Бесплатный фрагмент - Штрихи к моему портрету. Рассказки смешные и не очень

Сергей СТЕПАНОВ-ПРОШЕЛЬЦЕВ

ШТРИХИ К МОЕМУ ПОРТРЕТУ

Рассказки смешные и не очень

МОЯ РОДОСЛОВНАЯ

В детстве я хотел стать клоуном. Не вышло. Но в жизни моей было много смешного. Как, впрочем, и горького. Но это — отдельная тема.

Из таёжного посёлка

Я родился в Сибири, в таёжном посёлке Сузун. Моя родословная известна мне с Томска, куда в массовом порядке ссылали участников польского восстания 1863 года (Королевство Польское входило тогда в состав Российской империи). Среди его участников были и мои предки. Во всяком случае, в жилах моего прадеда по материнской линии, Ивана Жаркова, как стало мне известно из архивных данных, текла польская кровь. Как звали мою прабабушку, я точно не знаю. Кажется, Матрёна. У них с Иваном Жарковым было двое детей: Дмитрий и Анастасия. Анастасия — это моя бабушка. Она родилась в 1892 году. Иван Жарков умер рано, и прабабушка вышла замуж во второй раз, на семейной фотографии изображён её новый супруг и их совместная дочь Наталья.

Бабушка вышла замуж за Владимира Яковлевича Басина. Кем он был на самом деле, я не знаю. Существует несколько версий. Армянская (фамилия Басинян претерпела изменения и превратилась в Басин), цыганская и еврейская (будто бы дед был крещёным евреем). Последняя версия соблазнительна — она наталкивает на то, что дед был как-то связан с Польшей (Бася — распространённое польское женское имя). Но сведений о Басине ни в архивах, ни в церковных книгах Томска нет. Если он крестился, то крестился где-то в другом месте.

В пользу последней версии свидетельствует и то, что в Израиле живет культуролог Яков Зиновьевич Басин. Я увидел его фотографию и обомлел: есть ярко выраженное сходство и с моим дедом, и с моей матерью, и даже со мной. Написал ему письмо, но он ответил, что ничего не знает о своих предках — все они погибли во время Первой и Второй мировых войн. Сам же он появился на свет в Белоруссии.

У бабушки родились две дочери — Августа (тётя Гутя) и Галина. Имя Августа опять-таки свидетельствует о польских корнях, как, впрочем, и имя моей сестры — Анелия. Неля — очень распространенное польское имя. Неля родилась в Колпашево. Там, между прочим, отбывал ссылку Яков Свердлов. Почему мои родители оказались в этих забытом Богом местах, куда ссылали и в советское время, вроде бы догадаться нетрудно. Но это не совсем так.

Отец и мать учились в Томском университете. На стипендию очень трудно было прожить. Особой помощи от родителей не было. Мама рассказывала, что могла позволить себе на стипендию хлеб и кусочек халвы. У нее потом долго болел желудок. Вот они и оставили учёбу. Уехали в Новосёлово. Туда, где жили тётя Гутя с бабушкой. Это — версия сестры. А вот моя. Когда мы жили в Будённовске, мама однажды сказала, что они с отцом познакомились в Томске, где учились в Учительском институте*. Туда можно было поступить без конкурса. Стране нужны были педагоги. На социальное происхождение студентов порой не обращали внимания.

Учительские институты — учебные заведения для подготовки учителей средних классов общеобразовательных школ. Со временем Учительские институты перестали быть престижными вузами, каковыми были до революции. Их стали приравнивать к техникумам. Выпускников Учительских институтов в 1960-е годы стали переводить преподавателями младших классов с потерей в заработке. Таким образом их заставляли повышать своё образование. И не случайно отец с матерью стали учиться заочно. Отец станет в будущем редактором книжного издательства, а мать — юристом.

К тому времени тётя Гутя была уже замужем, у неё родились близнецы — мальчик и девочка Мальчик умер рано, а девочка Тамара после выхода тёти Гути замуж за дядю Колю какое-то время жила у моих родителей. В трёхлетнем возрасте заболела холерой и умерла. Тётя Гутя до первого замужества училась в педтехникуме, который возглавлял родной брат деда. Его имя неизвестно.

Бабушка о себе рассказывала мало. Говорила, что они разошлись с моим дедом потому, что боялась, что семья пополнится новыми детьми, а кормить их нечем. Но я подозреваю, что на самом деле деда репрессировали. Впрочем, существует другая версия. Якобы дед умер в 1943 году в Красноярске. Но опять вопрос: как он там оказался? На него нет ответа.

Дед вроде бы сопровождал почту по железной дороге. Где жили его родственники — не знаю. Знаю только, что в его семье было 10 или даже 11 детей. Одна из сестер музицировала. У бабушки был повреждён правый глаз. Она говорила, что когда её мать была кухаркой у барыни, та за какую-то оплошность запустила в неё поленом. Полено попало в бабушку, которая пряталась под кроватью. Я почему-то в это не верю. Полагаю, что бабушку пытали в ЧК, и она боялась, что всё это может повториться. Поэтому и молчала даже на склоне лет.

Бабушка в молодости тоже работала на почте. Пенсии не было. Стала получать её после 1956 года, когда был принят закон о пенсиях. Платили бабушке 21 рубль, и я выпрашивал у неё деньги на книги. Две из них — «Чапаев» Дмитрия Фурманова и «Спартак» Рафаэло Джованьоли — стоят у меня на полке в книжном шкафу. Они сохранились чудом. А вот могила бабушки не уцелела. Кто-то увёз надгробную плиту и теперь там погребён другой человек. Я пытался что-то выяснить на сей счёт — бесполезно. Даниловское кладбище в Ставрополе находится теперь в черте города, его никто не охраняет, оно считается заброшенным.

Бабушка умерла в 1967 году, когда я служил в армии. На её похороны меня не отпустили. По Уставу выезжали на похороны только когда умирали мать, отец, сын или дочь.

По именному указу Екатерины

Сузун находится в 150 километрах к юго-западу от Новосибирска сегодня тут проживают 15 тысяч человек, а тогда… Тогда, наверное, сотни три, если не меньше. Во всяком случае, много лет спустя, в 1959 году Всесоюзная перепись зарегистрировала там всего 700 жителей.

Сузун получил своё название от протекающей через посёлок реки Нижний Сузун, притока Оби. Слово Сузун заимствовано у тюрок. Переводится оно, как «длинная, растянутая река» или «зелёная вода». А основан посёлок был по именному указу Екатерины второй от 7 ноября 1763 года в связи с необходимостью начать чеканку монет на территории Сибири. Тогда же началось строительство медеплавильного завода.

Место для посёлка было выбрано укромное — чеканка денег требует тишины. Сузунский монетный двор работал без малого сто лет, пока пожар не уничтожил все строения, да и запасы руд в Колывано-Воскресенском горном округе истощились. Но завод восстановили, он функционировал до начала Первой мировой войны.

Раннее детство своё я помню плохо. Первое воспоминание: спускаюсь по ступенькам крыльца. На мне какое-то пальтишко тёмно-синего цвета. На нём — офицерские пуговицы с отцовского мундира. Отца призвали в армию в 1943 году, хотя у него было серьёзное заболевание — трахома. Он был директором трахоматозного детского дома и заразился этой болезнью. Но всё-таки признали годным к нестроевой службе. В боевых действиях он не участвовал, служил в автомобильных войсках. Ремонтировал подбитые на фронте машины. Демобилизовался старшим лейтенантом в начале 1946 года.

Меня долго носили на руках. До этого я тяжело болел воспалением лёгких, лежал в больнице, отказали почки, выписали домой, не оставив никаких шансов на жизнь. Бабушка спасла меня, стала поить молоком прямо из крынки. Я выжил. Позже я написал такое стихотворение:

Сузун… Здесь я сшибал коленки

чуть от хворобы не погиб,

но, как изгиб узкоколейки,

судьбы подстерегал изгиб.

Я выбрал незнакомый улей —

с моим родным распалась связь,

и жизнь стремительно, как пуля,

как шмель гудящий, пронеслась.

И по колдобинам дороги

идти мне было суждено.

Но что припомнилось в итоге?

Сплошное белое пятно?

Я не сживал других со света

И не выматывал им жил…

Но правда всё-таки не это,

а то, что не напрасно жил.

Судьба, хотя и небогата,

но у меня обиды нет,

что, распускаясь, мак заката

мне обещал потом рассвет.

2014, г. Нижний Новгород

***

Все здесь напрочь забыто,

помню я только лишь

этот цвет малахита,

если сверху глядишь.

Здесь полвека я не был

с того самого дня.

И высокое небо —

это не для меня.

Увозили больного

в пасмурь — было серо.

Я не ведал, как много

остаётся всего.

Остаются укоры

до скончания дней,

остается такое,

чего нету родней,

Доктора залечили:

я и тот и не тот.

Но запретного чирий

непременно прорвёт.

Я не мог отогреться

на чужой стороне,

словно долго жил с сердцем,

пересаженным мне.

Надо было мириться,

что вокруг только грязь.

Но душа, словно птица,

на свободу рвалась….

Забываю, что мнимо,

что не грех забывать.

Это неистребимо,

словно чувствуешь мать.

Это вам не бравада

и совсем не пустяк,

если чувствуешь: надо

все осмыслить не так.

Не простят меня быстро,

не один нужен год…

Притворяюсь туристом,

но меня выдаёт

то, что здесь малолюдно

и что, в общем, окрест

нет нигде абсолютно

примечательных мест.

Только смутное эхо

неизбежных разлук…

Я тогда не уехал,

хоть и слышал тот звук.

В той запутанной драме,

что ещё не прошла,

лишь тоска, точно в храме,

что спалили дотла.

2023—2024, г. Нижний Новгород

Сузун упоминается и в ещё одном стихотворении:

ДВОЙНИК

Посёлок тот невелик,

туман там тюлем висит,

но что-то властно велит

туда нанести визит.

Здесь вскоре после войны

в какой-то семье одной

родился и мой двойник,

которого звали мной.

Не знал я, где этот тип,

что ел он и что он пил.

Но только наши пути

внезапно сошлись в степи.

Как будто бросило в дрожь.

И чья тут была вина?

Он внешне был не похож,

но что-то роднило нас.

Как это всё понимать

я точно не знал пока,

но мне хотелось обнять

случайного двойника.

В суровости той зимы

в глазах огонек не гас,

но были похоже мы

лишь тем, что назвали нас.

Мороз был нещадно крут.

Мы зябли — одни в пурге.

— Скажи, как тебя зовут?

— Степанов, — сказал, — Сергей.

Я был несказанно зол.

— Скажи мне, милок, зачем

дурацкий такой прикол?

— Да нет, я не вру совсем.

Не зависть сыграла роль,

не воля была небес.

Весной Степанов-второй

из жизни моей исчез.

Вопрос мой начальство злил,

куда мог двойник пропасть.

Сказали: перевели

куда-то в другую часть.

И стало легче дышать:

Забылся вопрос — зачем?

Не надо было решать

ребус чужих проблем.

Была ли моя вина —

угадывалось едва,

но путаница одна,

когда Степановых два.

Я радовался весне,

что нет вокруг бардака.

Но было тоскливо мне

как-то без двойника.

2022—2024 гг., г. Нижний Новгород

Редька с квасом, драники и ботинки на деревянной подошве

И вот я спускаюсь с крыльца. На горбылях забора — крынки. Одна из них — с трещиной. Почему-то помнятся эти детали. Бабушка доит корову. Далеко впереди — синяя лента реки. За ней — зубчатая стена леса. Всё. Воспоминание теряется.

Рос я хилым, болезненным. До трёх лет успел переболеть всеми детскими хворобами. Оттого, что я был хиляком, оттого, что волей-неволей заставил так переживать родителей, мне многое прощалось.

Время было нелёгкое, послевоенное. Семья жила бедно, иногда и впроголодь. Не всегда на столе был хлеб. Мама моя худела и желтела. Летом ели в основном окрошку, либо редьку с квасом, весной — драники из мороженой картошки, а зимой — картошку в мундирах, экономили на очистках. И это несмотря на то, что отец работал собкором в газете «Советская Сибирь». Дома он бывал редко — мотался по командировкам. Вечно трещал телефон, и отец орал в трубку, потому что его не слышали.

Отец мой был родом из Алтайского края. Я практически ничего о нём не знал. Позже, уже в зрелом возрасте, мне стало известно, что семья отца жила в деревне. Фамилия деда была Красносёлов. Он почему-то был краснодеревщиком. Редкая специальность, таких мастеров и в городах поискать надо. Отец, когда выпивал, постоянно критиковал современную молодёжь, осуждая её за то, что любит красивые вещи. И рассказывал о том, что сам он в таком возрасте ходил в ботинках на деревянной подошве. Он повторял это много раз, я выучил эту байку наизусть и однажды его воспроизвёл. С того момента он больше к этой теме не возвращался.

Впрочем, отца можно было понять. Юного Пашу Степанова отдали в ремесленное училище. Прибавили то ли год, то ли даже три. Семье нужны были деньги — отец был неизвестно каким по счёту ребёнком. Но были ещё моложе его — тётя Шура и дядя Вася. Дядя Вася умудрился найти в Сибири неразорвавшийся снаряд и бросил его в костёр. В результате ему оторвало несколько пальцев, но несмотря на это он стал художником.

Тётю Шуру бабушка родила поздно. Вроде бы в 51 год. Прожила она то ли 92, то ли даже 102 года, ничем не болела. Ходила по магазинам, готовила еду. Вдевала нитку в иголку без очков. Никогда не пользовалась транспортом. С горного Алтая пришла в Новокузнецк к детям пешком. Но, в конце концов, всё-таки подцепила грипп с высоченной температурой. В бреду запуталась в одеяле, упала с кровати и сломала шейку бедра. В таком возрасте кости уже не срастаются, а долгое лежание привело к воспалению лёгких, от чего она и умерла. Похоронили её в Новокузнецке.

Однажды отец повёз меня к ней в гости. Мы поехали втроём. Неля осталась дома. По-моему, бабушке моя мама не нравилась. Но, возможно, я ошибаюсь. Бабушка показалась мне суровой и даже деспотичной. Я ей, по всей вероятности, тоже не приглянулся. Несмотря на её окрик, не стал есть пельмени с картошкой и просил отца скорее уехать.

Черепаново

Из Сузуна наша семья перебралась в Черепаново. Этот город поближе к Новосибирску и более цивильный.

Тогда мне было четыре года. Страшная жара, а я в тёплом шерстяном костюмчике (берегли от воспалений лёгких). Мы идём с бабушкой. Она покупает медовую коврижку. Медовый вкус её помню до сих пор.

Мы проходим мимо железнодорожной станции. Гудки паровозов (тогда ещё ни электровозов, ни тепловозов не было в помине). Какой-то памятник прямо на перроне. Кинотеатр. Крутят фильм «Ночь перед Рождеством». Старый немой фильм 1913 года режиссёра Владислава Старевича. Это был точно не мультик, созданный в 1951 году сёстрами Брумберг. Но мне фильм не нравится. Я начинаю плакать. Вокруг возмущаются:

— Выведите его!

— Ты боишься чёрта? — спрашивает бабушка.

— Нет, я его не боюсь, — отвечаю я. — Просто хочу в туалет.

В Черепаново приезжали к нам в гости бабушкина сводная сестра Наталья Петровна и её родной брат Дмитрий Иванович с женой. Приезды гостей были особыми днями. Бабушка накрывала стол, ставила самовар, и гости выпивали по десять, если не больше, чашек чая. Сахар кололи щипчиками, употребляли его, как в старину, вприкуску. Я слушал их рассказы о времени, когда в России был царь. Им казалось, что это был золотой век. Но старикам время их юности всегда кажется золотым веком.

От дедушки Димы (он просил звать его Митя) я узнал, что он участвовал в Первой мировой войне, был ранен. Но чем занимался в дальнейшем, я не расспрашивал. Дедушка Митя и его супруга, бабушка Поля, были большими молчунами. Впрочем, время было такое. Некоторые откровения порой карались лагерным сроком. Они привезли мне в подарок эмалированный горшок (тогда это было дефицитом). Он был полон пряников.

Бабушка Таля (Наталья Петровна), была учительницей в малокомплектной школе в глухой сибирской деревеньке в Томской области. Она курила, мужем не обзавелась, хотя в свои годы выглядела весьма привлекательно. Я с ней общался больше, и она баловала меня конфетами. А родители делали ей по этому поводу выговор: дескать, детям нельзя есть много сладкого.

Наталья Петровна приезжала к нам и в Будённовск, где жила чуть ли не полгода. Я учился тогда в первом классе и однажды взял забытую бабушкой Талей на кухне пачку папирос-гвоздиков, и в пустом курятнике выкурил её всю, не затягиваясь, конечно. Однако и этого было достаточно. Я еле–еле выполз на свет Божий. Научился курить по-настоящему только в девятом классе..

Мама у меня была очень строгой. Она преподавала в школе математику. Но в Черепаново устроиться на работу не могла. Она тоже подолгу болела. Её болезнь была связана с травмой, которую получила, когда ей было шесть лет. Она упала с балкона в Томске со второго этажа. С той поры мама страдала головными болями, которые с годами принимали всё более затяжной и острый характер.

НОВОСИБИРСК

Почему я полюбил верблюда

Потом мы перебрались в Новосибирск, где жили в доме барачного типа. Он стоял на краю большого оврага. Отец купил его по дешёвке, так как дом мог в любое время рухнуть в тартарары. Он был очень холодным — стены промерзали; чтобы лечь в постель, грели простыни у печки.

Во дворе росло много лопухов. Играть было негде и не с кем. Я подолгу сидел у обрыва и смотрел вниз, где самосвалы сгружали мусор. Было очень тоскливо.

Однажды отец сводил нас с сестрой в зоопарк. Я впервые увидел верблюда. Именно он мне запомнился больше всего. Потому что далеко плевался. Я так не умел, хотя очень старался. Не получалось.

Как отец курить бросил

Этот котёнок появился у нас в Черепаново. Назвали его Фомкой. Мы полюбили друг друга, спали, обнявшись, ели из одной тарелки, когда родители не видели. При них это было делать нельзя: они пугали глистами, и кот дипломатично удалялся. Умным был, всё понимал.

Фомку, уже взрослого, привезли из Черепаново в Новосибирск. Отец курил, но с табаком тогда были большие проблемы. Где-то удалось раздобыть махорки. Отец набивал ею папиросные гильзы. Но курил и жаловался, что табак плохой, чем-то припахивает. Это продолжалось до тех пор, пока он не застал Фомку на месте преступления — он повадился справлять нужду в коробке с махоркой. Кот получил хорошую трёпку, но отец после этого как-то очень резко бросил курить.

Почему вождь не всем товарищ

Одно из самых первых детских воспоминаний. Хмурый, метельный ноябрь. Красное число в календаре. Военный парад в Новосибирске. Я сижу на широких отцовских плечах, смотрю, как косой стеной валит снег, как печатают шаг статные гвардейцы, как реют на ветру знамена и флаги.

— Кто это? — спрашиваю я, показывая на огромный портрет человека с усами и лукавым прищуром глаз.

— Тише, — говорит отец. — Это — наш вождь, товарищ Сталин.

— А почему он нам товарищ? — не унимаюсь я, в пять лет все мы почемучки.

— Молчи и смотри, — осаживает меня родитель. — Он товарищ всем, кто за справедливость.

— Значит, он не всем товарищ, — делаю я далеко не детский вывод. — Вовка вчера откусил от моего яблока, значит, он не товарищ Вовке.

И тут я неожиданно получаю увесистый шлепок. Я до сих пор не понял, за что.

Шепотки на кухне

А потом был холодный ветреный март. По репродуктору каждый час передавали важные правительственные сообщения. Мать с отцом закрывались на кухне и о чем-то шептались. Из обрывков фраз я понял, что Сталин серьезно болен.

Однажды мама обняла меня и заплакала.

— Что случилось? — спросил я её.

— Сталин умер, — ответила она. — Как дальше жить будем?

Страна была в трауре. Родители шили чёрные траурные повязки. Мать то и дело промокала слёзы платком. А когда одновременно загудели заводы, поезда и автомобили, стало по-настоящему жутко. Казалось, вместе со Сталиным умерла одна шестая часть суши…

Город Каина

До переезда на Северный Кавказ мы некоторое время жили в Куйбышеве (это не Самара, а город в Новосибирской области). Там на сестру однажды напали индюки, когда она возвращалась домой из школы. Окружили плотным кольцом. Ещё минута — и они бы заклевали, поскольку не любят красный цвет, а пальто у Нели было с его оттенками. Каким-то чудом ей удалось убежать.

Говорили, что индюки появились здесь благодаря декабристам. После Великой Отечественной войны в Куйбышеве жили сосланные калмыки. Их было довольно много. Они пили чай с молоком, бараньим салом и солью.

Сосед-калмык утверждал, что такой чай очень полезен, принёс его нам попробовать. Налили чашку и мне. Я попробовал и долго плевался — как тот верблюд в новосибирском зоопарке.

Индюки

Не заживает рана,

и облегченья нет.

Город Валериана*,

память далёких лет.

Стаей шальных касаток

мчат они налегке…

Что там, в пятидесятом,

было в том городке?

Раньше он звался Каинск —

видно, совсем не зря:

там прославлялся Каин,

что застрелил царя**.

Прошлое город вымел.

правда, не до конца.

Городу дали имя

славного партбойца.

Чтоб никто не заныкал,

Сталин пригнал сюда

злейших врагов — калмыков,

высланных без суда.

Сразу десятки жалоб

(было о чём тужить):

ссыльные, мол, мешают

местным вальяжно жить

Пишет Семён Корецкий,

дескать, эти зека

как-то антисоветски

смотрят на индюка.

Вражеский, по идее,

взгляд этот. Ясно вам?

А индюки худеют

сразу на килограмм…

Кто их первоначально

стал разводить — секрет.

Кончилось всё печально,

и объясненья нет,

хоть и, конечно, надо —

люди разгадки ждут,

как индюшачье стадо

власть захватило тут.

Как это всем знакомо

и как типично ведь!

Секретари парткомов

вдруг стали всем владеть.

Стали скупать заводы,

фабрики и дома.

Их велики доходы,

можно сойти с ума.

Тошно от отвращенья,

и не хватает слов…

Как же шло превращенье

нелюдей в индюков?

Тихо! Строчить доносы —

это не для мужчин.

Так же шумят берёзы,

больше стало машин.

Но на все перемены,

времени вопреки,

так же глядят надменно

жирные индюки.

*Город Валериана — Куйбышев Новосибирской

области.

**Каин — Янкель Юровский.

2022, г. Нижний Новгород

Куйбышев, который до сего дня не поменял свое название, расположен на притоке Иртыша — Оми. До 1935 года это был Каинск, и надо сказать, именно здесь появился на свет один из убийц семьи Николая II — каин по имени Янкель Юровский. Отец его, Хаим, родился в Полтаве и был сослан в Сибирь за кражу. Впрочем, библейский Каин имеет к Каинску-Куйбышеву лишь косвенное отношение. «Каен» по-тюрски означает «берёза».

Мы поселились возле церкви со снятыми крестами, которую приспособили под склад зерна. Под крышей обитало множество воробьёв. Большие мальчишки стреляли по ним из рогаток.

Много лет спустя я узнал, что Максим Горький упоминал о городе Каинске в своей книге «Жизнь Матвея Кожемякина».

В МОСКВЕ

Один и тот же сон

Летом следующего года наша семья перебиралась из Сибири на Северный Кавказ. Ехали через Москву, где застряли в ожидании нужного поезда часов на десять.

— Хотите Кремль посмотреть? — спросил нас с сестрой отец.

— Конечно, хотим! — воскликнули мы в один голос.

Мне было шесть лет, но я хорошо помню эскалаторы столичного метро, башни Кремля, какими они были в ту пору. И — Мавзолей, огромный хвост очереди, томительное ожидание.

И вот, наконец, в саркофаге я увидел тела вождей — Ленина и Сталина. Они лежали рядом. Сталин был одет в мундир генералиссимуса с золотыми пуговицами. Лицо его, казалось, сильно нарумянили.

Мне потом долго снился один и тот же сон. Как будто я стою в очереди, медленно втекающей в какой-то бездонный тоннель, откуда исходит смертельный холод. От ужаса и ледяного ветра шевелятся волосы на голове, что-то тёмное, невыразимое притаилось в глубине. И вдруг навстречу выплывает прозрачный саркофаг… В этот момент я просыпался и долго не мог понять, где нахожусь.

Но шли годы. Я ходил в школу, вступил в пионеры. Клялся быть верным делу Ленина-Сталина, хотя толком ещё не понимал, в чём оно заключалось.

Потом всё неожиданно изменилось. В новых учебниках Сталин уже не числился в больших героях. Его (правда, с достаточной осторожностью) обвиняли «в некоторых злоупотреблениях, выразившихся в культе личности», а в героях был Никита Сергеевич, который злоупотребления разоблачил.

Но это продолжалось недолго. Отправили на пенсию Хрущёва, пришел к власти Брежнев. И опять — крутой поворот. Опять наш учитель истории Иван Сергеевич, любимой фразой которого была «Человек — это звучит гордо» и получивший в связи с этим кличку Чела, с вдохновением и пафосом рассказывал о десяти «сталинских ударах», о мудрости и прозорливости великого стратега, выигравшего самую кровопролитную войну в истории человечества, о его непримиримой борьбе со всякими троцкистами и бухаринцами. Всё, казалось, возвращалось на круги своя.

НА ЮГЕ

Будённовск

А потом мы уехали из Сибири на Кавказ. Я постоянно болел, мне требовалось поменять климат. После долгих мытарств (некоторое время мы жили в Ставрополе, потом в селе Александровском) семья осела в Будённовске, история которого теряется во мгле времён. Люди селились здесь ещё во втором тысячелетии до нашей эры. Сарматов сменяли аланы, аланов — хазары, хазар — золотоордынцы. В огороде я находил старинные монеты. Был даже древнеримский банный жетон. А что касается монголо-татарских, то они не помещались в две пригоршни.

В городке этом вода была только артезианская. Речку Куму воробьи переходили вброд своими ногами. До Каспийского моря, куда она впадала много тысяч лет назад, Кума просто не добирается — теряется где-то в песках.

Когда-то сюда, спасаясь от турецкой резни, перебрались армяне. Они селились компактно, половина города и сейчас ещё носит название Карабагла.

Армяне не имели связи со своей прародиной, обособились, сохранили чистоту языка, культуру. Теперь соплеменники, которые живут в Армении, их практически не понимают.

Будённовск назывался по-разному: и Святой Крест, и Прикумск. Место это раньше находилось на стыке торговых путей. Но со временем торговля заглохла. Будённовск захирел. Возить куда-то фрукты стало накладно — в пути они под горячим солнцем портились. Поэтому в конце 50-х годов цены там были просто смешные. Килограмм винограда стоил 3 дореформенных рубля, килограмм арбузов — полтора рубля. Вино на базаре продавали из чайников по 5 рублей за литр. На пробу давали 100-граммовый стаканчик бесплатно. Можно было пройти весь ряд, выпить на халяву литра полтора и упасть под конец, погибнув смертью храбрых.

Нас, школьников, часто посылали на уборку винограда. Сначала поглощали его в охотку, а потом смотреть не могли. Я до сих пор не могу смотреть на арбузы. Так как семья жила очень бедно, отец покупал тонны две-три арбузов, и мы ели их всю зиму. Хорошо, что она была короткой.

В шести километрах от Будённовска располагался знаменитый на всю страну совхоз «Прасковейский». Вина, которые здесь производились, постоянно занимали первые места на международных выставках и награждались золотыми медалями — «Мускат Прасковейский», «Янтарь Ставрополья», «Белое Прикумское», остальные уже не помню.

Спустя 9 лет я приехал в Будённовск в командировку. Встретился на свою беду с одноклассником, который работал в Прасковее технологом. Тот заманил меня в свою епархию. Покинул его я чуть живой, но зато узнал, что специалисты изучают свойства вина, чудом сохранившегося с 1914 года (когда Будённовск был оккупирован во время Великой Отечественной войны, бочку с этим вином закопали на территории совхоза, оно окаменело).

Я никак я не мог понять, почему рабочие ездят в Прасковею одетые в пальто в любое время года. На дворе — почти 40 градусов, жара, а они — в пальто. Но потом всё выяснилось. В пальто были зашиты грелки, и ушлые ребята уносили вино тоннами. Платили им, как мне помнится, что-то около 80 рублей, но никто не увольнялся.

Дом на Революционной

Меня поражало то, что фруктовые деревья росли прямо на улицах. Спелый тутовник падал под ноги и растекался на асфальте белыми и фиолетовыми кляксами. В диковинку было, что абрикосы никто не рвал. Отродясь, не видел я и цветущих акаций. Их сладкий запах завораживал, звал куда-то…

Мы поселились в доме на улице Революционной. Дом этот трудно было спутать с другими — к нему притулилась будка сапожника. В ней священнодействовал пожилой армянин. Его звали то ли Самвелом, то ли Суреном.

Дом был на двух хозяев, удобства во дворе. Еду готовили на примусе, а позже на керогазе. Керосиновая лавка находилась неподалеку. Обнаружить её можно было по специфическому запаху. Мальчишки рассказывали, что продавец керосина, китаец, настолько отравился керосиновыми парами, что пьянел даже от газировки.

Во дворе жило семейство ежей, которые выходили на прогулку и пугали кота Мурзика. Приблудившегося щенка отец назвал Примусом. Мурзик встретил главу колючего семейства, выгибая спину в виде вопросительно знака, шипел, но, уразумев, что угрозы от этих добродушных созданий не исходит, принял в друзья.

За домом простирался пустырь, поросший лопухами и бурьяном. Он плавно переходил в хаотично натыканные дома параллельной улицы Московской. В одном из них жил мой приятель Виктор Шапоренко. Чуть дальше, на углу улиц Октябрьской и Пушкинской находился задний фасад Дома пионеров. Он в то время был закрыт на ремонт, но не ремонтировался, и мы, мальчишки, беспрепятственно проникали на его чердак, где был свален какой-то хлам. Начитавшись Гайдара, я даже намеревался оборудовать там штаб наподобие тимуровского.

Погоны на майках

Тогда, в огарок тысячелетия, мне исполнилось двенадцать. В то приснопамятное время, когда народ ещё не замордовали, когда он сна-покоя не лишился, детство проходило не за компьютером, а во дворе, где игры были совсем не виртуальные: городки, война, шпандырь, казаки-разбойники, испорченный телефон, наконец, прятки. Мы рисовали звёздочки на пилотках, свернутых из газет, звёздочки на погонах, которые пришивали к майкам. Отдавали друг другу честь, обращались друг к другу строго по званию:

— Товарищ лейтенант!

— Товарищ майор! — это ко мне, вожаку.

Моими подчинёнными стали девятилетний Витя, Люба и Лида — его ровесницы. И я неожиданно влюбился в медсестру Лиду. Это было милое светловолосое создание с голубыми ясными глазами. Она была ласковой и доброй.

Однажды Лида меня поцеловала. Ей исполнилось десять, и я подарил ей брошку, которую нашёл на высохшей речке. Это был первый поцелуй девочки. И я поплыл, хотя и не умел плавать — в южном городе не было водоёма. Вода была только артезианской. Такой жёсткой, что драла горло, как наждак.

Я отнимал у Лиды портфель, когда мы шли в школу, и она стеснялась, боялась, что это увидят одноклассники и будут смеяться. Я тайком клал к её порогу полевые цветы, и она знала, что их приносил я и никто другой.

Курятник

В конце того памятного лета Лида произнесла такую пламенную речь:

— Если нас дразнят женихом и невестой, давай пойдём всем навстречу и свадьбу сыграем. Ну, хотя бы понарошку. И будем жить, как муж и жена.

— И, как ты думаешь, где? — спросил я с не очень выраженной иронией. Я просто думал, что все будут сильно смеяться.

— Как где? В курятнике, конечно, где мы сказки читаем. Там сейчас пусто. Кур нет — съели зимой.

Мы действительно читали там сказки, если дождило. Но мне это как-то не климатило.

— Нас съедят ещё до зимы. Ведь так никто не делает.

— Не съедят — подавятся. Я их всех ухватом перемолочу.

— А что скажут родители?

— Им не до меня. Отчим вчера собрал свои вещи и куда-то наладился. Во дворе говорят, что к Верке Хомяковой.

Верка была известна своими многочисленными ухажёрами и любвеобильностью. Но Лида, как мне показалось, не сильно-то горевала.

— Он ко мне приставал, когда напивался. Я матери как-то сказала, а она не поверила. Обозвала меня выдумщицей. Я, конечно, обиделась.

— Ты, похоже, и мать не особо любишь.

— Не особо, — подтвердила Лида. — Она злая и меня бьёт не по делу. Я люблю одного тебя. И хочу, чтобы мы жили вместе.

— В курятнике? Но ведь там пахнет. Меня с детства приучали к чистоте и порядку. И запах за лето не выветрился. А что будет, если мы дверь закроем?

— Ничего, обвыкнем, — заверила меня Лида. — Когда свалку поджигают, дым часто в нашу сторону. Ну и что? Никто не помер. А я зато буду стирать тебе носки. И майку.

Это было серьёзным аргументом, особенно майка — она всегда была в пятнах от тутовника. Я сначала призадумался, но потом во мне проснулся цензор — я был старше и ощущал ответственность за моих подчинённых. К тому же был майором. Правда, с нарисованными погонами.

— Нет, — сказал я. — Майка, конечно, хорошо. Но про неё забудь. Жениться можно только когда тебе исполнится восемнадцать. Надо ждать. Есть законы, по которым мы не должны женихаться.

— Ага, — вздохнула Лида. — Те законы — для взрослых, они нас не касаются. А у нас законы свои. И ждать еще восемь лет я не намерена. С ума сойти можно. Я ведь могу и передумать, за мной не заржавеет.

Меня всегда умиляли её прямолинейность и рационализм, её простодушие. Хотя, разумеется, в то время я и не знал таких слов.

В те быстролётные минуты я пребывал в состоянии шока. Как если бы меня огрели сплеча дубиналом. Но тут дверь, ведущая в курятник, заходила ходуном. Это была бабушка, которая искала меня повсюду.

— Серёжа, ты здесь? — спросила она. — Иди обедать. Пока суп не остыл.

И я ушёл. Ушёл от своего глупого подросткового счастья, Ушел с чувством грустной покорности перед судьбой, зная, что потом уже не будет никаких потом.

Петля на шее вождя

Начало июля 1956 года в Прикумье выдалось, как обычно, жарким. На пустыре у Дома пионеров, где наша братия собиралась для общения, Витя Тропин сообщил, что идет подготовка к какому-то загадочному мероприятию, которое будет проведено этой ночью.

— Там возле памятника Сталину возня какая-то затевается, — сказал он. — Но что именно, не знаю. Знаю только, что отца ночью дома не будет.

Отец Вити работал, как мне сдаётся сегодня, в райисполкоме. Он, конечно, был в курсе всех дел, и мы с его сыном решили ночью сделать вылазку к памятнику, понаблюдать, что там происходит.

Южные ночи короткие, но тёмные. Фонарей тогда в городе было крайне мало, чем и пользовались гопстопники. Отец, когда после командировки вечером ходил в баню, на всякий случай прихватывал с собой молоток. Воспользоваться им, к счастью, не довелось.

У нас молотка не было, да и он был нам не нужен. Бегали мы быстро, гоняли в футбол, надеялись, что удерём от кого угодно. Но в ту ночь, когда мы с Витей Тропиным пустырём и огородами, со всеми предосторожностями пробирались поближе к памятнику Сталину, всё равно было страшновато.

Там было выставлено оцепление. Памятник загородили высокими, видимо, специально изготовленными для этого фанерными щитами. И хотя его освещал прожектор, непонятно было, что там делается. Но когда подъехал трактор, стало ясно, что памятник готовятся свергнуть с пьедестала.

Так и случилось. На могучую шею вождя набросили удавку в виде стального троса, трактор отъехал, трос натянулся, как струна, но монумент не шелохнулся.

Мы наблюдали за всем этим с помощью бинокля, подаренного мне дядей Колей, затаившись в кустах. Нас никто не заметил. И мы стали свидетелями кульминационного момента: потужившись пару-тройку минут, трактор всё же оторвал отца всех времён и народов от постамента и поволок за собой.

…Утром горожане, которые шли на работу, недоумевали и оглядывались по сторонам, словно попадали в какое-то совсем другое место. В окружающем их пейзаже явно чего-то недоставало. Только потом люди соображали, что на месте памятника разбита цветочная клумба. А много лет спустя я узнал, что памятник Сталину в Будённовске, как, впрочем, и в других городах и весях Советского Союза, был снесён в соответствии с постановлением ЦК КПСС «О преодолении последствий культа личности Сталина», которое было опубликовано 30 июня 1956 года. Вскоре, кстати, переименовали и Будённовск. Он стал Прикумском, как назывался с 1921 по 1935 год. Теперь уже постановление Президиума Верховного Совета СССР запрещало присваивать населённым пунктам имена людей, которые ещё живы.

Бутерброды для бродячей собаки

Тогда в школах не было буфетов, мама отправляла меня на уроки с бутербродами. И за мной каждый раз увязывалась бродячая собака. Она была доброй и всегда голодной, и мне было её жалко. Я скармливал ей свои припасы. К тому же обнаруживать их при одноклассниках стеснялся, поскольку многим из них ничего с собой из еды не давали. Нищета тогда в маленьком провинциальном городке, каковым являлся Будённовск, была ужасающая.

Однажды я ушёл в школу, забыв бутерброды. Собака шла за мной и недовольно ворчала. Я извинился, сказал, что покормлю в следующий раз. Но собака упорно шла за мной, и я попытался её отогнать. Топнул ногой. И она меня укусила. И смертельно обиделась. На следующий день вообще исчезла. Потом мне сказали, что её отловил собачник, который разъезжал на телеге с будкой. Он получал какие-то копейки, когда сдавал собачьи и кошачьи трупы на мыловаренную фабрику.

Мы, мальчишки, его люто ненавидели и один раз украли колесо от его телеги. Собаколов нажаловался участковому, тот, в свою очередь, нашим родителям. Кого-то поколотили. Со мной провели профилактическую беседу.

Пацанячья месть

Я был влюблён в одноклассницу Лену Муравьёву с рыжей толстенной косой и, как я, конопатую. Но летом меня отправили в пионерский лагерь. Я, кажется, перешёл тогда в четвертый класс. Мы жили в палаточном городке, и я не поладил со своими соседями. Не помню, в чём была причина, но они вчетвером напали на меня. Я отбивался, но мне всё же поставили фингал, и я ходил, офонаряя окрестность. Синяк был такой большой, что от меня шарахались. В том числе и Лена Муравьёва.

Я страдал, и потом отомстил. Когда в Будённовске выпал снег (это там бывало тогда довольно редко), я вытоптал у её дома аршинными буквами такую надпись: «Лена, я тебя больше не люблю».

Снег до утра не растаял. Но и Лена меня больше не любила. Впрочем, я переживал недолго. В детстве ничего не пугает, даже смерть.

Витькин дед

Самым верным своим другом я считал Витю Шапоренко, который воспитывался без отца. Его матери сделали неудачную операцию — у неё была спайка кишок, и она, высохшая как мумия, заботиться о сыне не могла. А когда умерла, опекунство над внуком оформил дед.

Дед Виктора был безногим — немецкий снаряд под Ельней разорвался буквально рядом с ним. У него были деревянные протезы кустарной работы, которые страшно скрипели. Но зато у деда была инвалидская машина. Драндулет, который демонстрируется в «Операции «Ы». И дед-пердед, как мы звали его за глаза, возил нас с Витей на рыбалку.

Рыбачил Витькин дед, как правило, на Буйволе. Сейчас солёное озеро входит в городскую черту Будённовска. Но было и другое озеро, километрах в двадцати от города. Самое его любимое, поскольку зараз он вылавливал там по 5—6, а иногда и больше килограммов рыбы. Озеро было небольшим, в начале лета мелководье зарастало тростниковыми плавнями, покрывалось, как ряской, плотным ковром водорослей, но потом от них избавлялось. Дед в это время ловил карпа, карася, плотву, а в апреле попадался и окунь, правда, мелкий. Как бы там ни было, рыба помогала деду выжить на нищенскую пенсию. Но дед считал рыбалку удачной только в том случае, если удавалось поймать уклейку или белого амура. Ну а когда он выуживал судака, — это был настоящий праздник.

Под его присмотром мы купались, но научить нас плавать из-за своих протезов Витькин дед не мог. Он курил самые дешёвые короткие сигареты под названием «Новые». Вставлял их в мундштук. От никотина у него были жёлтыми не только пальцы, но даже ладони. Окурки вытряхивал в специальный мешочек, потом их разделывал и неиспользованный табак набивал в патроны для папирос. У него ничего не пропадало. Из рыбьих голов, которые обычно выбрасывали, варил холодец.

Витькин дед никогда не рассказывал о войне, а когда мы его об этом просили, злился. Я видел его пьяным только один раз — в День Победы, который был объявлен праздником много позже. Дед съездил на базар и купил четыре чайника вина (вино почему-то тогда продавали из чайников), причем со скидкой. Получилось ровно ведро. Чтобы оно не расплескалось в дороге, дед отпил литра полтора и поехал на своем драндулете мимо постового на перекрестке, да ещё и посигналил ему. Постовой деда знал и дал ему отмашку: дескать, понимаю, что ты нетрезв, но в честь праздника прощаю. Дед выругался и сказал:

— Дурак ты, ничего не понимаешь. Иди ко мне, а то мне на протезах нести ведро тяжеловато. Иди, выпьем.

— Не положено мне, я при исполнении, — как-то неуверенно стал отнекиваться милиционер.

— Ты же ведь воевал, — настаивал дед. — Сержантом, кажется, дембельнулся. С орденом Славы. И ты меня проигнорируешь? Старшину, который командовал такими, как ты?

— А если кто увидит? Выгонят тогда меня в три шеи.

— А ты на меня сошлись. Скажи, что дед Шапоренко приказал, как старший по званию…

Я видел его позже. Ведро с вином уже было почти пустое.

— Наверно, зажился я, на этом свете, — сказал он мне и вдруг затянул казачью песню:

Ой, да запрягу я тройку борзых,

Эх, да самых лучших лошадей,

Ой, да и помчусь я в ночь морозну,

прямо, эх, к любушке своей…

По лицу его катились крупные слёзы, он промокал их бабушкиным фартуком, и я тихо ушел, чтобы ему не мешать. Я понял, что этому человеку крайне нужно побыть одному.

Счастливая пора

В Будённовске и прошло мое детство. Это была самая счастливая пора. Я был круглым отличником. Но однажды получил двойку, и одноклассники бежали за мной до самого дома и дразнили. Я отбивался портфелем. И такая злость вскипела, что потом вплоть до седьмого класса ни одной четверки не получал — только одни пятёрки. Даже в тетрадках.

Лет в десять я написал первое свое стихотворение. Но вот я шевелю извилинами — и выплывают откуда-то из небытия, казалось бы, забытые навсегда строки:

Серёжа чернилку случайно пролил.

Над ней он напрасно все слёзы пролил…

И концовка:

…оттуда выходит в обличие льва

Серёжа Степанов из третьего «а».

Свои стихи я никому не показывал, а их к пятому классу набралась целая тетрадка. Куда она делась, не представляю. Потеряна и первая заметка, опубликованная в «Ставропольской правде» (я послал её туда без ведома отца, за что получил потом разнос, но, поскольку фамилия Степанов распространённая, в редакции и знать не знали, что я — сын её собкора).

В Будённовске, где спустя много лет посвирепствовал Шамиль Басаев, где его боевики убили много народа, я прожил шесть лет. У меня здесь было много всяких приключений. И много друзей.

Мачкин

Фамилия одного из них была Мачкин, а вот как его звали, выветрилось из памяти. Наверняка как-то заковыристо, потому что называли его только по фамилии, благо, она была короткой. Он был постарше, и у него тоже был дед, и тоже вернувшийся с войны с деревянной ногой. Несмотря на это, дед Мачкина плотничал, чем зарабатывал на жизнь, воспитывая внука. Почему Мачкин жил с дедом-инвалидом, а не с родителями, были ли они у него или нет, я не знаю. Это тоже была запретная тема.

Я часто приходил к Мачкину. Мне нравилась мастерская его деда, где пахло стружкой и столярным клеем, где дед Мачкина учил нас играть в подкидного дурака. Играл он великолепно, держал в памяти все карты, которые уже были побиты, и которые еще оставались в колоде. Помню, что за всё это время он не проиграл ни разу.

Витю Шапоренко Мачкин к себе не приглашал. Витя был моложе нас. Но всех нас всё-таки что-то объединяло. Тогда я не знал, что. Теперь знаю. Бедность и готовность помочь друг другу.

Еще одним моим другом был Саша Карандин — сын начальника местной милиции. Толстый, неповоротливый, он вызывал насмешки сверстников, и я взял его под свое крыло. Со мной связываться остерегались. Не умея драться — меня этому никто не учил, — я однажды дал отпор самому отпетому в школе хулигану по фамилии Алимов, который был старше меня на три года. Когда он замахнулся, я, скорее от безысходности положения, ухватил его за шею и едва не задушил — он стал хрипеть. После этого хулиганы на меня не покушались, хотя основательно поколотили учителя пения. Напали на него ночью, он не разобрал, кто его бил.

Логово ведьм

Среди одноклассников я выделял Виктора Есипенко и Анатолия Лыкина. Первый был помешан на Средневековье и устраивал рыцарские турниры. Мы сражались деревянными мечами, а вместо щитов использовали крышки от кастрюль. Было очень весело, но часто доставалось по пальцам. Что касается Толика Лыкина, то он мечтал стать лётчиком. Тогда многие мальчишки об этом мечтали. Похоже, его мечта осуществилась.

Мачкин учился в другой школе. Однажды он прибежал ко мне. Глаза — со сковородку. Говорит:

— Знаешь, я нашёл дом, где ведьмы живут.

— Брось, — осадил его я. — Какие в наше время ведьмы?

— А ты приходи ко мне вечером, сам убедишься. Так и быть, покажу их логово.

У Мачкина болел дед. Его положили в больницу, и я упросил маму отпустить меня на ночь к Мачкину, сделав упор на том, что он боится один в доме оставаться. Вдвоём же как-то веселее. Мама сначала настаивала на том, чтобы не я ночевал у Мачкина, а Мачкин у нас, но потом всё-таки меня отпустила.

Я пришёл к нему, когда уже начало темнеть.

— Надо дождаться, когда все огни в округе погаснут, — сказал он.

Мы дождались и пошли дворами по маршруту, который знал только Мачкин. Облаянные собаками, рискуя быть покусанными, мы то и дело перелезали через заборы, и я потерял всякую ориентацию, где нахожусь. Остановились только тогда, когда перед нами вырос заброшенный дом с заколоченными ставнями. На двери висел большой амбарный замок.

— А теперь иди сюда, — позвал меня Мачкин. — Слушай.

До меня донёсся какой-то странный шум, умноженный эхом. Он напоминал треск высоковольтных линий электропередач, только был гораздо сильнее.

Заглянуть внутрь не представлялось возможным. Я увидел валявшуюся на земле лестницу, ступеньки которой уже поросли травой.

— Давай залезем на крышу, — предложил я. — Может, оттуда что-нибудь увидим?

Мы с большим трудом подняли лестницу и приставили ей к стене. Лестница была большая и тяжёлая, к тому же расшатанная, и мы рисковали с неё свалиться. Но всё-таки полезли, хотя от страха даже дух перехватывало.

Дом был крыт шифером, но от ветхости крыша напоминала собой решето. Мачкин посветил фонариком, и всё стало ясно. По дому носилась стая летучих мышей. Они словно почувствовали наше присутствие и, вырвавшись из пустого дома, стали кружиться над нами, со свистом рассекая воздух.

И вот тут-то мы испугались по-настоящему. Возникла опасность свалиться с крыши и в лучшем случае стать калекой. О более плохом варианте как-то не думалось.

Нужно было что-то предпринимать. Я подобрал какую-то палку и попытался отогнать нетопырей. Не тут-то было! Они ловко уворачивались от палки. Да и не удивительно: рукокрылые прекрасно ориентируются в темноте с помощью эхолокации. Не почувствовать, что в них метят увесистой дубинкой, — такое даже предположить трудно.

Но тут одна из летучих мышей запуталась в мочале, неведомо как попавшем сюда. Она отчаянно заверещала, а это, наверное, был сигнал тревоги, и стая, освободив пленницу, унеслась в неизвестном направлении. Складывалось такое впечатление, что рукокрылые обладают разумом.

Мы слезли с крыши, сели на трухлявое бревно, долго молчали. Да и что тут сказать? Несмотря на то, что летучие мыши приносят пользу, уничтожая вредных насекомых, всё равно в сознании человека укоренилась мысль, что эти существа мерзки и противны и питаются человеческой кровью, что обладают сверхъестественными, поистине дьявольскими способностями. А если это так, значит, они — порождение ада.

Мы с Мачкиным были не суеверными, но на всякий случай сплюнули по три раза через левое плечо.

Они не верили

В 1957 году прах героя Гражданской войны Ивана Кочубея, повешенного белогвардейцами, был торжественно перенесён со старого кладбище на новое. Не помню точно, когда это было, скорее всего, весной, а не во время летних каникул. Мне было 10 лет, и я боялся мертвецов, потому что в пионерских лагерях и Лесной школе, где я оказался в 3-м классе, мы любили пугать друг друга рассказками на эту тему. Но любопытство пересилило. Я протиснулся к плотной толпе, окружавшей могилу, и увидел белые кости в лохмотьях одежды. Женщина возрастом за 60 — сестра Ивана Антоновича — уверенно показала на скелет без тазобедренного сустава и без головы. Его достали и положили отдельно. Она почему-то решила, что Кочубей был одет в черкеску. Однако в заметках о его казни никаких упоминаний о том, во что он был одет, не было.

Опознавание по остаткам одежды производила сестра Ивана Антоновича. Но у него было три сестры — Мария, Олимпиада и Варвара, и какая из них выполняла эту скорбную миссию, неизвестно.

Надо сказать, что тогда, кроме сестёр героя гражданской войны, были живы и два его брата — Илья и Порфил, а также многочисленные племянники. В 1919 году погибли только отец Кочубея, который истёк кровью после ранения (краевед Владимир Сербиненко утверждал, что он был замучен в белогвардейских застенках, но это не так), и брат Антон. Ещё один брат, Степан, пропал без вести в годы Великой Отечественной. Порфил жил в Ставропольском крае, в Невинномысске, однако из-за болезни в 1957 году в Будённовск не приезжал.

Несколько позже был установлен памятник на месте казни Кочубея. Прежний памятник заменил высокий обелиск, на лицевой стороне которого был барельеф с надписью «Иван Антонович Кочубей (1893 — 1919)». Потом и он заменялся, кажется, дважды.

О том, что Порфил Антонович не присутствовал при перезахоронении останков брата, я узнал много позже, уже в зрелом возрасте, от его сына, Петра Перфильевича (получая паспорт, он не заметил ошибку в отчестве, пытался потом её исправить, но столкнулся с таким крючкотворством, что вынужден был закрыть на всё глаза). В 1970—1973 году я жил в Невинномысске, работал в газете. Но встреча с родственниками героя (в 1972 году был жив и брат Ивана Антоновича Порфил Антонович) не носила какой-то плановый характер. Всё произошло совершенно случайно.

Петру исполнилось 33 года. Он был похож на своего дядю, каким он предстает перед нами на фотографиях. Я был у него в гостях и услышал много удивительного. К сожалению, записывал рассказы Порфила Антоновича и его сына на магнитофон. Но тогда магнитофоны были плёночные, запись не сохранилась. Как не сохранились и фотографии. Кроме одной-единственной, на которой изображены Иван Кочубей с Петром Чикильдиным.

Порфил Антонович до самой смерти своей не верил, что брата его казнили. Он считал, что Олимпиада (по его мнению, именно она проводила опознание) могла и ошибиться.

— Мала была Липа, Ваньку-то и не помятала (не помнила, — С.С.-П.), як треба. И про одёжу, в яку вин рядился, — звидки (откуда, — С.С.-П.) вона знала?

А Пётр, когда отец ушел спать, рассказал такую историю:

— Во время Великой Отечественной войны до отца дошли слухи, что Иван Кочубей жив, что его из лагеря перевели в Краснодарскую тюрьму. От него требовалось, чтобы народный герой (легенда о его чудесном спасении уже якобы была сочинена) обратился к кубанским казакам с призывом встать на защиту родины. В НКВД эти слухи не опровергли, но взяли с отца подписку о том, чтобы он эти слухи не поддерживал и вообще молчал о своём брате.

— И ты сам в это тоже веришь? — спросил я. — Ведь есть убедительные свидетельства, что 22 марта 1919 года белые казнили именно Кочубея.

— История порой преподносит такие сюрпризы, что дальше некуда, — сказал Пётр. — Мне кажется, версия, что вместо Кочубея казнили кого-то другого, вполне имеет право на жизнь. Вот ответь мне на вопрос, почему во время войны, когда восхваляли подвиги наших предков, начиная с Александра Невского и Дмитрия Донского, про Кочубея ни слова? Симптоматично? А теперь ещё теплее. Аркадий Первенцев, когда писал свой роман о Кочубее, зачем-то ездил в командировки в Норильск и Магадан. Зачем? Не догадываешься? Одно из двух: либо был жив сам мой дядюшка, либо его ближайшие сподвижники. Куда, к примеру, делся Пётр Чикильдин? О нём вообще никаких упоминаний, кроме стихотворения, написанного краснодарским поэтом Иваном Беляковым. Но о Чикильдине тот узнал со слов отца.

Ещё позже я встретился с членом комиссии по расследованию преступлений фашистов во время Великой Отечественной войны на территории Новгордской области Суходольским. Он сказал:

— Я часто участвовал в эксгумации погибших в братских могилах. Кости там, как правило, перемешены. Тяжелые (большие берцовые) отделяются от скелета, пробивают себе дорогу и падают на дно могилы. Более легкие — остаются на своем месте. Головы повешенных часто отделяются от тела. Опознать кого-то в этой куче костей трудно.

Были друзья, стали враги

Подавляющее большинство историков считает, что Иван Кочубей действительно был казнён. Но есть вопросы. При вскрытии братской могилы и извлечении останков Кочубея не было квалифицированных патологоанатомов, вообще всяких судебных медиков. Почему? Всё ограничилось только опознанием останков сестрой Кочубея. Но как она, спустя почти сорок лет после казни брата, могла вспомнить, во что он был одет? Нет никаких свидетельств того, что родственники Кочубея присутствовали на его повешении. Разве что только жена, которая была арестована вместе с Иваном Антоновичем. Судьба её тоже, по сути дела, неизвестна.

Разумеется, во время Великой Отечественной войны, когда руководство страны сомневалось в благонадёжности кубанских казаков, многие из которых воевали на стороне немцев и эмигрировали, сделать ставку на Ивана Кочубея было своего рода козырной картой. Тут вариантов много. Даже если настоящего Кочубея казнили в 1919 году, можно было подыскать Кочубея фальшивого, обучить его соответствующим образом, придумать легенду чудесного спасения, запугать родственников или вообще их устранить и так далее.

Что реально в этом? Прежде всего, фигура друга-врага Кочубея Андрея Григорьевича Шкуро. Это была уникальная личность. Шкуро получил блестящее образование. В царское время проявил себя на Кавказе, ликвидируя банды, проникавшие из-за границы, а когда началась Первая мировая война, прославился своей храбростью. Сформированный им Кубанский конный отряд особого назначения наводил ужас на врага. В этом отряде служил и Иван Кочубей. И Шкуро с ним подружился. Что объединяло неграмотного казака с человеком голубых кровей, сегодня не знает никто. Я рискну выдвинуть своё предположение: безумная храбрость, готовность пожертвовать собой во имя родины.

Но после прихода к власти большевиков бывшие друзья стали врагами. Шкуро примкнул к Белому движению, Кочубей — к красным. И Шкуро добивается гораздо более весомых успехов, чем Кочубей. В ноябре 1918 года он назначается начальником Кавказской казачьей дивизии и получает чин генерал-майора. В станице Баталпашинской (ныне Черкесск, я жил там с 1973 по 1980 год) Шкуро организовал производство снарядов, патронов, сукна, кожаных сапог, бурок и шуб для Белой армии. В Зеленчуке по его приказу началось строительство лесопильного завода для восстановления разрушенных станиц. Кочубей, увы, прославился в основном как анархист.

Шкуро представлял для Сталина реальную опасность, поскольку сотрудничал с гитлеровцами. В 1944 году он был назначен начальником Резерва казачьих войск при Главном штабе войск СС, зачислен на службу как группенфюрер СС (чин, соответствующий генерал-лейтенанту). Подготовленные им казаки жёстко подавляли выступления партизан в Югославии.

Так что, наверное, совсем не случайно Сталин и его окружение вспомнили о Кочубее. Без него, правда, обошлись. Шкуро был выдан англичанами и повешен в 1947 году. Необходимость в появлении Кочубея отпала. Но архивные документы, касающиеся Шкуро и Кочубея, до сих пор не рассекречены. Интересно, не правда ли? Я, имея допуск для работы в архивах, затребовав нужные материалы, тотчас же получал отказ. Всё было точно так же, когда я хотел ознакомиться с делом Валленберга, который, по некоторым данным, скончался от цинги в одном из лагерей Горьковской области. Один, к сожалению, сценарий утаивания нашей истории.

Моя Кума

Зима на юге короткая, малоснежная. Она перемежается оттепелями, но мы всё равно катались на коньках. У меня были снегурки, которые приматывались верёвками к валенкам.

Однажды мои приятель Володя Кузьмин — мы учились то ли в четвёртом, то ли в пятом классе — предложил пойти на Куму кататься. У него были не снегурки, а «дутыши». Я согласился. И вот мы на Куме — река протекала вдалеке от городских улиц. Никого нет — полное безлюдье. И вдруг появляются ребята постарше нас. Мы их сразу узнали — местные начинающие бандиты. Их было человек десять.

Они подошли к нам, окружили.

— Снимай коньки! — приказал один из них Володе.

Тот угрюмо молчал. И получил удар вполне профессиональный — боксерский. Упал, ударился головой о лед. А следующий удар был адресован мне. Я тоже упал и тоже вырубился.

Не знаю, когда очнулся. Потрогал Володю — вроде бы жив, но без сознания. И без коньков. Их сняли вместе с ботинками. Что делать? Я попытался его поднять, но не смог. И тогда включил все мыслимые и немыслимые скорости и поехал на поиски людей, которые помогли бы товарищу.

К счастью, во всё это вмешалась Её Величество Судьба. Первой, кого я встретил, была… моя мама. Она каким-то непостижимым образом узнала, что мы на Куме, и пошла меня искать. Дальше всё было проще. «Скорая» увезла Володю и меня в больницу. Оказалось, что я сломал руку. Мне наложили гипс и отпустили домой. Но тут наступила весна, и я с рукой на перевязи играл в футбол. Гипс мне мешал, я тайком разрезал его и играл без него.

Футбол — моя страсть

Футбол был моей страстью, которая поглощала всё остальное. Мне прочили большое будущее. Я очень быстро бегал — никто не мог за мной угнаться.

Увы, моим ожиданиям не суждено было сбыться. У меня развилась болезнь Шляттера. Кости деформировались, если говорить проще, выросли вторые коленные чашечки. Всё это сопровождалось ужасными болями. Мне вообще запретили заниматься физкультурой. Только года через два болезнь отпустила. Но вторые колени остались. Когда ненастье, они дают о себе знать.

Последний раз я играл в футбол в армии. К нам в дивизию приехало «Динамо» из Целинограда (сейчас это, кажется, Астана). Сформировали сборную ракетчиков. Я долго отказывался, но меня всё же командирским приказом заставили выйти на поле. Выпустили за двадцать минут до конца матча, когда мы проигрывали со счетом 0:1. Выпустили вместо левого защитника, хотя я в ранней юности играл в полузащите.

Целиноградское «Динамо» было экипировано в полном соответствии с футбольными правилами. У нас же не было никакой формы. Только сапоги сняли и ремни, чтобы не нанести травму кому-то, и играли босиком. И вот так получилось, что я прошёл по краю и выдал пас центральному нападающему. Тот забил гол. Игра закончилась вничью, хотя наша команда была, конечно же, никакой. И после игры тренер целиноградцев завёл со мной разговор, пригласил поиграть за «Динамо». Это было, конечно, лестно, но я отказался. Я курил, продержаться на поле 90 минут для меня было невозможно. Да и совсем другие планы тогда были.

Раиса-Крыса

Я учился хорошо до седьмого класса. Но вскоре всё изменилось. Ушла в декрет наша любимая классная руководительница Мария Алексеевна, и её заменила некая Раиса Платоновна, про которую ходили очень нехорошие слухи. В годы войны, когда румыны квартировали в Будённовске, она якобы сожительствовала с вражеским офицером. Слухи эти не подтвердились, но молва людская всё равно талдычила своё. И по возрасту Раиса Платоновна подходила под создаваемый образ. В годы войны ей было меньше двадцати.

Наши пути с Раисой-Крысой пересеклись во второй раз. В школе был драмкружок, и я в него записался. Кружком руководила Крыса. И она предложила мне роль немецкого шпиона, которого разоблачают пионеры.

Спектакль был встречен хорошо. Но меня после него прозвали Шпионом и отпускали всякие дурацкие шуточки. Я обиделся и перестал ходить на занятия кружка.

С приходом Раисы-Крысы многое изменилось. Она встретила неприятие. И стала ставить двойки направо и налево. В том числе и мне, отличнику. И я взбрыкнул. Стал вообще неуправляемым. Возможно, тут виной переходный возраст, возможно, пробуждающийся темперамент. Я грубил, делал всё наоборот и стал, как было принято тогда говорить, трудным подростком. Я вообще перестал учить уроки и всё время проводил за пишущей машинкой отца, когда его не было дома. Я печатал двумя пальцами свои стихи. Они, конечно же, пропали. Но, наверное, это хорошо.

Тая Бакланова и Рита Зепнова

Однажды в нашем классе появилась новенькая — Тая Бакланова. Она приехала, кажется, из Москвы и поразила всех нас своей сшитой, видимо, на заказ школьной формой, которая подчёркивала её стройную фигурку и была гораздо короче, чем у остальных девочек. А ещё нас поразил аккуратный атласный фартучек.

Вот тогда я влюбился по-настоящему и даже ночью думал о новенькой. Писал в своей заветной тетрадке с зелёной обложкой:

Бакланова Тая, в тебя я влюблён,

я вижу тебя в забытьи.

Тебе посылаю привет и поклон

и эти стихи мои.

Но никаких стихов, никаких записок я, конечно же, не посылал. Тем более, что недели через две Таю увезли снова в Москву.

Дружба мальчиков с девочками тогда не особо поощрялась. Но Толик Лыкин проявил значительно больший прагматизм, чем я. Он написал записку Люде Паниной с предложением стать друзьями. Она согласилась. После школы Толик стал провожать её домой. Этим практически дружба и ограничивалась. Правда, пару раз они сходили с Людой в кино.

Толик, уже поднаторевший в отношениях с противоположным полом, спросил у меня однажды:

— А ты почему не хочешь дружить с какой-нибудь девочкой?

Я мялся, не зная, что ответить.

— Неужели ты не видишь, что Рита Зепнова с тебя глаз не сводит? — снова спросил он.

— Нет, — вконец растерялся я.

— Все в классе видят, а он не видит. Протри глаза.

Я стал приглядываться к Рите. Действительно, я ей симпатизировал. Но я робел. Совет Толика предложить ей дружбу был не реализован. Да и к девочке этой никаких чувств я не питал. Мне казалось она немного грузной, а моим идеалом были девочки-худышки вроде Таи Баклановой.

Тогда Толик взял дело в свои руки.

— Ну, если ты сам боишься ей написать записку, я скажу Люде, а она передаст Рите всё на словах.

— Не надо этого делать, — попросил я.

— Надо, — упрямился Толик. — Как только Тая Бакланова уехала, ты ходишь сам не свой. Вот и подружись с Ритой. Клин ведь клином вышибают.

— Ладно, — сказал я обречённо. — Твоя взяла.

И мы стали дружить. Правда, дружбой это назвать было трудно. Просто Рита стала ходить в наш двор и играть в нашей дворовой компании. Но мы с ней даже за руки не подержались.

Вскоре я уехал из города. Прошло девять лет. Литсотрудничал в газете, и судьба меня привела снова в Будённовск. В командировку. Нашёл своего друга детства Виктора Шапоренко, который работал на узле связи. Он дежурил ночью, и мы с ним крепко выпили, после чего я начал звонить своим одноклассникам. Позвонил и Рите. Удивительно, но спустя столько времени, она меня сразу узнала. Объясняю это синдромом жителей городков в табакерке, где каждый знает каждого и где не происходит никаких событий. Время здесь словно замирает.

Молодое вино

В тот свой приезд мне захотелось посмотреть на дом, где обитала моя семья. Он никуда не делся. Более того, как стояла раньше возле него будка сапожника-армянина, так и стоит. И он в ней — всё такой же, только постарел немного.

Увидел меня, нисколько не удивился.

— А, это ты!

Я поздоровался, лихорадочно вспоминая, как его зовут. То ли Самвел, то ли Сурен… Но так и не вспомнил. А он пригласил в свой дом, который тоже был в двух шагах. Принес вина. Спросил:

— Ничего, что оно ещё молодое? Выпьешь?

И налил себе и мне по стакану.

Вино ещё «играло», но в жару это было самое то. Мы выпили за встречу, за всё хорошее, за здоровье, за хозяина и ещё за что-то, и я решил откланяться. Хотел встать — не тут-то было. Вино ударило в ноги, хотя голова была ясной.

Сурен — всё-таки сапожника звали Суреном — прятал улыбку в густые усы.

— Это вино коварное, но действует недолго. Сейчас всё пройдёт.

Но он лукавил. Не прошло! По дороге в гостиницу я потерял туфель. Понял это не сразу. Правда, нашёл, слава Богу!

Позже я написал такие строки, вновь позабыв, как звали сапожника:

Этот город, который на юго-востоке,

не забыл я, хотя вспоминаю кусками.

Время греет бока на крутом солнцепёке,

с неохотой из лежбища снов выпуская.

Как же звали сапожника? Вроде Баграмом.

нет — Багдасаром? Не вспомню, пожалуй.

«Это ты? — говорит он. — Не слишком ли рано

возвратился? С полсотни годков набежало».

Он меня приглашает в свой маленький домик,

угощает на травах настоянным чаем.

И цветёт сумасшедший, неистовый донник,

аромат кумарина* вокруг источая.

Ничего не случается в городе этом,

где я тощим мальчишкой нечаянно вырос.

Я остался здесь звонким, прозрачным скелетом

в чьём-то старом шкафу, что готовят на вынос

И летят облака гладкокрашеной бязью,

как летят журавли ненарушенным клином,

и я городу этому жизнью обязан,

потому он и стал моим самым любимым.

Он со мной был во всех передрягах, и тучи

отступали, и небо вдруг делалось светлым.

Это он подсказал мне основы созвучий

И слова к этим песням горячего ветра.

*Кумарин — лактон о-оксикоричной кислоты, бесцветные кристаллы с запахом свежескошенной травы.

2017, г. Нижний Новгород

Георгиевск

Поздней осенью 1960-го года мы перебрались в Георгиевск. За хорошую работу в Будённовске отца поощрили переводом в этот городок вблизи Пятигорска. Город этот основан так же в 18 веке.

Георгиевск очень похож на Будённовск, да и по населению они «близнецы-братья». Во время Всесоюзной переписи населения 1959 года в Георгиевске было 30,8 тыс. жителей, а в Будённовске — 27,9 тыс. Казалось бы, количество солнечных дней в году и научно-технический прогресс, который ликвидировал такое понятие, как тупик, дает шансы Будённовску вырваться вперед, но статус-кво сохранилось и поныне. Видимо, роль играют не мощные рефрижераторы и скорость на дорогах, а место вблизи Кавмингруппы. Сегодня в Георгиевске чуть больше 60 тыс. жителей, а Будённовск не достиг и этого.

В Георгиевске семье собкора «Ставрополки» выделил квартиру градообразующий арматурный завод. Новый микрорайон из «хрущёвок» никак не назывался, но в народе его окрестила как Арматурный. Это был посёлок в городе. Еще один посёлок получил название Старый Арматурный. Там были халупы с печным отоплением.

У каждого посёлка была своя футбольная команда. Меня в 13-летнем возрасте взяли в команду мальчиков Арматурного. Эта команда играла по системе «дубль-V»: пять нападающих, два полузащитника, три защитника и вратарь. Бразильская система 4-2-4 еще была не известна. Нас тренировал тренер, его звали Ашот, фамилию не помню. Я играл в полузащите, хотя начинал как голкипер. Но тренер, увидев меня в игре, сразу понял, что это не моё. Ашот каким-то особым чутьем понял, что лучше использовать мои скоростные данные, и я за это ему благодарен. Если полузащитники обычно «сторожили» лучших нападающих противника и были их тенью, то моя задача была другой. Мне была предоставлена свобода, и когда я получал мяч, за счёт скорости прорывался в штрафную площадку и отдавал пас нападающему. Обычно это был левофланговый Юра Татаринцев, и он забивал гол. Наверное, за счет этого мы и побеждали в чемпионате среди «полу-юношей».

Однажды 7 ноября нас, юных футболистов, вывели на демонстрацию в трусах и футболках. Было уже очень холодно, мы замёрзли. Кто-то из старших предложил нам выпить, чтобы согреться. Откуда-то появилось вино, и я впервые к нему приложился, потом очень сильно болела голова.

Георгиевск я помню плохо, кроме одного дня. Это было 12 апреля 1961 года, когда в космос полетел Юрий Гагарин. У нас должен быть урок литературы, но учительница долго не приходила. Пришла она какая-то взволнованная. Сказала, что в космосе наш соотечественник, пишите сочинение на свободную тему. Я написал стихотворение, которое потом то и дело транслировали по школьному, а затем и городскому радио. Редактор районной газеты Муравьёв опубликовал его полностью. Это была моя первая публикация.

Муравьёва и его сына Виктора я знал еще по Будённовску. Муравьёв был собкором «Ставрополки» до отца. И его перевели, как и позже отца, в Георгиевск. Но по каким-то причинам он задержался, выехал туда значительно позже. Отец Вити был фронтовиком, у него имелись боевые награды. После работы в «Ставрополке» его назначили редактором районной газеты. Такое часто случалось.

В нашем классе учились 4 пары близнецов. Похоже, собирали по всему городу. Впрочем, скорее, это были двойняшки, за исключением Люды и, кажется, Ларисы Ланкиных. Те были очень похожи, их даже путали. Только когда родители сообщили, что у Ларисы родинка на шее, а у Люды нет, их стали различать. Учитель говорил: «Лариса Ланкина, к доске, покажи родинку». И Лариса вынуждена была это делать, так как часто вместо неё к доске выходила её сестра (Люда училась хорошо, Лариса плохо).

В Георгиевске мы прожили меньше года — в январе 1962 года отец получил назначение в Ставрополь. К тому времени он закончил учебу в Полиграфическом институте, и его назначили директором то ли Ставропольского краевого издательства, то ли типографии. Но работа на руководящей должности не задалась, и отец сам ушел в редакторы массово-политической литературы…

Уезжали мы из Георгиевска, когда была оттепель. Пасмурное небо, то ли дождь, то ли снег, и было немного тревожно. Что ждет нас впереди?

ГОРОД, БЕЗ КОТОРОГО НЕЛЬЗЯ

На новом месте

В Ставрополь мы переехали, когда я учился в восьмом классе. И этот город я полюбил сразу и навсегда. Приехали зимой, во время зимних каникул. Расставить вещи не составило труда, поскольку их не было. Но чемоданов было много. Их составляли, накрывали каким-то покрывалом и получался комод. В одном из чемоданов хранилась доха — шуба или накидка из волчьих шкур. Если собаки пробегали мимо, они замирали и непрерывно лаяли, то есть, действительно пахло волками. Когда дома никого не было, я открывал чемодан, доставал доху, расстилал ее на полу и ложился, представляя себя метким охотником Чингачгуком с зорким глазом.

Отец всегда думал о грядущих переездах. В Новосибирске он задержался не надолго. Во-первых, потому что его литературные способности оставляли желать лучшего, а, во-вторых, потому что привык к самостоятельности. Собкоры никому не подчинялись, а тут надо было выполнять задания, причем, в таком ключе, каким его задумал куратор. Кончилось всё тем, что отца вернули на собкоровскую должность. Правда, не на прежнее место, а в Куйбышев — город-однофамилец нынешней Самары. Там Куйбышев был в ссылке, и меня водили в музей, где подробно об этом рассказывалось. Экскурсовод утверждал, что Куйбышева отравили «враги», он действительно умер сравнительно молодым. Сегодня это утверждение представляется вздорным: на самом деле Куйбышев умер от болезни сердца.

В Новосибирск в 1952 или 53 году приезжали Тихоновы. Я впервые увидел своих двоюродных братьев и сестер. Толику было 3 года. Семья жила на Камчатке и с восторгом описывала все прелести тамошней жизни.

В январе 1962 года ТАСС сообщил, что запустили космический корабль, пилотируемый Андрияном Николаевым, а вслед за ним еще один с Быковским на борту. Я написал по этому поводу стихотворение и показал его в редакции «Молодого ленинца». Там его одобрили и напечатали. Была открыта дорога для моих следующих публикаций.

И снова футбол

5 или 6 января я пошел на стадион «Динамо», нашел помещение, где тренировалась футбольная команда мальчиков 1946—47 годов рождения. Тогда были и юношеские команды, и команды мальчиков. Команда мальчиков состояла из ребят 13—15 лет, а команда юношей — с 16 до 18 лет. Мне в декабре предыдущего года исполнилось 15, и я еще подходил для команды мальчиков, тем более, что у меня было рекомендательное письмо от тренера из Георгиевска. Я нашел ставропольского тренера и рассказал о своих планах.

— Хорошо, — сказал он. — Пойдём.

Мы вышли на улицу. Стадион был заснежен, но тренер повел меня к беговой дорожке.

— Побежишь? — спросил он.

Я сказал, что у меня нет с собой формы и бутс. Он сказал:

— А ты беги так.

И достал секундомер. Я скинул пальто и побежал с высокого старта. Бежал 100-метровку в ботинках. Конечно, это сказалось на результате. Секундомер показал 11,5, а я бегал быстрее.

Но тренер меня похвалил.

— Пойдёт, — сказал он. — Приходи в следующий четверг на тренировку.

Но я не пришёл. Началась злополучная болезнь Шляттера. Через два года, когда она отступила, я снова появился на стадионе. Но тренер был уже другой, хотя и принял в команду. Я попросил его выпускать меня на поле не больше, чем на 20 минут, поскольку последствия болезни еще сказывались. И показал ему «вторые» колени. Он проникся сочувствием. Но я лукавил. У меня была нарушена «дыхалка», потому что я уже курил по-настоящему.

Тогда популярны были болгарские сигареты «Шипка» в твёрдой пачке, «Джебел», «Солнце» и другие. Можно было купить и чешские. Однажды я купил сигареты «Балканы», потому что они стоили всего 10 копеек, а у меня денег не было. Но это был самый настоящий горлодёр. Я выкурил только половину сигареты. Но впоследствии я любил заходить в табачные магазины. Там хорошо пахло ароматизированным табаком из других стран. Глаза разбегались. Были сигареты и зарубежного производства, даже французские, и нашего. Я покупал трубочный табак «Нептун», если он был, конечно. На день рождения мне подарили китайскую фарфоровую трубку с серебряным колпачком. Я пижонил, выбивал трубку о каблук, как американский ковбой, и, в конце концов, расколол ее. Мне советовали залить трещину эпоксидной смолой, но из этого ничего не вышло. Пришлось трубку выбросить, остался лишь колпачок, но и он исчез куда-то. По-видимому, его украли, так как я показывал его всем, кому не лень, в надежде, что кто-то прочитает китайские иероглифы. Колпачок был маленький, его легко можно было зажать в руке или спрятать в карман.

Пачка чешских сигарет, в которую входило 5 штук, стоила, как мне кажется, 10 копеек. Еще дешевле были штучные. Сигарета стоила 1 копейку. Но в армии я курил папиросы, тогда был приличный табак «Беломора» фабрики имени Урицкого (Ленинград), но мне нравился «Хан-кенгри» казахского производства. Потом, после демобилизации, мне присылали из Алма-Аты эти папиросы в твёрдой пачке вроде «Казбека», но не такие кислые. И я курил их года два или три.

Во время болезни я всё же занимался физкультурой, делал зарядку, но упражнения были чисто гимнастические. Я был в весе «мухи» — 54 килограмма при росте 171 сантиметр. Это позволяло мне подтягиваться на турнике 12 раз, а позже, когда нарастил мускулы, и 15. В армии я подрос еще на два сантиметра и поправился, несмотря на плохую кормёжку, до 65 килограммов.

Наставником у меня был брат Игоря Гундорова, жившего в многоэтажке для вип-обитателей. Его брат был боксёром, то ли перворазрядником, то ли даже кандидатом в мастера. Но его постигла та же беда, что и меня — болезнь Шляттера. Но проявилась она у него не так, как у меня, а на руках — образовалось какое-то подобие вторых локтей. Игорь, как и я, очень страдал, но тоже не терял связь со спортом. Мы наблюдали его сражение с одним из блатных по кличке Жила. Увидев нас, сказал:

— Если кто станет вас обижать — обратитесь ко мне.

Но помощь его нам не потребовалась.

В конце 11-го класса я бегал 100-метровку уже за 11,2, а за 11, 4 — с мячом. Это был хороший показатель. Но дальше всё пошло не так. Меня призвали в армию.

Мой двоюродный брат

7 января 1962 года в Ставрополь приехал Борис Степанов — наш с Нелей двоюродный брат. Он был сыном младшего брата отца дяди Васи из Междуреченска Кемеровской области, окончил военное училище, ему присвоили звание лейтенанта. Командовал взводом мотострелков где-то под Астраханью. Я позже, в армии, встречал таких парней. Как все сибиряки медлительны и тугодумы. Но их отличало упорство в достижении намеченной цели. Правда, не особенно высокой. Из них только Альфред Пимулин поступил в Лесгафт. О них я писал:

Я восхищался тем простым народом:

мои сержанты, из глубинки родом,

меня учили по сто раз на дню.

Что не умел я, то они умели,

и я, свой пыл горячий приумерив,

завидовал напору и огню.

Какая хватка в достиженье цели!

Мы это по достоинству оценим

потом, на стыке горя и побед.

В любом успехе их большая доля.

Так под какой счастливою звездою

они явились вдруг на белый свет?

Но никакого тут секрета, вроде:

всё дело в приближении к природе,

когда нагляден лишь её пример,

а в городе, в трущобах и высотках,

сдаётся мне, что даже воздух соткан

из паутины всяческих химер.

И тонем мы в той непонятной буче,

нас ничему, как надо, не научат,

и на устах — давно одна хула,

а не какой-то взвешенный анализ…

Куда же вы, сержанты, подевались —

ребята из сибирского села?

2016, г. Нижний Новгород

Борис привез кедровых орешков. В Сибири, особенно в деревнях, их щёлкают наподобие семечек. Причем, есть такие виртуозы, которые засыпают орешки горстями, в итоге фонтаном вылетает шелуха, а орешки идут в желудок. Борис погиб в 1966 или 67 году, разбившись на мотоцикле. Года три или четыре назад меня нашла в соцсетях его дочь Валентина Степанова, родившаяся уже после его смерти и взявшая фамилию Степанова после развода с мужем. Она долгое время жила в Тольятти, сейчас — в Питере, ей 58 лет, она пишет для детей, опубликовала уже несколько книг.

В то время Ставрополь был городом совсем небольшим. Он возник из казачьей станицы. Здесь проживало меньше 150 тысяч человек. И даже трудно было представить, что в годы гражданской войны это была столица Ставропольской советской республики.

В городе жили и живут сейчас довольно много армян, греков, азербайджанцев, татар, есть и представители других национальностей. И здесь сложился свой, особый говор. Меня удивляли, к примеру, вопросы «Где ты идёшь?» вместо «Куда идёшь?», глухое «гэ», больше похожее на «хэ» и многое другое. Но потом я перестал удивляться, но на глухое «гэ» так и не перешёл, и меня часто принимали за москвича, хотя я и не «акал».

25-я школа

Меня определили в школу, которая была рядом с домом. Я учился тогда в восьмом классе. Но здесь уже определились свои лидеры. Их было двое: Боря Жогин и Юра Орлов. Отец Бориса преподавал в пединституте, он хотел, чтобы его сын стал интеллектуалом. Боря с раннего детства занимался с репетитором. Он уже тогда владел английским языком и получал пятёрки по всем предметам. Юра же был из рабочей семьи. Он был очень силён физически, и свой авторитет упрочил с помощью кулаков.

Таня Кулешова была первой красавицей в школе. И Борис, и Юра были в неё влюблены. И однажды подрались. Борис, несмотря на то, что находился с Юрой в разных весовых категориях, довольно успешно отражал его атаки, и поединок закончился вничью. Драчунов разняли. С той поры в классе было как бы двоевластие. Одна половина поддерживала Юру Орлова, другая — Борю Жогина.

Я был новенький и стал приманкой и для Юры, и для Бори. За меня велась подковёрная борьба, смысл которой я поначалу не улавливал.

Борис дружил с Сашей Гейдеко, отец которого был журналистом. Старший брат Саши, Валерий, учился в литературном институте и публиковал в толстых журналах свои критические статьи. Я был с ним знаком. Валерий женился на москвичке — она работала экскурсоводом, но супружеская жизнь не заладилась. Кончилось это тем, что Валера повесился. Его тело нашли много дней спустя, как тело Гапона, в шкафу на даче.

Увлечением Саши была фотография. Его снимки уже тогда печатали местные газеты. И мы сошлись с Сашей и Борисом. Разговорились

— Ты читал Сэллинджера? — спросил Борис. Это была проверка на «вшивость».

Я действительно читал «Над пропастью во ржи» — этот роман печатался в журнале «Иностранная литература».

— Ну и как?

Я сказал, что ещё никто так не говорил от имени подростка, у которого куча проблем.

Этого было достаточно для того, чтобы мы подружились.

Ведьма, которая Лера

Лера была брюнеткой с чёрными глазами. Она была постарше и училась в техникуме. Бабушка, увидев её, хотела перекреститься, но, вспомнив, что отец мой ей постоянно делает внушения за то, что она не перестаёт верить в Бога (отец мой был воинствующим атеистом), притормозила руку у лба.

— Ведьма! — приговорила она. — Держись от неё подальше.

Я думал, что бабушка ошиблась, и не придал её словам значения. Но когда Лера смотрела мне в глаза, я невольно отводил взгляд. Возникало такое ощущение, словно подвергаюсь гипнозу.

Лера показала себя весьма продвинутой во многих вопросах. Она была единственной из моих знакомых, кто пользовался косметикой. Если другим это запрещали делать родители, то ей, похоже, всё сходило с рук.

Один раз мы вдвоём сидели на лавочке в её саду и ели черешню (Лера жила в частном доме, который вплотную примыкал к нашим многоквартирным жилым домам). Неожиданно она спросила меня:

— Хочешь выпить?

Я растерялся, но хотелось показать Лере, что я — настоящий мужчина. Я уже покуривал украдкой — соблазнил мой двоюродный брат, который смолил едва ли не с третьего класса.

Лера принесла графин с какой-то наливкой. Она была сладкой и довольно крепкой. Уже после трех рюмок я поплыл.

— У меня дома никого нет, — сказала Лера.

Намёк был весьма прозрачен. Я попытался встать, но не смог — много ли надо подростку, чтобы окосеть? И «настоящий мужчина» позорно уснул, сидя за столом в саду. После этого с Лерой я предпочитал не видеться, мне было очень стыдно.

Вскоре я убедился, что бабушка, наверное, была права. На мою голову посыпались сплошные неприятности. В меня основательно вгрызлась болезнь Шляттера, деформируя кости и порождая глухую тоску — мечту о футбольной карьере теперь нужно было забыть навсегда. Вдобавок ко всему я потерял взятую в библиотеке книгу, потом замучила зубная боль — пришлось вырвать зуб…

— Это всё она, твоя ведьма, — сказала бабушка. — Она на тебя порчу навела.

— Что же теперь делать? — спросил я.

— Давай тебя в церковь свожу, — предложила бабушка. — Хоть ты и некрещёный, помолимся, авось, всё и наладится.

— Ты что бабуля! Какая церковь! Меня ведь в комсомол не примут. Это тебе всё до лампочки.

— Как это всё до лампочки? — возмутилась бабушка. — О тебе ведь забочусь.

— А ты сама молитву прочитай, — нашёлся я. — Когда сплю, вроде бы я и ни причём тут.

Не знаю, как было на самом деле. Наверное, молитву бабушка всё-таки прочитала. Потому что неурядицы после этого прекратились.

Штурм веранды

На юге это в порядке вещей. В Будённовске летом спали не только на балконах, но и на крышах. В Ставрополе тоже.

Мы дружили тогда всем двором (рядом стояли две «хрущёвки» и один четырехэтажный дом для VIP-персон). Развлечений было мало. Телевизоры имели не все — это считалось роскошью, и мы, мальчишки, состязались в том, кто быстрее по балконам заберётся на крышу. Это, конечно, было рискованно, но страха смерти, когда тебе 14 или 15 лет не испытывают.

Я был влюблен в Эллочку Михалюк, которая жила в том самом элитном доме на третьем этаже. И вот Элла как-то заявляет нашей братии:

— Я сегодня буду спать на веранде.

— А я к тебе залезу, — сказал я.

Элле нравился не я, а Слава Красильников. Он по каким-то причинам отсутствовал. И девочка выразила сомнение, что я это смогу сделать.

Ночью я решил доказать, что она не права. И влез по водосточной трубе на третий этаж. Забрался на лоджию. Там действительно кто-то спал на раскладушке, укрывшись с головой. Я подошёл и начал тормошить, как я думал, спящую девочку. Чтобы она убедилась, что я сдержал своё слово. Но оказалось, что это не Элла, а её отец!

Он был близорук и ничего не понял вначале. Потом уставился на меня и сказал:

— Иди отсюда!

И я пошёл — тем же путем. По водосточной трубе. Но она оторвалась где-то уже в самом конце, и я сильно поранил руку. К счастью, ничего не сломал.

Утром все только и говорили о злоумышленнике, который хотел ограбить квартиру Михалюков. О том, кто был этим злоумышленником, знали только два человека: я и Элла. Но она молчала. Даже Славе Красильникову не сказала. Зауважала, что ли?

Страшный зверь по имени лошадь

После окончания восьмого класса я попал на турбазу в Теберду, где отдыхали в основном студенты. Все они были гораздо старше меня, и я, честно говоря, скучал по общению со сверстниками. Студенты решали свои проблемы: влюблялись, прогуливались вечерами парами, пели песни у костра, спорили. А меня всерьёз никто не принимал. Больше того — надо мной всячески подтрунивали, называли салажёнком.

И вот как-то отправились мы в поход на Бадукские озёра. Места там очень красивые, вода — голубая, даже когда в стакан её наливаешь, снежные шапки гор, рододендроны цветут. Воздух какой-то медовый — не надышишься.

Бадукские озёра расположены на высоте двух тысяч метров в зоне альпийских лугов. Путь туда неблизкий. Углубляясь в лес, дорога идёт параллельно реке, хорошо виден Главный Кавказский хребет с двуглавой вершиной и скалистой пирамидой Белалакаи. А дальше — только тропа, крутой подъём, ведущий к первому озеру. За ним второе, третье и четвёртое.

Дальше тропа уходила в сторону пятого и шестого Бадукских озёр, но наступал вечер, и здесь было решено переночевать. Мы разбили лагерь на лесной поляне и легли спать.

Ночь была лунная, тёплая. Однако сон не приходил — комарьё так и вилось надо мной. Я отвернул полог палатки и вышел на свежий воздух.

Тишина в горах удивительная. Даже птиц не было слышно. Летучие мыши — и те куда-то попрятались. Ни ветерка, ни малейшего движения воздуха.

И вдруг до меня донеслось какое-то сопение. Кто-то тяжело переступал с ноги на ногу. Причём где-то близко. «Уж не медведь ли?» — мелькнуло в голове. Но страха не ощущал.

Я обогнул палатку и вышел на середину поляны. Что-то большое и тёмное маячило рядом. И, несомненно, живое. Подкравшись поближе, я спрятался за ствол дерева. Большое и тёмное оказалось стреноженной лошадью. Но откуда она взялась на поляне, где поблизости не было никакого жилья?

Впрочем, эта мысль занимала меня недолго. Её заслонила другая…

В своём кармане я нашёл два кусочка сахара. Один дал лошади сразу, а другим приманил её к палатке, где спали мои недоброжелатели, и привязал её верёвкой к колышку.

Лошадь сначала вела себя тихо, а потом стала щипать траву и топтаться вокруг палатки. Кто-то из студентов, услышав непонятный шум, проснулся и, откинув полог, выглянул наружу.

В эту минуту лошадь тоже подняла голову и уставилась на студента. Тот, конечно же, спросонок ничего не понял: огромная мохнатая морда, глаза навыкате.

Раздался истошный крик. Испуганная лошадь рванула верёвку. Палатка сложилась.

Я умирал со смеху, а студенты орали как резаные. Лошадь, протащив их вместе с палаткой несколько метров, наконец-то отвязалась и растворилась во тьме, словно её здесь и не было. Обитатели других палаток, разбуженные криками, высыпали на поляну, вооружённые альпенштоками.

— Что это был за зверь? — спросил меня студент Ростовского университета Слава, который всё время надо мной подшучивал. Он был не на шутку напуган.

Я снисходительно улыбнулся и похлопал его по плечу.

— Не бойся, Слава, — сказал я ломким фальцетом. — Это была обычная лошадь.

Школа «церковно-приходская»

Никита Хрущёв наворочал столько, что потом после него разгребать пришлось долго. Одна из его, с позволения сказать, реформ коснулась среднего образования. Если раньше после окончания семилетки можно было поступать в техникумы, или же продолжать учёбу в школе, где аттестат зрелости выпускник получал после окончания десятого класса, то с 1962 года страна переходила на восьмилетнее и одиннадцатилетнее обучение. С девятого класса вместе с учёбой вводилось производственная практика. Выпускнику вместе с аттестатом должна была присваиваться и рабочая квалификация. Таким образом, Хрущёв украл у меня не год, а даже два, потому что после его отставки срок армейской службы тоже был укорочен. Мне же пришлось служить не два, а три года. В общем, повезло как утопленнику. Был и ещё один неприятный сюрприз. Уже сдав экзамены за семилетку, мне и моим ровесникам пришлось сдавать экзамены и за восьмой класс.

Самое печальное во всём этом было то, что школу, где мы учились, сделали восьмилеткой, а всех, кто не поступал в техникумы, перевели в другую школу. Эта школа была рядом с Андреевской церковью. Собственно говоря, она даже вплотную примыкала к ней, и только глухая высокая ограда отделяла вход в нашу школу от входа в храм. Нередко во время уроков слышался звон колоколов, которые поначалу мы путали со звоном школьного колокольчика, возвещающего о перемене.

Школу эту мы называли церковно-приходской, здесь учились дети далеко не самых образованных и интеллигентных родителей. В параллельном классе мне показывали юную проститутку по имени Поля, много было хулиганья. Но все, кто перешёл сюда из 25-й школы, всегда держались вместе, нас было довольно много, и местные бандюганы побаивались.

Сразу за школой находился лес, который спускался к Комсомольскому пруду. В сентябре и октябре мы нередко сбегали с уроков, чтобы там искупаться.

Морковка

Педсостав я помню плохо, так как проучился в этой школе всего лишь год. Могу сказать только добрые слова в адрес учителя литературы — грустного маленького еврейчика, которого звали Яков Маркович. Однажды я написал сочинение на тему «Первый день на заводе» в стихах, и после уроков он подошёл ко мне и сказал, что ему понравилось. Мы стали с ним общаться, я даже побывал у него дома, он следил за моими газетными публикациями.

Яков Маркович (мы называли его ласково Морковкой) был старым холостяком. Однажды, уже отслужив в армии, я встретил его, и мы с ним выпили вина. Он растрогался, когда узнал, что у меня вышла книжка, сказал, что с самого начала понял, что меня ждёт большое будущее. Но он, к сожалению, ошибся.

Я не знаю, когда умер этот тихий и добрый человек. Узнав об этом скорбном событии, написал такие строки:

Я видел неправильный сон,

он был совершенно прикольным.

Я в церкви, где изображён

Морковка, учитель мой школьный.

Доверчивый рыжий еврей,

поездивший много по свету,

признался однажды: «Сергей,

наверно, ты станешь поэтом.

Но только себе не солги,

не надо быть слишком уж нежным.

Тебя поджидают враги,

и с ними война неизбежна».

Тогда я витал в небесах,

не знал ни минуты покоя.

Но в честных еврейских глазах

мне виделось что-то такое,

чего не увидишь в упор,

напрасно об этом мы спорим.

И был неподвижен тот взор,

и был отрешённости полон.

…Он жил совершенно один

и умер как будто бы летом.

Его я искал, и раввин

поведал печально об этом.

Он жизнь на забвенье сменял —

она была невыносима.

И мучает совесть меня —

ведь был я ему вместо сына.

2014, г. Нижний Новгород

Долго будет Калерия сниться…

Мне очень нравилась и преподаватель математики Калерия Алексеевна. Она раньше работала в Суворовском училище, но его расформировали опять-таки по велению Хрущёва, и она перешла в нашу школу. Это был педагог с большой буквы. Класс замирал, когда она начинала урок. Это был какой-то гипноз, и я настолько увлёкся алгеброй и геометрией, что даже стал получать пятёрки. Но это увлечение, как и увлечения рисованием, театром и шахматами, было весьма кратковременным.

Тогда была весьма популярна песня «Долго будет Карелия снится» в исполнении ныне забытой певицы Лидии Клемент, которая вскоре умерла от саркомы. Удивительно, но так совпало, что и слово «Карелия» было почти аналогом имени Калерии Алексеевны, и внешне она очень походила на Лидию Клемент. Помнится, я написал по этому поводу:

Долго будет Калерия сниться,

будет сниться с этих поp —

так, что захочется жутко напиться,

если ты в алгебре туп, как топор.

Пародия эта быстро распространилась по школе. Дошла она и до Якова Марковича, а тот, наверное, ознакомил с ней и математичку. И она как-то странно стала на меня посматривать, в её глазах я увидел какой-то призыв. Но Калерии Алексеевне было уже далеко за тридцать. Она мне годилась в матери. Я представил, что всё могло сложиться иначе, когда прочитал «Элегическое стихотворение» Ярослава Смелякова, которое начинается так:

Вам не случалось ли влюбляться —

Мне просто грустно, если нет, —

Когда вам было чуть не двадцать,

А ей почти что сорок лет?

Увы, мне было всего пятнадцать.

Наши походы

Мы встречались и летом, каждое воскресенье. Саша Гейдеко увлёк нас туризмом. Он был заядлым грибником, знал окрестные леса, как свои пять пальцев. Так как в городе не было водоёмов, кроме чрезвычайно грязного Комсомольского пруда, мы часто совершали пешие переходы до Сенгилеевского озера.

Если ехать к нему, то это в 18 километрах от Ставрополя. Если идти напрямик, лесами, то это ближе километров на пять. Но если последние пять километров идёт довольно крутой спуск к озеру, то обратный путь начинается с пятикилометрового подъёма. Надо было преодолевать склон большого оврага.

Но нас это не пугало. Шли, горланили песни, какие знали. Популярны тогда были «Бригантина» Павла Когана, «Вечер бродит по лесным дорожкам» Аллы Якушевой. Делали привал, подкреплялись, снова шли. Собирали грибы, жарили их.

Сначала Саша Гейдеко увлёк нас с Борисом Жогиным. Постепенно к нам стали присоединяться и другие одноклассники — Таня Кулешова, Люда Беликова, Люда Погребенко, Юра Березин…

Юра приехал из Германии, где его отец работал в военном госпитале. Он как-то очень органично вошёл в нашу компанию, и мы часто собирались у него дома. Там было много диковинных для нас вещей, привезённых из-за границы, а главное, что привлекало, — так это сестра Юры Женя. В отличие от него, со скромной внешностью и в очках, Женя являла собой тип голубоглазой блондинки, очень похожей на красоток, которые изображались на обложках зарубежных журналов. По-моему, и Боря, и Саша были в неё влюблены.

Наши походы на Сенгилеевское озеро продолжались и потом, когда Борис, Саша, Коля Дидин и я перешли в первую школу. Правда, уже в другом составе. А в последний раз мы отправились туда с ночёвкой после завершения учёбы. Я тогда едва не утонул.

Поехали мы на автобусе — кто-то из наших родителей договорился о том, что нас разместят на турбазе. Нам действительно выделили домик, где мы немедленно устроили пьянку. Наш выпускной вечер проходил без спиртного, так как накануне в школе случилось ЧП. Один наш одноклассник попал на скамью подсудимых за изнасилование, и директор запретил приносить даже шампанское. И мы, уже великовозрастные одиннадцатиклассники, решили наверстать упущенное.

Пир горой продолжался до середины ночи, пока всех не сморил сон. Я проснулся с первыми лучами солнца и вышел из домика. Остальные спали. Я увидел выброшенную волнами на берег деревянную дверь и решил использовать её вместо плота, чтобы покачаться на волнах. Я спустил её в воду и лёг на неё.

Пригревало солнце, и я неожиданно уснул. Когда открыл глаза, берег был уже очень далеко, меня вместе с дверью течение выносило к середине озера, а оно в ширину, наверное, километров пять или шесть. Глубина же достигала тридцати метров. Впору было испугаться, но я не потерял самообладания. Звать кого-то на помощь было бесполезно — меня бы просто-напросто не услышали, хотя я знал, что звуки на воде распространяются на приличные расстояния. Я осторожно перевернулся на живот и стал грести руками.

Сперва мне показалось, что я приближаюсь к берегу, но это был самообман. Но тут мне повезло. К моему импровизированному плоту вдруг прибился лист фанеры. Я разломил его надвое и получились два довольно широких весла. С их помощью я всё же добрался до берега. Руки настолько устали грести, что напоминали фанеру, которая стала моей спасительницей.

Шурик Воротников

В «церковно-приходской школе» в нашем классе учился Шурик Воротников. Он мечтал стать художником и подавал большие надежды. На уроках занимался тем, что рисовал портреты однокашников или шаржи, главными персонажами которых, конечно же, были учителя.

Шурик учился очень плохо. Он был рассеян, не обращал внимания на окружающую действительность, кроме того, что привлекало его как художника. Однажды в его портфель положили 8-килограммовую гирю, и он унёс её домой, даже не заметив дополнительной тяжести.

В первой четверти у Шурика было, кажется, восемь двоек, во второй — шесть. Вскоре он с нами распрощался. Чашу терпения директора переполнило то, что на своей парте Шурик оставил автограф в виде карикатуры на директора-узурпатора. Ни смыть, ни закрасить этот маленький шедевр не получалось, и парту разломали на дрова.

Череззаборногузадерихин

Когда пришло время Пасхи, многим моим одноклассникам очень хотелось посмотреть на крестный ход, на пасхальное богослужение, но директор школы строго-настрого запретил.

— Священники предупреждены, — сказал он. — Если они кого-то заметят из вас, тот будет строго наказан. Советским школьникам, комсомольцам не подобает участвовать в таких церковных праздниках.

Он, конечно же, приврал. Священники вряд ли бы стали на кого-то доносить — это не в их правилах, хотя из каждого правила существуют, разумеется, исключения. Но, не взирая ни на что, многие из нас собрались у школы поздним вечером накануне Пасхи.

У забора дежурили два милиционера, и это мы не предусмотрели. Впрочем, они то исчезали, то опять появлялись. У Саши Гейдеко были часы, и он засёк время их отлучек. В среднем стражи порядка отсутствовали примерно по 15 минут. Когда они ушли в очередной раз, мы попытались влезть на забор. Но не получилось — он был очень высоким. Я встал на плечи Саши — и только тогда оседлал забор. Это было сделано вовремя: крестный ход уже приближался к церкви.

Но тут внезапно появились милиционеры. Они увидели меня. Саша успел убежать, а я не мог спрыгнуть, так как штаны зацепились за гвоздь.

Блюстители закона подошли поближе.

— Ну что, попался, птенчик, — сказал один из них. — Как твоя фамилия? Давай слезай, поедешь с нами в отделение.

Я не хотел в отделение и отцепился от гвоздя. Но в этот момент один из милиционеров схватил меня за ногу. Я дернулся, и остался без тапочка, в который был обут. Но зато я спрыгнул с забора в кусты сирени, которые росли по другую сторону, и стал недосягаем для стражей порядка. Они подсматривали за мной в щель, но ничего сделать не могли. Я осмелел и прокричал:

— Запомните, моя фамилия — Череззаборногузадерихин.

Впрочем, возникла сразу другая проблема. Нужно было придумать, как незаметно выбраться из церкви. У входа дежурила милиция, а перспектива провести Всенощную среди верующих и молиться, как они, я не мог, поскольку был некрещёным.

Я обследовал кусты, обжёгся крапивой, но нашёл выход. Это был лаз, который прорыли собаки. Он был узкий, но я раскопал его пошире — земля была пополам с песком — и оказался с тыльной стороны храма. Дальше уже путь был свободен. Я обошёл лесом церковь и школу и спокойно свернул к своему дому. Было темно, и никто не заметил, что одна нога у меня босая.

Мама, затеяв уборку, спросила меня, куда делся мой второй тапочек. Я свалил всё на дворового щенка, который обожал ходить по гостям, где его подкармливали. Щенка звали Бром.

— Наверное, Бром утащил, — сказал я.

Тут я нисколько не погрешил против истины. Бром действительно обожал возиться со старой обувью.

Моя татарочка

В нашу дворовую компанию неожиданно влилась Люба. В жилах её текла татарская кровь, и она приехала откуда-то из глубинки. Люба чем-то меня заинтриговала. Глаза у неё были, как две черносливины.

Мы стали встречаться. Бродили по тихим вечерним улицам Ставрополя. Мы целовались, но я понимал, что Люба ещё подросток, и поцелуями всё и ограничивалось. Наверное, мне были просто нужны свободные уши.

Но однажды после очередной нашей прогулки Люба сказала:

— Мама уехала. Мне страшно оставаться ночью одной. Ты не придешь ко мне?

Я понял сразу: никакого намёка на близость эта просьба не содержала. Девочке действительно было страшно. Она обращалась ко мне как к мужчине, как к своему защитнику. Её отец незадолго до этого умер от рака.

— Хорошо, — сказал я.

У меня был ключ от входной двери в свою квартиру. Когда родители уснули, я прокрался босиком в коридор, открыл дверь. До дома Любы было всего сто метров, если даже не меньше.

Я позвонил. Она стояла на пороге в ночной рубашке. Я обнял её, мы постояли так несколько минут, и я на руках отнёс Любу в спальню. Уложил её и сел рядом. Было такое ощущение, что это — моя дочь.

Мы молчали. Не знаю, о чем думала Люба и что она ожидала. Может быть, совсем даже не того, что происходило. Но мне нравилась роль заботливого отца, я вошёл в неё, и даже не собирался что-то в себе переломить.

Я гладил её волосы — чёрные, как смоль. Она была смуглой, фигура её ещё не сформировалась. Мало того, что она была хорошенькой, облик её был несколько необычен даже для такого многонационального города, как Ставрополь.

Горел ночник. Я смотрел на Любу, а она спала. Тихо и безмятежно, и я боялся пошевелиться, чтобы её не разбудить…

Мы встретились спустя много лет. Она была замужем. Пожаловалась:

— Знаешь, у меня сплошные выкидыши.

Она говорила всё это мне, как к отцу, которым я был всего только одну ночь.

«Красный металлист»

Основы рабочей профессии мы постигали на заводе «Красный металлист». Это предприятие было одним из старейших в городе. Здесь выпускалось деревообрабатывающее оборудование, в основном станки: фрезерные, токарные, шлифовальные.

Реформа образования ещё не обрела реальных очертаний, особенно в части производственного обучения. На каждом предприятии оно проводилось по-разному, в зависимости от специфики. На «Красном металлисте» пошли по пути прикрепления ребят к опытным рабочим, дабы они шефствовали над ними. И это было правильно. За год мы с Юрой Орловым уже вполне могли работать самостоятельно на уровне второго, а может быть, даже третьего разряда.

Хомяк

Нас заставили пройти медосмотр, а потом распределили по разным участкам. Нам с Юрой Орловым предстояло стать электросварщиками.

Но помимо приобретения практических навыков, нужно было осваивать и теорию сварки. Её вдалбливал нам мастер производственного обучения, которого мы прозвали Хомяком. Он действительно походил на хомяка — маленький, с пухлыми щеками, с глубоко запавшими глазками-пуговицами.

Он любил рисовать мелом на доске устройство сварочного аппарата, трансформатора, подающего ток, и другие схемы. При этом часто сморкался, доставая из оттопыренных карманов пиджака большой скомканный платок. Похоже, у Хомяка был хронический ринит.

Однажды я незаметно сунул в его оттопыренный карман, где был платок, тряпку, которой стирали с доски. Она была сухая, и мел с неё так и сыпался. Хомяк и бровью не повёл, продолжая свой рассказ о том, какие электроды предназначены для той или иной марки стали. Когда же он высморкался в тряпку, взметнулось облако мела, осыпав лицо Хомяка, как мука мельника.

Кроме нас с Юрой, электросварщиками собирались стать еще десять юнцов из нашей и других школ города. Смеялись долго. Мастер был вне себя. Он захотел найти шутника.

— Всем руки на стол! — скомандовал он.

Команду выполнили, но не так быстро, как хотелось Хомяку. Я скрутил фигу и накрыл её другой ладонью. Когда мастер подошёл ко мне, он понял, кто его обидел.

— Степанов, а почему ты только одну руку показываешь? Значит, рыльце-то в пушку? Немедленно покажи вторую ладонь!

— У нас не армия, — сказал я. — А если вы — фельдфебель, где ваши погоны?

Хомяк схватил мою руку и с силой рванул её вверх. И опешил: ему преподносилась конструкция из трёх пальцев.

Мастер нажаловался директору школы. Тот прочитал мне нотацию. В табеле за четверть мне поставили четвёрку по поведению.

Чернилометание

Обстановка «церковно-приходской» школы была настолько убогой, что не способствовала учебе. Зимой здесь топили печи, воздух был тяжёлый, а если открывали форточки, на следующий же день заболевало сразу несколько человек. Учителя высокой квалификацией не обладали. И мы с Сашей Гейдеко и Борисом Жогиным задумали переход в другую школу. К нам присоединился и Коля Дидин, который хорошо соображал в математике и, как и Борис, уверенно шёл к золотой медали.

Но мы Колю в свою компанию не принимали. Он был со странностями, порой нёс такую ахинею, что это можно было расценить как шизофренический бред. Но тогда никто не подозревал, что болезнь его прогрессирует. Все думали, что Коля просто хочет соригинальничать, выделиться из общей массы своей неординарностью. И постепенно это стало для него настоятельной потребностью.

Новый, 1963 год мы встречали практически всем классом. Было очень тепло даже для Ставрополя. Какие тут ёлки, если снега нет и в помине? Мы ходили в пиджаках. Собрались в чьём-то дворе. Во дворе были врыты в землю большой стол и длинные лавки возле него. На столе появилось вино, но совсем немного. Впрочем, Коле Дидину хватило и небольшой дозы. Он стал буянить, пока его не урезонили Юра Орлов и Павел Будник. Это был первый тревожный сигнал.

Коля перешёл потом вместе с нами в первую школу, получил, как и Борис, золотую медаль, поступил то ли в МИФИ, то ли в МФТИ, но проучился всего один семестр и был отчислен. Его призвали в армию, но спустя месяц комиссовали. А кончил он весьма и весьма печально — умер, приняв смертельную дозу алкоголя.

Но я отвлёкся. Следующим праздником после Нового года было 23 февраля, и мы, посовещавшись, решили устроить мальчишник. Договорились принести вина в школу, у кого, разумеется, найдутся на это деньги.

Мальчишек было в классе мало — что-то порядка двенадцати или тринадцати. Вино принесли не все. Но не все и выпивали. А выпивали мы в ускоренном темпе перед уроком физкультуры. Мы переодевались в спортивную форму в классе, а девочки — в спортзале. В это время, просунув ножку стула в ручку двери, чтобы её никто не открыл, мы и опорожнили принесённые с собой посудины. А потом пошли в спортзал, где побегали, поиграли в волейбол, и нас окончательно развезло. Меня тогда от физкультуры ещё не освобождали.

Мы учились в первую смену, а во вторую смену здесь занимались то ли первоклассники, то ли второклассники. Шариковых ручек тогда ещё не придумали, и они писали обычными перьевыми ручками, макая их в чернильницы. Эти стеклянные чернильницы-непроливашки стояли в ящичке на окне.

И тут снова отличился Коля Дидин. Когда мы пришли из спортзала, чтобы переодеться (после физкультуры было ещё несколько уроков), Коля неожиданно схватил чернильницу и метнул её в печку. Она разбилась, на печке растеклось большое фиолетовое пятно. И пока мы осмысливали это, Коля, который захмелел больше остальных, продолжил своё чернилометание.

Дурной пример заразителен. Как и все, я тоже вложил свою лепту в разрисовку стен. И мы опомнились только тогда, когда все непроливашки были разбиты.

В дверь, закрытую, как обычно, на стул, уже ломились.

— Немедленно откройте! — донёсся до нас голос директора.

Боевой задор сразу исчез. Наступил час расплаты.

— Кто? — первым делом спросил директор, который пришёл в сопровождении учителей-мужчин.

Мы молчали.

— Я спрашиваю, кто зачинщик? — ещё раз повторил директор.

Коля уже спал за партой. Сваливать всю вину на него никто не хотел. И тогда я встал и признался:

— Зачинщик я.

Но тут поднялись Саша Гейдеко и Юра Березин:

— И я! — едва ли не хором произнесли они.

После этого встали и все остальные.

— Мы, — сказал за всех Юра Орлов.

Директор задумался.

— Ладно, — вынес он свой вердикт. — Коль вы такие дружные, завтра приходите с извёсткой и щётками и белите стены. Но если вы ещё учините нечто подобное, пеняйте на себя. Выставлю всех с волчьим билетом.

О малютке и Афанасии Фете

В последний день занятий в девятом классе Саша принёс своего домашнего вина, и мы выпили его на перемене втроём вместе с Борисом.

Был урок литературы с нашим любимым Яковом Марковичем. Саша сидел один и гундел себе под нос:

Знаю я, что ты, малютка,

Лунной ночью не робка:

Я на снеге вижу утром

Легкий оттиск башмачка…

Мы с Борисом играли в подкидного дурака. В парте стоял стакан с вином, в который попала дохлая муха. Условия были такими: тот, кто проиграет, должен этот стакан выпить.

Но мы не доиграли.

— Что это ты шепчешь? — спросил Яков Маркович Сашу.

— Я не шепчу, а пою, — обиделся он.

— И о чём же ты поёшь?

— Не о чём, а о ком, — поправил его наш общий друг. — Я пою о малютке.

— О малютке? — удивился учитель. — Но мы сейчас заканчиваем изучать «Войну и мир» Льва Толстого. Причём тут какая-то малютка?

— Да, вы правы, — согласился Саша. — Про малютку не Толстой, а Фет стихи написал. Тот, который Афанасий Афанасьевич.

— А ты не мог бы прочитать нам это стихотворение? — попросил Яков Маркович.

— Я шепелявлю, — заявил Саша. — Можно, я лучше спою?

Раздался смех. Но Саша сохранял серьёзность.

— Спой, — разрешил Яков Маркович. Он был демократом.

Смеялись уже все, кое-кто хватался за живот.

Саша встал и, подражая оперным певцам, наполовину спел, наполовину продекламировал:

Правда, ночь при свете лунном

Холодна, тиха, ясна;

Правда, ты недаром, друг мой,

Покидаешь ложе сна…

Урок был сорван вконец. Класс развеселился. Кто-то аккомпанировал Саше, барабаня по крышке парты, кто-то пускал бумажные самолётики. И никто не обратил внимания, что дверь в коридор полуоткрыта, а за всем этим наблюдает директор. И нам досталось по первое число. После этого шесть человек из класса забрали свои документы.

ГДЕ НАЙТИ ДЕНЬГИ

Ищу работу

Тем временем наступили летние каникулы. Слава Красильников и Хаким собирались отдохнуть на море. У Славы в Геленджике жила тётка, которая денег за постой не брала

Слава предлагал поехать и мне. Я никогда моря не видел, и, конечно, сердечко засвербило. Но надо было чем-то питаться, потратиться на дорогу. Нужно было примерно 70—80 рублей. Но где их взять? У родителей просить — дело безнадёжное — в семье каждая копейка на счету. А что если самому устроиться на работу? Повкалывать месяц, а потом оттянуться у самого синего в мире.

Но воздушные замки рушились. На работу упорно не принимали. Даже почтальоном. Наверное, потому, что я никогда не врал. Так меня учили. На вопрос, сколько мне лет, отвечал честно: шестнадцать. И тут же получал от ворот поворот.

Кто-то подсказал: сейчас сезон, кладут асфальт, город основательно прокоптился, пропах битумом. Работа неквалифицированная, охотников дышать вредными испарениями немного, может, и возьмут.

Я отправился в ДРСУ. На традиционный вопрос, сколько мне лет, густо покраснев, впервые в жизни соврал:

— Восемнадцать.

Кадровичка подозрительно оглядела меня:

— Больно уж ты субтильный какой-то. Ненароком годков себе не прибавил?

— Я — жилистый, — заверил я её, избегая прямого ответа. И чуть не проговорился. Хотел сказать, что быстрее всех в школе пробегаю стометровку.

После минутной паузы кадровичка сказала так:

— Вот что, парень. Сама я ничего решать не буду. Зачем грех на душу брать? Пусть на тебя бригадир посмотрит. Он — человек уважаемый, всюду вхож, как медный грош, людей насквозь видит. Если даст добро, пройдёшь медосмотр, оформлю, как ты просишь, временно. Но учти: зарплата у дорожников не ахти. Жалеть не будешь?

— А где мне бригадира найти?

— Он работает неподалёку — на улице Пушкина. В бригаде недокомплект — четырёх человек не хватает. Если повезёт — возьмут помощником машиниста асфальтоукладчика. А если нет, придётся асфальт ровнять. Лопату в руках удержишь?

В этом я не был уверен, но сказал, что можно не сомневаться. Только спросил, как бригадира зовут, как к нему обращаться.

— Зовут его Мартынов Богдан Иванович. Мы его за глаза Гетманом кличем. Но не вздумай так его называть — тогда уж прогонит точно. Он у нас суров, с норовом.

Жора и Иван

На улице Пушкина дорогу тщательно утюжил каток, утрамбовывая дорожное полотно. У зелёной бытовки-вагончика на порожке сидели два небритых мужика неопределённого возраста.

— Ждём бугра, — объяснил один из них, постарше. — Сказал, что сейчас занят, смотрины позже устроит.

— Вы тоже на работу устраиваетесь? — спросил я.

Разговорились. Два брата, Жора и Иван, — работали в колхозе. И скотниками на ферме, и овощеводами. Знают, что такое крестьянский труд с малолетства. Но коллективное хозяйство пошло в загиб, бессловесная скотина передохла от бескормицы. Чувствуя, что печальная развязка не за горами, Жора и Иван решили поискать лучшей доли. И сделали ноги. Но их тоже никуда не принимали — не было никакой квалификации. Вдобавок Иван был олигофреном — достаточно было поглядеть на него, чтобы сделать такой вывод: плоское лицо, пустые глаза.

Но зато ростом и силой Создатель его не обидел.

— Он может выполнять любую работу, какую надо, — сказал Жора. — Только ему нужно чаще объяснять, а то он всё забывает. Эти провалы в памяти начались после того, как он упал с крыши сарая и ударился калганом. С тех пор и чудачит.

Как бы в подтверждении этих слов Иван спросил:

— Жора, а зачем мы тут сидим?

— Ты опять всё забыл, дубина? — напустился на него брат. — Я же тебе втолковывал: устраиваемся на работу. И тебе нужно молчать. Что ты скажешь, если бугор о чём-нибудь тебя спросит?

— Я буду молчать, — послушно повторил Иван.

— То-то же. Смотри у меня, не подкачай.

— Я не подкачаю. Ты лучше расскажи о нашей оранжерее.

— Мы не одни, Ваня. Тут ещё один пацан — он тоже о работе думает.

— Ну, и что? Пусть и он послушает.

Жора наклонился ко мне и прошептал:

— Иван без этих рассказов жить не может. Это — наша с ним давняя мечта, не знаю, сбудется она или нет. Но я должен выполнять все прихоти брата, потому что он — мой брат. Он никому не нужен, разве что только мне. Но ладно, Иван ждёт.

— С чего я начинал в прошлый раз? Ты не помнишь? — обратился он к нему.

— С того, что мы заработаем кучу денег.

— Значит, ты, Иван, пятнай тебя, морочишь мне башку, — заключил Жора. — Выходит, ты всё помнишь, а говоришь, что забываешь.

Иван обиделся. Надулся, как мышь на крупу, засунул непослушные руки в карманы штанов неизвестно какого размера и пробурчал:

— Ты же ведь знаешь, Жора, что мне нравится тебя слушать. Рассказывай.

— Ну, ладно. Растопырь уши. Когда мы скопим деньжат, мы сначала заведём теплицу, будем выращивать всякие цветы: розы пионы, астры, хризантемы и гладиолусы. А зимой будем их продавать. И у нас не будет конкурентов.

— И ты разрешишь мне поливать эти цветы.

— Ну, вот, ты же всё знаешь, Ваня. Можно и не продолжать.

— Рассказывай, Жора, рассказывай.

— А потом мы построим оранжерею…

— Расскажи о ней.

— Мы построим её сами. Она будет из стекла, а внутри её — особый климат. Это позволит выращивать здесь диковинные цветы из Африки и даже табак. Будем продавать и пророщенные семена…

— И, в конце концов, вас посадят за спекуляцию. У нас нет частного предпринимательства, — вставил я своё словечко. — Это же ведь чистой воды утопия.

Я не представлял себе, какую реакцию это вызовет. Иван занервничал, блаженную улыбку сменила гримаса гнева. Ещё мгновение — и он сотрёт меня в порошок.

Положение спас Жора.

— Прикуси язычок! — прикрикнул он, обращаясь ко мне. И добавил уже шёпотом: — Иван этого не переживёт.

Слава Богу, что смысл сказанного до здоровяка не дошёл. Он спросил брата:

— Что сказал парень?

— Что нам завидует и хочет к нам наняться, — вдохновенно соврал Жора.

— Это правда?

— Правда. И не волнуйся. Мы с тобой, как рыба с водой.

Но только когда я подтвердил, что это действительно так, Иван успокоился.

А я сделал для себя вывод, что с дебилами нужно вести себя очень осторожно.

Нелюбовь с первого взгляда

У Гетмана, судя по его наколкам, была бурная тюремная биография. Возраст — под пятьдесят, но не скажешь. Обветренное загорелое лицо, жёсткие складки у рта, волевой, резко очерченный подбородок. Прирождённый лидер. Таких всегда побаиваются.

Говорил он отрывисто, словно экономил слова:

— С кого начнём?

— С нас, наверное, — сказал Жора. — Мы первыми сюда пришли.

— И кто вы такие будете?

Жора коротко рассказал.

— Этого недостаточно. Имя, фамилия.

— Жора, то есть Георгий Дутцев.

— А ты? — бугор обратился к Ивану.

Тот молчал, как ему было приказано.

— Это Иван, тоже Дутцев.

— Братья, что ли?

— Братья, — подтвердил Жора. — Мы вместе держимся. Куда иголка, туда и нитка.

— А почему он сам ничего не скажет? Глухонемой?

— Нет. Но он маленько того, молчун, вот и всё…

— Вот только кретинов мне ещё не хватало. Уйдите с глаз моих. Недаром говорят: свяжись с дураком — сам дурак будешь.

— Подожди, — остановил его Жора. — Не гони коней. Он совсем не дурак, всё понимает. Работает за двоих. Недоразвитый только немного. Ему даже группу инвалидности не дают.

— Ну ладно, уболтал, — неожиданно помягчел Гетман. — Мне позарез помощник машиниста асфальтоукладчика нужен. Пойдёшь? Работа несложная, освоишься быстро. Ты, я вижу, мужик с башкой.

— Нет, — не согласился Жора. — Я лучше рядом с Иваном буду. Ему нельзя без присмотра.

— А что он умеет делать? — спросил бугор. — Коровам хвосты крутить?

— Он умет делать всё, что ему велят. Надо только объяснить.

— А чего тут объяснять? Дело нехитрое. Бери лопату или грабли и разравнивай горячий асфальт. Если идёт ремонт, удаляй старое покрытие, заделывай трещины и выбоины. Что касается устройства дренажей, бордюров, кюветов, водоотводных канав и грамотной разуклонки по проекту, то тут всё делается под руководством мастера. Тоже ничего сложного.

— Я ему об этом скажу.

— А почему он сам не спросит?

— Я ему наказал молчать.

Иван открыл, наконец, рот:

— Я буду молчать.

Мартынов рассмеялся, показав золотую фиксу. И обратился к Жоре:

— А чего ты его так расхваливаешь?

— Он — мой брат.

— И поэтому не женился?

— Может, и поэтому, — уклончиво ответил тот.

— Всё, я лишних вопросов не задаю — и так всё ясно. Обоих принимаю. Но учтите: работа адова. На крутом солнцепёке, без респираторов. Нужны выносливость и сила. Это у вас, слава Всевышнему, есть, чего пацан, как мне кажется, напрочь лишён.

Гетман повернулся ко мне:

— А ты чего пришёл?

Я сначала растерялся, но спустя несколько секунд сказал твёрдо:

— Работать хочу.

— Сколько ж тебе годков? Не рано?

— При царе-батюшке и с десяти лет вкалывали.

— То при царе, а я советское трудовое законодательство нарушать не хочу.

— У нас после восьмилетки каждый может что-то для себя выбрать: либо продолжить образование, либо поступить в ПТУ или техникум, либо пойти работать.

— Он ещё и законы знает! — сказал Гетман, похоже, сам себе. — Добро, и тебя возьму, чтобы телегу не накатал, но учти: гонять буду, как сидорову козу. Как бы не пожалел потом. Завтра и выходи на работу.

— А медосмотр?

— Сказано тебе — выходи. Без медосмотра обойдёшься.

— А мы? — спросил Жора.

— И вы тоже.

Мы уже собрались уходить, но Гетман вспомнил, что забыл спросить, как меня зовут.

Я назвал себя. А бригадир подвёл итог:

— Не сомневайся, твою фамилию я запомню. Тебе будет по-настоящему жарко. Примерно, как в преисподней.

Похоже, Мартынов невзлюбил меня с первого взгляда.

Силён, как бурлак

Смена начиналась в семь утра. Работать дорожники начинали по холодку, а обеденный перерыв приходился на полдень, когда самое пекло. В четыре часа дня смена кончалась. Такой распорядок дня казался разумным, но именно в послеобеденные часы духота усиливалась. В тропиках рабочий день разделяли на две равные половины — в жару прятались в тень. Я сказал об этом Гетману и сразу же пожалел. Мартынов просто рассвирепел:

— Яйца курицу не учат, — прошипел он.

В то же время мне в какой-то мере повезло. Была суббота, которая стала выходным только четыре года спустя. То есть, только в воскресенье можно было отдохнуть после трудов праведных. А Гетман сдержал своё слово: гонял меня, как сидорову козу. Спасло ещё и то, что бригада заканчивала ремонт дорожного полотна на улице Пушкина. Движение транспорта здесь не было интенсивным, поэтому асфальт не укладывали в четыре слоя, как потом, под Татаркой. Но всё равно работы хватало. Тогда ещё не придумали поливомоечных машин, вручную чистили щётками основание дороги от пыли и грязи.

Кое-где, впрочем, оставались островки неснятого старого асфальта. Их нужно было выдолбить ломом. Оставлять нельзя: в едва заметные трещины и выбоины проникает влага. Зимой из-за перепадов температуры дорожное покрытие разрушается.

Бригадир поручил эту работу, конечно же, мне. Лом был тяжёлым.

— Можно было бы и отбойными молотками обзавестись, — сказал я в сердцах.

— Поговори ещё у меня! — выругался Гетман. — Через час приду проверю. Не сделаешь — вылетишь из бригады, как пробка.

Но у меняя ничего не клеилось. Время сгорало, как бикфордов шнур, а я справился только с одним напластованием. Всего же их было шесть.

За моими безуспешными попытками сокрушить твердыню уплотнённой смеси щебня, песка и битума наблюдали другие работяги.

— Иди, подсоби хлопцу, — сказал Жора Ивану.

Тот действительно силу имел немереную. Ровно через пять минут старый асфальт превратился в труху. Мартынов недоверчиво посмотрел на меня, но ничего не сказал. И никто не стукнул ему, что новичку помог другой новичок. Похоже, Гетмана никто не любил.

Во время общего перекура я спросил Жору:

— Откуда у Ивана такая силища? У вас в роду случайно бурлаков не было?

— Были, — сказал он. — Наши предки — волжане. А раньше самым распространённым видом транспорта был водный — о нормальных дорогах ещё только мечтали. С незапамятных времен ходили по Волге гребные суда. Потом гребцов сменили бурлаки, шагавшие «бечевой» или «шахмой» — уже протоптанной тропой — по берегу реки. Наш прадед — мы ещё с Иваном застали его в живых, а сравнялось ему 102 года, — был у бурлаков «шишкой». Так в то время называли самого сильного и опытного бурлака, тянувшего лямку первым. За ним шли «подшишельные», а потом и все остальные.

Есть друг, да не вдруг

Бригада была довольно большой. Машинистом асфальтоукладчика считался сам Мартынов. Машинистом катка — без пяти минут пенсионер Кравчук, недавно схоронивший жену и сына. На работу шёл, чтобы отвлечься от грустных мыслей. Когда дорожников перебросили под Татарку, за бригадой закрепили автогрейдер, бульдозер и три самосвала. Они доставляли асфальтобетон с завода, щебёнку и гравий. Разнорабочих было десять.

Этот разношёрстный народ объединяло, пожалуй, только одно: неприятие бригадира. Но открыто выступить против него всем скопом опасались. У каждого были какие-то грешки, за которые могли просто уволить. А увольняться никто не хотел, поскольку летом дорожники получали довольно прилично.

В понедельник, когда определился новый фронт работ, и бригада переезжала, особого напряга не наблюдалось. Мышцы мои по-прежнему болели — такую нагрузку с непривычки никто не выдержит. И больше всех был недоволен вынужденным бездельем Мартынов. Ему хотелось поручить новичку что-то явно невыполнимое.

Он остановил меня, когда тросом крепили вагончик-бытовку к машине (она была на колёсах).

— Я не верю, что ты в субботу сам раздолбал весь старый асфальт. Кто тебе помогал?

Я не знал, что ответить, как выкрутиться. Как назло, именно в этот момент нарисовался Иван.

— Стой! — окликнул его Гетман. — Ты помогал в субботу Степанову?

Видимо, всё-таки кто-то донёс. Иван мог в два счёта меняя выдать, но мне показалось, что на плоском лице просияла лучезарная улыбка.

— Я буду молчать, — сказал Иван. — Жора запретил мне говорить.

— Так кто твой бригадир: я или Жора? — вскипел Мартынов.

И услышал исчерпывающий ответ:

— Жора — мой брат.

Гетман сорвал свою злость на мне.

— Если я узнаю, что он тебе помогал…

— Что тогда со мной будет? Разнесёте на куски? — Я перешёл в атаку: — Кстати, новичку следует помогать, а не третировать. Лучше бы позаботились о внедрении передового опыта. Немцы стали удалять старый асфальт с помощью фрез, применяют синтетические материалы при ремонте дорожного покрытия. Я второй день у вас работаю и об этом знаю. А вы? Бригадир всегда должен быть в курсе всего нового.

— Не учи, ишак! — огрызнулся Гетман, но как-то не очень агрессивно.

— А вот за ишака вас можно привлечь к ответственности. В суд на Мартынова ещё не подавали?

Бригадир молчал, сжимая кулаки. Расправиться бы с этим огольцом, да слишком много свидетелей. Нужно выбрать другое время.

И опять Иван оказался поблизости. Он всё слышал. Случайно это или неслучайно?

— Иван, ты опять будешь молчать? — спросил я его.

— Я не буду молчать, — против своего обыкновения ответил он.

— Кто тебя так подучил? Жора? — поинтересовался Гетман.

Но Иван огорошил и его, и меня.

— Я сам так решил, — сказал он.

Это означало, что я приобрёл соратника. И самое главное — он не дебил. И я подумал: «Есть друг, да не вдруг». И почувствовал себя победителем: преподал предметный урок беспредельщику.

Драка

Когда Гетман понял, что я умею огрызаться, он решил отыграться на Иване. Своё раздражение он выплёскивал на самых беззащитных. Но у Ивана была «подушка безопасности» — Жора. Нужно было его нейтрализовать.

Бригадир проделал хитрый маневр — своим волевым решением назначил Жору себе в помощники. Купил его прибавкой к зарплате, говорил о производственной необходимости. И Жора потерял контроль над братом.

Но Гетман не учёл одного обстоятельства: рядом с Иваном оставался я. Жора попросил меня позаботиться о брате и направлять его действия. Хотя и без этого я был готов взять шефство над большим ребёнком, которому исполнилось 38 лет. За кажущейся инфантильностью скрывалась добрая душа, жаждущая справедливости.

Первая стычка с Иваном произошла у Гетмана в четверг или в пятницу, когда привезли новое оборудование. Выгружали его я с Иваном. И тут произошло непредвиденное: вибратор, ещё в заводской смазке, выскользнул из огромных ручищ Ивана и упал на землю. Его проверили — он был в полной исправности, но бригадир никак не мог успокоиться.

— А если бы ты патроны вёз? — начал он свой монолог с этой расхожей фразы и кончил проникновенным матом, пригрозив уволить Ивана. А тот почему-то улыбался сладкой, ничего не объясняющей улыбкой, — вероятно, думал об оранжерее.

Это вконец взбесило Гетмана.

— Чему веселишься?

Жоры поблизости не было, Иван не знал, как ответить. Он молчал.

— Ты долго будешь молчать, дубина стоеросовая? Бригадир тебя спрашивает.

Я бы за словом в карман не полез. На языке вертелись бесчисленные вопросы. Главный их них можно было сформулировать так: а кто такой бригадир? Пуп земли? Почему он может безнаказанно оскорблять тех, кто с ним вместе работает? Ведь он условный начальник, как ефрейтор в армии. Тем сильнее такие калифы на час стремятся покомандовать, чем особенно грешат дворники и уборщицы…

Но Иван упорно продолжал изображать из себя глухонемого. И тут случилось то, что никто не ожидал: Гетман накинулся на него с кулаками.

Это была странная драка. Двухметровый верзила только пятился, а бригадир наседал и бил его по лицу. Жора не инструктировал брата, как ему поступать в подобных ситуациях. Всего не предусмотришь.

Я не выдержал:

— Дай ему сдачи, Иван! Неужели не можешь?

— Что ему дать? — не понял тот, продолжая отступать к бытовке.

Я уточнил:

— Вмажь ему по наглой морде. Ты же ведь сильнее его. Вспомни о своём прадеде-бурлаке.

Я ничуть не жалел о том, что мечта о море накрывается медным тазом. Как, впрочем, и мечта братьев Дутцевых об оранжерее. Голубые мечты, взлелеянные воображением, почти всегда утопичны.

Видимо, напоминание о прадеде возымело действие. Иван как будто пришёл в себя. Он сграбастал своими неандертальскими лапами Гетмана и стиснул его в своих железных объятьях. При этом что-то хрустнуло, а Мартынов завопил, как будто его режут:

— Эта горилла сломала мне руку!

— Сам виноват, — сказал прибежавший на шум Жора. И добавил: — Больше с тобой рядом мы работать не будем.

— Вам ничего не заплатят — я закрываю наряды, а формально вы в бригаде не числитесь.

— Плевать — сказал Жора. — Себе дороже видеть каждый день рожу такого подонка.

— Все слышали, что он меня оскорбил? Кто будет свидетелем?

В ответ — тишина.

— Никто вас не оскорблял и никто вам не ломал руку — мы же ведь формально в бригаде не числимся, — сказал я.

— Числитесь, — пошёл на попятную Мартынов. — Я соврал, чтобы вас напугать.

— Это меняет дело, — снова взял слово Жора. — Тогда скажешь врачам, что у тебя производственная травма. Я проверю. Если что не так, можно получить и перелом второй руки.

После этого на автобусе, который доставлял бригаду на объект, Гетмана увезли в больницу. Его сопровождали Жора и я — как свидетели его мифической травмы.

На следующий день я написал заявление об увольнении по собственному желанию и получил расчёт. Денег хватило на поездку в Геленджик.

30 лет спустя

Со временем эта история подзабылась. Но оказывается, что у неё было продолжение.

В 1994 году я поехал в Ставрополь. Высадился в Невинномысске, где также три года жил и работал, навестил друзей и родственников.

В Ставрополь добирался автобусом. И надо же такому случиться: именно в это самое время налетел бешеный ураган с Каспия, сшибая всё, что попадалось на его пути. Он валил деревья, как снопы, обрывал провода. В небе толпились, наползая друг на друга, слоистые тучи. Всё это сопровождалось глухим ворчаньем грома и высверком молний.

Кто-то из дальнобойщиков позвонил в МСЧ: размыло федеральную трассу Астрахань-Ставрополь. У села Татарка, это всего в двух шагах от краевого центра, образовалась гигантская пробка.

Дождь уже стих, когда на место выехала бригада асфальтобетонщиков из спецуправления дорожных работ. Понагнали и технику: автогрейдер, бульдозер, асфальтоукладчик. Только она простаивала. А пробка пухла, как дрожжевое тесто.

Татарку так нарекли не потому, что там жили татары. Село основали вроде бы ногайцы. Но для русского населения они тоже были басурманами, всё равно, что татарами.

Неожиданно возникла ещё одна заминка. Дождь вымыл из-под сползшего асфальта человеческие кости. Их уминали катком вместе с гравием — другого и быть не могло.

Машинист асфальтоукладчика Фёдор Афиногенов, ветеран Специализированного управления дорожных работ (СУДРа), высказался по этому поводу так:

— Здесь в округе до фига всяких древних захоронений. Закатали, небось, в асфальт могилу какого-нибудь аксакала. Надо археологов поспрошать — они в курсах…

Действительно, поблизости от Татарки найдены два древних городища. Одно их них датируется вторым тысячелетием до нашей эры. Это — самый крупный археологический памятник Северного Кавказа. Здесь обитали разные племена. Разными были их обычаи, строения, орудия труда, охоты и рыбной ловли, предметы быта, украшения. Когда-то именно здесь горделиво шествовали караваны верблюдов, нагруженные тюками шёлка и хлопка, тончайшей посудой из китайского фарфора, бумагой, специями, чаем, рисом, бронзовыми зеркалами. Назад по Великому Шёлковому пути отправлялись ферганские аргамаки, семена люцерны, виноградная лоза.

Но это было давно. Сейчас население села убывает. Обмелела река Татарка — правый приток Егорлыка. Уже не стоят впритык к селу дубовые рощи, исчезли в округе буковые леса. На смену им пришли клёны и кривые берёзы. Редко можно увидеть здесь ясени, а тем более — грабы. Это очень прихотливые деревья — они очень медленно растут, предпочитают известковую рыхлую почву, плохо переносят любые хвори. Меньше стало и яблонь-дичков, алычи, каштанов, захирела акация. Не выносят растения шума автотрассы, автомобильного смога. Не адаптировались.

Зато стало больше коренных степняков — полыни, житняка, колючих бодяков, ковыля, овсяницы. Да ещё расплодились ивняк и борщевик — они постепенно вытесняют всякую другую поросль.

К обеду всё-таки разыскали археологов. Они битый час возились с костями и, наконец, вынесли вердикт: какими-то древностями здесь и не пахнет. В драповое пальто из асфальта упрятаны кости относительно свежие.

Неужели убийство?

Я вышел из автобуса покурить и сразу же встретил своего одноклассника Володю Пономарёва, которого все теперь называют по имени-отчеству — он заместитель краевого прокурора.

Мы обнялись.

— Извини, — сказал он, — Я сейчас страшно занят. Поговорим позже.

— Да я только хотел сказать, что менял это самое дорожное покрытие ровно тридцать лет назад, когда работал в ДРСУ-2.

— Да ты что! — удивился Пономарёв. — Мы же тогда ещё в школе учились.

— А я подрабатывал летом…

Эксперты-криминалисты сразу же подтвердили, что всё случилось лет тридцать назад.

Местный пинкертон, начальник убойного отдела угрозыска Влад Скворцов, рвал и метал.

— А нельзя ли поточнее с датировкой? — сказал он довольно желчно костеизучателям. — Тридцать лет назад мафия у нас, кажется, ещё не ночевала. Как вести расследование? За что зацепиться? Опять висяк?

Ему пробурчали в ответ что-то нечленораздельное, и это вконец разозлило Пономарёва. Тот прямо упрекнул Скворцова в незнании истории:

— Ты, Влад, тогда ещё пешком под стол хаживал. Именно тогда у нас мафия появилась. Своя, доморощенная. Похлеще итальянской. Мочили конкурентов среди бела дня, не моргнув глазом, в стены трупы замуровывали, чтобы не нашли. Как водится, нет трупа — нет дела. Даже гранатомёты изымали…

Скворцов предпочёл отмолчаться — с историей он действительно был не в ладах. И снова обратился к экспертам.

— А идентифицировать жертву нельзя? — спросил он. — Мне нужно знать хотя бы, кто это был: мужчина или женщина?

— Кости раздроблены едва ли не в порошок: и черепная коробка, и конечности, — сказал начальник экспертной службы Юрий Иванович Есипенко, которого все звали Юрычем. — Сохранилась только одна неповреждённая большеберцовая кость. Можно предположить, что грохнули здесь какого-то гиганта

«Уж не Ивана ли?» — мелькнула шальная мысль.

Бывший полицай

Перед отъездом из Ставрополя я заглянул к своему бывшему однокласснику.

— Ты знаешь, нам удалось восстановить картину преступления, — сказал он.

Было это так. Накануне уволился один только старший Дутцев. Мартынов больничный не взял, ходил на работу, хотя рука в гипсе. Асфальтоукладчиком теперь управлял кто-то другой. Ничего, кстати, сложного.

Жора тоже сидел в тюрьме. Было это по малолетству — украл в колхозе с дружками два мешка комбикорма. Ему легче было завести разговор о прошлом Гетмана. Но рассказ его о себе был путаным, в нём имелось немало нестыковок. Бригадир утверждал, к примеру, что был в немецком плену, откуда сбежал. Но был осуждён не за измену родине, а за уголовное преступление. В этом-то и была главная нестыковка.

Потом, по словам Мартынова, он работал шофёром. Сбил человека. За это получил новый срок. Отбыл его от звонка до звонка, а сверх того получил два года за попытку побега.

— Тут проверять надо, но мы не из КГБ, — сказал как-то Жора мне. — Но тут непонятка какая-то есть. За автотранспортные преступления шоферюг обычно отправляют в колонии-поселения. Там режим содержания не такой строгий, как в лагерях. Зачем оттуда бежать?

Это было в Краснодоне

Первых предателей и участников казни молодогвардейцев судили в 1943 году. Всего в допросах, пытках и казнях членов «Молодой гвардии» принимали участие около 70 человек из числа сотрудников немецкой полевой комендатуры и полиции. Задержать тогда удалось только троих — следователя Михаила Кулешова, тайного осведомителя Василия Громова и его пасынка Геннадия Почепцова. 18 августа 1943 года военный трибунал приговорил всех подсудимых к расстрелу. Приговор был приведён в исполнение на следующий день при большом стечении народа.

Два года спустя, в победном 1945-м, нашли часть немцев из числа сотрудников полевой жандармерии, которые были причастны к расправе над молодогвардейцами. Отто Шен, Эрнст-Эмиль Ренатус, Отто Дрецитц, Гидо Штрупперт, Вальтер Айхгорн, Эрих Шредер, Якоб Шульц и ещё несколько человек были осуждены на длительные сроки заключения. Но за решёткой провели они всего около семи лет. В 1955 году всех их, за исключением Ренатуса — он скончался в тюрьме, передали правительству ГДР. Объяснить этот «гуманный» акт, честно говоря, трудно.

Большинству фашистских прихвостней удалось скрыться. Их вылавливали поодиночке. Василий Подтынный был офицером. В августе 1941 года попал в окружение под Киевом, бежал из лагеря для военнопленных. В Краснодоне добровольно стал полицаем. За проявленное усердие его назначили комендантом поселка Первомайка, присвоили звание фельдфебеля. Принимал непосредственное участие в расстрелах. В конце декабря 1942 года возглавил операцию по уничтожению группы советских парашютистов в районе хутора Нижний Батырь. Четыре десантника были убиты, пятому удалось скрыться. Наконец, Подтынный конвоировал изувеченных пытками юношей и девушек к месту их казни и там, возле шурфа №5, снимал с них верхнюю одежду и делил её между полицаями.

После освобождения Краснодона Подтынный подделал документы и был призван в Красную армию, воевал. В мирное время работал в совхозе, женился. Его арестовали, сначала приговорили к 15 годам лишения свободы, а потом, когда выяснилась его истинная роль в расправе над молодогвардейцами, расстреляли. Это было в 1960 году.

Позже добрались до Ивана Мельникова. Он, как и Подтынный, был призван на службу в Красную армию, его наградили даже медалью «За отвагу». Мельникова судили в декабре 1965 года. Приговор — смертная казнь.

Иван Лукьянов — таковы настоящие имя и фамилия Гетмана — оказался самым хитрым из палачей «Молодой гвардии». Его тоже хотели призвать в армию в 1943 году, но накануне, чтобы скрыть свои следы в Краснодоне, он вместе с дружками совершил вооруженный налёт на почтовое отделение. Получил срок, а потом якобы ещё два.

Но угроза разоблачения, тем не менее, существовала. Бывший полицай в очередной раз запасся поддельными документами и решил исчезнуть. Уехать подальше и перейти границу. Его вдохновлял пример бывшего шефа полиции Василия Соликовского, избежавшего возмездия.

Соликовский участвовал в расстреле 394 человек, именно он выжег глаза Тоне Иванихиной и нанес увечья Анатолию Попову. Этот изверг жил под чужой фамилией в Северной Италии, Австрии и Западной Германии, а потом уехал в США. Умер своей смертью в Бразилии. Лукьянов-Мартынов тоже хотел безоблачной старости, солидного счёта в банке и возможности опубликовать свои «героические» мемуары.

Драма под Татаркой

Драма разыгралась после того, как Гетман всё хорошо продумал. В конце смены он собрал дорожников и сказал:

— До 25 июня нам надо отремонтировать 13 километров трассы. Но у нас ещё конь не валялся. В график не укладываемся. Придётся работать в две смены. Сверхурочные выплатят. Дело это добровольное, силой заставлять не буду. Кто не согласен, может отправиться домой. Смена продолжится до часа ночи. Ехать в это время по домам уже не имеет смысла. Как-нибудь перекантуемся. Не зима на дворе. А сейчас двинем в столовку, поедим. Ужин оплачен конторой.

Всё это выглядело вполне логично, несмотря на то, что ночную смену Гетман придумал, чтобы обтяпать свои дела. Для этого он приехал на объект не вместе с бригадой на развозке, а на своём мотоцикле. Никто не насторожился. Общий ужин бригады в столовой был оплачен самим Мартыновым. Такого в ДРСУ раньше не практиковалось, и это тоже заслуживало внимания.

Какова погудка, такова и пляска. Все согласились с бригадиром, никто не уехал домой, хотя была такая возможность. Впрочем, не все имели крышу над головой. Хороший психолог, Гетман заранее знал, что бригаде за счастье заработать лишний рубль. Но никакой прибавки к зарплате, конечно же, не будет. Только тогда все поймут, что их обманули.

Когда вторая смена подходила к концу, была уже непроглядная южная ночь. Прожектор выхватывал из тьмы только узкую полосу дороги.

Мартынов распорядился, чтобы Кравчук не отгонял каток далеко.

— Всё равно с утреца начинать там, где кончили, — сказал он. — А я, может быть, ещё поработаю. Докатаю то, что ты не докатал. Ночь тёплая, асфальт ещё не остыл.

Гетман выждал некоторое время и заглянул в бытовку. Бригада, напахавшись за день, мирно почивала беспробудным заливистым сном на полу, набросав на него одежду. Да, он всё правильно рассчитал.

Дальнейшее заняло всего несколько секунд. Неожиданно заворочался Иван. Бригадир шагнул к нему и нанёс разящий удар ножом.

Но могучий организм Дутцева-младшего всячески противился смерти. Он застонал и даже попытался встать. Но Гетман был начеку. Он саданул ножом ещё раз и ещё. Иван затих.

Мартынову пришлось повозиться, чтобы вытащить его труп на дорогу. Мешала загипсованная рука. Он разрезал гипс и швырнул его под каток. Так его вычислить будет сложнее. Тем более, что перелома нет, — рентген показал только трещину в кости. Заживёт, в конце концов.

Пока работал каток, никто не проснулся. Спал и сторож Макарыч — его бригадир напоил чаем из термоса, куда намешал снотворное. Гетман пересел на асфальтоукладчик, а потом снова на каток. Асфальт лёг ровно, скрывая все следы преступления.

Утром бригада обнаружила пропажу сразу дух человек — Мартынова и Ивана. Они как в воду канули. Следователи прокуратуры нашли в бытовке только пятно крови. Но решили, что это кровь Ивана: во время драки Гетман разбил ему нос.

Жора места себе не находил. Он знал точно одно: брат не мог куда-то слинять. А то, что с ним вместе пропал и Мартынов, наталкивало на обоснованные подозрения. Но Жора ни с кем своими мыслями не делился. Вскоре он куда-то уехал.

Из биографии подонка

Трупы не нашли нигде. Водолазы обшарили реку Татарку и, обнаружив на дне её лишь только лысую шину от довоенной полуторки, пришли к выводу, что вынести тела в Егорлык течение не могло — слишком слабое.

Возникла версия: тела закопаны где-то поблизости при помощи бульдозера. Перекопали всё вокруг. Пятнадцатисантиметровое асфальтовое покрытие вскрывать не стали — слишком накладно. Тем более, что Кравчук клялся и божился, что именно он раскатывал асфальт последним.

Дело о таинственном исчезновении двух человек было передано в КГБ. Настораживало поведение Мартынова. Прежде всего, то, что он самовольно ввёл вторую смену, оплатил ужин бригады в колхозной столовой. Подозрения усилились, когда в доме, где жил Гетман, нашли книгу о судебном процессе над Подтынным. Почему-то он её не уничтожил. С того момента чекисты уже не сомневались в том, что Мартынов — убийца, что наследил он не где-нибудь, а в Краснодоне. Однако фамилия Мартынов в списках краснодонской полиции не встречалась. Но ведь мог же он, в конце концов, сменить фамилию!

Пристальное изучение биографии бригадира асфальтобетонщиков выявило, что она частично придумана. Его вроде бы призвали в армию 17 сентября 1941 года в Тарице Киевской области. Направили на Южный фронт. Дальше — белое пятно. Киевлян в это время охватила паника. Где Гетман был тогда — неизвестно. В начале октября Украину заняли фашисты, а Киев они оккупировали ещё 21 сентября. 9-я и 18-я армии Южного фронта (Мартынов утверждал, что находился в составе 18-й армии), занимали оборону на линии Павлоград — Мелитополь-Молочный лиман) были окружены и понесли большие потери. В плен попало примерно 100 тысяч человек. Избежавшие этой участи отступили к Сталино (ныне — Донецк) и к Таганрогу. К концу октября 1941 года немцы захватили Донбасс.

Где же был Мартынов до лета 1943 года? По его словам, он вышел из окружения в брянских лесах и являлся членом партизанского отряда. Да, Мартынов действительно партизанил. Но настоящий Мартынов, а не человек, выдававший себя за него.

Настоящий Мартынов без вести пропал в том же 1943 году. Гетман объяснял это тем, что просто заблудился в лесу. Посланный на разведку вместе с двумя другими членами отряда, он якобы чуть отстал от товарищей, которые наткнулись на засаду немцев. Началась перестрелка. Разведчики разбежались в разные стороны. В отряд вернулись только двое из троих. Мартынова посчитали убитым.

Странно, что его объяснение тогда удовлетворило СМЕРШ. А надо было удостовериться, что это тот самый Мартынов, устроить очную ставку с бывшими партизанами. Не сделали это смершевцы, к сожалению. Поверили на слово. А он, как выяснилось потом, наткнулся в лесу на тело умершего от ран Богдана Мартынова и завладел его документами. Они были одногодками, причём так совпало, что оба родились в Киевской области.

Три тюремных срока Гетмана тоже оказались мифом. Отсидев за разбойное нападение семь с половиной лет, он освободился в конце 1950 года и осел на Колыме — работал старателем на одном из приисков. В трудовой книжке его не было никаких отметок, и Мартынов говорил всем, что в это время мотал срок, что «подтверждали» татуировки. Но их можно сделать, какие захочешь.

У Невинномысска нашли утопленный Мартыновым мотоцикл. Его опознали. Дальше он ехал на поезде. Но куда? Это было загадкой. Версия, что бывший полицай Лукьянов стремится попасть поближе к границе, в принципе, была верной, но слишком расплывчатой. Она представляла собой уравнение с двумя неизвестными, где икс — точка на карте, а игрек — новая фамилия Гетмана.

Был объявлен всесоюзный розыск, его фотографии разослали по всей стране, но ведь и внешность тоже можно изменить…

Последний приют

Гетман сначала хотел поехать на Дальний Восток, но потом передумал и отправился на запад, в Латвию. Путь туда ему был знаком. В начале 1943 года, когда немцы оставили Донбасс, он вместе с ними оказался в Лиепае. Этот город-порт они, как прежде, называли Либавой.

Прибалтика в планах Гитлера занимала особое место. Контроль над ней был, по сути дела, контролем практически над всей акваторией Балтийского моря. Этот регион прикрывал Восточную Пруссию с востока, снабжал Германию продовольствием, нефтепродуктами и даже «пушечным мясом».

Пробыл Мартынов-Лукьянов здесь недолго. Его включили в отряд карателей из числа латышских националистов и отправили на Брянщину — бороться с партизанами. Но он дал дёру. На его счастье, попались документы настоящего Мартынова.

Тут тоже много необъяснимого. Обычно партизаны, уходя на задание, сдавали свои документы в штаб отряда. Почему Богдан Мартынов нарушил это правило, можно только гадать. И ещё одна странность: разведчики не забрали тело убитого товарища с собой. Впрочем, подобных накладок у партизан Брянщины хватало. Нередки были случаи, когда у крестьян насильно изымали продукты, когда их избивали. Попадались среди отечественных маки и откровенные мародёры.

Но война закончилась и многое изменилось. Мартынов-Лукьянов находился в плену старых представлений. Он рассчитывал пробраться на какой-нибудь заходящий в Лиепаю иностранный корабль и благополучно покинуть пределы Союза.

Конь о четырёх ногах — и тот спотыкается. Гетман не знал — это держалось тогда а секрете, — что Лиепая стала в советское время базой подводного флота на Балтике, а город был закрыт для иностранных судов. Вдобавок ко всему здесь был установлен особый пропускной режим.

Бывший полицай поселился в Цимдениеки — посёлке, который находится на левом берегу реки Аланде в семи километрах от Лиепаи. Снял угол у пожилой латышки. Но рядом был военный аэродром, в посёлке жили семьи лётчиков.

Пуганая ворона и куста боится. Но Мартынов-Лукьянов не опасался, что его вычислят. Ему, по идее, надо было сматываться от греха подальше, но мысль как можно быстрее уйти за границу заслоняла всё. Инстинкт самосохранения, который раньше определял поведение Гетмана, уже не срабатывал.

Он записался в рыболовецкий колхоз «Большевик». Уговорил председателя правления Таливалдиса Фрицкауса направить его на курсы мотористов. Был там самым великовозрастным. Но это ничуть не смущало. До Швеции по прямой было 186 километров. Случалось, что рыбаки заходили в шведские порты.

Но именно тогда его и вычислили. В небольшом посёлке все про всех знают. Новый человек всегда пользуется повышенным вниманием. И однажды чекисты поняли: это именно тот, которого давно разыскивают.

Когда за ним пришли, Гетман не удивился.

— Я давно ждал этой минуты, — сказал бывший полицай.

…Когда выводили арестованного, у дома, где жил Лукьянов, собралась толпа. Чекисты боялись, что жители посёлка устроят самосуд. Но подонка встретили и проводили в «воронок» гробовым молчанием. Так провожают в последний путь мертвецов.

Напоследок

Его судили в январе 1967 года — 24 года спустя после гибели молодогвардейцев. Приговор никого не удивил, он и не мог быть иным — расстрел. Убийство Дутцева Лукьянову в вину не вменялись, поскольку трупа его к тому времени не нашли.

— Теперь вот нашли, наконец, — сказал Пономарёв на планёрке в УВД. — Проведена генетическая экспертиза. В асфальт был закатан именно он.

Георгий Дутцев умер в лагере. Он искал бывшего своего бригадира. И почти нашёл, но отомстить ему за брата что-то помешало. Дутцев-старший связался с рижскими бандюганами и вместе с ними оказался за решёткой. Отбывал наказание в Латвии, в посёлке Курдюг близ Екабпилса. Весьма примечательно: ээки прокладывали и стальную магистраль, и автодорогу.

ГЕЛЕНДЖИК

Я искал Лиду

Этот город был удивительно чистым, прибранным, как образцовая аптека. Здесь было слишком много моря. Галечный пляж со всех сторон окружала живая стена зелени: каштаны, акации, платаны. Но природа мало волновала. Меня больше заботило другое. Я как-то, наверное, почти бессознательно, искал Лиду. Я искал только её, и меня безумно раздражали деревья, дома и люди, которые её заслоняли.

С началом курортного сезона в город съехались проститутки отовсюду. Они ловили мужиков, пуская в ход все средства обольщения. Пытались соблазнить даже меня, хотя годились в матери и даже в бабушки.

Днём я жил той жизнью, которая никаким образом не соприкасалась с моими стремлениями. Она исчезала бесшумно, как ящерица в песке. В то же время постоянный поиск стал даже не привычкой, а чертой формировавшегося характера. И не совсем поиском. Я пытался представить Лиду, какой она стала за годы, когда мы не виделись, пытался представить её образ мыслей, её речь, её манеры. Где-то в глубине души я знал, что многое изменилось за эти бесстрастные в своем неостановимом беге дни, недели и месяцы, но память цепко держалась за образ девочки в розовом сарафанчике с ямочками на щеках, когда она улыбалась. Может быть, теперь я ощущал себя отцом этого невидимого ребёнка?

Мои друзья — Слава и Хаким — сразу же завели курортные романы, особо не выбирая. Хакиму, который на самом деле Саша, это было сделать довольно трудно — внешность его сильно подводила в амурных делах. Но и юные феи тоже, надо сказать, не выбирали самых-самых. Курортное время быстролётно, можно остаться при своих интересах.

— Чего ты теряешься? — говорили Слава и Хаким едва ли не хором. — Столько девушек вокруг, и каждая хочет любви. Посмотри, какими глазами провожают тебя, когда идешь к морю или выходишь из воды. Только свистни — и они будут твои.

Я знал себе реальную цену. Знал, что заглядываются особы противоположного пола не на меня самого, а на мои плавки. Таких здесь ни у кого не было. Мама ездила в Москву на какое-то совещание и купила их потому, что не могла пройти мимо.

Плавки были действительно шикарные, с затейливой фурнитурой. Они были пошиты из болоньи — эта капроновая ткань с односторонним водонепроницаемым покрытием применялась в основном для пошива курток и плащей, но кто-то додумался пустить её даже на купальники. Это было верхом идиотизма. Болонья не пропускала как влагу, так и воздух, и под плавками возникало что-то вроде парникового эффекта, от которого я сильно страдал. Но ведь об этом никому не расскажешь! Просто потеешь, и всё.

Точно так же нельзя было поделиться с кем-то и моей тайной. Меня бы просто высмеяли, если бы узнали про Лиду, что я ищу именно её, и только её. А меня не покидало чувство, что бездумно гоняюсь за тенями — бесплотными, как сигаретный дым, как утренний туман в бухте, когда штиль.

В каждом из нас за внешним фасадом живёт другой, невидимый мир, какая-то тайная тёмная материя. Иногда этот мир неизвестен даже себе самому. Он умело прячется, мимикрирует, пугая и нервируя. И нет никакой зацепки для вразумительного объяснения.

…А мгновения лета мелькали с калейдоскопической быстротой. И всё, к сожалению, на свете имеет свойство кончаться. В том числе и хорошее, и недоделанное. Нужно было возвращаться домой, Слава уже взял билеты на автобус. По случаю отъезда мы решили устроить прощальный бал. На него Слава и Хаким пригласили своих девушек.

— Нет, Стёпик (они меня так называли), так не годится, — сервируя стол, сказал Слава. — Значит, мы будем с невестами, а ты — один? Мы займёмся танцами-шманцами, а ты? Сегодня с нами играла в карты Лена — на лице у неё шрам, видел, наверное, обварилась в детстве. Иди немедленно к ней, я её адрес узнал, приглашай в гости. Не пожалеешь.

И тут из меня выскочило то, что я даже сам от себя не ожидал:

— У тебя в горле не пересохло? — пытался я как-то избежать этого визита. Но Слава меня не понял.

— А почему оно должно пересохнуть?

— От твоих ценных директив. Слишком их много, этих циркуляров.

— Я же тебе советую, как лучше, — дал он обратный ход. Видимо, дошло, что перегнул палку.

— А ты представь, что я из семейства кошачьих. Кошки гуляют сами по себе и никакие советы не принимают. Они по природе своей антисоветчики.

Мы ещё долго перепирались, я ушёл потому, что это надоело. Теперь кого-то звать, особенно по приказу, вообще не было никакого желания. Я сел на лавочку в приморском парке, где в кронах деревьев лениво шелестел ветер, и сидел там битый час, если не больше. Мне вовсе не хотелось заводить роман с девушкой. И дело было даже не в том, что лицо её было немного обезображено шрамом. В этом шраме был даже какой-то шарм. Но стабильный роман — это к чему-то обязывало. Правда, к чему, было ещё непонятно.

Я бы торчал там и дольше, но на меня обратили внимание. Мои сверстники не смотрятся такими одинокими, а одиночество из меня прямо высовывалось, как пятка из дырявого носка.

Это выглядело подозрительно, и какая-то старая грымза, увидев доблестного стража порядка в новенькой летней форме, стала что-то говорить ему, показывая на меня пальцем. Экспрессия её была такова, что мне ничего не оставалось, как улетучиться. Я хорошо представлял, чем это может кончиться, потому что документов при мне не было. Ночевать в обезьяннике — сия перспектива отнюдь не вдохновляла. А потом ещё и детский приют светил.

Я резко встал и свернул в боковую аллею. На моё счастье, в парк хлынула большая группа экскурсантов, и я затерялся в толпе.

И вот я на нашей базе. Слава встретил меня молчаливым вопросом.

— Она не согласилась, — сказал я.

— Значит, плохо уговаривал, — сказал Слава. Он был у нас лидером, который сам это лидерство учредил.

Самопровозглашенный вождь, статус которого мы с Хакимом, в принципе, не признавали, был уверен в том, что он действительно лидер.

— Хочешь, я приведу её? В два счета уломаю. Ты, конечно же, не проявил должной настойчивости.

— Не ходи, — предостерег я. — Она весьма сурова. Отшила меня только так. А тебе, конечно, — я сделал нажим именно на это слово, — будет особенно горько признавать своё поражение.

Зачем я задел за живое? Слава набычился:

— А вот и пойду. Давай поспорим, что придёт. А если упрётся, приведу, как мышку, на верёвочке.

— Ну, тогда сам и танцуй с этой послушной мышкой, — сказал я. — И веревочку не выпускай из рук, а то, глядишь, сбежит. Вот будет потеха! Дрессировщик зря старался.

Но это был не самый мой последний контраргумент. Я приберёг его напоследок, как козырную карту:

— Интересно, кто будет в этом случае танцевать с твоей пассией? Я ведь не умею. Никто не научил. Она заскучает и из ревности…

— Что из ревности? — перебил меня Слава. — Выражайся предметнее.

— Ну, для примера, твоя дама будет со мной любезничать.

До сих пор удивляюсь, как я сумел это предугадать? Ведь не было никаких предпосылок. Видимо, чтобы стать Нострадамусом на бытовом уровне, достаточно того, что читаешь в глазах.

Но Слава с этим не согласился.

— Не будет, — сказал он, но как-то не очень уверенно. Эта перспектива его явно не устраивала. Или же он сомневался в своей курортнице? Трудно сказать.

— Ладно, твоя взяла, — пошёл он на попятную. — Сиди, как сыч, сопи в две дырочки, сам виноват.

Катя

Девушки пришли принаряженные, в шелках и бархатах, обильно украшенные макияжем и дешёвой бижутерией. От них приятно пахло разными духами — они их не пожалели, пришлось даже открывать окна, чтобы не задохнуться. Возникла пряная атмосфера праздника, но мне всё равно было как-то не по себе. Я чувствовал себя, как окунь на раскалённой сковородке. Одиночество, безвоздушное и холодное, лунное, космическое одиночество, когда неизмеримо далеки стремительно удаляющиеся друг от друга галактики, вышибало меня из правильной жизни.

И Катю, и девушку Саши, рыжую Галку, я видел впервые — они встречались вечерами. Я об этом знал, но с ними был не знаком. И тут случилось непоправимое — то, что я напророчил вроде бы в шутку. Катя положила на меня свой проницательный карий глаз. По наивности я вляпался в чужой сюжет, который меня совершенно не предусматривал. И что прикажете делать в такой ситуации?

Слава понял это и поначалу тихо злился. Я был для него, как думал он, не соперник, но таковым неожиданно оказался. Не по своей воле, разумеется.

Я пытался уйти от греха подальше, но Катя воспротивилась. Она пригласила меня танцевать, чтобы я не сбежал.

— Я не умею, — выложил я последний свой козырь. — Наступлю на ногу — больно ведь будет. Даже если не нарочно.

— Ничего, я научу, — не сдавалась Катя. — С чего начнём? С танго или с вальса? Или с фокстрота?

— С рок-н-ролла, — выпалил я.

— Тут акробатики много, — объяснила Катя. — Сальто умеешь крутить?

Мне казалось, что проще научиться выполнять сальто, чем постигнуть тайны танцевального ритма. Я топтался, воображая себя динозавром с девятью сердцами и конечностями, диаметр которых может конкурировать с баллистической ракетой средней дальности. Но наступить на ногу Кате никак не мог. В общем, я и особо не хотел — мне жалко было её красивых босоножек. Я просто имитировал атаку, но она очень ловко уворачивалась с изяществом дикой пантеры.

Кончилось это тем, что Слава с Катей вдрызг разругались.

— Серёжа, проводи меня, — командирским тоном сказала она перед тем, как уйти.

Тон её мне не понравился, я намеревался ответить отказом, но Слава повёл себя вызывающе.

— Иди, иди, герой-любовник, — провибрировал он глухо, как дрель в стене, глубоко обиженный в своих чувствах. — Иди, может, у тебя получится то, что у меня не вышло. Женщины почему-то больше симпатизируют слабакам.

Эти его слова настигли нас уже в дверях, как удар в спину. Я не успел среагировать на «слабака», хотя очень хотелось. Гораздо раньше среагировала Катя:

— И получится, — продолжая пикироваться, заявила она. — Это не такой самовлюбленный негодяй, как ты. Наконец-то я тебя раскусила. Насквозь фальшивого и злого Нарцисса. Но лучше поздно, чем никогда.

Мы вышли из дома. Ночь была теплой, лунной, волнительной. Как-то странно, возбуждающе пахли цветы — я не знал их названия. Кажется, маттиолы. И глаза у Кати были совсем, как эта ночь. Я тонул в них.

— Давай пойдём к морю, — предложила она, хотя немного штормило. Но штормило и у меня на душе: я искренне не понимал, что мне нужно делать. У меня не было чёткой установки. И я полностью доверился этой девушке. Именно в её руках находился штурвал.

Мы отправились на дикий пляж, где выгоревшая трава да камешки с тёмным южным загаром, да сор лесной — цивилизованный, городской пляж закрывался в десять часов вечера. А там, где не было никакого контроля над стихией, волны одна за одной ритмично накатывали на гальку, и она под ногами хрустела, как толчёное стекло.

Катя взяла меня под руку. Я невольно вздрогнул от этого прикосновения — оно неожиданно было приятным. Но молчание было натянуто туго, как волейбольная сетка. Или как гитарная струна.

Я молчал, но Катя всё поняла по-своему.

— Ты мне нравишься, — сказала она. — Особенно твои веснушки. Твоя угловатость и неуклюжесть. Твоя непосредственность. Но ты какой-то дикий. Шипишь, точно сырые дрова. Скажи, у тебя была когда-нибудь девушка? Наверное, не было. Тут меня не обманешь.

— Нет, — честно признался я. — И не собираюсь даже заводить. Никогда об этом не думал.