Бесплатный фрагмент - Штиль

ШТИЛЬ

…Камин. Скрипка и виски.

Немного грустная песня.

Было бы интересней,

Будь шторм близко…

1 Яхты покачивались на серой мутной воде, едва прочерчивая своими мачтами небольшие эллипсы в пустом бесцветном небе. Там, чуть дальше, вода была светло-бирюзового цвета, даже теперь, когда солнце не играло на ее поверхности и не заглядывало своими косыми лучами в море. А здесь, в небольшой бухточке, приютившей десятка полтора суденышек, она была такого же цвета, как в лужах на бетонном причале — мертвая, безжизненная, со свинцовым отливом.

Винд бросил окурок в море и плотней запахнул дождевик.

С тех пор как начался Дождь, время превратилось для горожан в один нескончаемый, тугой, водянистый мираж.

Дождь пошел в день появления Винда на свет, поэтому, разумеется, ничего из того, что происходило тогда, Винд помнить попросту не мог. Но отец долгими сырыми вечерами, когда в Дью приходила зима, часто, подбрасывая в небольшую печку уголь, вспоминал тот день — день рождения своего единственного сына, ставший одновременно днем смерти его любимой жены Моны, не перенесшей роды.

Тогда, прямо в первый день лета, дождь обрушился неожиданно, стеной. Два-три часа он тяжелой поступью бродил по улицам, сбивая тугими сильными струями цветы с акаций и сухие стебельки с увивавших балконы виноградных лоз, превращая в реки тротуары, а трамваи — в синих призраков, со скрежетом грохочущих по ушедшим под воду рельсам сквозь ставший неуютным и грязным город. Дью в одночасье превратился из маленького уютного приморского курорта в брошенный посреди песчаного пляжа старый набравший воды башмак, дырявым носом упиравшийся в маяк на севере и голенищем мачт яхт-клуба уставившийся в пустое небо на юге. Посерели фасады домов, посерел песок на пляже, посерело старое здание ратуши, перед началом лета выкрашенное в ослепительно белый цвет.

Отвесная стена дождя так же неожиданно иссякла, как и обрушилась, словно кто-то перекрыл в небе вентиль гигантского душа. Ливень, пролившийся на Дью, сменился тихим спокойным дождем, монотонно барабанящим по старым черепичным крышам.

Когда прошла первая неделя Дождя, никто еще не придавал этому большого значения, хотя редкие разрозненные удивленные возгласы уже можно было услышать в пивных, на трамвайных остановках и в курилке портовой конторы — привыкший к засухе и палящему солнцу приморский городок давно не сталкивался с таким количеством пресной воды, льющейся с неба.

Но прошла еще неделя, а дождь все не унимался. То чуть утихая, то снова прибавляя силы, он продолжал падать на превращающийся на глазах обескураженных горожан в размокшую картонную коробку их уютный, любимый и всегда такой солнечный Дью. Дождь не переставал — тихий, безвольный и… абсолютно вертикальный.

Да, с тех пор Дью не видел больше ни солнца, ни ветра.

Сначала опустели небольшие уютные пляжи, всегда полные резвившихся у самой воды детишек и респектабельно отдыхавших в шезлонгах взрослых. Их вереницы — людей с разочарованными лицами под большими черными зонтами — потянулись на вокзал. Прошла неделя, и в Дью не осталось ни одного отдыхающего.

Следом опустел яхт-клуб. Спустя месяц абсолютного безветрия, наполненного аккомпанементом мелкого дождя, хозяева яхт и матросы побросали свои суденышки на попечение сторожей и разъехались кто куда. На бетонном причале единственным обитателем остался только большой старый пегий пес по кличке Флинт, прикованный длинной ржавой цепью к забетонированному куску рельса.

Два раза в день пса приходили кормить. Одним из таких сторожей, взявших на себя заботу о Флинте, и был отец Винда. А после смерти старика эту глупую и ненужную вакансию — работу сторожа яхт-клуба в городе, где не осталось ни одного человека, способного вывести в море хоть что-то, превышающее размером рыбацкую лодку, — унаследовал Винд.

Отец рассказал ему, как полные растерянности из-за «странного лета» горожане раз и навсегда уяснили, что Дождь — это надолго, если не навсегда.

Новость о том, что климатическая аномалия будет носить постоянный характер и навсегда изменит жизнь целых регионов страны, прозвучала из динамиков телевизоров в субботу, четвертого июля.

Мужчины, толпившиеся за барной стойкой и рассевшиеся за замызганными столиками таверны «Якорь», гробовым молчанием встретили сообщение ведущего вечерней информационной программы о том, что циклон, обосновавшийся над Побережьем, в условиях безветрия просто не способен покинуть их регион, а на ветра, всегда приходившие с моря в начале лета, вряд ли стоит теперь рассчитывать из-за перемены курса морского течения, навсегда изменившей прибрежную розу ветров. «Дождь и полное безветрие — вот к чему теперь должны привыкать жители прибрежных районов нашей страны», — закончил с наиграно скорбным выражением лица холеный столичный телеведущий.

Таким же молчанием, как и мужчинами в «Якоре», известие было встречено домохозяйками, ждущими дома мужей к ужину перед включенными телевизорами. Так или иначе, отец рассказывал, что в ту минуту Дью оцепенел и затих — перестали брехать даже собаки. Выйдя на улицу, в гнетущей тишине можно было услышать только размеренный шелест дождя, изредка перекрываемый лязганьем трамвая.

Уже на следующее утро, в воскресенье, пастор Джон во время проповеди объявил во всеуслышание, что Дью постигла «кара небесная за грехи наши» и что это начало второго Всемирного Потопа. Распалившийся священник призвал всех молиться и предрек, что пришедший Дождь кончится ужасной бурей, «откроющей врата Апокалипсиса».

Может, именно в издевку над этими словами пастора Джона о буре и, уж совершенно точно, чтобы подразнить своих набожных жен, мужчины в тот же вечер и все в том же «Якоре» придумали для «новой климатической реальности» самое что ни на есть антиапокалиптическое и пропитанное мирским богохульством название — «Штиль имени Господа нашего Иисуса Христа».

Винд никогда не спрашивал у отца, пока тот был жив, но уже давно догадался, что своим странным именем (wind (англ.) — ветер) он обязан именно Штилю и абсолютно ужасному чувству юмора старика, помноженному на полное отсутствие выдумки и страха Божия. По крайней мере, уже на следующий день после той вечерней воскресной попойки в «Якоре», завершившей для него почти месяц беспробудного пьянства по случаю смерти Моны, овдовевший сторож явился в магистрат и зарегистрировал в городских метрических книгах нового жителя Дью — Винда Элиаса Сандерса, первого июня 19** года рождения. После этого он пришел к Анне, женщине, взявшей на себя уход за малышом после смерти его матери в течение всего этого месяца, прошедшего с похорон, и забрал его с собой в осиротевший без хозяйки дом.

«Ладно, пора начинать!», — вернулся из своих мыслей Винд. Он сплюнул в море, так и не попав в брошенный им же минуту назад и теперь лениво колышущийся на еле различимых волнах окурок, и направился к спавшему под кустом псу.

2

Пастор Джон закончил вечернюю молитву и тяжело, опираясь на кулаки, поднялся с колен. Комната освещалась одной тусклой лампочкой, висевшей под потолком прямо на шнуре. Бережно положив молитвенник на полку, он щелкнул выключателем, погрузив комнату во мрак, и устало лег на аккуратно заправленную кровать. Джон стал слушать дождь.

Дождь за эти долгие годы стал неотъемлемой частью звуковой партитуры Дью, так что жители городка просто перестали его замечать. Так не обращаешь внимания на звук собственного дыхания, на привычное тиканье часов. Поэтому, чтобы услышать шелест дождя, священнику пришлось сделать волевое усилие, выделить звук мерно барабанящих по крыше капель из других привычных звуков и сосредоточиться на нем.

Он всегда засыпал так. Ритмичный аккомпанемент дождя помогал ему, старику с хронической бессонницей, погружаться в хрупкий и беспокойный сон.

Приход Дью достался Джону, когда ему исполнилось тридцать лет. Молодой амбициозный священник, грезивший рьяным служением сделать из жителей городка праведников, уже в первые месяцы столкнулся с тем, что набожные домохозяйки из кожи вон лезут, чтобы исполнять лишь сугубо внешние, ритуальные аспекты христианской жизни, в то время как их мужья, братья и сыновья, в большинстве своем рыбаки, веруют искренне, как и любые люди, ежедневно подвергающие себя опасности в море, но совсем не склонны выставлять это напоказ, а как раз наоборот, всячески прячут от других свое религиозное чувство, а порой и откровенную набожность, изображая из себя атеистов до мозга костей.

Джон поначалу пытался в приватных беседах разъяснить каждому из этих загорелых и простых людей, что веры не стоит стыдиться, но в ответ лишь получил от мужского населения города прозвище Джон Нечего Стыдиться, после чего утихомирился и сосредоточился на отпущении грехов и наставлении на путь истинный женской и детской части приходской общины, регулярно являвшейся к мессе каждое воскресенье.

Уже много лет прошло с тех пор, как он предрек жителям Дью второй Всемирный Потоп. Он и сам уже разуверился в своих словах о буре, которая должна была предвосхитить Апокалипсис. Шли долгие годы, буря так и не начиналась, а Дождь так и не прекращался. Воистину, Штиль…

С этими мыслями сейчас и засыпал старый Джон Нечего Стыдиться под шум бесконечного Дождя.

Но сказать, что засыпал он успокоенным вечерней молитвой, было нельзя. Душу священника, как и многие годы до этого, грызла история, произошедшая с ним примерно за месяц до начала Штиля.

В тот день Джон впервые по-настоящему напился. Без какой бы то ни было конкретной причины. Просто на душе стояла осень. Его миссионерская деятельность в Дью явно не дала того результата, на который он рассчитывал, получив этот приход. Никакой личной жизни, разумеется, у него никогда не было, и быть не могло. Нет, конечно, он позволял себе влюбляться, прекрасно, впрочем, осознавая, что об этих влюбленностях не узнают даже сами объекты его приязни. Влюбленности эти угасали со временем, но на определенный период давали Джону минуты счастья, какие только могут дать муки тайной и неразделенной любви.

В общем, в тот вечер на душе у Джона было настолько темно и пусто, что он не посчитал зазорным направиться прямиком в «Якорь» и заказать себе сразу целую бутылку виски.

Мужчины, собравшиеся в тот вечер в таверне, были немало удивлены визитом пастора Нечего Стыдиться, однако, виду не подали, позволив Джону, одиноко примостившемуся в углу у стойки, накачаться дрянным виски под завязку.

На непослушных ногах Джон покинул таверну и отправился шататься по городским окраинам.

Для начала он забрался на территорию одного из давным-давно заброшенных домовладений. Небольшой дворик зарос дикими растениями, и там, прямо под старой, наполовину засохшей смоковницей Джона шумно и обильно вырвало.

В углу у забора стоял ветхий сарай, сложенный из поросшего мхом камня. К стене была приставлена лестница, ведущая прямо на плоскую шиферную крышу.

Ощущая временную легкость в теле, гонимый желанием подставить горящее лицо прохладному небу, Джон все еще нечетким шагом направился к сараю и поднялся по проржавевшей лестнице наверх.

На крыше оказалась оставленная здесь кем-то старая металлическая кровать. Джон грузно опустился на нее и уставился на дрожащий в темноте далеко слева огонек маяка. Внезапно тучи, привычно закрывшие всегда весь небосклон, чуть расступились, и сквозь них проступил призрачный намек на мутное пятно луны.

Отсвет луны тут же заколыхался на водной поверхности. С удивлением Джон обнаружил, что от сарая, на крыше которого он находился, до кромки прибоя не более ста метров. Одновременно с этим осознанием до Джона дошел остававшийся до этого незамеченным шум моря. Волны лизали песчаный берег. Джон глядел на небольшой пляж, естественно образуемый волнорезом слева и уходящей в море небольшой песчаной косой справа.

Он покинул свой обзорный пункт на старой кровле и, преодолев увитый диким виноградом небольшой забор, направился к берегу.

На душе становилось все гаже и гаже, желудок скручивали спазмы, мерный танец волн вызывал головокружение и тошноту, но Джон уверенно двигался к небольшому пляжу, физически ощущая, что туда его влечет какая-то необъяснимая и неведомая сила.

Наконец, он ступил на прохладный песок, прошел несколько метров и сел прямо у воды. От гнетущей его тоски, рвавшей сердце, Джон заплакал.

Накатила крупная волна, обдав пастора мелкими брызгами и буквально выбросив к его ногам бутылку. Темное стекло зловеще блеснуло в свете далекого маяка. Холодок почему-то пробежал по спине Джона, когда он заметил, что танцующая в настырно швырявших ее на берег волнах бутыль запечатана.

Влекомый почти незнакомым его сердцу предвкушением приключения, он поднял неожиданный дар моря.

Бутылка была темного непрозрачного стекла, без этикетки. Судя по весу, она была пуста.

На песчаном пляже, в полночь, быстро трезвеющий пастор тонким указательным пальцем вдавил пробку внутрь, перевернул бутылку, потряс, и, уверенный в том, что она пуста, отбросил ее в сторону. Уже боковым зрением он заметил выглянувший из горлышка край бумаги. Он стремительно вернулся к выброшенной находке, поднял ее и извлек на свет Божий небольшой сложенный вчетверо листок, развернул его и, напрягая зрение, начал читать.

Чем дальше продвигался он по написанным безукоризненным почерком строкам, тем больше холодел его затылок. Внезапно взвившийся к небу вой десятка собак за спиной Джона, будто по сигналу включившийся в спящем Дью, сжал сердце священника ледяными тисками. Оторопев от прочитанного, не слушающимися пальцами он затолкал записку обратно в бутылку, швырнул ее в море и бросился бежать, не разбирая дороги.

Сердце колотилось в горле, рот пересох, и Джон пришел в себя только в тот момент, когда едва не угодил под трамвай. Резкий зуммер трамвая и выплеск адреналина заставили его придти в себя. Он осознал, что находится почти в самом центре Дью, совсем недалеко от своей церкви.

Всю ночь Джон Нечего Стыдиться, стыдясь собственного малодушия и неотвязно думая о зловещих строках, явленных ему этим вечером, провел в горячей молитве и уже под утро провалился в обрывчатый, липкий сон у себя в комнатушке.

Несколько следующих дней он также неустанно молился и все-таки сумел заставить себя «забыть» произошедшее.

Однако, когда начался Штиль, Джон, единственный из всех, точно знал, что это не «климатическая аномалия». Штиль был предсказан. Да, в ту злосчастную ночь на пляже он прочитал своими глазами Пророчество, а потому теперь не сомневался, что Штиль — не игра ветров и течений, а проявление высших сил. И именно это знание послужило причиной и топливом для пыла, с которым он произнес тогда перед прихожанами Дью проповедь о грядущем Апокалипсисе.

Память снова и снова возвращала его в тот страшный вечер на берегу, когда море швырнуло ему под ноги запечатанное в бутылке послание. А однажды его вернула к той проклятой ночи его прихожанка, Анна, женщина, у которой сразу после смерти матери оказался на руках кроха Винд, пока Элиас Сандерс «оплакивал» по пивным свою Мону.

Анна подобрала выброшенную Джоном обратно в море бутылку через несколько недель после рождения Винда. Еще неделю она мучилась бессонницей, мигренью и суеверным страхом, а потом все же решила открыться приходскому священнику.

Взволнованная женщина принесла Джону клочок бумаги, на котором уже едва различимы от работы морской воды были страшные строчки. Строчки, предрекавшие «погрязшим в бесчувствии» горожанам живое воплощение их душевного состояния — вечное безветрие и медленный, но неотвратимый потоп. И, коль скоро пастор прочитал тогда проклятие до конца, ему было ясно, что избавления практически не было. «… Пока не родится среди вас Ветер, способный развеять морок, отделяющий вас от неба, и убить Дождь. И пока не придет к нему Тот, Кто Научит Убивать», — так гласила записка. Джон со всей отчетливостью вспомнил, как взвыли адским хором собаки, когда он прочитал слова «Тот, Кто Научит Убивать»! Он много думал об этом и понял одно: если избавлением должно стать пришествие «Учителя Смерти», то такое «искупление» не имеет никакого отношения к Живому, Всеблагому, Всемилостивому и Человеколюбивому Богу! Да, не иначе как игрой дьявольских сил, попущенных Господом на Дью за его грехи, видел пастор Джон посланный на их головы Штиль. И выбор был прост: или испить эту чашу до дна, или пойти на сделку чуть ли не с самим сатаной…

Смущаясь и путаясь, Анна напомнила священнику, что в Дью совсем недавно родился малыш, носящий имя Ветер.

— Святой отец, поговорите с Элиасом! Пусть бережет сына как зеницу ока! Я уж не знаю, что да как, и как может ребенок разогнать облака, но… Винд Сандерс — единственный, кто сможет избавить нас от этого проклятого дождя! — в глазах женщины стояли слезы.

Джон был раздавлен.

— Боже мой, Анна! Это ведь всего лишь чья-то дурацкая шутка! — попытался воззвать он к здравому смыслу срывающимся голосом. — Молиться нам надо и просить у Господа избавления, а не верить в идиотские проклятия! Нельзя, понимаешь, Анна, нельзя искать знаков в поступках портового сторожа, решившего пооригинальней назвать сына! — с этими словами Джон разорвал злосчастную записку.

— Но… — попыталась возразить Анна, подняла глаза и натолкнулась на почти безумный взгляд священника. Сжавшись, как пружина, она бросилась вон из церкви.

— Анна!.. — только и успел крикнуть ей вдогонку Джон.

А через несколько дней, толкаемый заставившим замолчать даже совесть священника желанием докопаться до истины и жаждой вернуть все, как было когда-то, Джон наведался к своему соседу, портовому сторожу Элиасу Сандерсу.

Предчувствуя тяжелый разговор с человеком, который открыто заявлял о том, что если бог и есть, то он порядочная свинья, коль скоро допускает столько несправедливости на белом свете, в частности, оставляет грудных детей без матерей, а любящих мужей без жен, и о том, что все священники, включая и их пастора, — жирующие от безделья греховодники и шарлатаны, Джон, тем не менее, уже понял, что не сможет спать спокойно, пока не поймет, является ли Винд Сандерс тем Ветром, о котором шла речь в пророчестве из бутылки. Уж слишком невероятным казалось, что строки о Ветре-избавителе и странный поступок соседа, выбравшего для своего сына имя совсем не из обычных, — простое совпадение…

Разговор не задался. Элиас был сильно пьян. Малыш Винд все время просыпался и жалобно скулил, периодически заливаясь тонким визгливым плачем. Джону довольно скоро пришлось уйти, чтобы не провоцировать и без того раздраженного Элиаса, но начало соседской дружбе, тем не менее, было положено.

Эта странная дружба — священника и циника-атеиста — привела в дальнейшем к тому, что после смерти Элиаса, отдавшего Богу душу от остановки сердца после очередного недельного запоя, именно Джон взял на себя заботу о семнадцатилетнем Винде, а Винд стал воспринимать пастора как наставника и отца.

Анна никогда не умела держать язык за зубами, и уже через несколько недель пастор вынужден был констатировать, что весь город считает Винда Сандерса местным мессией, призванным избавить Дью от Штиля.

Однако, горожане поговорили-поговорили о малыше-избавителе, да и успокоились. Прошли годы, и вся эта история почти забылась. Люди привыкли к дождю, к серому небу над головой насколько хватало глаз вокруг, город зажил своей обычной будничной жизнью — рождения, свадьбы, похороны.

Пастор Джон спустя несколько месяцев горячо покаялся в своем малодушии и тоже предпочел похоронить эту историю в самом дальнем уголке своей памяти.

Лишь на крестины Винда, в день его совершеннолетия, Анна и пастор еще раз вспомнили о «проклятии Дью». Когда Винд принимал первое причастие, дождь за окном усилился, и резкий порыв ветра вдруг ворвался в двери церкви и пробежал по проходу между скамьями. Отвыкшие от подобных атмосферных явлений прихожане взволновано зашумели, а пастор на минуту отвлекся от совершения таинства. Но дуновение также неожиданно растаяло в душном воздухе, как и возникло, а дождь за окном вернулся в свой обычный монотонный ритм. Прихожане разочарованно выдохнули, Джон продолжил совершение ритуала, и все снова пошло своим чередом.

Анна же, посчитавшая это знаком, подтверждающим избранность Винда Сандерса, еще несколько ночей провела во взволнованном ожидании чего-то, сама не зная, чего. Но и она через несколько недель уже совсем забыла о происшествии, особенно после того, как услышала на улице разговор двух обсуждавших случившееся на крестинах Винда прихожан, один из которых обстоятельно и толково разъяснял другому, что, даже чисто с научной точки зрения, дуновение можно объяснить зарождением тока воздуха из-за перепада температур, а его движение по проходу между скамьями — созданными для сквозняка условиями, ведь все двери и окна церкви в душный летний день были открыты настежь.

«Видно и правда, все, что нам остается — так это смириться и молить Господа о прощении!» — несколько разочарованно, но с успокоенным сердцем подумала Анна.

Да, Дью полностью свыкся со Штилем и даже перестал замечать его, но Джон иногда, нет-нет, да и вспоминал те дышащие дьявольщиной слова:

«… Пока не родится среди вас Ветер, способный развеять морок, отделяющий вас от неба, и убить Дождь. И пока не придет к нему Тот, Кто Научит Убивать».

Так было и в сегодняшний вечер.

Тяжелые мысли священника прервал осторожный стук в дверь.

— Кто? — спросил охрипшим от долгого молчания голосом Джон.

— Дядя Джон, это я, Винд! Откройте! Кто-то отравил Флинта!

3

Дождливый Джим сидел на деревянной скамейке автобусной станции и курил.

Свое «погоняло» он придумал себе сам. Когда ему было двадцать, он похоронил мать — последнего из оставшихся в живых близкого ему человека, — собрал свои нехитрые пожитки, закинул на плечо гитару и отправился странствовать.

Он появлялся в самых разных городках и деревушках, играл на свадьбах, на приемах в богатых домах, просто в тавернах и на сельских танцах. Блюз и бродяжничество стали для него профессией, образом жизни, а заодно — смыслом и навязчивой идеей.

Но, согласитесь, сложно прославиться на музыкальном поприще, если носишь имя Джим Браун.

Браунов в музыке вообще, а в блюзе — в особенности, уже было столько, что счет давно пошел на сотни. Чтобы как-то выделить себя из числа бесчисленных музыкальных героев с фамилией Браун, Джим решил прибегнуть к псевдониму. Так однажды солнечным майским утром миру явился новоиспеченный блюзмен Джим «Рэйни» (rainy (англ.) — дождливый) Браун, или попросту Дождливый Джим.

С тех пор прошло больше сорока лет, и Джим давно уже растерял и пыл, и страсть, и беглость пальцев.

Голос стерся от бесчисленных выступлений в прокуренных кабаках и на шумных городских перекрестках, обильная некогда шевелюра сопрела под шерстяной шляпой, да и сама шляпа уже давно представляла из себя жалкое зрелище.

Из этих сорока лет, составлявших его «карьеру» бродячего музыканта, Джим последние двадцать пять провел в Дью. Хотя эти двадцать пять лет, положа руку на сердце, следовало бы отминусовать от музыкального стажа, ибо только первые год-полтора после своего появления в Дью Джим еще регулярно играл. Но со временем, в его худой, но сильной руке все чаще вместо гитарного грифа оказывался стакан с дешевым пойлом.