять.

— Это где? — спросила я.

— Это нигде, — ответила Серафима.

И протянула мне колечко. Почти такое же, как у нее, только вместо камня на нем была буква «Ц».

— Приходишь в четвертый, — сказала одна из девушек, Марта, которая жила на соседней улице, — Поднимаешься на лифте на чердак — там такая специальная кнопочка есть — выходишь и произносишь вслух или про себя «ФИЦИ». Увидишь дверь. Это и будет вход в пятый корпус. Да, кольцо надеваешь прямо сейчас и не снимаешь. Желательно до пятого курса. Оно и есть ключ к пятому корпусу.

— А чего так сложно? — я слегка удивилась подобной конспирации.

— Факультет закрытый, — не очень охотно объяснила Марта. — Организован недавно. В прошлом году состоялся первый выпуск. Отношение к целителям неоднозначно, поэтому приходится существовать на полулегальном положении. Догс набирает студентов сам. И преподавателей тоже сам. Тебя ведь он прислал, верно? Да, насчет стипендии не беспокойся. В первом семестре получают все, дальше — по итогам сессии.

— А… сколько стипендия?

— Прожиточный минимум, — ответила Сима. — Это если не повышенная. Повышенная плюс пять тысяч. После первой сессии можешь брать подработку. Тут ее достаточно, не сомневайся.

Наверное, если бы не появилась Сима, я бы вернулась к капусте и морковке. Заместитель начальника лаборатории, надо же! А как вам превращение зачетных чикс в обычных девчонок? Лично я в полном ауте.

Но сюрпризы, как оказалось, еще не закончились.

Едва я, не оправившись от первого потрясения, вышла в коридор, как нос к носу столкнулась с Поэтом.

— Птица! — завопил он, и я почти физически ощутила, как эхо от его вопля прокатилось по коридору и всем его ответвлениям, поднялось по лестнице и растаяло в пятом, скрытом от любопытных глаз, корпусе.

Группа девчонок, толпившаяся возле массивной двери с надписью «Библиотека», дружно повернула к нам головы. Поэт, как все приличные поэты, любит эпатировать — и стихами, и поведением.

— О сколько зим и сколько лет с тобой не виделись, Поэт! — не растерялась я.

Раньше мы просто обожали экспромты.

— Представь, а мне частенько снится который год все та же Птица! — отпарировал он.

Ну, что я говорила?

Мы с Александром Радищевым, полным тезкой русского поэта и писателя, дружили с детства. Квартиры наши располагались в соседних подъездах, моя маман работала с его папой в одном очень секретном учреждении (ядерный — в нашей интерпретации «ядрёный» — институт далеко за городом). До восьмого класса сидели за одной партой. Странное дело — нас не дразнили женихом-невестой. В начальной школе мы входили в дружную компанию девчонок и мальчишек, а позже, даже если кто-то и захотел поязвить на наш счет, уже не осмеливался. Я показывала ехидам сбитые, никогда до конца не заживающие костяшки пальцев, и открывшиеся было рты моментально закрывались. Да мы с Поэтом и не были парой. То ли это действительно была платоническая дружба, то ли просто не успели. После восьмого класса Сашка уехал в Лесорубинск, куда перевели его папахена.

Первое время мы даже переписывались, а потом, как обычно бывает, поток сообщений измельчал и наконец прекратился вовсе.

— Что ты здесь делаешь? — спросили мы хором и рассмеялись.

И хором же ответили:

— Поступаю.

У желающих попасть в книгохранилище округлились глаза.

— Выйдем, — сказала я и потащила Поэта на волю.

— Поступаешь, значит, — сказала я. — И куда?

— Так сюда же, в политех! Птиц, ты чего? Вообще-то я уже поступил. Пришел расписание узнать. Через два дня же за парту садиться.

Поэт приехал поступать в Заборск.

С одной стороны, это хорошо. Я правда очень обрадовалась встрече со старым приятелем.

С другой стороны — почему в заштатный городишко? Ностальгия замучила? Насколько знаю, Поэт сюда не рвался, ни на каникулы, ни на уик, так сказать, энд. Езды до нас от Лесорубинска всего-то часа три. А если всю дорогу топить, то и два. Так что мог бы и наведываться в гости-то.

— Чего в Москву не поехал?

— Да ну, — Поэт чуть поморщился. — Все как сорвались. В Москву, в Москву. Я тебе что, три сестры, что ли? Небо в алмазах можно и здесь увидеть.

Он посмотрел на меня и уже другим тоном, которым раньше сообщал сокровенные тайны, добавил:

— Птиц, я соскучился. По городу, по речке нашей Желтушке, где мы с тобой купались, помнишь? По школе, по отношениям… Здесь все проще. Там, в Лесорубинске, все немного по-другому. Они не для меня, я не для них. Мы с Лесобрубинском чужие. А здесь я свой. Не знаю, может, и пожалею, что вернулся. В одну воду, как ты помнишь…

— Нельзя плюнуть дважды.

Я помнила. Мы любили изменять на свой лад вековые мудрости.

После Поэта я ни с кем не сошлась настолько, чтобы продолжать начатую фразу. Чтобы додумывать мысль и заканчивать действие. И да, я тоже по нему скучала.

— Чего не приехал ни разу?

Поэт пожал плечами:

— К кому? У меня ж тут нет никого. Отца как сюда направили, так и забрали потом. Все бабки-дедки, тетьки-дядьки в Лесорубинске. Да и потом… Я очень занят был.

— Это чем же? Стихи на конкурс писал?

— Ну и писал, — встопорщился Радищев. — И еще много занимался. Очень много. Меня зачем-то отдали в школу с углубленной физикой. А я ее не просто не знал — терпеть не мог. Но папахен уперся. Репетиторов лучших нанимал, за оценками следил. Хочет, чтобы я по его стопам пошел.

Бедный Поэт. У него тоже не было выбора, как и у меня. Только его вынуждал властный родитель, а меня обстоятельства.

— И ты учился?

— Ага. С условием, что поступать буду в заборский политех. Так что вот. Приехал и поступил.

— На физику, что ли? Это ж еще пять лет мучений.

— Нет, конечно. На филологию.

Я расхохоталась. Спросила, утерев слезы:

— И что будет, если папахен узнает?

— Да ну, как он узнает-то?

— Потребует предъявить зачетку, например.

— А, придумаю, что-нибудь… Слушай, Птица, не порть хороший день плохими прогнозами. Лучше про себя расскажи. Живешь все там же? С бабой Олей?

Все там же, с бабой Олей. Я кивнула.

— И… как? Не скучаешь…

Я знаю, о ком он хотел спросить. Не знаю, скучаю ли. Наверное, да. Но очень редко. Нет у меня однозначного ответа на такой казалось бы простой вопрос.

Пожала плечами.

Он понял. Спросил:

— Сама-то куда подалась? Матмех?

Я призадумалась Можно ли говорить Поэту про ФИЦИ? Закрытый факультет, куда берут не всех… И что, теперь пять лет скрываться и таиться? Подписку о неразглашении я не давала.

— Представь себе, нет. Подалась в целители.

— Куда?

Поэт чуть отодвинулся. Ну, вот. Оказывается, я успела забыть о его реакции, когда он думает, будто над ним насмехаются.

Правда, обижается он недолго и как-то не по-настоящему.

— Нет, Птиц, ну правда.

— Я тебе когда-нибудь врала?

Он задумался. Сказал:

— Врала. В пятом классе получила пятерку, а сказала, что тройку.

Чтоб тебя не расстраивать, балбес. А ты не поверил и отобрал дневник.

— Я с тех пор не вру.

— Угу.

— Не, правда.

В общем, пришлось рассказывать всю историю — и с Догсом, и с приемной комиссией. На интеллигентной физиономии Поэта попеременно появлялся то восторг (красиво заливаешь), то недоверие (красиво, но малоправдоподобно).

— Закрытый факультет, значит, — произнес вконец огорошенный Поэт. — А не дашь ли ты мне на полчасика твое колечко?

— Зачем?

Я спрятала руку с кольцом за спину.

— Хочу сам лично убедиться, что не обманываешь.

Можно было бы попрепираться, а то и уйти — мол, не веришь, не надо. Но, зная Поэта, я понимала: тут наша дружба и закончится. Что задумал Радищев, я не знала.

Но кольцо отдала.

И осталась ждать на скамейке.

Скучать не пришлось. Едва Поэт скрылся в дверях, как из них вышел… я аж рот разинула… тот самый пацан, давешний кошельковый воришка. Скользнул по мне рассеянным взглядом и неспешно двинулся по аллее подпрыгивающей походкой — уши пацана были заткнуты наушниками.

Догонять его и задавать вопросы типа — а ты тоже тут учишься, уже бросил воровать и пошел двигать науку — было глупо. Он скажет, мол, первый раз меня видит, пошла вон, дебилка, и еще что-нибудь в этом духе.

Поэтому я осталась сидеть как сидела. И могла поклясться, что он не просто не узнал меня, но и в самом деле видел впервые. Может, у него есть брат-близнец?

Потому что именно этот парень — и я снова могла поклясться — никогда и ничего не крал.

Поэт пробыл в здании политеха чуть больше часа. Вернул кольцо со словами:

— Мы с тобой одной группы, ты и я.

И показал такое же, но свое.

Мы действительно оказались в одной группе.

Как Поэту удалось уломать Догса, я узнала много позже. Расскажу об этом как-нибудь потом. И о нашей встрече с Мышью — тоже.

Основные события истории начали развиваться через полтора года, в канун зимней сессии.

Глава 2. Чтобы все были здоровы

— У целителя должны быть чистые руки…

— Холодная голова и горячее сердце?

— Нет! Просто ЧИСТЫЕ РУКИ!

— Пить на дежурстве — последнее дело, — нравоучительно произнес Бабулин и аккуратно, но быстро опрокинул в себя содержимое трех рюмашек, любовно наполненных Поэтом.

Мы разочарованно загудели. Точнее, гудели только я и Поэт, а Мышь тихонько сидела в углу, намереваясь сползти под кушетку, и делала вид, что она не с нами, нас не знает и третья рюмка предназначалась не ей.

— Ну Владборисыч, — ныла я, посылая Мыши гневный взор «у-у-у, предательница», — новый год же.

— Мы по чуть-чуть же, — вторил мне Поэт, он вообще любит быть втОрой возле примы. — Юз грамм, и все!

— На дежурстве нельзя, блин перчёный! — голос Бабулина стал ледяным, под стать погоде. — Вас, салаг, этому не учат, что ли?

Я хотела тактично заметить, что он, Бабулин Владислав Борисович, врач-травматолог и наш временный шеф, и сам на дежурстве. Но пожалела Мышь, которая сжалась до размеров таракана. Взгляд ее недвусмысленно умолял не болтать лишнего. Оценки за практику нам ставил именно Бабулин.

— Так ведь через полчаса дежурство кончается, — заискивающе произнес Поэт, устремляя взор на тумбочку, где покоились оставшиеся полбутылки.

— Вот через полчаса и начнете спиваться, — великодушно разрешил Бабулин, улегся на вторую кушетку и моментально вырубился.

— Мышь, вылазь, — сказала я.

— Вылазь, — эхом отозвался Поэт. — Хоть салат дожрем. А ты, Птица, чего сидишь, как на жердочке? Ныряй в тумбочку.

Я уже протянула руку за полбутылкой, как вдруг…

Собственно, почему «вдруг»? Что такого особенного в команде «дежурная бригада, на выезд» для дежурной бригады, пусть и скомплектованной из практикантов?

Ничего.

Но…

Было одно «но».

Точнее, два.

Во-первых, Бабулин выпил водку с устатку и без закуси, а значит, был совершенно неподъемен. То есть, придется ехать без него. Отправляться на вызов нам, двум салагам, студентам ФИЦИ — факультета истинного целительского искусства.

Во-вторых, этого вызова никак не могло быть.

— Я не понимаю, — лепетала Мышь. — Не знаю, как получилось, правда. Все вероятностные линии указывали на крайне малую возможность…

— Но ненулевую, — сказала я.

Мышь горестно кивнула.

— Ладно. Поэт, собираемся.

Радищев нехотя поднялся. Бросил страдальческий взор на тумбочку (нас вынуждают расстаться, но это не навсегда), взял чемоданчик, и мы отправились на выход.

— Не скучай, — сказала я Мыши.

— Дождись нас, — добавил Поэт.

Мышь наконец выбралась из угла, поняла, что гроза миновала, и застенчиво улыбнулась.

— Это на отшибе — проворчал шофер дядя Клим Сергеич. Старенький «ПАЗик» тщательно лавировал между снежными завалами. — Знаю я тот район. Дорога плохая, дальше очень плохая, а потом никакой дороги вообще.

— Никакой? — спросили мы с Поэтом.

— Никакой, — подтвердил дядя Клим Сергеич. — Сейчас доедем, сами увидите.

В салоне орало радио.

Нет, не говорило, а именно орало. Только ором можно заглушить рычание пазиковского мотора.

— Сегодня жители Заборска могли наблюдать странное явление, — вещала радиостанция «Желтушкинские волны» хорошо поставленным голосом ведущего Кости Градиентова. — В небе откуда ни возьмись появилась стая птиц, предположительно ворон. Словно огромная черная туча накрыла город, отчего днем вдруг стало темно как ночью. Наши слушатели утверждают, что не видели дальше собственного носа, да и нос тоже не видели. Вот он и наступил, неоднократно предсказанный конец света, решили все. К счастью, катаклизм продлился недолго, и уже через несколько минут туча рассеялась внезапно, так же, как и появилась. Что интересно — птицы, предположительно вороны, исчезли без следа. Никто не видел, в какую сторону улетела стая. Да и стая ли это была, вот в чем вопрос. Нам хотелось бы получить ответ на него от ученых политехнического института. Скоро мы пригласим их к нам в студию, и вы в прямом эфире сможете спросить, что они думают об этом загадочном явлении.

— Кстати, да, — сказал Клим Сергеевич. — Тоже интересуюсь этой заковыкой. Нехорошая эта примета, черные птицы.

Мы с Поэтом покивали. Нехорошая. Правда, мы подозревали какой-то научный эксперимент, окончившийся выбросом облака черного дыма. А про птиц уже люди сами додумали. Но то, что в одночасье стало черным-черно, это верно. Мы как раз в аудитории сидели, на лекции по ментальному управлению. Решили, что преподы специально такое устроили, и давай практиковать телекинез. Столько ручек да тетрадок надвигали, что до конца лекции искали свои, и доцент Петрушко не знал, ругать нас или пятерки автоматом ставить.

— Приехали, — сказал Клим Сергеич, глуша мотор. — Вот от той березы пойдете пешком.

На отшибе, метрах в ста от «той березы» находился всего один дом. С одним окошком.

И без признаков тропинки от проезжей дороги.

По уши в снегу (вру, всего по пояс) мы наконец доползли (доплыли, догребли) до заветной дверцы.

Едва стукнув, получили разрешение войти. И даже за веревочку дергать не пришлось — дверь оказалась открытой.

СенЕй в этой избушке не было, всего лишь маленький предбанник, отделенный от единственной комнаты (эдакой древней студии: спальня, гостиная, кухня — три в одном) ветхой дерюгой.

— Ой, дохтур, это ты? Ой, наконец-то, а то надысь едва не помёрла, — жалобно запричитали-закряхтели из-за дерюги.

Я отдернула занавеску, вошла в комнату. Ответила:

— Почти. Почти дохтур. Даже два почти дохтура.

— Два, — подтвердил Поэт, рьяно, как собака от блох, отряхиваясь от снега.

— А Бабулин где? — неожиданно ясным голосом спросила бабка, приподнимая голову от подушки.

В дупель твой Бабулин, хотела огрызнуться я, но Поэт предупредительно пихнул меня локтем в бок. Я только крякнула. Поэт же очень вежливо сказал:

— Не беспокойтесь, бабушка… э-э-э…, — тут он сверился с листком вызова и продолжил, — не беспокойтесь, Настасья Изя… Изяславна, мы хоть и молодые, но уже многое умеем.

Бабуля Настасья Изяславна оценивающе оглядела нас с ног до голов, что-то там про себя прикинула и снова перешла на жалобное кряхтение, сморщившись и страдальчески закатив глаза:

— Ой, сына! Ой, доча! Раз уж вы дохтуры, поможите, будьте добреньки. Прострел у меня намедни случился. Дык таперича ни в пояснице сгинаться, ни в ей же разгинаться не можу. Болить, окаянная, и все тут.

Бабка зачем-то натужно выдавливала из себя простонародный говор, хотя я могла поклясться — грамоту она разумеет гораздо лучше нас.

Поэту было до фени, на какой фене изъясняется бабка. Он деловито кивнул сперва мне, потом Настасье Изя… короче, бабушке, прошел к кровати, сел на стул и стал собирать анамнез: где болит, когда заболело, давно ли наслаждаетесь сим недугом, чем хворали в глубоком детстве, какие еще хрони и хрени имеете, и все такое. В общем, отвлекал пациента. Я же занялась ментальной диагностикой.

Пока непутевая дочка Изи-как-его-там жалилась на прострел (а чего, спрашивается, ее в лес понесло в эдакий-то мороз?), я устроилась в ногах у болезной и принялась осторожно устанавливать контакт с биополем. Установила, протянула тонкие, едва ощутимые нити от кончиков пальцев к энергетической оболочке объекта. Поразилась, насколько оболочка была плотной и в большинстве своем целостной, и это в возрасте… хм… восьмидесяти лет! Стала ощупывать ауру, начиная со ступней и поднимаясь все выше и выше, к шее и голове. Задержалась в районе поясницы, в месте предполагаемого прострела.

Недоуменно глянула в лицо бабули, вешающей на поэтовы уши длинные спагеттины.

Он заметил мой взгляд. Поднял брови в немом вопросе.

— Ничего не понимаю, — пробормотала я. — Радикулит есть, довольно застарелый, но… Но в стадии ремиссии.

— И все? — недоверчиво спросил «дохтур».

Я вновь прошлась по району малого таза и брюшины. Боли в пояснице могли означать проблемы с почками, кишечником и даже сладкой парочкой желчный-поджелудочная. Но со всем этим ливером у бабки в данный конкретный момент никаких критических отклонений не наблюдалось. Ну, повышенная кислотность, ну песок в почках, ну гастрит. Но все в пределах допустимой нормы.

Видимо, я что-то пропустила. Не учла какой-то фактор. Странно. В любом случае, красного очага воспаления не было нигде! И что тогда с бабкой? Фантомные боли? Я даже приблизительно не представляю, как они выглядят в ауре, это на третьем курсе проходят, а мы только на втором… Знаю только, они где-то в мозгу… Так может, ей вовсе не поясницу, а голову надо лечить?

Я вознамерилась было на свой страх и риск влезть в черепушку, но контакт резко и грубо прервался — меня ощутимо ударило в грудь волной отдачи, и я, пошатнувшись, опустилась на табурет, который как для меня и стоял.

— Ну что, — деловито сказал Поэт, — будем, бабушка, лечить ваш прострел. Кирпич есть?

— Какой кирпич? — опешила бабка.

Лицо ее от изумления вытянулось, и большинство морщин бесследно исчезли.

— Обычный кирпич. Со стройки можно стырить или попросить кого, чтоб стырили. Вы, бабушка, его нагрейте на печке и к пояснице приложите. Проверенное средство. Как рукой снимает.

— Поясницу, — добавила я. — Особенно если никакой боли и в помине нет.

— А вот и есть, — неожиданно злобно отрезала Настасья Изявна. — Нечего без спросу по чужим орханизьмам шарить! Я тебе волю на то давала? Не давала! Вот и нечего!

Я даже удивиться не успела, а бабка одним махом соскочила с кровати. Да как топнет ногой, как гаркнет:

— А ну, вертайся откуда явилась!

— Да вернусь я, вернусь, — забормотала я, все больше подозревая, что бабка тронулась. — Вы только не волнуйтесь.

— Ты, девка, сиди, — властно приказала бабка Настасья. — Вы оба мне еще пригодитесь.

Внезапно пол избушки накренился, сначала в одну сторону, потом в другую, и я сообразила, что повеление «вертайся» предназначено вовсе не мне.

Что-то неуловимо изменилось в избушке, что-то произошло. Вместо панцирной кровати возник сундук. Настольную лампу заменила толстая свеча в подсвечнике. Телевизор пропал вовсе.

— Все. Кажись, на месте, — удовлетворенно проговорила бабка. — Выходим и дружным строем идем лечить правителя.

— Чего? Кого? — опешили мы.

— Пошли, там увидите. Да, и кирпич не забудьте.

Поэт обиделся. Надулся. Долго дулся, минуты две примерно. Я тем временем выяснила, что правитель — это не президент. А также не мэр, не губернатор, не бургомистр и не канцлер. Он просто правит государством, вот и все.

— Каким государством-то? — спросил Поэт, прекратив дуться. Любопытство в нем всегда превалировало над обидами, за что я его ценила еще со школы.

— Нашим, — отрезала бабка. — Нашим, только древним.

— Это как?

Поняв, что мы не тронемся с места, пока не получим объяснения, Настасья Батьковна пояснила, что мы посредством ее избушки, которая может пронзать время, перенеслись в прошлое, в город-государство Бор-град, которое стояло на месте нашего Заборска задолго до христианства и языческой Руси. Короче, мы сейчас в древних временах, и правителю Бор-града очень нужна наша помощь.

Куча вопросов рвалась из нас наружу, сталкиваясь и мешая друг другу, отчего мы с Поэтом издавали лишь нечленораздельные возгласы изумления и недоверия.

— Ну, все, — сказала бабка, закруглившись с рассказом. — Хватит бекать-мекать и рассиживаться.

Она бодро вскочила, забыв про радикулит, накинула тулуп и шаль, впрыгнула в валенки и, мотнув нам головой, распахнула дверь наружу.

Снаружи был ясный зимний день. И…

Не было никакого отшиба.

Избушка стояла на широкой улице. Оживленной и очень, очень странной.

Деревянные дома-терема, высоченные, трех-четырехярусные, с резными ставнями и наличниками стояли на обеих сторонах. Словно мы попали даже не в древнюю Русь, а в древнюю-древнюю, времен, скажем, Атлантиды. Потому что терема напоминали Китеж-град.

— Ущипни меня, — шепнула я поэту.

Он ущипнул. Терема не исчезли. Все так же двигались по дороге сани, запряженные лошадьми, шли люди в старинных зипунах, тулупах, душегрейках, салопах. Кричали мальчишки, смеялись румяные барышни, громко судачили тетушки. Не грязь и нищета средневековья царствовали здесь, но наблюдалось некое величие, достаток и даже роскошь. Примерно как в Эрмитаже, только с учетом минус пары веков.

— Ну, чего вылупились? — прикрикнула Настасья Изяславна. — Рты закрыли и бегом за мной! Время не ждет!

— Почему время не ждет? — спросила я, приноравливаясь к быстрому шагу жертвы прострела.

— Потому что оно идет, а правитель нет. И не пойдет никуда, покуда хворать не перестанет. А если не пойдет, то и праздника не случиться.

— Нового года? — поинтересовался Поэт, пристроившийся к другому бабкиному боку.

— Неуч, — заявила бабка. — Новый год когда зимой праздновать начали? Вот то-то же. А у нас сейчас Большие Святки да Колядки. А в самом конце декабря — Щедрец. На главной площади будет праздник, представления. Их обычно правитель начинает большим фейерверком. А как начинать, если у него горло заболело?

Мы с Поэтом недоуменно переглянулись. Подумаешь, горло болит.

— Ну пусть не произносит речь, — сказала я. — Пусть рукой махнет, и все.

— Рукой? Какой рукой? — спросила бабка.

— Любой. Правой или левой. Раз охрип, пусть изворачивается.

— Так у него, наверное, температура высокая, — высказал предположение Поэт. — Встать не может. Да?

— Если бы высокая, — бабка помрачнела еще больше. — Низкая она у него, в этом-то вся беда.

Ладно, анамнез мы собрать успеем. Пока меня больше занимала окружающая действительность.

А она, действительно, была невероятна. Даже не предполагала, что деревянные терема так прекрасны. Выкрашены в радужные цвета, и каждый из них имел свой неповторимый облик. То словно шкатулка резная, то как радуга, над улицей парящая, то будто частичка цветущего летнего луга, белым тополиным пухом припорошенная.

Нас обгоняли, толкали, смеялись. Пару раз угостили — пирожками и пряниками.

— Берите, — сказала бабка. — На Щедрец отказывать нельзя, ни в коем случае. Людей обидите.

Наконец добрались до правительственной резиденции.

Что странно — находилась она не в центре Бор-града, а на его окраине. Терем, раза в два, а то и в три превосходящий любой из виденных, не отличался особой пышностью. Зато ворота в нем были — высоченные, кованые. Тяжелые, они с трудом открылись перед нами.

Два стрельца смотрели на нашу странную компанию подозрительно.

— Это со мной, — сурово заявила бабка Настасья. — Лекари иноземные.

— Ступайте в палаты, коли так, — отозвался один без особого энтузиазма.

Что, все обеспокоены болезнью повелителя, аж с лица сбледнули?

Бабка наша бодренько так до палат идет. Мы за ней еле поспеваем. Наконец останавливаемся еще у одних высоченных дверей. Тут Настасья Изяславна поворачивается к нам и строго говорит:

— Ничему не удивляйтесь. И лишнего не болтайте. Говорить будете, когда я разрешу.

Да пожалуйста. Как скажете. Лишь бы все были здоровы.

Распахиваются двери, мы заходим. И впадаем натурально в ступор.

Ну да. Махать руками правитель — а перед нами без сомнения был он — не может по определению. Нет у него рук. И быть не может.

Посередине огромного зала на широкой кровати возлежал золотистый дракон.

Нет, он не был ни громадным, ни ужасным. Средненький такой дракон, с двухэтажный дом примерно. Вполне себе симпатичный.

И очень-очень грустный.

Правда, проводить пальпацию этому пациенту мне ну очень не хотелось. И в рот заглядывать на предмет диагностирования ангины — тоже.

Дракон услышал нас, приоткрыл глаза, приподнял морду, пасть разинул и что-то прохрипел.

— Не надрывайся, — строго велела Настасья Изяславна. — Вот, лекарей к тебе привела. Сама все расскажу, а они пусть решают, что с тобой, неслухом, делать.

Как оказалось, дракон, он же правитель Бор-града, подхватил морозное дыхание Карачуна, когда сражался с последним.

— Победил хоть? — спросила я.

Дракон горделиво приосанился — мол, а то.

— Лучше бы не выпендривался, — сказала бабка. — Карачун он и есть Карачун. Никому его не победить, а вот он любого заморозит. Ну, сожрал ты его. И что? Он все равно возродится о следующем годе, зато ты и через два ни разговаривать, ни огнем дышать не сможешь!

Тут только я сообразила, о каких фейерверках шла речь. О самых что ни на есть натуральных, изрыгаемых драконом. Ну ничего себе! Впрочем, откуда тут искусственным взяться? Порох-то поди еще не изобрели.

— Это вам не радикулит кирпичом поджаривать! — обернулась бабка к нам с Поэтом. — Хотя, кирпич я, кончено, попробую, не сомневайтесь.

Мы дружно покраснели.

Дракон замотал головой.

— Чего это он? — я с опаской отодвинулась.

— Не доверяет, — ехидно заметила Настасья Изяславна. — Сердится, кого, мол, привела.

Ах, не доверяет?! Ну, пресмыкающееся, мы сейчас продемонстрируем все свои умения!

Демонстрировать особо не пришлось. Диагностика показала гнойную ангину, готовую перейти в бронхит. Огненные железы воспалены и требуют быстрых лечебных мероприятий. Но, увы, для их врачевания нет и быть не может никаких медико-экономических стандартов.

Мы с Поэтом устроили маленький консилиум, заняв одну из келий и поминутно выпроваживая то нашу бабку, то стрельцов, то прислугу, которые якобы «ошибались дверью», а на самом деле вваливались, дабы поглазеть на странных лекарей.

— Да тут же чертова уйма препаратов потребуется, — говорил Поэт, морщась от разворачивающихся перспектив целительской практики. — Где в этой дремучей старине их взять? Травки заваривать?

— В количестве пары килограммов на прием, — уныло подхватывала я.

— Вот именно.

— Зимой.

— Вот именно.

— Другие варианты?

— Прогревание.

— Чем?

— Ну… Устроить костер, например. Большой.

— Ты уверен, что это поможет? Даже если посадить дракона в самый центр и подкидывать дровишки со всех сторон? Скорее, получим копченого ящера…

Так мы перебирали варианты, понимая, что ничего толкового не придумаем. Периодически заглядывающая бабка советовала нагреть кирпич, и мы уже сами почти раскалились до белого каления, когда вошла Дуняша, девушка из прислуги и в то же время дочь какого-то знатного вельможи.

Мы не сразу ее прогнали, видимо, просто устали или задумались. Поэтому когда она тихо спросила «А нельзя ли как-то вылечить правителя, чтобы без фейерверков», даже не поняли, о чем это она.

Дуняша объяснила. Иногда правитель, да множатся его лета, пускает фейерверки, не рассчитав богатырской силушки, и полгорода, бывало, как не бывало. Дома здесь сплошь деревянные, просмолённые, одной искры достаточно, чтобы заплот занялся, а потом на другой, соседний перекинулся. А потом отстраивать терема на пепелище — задачка еще та…

Мы, как говорится, и вовсе пригорюнились.

— Вот если бы чего-нибудь такое, — начала я, — чтобы и вылечивало, и огня боялось…

Тут смотрю — взгляд Поэта проясняется, да и сам он вроде бы выше становится.

— Есть, — говорит, — есть такое средство!

Через некоторое время жители Бор-града могли наблюдать и дивиться, как наша троица — я, Поэт и простреленная бабка — катим по улице к правительственной резиденции металлическую бочку. Ну да, пришлось сгонять обратно в наше время. А что делать? Тут эдакое снадобье, как и порох, еще не изобрели.

— Значит, так, — сказали мы правителю. — Вот этой жидкостью… нет, ты не кривись… да, пахнет неприятно, ну так лекарство и не обязано быть вкусным… Значит, будешь им смазывать горло. Изнутри. Каждый день. По три раза. Скоро сможешь разговаривать. А огонь изрыгать — про это забудь. Если не навсегда, то надолго. Иначе сгоришь на месте. Нет, другого способа вылечиться не существует. Да и этот секретный. Никому про него ни словечка, ни рыка, ни полрыка.

Оставили просматривать за драконом Дуняшу. Она слезно благодарила, обещала через бабку новости слать и сласти всякие. Мы сказали, что нам достаточно новостей. Лишь бы все были здоровы.

Следующее дежурство с Бабулиным случилось через два дня. Он пришел мрачный, небритый, на нас не смотрит. И сразу к тумбочке. Мы снова не успели рта разинуть, а он достает нашу полбутылку, допивает ее из горла, а потом швыряет на стол листок.

— «Благодарность», — вслух читает Поэт.

— Благодарность, — рычит Бабулин. — Вы дальше, дальше читайте.

Ну, мы прочитали. Некая Настасья Изяславна Светлоокая благодарила врачей скорой целительской помощи за своевременно оказываемую помощь, а также отмечала новаторство в лечении пациентов. Тогда как врачи-ретрограды используют сплошь антибиотики, пребиотики и прочие тетрациклины, новаторы, какой бы диагноз не подтвердился, применяют кирпич да керосин — первый снаружи, второй внутрь. И, что самое удивительное, хворь как рукой.

Мышь хихикнула. Бабулин ощерился:

— Вы чего натворили, Пилюлькины доморощенные? Что, блин косматый, за кирпич да керосин?

— Ну… — протянул Поэт. — Керосином меня мама всегда лечила. Авиационным. Гланды мазала, когда ангина. А нагретым кирпичом…

— По башке тебе настучать! — заорал Бабулин. — Надо мной уже полгорода смеется, блин дырявый! Баба Настя по телевизору и по радио с аналогичными благодарностями выступила! Вот как знал, ничего вам доверить нельзя!

— Но мы же вылечили, — сказала я. — Здоровые пациенты говорят спасибо.

Поэт и Мышь согласно кивнули.

Бабулин закатил глаза, рухнул на кушетку и вырубился.

— Дежурная бригада, на выезд!

Мы с Поэтом вздохнули и поднялись.

— Меня возьмите, — пискнула Мышь. — Я тоже много нетрадиционных методов лечения знаю.

Мы согласно кивнули и поехали втроем. А что делать? Для нетрадиционных пациентов только и остается, что использовать нетрадиционные методы.

Главное — чтобы все были здоровы.

Глава 3. А сколько глаз у нас? Четыре!

Не продавцы мы, не строители,

И это, право, не беда,

Мы экстрасенсы и целители, да,

И костоправы иногда.

— Нет, — ответила Мышь.

— Почему? — опешила я.

Зря, что ли, я пришла в студенческую общагу? Сокамерники Мыши разъехались на каникулы, и я, оставив бабу Олю на попечение соседки тети Раи, впервые решила встретить праздник вне дома, чтобы она, Мышь, выполнила мою просьбу. А тут на тебе. Сидит, стучит спицами и не соглашается.

— Потому что для меня это очень серьезно, — серьезно сказала Мышь.

— Так и для меня тоже! Слушай, Мышь, ну мне правда очень надо. Погадай, а?

Тут Мышь, наша тихоня-скромняга Мышь разразилась тирадой, по тону очень близкой к гневной. Размахивая вязальной спицей, заявила, что, мол, она не гадает, а только предсказывает наиболее вероятное будущее, которое далеко не стопроцентное; действительно оно лишь в ближайшие полгода, зато его знание (без особой на то нужды) может существенно повлиять на ход событий.

— Ну и пусть влияет, — легкомысленно заявила я. — Сегодня же у нас какая ночь? Волшебная. Еще классики писали: раз под старый новый год девушки гадали…

— Под какой старый новый год? — опешила Мышь, которая еще чуть-чуть и сдастся под моим напором. — У Жуковского дело происходило в крещенский вечерок!

— В крещенский вечерок во время святок, — не стала спорить я. — А святки у нас когда? С шестого по девятнадцатое. Сегодня тринадцатое, значит, гадать — самый тазик. Так что ты это… Не отвлекайся на лишние препирательства. Наш девиз, как мир, суров: больше дела, меньше слов! Давай, доставай свое карточное воинство и вперед, на баррикады!

Мышь сдалась. Отложила недовязанный носок — полосатый, красно-желтый, и проткнула одним точным движением оба клубочка. Хмуро полезла в заветный сундучок за заветной колодой.

— Тебе ведь все равно нужна практика, — продолжала я крыть аргументами. — Помнишь, что Алиса Петровна говорит на каждом занятии?

Алиса Петровна Минина, преподша по общему целительству, каждую лекцию начинала словами: практика, еще раз практика и ничего кроме практики, кроме, конечно, теории. По ее словам, все свободное время студенты ФИЦИ (в просторечии — фицки и фицики) обязаны посвящать доведению профессиональных навыков до автоматизма. Тренировать глаза, включая третий, руки, энергетические каналы, память и даже ноги (не иначе, чтобы удирать от благодарных клиентов). Изучать друг на друге простейшие манипуляции, в том числе традиционной медицины, как то: уколы, капельницы, перевязки, рассечения, иссечения, вправление вывихов, ушивание открытых ран подручными средствами и все такое прочее.

— Ну хочешь, я тебе в качестве благодарности диагностику проведу? — я решила выложить главный козырь.

— Нет, — отрезала Мышь. — Знаю я тебя. Найдешь какую-нибудь каку. Лечись потом.

Вот оно, отношение к целительству! Невежественность, мракобесие и дремучесть! И этот человек не только учится на одном со мной факультете, но и состоит в одной команде скорой помощи!

— Думай вопрос, — мрачно сказала Мышь, терзая колоду. — Хорошо думай, не отвлекайся.

Я не успела хорошо подумать. Потому что — правильно! — отвлеклась.

В дверь без стука ввалился Поэт.

И сообщил такое, что Мышь застыла с недотасованной колодой, а я погрузилась в темные воды печали.

— Печать печали на челе на птичьем, — изрек Поэт, когда тягостная пауза превысила все допустимые пределы.

— Прекрати стиховать, Радищев, — сказала я. — Не до поэзии сейчас.

Поэт прекратил. Он, к счастью, уяснил еще со школы: если я называю его по фамилии, значит, сильно не в духе.

Печать печали на птичьем, то есть моем челе объяснялась просто: нам кровь из носу требовался костоправ.

Нам — это мне, Поэту и Мыши, целительской группе скорой помощи. Травматолог Бабулин категорически отказывался с нами работать после памятной благодарности от Настасьи Изяславны Светлоокой. О своем решении (как по мне, очень необдуманном и скороспелом) он сообщил Поэту, а тот соответственно — нам. По пятИфону за практику Бабулин нам, конечно, выписал, но больше, сказал, ни-ни. «Ни-ни», как вы понимаете, относилось не к приему горячительного. А жаль.

Так что нам предстояло срочно вырастить бабу Ягу в своем коллективе.

— Нет, — сказала Мышь. — Никогда.

— Ты сможешь, — сказал Поэт тоном гипнотизера. — Это совсем несложно.

Мышь гневно поблескивала глазами-бусинами и мелко, но отрицательно трясла головой.

— Никогда, — повторила она. — Не смогу. Сил не хватит.

— Мышцу подкачаешь, — уверенно заявил Поэт, мысленно составляя график мышовых тренировок. — Слышь, Мышь, соглашайся. А то Птица мрачнеет не по часам, а по минутам.

— Кончай, Поэт, — сказала я. –Мышь хороша на своем месте. Если станем ее перепрофилировать, то и провидца лишимся, и костоправа не обретем.

Мышь посмотрела на меня с благодарностью.

Я вздохнула.

Хорошие, посредственные и таксебешные мануалисты-костоправы разобраны давным-давно. Их на факультете намного меньше остальных специалистов. К тому же совсем не хотелось искать кого-то четвертого в нашу дружную и сработавшуюся группу: нетрадиционник и диагност Поэт, экстрасенс я и провидица Мышь. Нет, мы, конечно, знали, что нужен четвертый, но…

Но.

Работать втроем нам, скорее всего, не разрешат.

Отказаться от дежурств на скорой целительской помощи можно.

Но.

На мою стипендию и пенсию бабы Оли мы вряд ли проживем. Первый семестр первого курса, когда других доходов у меня не было, вспоминался как фильм ужасов или период из жизни голодающих Поволжья. Поэт порывался написать моей маман, но натыкался на мой холодный взгляд и резко передумывал. Робко скребся в дверь с сумками, полными продуктов — его папахен не жалел денег на прокорм единственного сына — которые я, скрепя сердце, принимала через раз, обещая все возместить.

И частично возместила, когда мы начали работать на СЦП.

Больше полуголодную жизнь с подачками от Поэтова папахена я не вынесу.

— Мышь, — сказала я, — давай.

Она кивнула и вновь принялась терзать колоду.

Согласитесь, здорово, когда мы понимаем друг друга с полуслова, с полувзгляда. Именно так было в нашей тройке. Приживется ли кто-то еще — неизвестно.

Наблюдать за Мышью во время работы одно удовольствие. На месте робкого стеснительного создания как Феникс из пепла возникает сказочная фея, повелевающая судьбами. И вот уже ее руки ткут узор событий будущего — шесть карт вдоль, четыре поперек плюс хвост из маленького креста три на три карты.

Как-то я не удержалась и посмотрела на Мышь через астрал, пока она священнодействовала. Ахнула, зачарованная увиденным. Девчонка реально сияла, как тысячеваттная лампочка, к тому же парила над своим собственным телом метрах в двух. Поток света вырывался из макушки подобно мечу джедая и устремлялся вверх, пронзая пространство.

— Все хорошо, — сказала Мышь, вернувшись из астрального путешествия, — Сегодня найдется тот, кто нам нужен.

— Стопудово? — обрадовался Поэт.

— Сто не сто, а за девяносто восемь пудов ручаюсь.

Поэт навис над раскладом. Прошелся носом по каждой карте, принюхиваясь, как пес, идущий по преступном следу.

— Где, — спросил он, — где, поведай мне, о Мышь, тут написано про девяносто восемь пудов и про сегодня? Уж не здесь ли?

Он резко ткнул пальцем в девчушку, облаченную в расшитое золотом зеленое платье, которая поливала из лейки денежное деревце.

— Нет, — сказала Мышь, отводя поэтов палец. — Семерка пентаклей, в которую ты тычешь обгрызенным ногтем, сообщает: наш четвертенький будет дюже трудолюбив.

— Ого! — восхитился Поэт. — В пристанище лентяев сих появится вдруг работяга!

— Только тех, кто любит труд, костоправами зовут, — подтвердила я. — Как еще характеризовали карты нашего будущего товарища?

— Честолюбив, женолюбив, активен, имеет не очень большой, но богатый опыт. Не дружит с деньгами, хотя по натуре игрок. Легок на подъем.

— Ты уверена, что такой тип нам необходим? — спросила я с подозрением. Игрокам я не доверяла ни в малейшей степени.

— Я — нет, — Мышь посмотрела на меня незамутненным взором. — Я всего лишь читаю расклад.

— Что еще? — нетерпеливо спросил Поэт.

— Еще… Еще… Ой!

— Что? — хором выдохнули мы с Поэтом.

— Нет, ничего, — торопливо пискнула Мышь и молниеносным движением сгребла карты. — Это не имеет значения.

Мы грозно нависли над Мышью с коварной целью выдавить из нее признание любой ценой.

Но…

Ох уж эти «но».

Вечно вклиниваются в самый неподходящий момент.

В коридоре кричали. Звали на помощь. Слышался топот ног, шум, визг, писк, звон разбитого стекла. Кто-то колотил в стену, кто-то, судя по звуку, падал с кровати.

Как минимум половина студентов разъехалась по домам до сессии — начинается она аккурат в Татьянин день — вторая же половина, кажется, вознамерилась разнести трехэтажное здание общаги до основанья, а затем…

— Что случилось?

Мы высунулись из комнаты. И поняли: столько шуму производит всего один человек, Паша Пашина, фармацевтка из параллельной группы. Обладательница редкого имени Павла, она была на редкость экстравертно-эмоциональной — моментально освобождалась от беспокойства, щедро выплескивая его на окружающих.

— Человеку плохо! — закричала она тоном прокурора, словно мы были в этом виноваты.

Мы попятились, тут же ощутив себя виноватыми. Спросили:

— Какому человеку?

— Я не знаю, — сбавила тон Паша и пожала плечами. — Ко мне зашли, сказали, что плохо. А вы тут сидите и водку пьете.

Водку! Если бы!

Но мысль свежая.

Тем более, старый новый год.

За окном блещут фейерверки, бухают петарды, орут гуляющие и (почему-то) коты.

— Где человек? — спросили мы.

Человек оказался на первом этаже.

Сначала, правда, мы ошиблись дверью и с трудом разглядели сквозь плотную завесу табачного дыма четырех парней.

— Играем распасы, — посмотрев на нас красными прищуренными глазами, басом уведомил лысоватый бугай с веером карт в правой руке. Кажется, он учился на курс старше.

— Не играем, — хором откликнулись мы и ретировались.

В следующей комнате — судя по бардаку и запаху табака, перегара и стоячих носков, тоже мужской — находился нужный нам человек. Он тихо-мирно лежал на кровати. Не кричал и не бился в конвульсиях.

— И что? — спросила я.

— Да, — поддакнул Поэт. — И что? Человек спит. Все нормально.

— Нет! — жестко возразила Паша. — Он только что вопил, аж стены тряслись!

— А мы думали, это ты, — заметила Мышь.

— Я?! — закричала Паша и постаралась уничтожить Мышь взглядом. — Я — кричу?! Да я вообще самая тихая на факультете!

Мышь спряталась за спину Поэта.

— А ты сама что же помощь не оказала? — спросила я.

— А я что? Я вам что, экстрасекстка, что ли? Если надо лекарство по вашему рецепту соорудить — тогда хеллоу-плиз. Кстати, нате.

Она сунула мне бутылочку, в которой плескалось какое-то зелье — мутное и темное.

— Это что? — спросила я.

— Дадите ему, когда очнется.

— Так мы ж еще диагноз не поставили.

— Это универсальное!

Паша исчезла почти моментально, и мы еще некоторое время постояли, размышляя — а была ли девочка?

— Ладно, — вздохнула я, — пойдем посмотрим, что там с этим болезным.

Существуют несколько способов экстрасенсорной диагностики. Например, контактная. Самая простая и максимально доступная. Положи руки на предполагаемый больной орган и читай его, как книжку. Тут очаг, тут повреждение тканей, тут невралгия. Никакое особое зрение подключать не надо; наоборот, с закрытыми глазами легче.

Или вот дистанционная. Ее можно проводить даже по фотографии и образцу почерка. Но только в самых крайних случаях — вероятны искажения полей и астральные помехи. А вот стоя или сидя в непосредственной близости от спящего объекта лучше всего воспользоваться экстрасенсорикой с подключением собственного биополя.

Я оценила обстановку (объедки, кучки одежды вперемешку с книгами, конспектами и порножурналами) и решила: быстренько пробегусь по энергетической оболочке третьим глазом, удостоверюсь в ложности вызова и пойду вместе с Поэтом и Мышью встречать старый новый год и нашего еще незнакомого четвертенького.

Обстановку-то я оценила, а вот себя, увы, переоценила.

Во-первых, нарушила первое правило диагноста — очистить руки, помыслы и мысли. В свое оправдание могу сказать только одно.

Нет, не могу. Нет мне оправдания. Целитель не должен морщиться от вони и вида несвежего исподнего.

А я говорю, не должен!

Во-вторых, не поставила защиту.

Потому что раньше прекрасно обходилась без нее.

Да ладно, обходилась. Кого ты хочешь обмануть, Птица? Забыла, вот и все.

Первые минут пять все проходило просто отлично. Начинай сканирование с ног, не уставал напутствовать нас Мирон Мефодьевич Желенский, преподаватель ментальной и мануальной диагностики.

К которому — не буду скрывать, чего уж там, ха-ха-ха — я испытывала довольно смешанные чувства. Как, впрочем, и многие наши девчонки.

Отвлеклась, простите.

Сканирую ноги, ожидая увидеть перелом, вывих, ушиб. Нет, всего лишь старый разрыв мениска, довольно неуклюже залеченный. Видимо, не проводили реабилитацию. Спортсмен? Драчун?

Иду выше. Свежий шов справа на животе. Скорее всего, аппендицит. Брожение в кишечнике. Парень недавно из-за праздничного стола — там столько всего намешано, что меня едва заметно затошнило.

На полминуты прерываю сканирование. Хочется отдышаться, но воздух тут такой спертый… И я, кажется, знаю, откуда именно его сперли.

Поэт догадывается чуть приоткрыть форточку. С улицы тут же радостно влетает стая снежинок, кружится по комнате и опускается на лицо спящему парню — его кровать точно под окном. К счастью, тот лежит смирно, не шелохнется. Все, можно продолжать.

Выше я тоже не обнаруживаю никакого криминала кроме разве небольшого шрама возле ключицы.

Это началось, когда я добралась до головы.

Точнее, до лба.

Расслабившись — мол, Паша подняла ложную тревогу, и все с парнем нормально — я просто для порядка решила проверить область третьего глаза.

И вот тут-то на меня и посыпалось.

Из точки, которую индусы называют «бинди», торчало нечто черное, похожее на маленькую щепку, занозу. Едва я коснулась «занозы» ментальным продолжением указательного пальца, как она незамедлительно начала расти, выползать изо лба наружу, увеличиваясь в размерах, и я с ужасом поняла: никакая это не щепка. Это перо! Большое черное перо большой черной птицы. Которая вылетела из головы парня, словно потревоженная клуша из гнезда, и ринулась на меня.

Парень дико закричал.

Я заорала с ним в унисон.

Как в замедленной съемке видела: птица — ворона? галка? — бросается на меня в атаку. Подняла руки, намереваясь закрыться от страшной пернатой хищницы. Поняла — бесполезно.

Защиту-то не поставила.

Что за гадость вылезла из парня и готовится поразить меня, я не имела ни малейшего понятия. Никогда ни с чем подобным не встречалась, слава сияющему Хорсу.

Я смотрела в черные пустые глаза твари, жуткие черные дыры, и внутренне цепенела. Нет, в них не было ни холода, ни жажды, ни голода. Зато было нечто потустороннее, от которого веяло безразличием и неотвратимостью… смерти?

Клюв был нацелен в мой лоб.

Эй, хотела сказать я, мы с тобой одной крови… Ну ладно, не крови. Но ведь я тоже Птица!

Ей, впрочем, это было совершенно безразлично.

Не долетев до моего лба каких-нибудь пару сантиметров, она врезалась во мгновенно возникшую на ее пути голубую полупрозрачную сферу.

— Поэт, — прошептала я. — Поэт, ты моя прелесть.

— Я не мог дать тебе погибнуть просто так, — ответил моя прелесть.

— А мне? — пискнула Мышь, прижимаясь к моему боку с другой стороны.

— И тебе, конечно.

Она благодарно вздохнула.

Так мы и стояли, притиснувшись друг к другу, и наблюдали, как из головы парня, который вопил не замолкая, лезли все новые птицы, а потом пытались добраться до нас, атакуя раз за разом защитную сферу.

— Что будем делать? — просила Мышь.

— И вообще, что это за дьявольщина? — пробормотала я.

— Давайте попробуем сердечной чакрой.

Я знала этот прием только теоретически. Зеленым цветом анахаты можно гармонизировать любое пространство, уничтожить ментальную грязь и побороть довольно много заболеваний.

Единственное но — данной практикой мы почти не владели.

Поднапрягшись, я сумела-таки соорудить в области груди небольшой зеленый шарик и запустить его в особо надоедливую тварюгу. Та успешно увернулась, и заряд полетел прямо в лоб парню, отчего последний наконец-то заткнулся. Черные птицы, кажется, в его голове закончились, и я не без удовлетворения увидела чистый и пригодный к работе третий глаз.

— Я так не смогу, — с завистью сказала Мышь.

Можно подумать, я могу!

К счастью, кто-то догадался сбегать в преподавательский корпус общежитского городка.

Дверь распахнулась, и в проеме возникла зловещая темная фигура, которая издала горловой звук и нараспев прочитала заклинание на странном неизвестном языке. Птицы, как подкошенные, попадали на загаженный пол.

Фигура шагнула, и мы опознали Желенского. Как всегда, красивого, аккуратного и неприступного.

— Бездари, — не поздоровавшись, бросил он нам, презрительно искривив губы. — Вы куда полезли?

Мы так и стояли в голубой сфере, робко оправдываясь, мол, вот, пришли помочь товарищу, а тут такое…

Желенский протянул руку над мертвым птичьим воинством и произнес еще несколько жутковато звучащих слов. Казалось, эти слова ввинчиваются в мозг, проникают в каждую клеточку и резонируют с телом.

Разинув рот, я наблюдала, как черные тушки поднимаются в воздух и образуют плотный ком, который, вращаясь, ужимается все больше и больше, уменьшается до размеров теннисного мячика и исчезает в ладони Желенского.

— Мирон Мефодьевич, а что это было? — пискнула Мышь, когда препод повернулся, чтобы уйти.

— Воздействие, — сухо бросил Желенский. — Ментальные птицы — это чаще всего целенаправленное воздействие, появляющееся в результате не случайно брошенного проклятия, но специально проведенного обряда.

— И… кто его провел? — поинтересовался Поэт.

— Откуда же я знаю? — раздраженно ответил Мирон Мефодьевич. — Думаете, эти пакостники оставляют свои визитки — вот он я, берите меня тепленьким? А вы что, так и будете теперь в защитной сфере ходить?

Он посмотрел на нас чуть презрительно и вышел.

Поэт снял сферу. Воцарилась тишина. В которой раздался незнакомый голос:

— Вы кто?

— Очнулся, — облегченно сказала я. — Как голова?

Он потер лоб:

— Так… Нормально. А до этого болела, жуть. Наверное, третья бутылка была лишней.

— Наверное, — кивнула я. — У меня есть отличное средство от похмелья.

И протянула Пашину бутылочку.

— Ты кто? — спросила я парня, когда он расправился с зельем и благодарно воззрился на меня.

— Да я… — замялся он. — Я брал на год академ, дома жил. Семейные обстоятельства, понимаешь…

— А по специальности кто?

Во мне уже зародилась и начала теплиться надежда. Которая меня не обманула.

— Мануалист я. Сейчас вот снова на второй курс придется идти, многое повто…

— Чей? — я старалась подавить нахлынувшее волнение.

— Чей? — удивленно переспросил этот балбес. — Да ничей, пожа…

Он не договорил. Потому что я подошла и крепко его обняла.

— Ты наш, — нежно прошептала я ему на ухо. — Ты только наш. И не вздумай сказать, что ты чей-то еще.

Почувствовала, как его руки сначала неуверенно, потом все более настойчиво обнимают меня и уже принимаются опускаться ниже талии. Решительно отстранила парня. И залепила крепкий щелбан.

— Ты чего? — возмущенно спросил он, потирая лоб. — Сама же первая начала!

— Ты меня неправильно понял, дурашка, — ласково сказала я. — Ты не мой лично, а наш! Наш общий!

— Групповуха?! — в его глазах сверкнуло любопытство, смешанное с азартом.

Поэт тут же разбил все его радужные мечты, сунув под нос кукиш.

— Наш, — пояснил он, — это значит, отныне ты состоишь в нашей целительской группе. И попробуй сказать нет. Обратно всех птиц затолкаем.

— Зачем заталкивать? — спросила Мышь. — У нас своя есть. Одной вполне хватает.

Парень смотрел на нас, как на тронутых. Помолчал, подумал, по нашим взглядам понял, что лучше не спорить, и смирился с неизбежным.

— Имя, брат, имя, — потребовал Поэт.

— Роман Антонович Фокин. Можно просто Раф.

Так в нашей группе появился четвертенький.

— А сколько глаз у нас? Четыре! — подозрительным по стихрованию тоном проговорил Поэт.

— Мы циклопы? — уточнила Мышь.

— Это я про третьи глаза! — встопорщился Поэт. — У нас же их четыре, правда?

— Без базара, — припечатал Раф. И посмотрел на меня влюбленным взглядом.

Мне очень захотелось поймать Пашу и расспросить, какое-такое зелье было в той бутылочке. Есть подозрение, что приворотное.

Глава 4. Ключ от телефона

«Предсказываю будущее по зачетной книжке!»

Мышь, но кто-то уже сказал это до нее

— Приду поздно, — сказала я, вышла из дома, закрыла дверь на ключ.

И сразу почувствовала взгляд.

За забором, возле калитки, стояли и смотрели на меня в дыру меж досок.

Забор покосился, доски разболтались, калитка еле держится, в который раз не без досады подумала я. Крикнула:

— Эй, таинственный незнакомец, а таинственный незнакомец!

Ни звука в ответ.

Прошла к калитке, открыла. Чуть не прилипла к железной скобе голой рукой. Быстро согрела дыханьем ладонь, натянула перчатку — рука сегодня пригодится. Показала зубы невинно хлопающему глазами Рафу.

— О, — делано изумился наш четвертенький. — Женя! Привет! А ты что, тут живешь?

А то ты не знаешь.

Не люблю, когда меня называют по имени. Маман, видите ли, всегда хотела, чтобы ее ребенка звали Женей — как подругу смелого и честного Тимура Гараева с известной командой, героя ее детства. В общем, хотела она, а крайней оказалась я. Ничего не имея против дочери красного командира и даже где-то любя популярную некогда повесть, я все же назвала бы свою дочь по-другому.

«Родишь свою — называй как хочешь», — сказала маман в ответ на претензию наследницы.

— Привет, Рома, — а получи-ка ты ответочку за «Женю».

Раф принял «Рому» стоически. Даже улыбнулся кончиками губ.

— Ты, конечно, просто мимо проходил.

Я не спрашивала — констатировала факт.

— Точно, — с готовностью кивнул он. — Я — мимокрокодил.

— У друга, поди, ночевал.

— Ага.

— Вместе к экзамену готовились, — продолжала я сеанс ясновидения.

— Женька, ты молодец. Прям как Мышь, все знаешь.

Вот интересно, почему Мышь у его Мышь, а не Варвара?

— И где же твой друг?

— Так у него завтра экзамен, — не моргнув глазом ответил Раф.

Молодец, подготовился.

Надеюсь, к экзамену тоже.

— Пошли, — вздохнула я.

Дела не позволяли прийти в общагу, отыскать Пашу Пашину и выспросить про содержимое той бутылочки. Неужели действительно приворотное?

С самой первой встречи, когда мы вытащили из его головы целую стаю, Раф упорно мозолил мне глаза. Я пряталась в библиотеке, не выходила из дома, пробиралась в магазин огородами, невзирая на препятствия — в огородах лежали нехилые такие сугробы, и все равно натыкалась на него постоянно и повсеместно. Он предлагал вместе готовиться к экзаменам, а то, видите ли, за год все забыл и может завалить сессию. Я подсовывала ему Поэта, который радостно соглашался помочь товарищу. Раф скрипел зубами, но преследований не прекращал.

Сегодня, в Татьянин день, мы сдавали методы диагностики.

— Ты бы хоть телефончик дала, — как бы невзначай сказал Раф. — Мало ли что.

— Мало ли что — это что? — уточнила я.

— Могу забор наладить, — с готовностью отозвался Раф. — Ваш-то совсем покосился. А я на все руки мастер.

— На все? — переспросила я, исподволь разглядывая парня — не торчат ли откуда-нибудь еще несколько пар конечностей.

— Их всего две, — уточнил на всякий случай «мастер». — Зато какие! Так что, телефончик дашь?

Мой телефончик предназначался для связи только с одним человеком, о чем я честно сообщила.

Раф приуныл, задумался. Спросил:

— И кто этот счастливчик?

Я пропустила вопрос мимо ушей.

Кстати, «пропускать мимо ушей» целители употребляют в смысле «видеть третьим глазом». Хотя иногда — довольно редко — используют как троп, то есть, в переносном смысле.

Методы диагностики принимал Желенский с двумя ассистентами. Сегодня ими были аспиранты Евлалия Архипова и Кандид Грач.

Мы с Рафом поднялись на пятый этаж, привычно покрутили кольцами, хором произнесли «ФИЦИ». Сработал базис, привязанный к колечкам, и перед нами появилась скрытая от посторонних глаз заветная дверца. Прошло полтора года, а меня все еще восхищает таинство проникновения в святая святых. Только фицки и фицики могут попасть в недра секретного пятого корпуса! Безмерно радует, что я — одна из них. А ведь всего этого могло бы и не быть, отшей я тогда Догса, нашего декана, который, как мы успели выяснить, несколько старомоден, довольно нелюдим и очень, очень загружен научной работой.

Раз уж я упомянула базис, следует дать необходимые пояснения.

Вот только как их дать-то? По всему выходит, базис — это «то, чего на белом свете вообче не может быть». Временная копия предмета (человека тоже, но в виде голема), явления, события, привязанная к ключу и активируемая паролем. В нашем случае ключом были кольца с большой буквой «ц», а паролем — ФИЦИ. Базис открывал спрятанный от лишних глаз факультет.

Но вернемся к экзамену. В коридоре уже толпились наши.

— Лалька валит по-черному, — прошелестела трясущаяся как осиновый лист Мышь. — Даже Эмэмжо ее одергивает.

Эмэмжо — Мирон Мефодьевич Желенский — и сам любил позверствовать на занятиях. Как надо валить, чтобы он одергивал, я не представляла.

— По азбуке вызывают или рандомно? — уточнила я.

— По азбуке, — вздохнула Мышь. — Так что готовься. Мы с Поэтом пока загораем.

— Я тоже загораю, выходит, — констатировал Раф. — Жаль, хотел Женю проводить после экзамена.

— Чего трясешься? — я приобняла Мышь за плечи. — Вероятностные линии смотрела?

— Ага.

— Ну и?

— Да вроде все тип-топ.

— Чего тогда?

— Мне сам процесс не нравится.

Процесс вытряхивания из головы знаний мне тоже не очень нравился. Но этот неизбежный этап получения специальности обойти никак не получится. Поэтому, Мышь, мужайся. Лалька та еще стерва, согласна. Знать бы раньше про такой подарочек, я бы колданула на ее замену. Но в том-то и фокус, что имена ассистентов держались до экзамена в строгом секрете.

Тут я заметила в конце коридора Пашу Пашину и рванула было к ней — выяснить насчет той бутылочки, точнее, содержимого. Но Пашка, кажется, тоже меня заметила и мгновенно испарилась. Через стену, что ли, прошла?

Я решила так дЕла не оставлять и вывести ее на чистую воду.

Но тут некстати из аудитории высунулся Кандид и громко крикнул:

— Голубева Евгения!

— Ни пуха, — шепнула Мышь и мелко меня перекрестила.

— К черту! — грозно ответствовала я и маршевым шагом протопала на лобное место.

Никаких билетов на диагностике не предусматривалось. Дают тебе объект, ты выясняешь, что у него и где, в какой оно степени запущенности, и накидываешь примерный планчик целительских процедур.

Объект уже стоял возле кафедры и ехидно смотрел на потенциальную жертву. Жертва, то есть, я, обошла объект со всех сторон. И лишь потом громко поздоровалась со всеми чохом и с каждым по отдельности.

ЭмЭмЖо выглядел как всегда великолепно — черный костюм, элегантный и блестящий (и не в некоторых местах, как у доцента Петрушко Леонида Трофимыча, а полностью), белая рубашка и ярко-синий галстук с золотым зажимом. Нет, точно золотым. Чуть волнистые темно-каштановые волосы тщательно уложены. Гладко выбрит и надушен дорогим парфюмом, новинкой сезона — «Мечта мага». А сам — мечта любой студентки.

Не спрашивайте.

Он едва заметно кивнул, процедил сквозь зубы команду начинать. Кандид тоже качнул головой, подозвал меня к столу и заставил зачем-то расписаться, мол, я ознакомлена с правилами и несу полную ответственность за свои действия во время испытания.

— А то бывали прецеденты, — туманно ответил он на мой немой вопрос.

И лишь Евлалия, объект, который мне предстояло разобрать по косточкам, кишкам и волокнам, не раскрыла рта. «У ней и бровь не шевельнулась, не сжала даже губ она», как писал «наше все». Не про Лальку, конечно, но что-то общее есть.

Заносчивая стерва, подумала я со злорадством, и начала сеанс разоблачения. То есть, углубления во внутренний мир объекта.

Сразу сонастроила дыхание. Как дополнительный метод, сонастройка помогает лучше прочувствовать пациента. Иной раз ничего больше и не требовалось, проблема вылезала тут же, сама, сигнализируя о себе пульсацией в соответствующем месте организма целителя.

Сейчас никакой яркой пульсации я не обнаружила. Разве только… тяжесть в желудке, да. Плотный завтрак? Тарелочка пельменей? Полпачечки, я бы сказала. Ну, где-то так.

Оставив пельмени перевариваться, я начала с ног. Застарелая мозоль на пятке. Если не убрать, натрет обязательно и получит уже кровяную. Я поставила на мозоли маячок и пошла выше.

Не удержалась, пощекотала под коленкой. Этому фокусу нас с Поэтом научила Мышь — прочитала в какой-то книжке по работе с биополем. Ничего сложного: надо представить ауру от лодыжки до ягодиц в виде натянутых струн и легонько — повторяю: легонько, иначе ничего не выйдет — пощипать продолжением указательного пальца. Эффект потрясающий.

Лалька дернулась, но не издала ни звука. Лишь глаза чуть сузила. Желенский скривил губы в усмешке. То, что он видел все мои манипуляции, я ничуть не сомневалась. Но я вовсе не играла на публику, как может подумать простой обыватель. Нет!

Я издевалась над Лалькой.

Кандид вскоре заерзал. Время шло, а я все никак не могла определиться с диагнозом. Пельмени в желудке. Они никак не давали мне покоя.

Потому что не переваривались.

Но… такого быть не может!

Ощупав Лальку с ног до головы и обратно, я снова вернулась к пельменям.

Да нет, не пельмени это вовсе. Неестественная какая-то тяжесть.

И… что это может быть? Язва? Нет, язва — это сама Лалька. Хотя… как говорит Алиса Петровна, какой человек, такая и болезнь.

Тут надо было бы остановиться и перейти ко второй части марлезонского балета — описанию болезни и назначениям. Но меня опять понесло.

Язву, насколько я знала, хорошо закрывать желтым светом манипуры. Достаточно просто окрасить биотоки целителя в цыплячий цвет и затопить им желудок, захватывая двенадцатиперстную кишку, и на некоторое время уйдет даже самый застарелый гастрит. Но лишь на некоторое. Потому что мы же помним — какой человек, такая и… Правильно. Корни болезни надо искать в другом месте. Чаще всего в голове.

Манипурой я управлять в принципе умела. К тому же после позорного поражения от черных птиц долго тренировалась сооружать энергетические чакровые заряды. Пока никто не успел опомниться, мгновенно сляпала маленькое яркое солнышко и пульнула прямо в Лалькин желудок.

Лалька дрогнула. Вытаращила глаза. Прижала руку к солнечному сплетению. Издала то ли стон, то ли мычание.

Я непонимающе посмотрела на Желенского. Потом на Кандида. И вообще перестала соображать, что происходит. Кандид закрыл рот ладонью и трясся в беззвучном смехе. ЭмЭмЖо низко опустил голову, плечи его мелко подрагивали.

Это мне сильно не понравилось. Произошла какая-то подстава, но какая — я понять не могла.

Лалька разинула рот и вытянула из него… веревку. Длинную и мокрую. На ее конце болтался небольшой металлический кружочек.

— Ты чего сделала, Голубева? — заорала Евлалия, внезапно обретя голос. — Ты чего должна была сделать, а? А чего сделала?

Я пятилась от наступающей Лальки, соображая — то ли она тронулась от радости, то ли рехнулась из-за внезапного и счастливого избавления от язвы.

— Все, Архипова, — Мирон поднял голову и хлопнул ладонью по столу. — Остановись. Ты была инициатором, а инициатива, как известно, наказуема. Теперь ты, Голубева. Вместо того, чтобы определить заболевание и поставить точный диагноз, ты с наскока принялась лечить. Это недопустимо…

Завал, решила я. Завал и прощай стипендия. А вместе с ней и учеба.

— Недопустимо в данном случае, — продолжил ЭмЭмЖо после некоторой паузы. — Бывают ситуации, когда промедление не только смерти подобно, но и может приблизить конец… Но сначала вы должны научиться ставить диагноз! Что ты нашла у пациентки?

Так. Пока не выгоняют, это уже хорошо. Набрав побольше воздуха — не иначе, как для храбрости — я выпалила:

— Язву!

Кандид заржал в голос. Евлалия побагровела, потрясла веревкой с колечком и завопила:

— Это тебе язва, да? Это, между прочим, был ключ от квартиры!

— Где деньги лежат?

Покажите мне человека, который бы удержался.

— Она издевается! — взвизгнула Лалька. — Она это сделала нарочно!

И только тут я поняла, что произошло.

Лалька привязала к веревке ключ, проглотила его, а конец веревки зажала зубами — поэтому и рот не открывала.

Нет, ну я же знала, что Желенский подстраивает на экзаменах подлянки! Да он и сам говорил, мол, стандартных задач не ждите, они, мол, у целителей всегда нестандартные. По рассказам, у «объекта» в разное время находились: грелка, привязанная к пояснице, камни… нет, не в почках, а в ботинках, мышь в кармане. Но чтобы проглотить ключ…

Им, конечно, было очень интересно, что я сдиагностирую. Ну, поржали бы (я же не рентген, проглоченные предметы видеть не умею. Пока), похвалили или поругали. Отправили на пересдачу.

Но на мгновенное лечение определенно не рассчитывали. А я, значит, желтым шариком взяла да и вылечила Евлалию от постороннего предмета — ключа. То есть, от половины ключа.

К несчастью Лальки и к моей тихой радости, эта половина теперь блуждает в виде атомов железа по сосудам, перегоняется кровью и лимфой и восстановлению не подлежит.

И Лальке никак не попасть домой.

Я порадовалась. Но недолго.

— Не распишусь в ведомости, — заявила противная аспирантка. — Если каждый будет ключи растворять, это что ж такое будет? А если бы я золотую цепочку проглотила?

Я тут же пожалела, что не цепочку.

— Голубева, — сказал Желенский. — Решишь вопрос с ключом.

— Могу проглотить свой, — я с готовностью достала из сумки здоровенный крюк от задвижки, на которую запирала дом.

— Не надо, — сказал Кандид с содроганием.

— Нет, пусть глотает! — уперлась Евлалия. — Пусть глотает, а я посмотрю. Она, наверное, думает, это просто!

— Хватит! — Мирон повысил голос. — Голубева, сделай так, чтобы Архипова смогла попасть в квартиру. Потом вернешься и досдашь экзамен.

— Плюс один балл? — с надеждой спросила я.

— Минус один, — злорадно заявил Кандид.

Ну, минус, так минус. Если стану выпрашивать, оценка может упасть до минус двух.

И как же мне решать ключевой вопрос, скажите на милость?

Хотя…

— Раф, иди сюда, — свистящим шепотом сказала я, высунувшись в коридор.

Он тут же подскочил, попутно отгоняя одногруппников, налетевших с вопросами, как, что и сколько.

— Плюс один, — потребовал этот нахал, когда понял, чего от него хотят.

Комиссия покривилась и согласилась. Раф и Лалька удалились вскрывать дверь ее квартиры и ставить новый замок. А что? Сам же хвастал, мол, на все две руки мастер.

А вот Кандиду и Желенскому внезапно понравилась Лалькина инициатива. Они заставили меня проглотить… нет, не ключ, а серебряный кулончик Мирона, привязав к бечевке, конец которой я зажала между зубами. Глотать его было препротивно, хуже, чем эндоскоп на ФГС раз в стопятьсот. Не представляю, как Евлалия заглатывала ключ. Наверняка чисто из природной вредности.

Самое сложное — не заржать во весь голос, когда экзаменуемые принимались описывать симптомы моего «заболевания». Нет, язвой они не ограничились. Гастрит, прободение, полипы и камни (в желудке, хе-хе!) — вот неполный букет, которым наградили меня добрые соученики. Единственная, кто засомневалась в постановке диагноза, оказалась Мышь. Она обошла меня со всех сторон, остановилась за спиной и замерла, а потом резко и сильно ударила под ребра.

Я икнула и от неожиданности проглотила веревку.

Кандид заржал.

ЭмЭмЖо помрачнел. Ну, как помрачнел. Едва заметно сдвинул брови. Это означало крайнюю степень негодования.

— Там посторонний предмет, — проблеяла побелевшая от ужаса Мышь. — Я думала, если хорошо ударить, он вылетит…

— Он и вылетел, — утирая слезы, простонал Кандид. — То есть, влетел.

— Это я влетел, — процедил Желенский. — На очень ценный амулет. Варваре — отлично, Голубевой — заворот кишок.

— Всем по справедливости, — сияя, как начищенный пятак, объявил Кандид.

Заворот кишок — это справедливо?! Нет, это, похоже, я влетела.

— Голубева, иди сюда.

Я на негнущихся ногах подошла к столу экзаменаторов.

— Четверки хватит?

Кивнула.

— А теперь разберемся с посторонним… хм… предметом.

Желенский положил ладонь на область желудка.

Ох, какая же теплая у него рука. Горячая даже. Но не обжигающая, а согревающая. Изнутри. Я закрыла глаза и несколько мгновений блаженствовала, как полупомешанная адептка какого-нибудь Саит-Бабы под добрыми и мудрыми исцеляющими флюидами своего божества.

— Все, иди.

Как, уже все? О, нет, я хочу еще, еще!

Флюиды резко закончились. Тепло сменилось прохладой. Пришлось, открыть глаза и поежиться от недружелюбного взгляда Желенского.

— Заворота не будет.

Кивнула снова, благодарная, поняв, что отделалась легким испугом.

— А… амулет мне… того… извлекать ректально?

На резекцию желудка я не согласилась бы ни под каким наркозом.

— Да растворил я его, растворил, — нехотя признался ЭмЭмЖо. — Еще придумала — ректально. Веревку измельчил, переваривай на здоровье; а серебро… в общем, ты у нас теперь, Голубева, можно сказать, со вживленным амулетом жить будешь.

Я открыла было рот, чтобы спросить, что это за амулет, но Желенский ТАК посмотрел нам меня и Мышь, что нас буквально выдуло за дверь.

— Прости, — сказала Мышь.

— Может, еще благодарить буду, — задумчиво ответила я, припоминая, как этот самый амулет выглядел.

Кажется, как птица. Мелкая птичка со встопорщенными крылышками и разинутым клювом. Или крошечный совсем дракончик.

Я усмехнулась. Если так, мы с ним споемся.

— Ну так вот. Значит, я ей старый замок вынул, новый вставил! Она меня за это и накормила, и напоила. Ты не подумай чего, Жень, у нас все чисто по-деловому!

Раф трещал не умолкая. Мне было по фигу, как у них с Евлалией. Можно ведь и по-деловому сексом заняться, верно? Но меня это ничуточки не колыхало.

С условием «плюс один балл» Раф получил трояк и был неимоверно доволен — считал, что ему, как костоправу, методы диагностики не сильно нужны. К нему ведь уже с готовым диагнозом приходят, верно? Доводы «а если диагноз ошибочен?» не действовали на него нисколько. Я уже начала жалеть, что именно он стал нашим «четвертеньким». Да еще эта странная прилипчивость.

— Так ты дашь номер телефона? Обещала ведь, если я с ключом разберусь!

— Что?

Я — обещала? Ничего не обещала. Но ведь не отстанет.

— И вообще, непонятно, почему у тебя телефон только для одного человека, — обиженно проговорил Раф. — Хоть бы сказала, кто твой единственный.

Вздохнула и произнесла:

— А хочешь, не только расскажу, но и покажу?

Он хотел.

Отомкнув дверь ключом-крюком, прошла в дом и позвала Рафа.

— Ага, — многозначительно сказал он, увидев в углу прихожей гирю, самодельные гантели и старый дедов эспандер.

— Ага, — подтвердила я.

Из дальней комнаты доносился храп.

— Ага-а-а, — снова это его глубокое понимание.

— Я пришла, — громко объявила я, глядя в глаза Рафа.

Храп оборвался. Раф устремил хищный взгляд на занавеску, отделявшую маленькую спальню от проходной комнаты.

— Женя, — донесся слабый голос, — это ты?

Глаза Рафа полезли из орбит. Потом вернулись на место и стыдливо прикрылись веками.

— Да, баба Оля. Это я. Со мной приятель.

— Приятель? Хорошо.

— Я сейчас ужин приготовлю.

— Помогу, — буркнул пристыженный «приятель».

— Давай.

Он не спросил ни про гантели, ни про эспандер. Если бы спросил, объяснила бы, что слабой девчонке, живущей с наполовину (от пояса и ниже) парализованной бабушкой довольно тяжело поднимать пусть маленькое и худое, но все же взрослое тело — пересадить в кресло, отнести в баню, обратно, переворачивать для массажа — да, его тоже делала я. Поэтому приходилось регулярно заниматься полутора-двухчасовой гимнастикой — без отлыниваний, без скидок на недомогание; недомогать мне категорически нельзя ни при каких условиях.

В общем, ужин мы приготовили почти в полной тишине, не считая моего краткого рассказа об успешной сдаче экзамена и угуканья Рафа в нужных местах.

— Печку затоплю, — сказала я, когда покормила бабу Олю и поела сама. Раф, видимо, переел в гостях у Лальки и от жареной картошки с котлетами отказался.

Печь я топила утром, и за день жар успело выдуть. В спальне бабы Оли стоял небольшой масляный обогреватель, но всю избу он не согревал.

Дрова занялись и начали разгораться, и я было собиралась намекнуть Рафу, мол, пора и честь знать, без обиняков заявив — а не пойти ли тебе в общагу или к приятелю — как вдруг случилось такое, от чего я разинула рот, испугавшись намного позже.

Прямо посередине лба Рафа показалось темное пятнышко, стало расти, расти, пока наружу не выбралась… точно такая же черная птица, от которых мы избавили парня декаду назад. Я снова не успела поставить защиту, но этого и не потребовалось — пернатая тварь метнулась к печи, нырнула в трубу и, шумно хлопая крыльями, вылетела наружу.

— Ты видела?

Я отмерла, когда услышала радостно-удивленный вопрос Рафа:

— И часто к вам летучие мыши залетают?

— Что? — не поняла я.

— Да вот же, только что. Летучая мышь. Я не понял, откуда она взялась. Пролетела низенько над полом и в трубу вылетела.

Вот как. Летучая мышь. Я озадаченно смотрела на идиотски улыбавшегося парня. Ну, пусть будет мышь.

Надо обязательно, обязательно разузнать все про эту странную порчу. Пристать к Желенскому, найти книги с описанием. Я готова была поклясться — десять дней назад в голове Рафа не осталось ни одной птички. И вот снова…

Назавтра я отыскала-таки Пашку. Прижатая к стене, она возмутилась:

— Ты что же, хочешь сказать, что снадобье не подействовало?

— Ну… не то, чтобы не подействовало совсем…

— И как? — подмигнула Пашка с глумливой улыбочкой. — Долго он бегал?

— До сих пор бегает, — вздохнула я.

— До сих пор?!

Глаза у Пашки округлились.

— Не может быть, — прошептала она. — Птица, ты не врешь? Он до сих пор бегает?

— Ну да, — я не понимала, чего она так всполошилась. — Как прилип сразу после опорожнения бутылочки, так за мной и бегает.

— Ой, — пискнула Пашка. — Там что же, не слабительное было?

Я возмутилась:

— Паша! Какое еще слабительное? Ты чего мне подсунула, а?

— Ну так… Слабительное и подсунула. Оно, видишь ли, такое мощное, всю грязь из организма, как веником выметает… Ой… Я, наверное, перепутала… Ой…

Она совсем сбледнула с лица. Проговорила «А что же я Марь Петровне отдала?» и унеслась со скоростью ветра.

Боюсь, Марь Петровна получила-таки слабительное вместо приворотного. Потому что следующие два месяца Пашка ходила тише воды, ниже травы, никому бутылочки «на пробу» не подсовывала и из-под полы на базаре не торговала. А отворотное зелье я у нее все-таки выцарапала. Но до сих пор не могу придумать, как споить его Рафу. Пашка говорит, гадость ужасная. Но мне кажется, она специально туда отвар полыни налила. Из вредности.

Глава 5. Наше знанье — сила и оружие

Единственное, что заслуживает доверие —

это аксиома

На повестке дня было три вопроса.

1. Как нам обозвать нашу группу (докладчик — Поэт)

2. Перерыв на пирог (авторства Мыши)

3. Откуда взялись черные птицы в голове у Рафа (докладчик, естественно, Птица)

4. Разное

В прениях — все.

— Слово предоставляется… — торжественно начал Поэт.

— Можно поменьше пафоса? — спросила Мышь.

Варька подцепила модное словечко и вставляла его где надо и не надо.

— Можно, — покладисто согласился Поэт.

По-моему, Мышь ему нравилась.

Начались каникулы, почти все иногородние студенты разъехались по домам. Раф, сдавший сессию без хвостов, счастливый, умелся на родину — в Рузовку, небольшой поселок городского типа. За год, проведенный в академе, у него в Рузовке образовалась собственная клиентура, чем он периодически хвастался.

Немногочисленные оставшиеся в общаге студенты (хвостисты и праздношатающиеся) норовили разрушить уединение нашей троицы, когда мы приходили в гости к Мыши.

Поэтому решено было устроить собрание на съемной квартире Поэта.

Тут самое время рассказать, как Поэт, потенциальный филолог, затесался на ФИЦИ и почему жил на съемной квартире.

Итак, в день нашей исторической встречи Сашка Радищев хитростью выудил у обалдевшей меня кольцо с буквой Ц и пробрался в пятый корпус. Там он без труда отыскал кабинет Догса. Не знаю, как проник внутрь — мне еще ни разу не удавалось — но невероятное случилось, и Поэт имел продолжительную беседу с деканом. Довольно долго Сашка не признавался, с каких козырей пошел, но под моим давлением раскололся. Оказалось, Догс и Поэтов папахен были старыми приятелями. Только поэтому Илья Ильич согласился выслушать нахального посетителя.

Посетитель, не имевший по мнению декана особых целительских способностей, тем не менее клялся, что, если надо, он их отрастит, разовьет и углубит. Кроме того, он, Поэт, не обделен литературным талантом, а, значит, кровь из носу нужен целительскому факультету, как, впрочем, и любому другому. Еще он знает физику на уровне первого курса физтеха (тут Поэт определенно приврал, физику на уровне первого курса физтеха даже абитуриенты-физтехи не знают). Зачем целителю уровень первого курса физтеха, озадаченный Догс не понял, но под напором аргументов сдался. Для верности тут же позвонил Радищеву-старшему, уточнил про знание отпрыском физики, не очень уверенно подтвердил, что, да, Поэт поступили именно на физфак (чем меньше народа знает про ФИЦИ, тем лучше; некоторые искренне считают нас шарлатанами), папахен возликовал и на радостях решил: его гениальный сын не станет прозябать в общаге.

С тех пор Поэт живет кум королю — в отдельной комнате двухкомнатной коммуналки, хозяин которой давно и надолго уехал на заработки в район вечной мерзлоты и сдает комнату одинокому интеллигентному холостяку без вредных привычек, коим и является наш друг Сашка Радищев.

Вторую комнату занимала дама бальзаковского возраста (лет пятьдесят с гаком) Виолетта Павловна.

Будучи хорошей знакомой все того же Поэтова папахена, она с удовольствием опекала маленького худенького Сашеньку, который много учится и плохо кушает. Поэт никак не мог доказать, мол, у него просто такая конституция, и ест он достаточно, и не надо подсовывать ему пирожки и котлетки, варенья и соленья.

Меня Виолетта не любила. А вот с Мышью умудрилась найти общий язык на почве готовки — Мышь пекла, варила и жарила просто божественно. Они с Виолеттой обменивались рецептами, угощались кулинарными шедеврами и обе кормили вечноголодного (по их мнению) Поэта.

К тому же, Виолетта была уверена, что Мышь — Сашкина девушка. Меня же считала досадной помехой их счастью. Всякий раз приветливо раскланивалась с Мышью и поджимала губы в мою сторону.

Даже недавно примкнувший Раф умудрился влезть к Виолетте не только в доверие, но и под платье. Не подумайте плохого, он сделал ей несколько сеансов массажа, узнав, что бедолага много лет страдает от шейного остеохондроза. Омассаженная поэтова соседка незамедлительно расцвела, возлюбила Рафа и по секрету призналась, что у нее в заначке имеется артрит и артроз. Наш бравый костоправ пообещал расправиться с артритом и артрозом после каникул, намекнув, что неплохо было бы компенсировать затраченную энергию. «Естественно, компенсирую, о чем речь», — блестя глазом, пообещала Виолетта. Мы с нетерпением ожидали приезда Рафа, чтобы узнать, какого рода компенсацию выдаст артритная пациентка.

— Можно, — повторил Поэт. — Слово предоставляется мне.

За стеной журчал телевизор, Виолетта включила звук на минимум — мол, я не подслушиваю. Хотя, конечно же, подслушивала, причем с тарелкой, приложенной к стене — и ту, и другую я чувствовала почти физически. Сразу стало понятно происхождение остеохондроза. Часами сидеть со свернутой головой — это вам не фунт изюма.

Из кухни доносился чарующий аромат пирога с капустой и грибами — Мышь принесла тесто и быстро соорудила очередной кулинарный шедевр. Не знаю, как вечноголодному Поэту, но лично мне ждать созревания шедевра становилось все труднее.

— Как единственный в нашем коллективе мужчина и поэт, — продолжил Поэт, — предлагаю связать название с родом деятельности. Например, «Бравы костоправы».

— Какие же мы костоправы, — возразила Мышь.

— Ну, «Бравы мозгоправы».

— Желудкоправы и селезенкоправы, — добавила я. — А лучше — «ЛЛЗ». Это аббревиатура, если что.

— Липецкий ламповый завод? — предположила Мышь.

— Лучшие лекари Заборска. Ясно же, что это мы.

— Пока только нам, — отозвался Поэт. — Так, все. Забыли превосходные степени и думаем дальше.

— Ты докладчик, ты и думай, — сказали мы с Мышью.

Поэт надолго задумался.

Пока светлые эйдосы искали, но никак не могли найти дорогу к его мыслительному органу, Мышь принесла готовый пирог, разрезала его, и светлые эйдосы, вытесненные офигительным ароматом, безвозвратно ретировались. Мы в молчании уничтожали кулинарный шедевр, потом еще несколько минут сидели в сакральной тишине, переваривая съеденное, а я мысленно показывала язык Вилоетте, которая недоумевала, отчего мы странно притихли.

— Предлагаю, — наконец сказала Мышь, — перейти к третьему вопросу.

Мы согласно кивнули.

Я развернула вчерашний «Заборский вестник» и громко — чтобы было слышно и за стеной, чего зря слух напрягать — с выражением принялась декламировать:

— «Воскресным утром в небе над нашим городом снова, как и тридцать первого декабря, было замечено множество черных птиц. По одним данным это вороны, по другим — галки. Не исключено также, что это по каким-то причинам не улетевшая на юг стая скворцов. Орнитологи, к которым обратился с вопросом наш корреспондент, никак не комментируют сей природный феномен. К счастью, на этот раз обошлось без полной темноты. Тем не менее, присланные на редакторский мейл фотографии показывают не менее интересную картину. А именно — пернатые, первоначально хаотично рассеянные по небу, сбились в единый плотный ком, словно их поймали в невидимую сеть и постепенно ее стягивали. А затем зрелище стало еще более завораживающим. Пульсирующий черный шар вытянулся в длину, одним концом касаясь земли, вторым теряясь в снеговых облаках, и превратился в бешено крутящуюся воронку. Очевидцы, решившие, что наблюдают такое редкое в наших краях явление, как смерч, оказались неправы. Ничего на своем пути не разрушив, черная воронка прошлась по улице Ваятелей, свернула на Крубского и в одно мгновение растаяла. Что за природные феномены, не имеющие аналогов, посетили наш город, еще предстоит разобраться ученым». Все.

— Вот очень я сомневаюсь, что все, — сказал Поэт. — Это только начало.

— Начало чего? — спросила Мышь.

— Чего-то, — Поэт покрутил рукой в воздухе. — Нехорошего. Разве вы не видите прямую связь смерча, полной темноты и птиц из головы Рафа?

На первый взгляд никакой связи не наблюдалось. А на второй наблюдались две:

1. Синхронность — ну, или почти синхронность — событий;

2. Странное поведение птиц небесных и почти такое же — наших, общежитско-Рафовых. Наши, правда, почему-то бросились на нас в атаку, в отличие от небесных полчищ.

— Кстати, кто-нибудь сказал Рафу? — спросила я.

Поэт и Мышь помотали головами.

— Я боюсь, — сказала Мышь. — За сумасшедшую же примет.

— Как пить дать, — кивнул Поэт.

— Я ведь еще одну птицу видела, — призналась я. — Она вылетела из него намного позже, у меня дома. Прямо в трубу сиганула, даже не попыталась атаковать, как в первый раз. А он знаете что сказал? У вас, говорит, летучие мыши водятся.

Глаза у Мыши, и без того круглые, округлились еще больше:

— Ничего себе. Ну ничего себе. А я еще тогда хотела сказать, почему вы говорите про птиц, это ведь маленькие ушаны, знаете, такие перепончатокрылые… И в небе мне тоже постоянно они мерещатся.

— Ну вот, — кивнул Поэт. — Связь определенно есть. Помните, как Мирон собрал птиц — или мышей, неважно — в комок и унес с собой?

— Может, спросить у Желенского? — предложила я.

— Вот ты и сходи, — быстро выпалил Поэт, не скрывая радости, что предложение исходило именно от меня. — Ты же Птица. Порасспроси о сородичах, так сказать.

— Давайте лучше бросим жребий, — сказала я.

— Какой еще жребий! — завопили оба лишенца. — Мы тебе доверяем!

— Такой красавец-мужчина, — прицокнул языком Поэт. — А ты кокетничаешь.

Мышь глумливо улыбнулась и мелко закивала головой, соглашаясь с Сашкой.

— Противники, — проворчала я. — Вредники, нахальники и противники. Ладно, я попробую. Каникулы закончатся, и попробую.

— Только попробуешь? — уточнили эти кровопийцы.

— Да схожу я, схожу. А если он ничего не скажет? Надо параллельно искать альтернативные источники информации. Порыться в библиотеке. Исподволь поспрашивать других преподов. Раскинуть карты, в конце концов.

Мышь материализовала колоду. Как фокусник достает из шляпы стадо кроликов, а из рукава роту солдат, так и Варька извлекала невесть откуда заветную коробочку с Таро.

— Иерофант, — сказала Мышь. — Колесница, маг и иерофант.

— Переведи, — потребовала Поэт. — Иерофант — это кто?

— Это высшее духовное лицо.

— Предлагаешь сходить на исповедь? Совершить обряд экзорцизма?

Мышь посмотрела на нас снисходительно:

— Иерофант советует обратиться к опытному наставнику.

— Ну так и я говорю про Желенского! — воскликнул Поэт. — Третий глаз — алмаз!

Вообще-то, про Мирона вспомнила я.

Виолетта в соседней комнате аж рот открыла, силясь понять, о чем идет речь. Я приложила палец к губам, подошла к стене и долбанула со всей силы кулаком по месту прилегания тарелки на той стороне. Послышался лязг клацнувшей челюсти, и соседка отскочила с прытью, достойной кисти Айвазовского, сжатой в разящий кулак.

Поэт укоризненно покачал головой и повертел пальцем у виска.

Я согласно кивнула. Такая уродилась, что поделать. Не люблю чересчур любопытных.

— Желенский — это маг, — отмела Поэтову гипотезу Мышь. — А наставник… Опытный и мудрый наставник… Это…

— Настасья Изяславна, — сказала я.

— Точно, — кивнул Поэт.

Мышь закусила губу. Нет, она не упрекала, что мы совершили экскурс в прошлое без нее. Но…

— К Изяславне идем все вместе, — сказал Поэт решительно.

Мышь просияла.

— А потом все вместе к Желенскому, — в тон ему добавила я.

Энтузиазма на дружеских физиономиях поубавилось.

— Тогда все вместе в библиотеку, — смилостивилась я. — Получать знания.

— Потому что они — наша сила и оружие, — поддержал Поэт.

— Это цитата? — осведомилась я.

— Кажется, да, — не очень уверенно сказал Поэт. — Только я не помню, откуда.

Дверь резко распахнулась (мы аж подпрыгнули), и возникшая на пороге Виолетта гневно возопила:

— Из поэмы «Владимир Ильич Ленин»! Не знать этого просто стыдно!

Подозреваю, хозяин Поэтовой комнаты смылся на северА не столько за длинным рублем, сколько от остеохондрозных ушей Виолетты.

— Пора менять квартиру, — подытожил Поэт.

Настасья Изяславна занималась дыхательной гимнастикой.

Дверь у темпоральной путешественницы по обыкновению была открыта. Преодолев, как и в прошлый раз, глубокие сугробы аки три ледокола преодолевают торосы приполярных широт (ледокол «Мышь» чуть было не потерпел крушение, и его пришлось вытаскивать за кормовую надстройку) мы с валенками, полными снега, ввалились в избушку в полном изнеможении.

Изяславна резко и ритмично втягивала носом воздух.

— Девяноста шесть, — произнесла она наконец и перевела дух.

— Это ваш возраст?

Не самая удачная шутка, согласна.

Но бабка Настасья не обиделась:

— Что ты, Женечка, намного больше. Да я и не скрываю.

Поэт вскочил, выхватил из кармана ручку (у него, как у ковбоя — кольт и лассо, всегда были с собой стило и маленький блокнот для записи удачных рифм), взял ее наподобие микрофона и протянул Настасье Изяславне:

— Наши радиослушатели интересуются секретом вашего долголетия!

Изяславна подбоченилась и продекламировала тоном учительницы начальных классов:

— Если хочешь долго жить, надо правильно дышать.

Поэт поморщился от корявой рифмы и предложил более благозвучный вариант:

— Может, лучше так: «если долго жить хотите, правильно всегда дышите»?

— Можно и так, — великодушно согласилась бабка Настасья. — Если с интервью покончено, садитесь пить чай да рассказывайте, чего явились.

Самовар на углях стоял на небольшом столике возле печи, а большой обеденный стол словно ждал нашего прихода: чашки количеством четыре, печенье, конфеты, мед, варенье…

— Спасибо, — пискнула Мышь. — Можно я вам помогу?

И не успели мы моргнуть глазом, как Варька уже разливала по чашкам пахучий травяной чай, раскладывала по вазочкам варенье, а в завершении вытащила из сумки припрятанный кусок своего офигительного пирога с капустой и грибами. Я готова была поклясться, что мы съели весь. А вот поди ж ты.

— Молодец девка, — приговаривала Настасья Изяслявна, и от похвалы Мышь принималась летать по избушке еще быстрее. — Она мне нравится, ох, как нравится… Что ж вы раньше эдакое сокровище прятали?

Сокровище наконец угомонилось, и мы сели к столу.

Пока пили чай, рассказали про черных птиц и Рафа, а также высказали наши догадки, что эти явления как-то связаны между собой.

— Определенно связаны, — задумчиво произнесла Настасья Изяславна. — Не знаю, как, но да. Так вы говорите, этот ваш Зеленский…

— Желенский, — хором сказали мы.

— Именно. Так он, значит, предположил воздействие?

— Порчу.

— Вот как. Даже порчу. Направленное воздействие, то есть. И не спросил, откуда оно взялось?

— Нет.

— Собрал в шар и унес?

— Точно.

— Все это очень-очень странно. Сама я ни первую птичью стаю, ни вторую не видела, в отлучке была… Недалеко тут, вы знаете.

— Ага, — кивнули мы. — Как здоровье повелителя?

— Все отлично. Огненные железы в норме, но пускать фейерверки мы ему пока не разрешаем. Он ругается, рычит, но терпит. Пусть еще маленько потерпит, ничего с ним не случится…

— Привет передавайте.

— Непременно… А про птиц я вот что хочу сказать. Порча действительно может выглядеть как некие одушевленные существа. Птицы, рыбы, тараканы, пауки. В зависимости от того, кто и каким образом ее навел, что за ритуал был проведен. В черной магии я не сильна. Те, кто с ней связывается, сам не понимает, с какими силами ведет игру, кого или что может вызвать. В библиотеке вы, конечно, поройтесь и Веленкого вашего порасспросите…

— Желенского.

— Ну да. А я со своей стороны рвану в Бор-град, к тамошним колдунам на аудиенцию. Имеется у них книга, очень редкая и, что немаловажно, очень мудрая. Говорят, будто в ней содержится все знания земные и все печали, которых, как вы, наверное, знаете, имеется довольно во многих знаниях… В книге найдется также ответ на каждый вопрос…

— Библия, что ли? — спросила я.

— Не библия. Гораздо древнее библии. Слыхала я, она схожа с Книгой Мертвых. Знаете про такую?

Я неуверенно кивнула:

— Какие-то древнеегипетские заклинания. Чтобы фараонам было комфортно переселяться в потусторонний мир.

— Вот именно. Наша книга тоже открывает переходы… Сообщается со всемирным информационным полем. Написана она на истинном языке и не каждому по силам. Может, и нам не дастся. Но, говорят, всем, кто нуждается в помощи, сообщает если не ответ, то намек на ответ. Попробовать стоит. Как считаете?

Мы считали точно так же.

Глава 6. Пора помыть

Все правильно. С точностью, да наоборот

— Раф. Это уже не смешно.

Он стоял на пороге нашего с бабой Олей дома, всем своим видом опровергая сказанное — сиял, как голый зад при луне.

— Я соскучился, Птица, — радостно заявил этот балбес. — Если бы ты знала, как сильно я по всем вам соскучился!

— Видимо, по мне сильнее?

Сияние чуть притухло — Раф изволил задуматься:

— И по тебе тоже. Мышь я уже видел в общаге, с Поэтом встретился по дороге… Птиц, да что с тобой? Вот шел мимо…

Ну да, как обычно. От товарища, с которым уроки готовит.

— Зайдешь? — спросила я обреченно.

— Конечно! — он аж подпрыгивал от нетерпения, потряхивая увесистым пакетом. — Я гостинцы из дома привез. Как раз чай попьем.

Я вспомнила про заветную Пашину бутылочку и решила — сейчас самое подходящее время. Надо наконец избавиться от столь навязчивой опеки.

Гостинцы заняли целый стол. Я аж засмотрелась, пока Раф выкладывал продуктовую корзину. Не иначе, его пакет бездонен и напрямую соединяется с каким-нибудь продуктопроводом «Безье-Париж». Продуктопровод сегодня предлагал меню небольшого трактира: домашняя колбаса, сало соленое, сало копченое, сыры трех видов: сливочный, с травами, с пряностями, молоко сгущенное, сметана деревенская, творог, хреновина. Не хватало только горилки с перцем.

— Ты с ума сошел? — спросила я, обалдевая от подобного изобилия, даже и не снившегося честному строителю коммунизма.

— Да ладно, Птиц, это ж от чистого сердца! — он, кажется, немного оскорбился.

— Это ведь тебе на месяц выдали. А то и на два, — прозорливо заметила я.

— Какой месяц, — он махнул рукой. — Щас только вытащи, полобщаги сбежится. Через час и намека не останется. А вам с бабушкой точно на месяц хватит. А то и на два.

Если я сейчас сложу сии деликатесы в холодильник, то придется приглашать Рафа на ежедневную совместную трапезу. Видимо, он на это и рассчитывал. Сначала мы очень мило будем обедать, потом ужинать, а потом…

— Так, — отрезала я. — Принять столько добра я не могу.

— Можешь, — настаивал Раф.

— Хорошо. Могу. Но не хочу.

Он снова чуть приуныл:

— Ну я же от чистого сердца…

— Угу.

— Ну не тащить же обратно.

Я изобразила усиленную работу мысли, наморщила лоб, сдвинула брови и, словно до чего-то додумавшись, заявила:

— Хорошо. Но с одним условием.

Раф закивал:

— С любым.

Не знал он моего коварства!

— Ты выпьешь вот это.

Заветный пузырек с антиприворотом я держала наготове, выискивая подходящий случай применить его по назначению.

— Хорошо.

— Это горько.

— Хорошо, — Раф протянул руку. Рука дрожала от нетерпения.

Он махнул отвар одним залпом. Поставил бутылку на стол, да так и остался с открытым ртом. Спросил хрипло:

— Что это было?

Неужели Паша опять ошиблась и подсунула что-то не то?

Надо было как-то выкручиваться.

— Это очень полезная настойка, — затараторила я. — Прекрасное лекарство. Отличный очистительный эффект. Все хвори снимает как рукой.

— Нет, Птица, — Раф медленно покачал головой. — Это не лекарство.

— А… что?

— Это отрава.

Он схватился за горло.

Тут уже я испугалась по-настоящему. Могла ли Паша приготовить яд? Могла. Но как она посмела подсунуть его мне?!

Я бросилась к Рафу и приобняла его за плечи:

— Тебе плохо?

— Да, — хрипел он. — Мне очень, очень плохо…

А вот артист из Ромки никакой. И голос звучит фальшиво, и поза нарочито картинная, и глазом хитрющим на меня искоса поглядывает — как среагирую.

— Врун несчастный.

Он прекратил паясничать. Сказал:

— Пошутить нельзя, да? А надо мной изгиляться можно? То одну дрянь подсовываете, то другую. Я вам опытный образец, что ли? Спасибо, один раз уже поучаствовал в эксперименте, еле жив остался. Больше не хочу.

— Ты участвовал в эксперименте? — живо заинтересовалась я, расставляя чашки и включая электрический чайник. — И где? В своей деревне?

— Чего сразу в деревне? Здесь, в городе. В институте.

— Давно?

— Чуть больше года, перед академом… Не, ты не подумай, там все официально было. Бумаги подписывали, договор… Извини, не могу рассказать, дал соглашение о неразглашении, секретность, туда-сюда… Слушай, Птиц, а может, мы бабушку пригласим на чай?

Я закусила губу. Если бы могла, я бы ее и чай пить, и обедать, и ужинать приглашала.

— Раф, ты же знаешь, у нее ноги…

— Я перенесу в кресло. Можно?

Баба Оля смущалась. Но и рада была невероятно. Она то улыбалась, то низко опускала голову, то на ее глаза наворачивались слезы.

— Все хорошо, — тихо сказала я, положив ладонь на ее маленькую худую кисть.

— Откуда такое изобилие, Енюшка?

Баба Оля время от времени называла меня «Еня» — как Базарова. Это имя нравилось мне еще меньше, чем Женя или Евгения, но я привыкла.

— Рома угощает, — сдала я Рафа с потрохами. — Произвел собственноручно в своем натуральном хозяйстве.

— Женя шутит, — отозвался парень. — Не я, а мои родители. Да вы кушайте, Ольга Сергеевна, все вкусно же.

Все действительно было вкусно. Почему он не догадался позвать Мышь и Поэта? Устроили бы заодно очередное заседание нашей до сих пор никак не названной группы.

— А что у вас с ногами?

Кусок застрял в горле. Я закашлялась.

И почему я раньше ему не сказала? Поэт с Мышью были в курсе и никогда не задавали подобных вопросов.

Баба Оля беспомощно посмотрела на меня. Сказала неохотно:

— Паралич. Много лет уже как.

— Слушайте, — воодушевился Раф, не замечая моих подмигиваний и подергиваний головой. — А массаж пробовали? Есть же методики специальные. Неужели внучка не говорила?

Баба Оля мелко заморгала. Я сказала уверенным тоном:

— Конечно, пробовали. Некоторые улучшения определенно есть… Слушай, Рома, можно тебя попросить? В погребе стоит бочонок с груздями, пойдем со мной, поможешь достать.

Он с готовностью кивнул, мы накинули по телогрейке и вышли в сени.

— А где… — начал парень, но тут я цепко ухватила за воротник и, дернув, повернула к себе:

— Слышь ты, костоправ недоделанный. Тебя кто просит язык распускать?

— Ты че? — он, не ожидавший подобного напора, попытался вырваться. — Ничего я не распускал. Спросить нельзя, что ли? Птиц, ты чего как бешеная?

Я успокоила дыхание. Сказала:

— Не надо спрашивать у больного про его болезнь, если он сам не жалуется. Усек? Он, может, и так считает себя ущербным, а ты масла в огонь… У меня сначала спросить западло?

— Не западло, конечно, но… Птиц, ну правда, можно ведь попробовать массажи, мануалку… Ты только скажи, я как пионер, всегда готов.

Неужели ты, Роман Фокин, думаешь, что я не попробовала все возможные методы лечения, все процедуры, растирания и экстрасенсорику? Да я, можно сказать, ради того, чтобы вылечить бабу Олю, и пошла на ФИЦИ. Первый семестр первого курса жила впроголодь, получая одну стипендию, сжимая зубы, но старалась докопаться до истоков бабушкиной болезни. Все знания на ней опробовала. И массаж, и лечение биополем, и традиционные методы — озокерит, солевые компрессы, травяные настои. Не одну ночь проплакала, понимая — ничегошеньки не помогает.

Лишнюю копейку откладывала, хотела нанять хорошего мануалиста-экстрасенса. Сеансы безумно дорогие, особенно с выездом на дом. Но я упорно коплю. Еще немного — и накоплю на весь курс.

— Ты готов, да ОНО не готово, — проговорила я.

— ОНО?

— Я не знаю, что это, понимаешь? — я стукнула кулаком по бревенчатой стене. — У бабы Оли крестцовая часть позвоночника… Она словно опутана черной колючей проволокой.

— Ты пыталась ее убрать?

— Конечно. Не один раз.

— И?

Каждый раз все заканчивалось одинаково. Меня словно било током и отбрасывало от больной бабушки. Работала ли я контактно, на расстоянии или даже по фото — результат всегда один. ОНО не хотело отпускать бабушку. Убрать ЭТО, чем бы оно ни было, я не могла — то ли сил не хватало, то ли умения.

— Думаю, тебя оно тоже шибанет, если полезешь.

— А приглашать других костоправов не боишься?

— Нет, ОНО их не трогает. Я как-то позвала одного врача. Может, знаешь, Бабулин, травматолог, он с нами раньше на СЦП работал. Сделал два сеанса массажа. Результата никакого.

— Так, — деловито сказал Раф. — Предлагаю объединиться всем вместе. Проработать вопрос мозговым штурмом. Чего-то я не особо верю в неизлечимость болезни… Ты хоть знаешь, с чего все началось?

Я знала. Но очень не любила вспоминать. Потому что считала себя отчасти виновной в ее заболевании.

— Раф, давай отложим этот разговор. Я замерзла. Пошли в дом.

— А грузди?

На физиономии приятеля я прочитала такое разочарование — вот, мол, выманила хитростью и обманом, а грибов пожалела. Но как ни силилась, не могла понять, подействовало отворотное зелье или нет.

— Кстати, завтра у нас день практики, ты не забыла? — спросил Раф, когда мы перемывали посуду.

Нет, не забыла. Первый день учебы. И первая практика в больнице.

И — тут сердце предательски подпрыгнуло — нашим руководителем назначен обожаемый всеми Эмэмжо. К которому у нас имелись несколько вопросов.

— Все собрались?

Мы топтались в вестибюле городской больницы. Желенский придирчиво осматривал нестройные ряды.

— Все! — крикнул Раф, вбегая в двери.

Он врезался в общую кучу, пожал руку Поэту и чмокнул в щечку не успевшую уклониться меня, а потом Мышь. Я не без удивления заметила, что Варька прямо-таки расцвела от дружеского знака внимания. Хм. Если ее поцелую я, она тоже расцветет или в живот двинет?

— Не галдите, — сказал Мирон Мефодьевич, хотя мы и не думали галдеть. Так, бормотали вполголоса. — Все знают, что такое паллиативная помощь?

— Облегчение боли умирающим и неизлечимым больным! — с готовностью выкрикнула неугомонная Паша.

— Не путайте паллиатив стационара и хоспис, — наставительно произнес ЭмЭмЖе. — Да, они родственны, но не тождественны. И не вздумайте относиться к здешним пациентам как к умирающим. Придумали тоже. Множество хронических заболеваний, не поддающихся полному излечению, позволяют человеку жить довольно долго при своевременной помощи. С их обострениями и борется паллиативная медицина.

Евлалия Архипова, везде таскавшаяся хвостом за Желенским, посмотрела на Пашку презрительно, а на своего кумира — влюблено. Я фыркнула и отвернулась. Кому нужна помощь, так это Лальке. От непроходимой тупости.

Птица, да ты никак ревнуешь?

Никак не ревную. Глупости.

— Нечего презрительно морщить нос, Голубева, — Мирон по-своему понял мое фырканье. — Да, в облегчении страданий, пусть и целительскими методами, много крови, грязи и гноя. Тем не менее, лекари всегда и везде стремились уменьшить боль, вывести из комы, отогнать черные мысли и уничтожить энергетических, а также физических паразитов. Чем мы и займемся сегодня. Евлалия, распределением студентов по палатам займешься ты, а я пока побеседую с заведующим.

Нам с Мышью досталась палата номер шесть (кто бы сомневался). Четверо женщин — три из них возраста бабы Оли — смотрели на нас настороженно.

— Вы кто, деточки? — спросила одна.

— Студенты, — пискнула Мышь.

— Будущие врачи?

— Почти, — отозвалась я. — Фельдшера.

Неизвестно, как они отнесутся к целителям. На всякий случай нам дали установку представляться будущими фельдшерами.

— Фельдшера-а-а… — протянула сухонькая седая старушка. — А разве сейчас готовят фельдшеров? Вот раньше да, готовили.

— С картошкой и луком, — проворчала, отворачиваясь к стенке, относительно молодая женщина.

— На ускоренных курсах, — поправила старушка. — После первой мировой и гражданской требовалось много фельдшеров, много. Мой папа тогда на фельдшера выучился. Очень уважаемый человек был. Очень!

С нее мы и начали. Мышь достала тетрадь, на обложке которой для конспирации крупно вывела «ФЕЛЬДШЕРСКАЯ ПОМОЩЬ». Задавала вопросы и записывала ответы, а я начала с пальпации.

Старушку звали Марфа Тимофеевна. Восемьдесят четыре года. Реабилитационный период после инсульта. Не очень внятная речь, замедленные движения, левая половина тела довольно долго была неподвижной, впоследствии подвижность частично восстановлена.

Сопутствующие: диабет, гипертония.

В общем, да. О полном выздоровлении речь не идет, только о поддержании жизненно важных функций.

— Я ведь пожила уже, хватит, — с легкой улыбкой говорила старушка, не выпуская мою руку. — Все видела, и голод, и войну. И счастье было, и горе, все было.

Я кивала, а сама потихоньку принялась сканировать. Очень осторожно. Во-первых, необходимо следить за нитью разговора и в нужных моментах адекватно реагировать, иначе пациент мигом потеряет доверие. Во-вторых, изношенные ткани требуют бережного к себе отношения, чувствительны к любого вида воздействиям и крайне уязвимы.

Ну, в общем, да. Проблема в сосудах. Причина инсульта скорее всего — оторвавшийся тромб. Задета часть мозга справа, я вижу его как темный пульсирующий сгусток. Словно там поселилась тушка черного спрута, протянувшего тонкие нити-щупальца по всему телу Марфы Тимофеевны.

Я осторожно дотронулась до тушки ментальным импульсом.

— Ой, — сказала Марфа Тимофеевна, — вот опять. Иногда как иголкой в голову колет.

— Давно? — спросила Мышь, не переставая строчить. Она роман там, что ли, пишет?

— Ох, давно. С молодости еще. Как сейчас помню. Первый раз случилось аккурат перед свадьбой. Сильно тогда волновалась. Нынче говорят, стресс. А в ту пору мы никаких стрессов не знали, ну, понервничаешь немного, и дальше живешь…

С молодости, значит. Нет, не тромб. То есть, может, и тромб, но первопричина не в нем.

Закрыла глаза. На минуту расслабилась и попыталась отстраниться от происходящего.

Девочка с двумя торчащими косичками. Веселая, загорелая. Едет на двухколесном велосипеде. Под горку.

Скорость все нарастает, нарастает. Девочка понимает, что не справляется с управлением. Улыбка исчезает, вместо нее — испуг, а затем и самый настоящий ужас… Падение, крик, скрежет металла. Темнота.

— Ой, — голос Марфы Тимофеевны возвращает меня в настоящее. — Почему-то вспомнила, как я училась кататься на велосипеде… Надо же. Вы про болезнь спрашиваете, а у меня велосипеды какие-то…

— Все правильно, Марфа Тимофеевна, — мягко говорю я. — Тот велосипед имеет прямое отношение к вашей болезни. Вспомните, ведь у вас было сотрясение, да? В больницу вас возили?

— Да, — растерянно говорит она. — А вы откуда знаете?

— У вас тогда не только сотрясение было, но и небольшое кровоизлияние. Крошечное совсем, с горошину. Но именно оно и явилось причиной нынешнего инсульта.

— Надо же, — качает головой старушка. — Кто бы мог подумать.

— Да врут они все! — неожиданно низким голосом заявляет та из женщин, что помоложе. — Ты про велосипед вспомнила, вот они и сделали свое гениальное «открытие». Ишь, придумали. Чего вы тут голову ей морочите? Она разговаривать-то недавно только начала, до этого мычала, что твое Муму.

Мышь укоризненно смотрит на говорящую и краснеет — она всегда краснеет от несправедливости — а я продолжаю работу со спрутом.

Можно ли с ним договориться? Можно ли хотя бы уменьшить?

Если и да, то моих умений не хватает. Повреждены мелкие сосуды, ресурсы организма на пределе, и мне придется делиться своими, чтобы облегчить состояние больной.

Осторожно, очень осторожно начинаю легко прикасаться к черному тельцу, попутно подергивая отдельные самые длинные щупальца. Спрут шевелится, шипит, но сдаваться не собирается. Надо с ним поговорить, приходит шальная мысль. И я начинаю длинный монолог, словно пастырь-экзорцист, изгоняющий дьявола. Заранее знаю, что результат, скорее всего, будет нулевой, но что-то не дает мне остановиться.

Сколько раз я вот так же пыталась убрать колючую проволоку, опутавшую ноги бабы Оли. От бессилия сбивала костяшки в кровь, понимая — ничего не получается. И все равно раз за разом пробовала и пробовала, искала новые подходы, испытывала новые методы…

Нет, нельзя быть слишком заинтересованной в результате. Нельзя лечить и с нетерпением ожидать улучшения. Все-таки кроме чистых рук должна быть еще и холодная голова…

Голова. Птица, не отвлекайся. Голова Марфы Тимофеевны вдруг стала нравиться мне все больше и больше. А черное пятно становилось все меньше и меньше. И щупальца уже не так агрессивно охватывали организм. Кажется, еще немного, и они, вялые, сдадутся на милость победителя.

Но это только кажется. Сейчас они отступили и затаились, но любое новое потрясение придаст им силы.

Но тут я уже ничем не могла помочь.

— Надо же, голове стало полегше, — удивленно проговорила Марфа Тимофеевна. — Вот поговорила с вами, и полегчало.

Она с таким обожанием посмотрела на Мышь, что та снова покраснела.

Мы уже собирались переходить ко второй пациентке, как нас прервали.

— Идите сюда.

В дверях палаты нарисовалась встревоженная физиономия Поэта.

— Чего? — не поняли мы с Мышью.

— Сюда идите, говорю!

Поэта отправили в соседнюю, седьмую палату, где размещались трое мужчин. Раф с другими костоправами ушел в травматологическое крыло, и Поэт не стал его разыскивать.

Извинившись перед женщинами, мы, про себя поругивая неугомонного и несамостоятельного Поэта, перешли в соседнюю палату.

Двое мужчин были пожилыми. А вот третий — совсем молодой парень, может быть, наш ровесник или чуток постарше — оказался тем, кто заинтересовал нашего приятеля.

— По-моему, у него не все в порядке с головой, — шепотом известил Сашка. — Удивляюсь, почему он здесь, а не в психушке. Бормочет что-то про какой-то эксперимент, про обман и жуткие головные боли…

— Эксперимент?

Раф не далее, как вчера, тоже упоминал про эксперимент.

Не слишком ли их много на мою голову?

Парень лежал лицом к стене.

— Как зовут? — спросила я Поэта.

— Виктор.

Я подошла к парню и потрясла за плечо. Тот лишь дернулся, высвобождаясь, и демонстративно зажмурил глаза.

Не желая повторять ошибку, я поставила защитную голубую сферу, и только потом очень осторожно коснулась головы парня.

Шипение услышала, кажется, не я одна. Не говорю про Мышь и Поэта, но даже два соседа Виктора по палате принялись тревожно озираться.

— Мы снова допускаем ошибку, — сказал Поэт. — Прежде чем ломиться в черепушку, давай сначала порасспрашиваем.

— Ты порасспрашивал? И как? Что он ответил?

— Практически ничего. Учился, мол, в политехе, потом его пригласили поучаствовать в научном опыте, а потом началось… Головные боли, обмороки, припадки.

Пришлось снова потрясти парня за плечо.

— Что за эксперимент? — жестко спросила я. — В чем ты участвовал? Где? С кем?

— Отстаньте, — Виктор резко сел на кровати, и я наконец увидела его запавшие воспаленные глаза.

Блин, да я же его знаю!

Это тот самый парень, что украл кошелек у бабушки в мой последний рабочий день! Как и тогда, он выглядел не старше шестнадцати-семнадцати лет.

— Не отстанем, — сказала я мстительно. — Так где, говоришь, проходил эксперимент?

— Где, где, — не уверена, но он, кажется, тоже меня узнал, и его апломб чуть поутих. — А то ты не знаешь.

— Представь себе, нет.

— Ну конечно.

Виктор презрительно скривил губы.

— Конечно, — я подбавила металла в голос. — Зато прекрасно помню, как ты на моих глазах стырил кошелек из сумки у старушки. Что, это и есть твой эксперимент?

В одно мгновение в палате началась движуха. Захлопали дверцы соседних тумбочек. Мужики хватали наличность, сотовые телефоны, читалки и часы, прятали этот немудреный, по большей части дешево-китайский скарб, заталкивали его под матрасы и устраивались сверху с намерением «Попробуй укради». Один из мужиков, поерзав и, кажется, оставшись недовольным кочковатостью ложа, шепотом поинтересовался у Поэта, есть ли в отделении сейф.

— Нет. Попросили.

Он сказал это так просто, что я аж обомлела от наглости.

— Вот как? Попросили? И кто? Пахан? Или… как вы называете главу воровской шайки?

— Ты дура, что ли?

Нет, вы гляньте. Этот прыщ еще и хамит.

А потом меня как молнией ударило. Его попросили. Явление декана Догса после поимки воришки и отъема украденного. Странное поступление на факультет целителей. Воришка Виктор выходит из здания политеха. Означает ли это, что попросивший работает в институте?

— Но зачем? — я ничего не понимала.

— А зачем они вообще всякие опыты над людьми проводят? — подскочил парень. — Зачем издеваются, как фашисты над партизанами? Зачем я вообще в этот чертов институт поступил? Хотел ведь ехать в медицинский, меня уговорили, уломали… А-а-а!

Он закричал в голос, как резаный, обхватил голову руками и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

— Кто уговорил? Кто?

— А-а-а! — все громче и громче кричал Виктор. — Он уговорил, он! Он дьявол, я знаю, знаю! Он, дьявол, поселил в моей голове дьявола. Он долбит меня изнутри, поедает мозг, клюет острым клювом!

— Да что за дьявол-то?

— Вот он, вот!

Теперь на физиономии Виктора появился самый настоящий ужас. Парень прекратил раскачиваться и показывал пальцем в сторону двери. Глаза его бешено вращались, а тело сотрясала крупная дрожь.

Мы обернулись, ожидая увидеть столб пламени, из которого выходит нечто рогато-хвостатое, которое мы, конечно же, тут же возьмем, да по рогам и настучим.

Облом. Ни дьявола, ни ангела. В дверях не было никого.

Правда, через пару секунд появилась дородная медсестра, которая хриплым басом ласково сообщила:

— Не ори. А то к кровати привяжу.

Фраза подействовала как успокоительное. Виктор мгновенно заткнулся, лег, свернулся калачиком и накрылся одеялом с головой.

Мы — я, Поэт и Мышь — вышли в коридор и устроили небольшое совещание в маленьком холле с двумя пальмами и одним диваном.

— Я не поняла, при чем здесь кошелек, — сказала Мышь.

— Я тоже, — ответила я. — Обязательно с ним разберусь, но позже. Пока беспокоит другое. Эксперимент. Опыт. Раф тоже говорил про какой-то секретный эксперимент. С подписанием бумаг, неразглашением…

— Раф? Говорил ТЕБЕ?

Мышь произнесла это таким странным тоном, что я удивленно на нее воззрилась:

— Ну да, мне. А что?

— Почему тебе?

— Потому что… Ну… К слову пришлось, — я поняла, что оправдываюсь, хотя и не понимала, с какой стати. — Мы с ним пили чай у нас дома…

— И часто вы пьете чай у вас дома?

Мышь раскраснелась, как будто ее отхлестали. Горячим банным веником.

Я недоумевала. Что происходит? С Поэтом я встречаюсь чаще, и никогда никаких претензий. Она обижается, почему пати состоялось без нее?

— Птиц, — шепнул Поэт, наклонившись к моему уху, — ты сегодня на удивление туго мыслишь.

И только тут меня осенило.

— Мышь, — сказала я мягко. — Дорогая моя… дорогая наша Мышь. Ну, я же не знала. Я понятия не имела. Мы с Романом просто друзья. Правда.

Глаза Мыши, огромные черные глаза-бусины наполнились слезами. Вот одна перевалилась через веко и потекла по пылающей щеке, оставляя мокрую дорожку.

Я обняла глупую Варьку, притянула к себе:

— Ты ведь сразу в него влюбилась, да? С первого взгляда?

— С нулевого, — сказала Мышь в мой белый больничный халат.

Я отстранилась.

— Как это — с нулевого? Видела во сне? «Ты в сновиденьях мне являлся, незримый, ты мне был уж мил…»

— В раскладе, — Мышь смахнула очередную слезу и хлюпнула. — Ты же сама просила разложить, а я не хотела… Как чувствовала. Увидела его любовь с одним из нас…

Я вспомнила, как Варька тогда покраснела и смешала карты. М-да.

— С одним? — встрял Поэт. — Надеюсь, никто не подумал обо мне?

— Свежая мысль, — кивнула я. — Мышь, может он?

— Нет, там была королева, — серьезно ответила Варька.

— Ну, тогда определенно ты, — сказала я. — Его любовь ко мне была химерой и растаяла, как дым.

— Его любовь была химерой, она растаяла как дым, — зачастил Поэт. — Ведь он влюблялся для примера, зато она теперь с другим.

— Рррр, — порычала я на Поэта.

А потом поведала грустную историю о приворотном-отворотном зелье. Мышь в последний раз хлюпнула и успокоилась.