Бесплатный фрагмент - Сиюминутные сущности

Оптом на круг всегда получается дешевле, а маленькие партии при пересчёте на единицу товара оказываются куда более дорогостоящими.

В больших произведениях куча смыслов, отсылок и аллюзий, которые подчас множат сами себя, не требуя от автора каких-либо затрат. А рассказ — это всегда очень конкретно и лаконично. Большие книги — они «о том, что…», а рассказ почти всегда всего-навсего скромно «про…».

Одна история — пускай и с ветвями второстепенных сюжетных ходов — на тысячу страниц и та же история на двадцать, десять, пять листов книжки. Где звонкий выстрел в упор, а где клокочущие раскаты грома, порожденного когда-то сверкнувшей вдалеке зарницей?

Когда больше выкладывается сочинитель? Конечно, это совсем разная работа, но всё же?

Я с детства любил самые короткие рассказы, в которых мощь драматургии подчас успешно заменялась глубиной и парадоксальностью незамыленного эпитетами смысла.

Не претендуя на лавры живых или вечных признанных мастеров короткой формы, я тем не менее хочу поделиться с вами написанным, потому что оно уже случилось, а мне одному столько не нужно.

Андрей Саенко

16 октября 2020 года

Колесо

Он знал, что этим всё кончится. Надеялся, что такого не произойдёт, что система даст сбой и всё разрешится само собой без никому не нужных затрат, но в глубине души всегда знал — так оно и будет.

Машина стояла у тротуара, практически вплотную к бордюрному камню. Заднее левое колесо было спущено. Вчера, когда поздно вечером он уходил от припаркованной машины, всё было в порядке.

Влад достал из багажника старый насос, открутил колпачок с ниппеля, присоединил к колесу шланг. Начал накачивать, совершая однообразные монотонные движения ногой.

Вокруг ходили люди, поскрипывая свежевыпавшим снегом и выдыхая паром. В отличие от Влада в выходной день они никуда не спешили. Влад на их фоне выглядел суетливо и нелепо, и походил на какого-то сумасшедшего артиста, решившего заработать себе на жизнь несуразным уличным танцем.

Через пару минут колесо зазвучало убийственным для всякого автомобилиста звуком, и тогда сомнений не осталось: оно не просто спущено — оно пробито.

«Вот… гадина!» — зло подумал Влад и посмотрел на окна второго этажа.

Да, это там, именно там. Это он знал наверняка.

Он, конечно, не видел сам, но был абсолютно уверен: спущенное колесо дело рук ополоумевшей старухи, с которой они без особого энтузиазма ругались уже несколько месяцев.

«Не смей ставить свою машину у моего подъезда!»

«Разве подъезд принадлежит вам?»

«Ты не живёшь в этом доме! Паркуйся возле своего!»

«Да я бы с удовольствием, мне и самому было бы удобнее, но когда нет мест…»

«А я говорю — не смей!»

Впитанное с молоком матери уважение к старости и неумение открыто хамить долго сдерживало Влада, хотя, наверное, надо было давно поставить взбалмошную старуху на место. Тряхнуть как следует за плечи, гаркнуть: «заткнись и не смей даже заговаривать со мной»!.. Да, что теперь говорить…

Пару дней назад Влад был не в настроении, куда-то как обычно спешил. Садился в машину, когда бабка вылетела из подъезда — волосы растрёпаны, глаза горят, рот искривлён злобой, лохмотья заношенной кофты развиваются на ветру…

«Я говорила — не ставь здесь машину…»

И Влад, глянув на неё с омерзением, ответил сухо:

«Буду!»

«Не будешь!»

«Буду сказал!» — и гулко захлопнул дверцу прямо перед её носом.

Её отражение в зеркале заднего вида потрясало кулаками и что-то кричало, пока медленно не скрылось за поворотом. Ещё тогда Владу почуялось неладное, но он загнал это ощущение в самый далёкий уголок.

И вот вчера он был вынужден — опять же не из пустой вредности, а просто без выбора! — оставить свою машину здесь. Было поздно. Было холодно. Только больной на голову человек, даже движимый злобой или сильной обидой, мог одеться, подобрать пригодный инструмент, выйти на улицу и под покровом ночи свершить своё тёмное дело.

— Старая гнида! — не унимался внутренний голос Влада. — Паскуда!

Он знал очень много слов, сообразных ситуации.

Вскочив в машину, он рванул к ближайшему шиномонтажу. Фантазия рисовала ему сладкие картины мести.

Вот он прижимает её к стене в подъезде, ощущая тошнотворный запах давно немытого старого тела, и цедит сквозь зубы: «Ну, старуха, ты сама выбрала этот путь…»

Нет, он скажет: «Ах ты, старая дрянь, ты даже не представляешь, кому ты навредила. Это ж не моя машина! Пиши завещание!»

А может не так? Может попробовать по-другому? А что если прийти к ней с участковым и сказать ей… Да всё, что угодно скажет участковый, ему только денег дай! Ведь формально это что? Хулиганство? Причинение вреда чужому имуществу?.. Можно накрутить про уголовную ответственность, было бы желание…

Мастер шиномонтажа ткнул пальцем в боковую часть покрышки свистящего только что накаченного им колеса:

— Вот, видишь где пробито? Это не от езды. Это шило, я знаю. К нам с такими периодически приезжают… Кто тебя так?

— Да есть… одна, — Влад закипал от собственной беспомощности. — Отремонтировать-то хоть можно?

— Сделаем…

«Скотина! Будь ты проклята!»

Будь ты проклята? О, а это хорошая мысль. Вот чего должен реально бояться старый человек, которому скоро предстоит предстать пред ликом Всевышнего.

Прижать её к стенке и сказать: «Я проклял тебя! Тебя и твоих детей до седьмого колена»… или как там это в фильмах говорится? Вот это будет для неё настоящим ударом!.. Хотя, вроде она бездетная?..

Влад усмехнулся, но улыбка скоро покинула его лицо.

С другой стороны, есть ведь ещё три колеса. Если идти на конфронтацию с безумием, нужно быть готовым ко всему… И ещё есть машина Наташи, на которой она трижды в неделю минимум возит Ксюшку и Максима то на занятия, то по бабушкам-дедушкам… Влад-то сам и колесо поменяет, и ремонт организует. А если с её машиной что станется? Что она будет делать на морозе с двумя детьми?

А если эта старая идиотка накидает сахару в бензобак?

Или устроит что-нибудь с тормозной системой!?..

Храни их Господь! — Влад покрылся испариной. Даже если старуху потом арестуют, посадят… даже если её расстреляют. Разве это то, что нужно?

Нет, с ненормальной нельзя играть в открытую. Она же совершила своё нападение тайно, в темноте. И мы будем также.

«Наслать на неё порчу!»

Влад, правда, в эти дела не верил, но всё-таки. Пойти к колдуну, рассказать всё, опять же дать денег… Наверное, старухе с этого ничего не будет, но хоть себя успокоить.

Влад нёсся по Москве. У него и выходные были расписаны довольно плотно, и вот теперь, из-за этой стервы он опаздывал на полчаса. Хорошо, что мало машин!

Хотя, с другой стороны, почему к колдуну? Что это за сектантские штучки? Мы пойдём другим путём, — так, кажется, говаривал старик Крупский. Ух, мы сейчас извратимся! Мы тебя живьём похороним. И мы сделаем это с тобой прямо сейчас!

Влад резко остановил машину возле небольшой церквушки, по какому-то недосмотру властей не закрывавшейся даже в советское время.

«Сейчас мы тебя упокоим, старуха! Часто ли тебе ставили свечки? Нет-нет, я говорю не о геморроидальных свечах…»

Влад легко поднялся по нескольким ступеням, стянул кепку и вошёл в храм.

Здесь было безлюдно и тихо. Никакие службы не шли. Прихожан не было совсем. Пахло ладаном.

В приделе бедно одетый мужчина средних лет полоскал в тазу какие-то миски, поливая их водой из толстого резинового шланга. В уголке при входе сидела старушка, чем-то неуловимо похожая на обидчицу Влада. Перед ней на столике были разложены свечки. Старушка шприцем без иглы разливала какую-то прозрачную жидкость по малюсеньким флакончикам с резиновыми пробками. Каждый звук, каждый шорох усиливался внутренним эхом, поднимался под своды и затихал уже где-то в вышине.

— Не подскажите, где можно за упокой души свечу поставить? — негромко проговорил Влад. Он был редким гостем в таких местах.

— Да вот, милок, на канун перед распятием — за упокой, а все другие — за здравие, — пропищала старушка.

— Дайте-ка мне одну…

Расплатившись, Влад неторопливо пошёл вдоль стены, рассматривая иконы. Плоские двухмерные герои совершали на них свои подвиги во имя веры, некоторые отображали мучения святых. На одной, более крупной, Влад узнал святую Деву Марию. Она прижимала руки к груди в том месте, где в неё были воткнуты семь мечей: три справа, три слева, и один снизу.

Медленно Влад добрался до распятия и поднял глаза. Грубо вытесанный из дерева Иисус взирал на Влада с креста. Волосы его были чёрными, на теле алели пятна крови. Иисус был выполнен в человеческий рост, а крест стоял прямо на полу. Влад вдруг заметил, что он и Иисус стоят практически на одном уровне. Если бы не крест, Иисусу не пришлось бы даже опускать взгляд, чтобы увидеть Влада.

В глазах у Иисуса была неимоверная боль. Влад вдруг поразился, как можно такую сильную эмоцию передать столь скудными по меркам современного искусства средствами: неестественное, неправильной формы без особой тщательности вырезанное лицо, широкие мазки краски, не ведающие полутонов и теней, всё настолько условное, можно сказать по-детски условное…

И такая вселенская, глубинная боль!.. Как, как такое возможно?..

Влад постоял ещё немного, а затем сделал неуверенный шаг вправо от распятия.

С большой тщательно отреставрированной иконы на него смотрело бесстрастное вытянутое лицо Богородицы, держащей младенца. Руки её были чуть разведены, и в реальном мире она непременно выронила бы ребёнка. Но икона читалась иначе: она словно бы вручала своё чадо Владу.

И ему отчего-то вдруг стало так спокойно, и так светло, несмотря на царивший вокруг полумрак…

Влад не торопясь запалил фитилёк от лампады, подплавил основание свечи и закрепил её на подставке. Огонёк сперва был совсем маленький, но быстро разросся и уверенно уселся на вершине парафиновой палочки. Влад посмотрел на него, улыбнулся, не столько даже внешне, сколько про себя, подумал:

«Храни, Господь, моих родных, мою жену и моих детей, дай им здоровья и сил, и огради от лукавого.»

И перекрестился.

09 февраля 2005 года

Чёрный день

(один из нерассказанных рассказов о Маугли)

Шёл тринадцатый день летнего солнцестояния. Жара иссушила джунгли, упрятав их обитателей в гнёзда, норы и пещеры. Хотя жара и притупила чувство голода, звери старались меньше двигаться, чтобы необходимость добывания пищи оттянулась на как можно больший срок.

Так и серые братья волчьей стаи отложили все свои дела и, высунув алые языки, тяжело дышали, укрывшись каждый в своём логове. Даже щенки не играли, упражняясь в ловкости с себе подобными, а спали, забившись в самые дальние от солнечного жара уголки пещер.

В этот сезон из всех волков только Маугли, вожак стаи, самый хитрый и ловкий из серых братьев, мог позволить себе покинуть укрытие. Только он умел спускаться по отвесным каменистым скалам туда, где прохладная вода стояла даже в самые жаркие дни. Это был слишком трудный путь, чтобы его мог пройти кто-то ещё. Кроме Маугли преодолеть его был способен, пожалуй, лишь мудрый удав Каа, да и то только потому, что змеи не ходят.

Вот и сейчас Маугли и Каа, наслаждаясь, доверили свои тела прохладной воде ущелья. Жизнь в джунглях замерла, и вожаку стаи не о чем было беспокоиться.

Внезапно до чуткого слуха Маугли сверху донёсся знакомый вой — один из наследников Акеллы разыскивал вожака. Маугли встрепенулся: должно было случиться что-то необычное, чтобы волк покинул своё логово в эти дни.

— Что случилось? — крикнул Маугли.

— Маугли, Акелла не правах бывшего вожака созывает совет стаи у старой скалы, — ответил ему волк. — То, что будет сказано на скале не коснётся тебя напрямую, но Акелла велел, чтобы ты был предупреждён.

Маугли услышал, как высоко наверху волк переступил мягкими подушечками своих бесшумных лап и устало засеменил по направлению к старой скале.

— Каа, я достаточно умён, я много видел и этот сезон Большой Жары не первый в моей жизни. Но я не знаю, что могло заставить старого Акеллу созвать совет стаи. Но ты мудрее и старше меня, Каа. Может быть, ты знаешь ответ на этот вопрос?

Каа лениво шлёпнул хвостом по водной глади, подняв фонтан брызг, которые освежили его чешуйчатую голову, лежащую на берегу. Затем, когда водяная пыль осела, Каа, растягивая слова, медленно заговорил.

— Да, Маугли, ты прав. Я мудрее тебя, и я знаю ответ на твой вопрос. Есть много врагов, с которыми ты можешь справиться в одиночку, благодаря твоему уму. Есть немного врагов, с которыми ты не справишься один, но, подняв всю стаю, одержишь лёгкую победу. Есть некоторые враги, победа над которыми всегда будет торжественным и печальным праздником, ибо она будет нёлегкой, и всякий раз будет уносить жизни твоих лучших братьев. Но есть один враг, победа над которым невозможна, ибо победа эта — смерть, а враг этот — природа.

— Каа, я всегда понимал тебя, но сейчас мне трудно понять, о чём ты говоришь.

— Ты забываешь, Маугли, что многое из того, чему я учил тебя и о чём говорил с тобой, ты понял не сразу, а гораздо позже. Кроме того, Акелла сказал правду: это не касается тебя напрямую. А потому тебе труднее понять мой ответ, чем самым паршивым щенкам из волчьей стаи. Но ты сможешь наблюдать это, и, возможно, поймёшь мои слова. А теперь не спрашивай меня ни о чем, спеши, ибо у тебя не так много времени — совет стаи скоро начнётся…

Солнце коснулось крон деревьев, когда волки собрались на совет стаи. На старую скалу взошёл Акелла и оглядел своих собратьев глубоким тёмным глазом. Заметив Маугли среди собравшихся, он почтительно поклонился.

— Я созвал этот совет стаи в нарушение тысячелетних традиций, сложившихся в джунглях. Только вожак стаи имеет право собирать вас здесь для принятия самых важных решений. Но вожаками нашей стаи всегда были волки. Поэтому в этот раз я позволил себе, как волку и бывшему вожаку стаи, созвать вас. Маугли, ты — вожак наш, и все мы подчиняемся тебе беспрекословно. И если ты скажешь — я сейчас же покину скалу. Но только волк мог стоять на этом месте в час, подобный наступившему.

Маугли поднялся, и все волки подняли свои морды, чтобы увидеть, как вожак примет решение.

— Акелла, ты храбрый воин и мудрый волк. Ты всегда знал, что лучше для стаи. Ты помог мне стать вашим вожаком, и я не могу не доверять тебе. Оставайся на скале, ибо волки верят в тебя так же, как и я.

Волки одобрительно заурчали, и Акелла поклонился снова.

— Спасибо тебе, Маугли. Смотри же и слушай, ибо поскольку ты не волк, ты не можешь понять величия приближающейся опасности. Завтра наступает Чёрный День, когда солнечный свет исчезнет, а луна встанет в середине светила. Это продлится мгновения, а затем снова станет светло. Последний раз это случилось, когда я был ещё щенком, а всех вас не было и в помине. Но я помню этот ужас до сих пор. Нашествие бандер-логов ничто, по сравнению с тем, что случается в эти мгновения.

— Что же нам делать?.. Что же мы должны делать?.. — раздались голоса серых братьев.

— Это происходит всю историю джунглей, и ни один волк не мог бороться против этого. Мы тоже можем лишь принять происходящее, не пытаясь изменить его.

— Зачем же ты собрал нас, Акелла? — спрашивали волки.

— Я собрал вас за тем, что вы должны знать, ибо низвестность есть самое страшное, а незнание — то, что мы действительно можем победить. Знать, когда — это единственное, что мы можем противопоставить Чёрному Дню. Кто из вас знал до совета стаи, что грядущий день — Чёрный?

Волки, поскуливая, опустили головы и стали переминаться с лапы на лапу.

— Теперь вы знаете. Не все из вас смогут дожить до следующего вечера, — и тут Акелла почему-то внимательно посмотрел на Маугли. — Но лучше знать об этом сегодня, чем, очнувшись завтра, подсчитывать внезапные потери.

Солнце скрылось за линией горизонта. Акелла сошёл со старой скалы. Совет стаи был окончен.

Маугли догнал Акеллу. Сердце подсказывало ему, что над стаей нависла беда, но он не знал — какая.

— Акелла, скажи мне, что случится завтра? Что случается в Чёрный День?

— Тебе лучше не знать этого, Маугли.

— Но ты сам говорил, что всегда лучше знать о грядущей беде заранее.

— Маугли, ты же знаешь, что абсолютных истин не бывает. Ты всё узнаешь завтра сам. К сожалению, ты не сможешь не узнать этого.

— Но, Акелла…

— Я устал, Маугли, да и жарко. Я отправляюсь спать, — и Маугли понял, что разговор закончен.

Наступивший поутру день ничем не отличался от предыдущего. Он только был ещё жарче и ещё меньше вызывал желание двигаться. Маугли лежал в траве в тени большого дерева и наблюдал сквозь его густую крону за раскалённым огненным шаром. Маугли не хотел ни есть, ни пить; он потерял отсчёт времени, поскольку лежал вот так уже очень долго.

Рядом с Маугли в тени травы раскинулся маленький щенок. Он был ещё так мал и глуп, что, хотя и присутствовал вчера на совете стаи, так и не понял, о чем говорил старый Акелла.

И вдруг Маугли заметил, как всё стремительно вокруг темнеет. Он выбежал из-под кроны и поднял глаза наверх: солнце медленно закрывалось каким-то другим диском, теряя свои очертания круга. Одновременно с этим он почувствовал, как в ногу ему кто-то впился.

Вскрикнув от боли, Маугли дёрнул ногой и скинул с себя нападавшего. Существо отлетело к дереву и упало. Однако, поднялось и с криком снова бросилось на свою жертву. К этому нападению Маугли был готов лучше. Инстинкт подсказал ему, что это битва насмерть. Тогда он увернулся, схватил орущее существо за ноги и со всей силой ударил его головой о ствол дерева. Существо обмякло и затихло.

Только тут у Маугли появилась возможность рассмотреть нападавшего. И даже беглый взгляд заставил Маугли в ужасе отпрянуть: существо с раздробленной головой было ему по пояс и сочетало в себе и признаки невысокого человека, и щенка, что нежился только что рядом с Маугли в тени дерева.

«Так вот о чём предупреждал Акелла!» — подумал Маугли и нервная дрожь окатила его тело, словно холодная волна. К концу этой мысли вожак уже несся по джунглям, чтобы помочь своей стае. Он ещё не знал чем, но на его руках уже была кровь щенка. И если щенок обладал такой силой, то что говорить о взрослых волках…

Добежав до конуры, в которой он провёл детство, Маугли заглянул внутрь. То, что он увидел, заставило его взвыть. На земле лежала женщина и подросток, в которых Маугли узнал волчицу, вскормившую его, и одного из своих братьев. Тела их были разодраны, животы вспороты, а стены конуры забрызганы кровью. В глазах мертвецов застыла адская боль и дикая необузданная ярость по отношению ко всему.

Только теперь Маугли заметил, что стало совсем темно. По всем джунглям стояли дикие вопли и улюлюканье его серых братьев, этих гордых благородных волков, превратившихся по злой воле природы в людей. Оборотни убивали не только себе подобных, но и всё живое, что попадалось им на пути. Они ломали деревья и разоряли птичьи гнёзда; они носились по джунглям, оставляя за собой руины и трупы.

Подчиняясь внутренней воле Маугли бросился на шум, чтобы остановить обезумевших животных. Он не знал, что остановить их можно только так же, как и щенка, кровь которого ещё долго будет сниться Маугли. Последнее, что помнил Маугли, это то, как он бросился на человека-волка, в котором с трудом узнавался Акелла…

— Каа, я не могу идти к ним. Я убийца. Я поднял руку на брата. Я не просто убил себе подобных. Я убил себе подобных вдвойне, ибо они совмещали в себе в этот миг человека и волка, как и я.

— Ты не убийца, Маугли. Я живу столько, что даже Балу не в силах сосчитать, сколько Чёрных Дней я видел. И я скажу тебе, Маугли: кто-то в стае всегда остаётся волком, чтобы помнить о Чёрном Дне. Предпоследний раз это был Акелла. Сегодня — это ты, Маугли. Ты делал то, что должен был делать честный волк: отстаивал честь волчьей стаи, честь своих обезумевших братьев. Ты должен вернуться к ним. Ведь у них нет другого вожака, кроме тебя, Маугли…

Маугли стоял на старой скале. Волки сидели внизу. Они боялись поднять свои глаза — им было стыдно.

— Пока я был вожаком стаи, я всегда принимал трудные решения сам и под свою ответственность. Так было и сегодня. И то, что сегодня с нами нет некоторых братьев — это и моё решение тоже. Но я прошу вас сказать: хотите ли вы, чтобы я, убийца ваших братьев остался вашим вожаком? Я клянусь, что принявшие решение не подвергнуться никаким карам, а я подчинюсь любой вашей воле.

Из рядов волков вперёд вышел молодой волк, потомок Акеллы, который звал Маугли на совет стаи.

— Мы знали, что ты будешь спрашивать об этом. И мы приняли решение. Маугли! Сегодня мы на короткое время стали подобными тебе, мы были людьми. Проклятие, наложенное на волчий род, состоит в том, что волк, ставший в Чёрный День человеком, не может сдерживать никаких своих желаний. Ты сам видел, во что это стало стае. И мы преклоняемся перед тобой за то, что ты умеешь обуздать свои желания, что ты всегда помнишь о чести волка. Мы преклоняемся перед тобой, потому что ты — не человек. Ты волк, умеющий ходить на задних лапах. И ты должен остаться нашим вожаком, ибо на всех нас — позор Чёрного Дня, и только на тебе — его Слава и Скорбь.

Так заканчивается ещё один из рассказов про Маугли — волка, умеющего ходить на задних лапах.

05 ноября 2002 года

Самый главный в жизни конкурс

С самого раннего детства Алик чувствовал это. Даже не просто чувствовал — он знал. Он знал, что однажды наступит день, и всё, что было пережито им, накоплено, приобретено, ляжет на чашу весов и перевесит другую, на которой собрано всё остальное. Что? Да всё… всё, что не имеет конечного смысла.

В памяти Алика плохо сохранились памперсы, погремушки и прорезыватели зубов, но он был уверен: они были самые лучшие. Мама иногда рассказывала ему (а иногда своим подругам), как ей приходилось договариваться с руководством на работе, чтобы из загранкомандировок ей привезли какую-нибудь мелочёвку для ее мальчика, чтобы у него было даже то, чего нет в России. Бог знает, чем она расплачивалась за это с боссами.

Был врач, который наблюдал Алика. Не тот, который в поликлинике, не тот, который есть у всех. Особый. Мама называла его «наш домашний доктор», хотя Алик не считал его домашним, поскольку доктор не жил с ними. Однажды, когда у Алика после прививки вдруг поднялась температура и его маленькое тельце вот-вот должна была свести жестокая судорога, именно «домашний доктор» примчался к ним среди ночи, сделал какую-то инъекцию (ампулы для такого случая мама еще загодя заказывала где-то на Филиппинах) и устроил в какую-то больницу, которая хотя и была официально детской, принимала в свои покои совсем не каждого ребёнка.

Мама никогда не водила его гулять на площадку около дома, где играли другие ровесники Алика. Каждое утро мама выгоняла из гаража свой маленький Форд, сажала Алика на заднее сидение автомобиля, пристёгивала так, что он не мог пошевелить даже руками, и отвозила за город. Въезд на загородную площадку был платным, стоянка тоже стоила денег, но мама не считала расходов на воспитание сына. Многие вещи потом Алик подвергал сомнению, но в искренности утверждения мамы, что она никогда ничего не жалела ради своего любимого ребёнка, Алик не сомневался никогда.

На загородной площадке играли дети. Они отличались от тех ребят, что гуляли возле дома Алика. Сначала Алик заметил, что на загородной площадке дети одеты лучше, выглядели как-то здоровее, потом отметил еще одно: здесь не было ни одного ребёнка без родителей. И еще тут никогда не случалось, чтобы родители гуляли не только со своим ребёнком, но и с ребёнком своих знакомых, у которых в этот момент были какие-то дела. Родители ревностно несли свою вахту, и каждый отвечал только за своё чадо.

Сама площадка тоже отличалась от городской. На ней было гораздо больше всяких качелей, каруселей и лесенок. Причём все они стояли не хаотично, а были врыты в землю с таким расчётом, что переходя от маленькой лесенки к качелям, от качелей к брёвнышку, от брёвнышка к каруселям, а оттуда к большой лесенке и так далее по часовой стрелке, Алик обязательно проходил, пролезал и проползал через все составляющие игрового комплекса площадки. Мама в это время всегда шла рядом, готовая подстраховать своего сына в самых сложных местах или помочь советом, когда Алик сомневался, как именно он должен управлять своим гибким, но иногда неуклюжим мальчишеским телом, чтобы преодолеть препятствие.

Здесь же Алик познакомился с Ритой. Рита была младше Алика на пару месяцев, но по умственному и физическому развитию они были приблизительно на одном уровне. Рита гуляла с папой, который привозил её на своём Мерседесе. Мама довольно быстро нашла общий язык с Ритиным папой («наши дети так похожи!»), а Алик хорошо проводил время с Ритой. Они стали устраивать между собой соревнования: кто первым сможет преодолеть все препятствия без помощи родителей? кто быстрее сможет это сделать? кто сможет пройти больше кругов по площадке без остановки?

Вот так за играми беззаботно проходило раннее детство Алика.

***

Когда Алику исполнилось четыре года, мама впервые рассказала ему о Конкурсе. Он задул все свечки разом на своём праздничном пироге (мама не умела печь пирогов, зато этот ему привезли из Англии), мама села напротив, улыбнулась и сказала:

— Ну вот, Алик, ты теперь совсем большой, всё понимаешь. Я хочу, чтобы ты знал, что жизнь — это серьёзная штука, и каждый должен сам бороться за место под солнцем, иначе его растопчут.

Алик с удивлением посмотрел на маму, продолжая пережёвывать большой кусок заграничного пирога.

— Раз в семь лет у нас проводят Конкурс на звание Лучшего ребёнка семилетки. На Конкурс может попасть только тот ребёнок, который родился в год предыдущего Конкурса. Последний был уже четыре года назад, следующий будет как раз когда тебе исполнится семь лет.

Мама смущённо улыбнулась, и добавила:

— Ты, наверное, догадываешься, что твоё появление на свет именно четыре года назад — не случайность… Милый, я хочу, чтобы ты участвовал в этом Конкурсе и победил в нём! У тебя есть все шансы, и так считаю не только я, то же самое говорит и Ритин папа. Кстати, Рита скорее всего тоже будет участвовать в этом Конкурсе, ведь она такая очаровательная девочка.

Алик проглотил пережёванный кусок пирога и молча посмотрел на маму. Затем откусил второй кусок.

— Ну вот и молодец, — захлопала мама в ладоши, — я не сомневалась, что ты согласишься. Ты же у меня такой умненький и так любишь свою мамочку… ну, иди же сюда.

Алик залез к маме на колени и поцеловал её в щеку. Если Конкурс это ещё один повод встретиться с Ритой, то почему бы и нет?

***

После этого «домашний доктор» стал чаще посещать Алика. Доктор подолгу разговаривал с ним, слушал лёгкие, смотрел горло, пока Алик высовывал свой алый язык, прощупывал печень и делал ещё чёрт-те что, чем вскоре начал даже раздражать Алика. Однажды Алик не удержался, крикнул на доктора и оттолкнул его, когда тот нажал ему на живот слишком сильно. Доктор в ответ лишь посмеялся и потрепал Алику вихрастую голову, а вот от мамы тогда здорово влетело. Кажется, это был первый раз, когда Алика всерьёз отшлёпали.

Уже когда доктор ушёл, мама приласкала Алика и как бы извиняясь, нашёптывала ему в ухо: «Ты что, детка! Мы же ему платим такие деньги за каждый визит, он хочет сделать тебе лучше. Он знает про Конкурс и тоже хочет, чтобы ты победил в нём… Нельзя отталкивать от себя тех, кто тебе хочет помочь.»

Были и другие изменения в жизни Алика. Они сменили площадку для гуляния. Она была дальше от города, более ухоженная, с куда большим количеством разнообразных тренажёров и, судя по всему, более дорогостоящая. Вскоре после смены площадки к радости Алика на ней появилась Рита. За те несколько дней, что они не виделись, Алик успел соскучиться по ней, и ему даже показалось, что Рита здорово повзрослела и похорошела за этот сравнительно небольшой срок. Совершенно точно, что у неё выросли ресницы. Они стали такими длинными и красивыми, с загнутыми концами, и именно такое окаймление глубоких черных Ритиных глаз Алик и считал самым гармоничным из того, что мог вообразить.

— Привет, — сказала Рита.

— Привет, — ответил Алик.

— Давно не виделись, — сказал Рита.

— Точно, — запросто ответил он.

— Побежали? — игриво спросила она.

— Наперегонки! — весело откликнулся Алик, и бросился к большому деревянному бревну.

— Осторожно, дети! — услышал Алик голос мамы, но он сейчас не слишком много значил: рядом бежала Рита, обладательница глубоких черных глаз, обёрнутых в ресницы с загнутыми кончиками, и ямочек на щеках, которые становились глубже, когда он смотрел на неё, — значит, Рита улыбалась. Они совсем вымотали друг друга беготнёй в этот день. Мама не разговаривала с Аликом по пути домой, но он чувствовал, что на самом деле она не сердится. Просто она задумалась о чём-то, чем не хотела делиться с сыном. Может быть, о своей юности?

***

Мама стала внимательнее относиться к весу Алика. Она понакупала каких-то книг, вроде «Здоровый ребёнок» или «Примерный малыш», расчерчивала таблицы веса по каким-то коэффициентам из этих популярных изданий и пыталась рассчитать Алику дневной рацион с оптимальным содержанием белков, жиров и углеводов. Сначала Алик обижался на маму, когда она запрещала ему взять лишний кусок хлеба, но потом понял, что это для его же блага. В этом же убеждали его и разговоры с Ритой, которая рассказывала, что папа ежедневно ставит её на весы и чертит какие-то графики. «Это для Конкурса», — успокаивал ее Алик, хотя сам до конца не понимал, о чём идёт речь. В любом случае, он безгранично доверял маме, и если уж она говорила, что делать нужно именно так, значит, это и есть верно.

На площадке стал появляться мужчина в свободном синем тренировочной костюме фирмы «Пума», который почему-то даже летом носил толстые рукавицы и никогда их не снимал. Он помогал детям преодолевать препятствия, учил порядку, в котором нужно всё их пройти, и рассказывал, какими словами должны общаться с ними родители на площадке, чтобы дети правильно их понимали. Этот человек не очень нравился Алику и сам по себе, но ещё больше его настораживало то, как доверяют ему все родители, и то, как фривольно он обращался с Ритой, которая хотя и огрызалась на него иногда, в общем-то, слушалась. Алик несколько раз думал спросить маму, почему этот мужчина скрывает свои руки, может они не чисты (однажды он слышал это выражение от Ритиного папы), но что-то в последний момент удерживало его от разговора.

Купания, которые раньше случались где-то два раза в неделю, превратились в ежедневный ритуал. Причём мама сама купала Алика, не доверяя ему эту ответственную процедуру, как случалось ранее. Мама приносила домой какие-то специальные шампуни, бальзамы, кондиционеры, кремы и мази, которые должны были сделать волосы Алика ещё более мягкими, блестящими и шелковистыми, а кожу — упругой и гладкой.

В это же время мама впервые отвела его к парикмахеру. До этого всегда мама стригла Алика сама, и эта нехитрая операция занимала не больше пятнадцати минут. Парикмахер, старый сухой мужчина с седыми пышными усами, которые казались приклеенными на его безжизненное лицо, продержал Алика в кресле битых полтора часа. Взглянув на себя в зеркало после этой экзекуции Алик заплакал, потому что испугался, что мама его не узнает и не пустит домой. Но мама узнала. И расплатилась с парикмахером. После этого Алик посещал седого усатого мастера ежемесячно.

Один раз, вернувшись с площадки домой, Алик выскочил из машины, и увидев детей, которые все вместе рассматривали какую-то диковинную игрушку, побежал к ним, приветствуя их радостным криком. Те обрадовались, они знали, что у Алика есть игрушки ещё интереснее, и были готовы принять его в свой круг. Но тут к Алику подскочила мама и схватила его за руку. «Домой-домой-домой», — запричитала она, — «Нечего тебе водиться с этим сбродом, подхватишь ещё чего-нибудь…» Алик смолчал, хотя домой ему совсем не хотелось.

Алик уставал ото всех этих нововведений и ограничений, структурирующих его и без того довольно жёстко разграфлённую жизнь. Мама всё время говорила, что это необходимо для Конкурса, и он верил ей, но усталость не проходила. Иногда Алик становился грубым, как это уже случилось однажды с доктором, но теперь объектом его ненависти на какой-то миг — на какой-то миг, не больше! — становилась мама. В этот момент её образ вспыхивал в мозгу Алика в виде женщины из рекламного ролика, несущей в одной руке сумку со «здоровой пищей для малышей», а в другой какие-то небывалые средства гигиены.

Наконец, однажды он сорвался и закричал в полный голос. Он не произносил никаких слов, он ничего не хотел вложить в этот крик кроме тех неосмысленных эмоций, которые больше не умещались в резервуарах его терпения. Судорога била его тело, пальцы сжимались в кулачки, а он все кричал и кричал, давая выход накопившейся усталости.

Вдруг он почувствовал укол острой боли. Затем ещё. И ещё. И ещёх. ещёх…

ещёх…

Щщщщх!

Щщщщх!…

С таким звуком боль наносила новые и новые удары. Десять, пятнадцать, двадцать пять… Вскоре Алик разглядел перед собой раскрасневшееся лицо мамы, которая порола его. Кажется, ремнём… или ещё чем-то. И это что-то (щщщщх!) опускалось на его тело, взвинчивая в истерическое состояние, но одновременно отрезвляя, приводя в чувство, возвращая в реальный мир. Мир доброй мамы. Мир черноглазой Риты. Мир Конкурса, на котором он ещё (щщщщх!) победит…

— Дурачок, как же ты можешь так себя вести, — плакала потом мама, тиская Алика, утирая ему слёзы своим носовым платком, — мне ведь также тяжело, как и тебе… Все эти книги, шампуни, прикормки, площадки, спортзалы… Все эти доктора, парикмахеры, тренеры. Одних денег сколько! Знаешь, как я устаю…

Она всхлипнула. Алик тоже тихо скулил. Всё тело болело ещё сильнее, чем тогда, когда он на спор с Ритой не останавливаясь пробежал тройную норму по загородной площадке.

— Ты ведь не знаешь всей правды… Я не хотела тебя травмировать, но видимо без этого нельзя. Ты не сможешь оценить всей важности миссии, если не узнаешь о тех… — она всхлипнула опять, запнувшись, — о принесённых ради твоей будущей победы жертвах.

Алик еще вздрагивал от накатывавшихся на него рыданий, но жжение внутри потихоньку проходило.

— Вас было трое. Вы появились на свет почти одновременно, с разницей минут в десять. Ты и ещё мальчик и девочка. Но я знала, что не смогу содержать всех вас. Что мне придётся отказаться от части сейчас, чтобы не потерять потом всё… Ты родился раньше них, ты был самым сильным, самым крупным, и волосики, какие у тебя были волосики — загляденье. Я не могла делать другую ставку — я поставила на тебя… Я отдала твоих братика и сестричку врачам. Написала расписку. Так-то и так-то, в силу тех или иных причин… отказываюсь от детей, — голос мамы задрожал сильнее. — И они забрали их, Алик. Они говорят, что устраивают их в детские приюты, или даже отдают другим родителям, но это ложь, Алик. На самом деле они убивают их. Они делают им смертельную инъекцию. Это специальный обезболивающий состав, отключающий сначала нервную систему, затем мозг. Потом останавливается сердце. Оформляют как внезапную смерть на первых днях жизни ребёнка. Никаких мучений, Алик, никакой боли. И никакого расследования. Мне предлагали привести этот состав из Восточной Африки, я отказалась — он был мне не по карману. Да и зачем? Но я знаю: этот состав существует и он применяется у нас.

Алик перестал рыдать и внимательно слушал маму. Внутри уже не болело, а физическая боль по сравнению с той, что прошла — ничто.

— Алик, они умерли, чтобы ты жил. Два шанса против одного, что ты был бы на месте брата или сестры. Но ты вытянул счастливый билет. Ты везунчик от рождения. Ты не можешь проиграть. И ради меня, ради брата с сестрой, ты должен победить на Конкурсе. Это не так сложно, ведь каждый раз кто-то выигрывает, правда, Алик?

Она прижала его к себе, он молча кивнул.

— Тогда ужинать, ужинать… Всё уже на столе, простынет…

До Конкурса оставалось ещё два с половиной года.

***

С Ритой случилось что-то неладное. Она всё также нравилась Алику, была такой же очаровательной, общительной, жизнерадостной. Но она стала быстро уставать. Стала задыхаться уже тогда, когда Алик ещё даже не начинал чувствовать признаков усталости. Алик попытался было идти в том темпе, который Рита могла выдержать, но тут же получил нагоняй сначала от тренера, потом от мамы. Тогда он побежал вперёд, делая свою обычную дневную норму.

Со временем Алик понял, что Рита медленно толстеет. Что-то с обменом веществ, кажется, так говорила мама. Последние дни их родители только и делали, что обсуждали, чем кормить Риту, чтобы привести её в нормальное физическое состояние.

Как-то раз, пробегая очередной круг, Алик заметил, что мама разговаривает с Ритиным папой, и они как-то брезгливо смотрят в сторону Риты, как та неумело, словно в первый раз пытается перелезть через лестницу. Вдруг она зацепилась ногой за перекладину и упала вперёд, в намешанную десятками ног грязь, кроссовок соскочил с её ноги и отлетел в сторону. Бежавший за ней кучерявый мальчик в коротеньких красных шортиках даже не подумал остановиться. «В сторону, в сторону!» — крикнул он азартно, надвигаясь на Риту так быстро, что ей пришлось откатиться по земле с дороги, вывозившись уже целиком. В её глазах стояли слёзы, Алик видел, что она едва сдерживается, чтобы не разрыдаться. Отсутствие кроссовка на одной ноге придавало ее виду какую-то окончательную беспомощность.

Не обращая внимания на крики тренера и мамы, Алик сошёл с дистанции, подобрал Ритин кроссовок и подал ей («Как в «Золушке», — подумалось ему). Рита благодарно улыбнулась и взяла Алика за руку, чтобы тот помог ей подняться. Обулась. Они стояли вдвоём в стороне от общей суматохи, откуда-то издалека доносились голоса, некоторые из которых подгоняли их, некоторые ругали, иные грубо насмехались. Но Алику было всё равно. В его руке была рука Риты, и они никуда не бежали. Возможно, это была самая счастливая минута за всю прожитую им жизнь, когда он приоткрыл окно в нерасчерченный на часы и километры мир, монолитный мир, представляющий собой единое неделимое целое и который невозможно понять частями.

Мама снова ничего не говорила почти всю дорогу. И снова Алику казалось, что она не сердится, а просто думает о чем-то. Уже около дома, припарковывая машину, мама негромко, но жёстко сказала ему:

— Не стоит тебе больше водиться с Ритой.

Услышав возглас возражения, она подавила его холодной интонацией, продолжая:

— Рита заболела. Она, очевидно, не сможет участвовать в Конкурсе. Это может быть заразно. Ты же не хочешь не дойти до Конкурса из-за какой-то глупости? Ты ведь помнишь о невинных младенцах, принесённых в жертву? Уж будь добр, держи перед ними ответ, — Мама раскурила сигарету (когда она пристрастилась к табаку? Ритин папа приучил?) и, обернувшись к нему на заднее сидение, посмотрела прямо в глаза. — Мёртвые не прощают слабостей.

После этого случая Рита и её папа перестали бывать на площадке. А ещё через пару месяцев Алик снова увидел Риту. Она находилась по другую сторону решётки. Её было трудно узнать, настолько она располнела. Шеи практически не было, ножки и ручки казались коротенькими из-за несоответствия длины и толщины. Рита была какая-то неухоженная и грязная.

— Ушла из дома, — пояснила она и хрипло закашлялась.

— Как же ты без дома? — содрогнулся Алик.

— А на хрена мне такой дом? Ну сам посуди: этот урод только орёт и гоняет по квартире. Раньше таскал по врачам, лекарствами какими-то пичкал… И что? Ну вот такая я, ну что делать! — Рита широко развела руками, показывая какая она.

— Рита… но всё же дом… Как же ты, на улице?

— А что же, и на улице. Ты сам-то пробовал на улице? Ты думаешь, это хуже? Думаешь, это действительно хуже? — Рита хрипло засмеялась, хохот перешёл в кашель; она достала скомканную пачку папирос и закурила, чем повергла Алика в шок. — Знаешь, сколько в этом прелести, когда ты никому ничего не должен! А о скольких удовольствиях ты ещё и не подозреваешь! Э-эх, Алик…

— Разве ж может такое быть, чтобы никому не должен? А родители? И что за удовольствие — курево!

— Да я не курево имею в виду, Алик, другое… — Рита усмехнулась и попыталась погладить Алика пальцами по лицу, но решётка не пустила. — Знаешь, может быть и стоило заболеть, чтобы понять: Конкурс не самое главное. Конкурс — дерьмо. Один день свободы больше всей нашей с тобой жизни.

Она на секунду замолчала и добавила:

— Ну, если только кроме того дня, когда ты взял меня за руку, помнишь?

— Помню…

Она хотела ещё что-то сказать, но Алику надо было бежать, он уже видел тренера, направляющегося к нему через площадку по диагонали. Он послал Рите воздушный поцелуй и побежал.

На следующем кругу Риты уже не было у решётки. Больше Алик её не видел. Говорили, её сбила машина, когда ночью она перебегала дорогу, чтобы купить сигарет.

***

За несколько месяцев до Конкурса мама повела Алика регистрироваться в качестве участника. Регистрация проходила в огромном зале с мраморными колонами. Зал был настолько большим, что Алик ни разу не смог увидеть все четыре его стены одновременно. Негромко играла спокойная музыка, работали кондиционеры, разносили холодную воду — в общем, организовано всё было достойно.

Регистрироваться стояли несколько очередей, каждая к своему регистратору (их было несколько десятков). Периодически то там, то здесь между регистраторами и людьми, присевшими к столу, происходили громкие перепалки. «Это всякие лохи пытаются зарегистрировать участниками своих отпрысков, но тут их быстро выводят на чистую воду, — пояснила мама. — Раньше надо было детьми заниматься».

Один раз где-то мелькнул мальчик с загородной площадки, который крикнул Рите «В сторону, в сторону!», но тут же затерялся в толпе и больше не попадался Алику на глаза.

Очереди были длинные, Алик с мамой простояли не меньше пяти часов, пока, наконец, регистратор, усталая полноватая женщина за пятьдесят с одутловатым лицом, предложила им садиться.

Она стала задавать маме Алика вопросы, и отмечать её ответы в специальном бело-синем циркуляре, проставляя галочки в соответствующие пустые квадратики. При этом Алика женщина упорно называла котиком.

А как зовут нашего котика? А сколько полных лет нашему котику? А какова родословная у нашего котика? А за сколько секунд пробежит тысячу метров наш котик?

Здесь же Алику дали силомер, который он сжал сначала правой, потом левой рукой. Дали ещё какой-то прибор, в который надо было дуть. Мама сказала, что так измеряют объём лёгких.

Наконец женщина-регистратор сказала, что у котика все ответы хорошие и совпадают с ранее представленными справками, подлинность которых уже проверена.

Тогда Алику дали бело-синий бегунок, на котором должны делать отметки все, кого он будет посещать, и отвели в другой кабинет. Там у Алика взяли общий анализ крови, и ещё анализ на содержание в крови табака, алкоголя и каких-то наркотических средств. Через пятнадцать минут предварительные результаты были готовы, они тоже оказались хорошими и Алика пригласили дальше.

В следующем кабинете сидел какой-то человек в белом халате, наверное, врач, но совсем не похожий на «домашнего доктора». У него был такой усталый вид, будто он не спал уже неделю. Двигался он медленно, говорил медленно, делал большие паузы в предложениях, видимо, с трудом собираясь с мыслями. На лицо Алика вылезла ухмылка, когда он подумал, что этот гусь вряд ли бы не то что победил на Конкурсе в своё время, а скорее всего даже не был бы на него допущен, но, поди ж ты, тоже решает кому быть, кому не быть конкурсантом.

Человек в белом велел Алику раздеться до гола и внимательно, сантиметр за сантиметром, осмотрел его тело; потом заставил поднять сначала одну, затем другую ногу и посмотрел стопы. Потом врач принялся копаться у Алика в волосах на темени, перебирая их сухими костлявыми пальцами. Алик уже собрался было спросить, что врач рассчитывает найти у него между волос, но тут врач велел ему одеваться.

Когда Алик оделся, врач поставил на бегунок штемпель «ГОДЕН», приписал внизу от руки «соответствует всем стандартам» и отдал его Алику.

У выхода из кабинета Алика встречала мама. Увидев проштампованный бегунок она подхватила Алика на руки, принялась кружить, приговаривая: «Ах ты, мой золотой, ты мой победитель, ты мой маленький славный Алька…»

По пути домой мамин рот не закрывался. Она говорила о том, какое удовлетворение получит Алик, когда выиграет Конкурс и станет лучшим мальчиком семилетки. Тогда он станет самой востребованной фотомоделью: производители будут готовы заплатить любые деньги, чтобы он согласился отрекламировать их детское питание, их детскую одежду, их детскую мебель; владельцы детский учреждений будут стелиться, лишь бы Алик попозировал в их летнем лагере, в их спортивном зале, на их детской площадке. Тогда многолетние вложения в Алика, которые делала мама, не только вернутся, но и неоднократно окупятся. Мама говорила ещё много чего. Только Алику не хотелось её слушать. Ему не хотелось думать и мечтать. Ему не хотелось считать деньги. Он устал. Очень устал.

Ещё через полтора месяца им по почте заказным письмом в большом бело-синем конверте пришло уведомление, что Алик допущен к участию в Конкурсе, также как и сто его ровесников.

***

На утро перед Конкурсом Алик так разволновался, что потом уже не мог вспомнить почти ничего до того момента, как Конкурс, собственно, начался. Если бы не мамины заверения, он решил бы, что находился всё утро без сознания.

Конкурс проходил в огромном спортивном комплексе. Его своды, выполненные из каких-то светлых пластмасс, уходили вверх и смыкались в купол. Народу на трибуны набилось ещё больше, чем на регистрации. Алик, пожалуй, никогда не видел одновременно столько людей раньше. Повсюду были журналисты и телекамеры — Конкурс транслировали по центральному телевидению в прямом эфире. В первых рядах сидели члены жюри, человек пятьдесят. Алик обвёл их взглядом и с удивлением узнал в одном из них сухого парикмахера с приклеенными усами. Алик помахал ему рукой, но тот не заметил Алика. А может, сделал вид, что не заметил.

Тут всем участникам, разминавшимся в это время на арене, приказали построиться.

Перед началом Конкурса с трибуны выступил известный поэт шестидесятник, написавший специально к Конкурсу оду, восхваляющую будущего победителя, кем бы он ни был. Стихи Алику понравились, только не понравилось, что поэт всё время вытирал платочком стекающую из края рта слюну и что левый глаз его всё время дёргался. После этого состязания начались.

Сначала всех участников прогнали через те же тесты, что они прошли во время регистрации в качестве участников Конкурса. Алик был уверен, что пройдут все, но восемь человек, как ни странно, отсеялись. То ли алкоголь, то ли наркотики. «Какая глупость, — подумал Алик, — столько готовиться и так бездарно отказаться от участия».

Потом впустили родителей. Родители стали говорить своим детям, что нужно сделать, а те выполняли поручения. Затем все дети прочитали по коротенькому заранее заученному стихотворению. Это казалось Алику проще простого, но ещё пятеро выбыли из игры, поскольку после реплик родителей начинали беспомощно хлопать глазами и смотреть по сторонам или прерывались на полуслове во время декламации, словно зависающий компьютер. «Нервное…» — подумал Алик.

И через первый, и через второй этапы с успехом прошёл и мальчик в красных шортиках с загородной площадки. Алику почудилось, что «красный» мальчик следит за ним. Сомнения рассеялись, когда тот подмигнул Алику и повторил руками тот же жест, что делала Рита, когда во время их последней встречи показывала, какая она есть. При этом соперник («Соперник» — так Алик и называл его с тех пор) раздул щеки и оттянул в стороны уши, пытаясь, видимо, передать своё отношение к подруге Алика.

И тогда Алик понял, что на самом деле он состязается не с сотней мальчиков. И даже не с оставшимися после двух этапов конкурсантами.

По сути дела это единоборство: этот, в красных трусах, Соперник, или он, Алик. Больше никого нет. И уж из этих двух, конечно, Алик лучше, тут сомнений нет.

Это открытие вдруг наполнило Алика такой свежей силой, такой уверенностью в неминуемости победы, что даже осанка независимо от его желания сделалась более гордой. Он расправил плечи, вздёрнул подбородок, вдохнул глубоко и перешёл на следующий этап.

Было ещё несколько заданий: нужно было прыгнуть через «козла», подтянуться двадцать раз на турнике, перелететь через планку стойки для прыжков в высоту и другие физические упражнения. Жюри старательно отслеживало всех, кто не справлялся с заданиями, и отсеивало их. В результате количество конкурсантов сократилось до двенадцати человек. Алик здорово устал, но Конкурс не был ещё завершён, предстояло самое трудное — кросс по площадке с препятствиями, похожей на ту, где тренировались Алик и Рита. Когда она ещё была вместе с ним.

И Соперник вышел на этот старт рядом с Аликом. Соперник тоже понимал, что это единоборство. И что его противник — это Алик и никто другой.

Только тут Алик заметил, что Соперник нарушает правила. На его ногах были бутсы с шипами. Это было строго запрещено правилами Конкурса. Только кеды — обувь, не способная повредить другому конкурсанту. Ведь если победитель окажется изувечен, как он сможет стать фотомоделью? Соперник увидел, что Алик разглядывает его обувь и демонстративно покрутил стопой: вот какая у меня обувочка!

Но если Соперника до сих пор не сняли за нарушение, значит он «блатной», значит у него кто-то в жюри.

Значит ли это, что исход Конкурса предопределён?..

Алик отогнал от себя вздорные мысли. Нашёл среди зрителей маму. Она сидела невысоко, её было видно с площадки, где на старте сейчас стоял Алик. Ее лицо было серьёзным, руки лежали на коленях, кулаки сжаты. Судя по макияжу, она готовилась раздавать интервью по окончании Конкурса. Она уже видела своего мальчика победителем. Она всегда видела его победителем. С самого начала. Ещё тогда, когда были живы его братик и сестрёнка. Алик отметил вдруг, что мама сильно постарела за последние несколько месяцев.

Он снова глянул на наглую улыбающуюся рожу Соперника.

Ну уж хрен вам! Алик не сдастся без бою. В голове его заиграл «Интернационал».

Раздался выстрел стартового пистолета, и все побежали.

Все препятствия были знакомы Алику и он преодолевал их легко. Также легко их преодолевал и Соперник. Тут Алик сообразил, что только он и Соперник тренировались на площадке, очень похожей на эту. Остальные ребята отстали именно потому, что трасса была для них незнакомой.

В следующий момент Алик понял ещё одну вещь. Эта площадка специально была скопирована с той, на которой тренировался Соперник. Алику просто повезло, что он бегал на одной площадке с мальчиком в красных шортиках. Мама верно сказала — он везунчик.

Алик уже не помнил, сколько он бежал. Некоторых ребят он обошёл на два, а то и на три круга. Лестницы чередовались с брёвнами, с перекладинами и заборчиками. Алик перемахивал через препятствие и бежал дальше. Рядом с ним шёл Соперник. Он что-то кричал Алику время от времени, но Алик не реагировал. Многочасовой марафон выжимал из Алика последние силы.

Вдруг он услышал, как в репродукторе произнесли его номер и сообщили, что он вышел на последний круг. И что он лидирует. И по времени, и по очкам, то есть у него минимум допущенных ошибок.

Алик собрал все силы в кулак и рванул, делая последнее ускорение. От финишной прямой его отделяло лишь бревно, по которому надо было пробежать, а там уже рукой подать. Алик обернулся: красный (теперь уже на самом деле красный) Соперник сделал какой-то знак в радиорубку, затем повернулся к Алику и показал ему средний палец.

В это время Алик уже бежал по бревну. Ему некогда было раздумывать, что могли означать странные жесты Соперника, но тут всё стало ясно само собой.

Бревно под Аликом дёрнулось, провернулось, и сбросило его на пол. Алик упал вперёд и сильно ударился плечом о деревянный пол. И всё же он успел пробежать всё бревно, от финиша его отделали два десятка метров без препятствий.

В этот момент над Аликом появилась тень Соперника. Алик увидел шипы на подошве опускающегося на его тело ботинка. «В сторону, в сторону!» — с дурным задором кричал Соперник, опускаясь всей массой своего тела на Алика.

Одна секунда на выбор. Либо Алик откатывается, так же, как когда-то Рита, и Соперник преодолевает оставшиеся двадцать метров, либо…

Но Алик уже упал, значит он потерял баллы. Возможно, Соперник уже лидирует по очкам. Если даже Алик попытается не дать ему дорогу, вовсе не факт, что победа будет за Аликом, всё решат судьи…

Все эти мысли за какое-то мгновенье промелькнули в мозгу Алика. Одновременно с этим он увидел маму, увидел Риту, увидел картинку из прошлого, как они с Ритой держатся за руки… Алик знал, что такие вещи обычно приходят в голову перед смертью. Значит, это всё?..

В любом случае, Алик не станет откатываться в сторону, в сторону!

Он напряг все свои мышцы и сгруппировался. Подмётка шипованной бутсы опустилась на голень Алика. Алик дёрнулся и стал проворачиваться, как бревно, с которого он только что упал. Дикая непереносимая боль наполнила всё его тело. Он закричал и с его криком слился треск разрывающейся кожи ноги и переламывающейся кости.

Из-за манёвра Алика Соперник потерял равновесие и тоже упал, только чуть ближе к бревну. В этот момент на него посыпались остальные участники. Никто из них не кричал «в сторону, в сторону», они не успевали среагировать на неожиданное препятствие и падали один на другого, погребая под собой кричащего Соперника.

Трибуны бурлили, наполняя здание спортивного комплекса урчащим гулом, среди которого нельзя было разобрать ни единого слова.

Алик попытался встать и с ужасом понял, что не может идти. Голень левой ноги была разодрана, из неё выливалась кровь и, кажется, торчал обломок кости. Неужели же теперь, когда до финиша осталось каких-то двадцать шагов!..

Алик обернулся. Соперник выбрался из-под разношёрстных двигающихся тел и уже поднялся на одну ногу. Он тоже пострадал: у него не стало глаза. Но отсутствие глаза не мешает идти. Сейчас он встанет и пешком дойдёт до финиша, продолжая показывать Алику средний палец.

Тогда Алика осенило: он сделал неимоверное усилие и встал на руки. Мелко-мелко перебирая руками, он засеменил к финишу. За собой Алик видел остающуюся кровавую дорожку. Сзади вверх ногами его нагонял прихрамывающий Соперник. Разрыв между ними сокращался очень быстро.

Но тут Алик увидел, как в поле его зрения из-за головы вплыла финишная черта. Соперник взвыл и упал.

Это значит — Алик первый.

Это победа.

— Мама, мама, я лучший! — закричал Алик и провалился в небытие.

***

Однако судьба не всегда ласкает победителей.

Врачи так и не смогли вернуть Алику нормальную походку. Он ходил без костылей, но кости срослись неправильно, и Алик сильно хромал. К тому же периодически к нему возвращались боли в плече, на которое он упал с бревна. С этим врачи тоже не могли ничего поделать.

Но самое плохое было не в этом. В таком физическом состоянии он не мог быть Лучшим мальчиком семилетки. Никто не хочет, чтобы его товары и учреждения рекламировали калеки. Поэтому жюри, оставив за Аликом формально титул победителя Конкурса, назвало Лучшим мальчиком семилетки третьего финишировавшего участника. Вторым пришёл Соперник, но одноглазые не котировались также как и хромые.

Мама пользовалась свалившейся на неё и Алика популярностью где-то в течение месяца после Конкурса, раздавала интервью газетчикам, мелькала на телеэкране, даже заключила контракт с одной швейной фабрикой на пошив детских спортивных костюмов «Акробат Алик», где на кофте должен быть изображён мальчик, идущий на руках. В общем, успела отбить какие-то деньги. Но затем жюри назвало Лучшего мальчика семилетки, пришедшего третьим, и внимание масс полностью переключилось на него.

Тогда мама подала в суд на организаторов Конкурса. Судебная тяжба затянулась, дело было неоднозначным. Разбирательство шло вверх по инстанциям. Мама практически перестала бывать дома, проводя всё время на заседаниях судебных коллегий и в юридических конторах. Полученные за первый месяц деньги почти сразу ушли на оплату услуг юристов.

Алик остался один. Мама больше не занималась им. Она не вывозила его на загородную площадку, даже не выводила на площадку перед домом. Целыми днями один в пустой квартире он смотрел телевизор или играл в компьютерные игры. Ел что попало, купался от случая к случаю. Не стригся. Однажды он напился холодной воды и заболел, у него поднялась температура. Но мама всё равно оставила его одного, так как у неё была встреча с юристами. Она даже не вызвала «домашнего доктора».

В тот вечер Алик чуть не умер. Он бредил, и ему виделась Рита, стройная и красивая. Но она никуда не бежала. Она стояла в лучах света, струившегося из невидимого источника за её спиной, тянула к Алику руки и улыбалась. Ямочки чётко обозначились на её спелых щёчках.

— Как же так, Рита? — говорил ей Алик. — Я сделал всё так, как меня учили. Я отдался весь без остатка единственной цели, и что получил взамен? Я брошен, забыт и даже просто не оценён по заслугам. Вместо этого кто-то третий восседает на моём почётном месте, выслушивает дифирамбы и щупает лавровый венок на голове.

— Ах, Алик, — отвечала ему Рита, и голос ее повторялся гулким эхом, хотя вокруг ничего не было, — не то ты говоришь, не то… Вспомни нашу последнюю встречу. Я говорила: Конкурс — дерьмо. Ты не поверил. Я говорила: ты никому не должен. Ты не поверил. Я говорила: ищи истинных наслаждений. Ты отказался. Что же теперь? Ты сам загнал себя в этот угол. И только ты сам можешь выбраться из этого угла.

— Но как, Рита? Кому я нужен? Чем мне жить?

— Ты нужен себе. И таким как ты. Осознай свою ценность. Хватит пресмыкаться и бегать по старым дорожкам. Если у тебя и были старые долги, ты расплатился по ним сполна. Научись радоваться, а не только радовать…

***

Оклемавшись на следующее утро, Алик ушёл из дому. Он улучил момент, когда мама пошла выбрасывать мусор, прошмыгнул на лестничную клетку и был таков.

Несколько дней он скрывался ото всех, ожидая, что мама будет искать его, что город уклеят его фотографиями с надписью «УШЁЛ ИЗ ДОМА И НЕ ВЕРНУЛСЯ!!!».

Но ничего такого не происходило.

Тогда Алик устроился следить за своим подъездом из подвала недостроенного здания напротив. Он хотел убедиться, что мама ищет его, скучает по нему, волнуется за него…

На девятый день Алик увидел маму под руку с Ритиным папой.

— А где твой-то? — спрашивал маму её попутчик.

— Да бегает где-то, уже вторую неделю не видела его, — легко отвечала она. — Набегается — вернётся. Он же взрослый уже, всякие мысли наверняка уже посещают его…

И они рассмеялись.

Алик заплакал и пошёл прочь от дома.

Он не помнил, сколько блуждал по городским свалкам и стройкам, когда однажды его кто-то окликнул:

— Эй, чемпион среди калек! Иди сюда!

Алик посмотрел на фигуру, подзывающую его. Это был мальчик, его ровесник. Такой же, как Алик, ободранный и немытый. Он сидел на бетонной плите, разложив на ней старую газету. На газете стояла бутылка кефира, рядом лежала буханка чёрного орловского хлеба.

— Ты, небось, нежрамши, давай, подкрепись!

И тут Алик узнал говорившего. И узнал его голос. «В сторону, в сторону!» Соперник! Сердце Алика бешено заколотилось, в кровь хлынул адреналин, в голове помутнело. Вот он — источник всех его бед! Сидит и дразнится!

Алик уже было бросился на него с кулаками, но взгляд единственного глаза Соперника из-под свалявшейся чёлки заставил Алика остановиться.

— Остынь, остынь, дурашка… На, — Соперник протянул ему кусок хлеба. — Чего нам драться? Мы ж в одной лодке… Тебя как звать-то?

— Алик, — неуверенно ответил Алик и взял хлеб из рук Соперника.

— А меня Митя.

Митя? Вот чего Алик не мог ожидать, так это того, что у Соперника окажется такое мягкое имя: Ми-тя.

— Ну что, Алик? Познаешь иную реальность? Давно в бегах?

— Недели две, — Алик сидел рядом, жевал хлеб и прихлёбывал кефир из бутылки.

— А… А я сразу после Конкурса. Меня мои выгнали. Ты понимаешь, я не мог проиграть. Я с самого начала был определен, как победитель. Под меня всю программу Конкурса выстроили, площадку скопировали с той, где я тренировался. В бревно установили механизм, который по радио управляется: нажал кнопочку, оно проворачивается, и твой противник слетает с бревна в тартарары…

— Да, я помню… — откликнулся Алик.

Они помолчали, продолжая хлебать большими глотками кефир по очереди прямо из бутылки.

— На меня делали такие ставки… в самом прямом смысле. У них же есть там свой тотализатор, как на бегах. Не слышал? Эх, ты!… — Митя откусил от буханки. — Когда я не пришёл первым, меня просто выставили за порог… как мешок с мусором. И я ушёл. И вот эти два месяца я всё хожу и думаю: а на хрена он нам всем сдался, этот Конкурс? Чего ради нас с тобой стравили? Вся жизнь — тренировки. От победы к победе… Это же ненормально! Разве можно так жить? Я не хочу никого обгонять. Я не хочу никого ненавидеть. Я не хочу ненавидеть тебя только за то, что мы соперники в этом Конкурсе. Да пропади он пропадом!

— Точно! — подхватил Алик и почувствовал, что впервые за долгое время, прошедшее с момента гибели Риты, у него стало легко на душе. Он вспомнил своё состояние, когда ботинок Мити опускался на его ногу, вспомнил свой испуг перед близостью боли и смерти. Та мнимая смерть на самом деле оказалась перерождением. — Начнём с начала. Мы сможем.

И Митя немедленно отозвался:

— Да, сможем, не вопрос… А кто старое помянет, тому глаз долой!

И ребята расхохотались, хлопая друг друга по плечам.

Бывшие непримиримые противники, Алик и Митя, сидели на строительной площадке, в центре сумасшедшего города, под плакатом «Лучший ребёнок семилетки», ели хлеб и пили кефир. Они никуда не спешили. Они ни с кем не боролись. Они никого не притесняли. Они ощущали целое, неделимое, могучее и вечное. Что-то без километров, секунд и градусов. Ещё не понимали, но уже чувствовали. То, что смутно ощущали Алик и Рита, держась за руки. То, что никогда не сможет ощутить мама Алика или папа Риты, сколько бы они не ходили под руку. То, что никогда не ощутит Лучший ребёнок семилетки.

Этот приз достался только им. А значит, из своего личного, из самого главного в жизни конкурса они вышли победителями.

Потому что они оба — везунчики.

29—30 мая 2000 года

За всё надо платить

Было уже чуть позже семи, когда я вошёл в бар. Я немного опаздывал — это нехорошо.

Нехорошо опаздывать на встречу с другом.

Если бы я опаздывал на встречи с ним, когда мы были ещё приятелями, вероятнее всего, он не стал бы моим другом.

В баре было шумно и весело, почти все столики оказались заняты. Тут и там, улыбаясь и подмигивая клиентам, сновали молоденькие официантки на роликах и в коротких юбочках-шотландках. Удивительно, как их теперь научились делать — почти как настоящие. Говорят, будто уже и среди них появились модели, полностью имитирующие женскую анатомию. Их даже можно соблазнять. Проблема только в том, что из оборота до сих пор не изъяли старые версии, у которых нет такой функции, и можно здорово наколоться, клея эдакую ломаку целый вечер без всяких шансов на успех.

На стенах висело несколько огромных экранов — транслировались самые разные музыкальные программы. Авторами большей их части были роботы, я это точно знал. По некоторым гармоническим алгоритмам я даже мог бы распознать пяток наиболее популярных роботов-композиторов. Шлягеры этих ребят были обречены на успех, поскольку при их написании использовались результаты социологических опросов, обновлявшиеся еженедельно. Ко мне вот так же недавно подошёл молодой человек (я сразу определил, что он робот, у меня на это намётанный глаз), и, разумеется с моего предварительного разрешения, с помощью двух клемм, на мгновенье прижатым к моим вискам, считал информацию о том, какая музыка доставила бы мне удовольствие. Заодно он считал информацию и о моих кулинарных пристрастиях, литературных предпочтениях, о том, какого плана фильмы я хотел бы посмотреть в ближайшее время. Теперь производство таких вещей поставлено на поток, настоящие шедевры появляются раз в несколько дней во всех областях культуры и творчества, и бьют, что называется, наверняка. Конечно, человеку очень трудно тягаться с такими просчитанными шаблонами. Я иногда тоже пописываю музыку, хотя уверен, что на сложившемся фоне она никому не понравится.

Кроме того, это очень дорого.

Вадик уже сидел на высоком стуле у барной стойки и потягивал светлое безалкогольное пиво. Его грузную, сутулую фигуру я легко узнаю и сбоку, и со спины. И этот его бессменный наряд: широкие шорты, сандалии на босу ногу, незаправленная футболка тёмно-синего цвета.

Вадик словно почувствовал меня спиной, обернулся. Он помахал мне рукой, хотя совсем не изменился в лице. Признаться, и я был не слишком рад его видеть. Но когда речь идёт о друге, приходится кое-чем жертвовать.

Мы поздоровались. Я подсел рядом, и электронный бармен налил мне такую же кружку светлого безалкогольного напитка.

— За встречу! — мы сдвинули кружки, и отхлебнули по паре глотков.

Некоторое время мы просидели молча. Глаза начали привыкать к полумраку, и теперь между экранов на стенах, я мог видеть совсем маленькие камеры, наблюдавшие за тем, что происходит в баре. Это необходимо для безопасности посетителей. При желании можно было бы поставить камеры размером с игольное ушко, но Федеральная Служба Наблюдений ни от кого не пряталась. Наоборот, то, что объективы были заметны даже при таком освещении, играло положительную роль: никто не смел забыть, что всякое его противоправное действие будет зафиксировано документально.

— Как у тебя дела? — спросил Вадик.

— Нормально, спасибо.

— Как с Мариной?

— Тоже всё хорошо, — я отхлебнул ещё глоток, — через два месяца мы поженимся.

— Хорошо, — Вадик хлопнул меня по плечу, — тогда твоя жизнь наладится. И с деньгами станет посвободнее.

Я всё невольно посматривал на камеры. Нет, они меня совершенно не беспокоили. Чего мне беспокоиться? Я не собираюсь нарушать закон. Я признателен судьбе за то, что мне приходится жить именно в это время, а не раньше. Ведь тогда практически всю работу, в том числе и самую тяжёлую, выполняли люди, только кое-где им на помощь приходили роботы. И при этом люди ещё хотели жить вечно! То ли дело теперь — просто куча свободного времени. Присутствие в офисе с десяти до шести превратилась в пустую формальность, всё равно все реальные задачи решают роботы. Офис для настоящего человека выполняет социальную функцию: здесь люди просто общаются.

Если офисным работникам и платят что-то за присутствие на рабочем месте, то уж конечно не за то, что они делают вид, будто в самом деле работают!

Чего мне опасаться камер? Я же не собираюсь кого-то убивать! Или совершать самоубийство — нет, ни в коем случае. У меня всё прекрасно: я молод, здоров, у меня нет вредных привычек, зато у меня есть красавица-невеста, которая через два месяца станет моей женой. И Вадик прав: с деньгами станет посвободнее.

Хотя, что деньги? Когда вся работа выполняется роботами, товары имеют весьма условную цену. Даже по сравнению со студенческой стипендией, которая и сама по себе-то, можно сказать, является не деньгами, а скорее данью прошлому, стоимость продуктов и товаров первой необходимости просто ничтожна.

Но у меня есть мечта, и я когда-нибудь её осуществлю. Пусть для этого потребуется очень много денег, главное — задаться такой целью и запастись терпением, а уж деньги-то накопятся.

Признаться, копить я начал уже давно, просто Вадик об этом не знает — даже другу не стоит рассказывать абсолютно всё. Именно поэтому он думает, что у меня не очень с деньгами.

Мы посидели ещё какое-то время молча. Подскочила девчушка на роликах и в шотландке, с собранными в хвост русыми волосами.

— У вас всё замечательно? — уточнила она.

— Да, спасибо, — я потрепал её за щеку. И она покатила дальше, напевая одну из популярных песенок.

Что-то такое я должен спросить у Вадика? Я ещё шёл и думал: не забыть спросить!..

А, вспомнил:

— А у тебя как дела?

Вопрос абсолютно дежурный, но ты должен задавать его, даже если ответ тебя не слишком интересует. «Как дела? — Нормально!» — традиционная пара реплик. Но если ты сидишь в баре и пьёшь светлое безалкогольное пиво с другом, ты должен спросить его об этом. Тем более, что он уже сделал это в начале беседы.

— А у тебя как дела?

Вадик поднял на меня свои воловьи, отчего-то всегда чуть мутные глаза:

— Плохо.

Плохо?! Вот тебе раз, как гром среди ясного неба!

— Что случилось?

— Мы с Ольгой расстались.

— Расстались с Ольгой?! — перед глазами встала молодая женщина с лицом, на котором всегда читался отпечаток потерянности, и длинными руками, свисающими, словно ветви плакучей ивы. — Ты что, с ума сошёл? Она же твоя жена!

— Я не могу с ней, — он снова посмотрел на меня, — не могу, понимаешь? Чужая она мне!

— Да как же чужая! Она ж в невестах у тебя полгода ходила, потом женой тебе была почти четыре года! И вот так взять, и разрушить всё?

— Ты не понимаешь! — закричал вдруг Вадик, и я заметил, как несколько камер повернулись в нашу сторону.

— Тихо, тихо… — я погладил его по плечу. Нет, я не боюсь Федеральной Службы Наблюдения, но излишнее внимание мне тоже ни к чему. — Чего я не понимаю? Я понимаю, что теперь и тебе, и ей урежут пособие.

«И мне подрежут доходы, я же твой друг, я должен следить, чтобы твоя семья не распалась».

— Ты не понимаешь, — продолжил Вадик уже на нормальных тонах. — Дело не только в том, что она мне чужая. Дело в том, что у нас не будет детей. Мы получили официальное медицинское заключение.

Вадик выложил на стойку бара голубой листок с синей треугольной печатью.

— Видишь? — он ткнул пальцем в строку в нижней части заключения. — Написано: биологическая несовместимость. Всё! Точка.

Да… Это, конечно, был удар. Для меня, разумеется. Хотя мне стоило задуматься об этом раньше, когда ни через год, ни через два, ни даже через три года после заключения брака худая Ольга не начала толстеть. Я в глубине души догадывался, что с её беременностью у них какие-то проблемы, но не предполагал, что всё настолько серьёзно. Так ведь теперь бывает: люди женятся, но ещё долгое время не занимаются сексом. И даже правительственные программы, материально стимулирующие деторождение, оказываются неспособны уложить мужчину и женщину в одну постель.

Я в своё время читал, как всё это началось. В начале двадцать первого века научно-технический прогресс полностью отстранил человека от трудовой деятельности: на заводах работали роботы, в шахты спускались роботы, дорожным движением управляли роботы, юридические консультации оказывали роботы, собирали и ремонтировали роботов тоже роботы. Производство и содержание роботов становилось всё дешевле и дешевле, одновременно с этим падала цена на товары, производимые роботами, и на услуги, оказываемые ими. Сбылась многовековая мечта человека: он стал полностью свободен.

Казалось, что ворота в рай открылись. Но, разумеется, это было не так. Беда пришла, откуда не ждали.

— Ещё пива? — поинтересовался весёлый бармен, заметив, что наши кружки полны менее, чем наполовину.

— Валяй, — ответил я.

Развившиеся средства связи уничтожили понятие «расстояние». Теперь не нужно было не то, что ехать в другой город, чтобы повидать родственника, не приходилось даже перейти дорогу, чтобы спросить у одноклассника, как он решил домашнее задание. Сперва коммуникации полностью ушли в интернет, затем, на базе того же интернета, появились голограммы и голосовые синтезаторы, а после — механизмы, имитирующие вкусовые и тактильные ощущения от объятий, рукопожатий и поцелуев, до самых изощренных любовных утех. Наиболее удачные виртуальные контакты люди начали сохранять в памяти машин, оставляя себе возможность всей полноты общения с родственниками или любимыми даже после их физической смерти.

В результате люди начали утрачивать способность общаться с живыми людьми, которых нельзя запрограммировать, и до которых нужно ещё добраться, иногда просто перейдя дорогу, а иногда и отправившись в другой город.

Именно в этот момент две проблемы, обозначившиеся в развитых странах ещё в конце двадцатого столетия, буквально выстрелили: рост самоубийств и падение рождаемости. Государства уже тогда начали проводить различные социальные программы: финансовая поддержка молодой семьи, льготы и доплаты за новорождённого, ограничение в некоторых правах холостых мужчин и незамужних женщин, достигших репродуктивного возраста. Но если в двадцатом веке об этих тревожных явлениях было принято говорить, называя их высокопарным термином «тенденция», то в первой половине века следующего на среднюю статистику перестали оказывать успокаивающее влияние цифры из стран третьего мира в связи с его интеграцией в единое экономическое сообщество. И социологи в ужасе затрубили о фактическом вымирании человечества.

Только тогда человечество призналось само себе в том, что настоящим трудом для него давно уже стало не посещение офисов, в которых в действительности работали только роботы, не производство, которым в действительности занимались только роботы, а именно человеческое общение.

Человеческое общение! Вот что трудно! Вот за что в самом деле следует платить. И платить реальные деньги, а не те, за которые можно купить только еду и товары первой необходимости: медикаменты, компьютер, автомобиль и робота-домработницу.

Общение — вот истинный тяжкий труд!

Особенно общение мужчины и женщины.

Особенно, если они живут вместе.

Особенно, если они решили завести ребёнка.

Конечно, демографический вопрос можно до поры решить с помощью искусственного оплодотворения, но давно уже установлено, что дети из неполных семей намного реже приносят потомство, чем дети, рождённые отцом и матерью.

Кроме того, это никак не решало демографический вопрос с точки зрения конкретного мужчины.

То есть с моей точки зрения.

— И как же ты теперь будешь? — я посмотрел на Вадика с искренним сожалением.

За каждый час встречи мужчины и женщины каждому из них платили по десять единиц из государственного бюджета. Если мужчина и женщина регистрировались как жених и невеста им платили уже по пятнадцать единиц за час. Через шесть месяцев они могли зарегистрироваться уже как муж и жена и получать по двадцать пять единиц за час. Одновременно у них появлялась обязанность жить и спать вместе.

Учётом времени и контролем за соблюдением супружеских обязанностей как раз и занимается Федеральная Служба Наблюдений.

Когда же у мужа и жены рождался ребёнок, их зарплата увеличивалась до сорока единиц в час. Кроме того, им полагалась единовременная выплата в размере тысячи единиц.

Существовала, правда, и обратная сторона. В случае развода всякие выплаты прекращались на полгода, при этом и мужчина, и женщина уплачивали в бюджет весьма значительный штраф за неисполнение супружеских обязанностей.

— У тебя хотя бы есть, чем расплатиться с Федералами?

Кроме того, штрафу подвергались родители и друзья мужчины и женщины, которые решили прекратить супружеские отношения. То есть, в данном случае, я. Деньги не такие уж большие, но, когда у тебя есть главная мечта, довольно трудно отказываться даже от небольшой их составляющей.

— Нет, сейчас у меня не хватит, — грустно ответил Вадик. — Я в долговой яме, дружище. Даже и не знаю, когда смогу из неё выбраться.

Я ещё раз посмотрел на Вадика, и теперь он мне совсем не понравился. Я заметил, что он не брит, он перестал следить за собой. Это тоже штрафуется. И если он в сложившейся ситуации не пытается избегнуть расходов просто путём бритья, это может означать только одно.

— Вадим, не смей даже думать!

— А ради чего мне всё это? — Вадик перешёл на хриплый шёпот. — Я не хочу так! Это не жизнь… это…

— Вадим, не сметь! Подумай об Ольге! Нам всем непросто! Подумай обо всех нас, в конце концов.

Если Вадик всё же убьёт себя, Федеральная Служба Наблюдений оштрафует всех, с кем общался Вадик. Потому что не остановили, не уследили. Но меня, друга — в первую очередь и в особо крупном размере. Тогда прости-прощай, моя мечта!

— Всё сложится, Вадим, всё получится, — я гладил его по спине, как маленького. — Ты встретишь другую девушку…

— И что? Опять полгода ходить в женихах, потом селиться вместе, жить с чужим мне человеком, делать детей… Я не хочу делать детей, понимаешь? Я не животное! Я хочу сначала захотеть, чтобы у меня был ребёнок, а уже потом…

— У вас всё замечательно? — снова подскочила к нам официантка.

— Катись отсюда! — буркнул Вадик. Девушка фыркнула, и скрылась в темноте бара.

— Ничего, ничего, — я судорожно подбирал слова, которые могли бы удержать Вадика от самоубийства, самого страшного преступления из тех, что были перечислены в уголовном кодексе. Даже убийство нескольких человек считалось менее страшным, так как предполагало контакт живого человека с живым человеком. — Вот ты мне всё рассказал, и тебе стало легче. Правда? Ведь стало, стало же?

Вадик закрыл лицо руками.

— Да, — глухо сказал он, — стало. Спасибо тебе.

— Да что ты, — смущённо сказал я, — ведь настоящие друзья для этого и существуют. Пройдёт ещё год с небольшим, и мы с тобой станем закадычными друзьями. Не забывай об этом!

— Верно, — улыбнулся Вадим, — закадычными.

И мы ударили по рукам.

Я вышел из бара на улицу. Робот-парковщик подогнал мой автомобиль. Я глубоко вдохнул свежий прохладный вечерний воздух — Правительство следило за тем, чтобы вечерами воздух был именно такой: прохладный и свежий. Впрочем, свежим он был всегда.

Я достал из нагрудного кармана электронный бумажник и открыл его. Бегущая строка проинформировала меня о последних операциях:

(i) встреча с невестой — два часа — 2х15 — 30 единиц;

(ii) поцелуй невесты в щёку — два раза — 2х50 — 100 единиц;

(iii) поцелуй невесты в губы без проникновения языка в рот — три раза — 3х75 — 225;

(iv) встреча с другом — один час — 1х7 — 7 единиц.

Текущий итог: 362 единицы.

Общий итог: 12847 единиц.

Вот так, почти тринадцать тысяч. Побыть час одному стоит 50 единиц. Поспать одному у себя дома восемь часов стоит дороже, чем восемь часов побыть одному. Это обойдётся мне не в 400 единиц, а в 600, поскольку эти восемь часов идут без перерыва.

Голограмма покойной мамы стоит 200 единиц в час. 300 — вместе с отцом.

Помузицировать в одиночестве стоит 100 единиц. Почитать газеты — 50, беллетристику — 70, стихи — 100.

За всё надо платить.

Камеры везде. Они понатыканы у меня дома, так же как в баре. Федеральная Служба Наблюдения отметит все мои расходы, сама произведёт списание нужного количества единиц с моего личного счёта и представит мне подробный отчёт. Я абсолютно уверен, что они не возьмут ни одной лишней единицы.

Ну, так что? Можно было бы привезти к себе Марину. За ночь с невестой, даже если пальцем ее не трогать, даже если не раздеваться, платят тысячу единиц. Но она сегодня уже больше не сможет. Два часа общения, два поцелуя в щёку, три в губы — конечно, она измотана.

Да и я, признаться, тоже. Часовая встреча с другом, которая принесла мне всего семь единиц. Всего семь единиц, а я терпел этого борова с его проблемами целый час, да ещё завис теперь с этим потенциальным самоубийством… Несправедливо, что даже заключение врачей о неспособности пары к воспроизводству не освобождает неудавшихся родителей, а главное, их окружение от ответственности.

Ну, ничего, даст Бог, всё наладится. Ещё год с небольшим, и мы с Вадиком станем закадычными друзьями. Тогда и мне, и ему за каждый час, проведённый вместе, станут платить по пятнадцать единиц! Как за время с невестой!

Вовремя я ему об этом напомнил. Кажется, его это приободрило.

Ночь одному — 800 единиц. Моя мечта стоит 100000 единиц, и с учётом её масштабности 800 единиц — не так много. Но и не так мало. Могу ли я позволить себе сегодня такую трату?

Можно взять проститутку. За ночь с проституткой Федералы ничего не доплачивают, но и не списывают с твоего счета, если у тебя был с ней секс. Правда, я всё никак не могу заставить себя смириться с тем, что и проститутками работают только роботы.

И для меня по-прежнему остаётся большим вопросом: чем и за что на самом деле мы расплачиваемся.

Я нажал на педаль, и машина понеслась по весёлому вечернему мегаполису. Всюду горели огни, играла музыка. Город был празднично украшен, хотя никаких специальных торжеств не намечалось. «Каждый день жизни — это праздник!» — такова наша нынешняя официальная идеология. Наша новая национальная идея. Можно сказать, наднациональная.

На огромных щитах сменяли друг друга рекламные изображения товаров, которые в рекламе, на самом деле, не нуждались. Так, просто ещё одна правительственная программа. Улицы кишели не то людьми, не то роботами, весело сновавшими повсюду, и если бы не мой бортовой компьютер, я бы наверняка сшиб нескольких пешеходов.

Наконец, я хлопнул руками по рулю: окей, я принял решение — сегодняшнюю ночь я проведу один. Могу я хоть изредка позволить себе такую роскошь!

800 единиц из 100000 единиц. И черт с ними!

Когда-нибудь я доберусь до этой заветной цифры и осуществлю свою мечту. Пускай считается, что мечту нельзя купить. Ведь когда-то нельзя было купить и любовь, и невесту, и друга… Но время всё расставило на свои места. Всему определило свою цену.

В единицах.

И моя мечта тоже имеет цену. Её определили сами Федералы.

Ровно 100000 единиц.

100000 единиц за то, чтобы самому уйти из жизни, и чтобы никого из моих родственников, друзей, подруг, жён и невест не преследовали за это Федералы.

Я хочу выкупить у них свою смерть. Я хочу распорядиться ей так, как считаю нужным. И я добьюсь этого, выполнив все условия.

Я стану закадычным другом.

Я женюсь.

Я рожу троих детей. Семерых, если надо.

Я буду ежедневно заниматься сексом с женой, любовницами и роботом-проституткой.

И тогда однажды я смогу получить то, что изначально принадлежит мне — свою смерть.

Ведь смерть каждого из нас принадлежит нам.

Смерть принадлежит каждому из нас по праву рождения.

16 ноября 2004 года

Смерч

7:00. На столе рядом с разложенным диваном звонит будильник.

Впрочем нет, не будильник. Мобильный телефон. Раскладушка «Сони-Эриксон». Цветной экран, блютус, ИК-порт, сменные панели — все дела. Не бог весть что, но не стыдно выложить на стол во время переговоров.

Пожалуй, следует отметить и то, что он не звонит. Он играет! Играет полифоническую мелодию. Сорокаголосную.

Музыка сегодняшнего дня, музыка нового века.

Нельзя же начинать день с элементарного трезвона! Говорят, как встретишь год, так его и проживёшь. То же и в пределах дня.

Нащупываю клавишу выключения. Откидываю одеяло. Поднимаюсь.

Она не позвонила.

Мыло «Дав», электробритва «Браун», зубная щётка «Рич», полотенце «Икея» — быстро привожу себя в порядок.

Это всё штрихи, это ещё пока не я.

Костюм наш, но сшит-скроен по каким-то итальянским лекалам. Короче — выглядит.

Я выгляжу.

По одёжке встречают.

Кофе «Нескафе». Больше ничего.

Ключи от машины — побежал.

Гараж. Двойное попискивание сигнализации — глухой щелчок открывающихся дверей.

Пежо-307. Купил с рук годовалую, сейчас ей два. Не бог весть что, но не стыдно подъехать к офису клиента, даже если он торгует нефтью.

Еду двадцать пять минут. В магнитоле «Блаупункт» играет Моби — и современно, и вроде как не пошло. В ченджере обойма на все случаи жизни: «Дип Пёрпл», «Чиж и Ко», золотой диск Высоцкого, Розенбаум, Шура Каретный, Томас Невергрин. Лет пятнадцать назад для меня было определяющим, что человек слушает. Сейчас уже совсем не так. Но это для меня. А для кого-то, может, иначе. На вопрос «что слушаешь?» отвечаю «радио».

Паркуюсь.

Захожу в офис. Включаю компьютер. Четвёртый «Пентиум». Монитор «Самсунг». Корея, зато жидкокристаллический. Когда два года назад к нам приходили люди, они впечатлялись. Сейчас меньше.

Работа.

Работа до обеда — как чёрное пятно. В нём короткими вспышками: кофе «Нескафе»; обсуждение с коллегами новостей политики и подтверждение ранее вынесенного неутешительного диагноза нашей правящей верхушке; разговор с водителем про пробки на дорогах; кофе «Нескафе»; поддержание разговора с клиентом о провалах нашей сборной по футболу — я слежу за этими новостями только из-за таких вот разговоров, сами по себе эти новости мне абсолютно не интересны; сестра прислала по e-mail ссылку на страничку с эротическим юмором — смотрим с коллегами, смеёмся, я смеюсь с ними, хотя мне совсем не смешно.

Интересно, а им смешно?

Нет, действительно интересно. Скажи мне, кто твой друг…

Телефонный звонок, то есть нет, сорокаголосная полифония. Неужели она?!

Нет, ошиблись номером.

В моей раскладушке есть оцифрованная запись обычного звонка, как в старом телефоне. Дзи-и-иннннннь… Иногда мне кажется, что нужно просто установить его по умолчанию, и всё изменится. Но такой звонок уже стоит в телефоне моего шефа, ему звонят постоянно, и я не хочу дёргаться каждый раз, вспыхивая надеждой и угасая разочарованием…

К тому же шефа этот звонок, кажется, не вытащил из бесконечного ежедневного смерча.

Смерч… Разница в две буквы или в один звук. Рифма, которая напрашивается сама собой, не стерильная поэтически, но гениальная по сути.

Обед. Уже несколько дней хочется тупо гамбургера или пиццы. Плевать на их вред, просто хочется. Но, как известно, человек — то, что он ест. Кушаем с коллегами суши в псевдояпонской забегаловке рядом с офисом. Разговоры о машинах и о бабах. Я предпочитаю о бабах, потому что это то немногое, что производится в России и, тем не менее, более чем конкурентоспособно рядом с зарубежными аналогами.

Рассказываю о своей. Как она вообще может. И как долго. Хорошо, что женщина, когда заводится по-настоящему, полностью утрачивает чувство брезгливости. Да, так мы тоже попробовали. Понравилось.

Хотя я вообще-то не люблю сырое мясо.

И врать не люблю. Я мог бы сказать, что мы уже два месяца, как не общаемся. И разбежались не потому, что она так не может, а совсем по другой причине. Настолько другой, что я даже затрудняюсь объяснить её словами. Кажется, язык наш стал куцым для формулирования подобных мыслей.

Но, как известно, скажи человеку сорок раз, что он свинья, и он захрюкает. Верно и обратное. Психологи говорят: улыбайтесь, и улыбка заставит ваш организм находиться в хорошем настроении.

И я улыбаюсь. У меня всё хорошо. И с ней тоже. И сам по себе я молодец. Пежо-Икея-Браун-Пентиум-Сони-Эриксон etc…

Работа после обеда — второе чёрное пятно. Разговоров меньше, потому что вечерние события все обсудили. Склеивается какая-то тусовка в ночной клуб, я не хочу. Но я не скажу об этом прямо. Я скажу, что сегодня я должен продолжить со своей то, что начали вчера, потому что ей так сильно понравилось.

Кофе «Нескафе» кончился. Пью кофе из кофеварки — жуткая вещь. Растворимый хотя бы не претендует на звание «кофе»…

Интернет. «Анекдот.ру», «Воффка.ру», «Лента.ру», «Утро.ру». Надо знать новости и свежие анекдоты, иначе никогда не стать душой компании.

Газеты и журналы — «Коммерсант», «Плэйбой». И ещё «Менс Хелф» — в здоровом теле здоровый дух.

Пежо-307. Дорога домой. Моби начал сначала.

Голосует женщина. По пути. Подсаживаю. Она пьяна. Она моложе, чем сразу показалось. Пирсинг.

Довёз до места. Да, разумеется, — расплатиться минетом. Отказываюсь. Денег не беру.

Пять минут. Паркуюсь.

Гараж — сигнализация — дом. Телевизор «Лоэвэ», широкоформатник. Хорошо смотреть ДиВиДи — жаль не снимают больше хороших фильмов. Но я всё равно смотрю новинки — это как анекдоты, политические и спортивные новости, их просто надо знать.

Новости — три лошади с диким ржанием выбегают на экран.

Угроза терроризма… Боже мой, как это всё надоело! Надоело настолько, что даже не страшно. Разве это основная угроза жизни?

Разве есть ещё чему угрожать?

Разве можно убить Пежо, Браун, Икею, Нескафе…

Вспоминаю, что она не позвонила. Мимолётно, стыдясь собственной мысли, жалею, что отказался от минета.

Чак Паланик. Читаю. Неинтересно, местами даже противно, но надо прочесть. Ведь это — про нас.

Неужели, в самом деле, про нас?!

Про меня?!..

В холодильнике пусто. Вспоминаю про гамбургеры и пиццы. Суши, блин, будь они прокляты.

Чашка «Нескафе». Длинные тонкие китайские сосиски из банки. Это не сырое мясо. Это хуже.

Душ. Прохладные струи сбегают по спине. Закрываю глаза, подставляю лицо воде. В наступившей за закрытыми веками темноте слышу, как брызги бьют в полиэтиленовую занавеску с красивыми круглыми пузыриками, наполненными какой-то голубой жидкостью — «Икея».

Она снова не позвонила.

И я не позвонил.

Выхожу в коридор. Зеркало в полный рост. В нем мужчина. Довольно молодой. Вполне приятной наружности.

Он смотрит мне в глаза. Он голый. На нем нет костюмов, ботинок, он не связан с лэйблами и с невнятными знакомствами. Он не владелец квартиры, машины и гаража. Он не социальное животное. Он один.

«Скажи мне, кто я, и я скажу, кто ты».

Кто ты?

Кладу запрограммированную заиграть в семь утра раскладушку «Сони-Эриксон» на стол. Надо будет купить для неё новые сменные панели.

21 октября 2004

Школа Славы

Ученик 6 «в» класса cредней общеобразовательной школы №24 Вячеслав Кучкин, покачиваясь, вошёл в школу. По его вискам стекал струйками пот, ладони и ступни были мокрыми. Пистолет приятным грузом оттягивал правый карман серо-коричневой спортивной кофты-балахона. Правая рука придерживала оружие за рукоятку, указательный палец мягко поглаживал упругий спусковой крючок.

— Что ж ты, Кучкин, — услышал он справа, — звонок-то уж минут пятнадцать как прозвенел… Опаздываешь!

Слава узнал голос. Это была уборщица Лида — женщина лет сорока, выпивоха с вечно немытой головой и грязью под ногтями. Голос был совершенно обыкновенный, словно бы ничего не происходило сейчас, в эту самую минуту. В этот самый момент.

Кучкин невольно взвесил в руке пистолет, чуть приподняв его, не вынимая из кармана. «Нет, — подумал он, — ещё не сейчас».

— Ошибаетесь, — ответил он ей тихим голосом, не поворачивая головы, — я как раз вовремя.

— Ну, тебе видней, — снова услышал он голос Лиды. На этот раз он изменился. Он уже не был таким будничным и обычным. Или нет? Ничего, скоро они все изменятся. Скоро всё изменится.

И он двинулся вперёд по коридору, медленно переступая с ноги на ногу. В голове приятно играла какая-то музыка. По крайней мере, ему так казалось. Телу было очень легко. Если надо, он вполне смог бы в три прыжка добраться до самой последней двери. И за это время никто бы не успел даже пошелохнуться. Ведь никто не ждёт такого, вот в чем сила. И хаос для наблюдающего не значит хаос для создающего хаос.

— …хаос для наблюдающего, брат, это совсем необязательно хаос для создающего хаос, понимаешь меня?

Они сидели в летнем кафе. Славка, тринадцати лет от роду, худенький сутулящийся подросток, сбежавший с лабораторной по физике, и Юлий, молодой человек лет двадцати пяти, одетый в строгий серый костюм и галстук. Слава с завистью рассматривал приветливое открытое лицо собеседника, его ухоженные ногти и светлые волосы до плеч, которые трепал налетавший порывами уже по-летнему тёплый ветер.

Юлий сам подошёл к Славке, когда тот понуро уходил из школы на полтора часа раньше окончания учебного дня. По ученику было видно, что идти ему некуда, так как домой ему ещё рано, а компании, чтобы хорошо провести высвободившееся время, у него нет. Юлий спросил тогда, в этой ли школе учится Славка и не знает ли он Катю Свиридову. Получив положительные ответы, Юлий сообщил, что в этом случае он хотел бы немного поговорить со Славой. Кучкин поколебался минуту, поскольку слышал, что происходит с мальчиками, заговаривающими с неизвестными мужчинами, но Юлий как-то сразу расположил к себе. К тому же он не делал каких-то странных предложений.

За столиком Юлий начал расспрашивать Славу о школе, об учебе, о взаимоотношениях с одноклассниками. Он задал и несколько вопросов о Кате, поинтересовавшись, как она учится, как проводит свободное время, чем вообще интересуется.

— А для чего вам это? — задал, наконец, и Славка свой вопрос.

— Ну, рано пока тебе знать об этом, — хитро улыбнулся Юлий, — но могу сказать по секрету: меня интересует не столько Катя, сколько её старшая сестра, Лариса, которая в Кате души не чает. Чем лучше я узнаю Катю, тем легче мне будет найти подходы к Ларисе.

— А, понимаю, — закивал головой Славка. Ему было приятно, что он оказался полезен этому красивому молодому мужчине. Признаться, он давно уже никому не был полезен: ни родителям, ни сверстникам.

Был, впрочем, и ещё один момент. Славка никому в этом не признавался, но он давно положил взгляд на Катю. Конечно, тут у него не было никаких шансов, и он это чётко понимал. Она была почти на голову выше Кучкина, с уже сформировавшимися женскими формами, умело пользовалась косметикой, и на неё начали заглядываться старшеклассники. А он был всего лишь прыщавый подросток без средств к существованию. Но если бы Юлий в первый момент спросил его не о Кате, а о ком-нибудь ещё, Слава нашёл бы способ не начинать разговор. Услышав же имя Кати Свиридовой, Слава почувствовал, как внутри что-то ёкнуло, и робкая надежда, что включившись в эту неизвестную ещё ему авантюру, он хоть как-то приблизится к девушке овладела им совершенно.

— А чего ты такой грустный? — прервал его мысли Юлий.

— Да так, — помолчав, Славка пнул кроссовкой камушек на асфальте под столиком, — всё как-то не так.

— Порядка нет? — полуутвердительно сказал Юлий, плохо скрывая сочувственную улыбку, и покачал головой. — Порядка, брат, нет нигде, поверь мне. Чем старше становлюсь, тем больше в этом убеждаюсь.

Отчего-то Юлий однозначно вызывал доверие и располагал к откровенности. Не было совершенно никакой дистанции. Да и вообще, когда уже последний раз Слава говорил с кем-то по душам? Отец только грозит ремнём, мать вечно пьяная, им обоим самим до себя. Вот купили джинсы, кофту и кроссовки — и на том спасибо. В классе он тоже — ноль, заправляют те, кто побогаче, а среди них главный — Игорёк по кличке «Игрек», сын владельца торговых рядов у метро. Это полное ничтожество, полудурок и бабник, но его прикиды и нешуточные карманные деньги покоряют девушек, а связи и возможности отца — учителей.

А Славка… что Славка? Никому он не нужен.

Если подумать, то и самому себе тоже.

— Ты не переживай слишком сильно, — продолжал Юлий, — это только кажется, что порядка нет. Слыхал, что Бог создал мир из хаоса?

— Ну…

— А тебе всё ещё кажется, что хаос кругом… Понимаешь, всё относительно. Ведь не было такого момента, когда вдруг прекратился беспорядок и началась гармония. Просто люди в какой-то момент начали осознавать хаос как гармонию. Это всё очень субъективно… Я не слишком сложно говорю? — словно спохватившись, прервал сам себя Юлий.

— Да всё понятно… — вздохнул Славка, ему льстило, что с ним говорят о таких высоких материях, — но легче то от этого не становится.

— Кончено, легче становится не от этого. Есть только один абсолютный способ превратить хаос в гармонию, — мужчина снова хитро улыбнулся и подмигнул, — нужно стать руководителем хаоса. Нужно перехватить инициативу, понимаешь? Ведь хаос для наблюдающего, брат, это совсем необязательно хаос для создающего хаос, понимаешь меня?

Ещё несколько шагов.

Скрип резины подошв гулко разносится по пустому зданию.

Какая тишина! В школе всегда тихо, когда все ученики сидят по классам, просто раньше он не замечал этого. Но школа только кажется мёртвой, она лишь затаилась до поры. Шарахнет звонок, и бешеные потоки учащихся всех возрастов с криками разом выстрелят из распахнувшихся дверей, заполняя своим хаотичным метанием каждый квадратный метр коридоров.

Тысяча глаз, ушей, рук, ног, десятки тысяч пальцев, зубов, миллионы волос и пор на коже…

Словно саранча покроют они это спящее поле, выведя его из состояния хрупкого спокойствия сумасшедшим броуновским движением.

И ещё несколько шагов.

И ещё.

Музыка, музыка в голове…

Вот и кабинет директрисы. Хорошо, что он на первом этаже. Интересно, она там?

Слава открыл дверь в кабинет. В приёмной никого нет. Это хорошо.

Так, заходим.

Вот она, тяжёлая дверь, обитая чёрным кожзаменителем с крупной стеклянной табличкой, а на ней — буквы серым по чёрному: «ДИРЕКТОР». Дверь, которую он уже видел минимум дважды. Первый раз — когда переводился в новую школу в третьем классе. И потом… потом ещё один раз.

Пистолет по-прежнему приятно оттягивал карман. Глаза щипало от затекающего сквозь ресницы пота.

Слава толкнул дверь, и она со скрипом приоткрылась.

— Да?..

Слава толкнул ладонью дверь, и она со скрипом приоткрылась.

— Да?..

— Вызывали, Антонина Георгиевна?.. — прогундосил он тихим голосом.

— А, Кучкин?.. Заходи, заходи…

Директриса деловито перекладывала какие-то бумаги на столе костлявыми руками. Кожа на кистях рук была абсолютно сухой. Её худое анемичное лицо с кривым ртом было наполовину закрыто огромными темно-коричневыми очками. Отчего-то Славе показалось, что она стала перекладывать бумаги перед его приходом специально, чтобы создать видимость работы.

— Что ж ты, Кучкин, делаешь?

— Что?.. — эхом повторил Славка, хотя знал, о чем сейчас пойдёт речь. Игрек разбил стекло мячом, и сказал всем, что это сделал Кучкин. Ребята молчали, никто не хотел сдавать Игрека. Классная, Вера Сергеевна, может, всё видела, а может, просто догадывалась, что Игрек врёт, но покрывала его. В результате разборки перенеслись в кабинет директора.

— Что «что»? Кто оплатит ремонт стекла? Когда ты вообще перестанешь стекла бить?

— Антонина Георгиевна, это же не я… — искренне возмутился Слава.

— И даже смелости признаться не хватает! — всплеснула руками директриса.

— Да я вообще стёкол не бил…

— Стёкол раньше не бил, а кран в туалете свернул? Стакан в столовой разбил?

— Я же не специально…

— Ты пожалел бы хоть родителей, раз не жалеешь школьное имущество! Ведь им теперь платить за стекло — у школы денег нет!

— Антонина Георгиевна…

— Завтра пусть отец в школу заглянет, заодно о твоей успеваемости поговорим, — отрезала директриса и, давая понять, что разговор окончен, отвернулась к шкафам и начала перекладывать какие-то бумажки уже там. Слава смотрен на её фигуру, на собранные в пучок каштановые с редкой проседью волосы, и вдруг переполнился такой ненавистью, что самому стало страшно. Он ощутил это как внезапную мгновенную вспышку, и в этот миг ему показалось, что он увидел мозг директрисы, на секунду сделав её черепную коробку прозрачной. Он увидел два совершенно одинаковых желеобразных полушария, словно накаченные густой коричневой кровью. В следующую же секунду видение прошло, но Слава был им так ошарашен, что предпочёл молча ретироваться, формально принимая на себя вину за разбитое окно и подтверждая, что разговор действительно окончен.

Он попятился и спиной вышел из кабинета. Когда дверь закрылась, по щекам от чувства невероятной обиды и беспомощности ручьями потекли слёзы. Их невозможно было унять. И пути назад уже не было: родители никогда не поверят ему. Они даже не знают, что он уже несколько лет не играет в футбол — его не зовут.

— Ну, ну, что ты нюни распустил! — залопотала Вера Сергеевна, оказавшаяся отчего-то здесь же у двери директрисы; Славе показалось, что в её голосе неявно звучали извиняющиеся нотки. — Мужик ты или кто!

В понедельник Вера Сергеевна пришла в школу в новой голубой дутой куртке, которая появилась незадолго до этого в торговом ряду у метро.

Может, конечно, просто совпало. Ведь стекло стоит дешевле.

— Да?..

— Да! — утвердительно ответил Слава, вваливаясь в кабинет директрисы, и это показалось ему забавным.

В этот раз она не ждала его. Она не перекладывала бумажки. Она красила помадой тот самый кривой рот, стоя перед круглым зеркалом и смешно оттягивая подбородок вниз и назад. Верхняя губа её уже стала алой, а нижняя всё ещё оставалась розово-серой.

— Кучкин, чего тебе? — она увидела вошедшего, и теперь в её голосе отчётливо слышался испуг.