Бесплатный фрагмент - Сирота земли

Предисловие

С 1992 по 1994 год Азербайджан пытался взять самопровозглашенную республику Нагорный Карабах под свой контроль. Это были полномасштабные военные действия, Баку и Ереван применяли тяжелую технику и авиацию. В историю эти события вошли как Первая карабахская война, в ходе которой погибло до 30 тысяч человек — участников боевых действий и мирных жителей.

Когда в жизнь человека приходит война, его сердце наполняется болью. Боль остается с ним навсегда. Сначала кажется, что в сердце нет места ничему, кроме боли, но со временем, боль будто бы сжимается, становится более концентрированной и занимает меньше места, освобождая пространство для других эмоций. Однако боль не исчезает и не дает о себе забыть, она только любезно позволяет своему носителю жить дальше, не забывая о том, что с ним произошло.

Большинство людей в мире хоть раз в жизни слышали слово «беженцы», но вряд ли они задумывались, что кто это, что у них на душе и на сердце. Эти люди, лишенные домов, привычного уклада жизни, родных, становятся сиротами земли.

Я беженка, я сирота на этой большой земле. Мой дом разрушен. Мой народ разбросан по всему миру. С одиннадцати лет я вынуждена жить на чужбине.

Когда война отпустила свои клещи и можно было вернуться на родину, я уже была взрослой девушкой, по-другому воспитанной, с другими взглядами, не говорящей на своем родном языке. Я была чужой для своей родины.

Приезжавшие из Армении родственники называли меня русской, говорили, что я совсем другая: не так должна думать и вести себя настоящая армянская девушка. А в России меня называли армянкой, потому что я была армянкой внешне и не такой, как русские девочки, по характеру, а чересчур закрытой, закрепощенной. Вот так война лишила меня возможности иметь родину, отняла у меня мои корни.

Самое страшное в этой ситуации, что и я чувствовала, что они правы. Я не была уже ни русской, ни армянкой: и та и другая культура и мировоззрение были для меня чужими. От традиций и обычаев Армении я отвыкла: слишком мала была, когда уехала, чтобы они закрепились. А к традициям и обычаям России не привыкла, так как родители всячески ограждали меня, пытаясь сохранить во мне дух армянки. Получилось то, что получилось: девочка без нации. Страшно понимать это самой, больно от мысли, что ты белая ворона везде. Но как это исправить?..

Я не одна такая. Ежегодно от кровопролитных конфликтов на земле крова и родины лишаются миллионы людей, которые вынуждены становиться беженцами. Часть из них, обосновавшись на чужбине, так и не могут обрести там свою родину, но и вернуться уже по разным причинам тоже не могут. Эти люди — такие же сироты земли, как я. Об этом молчат, этого стыдятся, это стараются скрыть. Из страха стать сиротами земли люди в далеке от Родины создают общины, пытаются учить своих детей культуре и языку своего народа, лишь бы не терять нить, связывающую их с родиной, которая с каждым днем жизни на чужбине становится всё тоньше и тоньше и рано или поздно у большинства обрывается.

Сирота земли. Спасение

Глава 1

Если бы человек мог знать, что предстоит ему в жизни пережить, согласился бы он пройти этот путь или сошел бы с дистанции, даже не решившись на такое приключение? К сожалению, ни у кого из нас нет такого выбора. Как бы мы ни мечтали, как бы ни готовили себя к счастливой, беззаботной и безбедной жизни, судьба может изменить правила игры в одночасье: болезнь, смерть, война ни у кого не спрашивают разрешения, просто молча приходят и становятся частью судьбы человека, не давая ни права голоса, ни права выбора. Так произошло и с моей жизнью.

По всем канонам современного общества я должна была прожить хорошую, даже, может, счастливую жизнь. Я родилась в любящей, обеспеченной семье, росла в хорошем доме под присмотром мамы, бабушек и нянь. У меня была своя красиво отделанная комната, заваленная игрушками, часть из которых я даже не успевала распаковывать. К пяти годам у меня был счет в банке с кругленькой суммой для безбедного будущего. И ни у кого тогда не было сомнения, что жизнь, которая меня ждет, будет безоблачной и счастливой.

Пожалуй, мои первые четкие воспоминания о еще счастливых временах можно отнести к возрасту четырех-пяти лет. Мой взгляд устремлен в прошлое, и, как в тумане, но уверенно я вижу сад, дом, скамейку. Я на балконе: он узкий, с железной решеткой, которая не так уж и надежна; в руках держу какой-то сосуд с водой, наверное, ковш, и у меня желание — отвлечь двоюродного брата Эрика от чтения книги. Он на скамейке в саду под балконом. Я размахиваюсь и опрокидываю всю воду разом. И тут наступает явное ощущение неминуемого мщения за нарушенный покой. Брат на скамейке с ужасом глядит на мокрые странички книги. Вот я вижу, как он аккуратно кладет ее, но тут же его движения становятся резкими, непредсказуемыми. Я спускаюсь к нему по лестнице. Эрик хватает шланг, включает воду, и через пару мгновений уже я, мокрая и обиженная, бегу к дому. Я хотела показать свое новое платье, а теперь придется переодеваться. Жаль. Чувство обиды переполняет меня, но через каких-то полчаса я уже абсолютно счастлива. Я на диване в большой уютной комнате вместе с братом. Мы играем, смеемся. Вокруг ощущается тепло и доброта.

Дальше я вспоминаю свой день рождения. Подруги мамы танцуют, зовут повеселиться. Я чувствую себя неловко: на мне куча одежды — вязаное платье, колготки, вязаные штаны; а главное — я не умею танцевать. Вокруг взрослые что-то говорят, обсуждают меня, но скоро они обо мне забывают, и я с большим облегчением ухожу играть в другую комнату.

Детство в его обычном понимании закончилось у меня, когда в двери моего дома постучалась война во всей своей уродливой форме. И взрослые сразу постарели, а дети повзрослели.

Настало лето. Я играла в саду целыми днями. Я жила на улице, где все дома — частные: каменные, двух-, трехэтажные, со своим садом. Местность гористая, и улица располагалась под уклоном. Поэтому в моем доме один этаж находился как бы под землей со стороны фасада здания, и все три этажа были видны только с противоположной стороны. Иногда ко мне приходили подружки, иногда к ним в гости отпускали меня. Это были, наверное, лучшие дни в моей жизни: никаких забот, никаких обязанностей, любой каприз, любое желание исполняется. У папы свой бизнес. Несколько дней назад он открыл к тому же еще и магазин.

К середине лета я стала замечать, что взрослые чем-то обеспокоены. По вечерам мужчины собирались во дворе чьего-нибудь дома и подолгу разговаривали, что-то обсуждали, спорили. В городе происходили странные перемены, которые коснулись и моего дома. Однажды к нам во двор въехал огромный грузовик, груженный листами стали. Я спросила, зачем они им, но мне ничего не объяснили.

Через два дня мужчины собрались во дворе моего дома и очень бурно о чем-то говорили. Мне стало интересно, о чем они так спорят, и, несмотря на то что уже был глубокий вечер, я пробралась на балкон второго этажа и спряталась там. Они говорили о каких-то вооруженных столкновениях на границе Армении и Азербайджана, обсуждали возможность вторжения на территорию Армении врагов.

Город, в котором жила моя семья, был приграничным, и один из первых ударов, случись беда, пришелся бы по нему. Из разговора было ясно, что мужчины боятся не захвата города: он был более чем укреплен — вокруг высокие непроходимые горы, и только один въезд, который тщательно охраняется; они боялись осады и бомбежек. Ведь если въезд один, то и выезд тоже один. Враги могли перекрыть его, и тогда город уже ничего не спасет, население останется в ловушке: обороняться, когда ты внизу горы, а тебя бомбят сверху, почти бесполезно.

— Надо обязательно сделать запасы топлива и пропитания, — несколько раз повторил высокий седовласый мужчина, остальные с ним активно соглашались.

Этот вариант был худшим, но его не исключали, хотя большинство мужчин отказывались верить в возможность такого исхода. Но, как оказалось позже, они ошибались.

Глава 2

Война неумолимо приближалась к городу. Теперь уже все, от детей до взрослых, обсуждали возможные последствия нападения. В один из таких дней по телевизору объявили, что между Азербайджаном и Арменией подписан мирный договор, а это значило, что войны удалось избежать. В этот день люди впервые за несколько месяцев легли спать с надеждой на лучшее. Примерно в два часа ночи город проснулся от жутких взрывов — это была установка «Град». Город бомбили.

В этот день я легла спать рано, но никак не могла заснуть. Мне почему-то было очень страшно, я несколько раз включала свет и осматривала комнату. Я никак не могла успокоиться и решила взять к себе в кровать мягкие игрушки, чтобы немного поиграть и успокоиться.

Грохот. Яркая вспышка. Что-то посыпалось на меня. Я попыталась подняться с кровати, встала на коленки и тут же пожалела: что-то острое впилось мне в ноги. От боли я резко дернулась и упала на пол.

— Что случилось? Ты живая? Где болит? — услышала я в темноте голос мамы.

Тут же кто-то включил свет в комнате. От яркого света резануло в глазах, и я невольно прикрыла их.

Я почувствовала, как меня взял на руки папа и сказал:

— Ее, видимо, оглушило. Она ранена, надо в больницу.

Я открыла глаза и тихо сказала:

— Болят спина и ноги.

— На тебя упали осколки выбитого окна, порезали спину и впились в ноги, поэтому и болит. Ничего страшного нет. Сейчас поедем в больницу, там всё обработают, и пройдет, — тихо-тихо, только мне одной, говорил папа, а сам бежал со мной на руках по лестнице вниз со второго этажа к гаражу, где была его машина.

Меня он положил на заднее сиденье, а сам сел за руль.

Когда мы выезжали за ворота, прогремел второй взрыв. Бомба попала в сад к соседям, которые выращивали гвоздики. Цветы вперемешку с землей взлетели вверх и застучали по крыше машины. Я разглядывала по дороге в больницу, как свисают с крыши убитые цветы. Когда мы подъехали к больнице, наконец-то сработала воздушная тревога. Ужасный звук, от которого холодеет сердце, звучал над городом, вводя в ступор многих горожан. Вместо того чтобы найти укрытие, они оставались на месте и просто озирались по сторонам. Больница была переполнена, люди сами везли раненых. Папа отнес меня на руках к двери кабинета, открыл дверь с ноги и спросил:

— Самвел сегодня дежурит?

— Я здесь. Что такое? — услышала я голос дяди Самвела.

— Асю ранило. Посмотришь? — сказал папа, передавая меня в руки дяди Самвела.

— Конечно, конечно! Пойдем, моя сладкая, сейчас всё вылечим. Чтоб руки отсохли у тех, кто посмел навредить моей племяннице, — дядя Самвел очень бережно положил меня на кушетку, сделал обезболивающий укол и осторожно начал вынимать одно стеклышко за другим, обрабатывать раны и, где была необходимость, зашивать их.

Спина была вся посечена. Раны были неглубокими, но шрамы остались на всю жизнь.

Коленки пострадали больше: я придавила весом осколки, когда пыталась встать, и они глубоко впились. Пришлось накладывать швы. Шрамы на коленках и бедрах долгие годы были для меня причиной не носить юбку: было неудобно, когда каждый раз спрашивали, что случилось, почему шрамы…

Когда мне всё уже подлечили, бомбежка закончилась, сирену выключили. А в больнице уже не было места даже в коридоре: тяжело раненных привозили каждые две-три минуты. Папа решил забрать меня домой. Дядя Самвел дал с собой всё необходимое для перевязки и объяснил, что и как делать.

— Вот, моя сладкая, я папе твоему всё рассказал, как и что надо делать, чтобы твои раны быстро зажили. А я, как только освобожусь в больнице, обязательно тебя навещу. Договорились? — добрым голосом обратился ко мне дядя Самвел.

— Договорились, — ответила я и тут же спросила: — Дядя Самвел, почему я так сильно хочу спать?

— Это хорошо, ты поспи. Я укол тебе обезболивающий сделал, там еще успокоительный компонент есть, чтоб ты расслабилась и отдохнула, так быстрее поправишься. Ну всё, я пойду другим помогать, вон, сколько людей пострадало. Целую, милая моя, поправляйся скорее, — сказав это, дядя Самвел побежал к другим пациентам.

Папа нес меня до машины на руках, лицо его было напряжено. Он молчал, но видно было, что мысли в его голове мечутся и не могут найти согласия.

— Папа, не переживай за меня, уже даже не болит. Всё пройдет, — сказала я ему, стараясь приободрить.

— Я не переживаю, милая. Я просто думаю, что нам делать дальше. Это война, доченька. Надо взрослым подумать хорошенько, а ты не обращай внимания. Твое дело сейчас спать и поправляться скорее, — ответил папа и снова замолчал до самого дома.

У дома нас ждала бабушка. Она, когда узнала, что меня ранило, вышла к калитке и не уходила домой, не поддавалась ни на какие уговоры, всё говорила:

— Отстаньте от меня все! Я никуда не пойду, пока мою Асеньку домой не привезут. Пусть меня хоть расстреляют тут! Зачем мне жить без моей внучки?

Остальные члены семьи в итоге отступили и оставили ее ожидать у калитки.

— Вай, моя душа, мой цветочек! Как же так случилось? Почему не меня вместо тебя ранило? Чтоб эти ироды подохли! Как они так посмели с моей внучкой поступить?! — причитала бабушка, увидев меня, всю забинтованную, на руках у папы.

— Всё, всё, не причитай, поправится. Ничего страшного. Иди давай домой, покорми ее лучше и присмотри, чтобы поспала, — скомандовал папа бабушке.

— Да, да, конечно, я всё сделаю! Неси мою внученьку домой скорее, я сейчас всё сделаю, — сказала бабушка и побежала в дом вперед нас.

Я даже не знала, что моя бабуля, которая кряхтела целыми днями, что ноги болят, так умеет бегать. Бабушка мне принесла мое любимое пюре с котлеткой, напоила чаем с гатой и уложила спать. Мне было так спокойно рядом с ней, что я моментально провалилась в глубокий сон.

Проснулась я от воя сирен. Все бегали и собирали вещи, документы, еду, теплую одежду. Папа понес меня на руках в подвал прямо в одеяле. Я и не знала, что под нашим домом есть такой подвал.

Это была земляная комната три метра на два, внутри было трудно дышать: пахло бензином и соляркой. Как я узнала позже, этот подвал вырыли недавно, над ним были выложены стальные листы. Это было бомбоубежище. Но никто не ожидал, что оно понадобится так быстро, и поэтому там хранили бензин и солярку, которые в связи с приближающейся войной стали настоящим дефицитом.

В комнате стояли рядом друг с другом односпальные металлические кровати и висело радио. Меня положили на одну из кроватей, на другой лежала бабушка. Родители всё бегали в дом, приносили необходимые вещи, лекарства, еду. Когда в очередной раз они вышли из подвала, раздался грохот от разорвавшегося снаряда. Он попал в сад, и взрывной волной родителей отбросило на стену дома. На время мама потеряла сознание, папу контузило. Но он смог собраться и втащить маму в подвал. Дверь закрыть он успел в последний момент: тут же второй снаряд упал уже гораздо ближе, и если бы они остались там, то погибли бы.

Эта бомба была первой ласточкой того ужаса, который моей семье еще предстояло пережить.

Глава 3

Дядя Самвел меня так и не навестил, ни в этот вечер, ни на другой день. Я решила спросить у родителей.

— Папа, а почему дядя Самвел не приходит? Он никогда еще меня не обманывал, он ведь обещал навестить, — обратилась я к папе.

— Асенька, война же, много раненых. Он на работе, не может пока вырваться, — ответил папа, при этом отвел взгляд.

Я знала это выражение лица: он так делал, когда не мог сказать правду.

— Зачем ты мне врешь? Моя погибшая учительница, Маргарита Сергеевна, считала, что мы достаточно взрослые, чтобы знать правду. Она всегда была честна с нами, — сказала я, прямо глядя в глаза отцу.

— Ты права, Ася. Ты давно уже не по годам мудрая девочка и имеешь право знать правду. Дядя Самвел погиб тем же вечером, когда ты его видела. При очередном обстреле снаряд попал в дом, где находились его жена и дети. Он пытался им помочь, стена дома обрушилась прямо на него. Они все погибли, — с нескрываемым горем в голосе сказал папа.

Я не стала ничего отвечать. Мне было больно это услышать: я всех их очень любила, они часто приходили к нам в гости. Это было ужасно несправедливо, что вот так оборвалось столько жизней хороших людей.

«Господи, пожалуйста, забери меня к Себе! Мне больно и страшно, так не должно быть. Я не хочу жить среди всего этого ужаса. Забери меня, пусть меня убьют, и я попаду на небеса!» — такова была моя молитва, безмолвно обращенная к небу, каждый раз, как начиналась бомбежка, и каждый раз, как умирали мои близкие.

Мне было девять, когда начался этот кошмар. За пару месяцев я не просто выросла, я состарилась душой, я выплакала все слезы, потратила всё отчаяние, которое было выделено на мой век, и просто ждала, когда же настанет моя очередь покинуть этот мир.

Я помню, как в первые месяцы бомбежек, когда еще у всех теплилась надежда на возможное возвращение к мирной жизни и в школах пытались проводить занятия, моя учительница спрашивала у детей, кем бы они хотели стать, когда вырастут.

— Я хочу стать врачом, чтобы лечить раненых, — сказал Вардан, главный хулиган класса.

В другое время класс бы рассмеялся, ведь Вардан плохо учится. Какой из него может выйти врач? Но тут все промолчали. Время изменилось и изменило детей.

— Я хочу стать военным, чтоб помочь победить нашим, — выкрикнул с места Артур.

Артур был очень упитанным мальчиком и страдал от врожденного дефекта стопы, при ходьбе был вынужден прихрамывать. Конечно же, он по состоянию здоровья не смог бы выучиться на военного, но и тут дети промолчали.

Все думали, кем бы им стать, чтобы помочь поскорее закончиться этому кошмару, и каждый пытался придумать что-то действительно важное и нужное.

Девочки мечтали стать портнихами и поварами, чтобы сшить хорошую форму военным и накормить нуждающихся. Все уже сказали свои желания, я молчала. Учительница подошла ко мне и спросила:

— Ася, милая, по-моему, ты нам так и не сказала, кем ты хочешь стать, когда вырастешь. Или я не услышала?

— Маргарита Сергеевна, я не сказала, потому что я не вырасту, я умру ребенком. Война рано или поздно отберет мою жизнь, — тихим серьезным тоном сказала я.

В классе повисла гробовая тишина. Все дети ждали, что сейчас скажет учительница, а она молчала.

Маргарита Сергеевна прекрасно понимала, что я вполне могу оказаться права. Вчера она вела урок в классе, где уже погибло четверо учеников. Это у них пока все дети целы, но в других классах уже знают, что такое хоронить своих одноклассников. Ей, конечно же, следовало соврать, сказать, что все выживут и будут жить долго и счастливо. Так говорили вокруг все взрослые, смотрели в глаза детям и врали. Маргарита Сергеевна не могла так поступить: она считала, что суровая правда гораздо честнее и уместнее, чем обман и ничем не подкрепленное обнадеживание детей. Они уже за эти месяцы насмотрелись и натерпелись, стали взрослыми не по годам, обмануть их сейчас равно предательству.

— Ася, мои дорогие ученики, как бы мне хотелось сказать, что всё скоро образуется и никто не пострадает в этой войне. Но это вранье… А врать вам я не хочу. Да, кто-то из нас погибнет, может быть, даже сегодня. На войне никто не знает, сколько проживет. Но если мы перестанем мечтать о будущем, значит, мы уже мертвы, значит, враг нас уже победил. Мы должны знать правду, но верить в лучшее и стараться не падать духом и продолжать мечтать, — ответила Маргарита Сергеевна мне и всему классу.

На следующий день на урок пришла директор школы, в черном платке. Все знали, что у нее героически погиб сын в первые дни войны, а дочь с двумя детьми пару дней назад погибла под завалами дома после прямого попадания вражеского снаряда. Раиса Муратовна только похоронила своих родных, на ней был отпечаток безмерного горя, и, казалось, что от нее веет могильным холодом, настолько ледяными и застывшими стали ее глаза.

— Здравствуйте, дети! Садитесь, пожалуйста, — тихим уверенным голосом сказала Раиса Муратовна.– Сегодня уроков не будет, я пришла вас отпустить домой. Но прежде я должна сообщить вам печальную новость: вчера при возвращении домой погибла ваша учительница Маргарита Сергеевна. Она получила тяжелое осколочное ранение, врачи не смогли ее спасти. Я уверена, она сейчас на небесах и оттуда смотрит на нас и желает нам всего наилучшего. Пожалуйста, сейчас спокойно соберитесь и идите домой. Как дальше будут организованы занятия, мы сообщим вашим родителям чуть позже, — сказав это, Раиса Муратовна ушла из класса.

Девочки заплакали, мальчики держались из последних сил. Они очень любили Маргариту Сергеевну. Она была той самой учительницей, которой они могли рассказать всё на свете и знали, что она не станет ругать или стыдить, а поймет и поможет.

— Ребята, нам лучше идти домой, как велела Раиса Муратовна. Маргарите Сергеевне не понравилось бы, что мы сидим и просто плачем, — сказала я.

Дети молча засобиралась и пошли по домам.

С того дня моя жизнь разделилась на бесконечные ожидания конца очередной бомбежки и короткие перерывы, во время которых появлялась возможность немного погулять по саду. Тянулись недели, перерывы становились всё короче, а бомбежки всё ожесточеннее. Город жил ощущением смерти, не было дома, где кто-нибудь не погиб. Люди умирали целыми семьями прямо в подвалах своих домов. Я потеряла двух своих лучших подруг. Родители говорили, что они с семьями уехали, но даже тогда я понимала, что это ложь.

Самое страшное наступало после окончания очередной бомбежки. Те, кто остались в живых, боялись выйти, боялись узнать о смерти родных и близких. Рев взрывающихся бомб сменялся криком и плачем убитых горем людей.

Глава 4

Примерно в десять вечера, когда жители города собирались ложиться спать, объявили воздушную тревогу. Впервые город бомбили с самолетов, раньше были обстрелы только из установок «Град».

Я с семьей спряталась в подвале. Взрывы раздавались один за другим, такие оглушительно громкие, что казалось, всё взрывается прямо над головой. У моей матери сдали нервы, и она начала рыдать в голос. Отец молча смотрел на нее и не знал, что делать: она уже его утомила этими истериками. И так нервы были на пределе, а тут еще она такая нестабильная, даже детей с ней не оставить, чтобы пойти ребятам на передовой помочь.

— Мари, прекрати истерику. Это не поможет, ты же прекрасно знаешь. Только детей пугаешь. Вот, выпей воды, — сказал папа и протянул маме стакан воды.

— Все умерли… Ты понимаешь, все! Мы тоже умрем! Эту ночь никто не переживет, взрывы не прекращаются! Ты что, не понимаешь? — кричала она на отца, всхлипывая и размахивая руками.

Я смотрела на нее и думала: ну как же так, почему у меня такая мама, почему она еще больше накаляет и без того адскую обстановку. Неожиданно для самой себя я резко встала и влепила ей звонкую пощечину.

— Замолчи ты! Да, все умрем. Сегодня, завтра — точно никто не знает, но эту войну врядли переживем. Так что сядь и не ори, утомила уже, — сказала я ей.

Мать стояла, схватившись за щеку, и ошарашенно смотрела на меня. У нее явно не стыковалось в голове, как это ее тихая дочка ее ударила…

Этот поступок ребенка заставил ее задуматься над ситуацией. Она на время прекратила свои истерики и лишь молча заламывала руки.

Правда, хватило ее меньше чем на неделю. При очередной сильной бомбардировке с самолетов она так кричала, что ее вырвало. Она выпила всю воду, чтобы успокоиться, и требовала еще. Находиться с ней в этой маленькой, сырой и тесной комнате, заменяющей семье бомбоубежище, было просто невыносимо. Вокруг был грохот от взрывающихся снарядов, а рядом вой и крики матери. Я в какой-то момент не выдержала, схватила теплую кофту, которая лежала у меня на коленках, и бегом выскочила из бомбоубежища. Все так были заняты истерикой моей мамы, что не заметили, как я вышла.

Я пробежала через дом, вышла на большой бетонный балкон на втором этаже, откуда открывался хороший вид на город, и стала смотреть. Я слышала, как звучит сирена воздушной тревоги, видела, как пролетел над головой самолет, поняла, что он сбросил бомбы, но не убежала, а стояла и ждала, молилась, всматриваясь в небо:

— Господи, забери меня! Пожалуйста, забери!

Слез давно не было, не было и страха, осталось лишь ожидание неизбежного. Звук разорвавшегося снаряда оглушил меня, взрывная волна сбила с ног. На мгновение я потерялась, где я и что происходит. Когда пришла в себя, то поняла, что мои молитвы не были услышаны: я жива, даже не ранена, просто получила небольшие ушибы при падении на бетонный пол балкона. Снаряд попал в крышу соседского дома, видно было, что он сильно пострадал. Я подумала: «А соседи дома или уехали? А вдруг они только что умерли? Наверно, надо посмотреть. Может, кто ранен и нужна помощь, ведь до конца бомбежки никто не выйдет из своих убежищ, чтобы им помочь».

Я пошла к дому соседей. Калитка оказалась закрытой. Уже был поздний вечер и довольно темно, без света не было видно, есть ли там кто живой или нет. Я знала, что при бомбежке категорически запрещено включать любой свет, даже фонарик, поэтому сначала долго всматривалась в темноту в надежде увидеть какое-то движение, потом, поняв, что это бесполезно, решила пройти через сад. Между нашими домами был невысокий каменный забор, примерно с мой рост, мы часто лазали друг к другу в сады, чтобы полакомиться грецкими орехами или кизилом.

Я, не обращая внимание на взрывы то и дело рвущихся снарядов, спокойно шла по саду; бежать боялась, так как могла в темноте наткнуться на что-то и упасть. Дойдя до забора, я ловко взобралась по каменной кладке и смело перелезла через преграду. Немного поцарапала руки, но это было совсем не страшно, я даже внимания на это не обратила. Подойдя ближе к дому, я поняла, что, когда в него попала бомба, там были люди: был слышен еле уловимый в грохоте плач. Я стала обходить разбросанные взрывом части стен и крыши дома и прислушиваться, откуда именно доносился этот плач. Вскоре, ощупывая всё вокруг себя, я наткнулась на еще теплую руку, а рядом под завалами кто-то плакал. Я позвала:

— Кто там? Вы меня слышите? Вы ранены?

— Они все умерли, умерли. Я одна… Кажется, ранена. Меня придавило чем-то, не чувствую руку, — говорил женский голос вперемешку со стонами и плачем.

Я тогда посмотрела еще раз на руку и по кольцам на пальцах поняла, что это была рука тети Лили, соседки. Даже взрослый человек в этой ситуации испугался бы, растерялся, а я спокойно переложила руку подальше, чтобы не потерялась, пока буду пытаться откопать раненую, и принялась за работу. Меня как будто заморозила война, из всех эмоций остались только сострадание и желание помочь ближнему.

— Тетя Лилия, это Ася. Я попробую вас откопать, держитесь, — сказала я как можно громче, чтобы меня услышала тетя Лиля.

— Ася, деточка, ты что там одна? Уходи скорее, бомбят, и тебя убьют… Беги, не думай обо мне. Зачем мне жить? Мои дети вот рядом лежат, мертвые… Не дай Бог еще с тобой что случится. Уходи, умоляю, — тетя Лиля причитала и причитала, я ее слышала, но у меня и в мыслях не было ее бросить.

Вскоре я разобрала завалы и увидела тело Мушега. Маленький такой, будто спит, лежал на боку, правда, голова была неестественно повернута. Я невольно отвернулась, потом взяла себя в руки, подняла тело малыша и перенесла к руке. Еще минута — и я увидела саму тетю Лилю. Когда уже почти всю ее освободила от завала, поняла, что рука ее застряла между двумя бетонными плитами и покалечена: часть руки просто отрубило, остальное намертво прижало. Это и спасало ее всё это время от смерти, иначе бы она уже умерла от потери крови.

— Ася, почему не слушаешь меня? Слышишь, как близко упала бомба? Уходи, ты не сможешь одна поднять эти плиты. Не рискуй своей жизнью, уходи скорее, — сквозь боль и отчаяние говорила тетя Лиля.

— Ничего, я сейчас приведу кого-нибудь на помощь, — сказала я и ушла.

Я обошла завалы дома и вышла на улицу из калитки. В промежутке между взрывами я слышала звук проезжающего автомобиля, значит, где-то рядом военные, ведь сейчас комендантский час и гражданским запрещено на улице находиться. Я огляделась: машины не видно, но на перекрестке есть еле уловимый отсвет, значит, они там, подумала я и побежала туда со всех ног.

Не успела я добежать, как мне навстречу вышел мужчина в военной форме с автоматом в руках и наставил его на меня.

— Стой! Руки подними вверх! Ты что здесь делаешь? Сейчас нельзя на улице быть. Из какого ты дома? — сыпал он вопросами.

— Я Ася. Там женщина под завалами, живая, но рука застряла. Ей надо помочь, иначе она умрет от потери крови. Вы можете ее достать и в больницу отвезти? Других нет, сами говорите, что нельзя на улице быть, — громко и четко ответила я.

— Ася, говоришь? Сколько тебе лет, Ася? Больно спокойная ты для ребенка, который один под взрывами бомб гуляет. Что ты замышляешь? Кто тебя отправил? — обеспокоенным тоном спросил военный.

Уже к ним подошли и другие военные. Все с недоверием в глазах смотрели на меня и не спешили мне верить.

— И что мне сделать, чтобы поверили мне? Закатить истерику, как моя мать, не могу, извините. Я и убежала из бомбоубежища от ее истерики. Лучше уж помереть, чем это терпеть каждый раз, как нас бомбят. Чего вы боитесь? Это у вас бронежилеты и автоматы, а у меня ничего нет. Вот, смотрите, — сказала я и сняла теплую кофту, под которой была только футболка.

— Что стоим? На войне дети быстро взрослеют. Ваан и Коля, идите с ней, пусть покажет, где эта женщина. Если правду говорит, помогите и отвезите в больницу, а ребенка домой отправьте к родителям, — скомандовал старший по званию.

Двое хмурых мужчин вышли вперед, и один из них сказал:

— Иди вперед, показывай!

К их приходу тетя Лиля еще была в сознании. Осмотревшись, мужчины поняли, что я говорила правду. Ваан наложил жгут на раненую руку тети Лили, после они вдвоем с Колей смогли ее высвободить из каменного плена.

— Мы сейчас ее в больницу повезем, а ты домой иди, на улице небезопасно. Где ты живешь? Давай проводим тебя, — сказал мне Коля.

— Не надо провожать, вот мой дом. Я сейчас через забор просто перелезу, и всё, — сказала я и пошла в сторону забора.

Военные не стали мне мешать, им надо было успеть довезти тетю Лилю в больницу.

Я вернулась в бомбоубежище. Мама уже не кричала, видимо, силы кончились, а просто, обхватив себя под коленками, раскачивалась из стороны в сторону и выла. Папа чистил ружье, которое еще в начале войны откопал в саду. То, что у нас зарыто оружие, стало для нас новостью. А там был целый арсенал: ружья, пистолеты, патроны. Папа так и не объяснил домочадцам, как это всё оказалось там спрятано, а они особо и не настаивали, видимо, побаиваясь узнать правду о происхождении этого арсенала.

Глава 5

Вот уже почти неделю нас не бомбят. На улице весна: всё так красиво расцвело, птички щебечут, и, кажется, с природой и наша жизнь должна обновиться. Прекратится весь этот кошмар, и мы снова заживем нормальной мирной жизнью. Родители немного успокоились и стали чаще отпускать детей на улицу погулять, но чтобы не отходили далеко от дома. Я вышла подмести крыльцо и увидела, что моя подруга делает тоже самое перед своим домом.

— Привет, Рипсиме, как ты? Давай поиграем потом, как закончим подметать? — крикнула я ей и радостно помахала.

Она, заметив меня, тоже обрадовалась, стала махать мне в ответ и прокричала:

— Да, давай, мне совсем чуть-чуть осталось. Доделаю и приду к тебе.

Рипсиме быстрее меня справилась с задачей, отнесла метлу и совок в дом и пришла ко мне. Пока я подметала, мы весело болтали, так как очень соскучились друг по другу. Я предложила ей пойти попить чай у меня, дома была только бабушка, и утром она напекла оладушек. Рипсиме с радостью согласилась. Тогда не было особо вкусняшек, и дети очень скучали по тем временам, когда ели конфеты и печенье сколько захотят, еще даже и капризничать умудрялись, выбирали, что будут есть, а что нет.

— Бабушка, смотри, кого я привела! Можно мы чай попьем на кухне? — спросила я бабушку, когда мы вошли в дом.

— Ой, Рипсиме, хорошая моя! Как ты выросла! И такая худенькая стала, бледная совсем. Идите скорее, я вас покормлю сейчас, только руки помойте, — сказала бабушка и заторопилась на кухню чайник ставить.

В эти мгновения, когда мы кушали бабушкины оладьи и пили чай на кухне, весело болтали, мы были счастливы, и нам даже показалось, что войны нет.

— Как же хорошо, когда тихо вокруг, слышно только, как птички щебечут, — сказала бабушка, словно поняв то, о чем мы думали.

Буквально через пару минут мы услышали шум приближающихся самолетов. Воздушной тревоги не было. Подумали, может, это наши самолеты, выбежали на балкон с Рипсиме и стали вглядываться в небо. Тут же на окраине города раздался грохот от разорвавшегося снаряда, поднялся столб дыма. Следом снова взрыв и снова, и снова. Грохот стоял оглушительный, к нему присоединилась включенная с опозданием сирена воздушной тревоги. Мы, как завороженные, стояли на балконе, пока бабушка нас не вывела из этого состояния, крича и пиная нас, чтобы мы спустились в бомбоубежище. Я очнулась первая. Самолеты были уже совсем близко. Я схватила Рипсиме за руку и побежала с ней вниз по лестнице. Когда мы уже почти были у цели, осталось преодолеть небольшое расстояние до подвала, и мы были бы уже в относительной безопасности, Рипсиме резко вырвала руку и закричала:

— Мне надо домой, к маме! Она меня потеряла, будет искать. Надо домой, — она бежала к калитке.

Я кинулась за ней и кричала вслед:

— Стой! Пережди бомбежку, Рипсиме! Смотри, они сейчас на нас сбросят бомбы! Не успеешь, стой!

Она меня не слышала уже, она увидела, как ее мама вышла из дома и звала ее.

Я остановилась у калитки, практически вжалась в нее, а Рипсиме и ее мама побежали через дорогу навстречу друг другу.

Грохот. Меня забросало землей, крошками асфальта, придавило вырванной с мясом калиткой.

Я попыталась подняться, но получилось только немного опереться на локти, сил сбросить калитку не было. Я начала ползти, медленно, еле-еле выползла наполовину, потом, помогая себе руками, выдернула одну ногу, затем другую. Сильно болела голова, по щеке текла кровь, заливая глаз, при каждом шаге резью боль отдавала в правой ноге. Я шла хромая, вытирая глаза рукавом. Шла к воронке, которая была там, где несколько минут назад были Рипсиме и ее мама. То, что я увидела, впечаталось в мое сознание на всю жизнь: остатки разорванных тел, кровь вперемешку с землей и бетоном. Я зачем-то стала пытаться спуститься в эту воронку, как будто могла им чем-то помочь. А помогать уже было некому, даже нельзя с ними проститься, будто их и не было никогда. Рядом были кусочки ткани от одежды Рипсиме. Я дотянулась и взяла один, аккуратно почистила его от грязи, прижала к сердцу и закричала. Ни до, ни после этого дня в своей жизни я так не кричала. Боль была такая невыносимая, что хотелось выплеснуть ее криком, но не помогало. Когда силы кончились и я уже не могла больше ни кричать, ни плакать, я свернулась калачиком и лежала так. То, что я лежала в воронке, образовавшейся от взрыва снаряда, спасло мне жизнь: бомбежка продолжалась, взрывы были совсем рядом, меня то и дело присыпало ошметками земли и бетона.

Когда всё затихло, люди стали потихоньку выходить из укрытий, и кто-то заметил меня, лежащую в воронке. Мужчина взял меня на руки и вытащил наружу, посадил на скамейку.

— Ты меня слышишь? Как тебя зовут? Где болит? — спрашивал он меня.

— Слышу. Ася. Нога и голова, — тихо ответила я.

Он начал осторожно осматривать мои ноги, снял одну кроссовку, потом попытался снять вторую, и мне стало так больно, что я невольно отдернула ногу.

— Так, потерпи, Ася. Надо понять, что там у тебя, ехать в больницу или сами справимся, — сказал он мне и крепче схватил за ногу.

Я терпела. Кроссовку сняли, оказалось, два пальца сломаны, большой и средний. Перелом был открытый, кровь уже застыла, но выглядело всё не очень хорошо.

— Ага, все-таки в больницу. Где живешь? Родители кто? — спросил он снова меня.

— Мы сидим на моей скамейке, это мой дом, — я повернулась, чтобы указать рукой, и рука повисла в воздухе: кухни и балкона не было, лестница частично разрушена.

— Бабушка! В доме оставалась моя бабушка! Надо ее найти, — испуганно сказала я и попыталась встать, чтобы пойти на ее поиски.

— Куда ты? Нашли твою бабушку, умерла она. Тело еще там, в доме. Накрыли, ждем, когда заберут, — спокойно ответил мужчина.

— Господи, Ты забрал ее, а меня зачем оставил? Оставаться жить, когда вокруг столько боли, нестерпимо! За что? — закричала я, глядя в небо.

Мужчина нахмурился и строго сказал:

— Ценнее жизни нет ничего на свете. Ты трусиха, раз просишь забрать ее. Хочешь легкого избавления? Именно этого и хотят добиться наши враги, чтобы мы вымерли. Живи, расти, рожай детей, назло боли и врагам! Поняла меня?

Я была удивлена: мужчина был на вид простым рабочим. Грубые от тяжелого физического труда руки выдавали его, и услышать такое от него я не ожидала совсем. Как война меняет людей: не важно, кем ты был раньше, главное, кем ты стал, увидев и испытав всю боль войны, смог ли ты остаться человеком, сохранить веру в людей и любовь к жизни. Мне стало горько оттого, что я оказалась такой малодушной, непонимающей глубины и важности жизни.

— Чего разглядываешь так? Вижу, глаза изменились, значит, поняла, хорошо. Еще не всё потеряно, прорвемся! — сказал мне мужчина и скупо улыбнулся.

Соседи отвезли меня в больницу, там было столько тяжело раненных, что мое небольшое ранение казалось несущественным. Меня посадили в коридоре и велели ждать, вручив мне карточку желтого цвета.

Позже я узнала, что первыми получали медицинскую помощь взрослые и дети с красными карточками, после лечили тех, у кого в руках были зеленые карточки, а последними в очереди оказывались обладатели желтых карточек. Я так долго ждала, что не заметила, как уснула. Проснулась оттого, что меня кто-то звал по имени.

— Ася, Асенька, наконец я тебя нашел! Как же мы испугались, — дрожащим от радости голосом сказал мой папа.

Я еле-еле открыла глаза и, увидев его, попыталась улыбнуться. Сил не было совсем, сильно болела нога, и голова раскалывалась.

— Ася, ты вся горишь, — обеспокоенно сказал папа, потрогав мой лоб. — Ты давно здесь сидишь? Что у тебя болит? — сыпал он вопросами в мой адрес, а сам озирался в поисках медсестры или врача.

— Нога и голова, — прошептала я и попыталась показать на свои пальцы на ногах.

Папа и так всё понял по тому, как я не могла толком произнести слова, как неуверенно ткнула пальцем в никуда, что помощь мне вовремя не оказали и время упущено, надо срочно что-то делать. Он резко вскочил на ноги, аккуратно взял меня на руки и уверенно пошел в сторону ординаторской.

Дверь была приоткрыта, он вошел туда со мной на руках.

— Сюда нельзя, подождите в коридоре, — сказала симпатичная медсестра, которая в это время пила что-то.

— Зовите врача срочно! У нее жар. Пока вы пьете спокойно, ребенок умирает, — могильным голосом сказал отец.

От его тона медсестра изменилась в лице, вскочила и побежала куда-то.

Через минуту в ординаторскую вошел врач, немолодой мужчина, с приличной щетиной на щеках и кругами под глазами. Видно было, что ему совсем не до сна и отдыха, и уже не один день.

— Положите ее на диван. Сейчас посмотрю, что с ней, — сказал он папе, указав на диван, на котором врачи отдыхают, когда есть такая возможность.

Врач дал градусник померить температуру, осторожно разрезал носок, убрал лишнее и начал смотреть пальцы под какой-то лампой.

Подняв голову, он заметил, что я сжимаю в руках желтую карточку.

— Отдай это мне, деточка, — сказал он ласково и забрал карточку.

Повернувшись к медсестре, он практически швырнул ей в лицо карточку и прорычал:

— Твоя ошибка может стоить ребенку жизни! Готовь операционную, будешь ассистировать. Пока не закончим и я не разрешу уйти, будешь на работе. Ясно тебе?

Медсестра изменилась в лице, и ее как ветром сдуло из ординаторской.

Папа был свидетелем этого и понял, что моя жизнь висит на волоске.

Он подошел к врачу и тихо сказал:

— Помогите ей, я всё вам отдам…

— Я на прошлой неделе похоронил мать, жену, троих детей. Что вы мне можете дать? — отрешенным голосом сказал он.– Я всё, что смогу, сделаю и так. Возможность помогать другим — это всё, что держит меня еще на этой земле, — сказал врач и начал перекладывать меня на каталку, которую привезла медсестра.

— Спасибо, — прошептал отец одними губами.

Он устал бояться. Вокруг была смерть, она просто ждала немного и снова кого-то забирала. Все просто ждали своей очереди…

Почти четыре часа врач оперировал мою ногу, собирал покалеченные пальцы по частям. Он дико устал, был вымотан полностью, но стоял и уверенно делал свою работу.

От наркоза я отошла только спустя десять часов, изрядно напугав анестезиолога. Голова была тяжелая, губы пересохли, сильно хотелось пить.

Я попыталась привстать, чтобы попросить воды, в голове зашумело, и всё вокруг поплыло.

— Очнулась. Она приходит в себя, позовите врача, — кто-то обеспокоенным голосом говорил прямо над моей головой.

Каждое слово отдавалось многократным эхом, будто бы я в горах. Было так странно.

— Ну что, с возвращением тебя, — услышала я мягкий, бодрый голос врача.

Я открыла глаза уже увереннее, головокружение стихало. Попыталась говорить, но выходило только какое-то шипение. Врач по моему лицу понял, что я напугана.

— Не спеши, у тебя трубка в горле стояла долго, вот тебе и трудно говорить, надо подождать немного. Сейчас дам воды попить. Успокойся, и всё будет, как раньше, только не надо спешить, — сказал врач и пошел за водой.

Он помог мне сесть, подложив под спину подушки. Я хотела протянуть руку за стаканом, но он снова повторил:

— Не спешить!

Врач сам напоил меня, по несколько глотков за раз, дал выпить почти полстакана.

— Остальное потом. Ну, теперь скажи мне, как себя чувствуешь? Голова болит, кружится? — врач задавал вопросы, а сам начал осмотр и светил мне фонариком, высматривая что-то у меня в глазах.

— Да, — смогла я выдавить из себя.

— Ничего, скоро и это пройдет, — уверенно сказал он.– Теперь подними одну руку, потом вторую. Поочереди. Так, хорошо. А ногу поднять сможешь немного? — доктор говорил, что делать, и наблюдал за тем, как неуклюже у меня всё получается выполнять.

Одну ногу я подняла, а вторую не получалось. Я ее чувствовала, но казалось, что она весит тонну, и мне никак не удавалось ее приподнять.

— Не выходит, тяжелая такая, — сказала я, глядя на врача с вопросом в глазах.

— Понял, ничего. Позже еще попробуем, после перевязки. Скоро медсестра придет делать перевязку, вот я с ней приду, и мы опять попробуем. Договорились? — спросил врач, но в его голосе слышна была обеспокоенность.

— Договорились, — неуверенно ответила я.

— Так, я пошел к другим пациентам, а ты лежи смирно, слушайся и не бегай по коридорам, — попытался разрядить атмосферу врач.

Глава 6

Врач, как и обещал, пришел на перевязку вместе с медсестрой. Когда они начали снимать бинты, ногу дергало от боли так, что я невольно вскрикивала, слезы текли по щекам.

— Терпи, милая, терпи. Не могу дать тебе сильное обезболивающее, его мало, мы храним его для операций. Так что терпи, это недолго: посмотрим, обработаем и снова всё замотаем, — говорил огорченным голосом врач, а лицо его становились всё мрачнее и мрачнее.

Он явно был недоволен тем, что сейчас происходило. В какой-то момент он подсел к медсестре, молча забрал у нее ножницы и указал жестом отойти.

Врач быстро практически содрал остатки бинтов. Было больно, но боль была резкая и быстрая, а не такая тягомотно долгая, как при работе медсестры, которая всё делала медленно и аккуратно, стараясь без резких движений, дабы не потревожить лишний раз раненую ногу, чем лишь продлевала мучения пациента.

Врач внимательно разглядывал результат проведенной операции. Лицо было напряженное, но сложно было понять, доволен он тем, что видит, или нет.

— Мери, неси антибиотики, которые я написал в карте пациента, только дозировку возьми максимальную, — сказал врач медсестре, не отрывая взгляд от ноги.

— Что, всё плохо, доктор? — робко спросила я.

— Не очень хорошо. Сильное воспаление, надо будет чистить нагноение, еще проколем антибиотики. Будем бороться, — честно ответил врач и ушел.

На следующий день меня отправили домой, сказав отцу, чтобы привозил меня каждое утро на перевязку. В больнице катастрофически не хватало коек, и тех, кто был в сознании и мог сам передвигаться, отправляли домой. Порой медики ездили к пациентам для дальнейшего лечения непосредственно по месту жительства, чтобы показать ухаживающим родственникам, что и как надо делать для помощи пациенту. Фактически проводили обучение на дому, чтобы по максимуму всё возможное перенести с плеч врачей на родственников пациента, освободив им время для операций и лечения тяжело больных.

Это была вынужденная мера. В таком небольшом городе была всего одна больница, и она совсем не рассчитана на такой поток пациентов. В мирное время здесь даже сложные операции никто не проводил, пациентов направляли в больницы соседнего, более крупного города. Но теперь такой возможности не было: город в осаде, и единственный выезд контролировался врагом. Врачам пришлось в крайне короткие сроки максимально сконцентрироваться и вспомнить всё, чему их когда-то учили, и начать спасать жизни людей, независимо от тяжести ранений. Они понимали, что если не они, то уже никто не сможет помочь людям, получившим ранения различной степени тяжести при обстрелах города. Врачи давно выбились из сил, профессионально состарились, научились делать то, о чем даже в страшном сне думать боялись, но держались. Вчерашние ординаторы виртуозно делали операции и старались изо всех сил не ударить в грязь лицом, не подвести пациента.

Два месяца длился мой личный ад. Нагноение было страшное, от боли ногу дергало и днем и ночью. Я не могла на нее наступить: или прыгала на одной ноге, держась за стену и мебель, или папа носил меня на руках, когда он был рядом. Ночью ногу оборачивали в одеяло, клали на подушки и привязывали к кровати, чтобы я случайно не дернула ей и не навредила себе еще больше. Спать я толком не могла, дремала. Казалось, что я просто отключаюсь время от времени от накопившейся усталости. К боли и постоянной пульсации в ноге я практически привыкла, уже казалось, что по-другому и не было никогда. Каждое утро папа отвозил меня в больницу, где мне наживую чистили гной, заливали чем-то ужасно щиплющим и делали перевязку. Я плакала и терпела: помнила слова врача, что болеутоляющие нужны при операциях, и не пыталась даже их просить. Я закрывала глаза и считала про себя. Я знала, что в среднем это занимало столько времени, что успевала посчитать до тысячи. Поэтому я просто начинала обратный отсчет в голове, как только медсестра принималась за работу, и ждала, когда дойду до единицы.

В какой-то момент врач засомневался, отвел моего отца в сторону и сказал:

— Мы рискуем. Температура у нее держится на уровне 37,5 до сих пор. Это очень долго. Если заражение пойдет дальше, мы ее потеряем. Сейчас мы играем с огнем, пытаясь спасти ей стопу, у нас нет нужных лекарств. Думайте и принимайте решение. Мое дело вас предупредить.

— Понял, подумаем. Завтра скажу, что решили, — коротко и сухо ответил папа.

Он сейчас один нес весь груз ответственности за меня. Мама впала в глубокую депрессию и просто ничего не делает, не спрашивает, целый день наводит в доме порядок или спит. Ее психика не справилась с такой нагрузкой, и она вместо заботы о своем ребенке в это страшное время сама стала практически ребенком, нуждающимся в опеке и уходе. Я понимала сама, что что-то долго болезнь не проходит, но просто ждала, когда всё наконец-то закончится.

Домой возвращались в полной тишине. Обычно папа пытался меня отвлечь, что-то спрашивал или рассказывал сам, но не сегодня. Он всю дорогу будто бы вел диалог сам с собой, то и дело размахивал рукой и ударял ею о руль автомобиля.

Дома папа отнес меня на диван и, как обычно, пошел принести мне что-нибудь поесть. К сожалению, с едой давно была напряженка, блокада города давала о себе знать. Нас спасали баночки джема, которого папа закупил когда-то сразу десять коробок по двадцать штук в каждой. Вот его мы и ели с тем хлебом, который удавалось купить. Кур и кроликов, которых разводила бабушка, нечем было кормить, поэтому мы их давно уже съели; крупы тоже были редкостью, иногда папе удавалось выменять их на бензин или дрова у тех, чьи семьи погибли, а дома оставались какие-то запасы. Поставок пропитания и медикаментов не было давно, запасы на складах давно иссякли. Всем было понятно, чем это грозит жителям города. Многие пытались собирать орехи и ягоды в горах, но это было очень опасно: периодически люди погибали на минах или от пули снайпера. Мой отец тоже частенько выбирался в горы, он хорошо там ориентировался и мог найти что-то съедобное.

Вот и сейчас я сидела и ждала, когда он вернется. Я видела в окно, как он уходил: на нем были высокие резиновые сапоги и брезентовый плащ. Это означало, что он собрался в горы. Сапоги спасали от укусов змей, которые прятались под камнями, а плащ — от шипов ветвей колючих растений, когда приходилось сквозь них пробираться. Сейчас был сезон ежевики, скорее всего, он попытается набрать именно ее.

Уже темнело за окном, а его всё не было. Меня мучила жажда, от температуры мне всё время хотелось пить. Идти самой было тяжело, к вечеру я сильно устала: за день приходилось не раз прыгать до туалета и до кухни, и сейчас хотелось уже, чтобы кто-то помог. Удивительно: мама была в соседней комнате, но у меня даже мысли не было ее позвать. Она для меня стала ассоциироваться с проблемной старшей сестрой, которой самой нужна помощь.

Время шло, папы всё не было. Меня стало колотить то ли от температуры, то ли от страха, что с ним что-то случилось. Я встала, меня шатало. Медленно опустилась на коленки и поползла в сторону кухни, стараясь держать раненую ногу высоко, чтобы не удариться ею о пол. Кое-как добравшись до кухни, я повернулась на бок и, опершись на стул, поднялась на одну ногу. Мне повезло: на столе стоял стакан недопитой воды. Я присела и стала пить его по глоточку, растягивая удовольствие. Вода придала мне сил, и я решила доползти также до окна, которое смотрело на улицу, чтобы там ждать возвращения отца. Подоконники у нас в доме были широкие. Я залезла на него, оперлась плечом о раму и стала всматриваться в темноту. Ожидая, я задремала, проснулась от щелчка входной двери. Папа вернулся! Он зашел и положил какой-то небольшой сверток. Еды с собой у него явно не было.

— Наконец ты пришел! Я так волновалась! Ты почему так долго? Что случилось? — стала я задавать вопросы.

— Ася, ты что тут делаешь? Почему не спишь еще? — в ответ спросил меня папа, подошел и взял меня на руки, чтобы отнести в комнату.– Ты вся горишь… Снова температура высокая? Как нога сейчас, сильно болит? — обеспокоенно спросил он.

— Я не мерила температуру. Нога болит как обычно. Ты мне не ответил: что случилось? — настаивала я на своем.

Папа положил меня на кровать и сел рядом.

— Врач сказал сегодня, что твоя жизнь под угрозой, и надо решить, ампутировать тебе стопу или продолжать бороться. Проблема в том, что у них нет нужных медикаментов, чтобы бороться за спасение твоей ноги. Надо завтра ответить, — сказал он и посмотрел на меня в ожидании ответа.

— Посмотри правде в глаза. Я давно уже с температурой, скорее всего, воспаление видимо распространилось, и если даже ампутировать стопу, это не поможет без лекарств. Так что смысла это особо не имеет. Зачем тогда мучить меня, занимать драгоценное время врачей? Пусть лучше продолжают обработку ран, пока могут, а дальше на усмотрение Бога. Решит забрать меня к бабушке, пусть так и будет. Решит оставить меня с тобой, я и на это согласна, — попыталась я пошутить немного.

— Я знал, что ты так ответишь мне, поэтому сегодня прошел через горы по тропам, которые только мне с братьями были известны еще с детства, и смог добыть тебе нужные лекарства. Врачу их показывать опасно. Там есть инструкции, почитаем сами, разберемся и поборемся за тебя. Что скажешь? — спросил папа.

— Ты рисковал жизнью, папа. Не делай так больше, умоляю. Это война… Ты знаешь, что смерть на войне неизбежна, обещай, что так больше не станешь рисковать, — сказала я и схватила его за рукав так сильно, как только могла, чтобы он не смог уйти, пока не даст мне обещание.

— Ладно, обещаю. Отпусти, Ася. Я есть хочу, да и ты, наверно, голодная, — сказал папа и пошел на кухню.

Мы пили горячую воду, чая давно не было дома, и читали инструкции к препаратам.

Вдруг папа спросил:

— Ася, мама приходила к тебе?

— Нет, но я видела через открытую дверь в комнате, что она мыла полы в доме, потом перебирала вещи в шкафу. Кажется, она рано легла спать, — ответила я.

— Пойду посмотрю, как она, и вернусь, — сказал папа и вышел.

Интересно, что даже сейчас он, говоря о маме, смягчал голос. Он ее очень любит, ему больно оттого, что с ней сейчас происходит. Самое ужасное, что ей он не может помочь, просто принеся какие-то лекарства.

Папа тихонько заглянул в спальню. Мама мирно спала, положив руку под щечку, как это делают обычно дети. Рядом с ней лежала книга, она уснула читая. Как же так получается, что мозг человека может переключиться в другую реальность и перестать замечать некомфортное, приносящее боль настоящее? До войны она была прекрасной женой и матерью, но горе ее сломало морально. Папа только надеялся, что, когда этот кошмар пройдет, его Мари снова будет с ним. Прежняя Мари, любящая и заботливая.

Нам с папой удалось быстро разобраться с медикаментами, мы не стали терять времени, и я сразу же приняла первые таблетки, а папа сделал мне укол. Это был первый его опыт, он весь вспотел и нервничал, наверное, больше, чем когда в одиночку пробирался по горным тропам с ружьем под плащом под носом у азербайджанцев. Он шел и понимал, что шансы его невелики пройти незамеченным, так что ружье, скорее, носило не оборонительный характер, а давало возможность покончить с собой, чтобы не попасть в плен. О зверствах и дикости азербайджанских солдат только ленивый не рассказывал.

В этот вечер удача была на его стороне: он дважды выходил прямо на позицию врага, но успевал затаиться и остаться незамеченным. Добравшись до ближайшего пункта дислокации вооруженных сил Армении близ соседнего города, он с поднятыми руками вышел прямо на часовых, предъявил документы, свои и медицинские на ребенка. Его отвели к командиру части, который, выслушав, попросил отметить на карте места позиций врага и прорисовать всю тропу по горам. Военврач принес медикаменты в свертке и передал их папе. У него при себе были практически все его сбережения, он хотел отблагодарить командира части, но тот отмахнулся от денег и сказал:

— Ты что, убери! Мы столько времени не можем вам помочь, разблокировать город не можем, врага прогнать с нашей земли не можем, дай хоть ребенку твоему помочь. Кто я буду, если возьму с тебя за это деньги? Если доберешься живой, найди Миружана Петросова, это командующий фидаинами. Он должен быть со своей группой в городе. Передай ему вот это письмо и расскажи ему про тропу в горах, по которой ты пришел. Сделаешь? — спросил командир части, протягивая папе письмо.

— Если доберусь живой, сделаю! Спасибо за помощь! Мне пора назад, чтобы к ночи добраться успеть, — сказал папа.

Командир части отправил двоих солдат сопровождать папу до самой тропы, чтобы прикрыть его от своих же и запомнить место.

Глава 7

Гриша сдержал слово и на следующее утро, после того как свозил Асю на перевязку, сразу направился на поиски командира фидаинов Миружана Петросова. Это оказалось не так просто, пришлось изрядно побегать по городу, выискивая нужную информацию. Наконец он смог найти зацепку: один из солдат регулярной армии вспомнил, что когда они шли в свою часть, то делали недалеко от верхнего кладбища, где были установлены источники воды, пулпулаки, там они встретили федоинов. В разговоре федоины утверждали, что их лагерь разбит позади кладбища и что стоять они там планируют еще пару недель.

— Спасибо, хоть что-то, — поблагодарил Гриша.

Теперь предстояла новая задача — попасть к верхнему кладбищу. Но идти по открытой местности с той стороны горы было крайне опасно: всё было как на ладони, и любой, кто осмелится там ходить, станет легкой добычей для вражеского снайпера. Был обход, длинный, по старой заброшенной разбитой дороге, которую много лет назад хотели построить, но, наткнувшись на твердые породы камня в скале, так и не смогли пробить до нужной высоты. Работы были сначала приостановлены, а позже и вовсе проект закрыли. Но той дыры, что рабочие успели пробить, хватало, чтобы местные мальчишки, сбежав с уроков, пролезали сквозь гору по другую ее сторону и быстро добирались до пулпулаков незамеченными. Грише не приходилось самому там пролезать, но он был немало наслышан о таком трюке от местных подростков.

Выбор у Гриши был невелик. Слово свое надо было держать, поэтому он направился к подножию горы и пошел по тропе, ведущей к заброшенной дороге. На удивление тропа была вполне себе проходимая, видно было, что сейчас этот путь пользуется популярностью у местного населения. Гриша легко нашел лаз и быстро смог переползти на другую сторону горы, дальше он медленно карабкался к верхнему кладбищу. Солнце садилось, надо было спешить. Он почти бегом обогнул кладбище и оказался недалеко от лагеря федоинов. Но он ничего не видел вокруг: стоял, озирался и не понимал, что происходит. «Неужели обманули?» — промелькнуло у него в голове.

Когда он уже отчаялся кого-либо найти до темноты, из-под земли перед ним появился мужчина в гражданской одежде, с характерной для федоинов бородой и хорошо вооруженный.

— Руки вверх поднимай! Быстро! — гаркнул мужчина на Гришу.

Тот спорить не стал и выполнил команду. Фидаины странноватые всегда были, и если этот не в духе, то лучше сделать, что ему надо.

— Иди вперед! Шагай быстрее давай! — командовал мужчина.

Гришу привели в лагерь фидаинов. На него сразу же отреагировали другие бойцы ополчения: все с любопытством смотрели на чужака, на их лицах читалась явная недоброжелательность.

— Кого привел? — прозвучал голос позади идущих.

Гришин конвоир повернулся к говорящему и доложил:

— Миружан, я его нашел у кладбища, искал что-то явно. Вот, вел к тебе для беседы.

— Кто ты? Что искал здесь? — спросил Миружан у Гриши, подойдя к нему поближе.

— Меня зовут Гриша. У меня для вас послание от командира регулярной армии Михторова. В нагрудном кармане лежит письмо от него, если позволите достану, — спокойно ответил Гриша.

— Ты руки-то держи лучше на виду. Саша достанет письмо, — ответил Миружан и головой махнул Гришиному конвоиру, чтобы тот достал письмо.

Саша тут же подошел и медленно достал письмо. Осмотрев его и удостоверившись, что ничего опасного на первый взгляд в нем нет, передал Миружану.