Бесплатный фрагмент - Шпионский детектив (по следам Юлиана Семёнова…)

События, положенные в основу сюжета данной книги, по большей части вымышлены автором. Также вымышлены имена героев, за исключением общеизвестных исторических деятелей. Все совпадения случайны.

1

Лорд Розеншильт подошёл к огромному резного морёного дуба буфету в простенке меж высокими стрельчатыми окнами, в нише которого пряталась целая батарея бутылок. Открыл застеклённую дверцу среднего отделения, извлёк оттуда два широких стакана с толстыми донышками, похожих на обрезки снарядных гильз и таких же увесистых. Щедро плеснул в оба своего любимого виски, остро пахнущего торфяным дымком, добавил лёд из стоявшего вместе с бутылками термоса.

У противоположной стены рядом с пылающим камином стояли два пухлых кожаных кресла и низенький столик с хрустальной пепельницей и сигарным ящиком. Ступая по мягкому ковру, лорд Розеншильт пересёк помещение, протянул один из стаканов своему собеседнику и опустился в мягко вздохнувшее кресло напротив.

Выдержанный шотландский Джонни Уокер дабл смокед было особенно приятно употреблять, чувствуя живое тепло камина, и некоторое время оба молчали, смакуя благородный напиток. Лорд Розеншильт представлял себе горную речку, поросшие лесом каменистые склоны, сарай на поляне и коптящиеся в дыму мешки с ячменем. Мысли его гостя баронета Килби, первого заместителя статс-секретаря «Сикрет интеллидженс сервис», не были столь безоблачны. Будучи держателем привилегированных акций банка «Розеншильт и сыновья», членом ложи и тайным конфидентом Розеншильта, он вынужден был снабжать его секретнейшей информацией и корректировать политику своего ведомства в направлении, желательном для финансовой империи лорда. Килби отдавал себе отчёт, что тем самым совершает должностное преступление, но игра, как говорится, стоила свеч. Сотрудничество с Розеншильтом оборачивалось сотнями процентов прибыли на биржевых спекуляциях.

Темнело. В смежной комнате, так называемой малой столовой, слуги накрывали стол к ужину. Осенний дождь хлестал в окна, снаружи уныло мокли под ним деревья английского парка, далее, за воротами усадьбы с её дворцом, конюшней и псарней, простиралась равнина, полого спускавшаяся к свинцовым водам Пролива. С равнины в хорошую погоду виден был в мощный бинокль французский берег.

Лорд Розеншильт вынырнул из виртуального мира, со стуком опустил свой стакан на полированную столешницу и сказал:

— Я пригласил вас, Энтони, вот зачем… С лета, точнее, с тех пор, как в Испании началась эта бестолковая война, политика правительства его величества потеряла для меня ясность. Этот комитет по невмешательству у нас под крылышком, члены которого только и делают, что вмешиваются, кто на стороне республики, кто на стороне повстанцев, он чем занят вообще? И чего добивается правительство, можете ли вы мне объяснить?

Килби вздохнул, тоже отставил недопитый стакан и принялся объяснять. Политическая линия кабинета в настоящее время действительно страдает неопределённостью. Комитет по невмешательству в испанские дела лишён рычагов влияния на ситуацию. Недавний скандал в комитете, когда советский посол заявил, что СССР считает себя связанным политикой невмешательства не более, чем любая другая страна, обнажил реальное положение дел. Тоталитарные державы, почти не маскируясь, поставляют сторонам конфликта оружие и боеприпасы. Итальянцы и немцы в основном через Португалию, московские большевики через северные и южные испанские порты. Суда идут соответственно из Петербурга, Мурманска и Одессы…

— Это мне известно, — досадливо морщась, перебил Розеншильт. — Пожалуйста, Энтони, подробнее о раскладе сил в верхах. И есть ли расклад? Может быть, кабинет и палата общин с трогательным единодушием благодушно взирают на воцарившийся в международных делах бардак? И что думают по этому поводу в вашей службе? Упомянутые вами большевики утверждают, что она действует изощрёнными методами, прибегая к подкупу, шантажу и провокациям. Так когда же наконец комитет под вашим чутким руководством займётся своим прямым делом — ограничением вмешательства Москвы и поощрением Рима и Берлина, дабы навести порядок в многострадальной Испании? Из ваших отчётов следует, что последние успехи сил порядка отнюдь не гарантируют скорого прекращения смуты… именно по причине внешнего вмешательства. Простите за некоторый цинизм, но мне, знаете ли, небезразлично, когда обесцениваются мои испанские вложения.

Банкирский дом Розеншильдов контролировал железные дороги и пароходные компании, предприятия горнодобывающей, металлургической и машиностроительной промышленности, владел газетами, французскими винодельческими шато и лучшими отелями на Лазурном берегу Франции и Амальфитанском побережье Италии. Четыре ветви их рода — австрийская, швейцарская, французская и английская, происходящие от четырёх сыновей пражского еврея-менялы Амшеля Мейера Розеншильда, за два века проросли сквозь всю Европу. Розеншильды роднились с древней европейской аристократией и другими финансовыми династиями, строили дворцы, жертвовали большие средства на благотворительность, слыли меценатами… Одни яростно искореняли «еврейскую» букву «д» из своей фамилии, другие наоборот гордились принадлежностью к моисееву племени. Религия и политика стремились развести их по разные стороны баррикад. Так, в своё время французский и английский Розеншильды профинансировали битву при Ватерлоо, только один спонсировал армию Бонапарта, другой — армию Веллингтона. Но это не мешало родственникам поддерживать тёплые семейные отношения и помогать друг другу капиталами, добрыми советами и важной информацией.

В начале девятнадцатого столетия Розеншильды получили австрийское дворянство, затем баронский титул. Австрийское баронство не могло принести пользы наиболее влиятельным в роду английским Розеншильтам, поскольку конституция Соединённого королевства не признавала за британскими гражданами иностранных дворянских титулов. Однако отец Натаниэля Лайонел Розеншильт в конце девятнадцатого века удостоился титула лорда и стал первым евреем, принятым при английском королевском дворе.

…Килби тонко улыбнулся.

— Вы торопитесь, дорогой Натаниэль. Я только подхожу к сути дела. Аналитики Сикрет интеллидженс предложили парадоксальное решение, и скоро мы начнём потихоньку формировать соответствующее мнение в правящих кругах. В аморфной среде появится центр кристаллизации. Правительство его величества начнёт действовать окольными путями, преследуя не сиюминутные тактические, а отдалённые стратегические цели. Открыто декларируя политику невмешательства, Британия на деле… — Килби выдержал многозначительную паузу, взял стакан и сделал добрый глоток виски. — Британия на деле окажет скрытую поддержку республиканцам и добьётся победы московских ставленников.

— Вот как, — тон Розеншильта был холоден.

— Именно! Победа левых сил на другом краю Европы повергнет всю её в шок. Против Москвы объединятся самые разнородные силы. Мы увидим союз диктатур Германии и Италии с демократической Францией. К ним вынуждены будут примкнуть квазигосударства восточной и южной Европы. И у Британской империи есть все шансы возглавить коалицию! Мы окажемся в самом выгодном положении, воюя чужими руками и финансируя партнёров. На этот раз наше прямое участие ограничится операциями флота. К сожалению, Испания временно будет потеряна. Борьба с коммунизмом — дело затратное, и все мы должны быть готовы идти на жертвы. Но потом… Сдаётся мне, Натаниэль, вы сможете вернуть утраченное сторицей. В конечном итоге, за всё заплатит Россия.

— Вот как, — повторил Розеншильт. На этот раз в его тоне послышались иронические нотки.

В дверь постучали. Повернулась начищенная бронзовая ручка в виде когтистой птичьей лапы, сжимающей шар, дверная створка открылась и вошедший седой камердинер с величественной осанкой, более походивший на лорда, чем его хозяин, произнёс сакраментальную фразу:

— Кушать подано, сэр!

Розеншильт поднялся.

— Прошу вас, Энтони… Продолжим за ужином.

Ужин был именно таким, каким ему и полагалось быть в имении британского лорда. Как всякий выскочка, Розеншильт неукоснительно следовал традициям истеблишмента. На первом месте качество продуктов, а потом уж гастрономические изыски. Свежайшие устрицы, бифштексы с картофельным гарниром, разварная рыба, сыры, пудинг. Слуги сняли блестящие серебряные крышки с горячих блюд, разлили по бокалам вино и удалились, отпущенные мановением руки. Собеседники прожевали по куску мяса и принялись смаковать старое бургундское, многократно перекатывая во рту каждый глоток, чтобы ощутить вкус всеми участками языка, нёба и щёк.

— Так вот, Энтони, — сказал Розеншильт, ставя бокал на стол и откидываясь на спинку стула. — Изложенный вами план непрямых действий в случае успеха, а я не сомневаюсь, что он обречён на успех… так вот он достоин быть занесён на скрижали истории тайных операций и принёс бы очередной триумф Империи. Но именно поэтому я настоятельно прошу вас употребить всё своё влияние дабы торпедировать его.

— Хм… Что же вы имеете против?

— Приближается время молодого божоле, дорогой Энтони. Как только его доставят с моих французских виноградников, я приглашу вас на дегустацию. Нам с вами надлежит видеться как можно чаще, чтобы согласовывать действия. Настало время открыть вам главную тайну, Энтони… С этой минуты можете считать себя посвящённым в высший градус.

— Весьма польщён.

— Не смейтесь, — глаза лорда Розеншильта смотрели строго. — Главная интрига современности состоит вовсе не в борьбе цивилизованного человечества с коммунизмом. Суть происходящего — борьба Североамериканских соединённых штатов против всего мира. Бескомпромиссная и жестокая борьба за мировое лидерство. И наш клан сделал выбор в пользу Штатов. Мы начинаем постепенный вывод своих капиталов с территории Европы. Увы, Старый свет будет разорён в ходе новой мировой войны. Британская империя тоже будет разрушена. Дряхлый британский лев, разлёгшийся на полмира, больше всего мешает молодому хищнику, больше, чем красная Россия. И потому, Энтони, никакая объединённая Европа нам не нужна, пусть даже объединённая ради святой цели борьбы с коммунизмом.

Цинизм и кощунство слов Розеншильта поразили Килби, что называется, в самое сердце. Да как смеет этот сын выкрещенного еврея говорить ему, потомку многих поколений аристократов, подобные вещи?! Да ему, пускай даже с его миллиардами, до него, Килби, как ему самому до Герцога Виндзорского! Дожили! Столетиями «несли бремя белых», завоёвывали земли, учили туземцев обращаться с ножом и вилкой, и на тебе! «Одряхлевшая империя будет разрушена». И кто метит на её место? Заокеанский монстр, бывшая колония, сборище торгашей и ростовщиков. То-то они слетаются туда со всего мира, как нечисть на лысую гору.

Килби открыл было рот и чуть не подавился готовыми вырваться словами. Гонор гонором, однако вопрос стоит — быть ли честным, но бедным рыцарем Империи или богатеть ценой её предательства… И следует признаться самому себе, что в глубине души он давно уже сделал выбор в пользу богатства. И предательства…

Читавший мысли собеседника Розеншильт молча до краёв наполнил вином его бокал. Килби осушил его долгими медленными глотками. В голове прояснилось, и только что пережитая душевная буря уже представлялась чем-то несерьёзным. Он даже стыдился своих недавних мыслей. В самом деле, повёл себя, как целомудренная девица. Хотя немудрено и разволноваться, всё же до сих пор сотрудничество с Розеншильтом не затрагивало имперских устоев. А банкир уже обволакивал его, как паук паутиной, не столько смыслом своих слов, сколько их вкрадчивым тоном:

— Ну-ну, Энтони… Не стоит сожалеть о побитых молью принципах. Подумайте, какое блестящее будущее вас — нас! — ожидает. Мы, истинные князья мира сего, в эти трудные времена избрали Америку местом своего пребывания. И хотя известный вам парализованный господин нас не очень-то жалует, называет олигархами и прочими нехорошими словами, всё же он, по большому счёту, игрушка в наших руках. Придёт время, и мы, несколько десятков семейств, возьмём весь мир за горло. Становитесь на нашу сторону, Энтони! Я приглашаю вас в члены клуба избранных. Впереди война, и Европа опять станет её театром. Сейчас мы продадим потихоньку свои европейские активы и вложим денежки за океаном. А после войны мы просто купим всю Европу по дешёвке. Но для этого нынешние испанские события должны закончиться разгромом республики. Мы не должны допустить никаких выкрутасов в отношении Испании! Вы меня поняли, Энтони?

— Я понял вас, Натаниэль, и я давно на вашей стороне…

— И прекрасно, Энтони.

— Более того, я немедленно могу предпринять кое-какие конкретные действия.

— Вот даже как? Если не секрет, Энтони, расскажите, что вы имеете в виду.

— Секрет, конечно. Но не для вас. Я знаю, что вы любите истории, относящиеся к исключительной компетенции нашей службы. Мой личный агент… женщина, испанская аристократка, единственная наследница угасшего рода…

— Женщина? Красивая?

— О да! Высокая брюнетка с голубыми глазами.

Полные еврейские губы раздвинулись в плотоядной усмешке:

— Она была вашей любовницей?

— Разумеется.

— Проверяли на себе силу её воздействия на объекты вербовки?

Некоторое время два джентльмена, слегка расслабленных алкоголем, не по-джентльменски обменивались сальностями. Затем Килби перешёл к сути дела:

— Ей удалось склонить к сотрудничеству с нами офицера СД, который сейчас исполняет обязанности резидента в Париже. А на днях некий русский, сотрудник министерства, или Народного комиссариата на их языке, торгового флота, тоже оказался у неё на крючке. Вчера она запросила санкцию на вербовку. Сам не знаю почему я сразу не принял решение… И только сейчас понял, что это к лучшему. Этого русского следует отдать СД. Во-первых, успешная вербовка укрепит репутацию нашего агента. Во-вторых…

2

После этого разговора прошло несколько месяцев.

Начальник Главного управления государственной безопасности НКВД Яков Саулович Агранов сидел у себя в кабинете в известном здании на Лубянке, готовясь к очередному рабочему совещанию с наркомом Ежовым.

Снаружи глухо доносились трамвайные звонки и кряканье круживших по Лубянской площади автомобилей. Сохранившиеся с прежних времён высокие напольные часы страхового общества «Россия» равнодушно отмахивали маятником мгновения двадцатого года советской власти. Мартовский день угас за окнами, верхний свет в кабинете не горел, настольная лампа с широким плоским абажуром, украшенным бронзовым серпасто-молоткастым орнаментом, освещала бумажные завалы, письменный прибор и пепельницу с окурками. Комиссар ГБ первого ранга делал пометки в большом блокноте, время от времени вороша пухлые папки и отдельные листы на столе.

Лицо его, невыразительное и неприметное, с мелкими чертами, было бледно. На фоне этой нездоровой бледности выделялись густые чёрные брови, глубоко сидящие чёрные глаза и тёмные полукружья под глазами.

Последнее время даже его феноменальная работоспособность, густо замешанная на энтузиазме идейного провокатора, начала давать сбои.

Могильщик старой российской интеллигенции, соавтор и режиссёр потрясавших страну и её окрестности грандиозных судебных спектаклей, создатель и наладчик всеохватной системы политического сыска, он начал уставать. И причиной тому было не огромное количество работы, а тягостное непонимание, чего же хочет Хозяин?

Когда-то молодой еврей Янкель Шауль-Шмарьевич Агрансон и средних лет грузин Иосиф Виссарионович Джугашвили вместе возвратились из енисейской ссылки в революционный Петроград. Джугашвили-Сталин делал грандиозную карьеру и тащил за собой многих, в том числе и Агрансона, вскоре ставшего Аграновым. Скромный еврейский юноша поднимался по ступеням служебной лестницы. Секретарь председателя Совнаркома, особоуполномоченный ВЧК по важным делам, заместитель начальника, потом начальник Секретного, потом Секретно-политического отдела… Функцией СПО было выявление враждебных партий и антисоветских течений в обществе, наблюдение за научной и творческой интеллигенцией, а также деятелями Православной церкви и прочих конфессий. Долгие годы Яков Саулович поставлял в ЦК, СНК и лично товарищу Сталину ценнейшую информацию о народных умонастроениях. Знаменитое «Головокружение от успехов» Хозяин написал, будучи озабочен именно объективными аграновскими данными. И без того высоко парил Агранов, но сумел придать своему отделу ещё и важнейшую роль «тайной полиции внутри тайной полиции». Сеть «внутренних» информаторов создавалась лично им и его ближайшим помощником — начальником информационного отделения СПО, и замыкалась непосредственно на них. Вся деятельность ОГПУ-НКВД с некоторых пор была у них, как на ладони. Круче выглядел только сам Ягода с его картотекой и досье на высшее партийное и народнохозяйственное руководство, да пожалуй Глеб Бокий, начальник Спецотдела, ведавшего шифрами, правительственной связью, охраной гостайны и прослушиванием. По справедливости, кому ж ещё, как не ему, Агранову, должно было доверить пост первого заместителя наркома внутренних дел и начальника Главного управления госбезопасности?

Часы натужно пробили девять. Яков Саулович черкнул ещё несколько слов, положил перьевую ручку в желобок мраморного письменного прибора и захлопнул крышку чернильницы. Отодвинулся от стола вместе с креслом, встал. Потянулся, упершись руками в затёкшую поясницу. Побаливает, зараза… Прошёлся по обширному кабинету, открыл дверь, замаскированную под деревянную обшивку стены. Щелчком выключателя зажёг висячую лампу в шёлковом абажуре. Осветилась уютно обставленная комната отдыха — сервант с посудой и напитками, мягкий кожаный диван, круглый стол со стульями. Позвонить бы, заказать чаю и бутербродов, да что-то нет аппетита… Налил себе стопку армянского «Двина», выцедил, как был в сапогах завалился на диван, оставив дверь в кабинет приоткрытой. Теперь следовало на несколько минут привычно провалиться в забытьё, но сон не шёл. Окно комнаты тоже выходило на Лубянскую площадь, и её родные шумы сегодня почему-то мешали отключиться.

К тому же в голову назойливо лезли воспоминания о делах не так давно минувших дней.

Ягоду они сожрали на пару с Ежовым. Теперь снят со всех постов, исключён из партии, сидит ждёт ареста. Никогда не было с ним настоящего взаимопонимания, это отрицательно сказывалось на результатах работы, но как ни странно тоже двигало карьеру, видимо потому, что Сталина устраивала напряжённость в высшем руководстве Органов. Когда Ягода осмелился, пускай по-тихому, саботировать сталинские указания относительно организации показательного процесса над Зиновьевым и Каменевым, Агранов с облегчением вступил в «заговор» против него. Начали с того, что арестовали свояка Ягоды, литератора Леопольда Авербаха, брата жены наркома Иды Авербах (они приходились племянником и племянницей покойному Якову Свердлову), от которого в своё время плакала горькими слезами вся литературно-театральная Москва. Глава «литературного ОГПУ» Леопольд Авербах был воспитанником и любимцем Троцкого, о чём отлично знали в аграновском СПО, и в нужный момент по команде бывшего шефа вытащили информацию из загашника. Процесс «объединённого троцкистско-зиновьевско-каменевского террористического центра» стараниями Ежова и Агранова прошёл «на ура», секретарь ЦК Ежов, курировавший НКВД, был назначен наркомом вместо Ягоды, Ягоду перебросили в наркомат связи, что стало для него первой ступенькой, ведущей в лубянский подвал…

И вот теперь лежащему на диване Агранову вдруг пришла мысль, что прав, пожалуй, был Ягода, противясь Хозяину. Если бы все они, высшие руководители НКВД, поддержали опального ныне наркома, может быть, и не произошло бы всего последующего. А так словно с горы понеслось. Очередное разыгранное по требованию Сталина действо, — процесс «параллельного троцкистского центра» — тринадцать смертных приговоров, в том числе Серебрякову и Пятакову, а Радеку и Сокольникову по десять лет, — по недосмотру что ли? Всё идёт к тому, что и они на этом свете долго не задержатся. Затем самоубийство Орджоникидзе, яростно протестовавшего против повальных арестов в Наркомтяжпроме (официальная версия — «паралич сердца»). Москва погрузилась в тоскливый четырёхдневный траур. Снег, мороз, флаги с чёрными лентами, согбенные люди, словно придавленные ожиданием беды. Среди вождей, выносивших гроб из Колонного зала Дома Союзов, выделялся Сталин, прямой как шест, в шапке с опущенными ушами… Впоследствии агентура доносила, что в московских очередях говорили старухи: «Тут же судют, тут же хоронют…» И вот на только что завершившемся пленуме ЦК продолжилось избиение старой ленинской гвардии. Состоялось жестокое шельмование Бухарина и Рыкова, обоих взяли прямо в гардеробе после очередного заседания. На следующий день выступил Молотов и прозрачно намекнул, что чистка будет продолжена. На очереди армия. Мол, если у нас во всех отраслях есть вредители, то должны же быть и в войсках. Для Агранова это не было неожиданностью, аресты среди военных шли давно, «шитьё» дел курировал лично Ежов, и сейчас похоже ему не хватает лишь отмашки для начала невиданного погрома. Однако апофеозом стало выступление наркома. НКВД, оказывается, тоже поражён язвой вредительства и шпионажа. В наркомате свили целые гнёзда троцкисты-зиновьевцы и бухаринцы, а также агенты всех существующих разведок. Собственная разведка развалена, контрразведка тоже. И виной всему Ягода с его гнилым либерализмом и близорукостью. Пока только Ягода…

От этих бредней просто мороз подирал по коже. А ну как Хозяин натравит железного карлика Ежова и на них, верхушку НКВД? Когда валили старого наркома, Агранову представлялось, что дурачка Ежова можно будет на верёвочке водить, но дурак попался инициативный… Теперь уже ясно — будет не только крошить всех, на кого укажут, но и угадывать наперёд, на кого могут указать. Нет, не может быть… Вообще, по правде сказать, кое-кого не мешало бы вывести в расход. Вот Фриновский, скажем, или Заковский. Уголовники, тупые садисты. Но настоящие профессионалы? Такие, как Бокий, Артузов, и сам он, Агранов?

Себя Якову Сауловичу жаль было больше всех. Себя он знал гением сыска, блестящим интеллектуалом, даже кумиром московской богемы. Нет, не сможет Хозяин обойтись без таких, как он. Вот сейчас идёт по всей Стране советов расширение и переоборудование тюрем, камерные койки заменяются сплошными нарами, кое-где не в один этаж. Судя по всему, чистка грянет такая, что всем чертям тошно станет. Брать будем всех, не только виноватых и подозрительных, но и родню их, и друзей, и знакомых, и тех кто просто погулять вышел. Так ведь с такой работой и дурак справится. А как же настоящая работа? Её-то кому выполнять? Ответ очевиден — тем, кто с ней справлялся в прошлом. Конечно, ошибки тоже случались, так ведь не ошибается тот, кто ничего не делает. Нет-нет, профессионалам ничего не грозит. Очень кстати пришлось тут это письмо из Парижа. Есть шанс отличиться.

И всё же, всё же… Ну, зачем Сталину всё это? Ведь с конца двадцатых, как свернули НЭП, такого уже успели наворотить, что пора бы и прекращать. Сколько сгинуло в тайге и тундре всех этих Иванов, горе терпящих! И трудности основные вроде уже позади. И колхозы окрепли, и заводы построены. Ну, надо приструнить руководящие кадры, полным полно расплодилось в гос и партаппарате бюрократов-волокитчиков, погрязших к тому же в воровстве и взяточничестве, но к чему эти бесконечные поиски политических врагов? И уж совсем не обязательно столько расстреливать. О мой бог, куда всё катится?

Зазвонил один из стоявших на тумбочке телефонов, запараллеленных с теми, что в кабинете. Громкость их была отрегулирована так, что громче всех звучал аппарат без диска — прямая связь с наркомом; потише давали знать о себе внутренний коммутатора НКВД и общегородской. О-о, Николай Иваныч вернуться изволили… Агранов рывком сел, опустив ноги на пол (поясницу опять кольнуло), схватил трубку.

— Да, товарищ нарком.

Знакомый визгливый голос на другом конце провода произнёс:

— Яков, зайди. Жду.

— Иду.

Тяжело поднявшись с дивана, комиссар ГБ первого ранга прошёл в смежный с комнатой отдыха персональный туалет. Помочился, сполоснул руки под краном. Посмотрел на себя в зеркало. Н-да, укатали сивку крутые горки… Провёл мокрой рукой по лицу, наскоро пригладил волосы. В кабинете положил блокнот в портфель, взял со стола папку, другую. Подумав, взял и третью. С трудом засунул все три в битком набитый сейф, запер его дверцу тройным поворотом ключа, плюнул на печатку, сделал два оттиска на пластилиновых нашлёпках с пропущенной меж ними суровой ниткой, положил в карман бриджей звенящую связку.

Дремавший в «предбаннике» за своим столом адъютант, или по новому порученец, вскочил при появлении шефа.

— Свободен, Лёха… Езжай домой спать.

Выйдя в коридор, Агранов торопливо, слегка горбясь, пошёл по красной ковровой дорожке в сторону лифта.

3

Уже давно, ещё с середины двадцатых, крыши московских домов начали интенсивно обрастать антеннами. ОГПУ-НКВД брали под контроль не только телефонную связь, но и столичный эфир. Отслеживалась работа передатчиков всех дипломатических представительств, регистрировались радиопочерки, «раскалывались» шифры. Тем же частым бреднем вылавливались радиограммы далёких станций. Их так же тщательно классифицировали, методом триангуляции с участием приёмников слежения в других городах определяли источник сигнала, настойчиво пытались расшифровать. Вообще расшифровывать удавалось часто, ведь в Спецотделе ГУГБ, который возглавлял Глеб Бокий, трудились лучшие специалисты, многие ещё со стажем работы в соответствующих службах Российской империи. Но те радиограммы, которые вот уже четвёртый месяц выуживали из переполненного болтовнёй эфира сети антенн, расшифровке не поддавались. Сообщения неизвестному адресату шли не «морзянкой». Ласковый женский голос по-русски мурлыкал в микрофон четырёхзначные группы цифр. Передатчик, нагруженный всенаправленной антенной, находился в Берлине, и в зоне уверенного приёма оказывались Москва и Киев, Ленинград и Стокгольм, Лондон и Париж, Рим и Белград… Было ясно, что идёт диалог, но каким способом отвечал адресат?

Примерно с тех же пор пошли неприятности с судами, доставлявшими военные и гражданские грузы в республиканскую Испанию. То взрыв, то пожар на борту, то неизвестно чья торпеда в борт в открытом море, то крейсер франкистов требует остановиться для досмотра, грозя шестидюймовками.

И вот несколько дней назад начальник отдела контрразведки принёс и показал Агранову письмо, опущенное в почтовый ящик у входа в советское посольство на рю Гренель в Париже.

Информация, содержащаяся в письме, уже позволила очертить круг подозреваемых в реальном шпионаже из двенадцати человек. Внешторговцы, военспецы и представители НКВД, сопровождавшие грузы, работники Наркомторгфлота, а также, что особенно неприятно, главы «легальных» парижских резидентур Иностранного отдела ГУГБ и разведуправления Наркомата обороны, тоже бывшие в курсе соответствующих секретов. Когда Агранов принялся излагать это Ежову, тот нетерпеливо махнул рукой, прерывая:

— Отлично, всех и возьмём! Обеспечь необходимые мероприятия. Все и сознаются, если надо будет. Канал утечки перекрыть незамедлительно! Всё, что связано с испанскими поставками находится на контроле у товарища Сталина.

— Именно поэтому я рекомендовал бы не торопиться и действовать с предельной осторожностью.

Ежов хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. Агранов смотрел на него и думал, как объяснить этому недоумку, что Хозяин чётко отличает вопросы разведки и контрразведки от рутинной работы их наркомата — чистки рядов, запугивания народных масс и укомплектования лагерей рабочей силой. Да, нарастает волна арестов, опять грядёт девятый вал террора, как в Гражданскую, и они с Ежовым дирижируют этой страшной симфонией, но…

Ежов судорожно сглотнул и спросил:

— Что ты имеешь в виду, Яков?

— Хозяин любит копаться в наших делах. Может и подробности затребовать. И что мы предъявим? Показания, выбитые из кого-то наугад? Да пусть даже из всех двенадцати сразу. Неужели ты думаешь, он не раскусит этот фальшак? А если мы ошиблись, и утечки не прекратятся?

Ежов снова замолчал, переваривая. А ведь верно. Шить липовые дела с ведома и одобрения Сталина — это одно, а делать тоже самое с целью втереть ему очки — совсем другое. Обмана хозяин не прощает.

— Значит, ты предлагаешь…

— Вот именно! Доказать в очередной раз, что мы не только дубиной умеем работать, но и рапирой. Скальпелем! Найти и взять с поличным, со всеми причиндалами! Получить момент истины.

— Постой… Что ты мне вкручиваешь?! — Ежов вскочил из-за стола, словно подброшенный невидимой пружиной. — Уж если о шпионских причиндалах речь, так мы же обыски проводить будем! У кого-нибудь да найдём… вещественные доказательства!

Тонкие губы Агранова искривились в усмешке.

— А если не найдём? Эта публика не имеет обыкновения держать вещественные доказательства на виду.

— Ты… Знаешь что?! Слишком ты умный как я погляжу! Ты оттого такой умный, что не тебе Хозяину докладывать!

Ежов некоторое время метался по кабинету, потом налил себе воды из графина, жадно выпил, откашлялся, и сказал, назидательно тряся пальцем:

— В общем так. Сроков ставить не буду. Но дело это на тебе! Срок — вчера! Крутись как хошь, что хошь делай, но крота этого вынь из норы и положь! Понял?

— Понял, Николай Иваныч…

— То-то же. Что там ещё у нас? Давай!

4

Ожидая в предбаннике сталинского кабинета на ближней даче в компании молчаливого Поскрёбышева, Ежов от нечего делать в который раз тайком разглядывал хозяйского секретаря. Голова филина на широких плечах косолапой гориллы. Ежов знал, что на новогодних дачных посиделках Поскрёбышев изображал не то канделябр, не то иллюминированную ёлку. Хозяин делал из газетной бумаги самокрутки вроде «козьих ножек», надевал их помощнику на пальцы и поджигал. Поскрёбышев, угодливо скалясь, терпел адскую боль, а после убегал на кухню и подставлял руки под струю холодной воды. Иногда для разнообразия ему после этого подкладывали на сиденье стула пирожное с кремом или помидор. Когда это произошло впервые, он, ослеплённый слезами от боли в обожжённых пальцах, не заметил сюрприза, а потом замечал конечно, но делал вид, что не замечает. Было весело, и гости буквально помирали со смеху. В этот раз, встречая новый 1937-й год, Хозяин сказал по поводу: «Всё же красывый был абычай — зажигать ёлку… Нада вернуть ёлку народу!» А ещё Поскрёбышев исполнял при Генеральном секретаре ЦК ВКП (б) обязанности лекаря, ставил клизмы в сиятельную задницу. Да, больших высот достиг Александр Иванович, приходилось перед ним заискивать. Вот только жену подобрал неудачно. Родная сестра жены Льва Седова, сына Троцкого. Ежов не исключал, что в ближайшее время придётся завизировать ордер на её арест.

Где-то в районе секретарского стола пискнул зуммер. Поскрёбышев поднялся, отворил дверь к Хозяину в кабинет, вошёл, плотно прикрыл дверь за собой. Через некоторое время вышел и произнёс вполголоса, придерживая створку двери:

— Товарищ Сталин ждёт вас.

Прикрыл дверь за наркомом, взглянул на часы, сделал запись в журнале посещений.

Сталин сидел за письменным столом, перпендикулярно которому, как во многих начальственных кабинетах, располагался длинный стол для заседаний с расставленными вдоль него стульями. Ежов остановился в нескольких шагах от двери, негромко поздоровался. Вождь не взглянул на вошедшего наркома, продолжив что-то писать, периодически макая перо в чернильницу. Лицо его выглядело хмурым и неприветливым. С тех пор как Ежов был назначен наркомом, Сталин наедине с ним держал себя всё более строго. Остатки дружелюбия на глазах улетучивались из его отношения, заменяясь сухостью, постепенно перераставшей в откровенную грубость.

В кабинете как всегда пахло ароматным табачным дымом. Вождь взял из пепельницы трубку, посопел ею, убедился в том, что она погасла и закурил папиросу из лежавшей на столе раскрытой коробки. Только после этого он соизволил обратить внимание на вошедшего. Молча указал дымящейся папиросой на ближайший стул.

С исполнителями сверху донизу нужна строгость, строгость и ещё раз строгость. Чем больше строгости, тем лучше, много её не бывает. И всё равно будут халтурить. Что ни поручи ослам, опозорят державу перед всем миром. На процессе троцкистско-зиновьевского центра подсудимый Гольцман заявил в своих заранее составленных НКВД и отрепетированных показаниях, что встречался с сыном Троцкого в копенгагенском отеле «Бристоль». А на следующий день датские газеты захохотали, заулюлюкали, что «Бристоль» этот самый, будь он неладен, снесли ещё в семнадцатом году! Недавний процесс параллельного центра — и снова ляпсус. Пятаков заявляет, что летал в декабре тридцать пятого года из Берлина в Осло на встречу с самим Троцким, и оказывается, что в это время не было ни единого рейса по указанному маршруту. Внутри страны, конечно, никто ни о чём не заподозрил, и спектакли прошли с блеском, но перед нашими сторонниками за рубежом очень неудобно получилось.

А провалы в разведке? Знаменитый Артузов, автор и исполнитель вошедших в анналы «Треста», «Синдиката» и «Тарантеллы», впоследствии асс ИНО, направленный в военную разведку для её реорганизации и оздоровления, добился лишь нового оглушительного провала. О знаменитом «свидании резидентов» в том же Копенгагене, до сих пор, хотя прошло уже почти два года, нет-нет да и вспоминают в буржуазной прессе. Прав был Клим-лошадник, когда сказал, что наша разведка хромает на все четыре ноги.

А уж о том, что творится в народном хозяйстве, и вспоминать не хочется. Непонятно, чего больше, то ли разгильдяйства, то ли вредительства. Старых спецов искоренили, а новые вообще никуда не годятся. Народ вороват и ленив, сплошные родимые пятна капитализма. А потому по мере построения социализма классовая борьба будет только обостряться! Наступает время всеобщего окончательного завинчивания гаек сверху донизу. И призванный в наркомы туповатый Коля Ежов, надо отдать ему должное, хорош тем, что можно будет заставить его делать это не раздумывая.

Как определил февральско-мартовский пленум, наиболее нуждается в очищении Красная армия, поскольку она, если говорить откровенно, вообще ни разу ещё толком не чищена. Ну, если не считать отстранения Троцкого от должности наркомвоенмора и неудачного хирургического лечения Фрунзе, да ещё проведённых в минувшем году некоторых неотложных арестов. Уже поэтому можно предположить, что троцкизм пустил в армии глубокие корни и пришла пора их выпалывать.

…Ежов разложил на столе принесённые с собой бумаги и приступил к докладу. Он знал, чем озабочен вождь и начал именно с этого. Ещё с Гражданской Сталину сильно досаждал Тухачевский. А также Якир и Уборевич. Но больше всего — Тухачевский. Книжки писал о себе, любимом, воспевал свои подвиги. Намекал, что это он из-за Сталина не взял Варшаву. Ну, подвиги-то у него были, да только в основном на пьяном и женском фронте. Ещё в начале двадцатых Особый отдел ГПУ Западного края докладывал, что польская разведка интересуется его похождениями. Такого донжуана и бонвивана против воли можно было склонить к сотрудничеству. Но московское ОГПУ никаких выводов не сделало. Дальше — больше. В 35-м тиснул в «Военном вестнике» статейку, в которой позволил себе нескромные выпады в адрес Германии и непрошеные советы в адрес Франции и Чехословакии готовиться к отражению германской агрессии. Затем поездка в Лондон на похороны Георга Пятого. Невиданный шквал комплиментов в западной прессе: «Красавец-маршал», «Военный гений революции», «Красный Бонапарт». Рассуждения об обострившейся борьбе за власть в СССР и шансах «кандидата в Наполеоны». Да товарищу Сталину святым надо было быть, чтобы читать обзоры печати и делать вид, что вся эта болтовня его не касается!

Недавно, разгребая оставшиеся после Ягоды завалы, обнаружили весьма интересный материал. В своё время из одного не очень надёжного германского источника поступила информация о существовании в верхах Красной армии антисоветского заговора, возглавляемого неким генералом Тургаевым. Оказалось, под этой фамилией в двадцатые годы в командировках в Германии в рамках тогдашнего сотрудничества между Рейхсвером и РККА бывал не кто иной, как Михаил Тухачевский. Ягода начертал на донесении: «Попытка скомпрометировать Тухачевского. В архив». Разумеется, теперь в НКВД задались вопросом, отчего Ягода не придал значения этому сигналу. Ежов доложил о находке Сталину и дал поручение начальнику ГУГБ Агранову проконсультировался у Артура Артузова, руководившего в те времена Контрразведывательным, а затем Иностранным отделом.

Оказалось, это была не единственная информация на Тухачевского. Дело в том, что в двадцать втором или двадцать третьем году он был введён в качестве очередной подсадной утки в операцию «Трест», осуществлявшуюся в рамках контригры против белой эмиграции. Наличие такой видной фигуры в «белогвардейском подполье» на территории СССР должно было по замыслу чекистов придать ему больший вес в глазах парижских и берлинских контрагентов. Но так сложилось, что линия с Тухачевским не получила — якобы? — развития. Однако сохранились следы в архивах спецслужб и со временем стали доноситься отзвуки запущенной дезинформации. Обо всех перипетиях «Треста» и «Синдиката» и отдалённых последствиях этих грандиозных игр не знал даже всеведущий Агранов…

Сталин слушал с прежней нахмуренностью, но видно было, что с интересом. Сопел папиросой, потом раздавил её в пепельнице, прервал Ежова взмахом руки.

— Якабы! То-та что — якабы… Ты, Никалай, в адвакататы сабрался, шьто-ли? Сматри, дарожка скользкая!

Ежов вздрогнул. Ещё бы, на эту дорожку ступил когда-то Ягода, поскользнулся и сломал себе шею… Но даже Ежов понимал, что решительно во всём поддакивать шефу так же опасно, как и саботировать его указания. Тем более если речь идёт о тузах вроде Тухачевского. Тем более что Хозяин никогда не высказывается до конца и волю его приходится угадывать. Прав, прав Агранов, работать надо с предельной аккуратностью…

— Да я же… Товарищ Сталин, я…

— Ищите! Капайте. Нужны матерьялы. Далжны быть матерьялы, я эта предчувствую. Шьто Путна и Примаков? Прадалжают упорствовать?

— Так точно, товарищ Сталин. Ещё один промах Ягоды. Надо было сразу после ареста на раскол брать, а теперь либерализм боком выходит.

Комкор Путна и командарм Примаков сидели с августа прошлого года. Ежов и сам пока не решался широко применять ускоренные методы следствия. Но намёк Сталина, у кого брать нужные материалы, был ясен. Более того, с благословения Хозяина только что были подписаны ордера на арест всего руководства Уральского военного округа во главе с командующим комкором Гарькавым и его заместителем комкором Василенко.

— А шьто ты делаешь па линии ачищения НКВД? — всё так же глядя исподлобья, спросил Сталин.

— Товарищ Сталин! Я прошу санкции Политбюро на арест Молчанова.

Начальник СПО после Агранова и впоследствии заместитель Ягоды Молчанов особенно упорно вставлял палки в колёса следствию по делу троцкистско-зиновьевско-каменевского террористического центра. На пару с Ягодой решили поиграть в политику, дурачки. Вскоре после смещения Ягоды отправлен был руководить Наркоматом внутренних дел Белоруссии.

— Малчанава? И толька?!

Сталинские глаза сверкнули тигриной желтизной. Ежова бросило в пот. Откуда-то из тёмных глубин памяти всплыли читанные в отрочестве в какой-то книжке рассказы из древней истории. Нарком вдруг представил себя гладиатором на арене, растерзанным хищником. Своими глазами увидел он собственные потроха, вывалившиеся на песок арены, и даже услыхал рёв опьянённой кровью толпы.

Жёлтые искры в глазах вождя погасли, он усмехнулся в усы, вытащил из ящика письменного стола приспособление вроде перочинного складного ножика, взял трубку и принялся её чистить.

— Сматри, Никалай. Ты в манастырь игуменам паступи. А нам таких наркомав и дарам не нада!

— Товарищ Сталин! — взмолился Ежов. — Товарищ Генеральный секретарь! Да ведь от него потянутся нити к троцкистскому подполью… Враг хитёр и хорошо законспирирован!

— Ладна, ладна… Будет тыбе санкция. Ягоду тоже прыбери, хватит ему на свабоде балтацца… И вот шьто. Артузава тоже к себе забирай абратна. Абнаглел, скандалы устраивает. Варашилав жалуется. Тоже на Палитбюро праведём. В распаряжение НКВД. Там пасмотрим, шьто с ним делать.

— Слушаюсь, товарищ Сталин! — Ежов торопливо делал пометки в блокноте.

Сталин поднялся и принялся мерно расхаживать вдоль стола для заседаний, поучая наркома, монотонно вбивая ему в голову программу действий. Ежов слушал, повернувшись к нему вместе со стулом.

— …Так шьто НКВД на хаду придётся чистить. Камиссариат па ходу дела сам себя ачищать должен, без атрыва ат праизводства. На тыбе, Никалай, двайная атветственнасть, бальшая атветственнасть. Понял?

— Понял, товарищ Сталин!

— В свете такой пастановки задач — шьто ты думаешь а работе Спецатдела ГУГБ?

И смотрел настороженно, по совиному.

О конфликтах Глеба Бокия со Сталиным Ежов был извещён предостаточно, знал, что Бокий Хозяина откровенно презирает, а потому ответил уверенно:

— Много об себе полагает Глеб Иваныч! Только и слышно от него — меня, мол, сам Ленин на это место поставил…

— Знаю, слыхал, — как бы смягчился Сталин. — Нада же… Какое кащунства — Ленина всуе паминать!

Глеб Иванович Бокий давно сидел занозой у многих. Его Спецотдел числился не столько отделом ГУГБ НКВД, сколько при ГУГБ и НКВД и мог поставлять информацию напрямую в ЦК, минуя непосредственное руководство. Занимаясь шифрами, дешифровкой, прослушиванием радиоэфира и телефонных сетей, а также охраной государственных секретов и непосредственной охраной советских дипломатических представительств за рубежом, Спецотдел Бокия владел такими тайнами, по сравнению с которыми вся прочая таинственность выглядела напускной и не совсем серьёзной. Была у Глеба Ивановича и своя особая папка, людьми осведомлёнными почтительно именуемая «чёрной», куда он складывал такие сведения о высшем руководстве, которым могли позавидовать даже Ягода и Ежов с их досье. Но всем этим деятельность и вес Спецотдела не исчерпывались. Бокий имел заместителя «по науке» — Евгения Гопиуса, который руководил целой сетью лабораторий и мастерских, не только обеспечивавших потребности Спецотдела в радиоаппаратуре, но и проводивших исследования в самых разных областях науки и техники. Среди них была и лаборатория нейроэнергетики Всесоюзного института экспериментальной медицины, занимавшаяся изучением биологического электромагнетизма. А отсюда был один шаг до исследований гипноза, телепатии, и даже — спиритизма, мистики и оккультизма, и этот шаг давно был сделан…

Но всё это ещё бы ничего. Главная проблема заключалась в том, что руководитель этой лаборатории Александр Барченко создал не более не менее как ложу, названную высокопарно «Единым трудовым братством», в которую вовлёк и Глеба Бокия и даже –страшно сказать — авторитетнейшего главу Орграспредотдела ЦК Ивана Москвина, вытащившего из дерьма и воспитавшего, между прочим, самого Колю Ежова. «Братство» ставило своей целью объединение человечества на идеях коммунизма, отрицания классовой борьбы, соблюдения иерархии и уважения к религиозным культам. Во как! И всё это при НКВД и внутри ВКП (б).

Агранов с Ягодой давно и подробно освещали Хозяину всю эту художественную самодеятельность, да «братья» особо и не конспирировали. Агранов, много возившийся с интеллигентами и пропитанный изрядно духом образованщины, считал это своего рода интеллигентской блажью. Однако бывшему семинаристу Сталину особо претил отчётливый масонский душок, исходивший от Братства. Масоны всегда начинают с уважения к религиозным культам, а заканчивают сатанизмом.

Ничего, мы с Колей и чёрту рога обломаем, если понадобится.

— С тебя, Никалай, и тут асобый спрос будет, кагда начнём эт-та асинае гнездо варашить! Сматри не падведи.

— Я готов, товарищ Сталин! Ближе интересов партии для меня ничего нету!

И правда, Ежов старался не вспоминать теперь о застольях в семье Москвина, на которых супруга Ивана Михайловича уговаривала его, Ежова, бывшего туберкулёзника, кушать побольше, ласково называла «воробушком»…

— То-та же. Шьто там ещё у тебя?

Ежов стал докладывать о миссии заместителя начальника ИНО Шпигельгласа, отправленного в Париж с широкими полномочиями по части мокрых дел. Назревала необходимость похитить или ликвидировать генерала Миллера, возглавившего после ликвидации генерала Кутепова белогвардейский «Российский общевоинский союз». Попутно строились планы ликвидации проживавшего в Париже сына Троцкого Льва Седова, к которому подбирались агенты Марк Збаровский и Сергей Эфрон. Ликвидаторы НКВД наводняли Париж, Европу, весь мир! Тут же как бы к слову пришлось доложить о письме из Парижа с информацией о вербовке немцами неизвестного русского в отеле «Эксельсьор»…

Стоило напомнить Сталину об испанских делах, как настроение его моментально испортилось. События на другом краю Европы грубо вторгались в реальность, грозя разрушить и без того хрупкую внешнеполитическую комбинацию, которую он кропотливо выстраивал с начала тридцатых годов. Приход нацистов к власти в Германии явился большой удачей, которую, впрочем, он готовил при содействии и участии германских коммунистов. Русский перевод «Майн Кампф» в серенькой обложке «для служебного пользования» был тщательно проштудирован, и оставалось лишь помочь автору реализовать заложенные в книге идеи. Если Гитлер будет по прежнему утверждать, что Франция со времён Версальского мира является главным врагом немцев, то так тому и быть. Пусть от версальской системы останутся рожки да ножки. Следовало вновь искать пути к русско-германскому сближению. Следовало по старой доброй традиции вновь разделить Польшу, это уродливое детище Версаля, и обеспечить фюреру прочный тыл в его схватке с французами. А там — посмотрим, пусть сначала как следует потреплют друг дружку. Секретнейшие переговоры заместителя советского торгпреда в Берлине с рейхсминистром и президентом Рейхсбанка Ялмаром Шахтом о торговом соглашении велись в обход Наркоминдела и полпредства. Торговля как всегда должна была проложить дорогу к политическому сближению…

Испанские события могли этому помешать. Победа над франкистами разномастных республиканцев в союзе с анархистами, троцкистами и коммунистами способна была насмерть перепугать Европу. Европейские страны, забыв о разногласиях, могли объединиться против того, кого наверняка сочли бы виновником поражения Франко, против него, Сталина, против СССР.

Положа руку на сердце, Сталин мог бы сказать, что больше симпатизировал Франко, чем тому сброду, который ему противостоял. Тут и своя гражданская война оставила весьма противоречивые впечатления, что уж говорить об испанской. Но что оставалось делать? Не окажи он поддержку Республике, что бы подумало о нём всё прогрессивное человечество, будь оно неладно? Так уж сложилось, судьба будто в насмешку поставила его в один ряд с троцкистами и анархистами. Теперь следовало в высшей степени осторожно выкручиваться из опасной ситуации, открыто не бросая непрошенных союзников на произвол судьбы. Впрочем, этой бестолковой республиканской коалиции чего не поставляй, кого ни отправляй к ним на помощь, проку не будет. Хорошо хоть успели вывезти из Мадрида испанское золото до того как началась серия диверсий. Не дай-то бог шальная торпеда отправила бы на дно «золотой галеон».

Мысль о золоте и коллекционных испанских винах, также вывезенных в Москву в залог поставок, вернула утраченное было душевное равновесие. Как истый грузин Сталин вино уважал, хотя и водочки не чурался. Сознание собственной правоты и прозорливости также способствовало тому, что на этот раз нарком избежал нагоняя. Всё же не зря он, Сталин, накалял шпиономанию. Без бдительности не построишь коммунизма не только во всём мире, но даже в отдельно взятой стране. Чистить её ещё и чистить!

— Правильна, Никалай. Эт-та ты правильна решил. Эту гниду нада вычислить. Толька патарапись. Работы — навалам, некагда сопли жевать. Шьто там ещё у тебя? Давай, дакладывай…

Бутылка водки стояла у Николая Ивановича в кабинете прямо в тумбе письменного стола. Вернувшись к себе на Лубянку, он первым делом достал её, схватил стоявший рядом с графином стакан, налил с бугром и шарахнул залпом без всякой закуски.

5

Незадолго перед этим заместитель начальника разведывательного управления Наркомата обороны Артузов явился на прием к начальнику управления Урицкому.

Цепь событий, приведших к этому визиту, началась в далёком счастливом 1934 году. А может быть, ещё раньше, в безоблачном 1932-м. Или даже в 1927-м, представлявшемся теперь, десять лет спустя, и вовсе нереальным. Именно тогда по резидентурам военной разведки прокатилась первая волна провалов. Толчок последовал со стороны англичан. Британское правительство, Сикрет интеллидженс и служба контрразведки продемонстрировали своё могущество, организовав аресты советской агентуры в восьми странах от Англии и Франции до Китая. Потом, правда, шторм стих и несколько лет агентурные сети работали стабильно. Но в 32-м провалы начались снова. Австрия, Германия, Финляндия, Латвия… Причём иногда руководство разведупра узнавало о провалах только из газетных сообщений. К 1934 году ситуация обострилась настолько, что проблема удостоилась обсуждения на Политбюро.

Причины происходящего были, в общем, ясны. Главная — острый кадровый голод, приводивший к тому, что к сотрудничеству привлекались люди сомнительные по своему прошлому и связям или же иностранные коммунисты, идейные, но малоопытные и как правило успевшие неоднократно «засветиться» в полиции. Недостаток кадров был результатом пренебрежения к собственным людям, которым работа в разведке зачастую не приносила ни продвижения по службе, ни даже достатка и бытовой устроенности. Дело усугублялось огромным количеством задач и недостаточным профессионализмом высшего командного состава самого разведупра.

Нельзя сказать, что в ИНО ОГПУ под руководством Артузова дела обстояли совсем уж блестяще, но более авторитетного специалиста по разведке в то время в распоряжении Сталина не было. В пользу Артура Христиановича говорили успешно проведённые громкие разведывательные и контрразведывательные операции, огромный стаж работы и солидный опыт. И когда встал вопрос об усилении руководства военной разведкой, Сталин принял решение назначить Артузова по совместительству заместителем начальника разведывательного управления.

Правда, Артузов не был военным. Об этом он и напомнил на совещании у Сталина, где присутствовали также наркомы Ягода и Ворошилов. Новое назначение не сулило лично ему ничего кроме головной боли.

Но приведённый в ответ аргумент Генерального секретаря исключил любые возражения.

— Са времён Ленина в нашей партии существует парядак, шьто камунист не должен атказываться работать на том пасту, на каторый его назначают. Вы, таварищ Артузав, далжны будете стать нашим партийным окам в ваеннай разведке.

И без того нерадостное лицо Ворошилова при этих словах омрачилось ещё больше.

Разумеется, работать, пытаясь усидеть на двух стульях, оказалось невозможно и со временем пришлось совсем перейти в Наркомат обороны. Относиться к делу спустя рукава Артузов не привык, а потому провёл глубокую реорганизацию разведуправления, создал при нём полноценную разведшколу, добился приравнивания работы разведчиков за границей к службе в действующей армии. Но преодолеть в короткий срок основные пороки системы не смог и он.

В феврале 35-го провалилась датская резидентура связи, занимавшаяся доставкой в СССР нелегальной почты от разведывательных резидентур в других европейских странах, в первую очередь в Германии. Руководил ею старый опытный работник разведупра Улановский, который тем не менее (а может, как раз поэтому) грубо нарушал установленные ещё в середине двадцатых годов запреты на вербовку иностранных коммунистов. Запреты запретами, но людей остро не хватало, особенно с подлинными документами, со знанием языков и обычаев. Правила нарушались повсеместно, причём и в ИНО ОГПУ-НКВД и в разведупре. Если задания выполнялись, вступал в действие принцип «победителей не судят».

Но в Копенгагене в очередной раз «не прокатило». Местная полиция вела наблюдение за одним из завербованных Улановским коммунистов-датчан, и дело кончилось тем, что была накрыта конспиративная квартира, которую использовали в частности для хранения и передачи почты и приёма следовавших транзитом агентов. Согласно классическому рецепту, описанному ещё Александром Дюма, полиция устроила на квартире «мышеловку» и в несколько дней переловила всю резидентуру во главе с Улановским. А дальше вообще началась форменная комедия.

Возвращался из Германии старый работник разведупра Давид Угер. Приняв одну из германских резидентур, он ехал обратно на родину с докладом, и решил навестить Улановского, через явку которого прошёл по дороге туда. Естественно, был на проваленной квартире взят за известное место.

Следующим погорел резидент Максим Максимов, успешно проработавший перед тем в Германии более двух лет. Он также возвращался домой через Данию, ни с кем не должен был там видеться, но, зная адрес, решил навестить друзей.

Обычай навещать друзей как у себя на родине был очень популярен, и вскоре в крепкие объятия полиции угодил работник центрального аппарата разведупра Львович, возвращавшийся после инспекционной поездки по Европе. Вслед за ним был взят на нехорошей квартире агент разведупра американец Леон Джонсон.

Артур Христианович, исполнявший в тот момент обязанности начальника, имел очень неприятный разговор с Ворошиловым и вынужден был написать подробный доклад о произошедшем. Доклад ушёл Сталину с сопроводительной запиской наркома, в которой тот постарался побольше очернить именно Артузова, с назначением которого в свою «епархию» так и не смог смириться.

«Свидание резидентов» стоило начальнику разведупра Берзину карьеры в разведке. Впрочем, вскоре началась испанская эпопея и Берзин отбыл реабилитироваться в Испанию. Человека на вакантное место начальника подыскать не могли долго. В конце концов выбран был командарм Урицкий, участник Первой мировой и Гражданской, дважды краснознамёнец, с послевоенным академическим образованием и некоторым опытом работы в разведке, побывавший в двадцатых годах в Германии и Чехословакии.

Тучи над Артузовым и несколькими чекистами, приведёнными им из ИНО в разведуправление Наркомата обороны, продолжали сгущаться. Если учесть общую гнетущую обстановку в стране после убийства Кирова и застарелую неприязнь военных к НКВД, положение их к началу 37-го становилось критическим. Новый начальник, ещё один кавалерист-рубака, две войны не слезавший с седла, своего зама возненавидел с первых дней совместной работы. И за интеллект, и за мягкий стиль общения с подчинёнными. Сложилась и развивалась классическая ситуация — глупый начальник при толковом заме, и для Семёна Урицкого с его чисто военной психологией и амбициями она была невыносима. Но вот сообразить, что, утопив Артузова, он утонет и сам поскольку мало что смыслит в порученном деле, ума Урицкому недоставало.

Подбираясь к Артузову, шеф разведупра атаковал его выдвиженцев, бывших чекистов, начальников двух ведущих отделов Карина и Штейнбрюка. Особенно уязвим был умница Штейнбрюк, бывший офицер австрийского Генштаба, военнопленный, вставший на сторону советской власти. С осени 36-го шли аресты иностранных коммунистов и уж он-то как нельзя более подходил на роль врага. Урицкий с самого начала старался руководить отделами через голову Артузова, причём в своей кавалерийской манере, с разносами и выволочками по каждому даже мелкому поводу. Когда дело дошло до намёков на политическую неблагонадёжность Штейнбрюка, руководившего агентурной разведкой в странах Европы, Артур Христианович почёл своим долгом решительно вмешаться.

С некоторых пор кабинет начальника, находившийся по традиции рядом с кабинетом зама, будучи отделён общим предбанником, стал почти недоступен. Лощёный порученец вежливо, но твёрдо, тая в глазах дерзкий холодный огонёк, отвечал, что шеф занят и просил не беспокоить, или что он собирается на совещание к наркому, или… На этот раз Артузов не сдержался и резко осадил мальчишку:

— Если товарищ командарм занят, извольте записать на приём! По личному вопросу!

Порученец слегка «прижал уши» и пообещал доложить.

…В разговоре Артур Христианович сразу постарался взять инициативу в свои руки.

— Товарищ командарм! Я знаю Штейнбрюка много лет и надеюсь, что моё мнение может считаться объективным. Свой выбор он сделал давно и нет никаких оснований сомневаться в его преданности партии и нашему делу.

В ответ на это Урицкий иронически хмыкнул.

— «Сделал давно…» Ваше мнение, будь оно хоть трижды объективным, ещё не доказательство. Где доказательства?

— Простите, не понял. Доказательства чего?

— Не притворяйтесь!

— Семён Петрович! Разве многолетняя добросовестная служба — не есть доказательство преданности партии и советской власти? И если у вас есть доказательства обратного, мне кажется, это вам следует первым предъявить их.

— Крестится надо, когда кажется. Предъявим, не сомневайтесь. Чем вы можете объяснить медленное продвижение агентурной работы на важнейшем германском направлении?

— В первую очередь — трудностями объективного характера. После смены власти в Германии условия работы там кардинально усложнились. Нацисты в короткий срок сумели создать эффективную политическую полицию и контрразведку.

— Это я слышу не впервые. Что ваш подопечный сделал для преодоления этих самых объективных трудностей?

— Позвольте заметить, что предшественник Штейнбрюка Стигга добился ещё меньшего. Вся созданная им агентурная сеть посажена или перевербована.

— Нечего оправдываться чужим разгильдяйством!

Артузов глубоко вздохнул.

— Семён Петрович… Я уже имел случай беседовать с вами о методах вашего руководства. Неужели вы не видите, что бесконечные внушения и нахлобучки не приносят пользы, особенно в разведке? Они, разумеется, необходимы, но надо хотя бы чередовать их со спокойной воспитательной работой. Полагаю, это и в строевых частях практикуется.

— Вы ещё будете мне рассказывать, что и как в строевых частях?! — вспылил Урицкий.

— Разумеется, нет, товарищ командарм, — тон Артузова был подчёркнуто спокоен. — Я человек не военный, и всегда это подчёркивал, вы прекрасно знаете. И никогда я не смогу занять вашей должности, ибо для этого в первую очередь необходимо знание специфики военного дела. Я и мои товарищи пришли из НКВД сюда отнюдь не в поисках положения, продвижения или популярности.

— И что же? — высокомерно спросил начальник.

— Вы прекрасно знаете, кто меня направил сюда и зачем. Я являюсь не просто вашим, так сказать, аппаратным замом. Меня обязали, — Артузов голосом выделил это слово, — всё то полезное, что я знаю по работе в органах ОГПУ, передать военной разведке, дополняя, а иногда и поправляя вас.

— И что же? — опять спросил Урицкий. Тон его звучал уже угрожающе.

— Простите, но ваше отношение ко мне свидетельствует о том, что вы не видите во мне ближайшего сотрудника, советчика и товарища, каким, я в этом не сомневаюсь, хотел видеть меня в разведывательном управлении товарищ Сталин.

Урицкий скривил губы в издевательской усмешке и медленно, как бы крадучись, поскрипывая щегольскими сапогами, подошёл почти вплотную к своему заму. Вполголоса произнёс:

— Намекаете на высочайшее покровительство? Имеете наглость прикрываться не чем-нибудь, а именем товарища Сталина? Так это зря. Времена изменились, дорогой Артур Христианович. Поверьте, мнение о вас изменилось тоже… И не в лучшую сторону.

Артузов вспыхнул.

— Семён Петрович! Я никогда не опущусь до того, чтобы козырять чьим-либо покровительством, тем более… И вовсе не о покровительстве идёт речь, а, повторяю, о конкретных поручениях, данных мне высшим руководством партии.

— Знаем мы, как вы выполняли поручения партии…

Артузов опустил глаза и склонил голову.

— Ну тогда вот что… — произнёс он через силу. — Вижу, что моё дальнейшее пребывание в должности вашего заместителя потеряло всякий практический смысл. А потому прошу… В общем, выражаясь военным языком, прошу отставки… с этой должности. Готов в дальнейшем выполнять любую работу. Прошу доложить наркому товарищу Ворошилову.

Урицкий торжествующе осклабился.

— Ваша просьба будет немедленно удовлетворена!

— Только вот что, Семён Петрович… — Артузов поднял голову, посмотрел в глаза начальнику долгим пытливым взглядом и тихо спросил:

— Вы действительно уверены, что без меня вам будет лучше?

Что-то промелькнуло в глубине глаз командарма. Но он поджал губы и сухо ответил:

— Вы свободны. Я вас больше не задерживаю!

6

Этим утром впервые за много лет Артузов ехал не на служебной машине, а на трамвае до бывшей Каланчёвской, ныне Комсомольской площади, потом на метро, а перед этим ещё шёл пешком от своего дома до остановки трамвая. Пожалуй, впервые ему довелось ощутить, каким безнадёжно тоскливым может быть слякотное промозглое мартовское утро в Столице. Кругом были те самые люди, за которых он сражался на тайном фронте. Невыспавшиеся, хмурые, дурно одетые. В переполненных вагонах они противно дышали на него луком, табаком, а то и перегаром. В портмоне оказались только крупные купюры, залежавшиеся там бог знает с каких времён, он ведь не посещал магазины, даже продукты доставляли на дом из спецраспределителя и бухгалтерия автоматически вычитала за них. Кондуктор трамвая, измождённая женщина в сером платке, посмотрела удивлённо на представительного, с холёной бородкой мужчину в штатском и с трудом собрала потрёпанные засаленные бумажки и мелочь на сдачу. Он пожалел, что не взял такси.

Впервые в голову ему пришла мысль, что минувшие годы, в которые он с энтузиазмом горел на работе, сидя на всём готовом, вовсе не были счастливыми для его соотечественников.

Явившись в родной наркомат, Артузов сразу попросился на приём к Ежову, едва тот прибыл на службу, но порученец наркома, созвонившись с шефом, сообщил Артуру Христиановичу, что нарком приказывает ему доложить о себе в отделе кадров. Встреченный по дороге заместитель наркома Фриновский многозначительно подтвердил — Ежов занят по горло, идёт лютая борьба с троцкистами и отвлекать его не стоит. Артузов сразу почувствовал, какие ветры веют в коридорах знакомого здания.

Выжидая, пока закончится утреннее совещание у наркома, Артузов снова слонялся по коридорам, курил в «специально отведённых местах», сухо здоровался с знакомыми и полузнакомыми, стараясь избежать разговоров…

Возвратившийся с совещания начальник отдела кадров майор ГБ Литвин был явно смущён неожиданным появлением бывшего начальника ИНО.

— Боюсь, Артур Христианович, сейчас мне нечего вам предложить… по вашей части… и вообще… Придётся записать вас в кадровый резерв.

— Так-таки и нечего? — раздражённо спросил Артузов.

— Лучшее, что есть — начальник архива, — посуровел майор. — Пойдёте?

Зазвонил телефон. Майор снял трубку.

— Слушаю, Литвин… Да, у меня… Да… Понял.

Положив трубку, он обратился к Артузову:

— Товарищ Агранов просит вас через полчасика зайти к нему.

…На этот раз в комнате отдыха Якова Сауловича стол был накрыт для дружеской беседы. Скромно, в партийных традициях. Бутерброды с икрой двух цветов и ветчиной, баночка крабов, полбутылки любимого армянского коньяку, хрустальные рюмочки.

— Присаживайтесь, Артур Христианович, присаживайтесь… Нарком перезвонил мне, просил подумать насчёт вашего трудоустройства. Давайте расслабимся немножко. Наслышан о ваших неприятностях. Не стоит принимать так уж близко к сердцу, — Агранов старательно бодрился сам и старался подбодрить собеседника, хотя на душе у него было пасмурно, как и всегда в последнее время. — Что там, в отделе кадров, вам предложили?

Артузов вымученно улыбнулся.

— Вы будете смеяться, Яков Саулович, но — должность начальника архива.

— Ну?! Это вам-то?

— Мне.

— Ну, это они сгоряча. Впрочем, сейчас штаты руководства укомплектованы, и подходящей должности для вас действительно нет, но вы не огорчайтесь. Можно поработать и внештатно, в моём непосредственном подчинении.

— Что вы имеете в виду?

— Давайте для начала тяпнем по рюмочке…

Выпили, закусили. С удовольствием закурили. Агранов взял с дивана папку, на которой от руки крупными буквами было выведено «ТРИАНОН». Положил её на стол, прихлопнул ладонью.

— Есть одно чрезвычайно важное дело, Артур Христианович. Как раз по вашей части. Вовремя вы появились, не сочтите за издевку… Сейчас мне кроме вас доверять некому. Наша организация даёт мощный крен в сторону своих репрессивных функций. Она и раньше не страдала избытком интеллекта, а теперь и вовсе превращается во всесокрушающий механизм, почти лишённый его. Вот яркий пример этого перерождения — контрразведка не усмотрела возможной связи между некоторыми фактами. Это пришлось делать мне. Вот, ознакомьтесь, пожалуйста, — Агранов снова хлопнул ладонью по папке.

Открыв её, Артузов увидел подшитый сверху листок бумаги со следами сгибов и «проявленными» в лаборатории отпечатками пальцев, с написанным от руки в старорежимной манере, с «ятями», текстом:

«Выпало недавно мне прислуживать в номере, в отеле „Эксельсиор“, и был я свидетелем отвратительной сцены. Немцы вербовали русского, из новых советских. Что может быть омерзительнее? Я аристократ, офицер, белый колет носил. Я враг ваш, и то никогда мысли не было пойти на службу к исконным врагам отечества моего. Имейте в виду, большевики, ваши продаются задёшево. Повторяю, было это в „Эксельсиоре“, 4 сего ноября, в номере 71. Немец Кристман по имени Клаус вербовал нашего. Присутствовала при сём и некая красавица, подруга Кристмана, кажется испанка».

Вместо подписи стояло следующее:

«Дворянин российский, помимо воли ставший доброжелателем вашим».

Конверт с крупномасштабными фото пригодных для идентификации отпечатков пальцев (все лишние, оставленные сотрудниками, уже были отсеяны). Акт лабораторного исследования письма — бумага, чернила — подтверждавший заграничное его происхождение, что и так было известно. Помимо всего прочего, отмечены были также следы растительного масла, что вроде бы не противоречило принадлежности автора к прислуге.

Следующей страницей шла служебная записка на имя Агранова за подписью начальника 3-го (Контрразведывательного) отдела ГУГБ комиссара ГБ 2-го ранга Миронова:

«Согласно вашему распоряжению установлены лица, допущенные к информации об испанских поставках и находившиеся на 4 ноября 1936 г. в Париже…» — и список из двенадцати фамилий с инициалами и указанием должностей и наркоматов.

Далее подшиты были знакомые Артузову секретные циркулярные письма Наркомторгфлота о происшествиях в Средиземном море, Бискайском заливе и прочих акваториях с советскими, испанскими и специально зафрахтованными иностранными судами, задействованными в программе поставок. И в завершение — листы, испещрённые колонками пятизначных чисел, разделённых датами.

Закрыв папку, Артузов спросил:

— А Трианон — это что?

— Трианон — это радиопозывной, который диктор повторяет перед зачитыванием шифра.

— Понял… Что ж, версия вполне правдоподобная. Кстати, франкисты похоже увязывают свои боевые действия с графиком наших поставок — у нас в разведупре недавно это подметили.

— Вот как даже?

— Ага. Непонятно ещё вот что. В письме указана дата — четвёртое ноября прошлого года…

— Да-да, конечно. Ещё один пример эффективности нашей работы… В связи с прошлогодней реорганизацией, слиянием-разделением и ликвидацией отделов доставленное из Парижа письмо затерялось, ладно не пропало совсем. Крайнего, разумеется, нашли и загнали оперуполномоченным в самый дальний лагерь на Колыме, да что толку… Давайте ещё по рюмочке.

Выпили ещё. Прожевав кусок бутерброда, Артузов спросил:

— Так что именно вы хотите мне предложить, Яков Саулович?

— Законный вопрос, Артур Христианович! Стоило мне узнать о вашем появлении, и решение, как пишут в детективных романах, пришло мгновенно. Я предлагаю вам возглавить оперативную группу из представителей разных отделов и найти этого крота. Штатной должности сейчас нет для вас, ну, официально в резерве пока побудете, без оклада конечно, с одной доплатой за звание. Но премиальными я вас не обижу…

— Благодарю, но служу не за деньги и прочие блага.

— Уважаю вашу позицию… И к тому же на кону сейчас кое-что повесомее окладов. Наш с вами профессиональный авторитет и положение в наркомате, за которое нужно бороться. В нынешние времена мы, старая гвардия, если хотите, интеллектуальная элита, должны сплотиться. Уверен, партия и правительство без нас обойтись не смогут. Так что приступайте. Кабинет вам выделим, машиной обеспечим. В группу включим представителей контрразведки, Спецотдела, Оперативного, и, разумеется, ИНО. Ваша ближайшая задача — продумайте, кого отправить в Париж… Надеюсь, вы согласны, что первым делом нужно искать автора письма?

— Разумеется… И я уже знаю, к кому первым делом пойду с этим письмом, — вместе с ощущением того, что он снова в строю, к Артузову вернулись и уверенность в себе, и ясность мысли.

— Прекрасно, Артур Христианович, прекрасно! К четырём часам прошу сюда ко мне, на совещание с начальниками отделов. Я вас представлю в новом качестве и определимся с составом опергруппы. Со всеми вопросами, проблемами — напрямую ко мне. Общее руководство также за мной.

7

Жил-был в Москве богатый частник, содержавший трактир в одном из арбатских уютных особняков. Кормили у частника в трактире изысканно, поскольку работали на него старые московские повара, да и напитки не бодяжили. Интерьеры тоже соответствовали. На первом этаже прихожая, гардероб и общий зал на три десятка мест. В зале пальмы в кадках, лампы с шёлковыми абажурами на столиках, солидная дубовая стойка и уставленные бутылками полки за ней — то, что в те времена ещё не называли баром. На втором этаже располагались уютные отдельные кабинеты. Хаживали в арбатский трактир ответственные работники, коллеги-нэпманы, удачливые шулера и биллиардные игроки, приводившие «шиншилловых мадонн» с Петровки, и прочая денежная и авторитетная публика. Кто попало не заваливался, поскольку цены были, как можно догадаться, отсекающими.

Дела у частника шли на славу, и он уж подумывал о том, чтобы пристроить к первому этажу дополнительное помещение или хотя бы закрытую веранду, но тут грянули индустриализация, коллективизация и раскулачивание. Пришёл фининспектор с толстым портфелем и принёс извещение о дополнительном налоге. Частник пожал плечами и заплатил. Через неделю фининспектор пришёл снова с налогом вдвое большим. Скрипя зубами, частник заплатил и его. Когда фининспектор заявился в третий раз, частник понял, что его решено разорить…

Спасение пришло откуда не ждали. Явились люди из хозяйственного управления Наркомата иностранных дел и предложили частнику вместе со всем штатом поваров и половых поступить на службу. Трактир превратился в образцово-показательную столовую Наркоминдела, половые — в официантов, частник — в директора с солидным окладом. Функции заведения остались прежними, только меню ещё улучшилось, цены стали чисто символическими, а состав посетителей значительно обновился. Теперь здесь обедали и ужинали, выпивали и закусывали советские и иностранные дипломаты. Не было в Столице лучшего места для проведения малых приёмов и конфиденциальных дипломатических бесед.

Именно здесь встретились Артур Христианович Артузов и ответственный сотрудник Наркоминдела, в прошлом — полковник Российской Императорской армии, русский военный атташе во Франции князь Алексей Александрович Ипатьев.

Некогда полковник безоговорочно признал новую власть, сберёг на своём личном счету в «Банк де Франс» неизрасходованные остатки валюты, которую министерство финансов Российской империи переводило для оплаты поставок оружия и боеприпасов, и после установления дипотношений между Францией и Советской Россией передал их в целости и сохранности представителям советского правительства. Потом работал в торгпредстве и полпредстве, в начале тридцатых перебрался в Москву, в Наркоминдел. И в Париже, и в Москве неоднократно консультировал сотрудников ИНО ОГПУ и НКВД по разным щекотливым вопросам.

И вот они, два старых знакомых, сидели за столом, накрытым белой крахмальной скатертью, на которой поблёскивали серебро и хрусталь. В уютном зале кроме них присутствовало ещё человек десять гостей, все говорили меж собой в полголоса, деликатно позвякивали ножами и вилками о тарелочный фарфор, звуки дробились перистыми листьями пальм и окончательно угасали в тяжёлых складках штор и портьер, в коврах и гобеленах.

Важный молчаливый официант подал запотевший графинчик с водкой и на закуску свежей сёмги и расстегаев.

— Я смотрю, Алексей Александрович, у вас тут совсем как при старом режиме, — говорил Артузов, посмеиваясь и разрезая горячий «расстегнутый» пирожок с начинкой из грибов и мяса, посыпанный шинкованной зеленью. Аграновские бутерброды раздразнили аппетит.

— Ну, своего рода витрина социализма, дорогой Артур Христианович. Не сомневаюсь, впрочем, что со временем весь наш народ заживёт так, как показано на этой витрине для иностранцев. Должен заметить, что при старом режиме абсолютное большинство народа не только не имело понятия о тонкой гастрономии, но и надежды не имело когда-нибудь такое понятие получить. Я, батенька, нищету народную повидал-с. Вот приходилось слышать, что народ российский был несчастлив и заливал горе водкой. Вы этому не верьте, так оптимисты говорят, а было на самом деле гораздо хуже.

— Это как же? Что вы имеете в виду? Я тоже при самодержавии вырос и с народом общался…

— А я вот что имею в виду. Это ещё хорошо, если водку пили. Довелось мне после выпускных экзаменов в академии попасть на практическую глазомерную съёмку в Изборский уезд Псковской губернии, так для тамошних крестьян при их нищете казённая водка слишком дорога была, и разбавляли они её так называемой ликвой — то есть эфиром. Эта адская смесь с ног валила моментально.

— Поразительно, Алексей Александрович! Я тоже много повидал и обо многом наслышан, но такого…

— Да-да, представьте. Мои друзья, офицеры-академики, праздник в деревне устроили, напоили всех чистой водкой. Пили все, и мужики, и бабы, и дети. За это на потеху господам офицерам парни возили их в бричке, впрягшись вместо лошадей, а девки и бабы кувырком скатывались с берега в реку. Санкт-Петербург находился от этих мест в нескольких часах езды по железной дороге. Спали в той деревне на хворосте и постоянно болели от недоедания. Ну, давайте ещё по одной, чтобы такого больше не было… Большевики не обещали молочных рек в кисельных берегах, и трудности были и ещё будут, но теперь у народа есть будущее.

Выпили ещё по одной. Далее Ипатьев поведал, что по старомосковской традиции закуска непременно должна быть горячей, но это должна быть именно закуска, а не основное блюдо… Как и все старики, он любил поговорить, вспомнить былое.

— Да, Алексей Александрович… Это сколько ж мы с вами не виделись? Года четыре будет. И к стыду моему должен сознаться, что ещё долго не встретились бы, если б не срочное дело.

— Опять нужна моя помощь?

— Нужна… Вам, как бывшему офицеру и князю… — с этими словами Артузов взял с пустующего соседнего стула портфель и достал из него сложенный вчетверо листок бумаги.

— Отчего же бывшему, друг мой? — смеясь, перебил Ипатьев. — Куда ж я делся? Вот он я, сижу пред вами, как сказано в пьесе одного современного драматурга.

— Ценю ваш юмор. Со мной можете так шутить, с другими — не советую. Вот, прочтите. Должен предупредить, что сведения совершенно секретные.

— Ну разумеется, как и всегда. Могли бы и не говорить… — Ипатьев развернул бумагу, внимательно прочёл написанные от руки несколько строк, подумал, сложил, вернул Артузову.

— Что можете сказать по поводу прочитанного?

— Писал бывший кавалергард или конногвардеец, или кирасир. Первая гвардейская кавалерийская дивизия. В этих полках носили белые колеты, медные каски с навинченными орлами и ботфорты. Своего рода символ. Форма века восемнадцатого, надевали на парады и в прочих особо торжественных случаях.

— Ну надо же, Алексей Александрович! Не зря я сразу вспомнил о вас. Интуиция! Конногвардейцы, значит… Кавалер-гарды… Это одно и то же?

— Нет, это разные полки. Но, по большому счёту, что касается названия… Вы же владеете французским?

— А также немецким и итальянским. Отец швейцарец, итальянец по национальности, мать латышка с немецкими корнями.

— Ну, тем более. Шевалье гард — рыцарская гвардия. Шевалье, кавалер — рыцарь, также можно перевести…

— Как всадник, конник…

— Совершенно верно! Так что рыцарская гвардия или конная — в названии разницы нет. Но полки, повторяю, разные. Всего в первой дивизии было шесть полков. Кавалергардский, конногвардейский, два кирасирских и два казачьих — атаманский и лейб-казачий. В них служили офицерами отпрыски лучших дворянских фамилий — титулованные петербургские аристократы, богатейшие помещики и прочие, кто мог себе позволить такую службу. Сам я начинал служить кавалергардом, так знаете ли, в нашем полку, как и в конногвардейском, кроме вышеупомянутой парадной формы и походной требовалось пошить ещё дворцовую парадную для почётных караулов во дворце и так называемую бальную — для дворцовых балов, дававшихся раза два-три в год. Прибавьте сюда ещё николаевскую шинель с бобровым воротником, и вы поймёте, насколько дорог был офицерский кавалерийский гвардейский гардероб. Некоторые шили мундиры у разных портных, отдавая кое-что мастерам подешевле… А лошади? В гвардии офицер должен был иметь двух собственных коней соответствующей стати и масти, в армейской кавалерии — одну собственную и одну казённую.

— Надо же… — покачал головой Артузов.

— Да, представьте себе. И всё это при том, что жалованья мы не видали как своих ушей. Во-первых, офицерская артель с её попойками — непременно французским шампанским в невообразимых количествах — сюда рублей сто в месяц смело кладём. И добро бы впрок, а то при минимальной норме молодому офицеру гвардии бокалов десять, иным уж и не лезло, а требовалось пить бокал за бокалом до дна залпом и держаться бодро. Во вторых, государыне императрице и полковым дамам на букеты, уходящим из полка офицерам на подарки да жетоны, опять же полковую церковь строить и украшать надо, историю полка издавать надо, и непременно в роскошном виде — и так далее. Билет в театр дешевле десяти рублей не возьмёшь, дальше седьмого ряда сидеть кавалергарду непрестижно… Да мало ли ещё чего! Так вот и страдали господа гвардейцы, да денежки из народа высасывали. Я, кажется, рассказывал вам, что моими однополчанами были и Павел Скоропадский, будущий гетман, богатейший помещик, и Маннергейм, и…

— Очень интересно, Алексей Александрович! В другое время с удовольствием бы послушал, как-никак — история. Но сейчас не до этого, поверьте. Стоит задача отыскать в Париже автора письма. Не откажетесь помочь нам?

— Чем же?

— Вдруг вы сможете его опознать.

Ипатьев в раздумье пожевал губами.

— Маловероятно… Я вышел из полка ещё в 1898 году, собираясь поступать в Академию Генерального штаба. Конечно, петербургский высший свет был мирком довольно замкнутым, как говорится, все друг друга знали, но я ведь и в России не жил с 1907 года, с тех пор, как был назначен военным атташе в Скандинавию. А этот ваш эпистолярный автор скорее всего из молодых, сдаётся мне…

— Ну хорошо, Алексей Александрович. Вы нам и так здорово помогли. Всё же кавалергарда или кирасира легче будет сыскать среди эмигрантов. Если что, обратимся к вам снова. Ну, где там наш официант запропал со своим лобио?..

— Здесь, дражайший Артур Христианович, торопиться не принято. Так что посидите, покурите — вы ведь курите? — да мои стариковские байки послушайте.

Артузов послушно зажёг папиросу. Какая-то хитро устроенная бесшумная вытяжка уносила табачный дым без последствий для ковров и комнатных растений.

8

Рабочий день закончился. Смежная с кабинетиком начальника Западноевропейского отделения 7-го отдела ГУГБ (ИНО) обширная комната уже опустела. Оперуполномоченные сложили документацию в портфели из сурового брезента, заперли их кодовыми замками и сдали до следующего утра в канцелярию закордонной части. Каждый из оперов с одним, а то и двумя помощниками вёл «свою» легальную или нелегальную резидентуру, обязан был быть в курсе всех её проблем, отвечал за обеспечение документами, спецтехникой и валютой, принимал сообщения от резидента, обобщал их при необходимости и докладывал руководству, готовил проекты ответных «шифровок» и после утверждения их начальством следил за отправкой по соответствующим каналам.

Начальник отделения Вадим Ольгин, один из ответственных за функционирование этого отлаженного механизма, тоже собирался домой. Он уже убрал бумаги, запер ящики стола и сейф, как вдруг раздался телефонный звонок. Звонил начальник ИНО комиссар ГБ 2-го ранга Слуцкий. Голос его звучал мрачно.

— Зайди-ка. Дело есть…

К немалому удивлению Ольгина в кабинете начальника ИНО сидел его непосредственный предшественник на этом посту Артур Артузов.

Слуцкий, не поднимая глаз, сказал или, точнее, пробурчал:

— Надеюсь, во взаимных представлениях вы не нуждаетесь… — и далее продолжил уже официальным тоном: — Товарищ старший майор! На время проведения спецоперации «Трианон» вы вместе с парижской резидентурой «Грума» поступаете в распоряжение корпусного комиссара Артузова. Завтра утром будет приказ, ознакомитесь с ним и сдадите руководство отделением заместителю. Это всё. Желаю удачи.

— Благодарю вас, Абрам Аронович, — Артузов поднялся. — Мы с Вадимом Николаевичем пойдём, пожалуй, не будем мешать вам.

— Да, разумеется, — всё так же не поднимая глаз, ответил Слуцкий. — Всего хорошего.

Уже в коридоре ошеломлённый Ольгин набросился на Артузова с вопросами.

— Артур Христианович! Какими судьбами? Сколько лет, сколько зим… Что всё это значит?

— Потерпите, дорогой Вадим Николаевич. Сейчас всё объясню. Это и для меня самого в определённой мере большая неожиданность. Пройдёмте к вам, что ли, поговорим. Мне кабинет только завтра будет…

— Вы что же, опять к нам?

— Да. Военное ведомство в моих услугах больше не нуждается. Вот — явился, и тут же получил спецзадание.

По сдержанному тону ответа Ольгин почувствовал, что тему неожиданного возвращения бывшего начальника развивать не следует. В бытность свою заместителем, впоследствии исполняющим обязанности руководителя легальной резидентуры ИНО в Берлине, он с 1930 года работал под прямым руководством Артузова. События чрезвычайной важности, происходившие в те годы в Германии, вынуждали начальника ИНО уделять особое внимание этой стране, и им за время совместной работы довелось хорошо узнать друг друга как заочно, так и по личным встречам во время визитов одного в Берлин, а другого — в Москву. В 1934-м, когда Артура Христиановича бросили на усиление разведупра НКО, он увёл с собой нескольких ведущих работников, спровоцировав волну перемещений в руководстве Иностранного отдела и зарубежных резидентурах. Подхваченный этой волной, Ольгин оказался в Москве на должности начальника Западноевропейского отделения…

В его комнатушке Артузов сразу извлёк из портфеля уже знакомую читателю папку.

— Вот, Вадим Николаевич. Уже несколько месяцев из Берлина идут голосовые шифрограммы с позывным «Трианон». Ознакомьтесь, пожалуйста.

Наскоро пробежав содержимое папки, Ольгин спросил:

— Вы предполагаете связь между всем этим?

— Это не я предположил, а Яков Саулович Агранов. Я только согласился с ним. А вы считаете, такой связи быть не может?

— Нет, от чего же… Как я понял, мне предстоит командировка в Париж?

— Вы всё поняли верно. Придётся вспомнить молодость!

В двадцатые годы ещё при старом начальнике ИНО Михаиле Трилиссере Ольгин долго находился на нелегальной работе в Париже. В числе прочего приходилось заниматься и обеспечением операций «Трест» и «Синдикат», проводившихся Артузовым, тогда начальником контрразведки.

— В таком случае вы должны знать, что мне пришлось оставить Францию после того, как я оказался под подозрением Сюртэ и обнаружил за собой слежку.

— Разумеется, я это знаю. В этот раз вы поедете туда легально, с дипломатическим паспортом. Задача ваша будет весьма ограничена — отыскать автора письма и показать ему для опознания фотографии наших людей, среди которых мы предполагаем изменника. В конце концов вы не были провалены и французам нечего предъявить вам, кроме подозрений, даже если вас и опознают в обличье советского гражданина. В этом случае вы смело можете всё отрицать. Дело давнее, да и мало ли на свете похожих людей. Но думаю до этого не дойдёт. Вам мало что придётся делать самому, ваша задача координировать поиск. Для этого на время операции вам переподчиняется нелегальная резидентура Грума.

Советский резидент с псевдонимом «Грум» работал преимущественно с русскими эмигрантами, имел в их среде целую сеть агентов и Ольгин не мог не признать, что трудно найти людей, более подходящих для выполнения поставленной задачи.

— Понятно, Артур Христианович…

— Среди подозреваемых находятся руководители дипломатических резидентур, нашей и разведупра. Вот наш резидент Горин — «Марк» — что вы можете о нём сказать, как непосредственный начальник? Можете за него поручиться?

— Ручаться не стану, но могу дать весьма приличную аттестацию.

— Ну, так или иначе, пользоваться их поддержкой не представляется возможным. Однако им даны будут стандартные указания оказывать вам максимально возможное содействие… резиденту разведуправления тоже будут даны, через товарища Ежова и Особый отдел. Это мы сделаем на случай, если вам понадобиться провести в отношении них какие-либо проверочные мероприятия. Что ещё?.. Письмо поступило, разумеется, через охрану полпредства, все сотрудники службы охраны и безопасности вне подозрений, ещё и потому, что не в курсе информации об испанских поставках. Попросим Глеба Ивановича Бокия дать начальнику охраны распоряжение также не отказывать вам в содействии. Так… Ваша ближайшая задача — составить шифровку на имя Грума с заданием срочно устроить на работу в обслуживающий персонал отеля «Эксельсиор» надёжного человека, желательно из бывших офицеров. Ну, и собирайтесь в командировку. Связь будем поддерживать через оперуполномоченного, ведущего резидентуру Грума. Завтра с утра здесь у вас, уточним все детали. Вопросы, предложения?

— Артур Христианович… Это письмо не может быть фальшивкой, провокацией?

— Хороший вопрос. Ну, а смысл? Впрочем, это вам и предстоит выяснить… Ещё вопросы?

Вопросы, подумал Ольгин. Какие могут быть вопросы? Уехать хоть на время из Москвы, слинять, смыться… От этой гнетущей предгрозовой атмосферы. Да ещё в Париж… Это ли не удача?

— Других вопросов пока нет.

— Отлично. Тогда самое главное. Предположительно, автор письма служил в гвардии. В кавалергардском, конногвардейском или кирасирском полку. Именно офицеры этих полков носили архаичную парадную форму — белые колеты, медные каски и прочее. Ну, пальчики с письма разве что на заключительном этапе пригодятся…

9

Клауса Кристмана поднял рано утром «зов природы». Посетив роскошный, выложенный мрамором, сияющий зеркалами, эмалью и фаянсом сортир, он вернулся в спальню номера 71 «люкс» отеля «Эксельсиор». За тюлевой занавеской и стёклами широченного окна меж слегка раздвинутыми бархатными шторами чернела предрассветная темнота. Слышалось шарканье метлы дворника-марокканца. Кристман в очередной раз вспомнил неприличный бородатый анекдот о том, как медленные звуки метлы сбивают с ритма весь квартал, и, усмехаясь, снова полез в уютную постель. До звонка будильника ещё оставалось немало времени чтобы вкусить сладость утреннего сна.

Он встал в обычный час. День предстоял весьма напряжённый, но он привык рассчитывать время так, чтобы с утра иногда оставалось хотя бы полчаса спокойно посидеть в кафе на бульваре, прочесть новости в газетах, выпить кофе с круассаном и каким-нибудь ароматным камамбером, слегка помечтать о том о сём… Оберштурмбаннфюрер СС, исполняющий обязанности резидента «СД-заграница» в Париже под прикрытием легальной должности второго секретаря германского посольства, Кристман с некоторых пор не считал для себя зазорным помечтать. В конце концов, живя в этом городе, не мечтать невозможно. Парижская атмосфера слегка размягчает даже стойкий нордический характер.

Осенью 1936-го Кристман был переведён сюда из мадридской дипломатической резидентуры СД по наущению полковника фон Штубе из армейской разведки. С благословения фюрера Абвер после начала испанской войны постепенно подмял под себя все германские разведслужбы на территории Испании, Марокко, Португалии и Франции — и СД, и «Третий отдел» МИДа, и «Иностранный отдел» министерства пропаганды, и «Внешнеполитическое бюро» Розенберга — и объединил руководство ими в руках Штубе. Бравый полковник тоже вынужден был отбыть из Мадрида сначала в Лиссабон, а потом перебрался в Париж и сидел теперь неподалёку от центра событий подобно пауку, держа в руках многочисленные нити, набирая карьерные очки и планируя вскоре переехать в Саламанку под крыло каудильо. Кристмана сперва бесило его присутствие, но потом он рассудил, что ввиду надвигающихся важных дел глупо тратить нервы по пустякам. В конце концов, каждому своё — кому Испания, раз так решил фюрер, а ему и во Франции применение найдётся. Тем более, он уже частично взял реванш блестящей вербовкой, утерев полковнику нос. Всё-таки маркиза Изабель настоящий клад, не зря он с ней связался… С ней и её хозяевами… И потом — Париж, Париж! Если они, истинные арийцы, германцы и англосаксы, займут этот прекрасный город, а лягушатники станут только лишь прислуживать им, мир обретёт куда более логичное устройство.

Он неторопливо брился перед огромным зеркалом, попутно разглядывая себя в очередной раз. Немного выше среднего роста, худой, мускулистый. Продолговатое костистое лицо, большие хрящеватые уши, водянисто-голубые глаза чуть навыкате. Измерения черепа подтверждали: он — ариец. Недостаток роста к сожалению снижал степень расовой чистоты с нордической до преобладающе нордической. Но даже эсэсманы с безукоризненными размерами и пропорциями тел и черепов не были избавлены от изнурительной процедуры доказательства арийской принадлежности предков. Для рядовых и шарфюреров начиная с 1800 года, для штурм-, штурмбанн-, штандартен-, бригаден- и группенфюреров — с 1750 года. Приказ рейхсфюрера! Первая его редакция была подписана ещё при Веймарской республике и в дальнейшем только расширялась и ужесточалась. В конце концов даже ветераны движения были поставлены перед жёсткой дилеммой — найти породистых пращуров либо выйти из рядов «чёрного ордена». По городам и весям Рейха люди в чёрных мундирах с дубовыми листьями, кубиками и зиг-рунами в петлицах, чихая от архивной пыли, разворачивали древние пергаменты и листали церковноприходские книги. Нотариусам прибавилось работы, они заверяли выписки из архивных документов. В поисках корней генеалогических древ часто приходилось заглядывать даже на кладбища. Мало кто решался на вскрытие могилы с последующими обмерами черепа, но вот нотариально заверенные фотографии надписей с надгробных плит и памятников нередко фигурировали в объёмистых справках.

Многим, чтобы не вылететь со службы, приходилось идти на подлог и давать взятки должностным лицам.

Под бдительным надзором ведомства по расовым вопросам СС прошлое смыкалось с будущим. Все вышеописанные процедуры распространялись на жён и невест членов ордена. Эсэсманы, желающие вступить в брак, могли сделать это только с разрешения ведомства, утверждённого самим рейхсфюрером. Но это, слава всем богам Валгаллы, пока не касалось Кристмана. Жениться он не собирался.

Вежливым стуком в дверь оповестил о себе посыльный, доставивший пакет с бельём из прачечной отеля. Кристман надел свежевыстиранную тщательно отглаженную сорочку. Приятные мелочи сервиса бальзамом капали на душу бывшего младшего партнёра второразрядной адвокатской фирмы в Кёльне, благодаря национал-социализму круто поднявшемуся в своём общественном положении. Тут ещё играло роль то обстоятельство, что контрольный пакет акций компании, владевшей отелем «Эксельсиор», год назад приобрёл некий гражданин Французской республики, этнический немец, занявший кругленькую сумму у некоего гражданина Рейха, который в свою очередь получил валюту через штаб заместителя фюрера по партии — «канцелярию» НСДАП. Теперь вексель и расписка лежали в сейфе партийного казначея Ксавера Шварца, а прибыль от эксплуатации отеля и прочего имущества компании регулярно поступала на один из счетов, подконтрольных «Фольксдойче миттельштелле» — Центральному бюро зарубежных немцев Рудольфа Гесса, партийного заместителя фюрера, назначенного им к тому же куратором всей зарубежной разведки. Благодаря таким вот петлистым ходам дирекция «Эксельсиора» никак не мог отказать в самом широком гостеприимстве чинам Рейхсминистерства иностранных дел и прочим важным персонам.

Кристман повязал галстук, обулся в изящные мягкие туфли, надел пиджак с партийным значком на лацкане, плащ и шляпу. Насвистывая марш «Эрика», бегом спустился по широкой лестнице в вестибюль отеля, бросил ключ на стойку портье, проигнорировал входивший в стоимость номера завтрак в фешенебельном ресторане и сквозь крутящуюся зеркальную дверь вышел на улицу. Неприметный «Рено» был запаркован на стоянке неподалёку. Кристман купил газеты в киоске и поехал в одно из своих любимых мест — кафе «Ля Мезон» на бульваре Монпарнас. По дороге он наблюдал с помощью зеркала заднего вида, не следует ли за ним неотрывно какой-нибудь автомобиль. Деятельность Второго бюро «Сюртэ насьональ» подробно освещалась надёжным информатором, и Кристман был уверен, что французская контрразведка пока ещё проявляет к нему не больше интереса, чем к другим дипломатам, но мало ли что, обстановка могла круто измениться в любой момент.

В кафе он занял место за столиком на обширной застеклённой веранде. Здесь обычно сидели курящие посетители. Попивая кофе со сливками, приготовленный истинными мастерами своего дела, Кристман совмещал приятное с полезным. Во-первых, пользуясь малолюдностью места и открывавшимся отсюда отличным обзором, продолжил проверяться нет ли подозрительного сопровождения. Во-вторых, просмотрел купленные «Фёлькише беобахтер», «Гренгуар», «Нью-Йорк Геральд трибюн», лондонскую «Таймс» и «Фигаро».

В Париже давно попахивало порохом. Гражданская война, казалось, была на пороге. Столица и вся страна постепенно погружались в вязкую атмосферу ненависти и страха. Таким как Кристман дышалось в ней легко и свободно, в то время как мирный обыватель уже начинал ощущать удушье.

«Полиция Народного фронта стреляет в народ!» — большими буквами кричала передовица «Фигаро». Понятно, вчерашняя бойня в Клиши была в центре внимания публики и прессы. Социалисты и коммунисты постарались сорвать показ фильма «Битва», который консервативная Французская Социальная партия полковника де ля Рока устроила для ветеранов мировой войны. Район Клиши был традиционным бастионом левых, и по призыву мэра-социалиста и его заместителя-коммуниста огромная толпа осадила кинозал «Олимпия». В срочно прибывших полицейских полетели камни, бутылки и прочие предметы, а когда протестующие перешли в атаку и всё смешалось в схватке, некоторые из полицейских с перепугу открыли огонь. «В рядах демонстрантов насчитывается около ста раненых, по неподтверждённым пока данным четверо убиты. Префектура парижской полиции заявила о более чем двухстах раненых полицейских…» Разумеется, ситуация уже вызвала жуткий политический скандал. «Возможен раскол в парламентском большинстве и правительстве Народного фронта…» Чёрт, подумал Кристман, не исключено, что события начнут развиваться слишком быстро.

Правая французская «Гренгуар», естественно, обвиняла во всём левых.

Заголовки «Нью Йорк Геральд трибюн» и «Таймс» повествовали ещё об одной сенсации — наметившемся поражении итальянского Добровольческого корпуса под Гвадалахарой. «Итальянское наступление захлебнулось». «Генерал Роатта ввёл в бой последний резерв». «Огнемётные танкетки „Ансальдо“ терпят поражение от пушечных танков республики». Ну и прочее в том же духе. На первой полосе «Геральда» Кристман машинально отметил знакомое имя — «Пол Ньюмен, наш собкор в Мадриде»… «Фёлькише беобахтер» и «Гренгуар» комментировали происходящее гораздо более сдержанно и не на первых своих страницах. В тоне одной из статей «Беобахтера» проскальзывали однако злорадные нотки, которых Кристман не мог не одобрить. Хорошо, что всё же красные осадили заносчивых макаронников, посмевших путаться под ногами фюрера в большой европейской политике. Кристман по долгу службы прекрасно был извещён, что и здесь, в Париже, итальянская агентура с прошлой весны проявляет неуместную активность, раздавая французским газетам и правым организациям миллионы франков. Бестолковая раскачка ситуации явно преждевременна и только может насторожить находящихся у власти деятелей красного Народного фронта. И это тем более досадно, что в последние дни СД удалось нащупать во французской столице группу решительных людей, готовых не больше не меньше как на государственный переворот. Как раз сегодня предстоит очередная важная встреча. К сожалению, они тоже не брезгуют итальянскими деньгами. Ах, если бы Гейдриху и Гиммлеру удалось убедить фюрера оказать им всестороннюю поддержку! Да ещё британцев бы вовлечь в русло политики Рейха… Латинские же народы, безнадёжно испорченные масонами, вольтерьянцами и евреями, должны знать своё место и подчиняться арийцам.

Газетные страницы шелестели в руках. Само собой, пресса продолжала обсасывать сенсационные подробности недавнего судебного процесса и очередные громкие аресты в Москве. Большевики продолжают резать друг дружку. Кристман подумал, что на месте руководства постарался бы как-нибудь подлить масла в огонь красного террора, чтобы тому подольше не затухать на пользу Германии. Оторвавшись от газет, он вновь обвёл помещение и городской пейзаж за стеклом притворно задумчивым, как бы отсутствующим взглядом. За время работы в разведке привычка осматриваться успела уже стать своего рода условным рефлексом, второй натурой. Только что появившийся один из здешних завсегдатаев, старичок в экстравагантном клетчатом костюме и золотых очках, раскуривая неизменную гаванскую сигару, приветливо ему улыбнулся. Кристман кивнул в ответ с притворной рассеянностью и продолжил знакомиться с прессой.

Североамериканские Соединённые штаты. Бесспорные успехи нового курса Франклина Делано Рузвельта. Силами сформированного из бывших безработных «Гражданского строительного корпуса» построено и продолжает строится невиданное количество общественно значимых объектов — автомагистралей, плотин, школ, больниц. Вот злокозненный плутократ! Настолько злокозненный, что стремится обуздать других плутократов для их же пользы. Надо признать, предвосхитил фюрера с его гениальной идеей трудовых лагерей для безработных, одной из многих идей, позволивших сплотить германский народ.

Дальний восток. В Китае продолжаются бои между повстанцами-коммунистами и войсками генералиссимуса Чан-Кай-Ши. За происходящим плотоядно наблюдают японцы, выжидая наиболее удобный момент, чтобы продолжить завоевание жизненного пространства для своей ублюдочной нации. Что ж, и тут одни жёлтые унтерменши режут других жёлтых унтерменшей, что тоже на руку германскому Рейху. Впрочем, кажется, фюрер говорил что-то хорошее о японцах, не зря же он заключил с ними пакт…

Раздел светской хроники «Фигаро» как всегда оставил тягостное впечатление. Опять склоки между старой королевской аристократией и молодой имперской, наполеоновских времён, мужиковатой и напористой. Штаб-квартирой и тех, и других являлся фешенебельный Жокей-клуб. И те, и другие за исключением немногих динозавров давно уже считали честью для себя породниться с семействами промышленников и финансистов, даже еврейских. Громкие титулы и не менее громкие фамилии становились рекламой для банков и промышленных предприятий. Ханжество, лицемерие и чванство были реакцией и старой, и новой аристократии на успехи других классов общества. Дело доходило до боязни лишний раз улыбнуться из страха уронить своё достоинство. Вот чёрт, и на этих людей местами приходится опираться!

Допив кофе, Кристман перешёл к новостям богемной жизни французской столицы, которая текла себе независимо от политики. Как обычно, жизнь эта сверкала и переливалась всеми цветами, словно крутящийся шар под потолком танцевального зала. Вернисажи, выставки, театральные премьеры, концерты знаменитых шансонье. Страницы пестрели россыпью гипнотизирующих публику имён и названий. Цирк «Медрано», концертный зал «Бобино», театр «ABC»… Шарль Трене, Морис Шевалье, Мистенгетт, Мари Дюба… А, вот и она, восходящая пока ещё звёздочка, Эдит Гассьон-Пиаф. Надо отдать должное чарующей силе голоса и удивительной внятности и чёткости произношения. «Возможно, малышка Пиаф со временем станет символом Франции…» Смелое, однако, заявление! Кристман был наслышан о подробностях биографии этой пташки, выпорхнувшей из мрачных трущоб в окрестностях пляс Пигаль. Поначалу воспитывалась своей бабкой-бандершей и её весёлыми девочками, нянчившими малышку в промежутках между обслуживанием клиентов. Врач-венеролог, пользовавший девиц, вылечил её от внезапно развившейся слепоты. Было это где-то в Нормандии, что ли. Вернувшийся с фронта папа — уличный акробат — забрал девочку в Париж и вскоре она своим пением начала аккомпанировать его номерам. Затем вместе со сводной сестрой стали вечерами петь на улицах самостоятельно. Ночи принадлежали любви… Потом неудачное замужество, смерть ребёнка. Эдит покатилась бы по наклонной, если бы её не заметил хозяин кабаре «Жернис» на Елисейских полях, как его… В общем, в кабаре бывал «весь Париж», и девчонка стала популярной. Затем хозяина кабаре не то зарезали, не то застрелили не то в турецкой бане, не то на собственной квартире, Кристман не помнил. Кажется, этот человек был гомосексуалистом. Малышку подобрал некий Ассо, поэт и ветеран Иностранного легиона. На пару с какой-то малоизвестной композиторшей они продолжили лепить из неё звезду, и надо сказать, весьма удачно. На днях выходит очередная пластинка. Да, хорош будущий символ Франции — шлюшка, да ещё на пару с легионером. Впрочем, какая страна, такие и символы.

Кристман быстро прикончил остатки завтрака, жестом подозвал гарсона в длинном белом фартуке, расплатился, взял с вешалки плащ и шляпу и вышел, оставив газеты на сиденье стула. В машине снял с пиджака значок со свастикой, положил его в маленький бархатный кисетик, бережно спрятал в карман. Завёл мотор и покатил по бульвару Монпарнас в сторону Инвалидов, пересек Сену, свернул на авеню Елисейские поля. На пляс Этуаль повернул направо, далее поехал по бульварам Карусель, Батиньоль, Клиши… Он катил бесцельно, продвигаясь иногда в автомобильном месиве с черепашьей скоростью, иногда вырываясь на простор и придавливая педаль газа, и всё время поглядывал в зеркальце заднего вида. Потом оставил машину на стоянке и нырнул в метро. Некоторое время переходил с линии на линию, с поезда на поезд, заходя в последний вагон перед самым закрытием дверей, или внезапно останавливался перед ними, пропускал поезд и ожидал следующего. Вновь поднялся на поверхность на станции Клуни ля Сорбон. Довольно долго бродил по улочкам Латинского квартала, заходил в сувенирные и книжные лавки, купил в одной путеводитель, сунул небрежно в карман плаща. Дальше его извилистый путь пролегал мимо Люксембургского дворца, театра Одеон и церкви Сен-Сюльпис. Наконец он вышел на улицу Святых отцов. Медленной походкой притомившегося туриста двинулся вдоль разнообразных фасадов прижатых друг к другу домов.

Господин, сидевший в небольшом кафе у окна, увидев прошедшего мимо Кристмана, неторопливо допил свою чашку, оставил деньги на столике и вышел, надев шляпу. Они встретились на углу метрах в ста от кафе и обменялись несколькими словами и жестами, вроде как один спросил дорогу, а другой ответил, после чего Кристман пересёк улицу и той же неторопливой походкой двинулся в обратную сторону. Остановился у двери одного из домов и нажал кнопку звонка.

Открывший дверь консьерж уставился на него вопросительно.

— Меня ждёт господин Дрюо из четырнадцатой квартиры… — произнёс Кристман условную фразу, вежливо приподнимая шляпу.

— Четвёртый этаж, силь ву пле… Осторожно, лестница крутая, — отозвался консьерж. Пропустив гостя, он стрельнул из полусумрака парадного по улице настороженным взглядом и запер дверь.

Кристман поднялся на площадку последнего четвёртого этажа, остановился, прислушался. В парадном было тихо. Последний крутой лестничный марш вёл к низенькой чердачной двери.

10

Соседний дом был отделён общей стеной. Тоже четырёхэтажный, он не был разделён на квартиры, а представлял собой тесноватый отель* (*hôtel (франц.) здесь — дворец) шестнадцатого века с полами из толстых дубовых досок, дубовыми же лестницами, искривлёнными словно от застарелого ревматизма, с комнатами, уставленными тяжёлой старомодной мебелью. С некоторых пор владел им Джованни Покко ди Борнезе, граф, потомок корсиканского дворянина, получившего генеральский чин и титул на русской службе за участие в войнах с Наполеоном, семья которого издавна была в кровной вражде с их семьёй. В этот день кроме самого графа Джованни здесь собрались не менее колоритные личности. До февраля 1934 года все они являлись членами правой монархической организации «Аксьон франсэз» — «Французское действие», и после известных событий с негодованием покинули её ряды.

События как всегда начались с грандиозного скандала. Некий выходец из России, еврей-аферист Александр Стависский, он же Серж Александер, которого многие звали просто Сашей, скупил по дешёвке чуть ли не всю Французскую республику. «Симпатичная каналья» Сашок Стависский брал кредиты, подрисовывал нули в чеках, торговал кокаином, собирал средства на постройку фешенебельных жилых кварталов в Марселе, печатал фальшивые банкноты, раскручивал в Париже кабаре — по совместительству подпольное казино… Отметился он также в Стамбуле, Афинах, Будапеште. Он откупался от полицейских и прокуроров и покупал прочих чиновников. В Орлеане и Байоне в муниципальных ломбардах, эмитирующих ценные бумаги, он заложил фальшивые бриллианты, после чего выкупил облигации венгерского Аграрного фонда номиналом во сколько-то сотен миллионов золотых крон. Он мог позволить себе купить их по сильно завышенному курсу, поскольку расплатился орлеанскими и байонскими бонами. Затем он создал «Автономную кассу международных расчётов», обеспеченную венгерскими бумагами. «Касса» выпускала свои облигации и с благословения Министерства финансов размещала их во французских государственных компаниях. Одним словом, Саша был тем самым аферистом, про которых говорят, что на них пробы негде ставить. Когда ревизоры казны наконец очнулись и рухнуло всё это нагромождение пирамид, оказалось, что так или иначе замараны все. Саша-Серж бежал в Швейцарию и некоторое время скрывался в уютном шале с видом на Монблан, но был выслежен, обложен и то ли застрелен, то ли застрелился сам. Что никоим образом не предотвратило скандала и последовавшего за ним бунта.

Париж буквально взорвался яростью. Впоследствии это назвали фашистским путчем, но 6 февраля 1934 года на штурм Бурбонского дворца, где заседал парламент, плечом к плечу шли и «Боевые кресты» де ля Рока, и «Аксьон франсэз», и социалисты, и коммунисты. Лозунги были «Похороним Стависского в Пантеоне!» и «На фонари всех депутатов и мерзавцев!» Тысячи бывших фронтовиков, отстоявших Францию в мясорубках Марны, Вердена, Соммы и Пашендаля, — как оказалось, ради процветания продажных тварей в щегольских цилиндрах и фраках, с благообразными бородками и розетками Почётного легиона, — рвались с пляс де ля Конкорд через мосты, сминая заслоны конной и пешей полиции. Как и три года спустя, потеряв голову, полиция стала стрелять…

Но Республику спасла всё же не стрельба, а нерешительность верхушки «Аксьон франсэз» и призывы полковника де ля Рока к своим молодчикам «соблюдать законность». К тому же правые и левые в последующие дни передрались меж собой.

«Секретный комитет революционного действия», созданный в пику «Французскому действию», презрительно поименованному «Французским бездействием», возглавил бывший инженер-судостроитель, морской офицер-артиллерист в отставке, участник мировой войны, кавалер Почётного легиона Эжен Делонель. С лёгкой руки какого-то журналиста раскольников из «Аксьон» прозвали «кагулярами», — от «ля кагуль» — колпак, капюшон. Словно играя в заговорщиков из дешёвого романа, кагуляры во время своих сборищ скрывали лица колпаками с прорезями для глаз на манер ку-клукс-клановцев. На самом деле они имели довольно смутное понятие о конспирации, и Сюртэ многое было известно об этом «тайном» обществе. Правда, в отличие от прочих правых они иногда успешно вычисляли полицейских информаторов в своей среде и жестоко с ними расправлялись. Но, тем не менее, только широкий либерализм высших властей республики мешал в один момент прихлопнуть эту тёплую компанию.

Эжен Делонель и его правая рука Жан Филонкль по прозвищу «Убийца» были одними из немногих, кто находился на действительно нелегальном положении. Помимо них лидерами «Действия» числились вышеупомянутый граф ди Борнезе и ещё двое отставников — генерал авиации, асс мировой войны Леон Дюссенье и восьмидесятилетний герой Марны маршал Франции Филипп д’Эспере. Последний с его обширными связями в военных кругах нужен был особенно. Но старик, видимо не досыта напившийся кровушки в мировую войну, долго упрямился и требовал доказать, что очередное «Действие» взаправду намерено действовать, а не отсиживаться. Доказывать взялся Филонкль, вполне оправдывавший своё жуткое прозвище. Это он вёл «королевских молодчиков» 6 февраля и, подавая соратникам пример, укороченным штык-ножом резал сухожилия полицейским лошадям. Спустя два года тем же штыком он порезал лидера социалистов Леона Блюма, будущего главу кабинета министров. С ангельской внешностью херувима, белокурый, он был виртуозом ножа! Чтобы доказать маршалу серьёзность своих намерений, кагуль приговорил к смерти советского представителя и по совместительству масона тридцать третьего градуса посвящения Дмитрия Навашина, работавшего в Париже по линии Наркомфина и вроде бы решившего стать невозвращенцем. Ранним утром 25 января 1937 года Убийца ударом штыка завалил Навашина в Булонском лесу, где тот выгуливал своих собак. Убийцу не нашли, да и не больно искали. В Москве как раз начался очередной процесс над шпионами-вредителями, подсудимыми в числе прочих были хорошие знакомые убитого Георгий Пятаков и Григорий Сокольников, так что все решили, что Навашин приговорён Сталиным и казнён агентами НКВД. Это подтвердил даже Троцкий из мексиканского далёка, заявив, что покойный «слишком много знал».

…Пройдя по общему чердаку, в отличие от многих других парижских чердаков лишённому мансард, Кристман спустился во владения графа Джованни. Молчаливый сопровождающий провёл его сначала в маленькую комнату, где находились ещё три человека. Двое из них были людьми Кристмана, которые накануне вечером проверили помещения на отсутствие прослушки и провели в них ночь. В смежной комнате, или скорее небольшом зале, как и повсюду во дворце были выцветшие штофные обои и деревянные панели понизу на стенах, окна, забранные частым ромбическим переплётом, и резной деревянный потолок с мощными выступающими балками перекрытия. Помимо этого — малый джентльменский набор состоятельного домовладельца: картины разных стилей, бронзовые канделябры и часы на каминной полке… За массивным круглым столом на неудобных стульях с прямыми высокими спинками восседали подобно легендарным рыцарям главы тайного общества. Сегодня они были без колпаков.

Нездоровое одутловатое лицо Делонеля ничего не выражало. Убийца Филонкль лучился ангельской кротостью. Генерал Дюссенье сосредоточенно наслаждался сигарой. Д’Эспере и Покко ди Борнезе, казалось, олицетворяли собой аристократическую спесь. Да, будет трудновато, подумал Кристман. Он сразу решил взять быка за рога и поднять планку на максимальную высоту.

— Господа! По поручению моего руководства…

— Прежде всего, кого конкретно вы представляете? — надменным тоном перебил ди Борнезе.

— Я полагал, это вам известно… Начальника службы безопасности и полиции группенфюрера Рейнгарда Гейдриха и рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.

— И насколько авторитетны эти люди? — иронически осведомился граф. Смутно представляя себе расклад сил в высшем руководстве Германии, он, сам того не зная, попал в больное место. Гиммлер и возглавляемые им охранные структуры партии только лишь начали выходить из под опеки начальника «партийной канцелярии» Рудольфа Гесса. К тому же предстояла долгая и тяжёлая борьба с армейскими генералами за влияние на фюрера. Тем не менее ответ Кристмана прозвучал уверенно.

— Влияние рейхсфюрера огромно и постоянно растёт. Имея в своём подчинении военизированные формирования СС, тайную и уголовную полицию, а также службу безопасности, включающую в себя зарубежную разведку, резидентом которой я являюсь, рейхсфюрер с недавних пор напрямую вхож к господину рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру. Поддержка СС, господа, является тем самым рычагом, который позволит вам добиться успеха в вашем благородном деле, я уверен!

— Хм… Нелегко бывает разобраться в структуре специальных служб, особенно чужих, — заметил отставной маршал. Кристман был с ним абсолютно согласен. Во Франции, например, существовало два «Дозьен бюро»: «Второе бюро» генштаба — военная разведка и контрразведка, и «Второе бюро» Сюртэ насьональ — контрразведка и тайная полиция. Более того, название обрело какую-то загадочную международную популярность и «Вторые бюро» стали плодиться в других странах. Это иногда порождало путаницу в донесениях.

— Итак, что же конкретно предлагаете вы и ваше руководство? — спросил Делонель. Он скрывал беспокойство, последнее время его обуревавшее. После удачного старта кагуль вступил в полосу кризиса. Два прошедших года перепуганные денежные мешки, хозяева всемирно известных металлургических, автомобильных, текстильных и парфюмерных предприятий, делали щедрые пожертвования на организацию, в которой видели самую действенную защиту от красной опасности. Первое время штаб тайного общества даже базировался в офисе фирмы л’Ореаль Эжена Шуллера. Но победивший в мае 1936 года Народный фронт оказался на поверку не таким уж страшным. Грозно выглядевшие поначалу лозунги экспроприаций и национализаций забалтывались, красная опасность размывалась на глазах и поток пожертвований постепенно оскудел. Оружия было уже закуплено более чем достаточно, однако ряды организации росли далеко не так быстро, как хотелось бы Делонелю. Несмотря на усилия Дюссенье, а потом и д’Эспере взаимопонимание с военными никак не налаживалось. Итальянцы тоже осторожничали с финансовой поддержкой, отдавая предпочтение легальным партиям — Французской Социальной де ля Рока, созданной им после официального запрета «Боевых крестов», и Французской Народной красного ренегата Дорио. Появившийся вдруг контакт с резидентом СД мог сулить выход из наметившегося тупика.

— Мы предлагаем обоюдовыгодное сотрудничество, — с пафосом произнёс Кристман. — Сотрудничество и содействие в самом широком смысле слова, от финансовой помощи до прямой военной.

Он знал, что, обещая военную помощь, превышает свои полномочия, но надеялся убедить Гейдриха предложить Гиммлеру, а через него и фюреру рискованную комбинацию, сулящую огромный выигрыш. Кристман был болезненно честолюбив и рвался подобно молодому хищному зверю решать грубой силой вопросы мировой политики. Плох, чёрт возьми, тот солдат, который…

— Что вы понимаете под прямой военной помощью? — несколько ошарашено спросил маршал д’Эспере.

— Если ваша организация возьмётся хотя бы на сутки парализовать управление французскими войсками, в первую очередь — гарнизонами на линии Мажино, германский Вермахт будет готов оказать вам весьма действенную поддержку в деле захвата власти, — дерзко глядя в выцветшие старческие глаза, отчеканил Кристман.

Ему показалось, что челюсть маршала готова со стуком упасть на стол.

— Молодой человек! Вы, кажется, полагаете, что здесь собрались предатели Франции?

— Отнюдь, ваше превосходительство! Я полагаю, что здесь собрались её патриоты… Будем откровенны, господа. Неужели вы думаете, что страна в её нынешнем состоянии способна без посторонней помощи противостоять красной опасности? И готова единодушно поддержать решительных людей вроде вас? А опасность вполне реальна, несмотря на слабость прокоммунистического правительства, согласитесь!

Разумеется, с этим все присутствующие были согласны. Более того, если бы красной опасности не существовало, её следовало бы выдумать. Кристман был неплохо информирован о положении в стране. Нижние чины армии и городской пролетариат как всегда настроены были в пользу левых. Офицерский корпус, генералитет и буржуазия, а также землевладельцы, несмотря на некоторую воцарившуюся в последнее время эйфорию и скептицизм в отношении коммунистической угрозы, в принципе были бы рады любой сильной руке. Особый оптимизм внушали высшие промышленно-финансовые круги — пресловутые «двести семейств» Франции. Прежде всего, они были намертво повязаны с крупной германской буржуазией. Львиная доля зарубежных французских капиталовложений приходилась на германские концерны «ИГ Фарбениндустри» и «Металл-Гезельшафт». Более того, через «Объединённый европейский банк» стального короля Эжена Шнейдера французы и немцы контролировали чешские заводы «Шкода». Ещё один французский металлургический магнат — сенатор де Вендель — вообще владел заводами и рудниками в Саарской области и приграничных с Германией районах. У пролетариата нет отечества, сказал, кажется, еврей Маркс; у буржуазии видимо тоже, так что с этой стороны вообще никаких затруднений возникнуть не могло. Французские промышленники и банкиры считают фюрера новым Шарлеманем, спасителем Европы — от красной угрозы, разумеется.

— Нет, воистину наглость бошей беспредельна! — продолжал кипятиться старый маршал. — Да как вы смеете делать подобные предложения? У вас слишком короткая память! Я же, несмотря на свой почтенный возраст, не страдаю забывчивостью в отличие от некоторых, чёрт возьми! Если вам позволили ввести войска в Рейнскую область, то это ещё не значит, что вы лишились статуса побеждённой державы!

— Ваше превосходительство… — вкрадчиво начал Дюссенье.

— К чёрту! Либо мы договариваемся, что сами будем разбираться со своей швалью — ад майорем Галлиа глориам! — либо ноги моей здесь не будет!

— Если ваше превосходительство считает, — примирительно сказал Кристман, — что у «революционного действия» достаточно сил и оно пользуется широким авторитетом среди патриотов, мне остаётся только с уважением отнестись к этому мнению. В любом случае мы готовы оказать вашей организации ту поддержку, которую она запросит, и после вашей победы надеемся видеть в лице французов надёжных союзников по будущему крестовому походу против большевиков!

— Господи!! — вдруг страстно вскричал Филонкль, закатывая глаза, так что Кристман посмотрел на него с некоторой опаской. — Скажи, ради наступления царствия Твоего надо ли им всем перерезать глотки? Скажи — и я сделаю это!

— Господа, господа… — Делонель за неимением председательского колокольчика постучал по столу костяшками пальцев. — Мне кажется, некоторые из нас всё же слишком увлекаются. Будем терпеливы и внимательны друг к другу, и мы сумеем выработать план действий, устраивающий всех, в том числе — наших новых, не побоюсь этого слова, друзей…

11

Спустя три часа Кристман в халате, надетом на голое тело, расхаживал по спальне в апартаментах на набережной Анжу острова Сен-Луи. Раньше здесь был отель какого-то королевского генерал-интенданта, переделанный впоследствии под роскошные квартиры в стиле ампир с сохранёнными элементами барокко. В постели, отдыхая от любовных утех, возлежала с сигаретой в мундштуке хозяйка апартаментов испанская маркиза Изабель Эрреро, женщина редкой красоты, белокожая брюнетка с голубыми глазами. Она приобрела это уютное гнёздышко летом прошлого года вместе со всей обстановкой — мебелью, роялем, картинами, коврами, фарфором и бронзой. Королевский интендант был изрядным вором, об этом свидетельствовали размеры бывшего дворца, в частности высота потолков и окон. Кроме спальни в квартире были ещё кабинет, столовая и гостиная, служившая также будуаром и музыкальным салоном. Отдельная лестница с заставленной цветочными горшками площадкой вела с высоты второго этажа из спальни во внутренний дворик, где росли кусты сирени и ясень.

— Решается вопрос, кто будет контролировать этих людей, а следовательно, и всю Францию… — говорил Кристман, меряя шагами комнату от камина до двери на лестничную площадку и сдержанно жестикулируя. — Будем это мы или итальянцы — вот как стоит вопрос. Говоря «мы», я имею в виду не только Германию, но и Британию. В конце концов, история предоставляет редчайший шанс на объединение двух ветвей арийской расы, и единство намертво будет спаяно совместным военно-политическим триумфом. Франция сгнила в труху, и взять её можно голыми руками, энергично поддержав государственный переворот.

Лицо Изабель выражало умеренный скептицизм.

— Друг мой… Не кажется ли вам, что вы многовато на себя берёте и пытаетесь решать задачи, не входящие в сферу вашей компетенции? В конце концов, есть политики, и есть исполнители политической воли, вроде нас с вами.

— В ранце каждого солдата лежит маршальский жезл, — криво усмехнулся Кристман.

— На примере моей родины я могла убедиться, чем заканчиваются всякие энергичные перевороты…

— Вот именно, дорогая, вот именно! В Испании наша служба оказалась не на должной высоте. Мы думали, что достаточно поставлять фалангистам гранаты под видом картофеля, а следовало держать под контролем весь процесс!

— Конечно, ценнейшая информация, поступившая от вас, и ваши соображения будут доведены мной куда следует, но…

Стать агентом британской разведки прекрасную Изабель вынудили совершенно банальные обстоятельства. Её отец маркиз Эрреро успешно прожил целое состояние и скончался, оставив наследнице титул, кучу долгов и родовое поместье в провинции Арагон с обветшалым замком и сменявшими друг друга вороватыми управляющими. Правда, был ещё шикарный паласио* (*palacio (исп.) — дворец, особняк) в Мадриде с коллекцией старинного оружия, гобеленов, картин и всем прочим, но он относился к наследственному майорату, в состав которого входили также фамильные драгоценности, хранившиеся в банковском сейфе. Маркиза могла извлекать их оттуда с ведома и разрешения адвоката, специально приставленного следить за сохранностью всего этого имущества, завещанного предками для поддержания блеска и достоинства старинного рода и ни при каких обстоятельствах не подлежащего продаже или иной передаче в другие руки. В общем, средств на жизнь остро не хватало. Пришлось выходить замуж за пожилого каталонского богатея, промышленника-фабриканта, которому лестно было породниться с испанскими грандами. По условиям брачного контракта он заплатил долги. Наконец-то Изабель смогла позволить себе модные туалеты, новенькую «Испано-Сюизу», ни о чём не думать и наслаждаться жизнью в окружении молодых поклонников. Но счастье было недолгим. Когда в 1929 году за океаном разразился биржевой крах и экономический кризис, быстро перекинувшийся в Европу, супруг прогорел. Да так, что от его состояния осталась только чёрная дыра с обугленными краями. От огорчения он заболел и вскоре скончался. Изабель опять пришлось заботиться самой об удовлетворении своих всё возраставших потребностей, содержании дворца и замка и управлении поместьем.

Тут-то и подцепил прекрасную маркизу лихой баронет Килби, будучи проездом в Мадриде по делам службы. В дальнейшем «Сикрет интеллидженс» не поскупилась на содержание испанской аристократки, быстро убедившись, что польза для Империи от её услуг неизмеримо превосходит затраты…

В 1931 году в Испании случилась бескровная революция. Король Альфонсо XIII из рода Бурбонов испанских бежал за границу. Страна стала республикой. Кортесы* (*испанский парламент) приняли либеральную конституцию и народ наконец-то ощутил дыхание свободы. Подстрекаемые анархистами городские гопники стали громить монастыри и скопом насиловать монахинь, обращая их в «невест революции». Вскоре проклятые безбожники затеяли земельную реформу, и хотя речь шла пока об изъятии «излишков» дворянских угодий, по всему чувствовалось, что лиха беда начало. Прославленный победами в Марокко бравый генерал Санхурхо попытался свергнуть нечестивцев и вернуть престол его величеству, но «санхурхиада» закончилась позорным провалом. Боевой генерал оказался никудышным заговорщиком. Премьер-министр Асанья, не вынимая сигары изо рта, наблюдал с дворцового балкона за перестрелкой в центре столицы… Годом позже на выборах победили правые республиканцы и остановили было богомерзкие реформы, но анархисты с социалистами подняли бунт в Каталонии, Астурии и самом Мадриде. У правительства хватило решимости подавить мятеж, однако вместо того, чтобы воспользоваться этим для окончательного восстановления порядка, безумные демократы вновь назначили выборы. И левый сброд опять вернулся к власти.

Страна потихоньку сползала к полной анархии. Вновь повсюду вспыхнули эпидемией церковные погромы. В городах бастовали рабочие, официанты, таксисты, домашняя прислуга, даже тореадоры. Правые стреляли в левых, левые стреляли в правых. Похороны погибших превращались в демонстрации, которые перерастали в побоища. Дрались даже на кладбищах, чего раньше даже в страшном сне не могло привидеться… Поместье и так приносило маркизе больше хлопот, чем доходов, а тут ещё мужики принялись захватывать землю. Состоятельные люди лихорадочно переводили деньги в иностранные банки, обесценивая песету, и уезжали сами. По морю и по суше бежали из страны аристократы, банкиры, промышленники, князья церкви, журналисты, оперные певцы, кокотки… Мадрид пустел на глазах. Дальше так жить было невыносимо, и в июле 1936 года, незадолго до очередной попытки военного переворота и начала гражданской войны, маркиза Эрреро собрала чемоданы и тоже тронулась по направлению к французской границе.

Единственной пользой, которую принесла революция, стала отмена замшелого королевского закона о наследственном майорате, а потому всё ценное из особняка давно было распродано. Фамильные драгоценности маркиза везла с собой в саквояже. Недвижимость, увы, пришлось бросить на произвол судьбы.

В Париже маркизу ожидал тот искренний и радушный приём, который столица Франции всегда оказывает людям с деньгами. Тихий остров Сен-Луи, отделённый протоком Сены от соседнего Сите с его Дворцом правосудия, собором Нотр-Дам, вечной суетой и толпами туристов, стал её пристанищем. От времён Людовика Святого до мушкетёров тишину поросшего ивами, частично заболоченного Сен-Луи и вовсе нарушало лишь коровье мычание да иногда звон шпаг дуэлянтов, но потом парижане сообразили, что место в самом сердце столицы пропадает зря. С середины семнадцатого века островок стал усиленно застраиваться и быстро превратился в аристократический район. Впоследствии его облюбовала также и состоятельная парижская богема (нищая ютилась на Монмартре). В общем, местечко было вполне комильфо и соответствовало запросам Изабель.

Маркиза восстановила прерванную было связь со своими кормильцами и продолжила успешно трудиться во славу Империи и для собственного процветания. Килби, равно как и его шеф, статс-секретарь «Сикрет интеллидженс», отнеслись с пониманием к её самовольному отъезду, к тому же в Испании использовать Изабель в её коронном амплуа светской львицы представлялось совершенно невозможным — на территории республики светская жизнь вообще была ликвидирована как явление, а по другую сторону фронта каудильо тоже строил подданных в одну шеренгу, реквизировал золото, валюту и насаждал аскетизм. Французская же столица кипела страстями, играла подобно шампанскому, и прекрасная маркиза была там как рыба в воде. Ну а появление в Париже Клауса Кристмана, завербованного ещё год назад, дало новый импульс её деятельности и открыло новые перспективы.

Докурив сигарету, Изабель встала с постели во всём блеске своей наготы и неторопливо накинула полупрозрачный пеньюар. Она была начисто лишена стеснительности и прочих женских комплексов. Кристман знал, что женщина в разведке — шлюха по определению, но в поведении маркизы во время соитий прослеживалось нечто большее, — черты нимфоманки, сам процесс явно доставлял ей повышенное удовольствие. Кристман не прочь был повторить то, что происходило между ними десять минут назад, и двинулся было в наступление, но Изабель мягко увернулась.

— Идёмте пить кофе, Клаус.

В просторной кухне маркиза сама приготовила южноафриканский напиток богов в медной турке на газовой плите. Она обходилась минимумом прислуги. Приходящая горничная убирала квартиру, приносила продукты, наполняя новинку бытовой техники — электрический холодильный шкаф, — и иногда готовила кое-какую еду. Но сегодня Изабель смогла предложить милому другу только холодную закуску. Кристман не был в претензии — на войне, как на войне. В заключение маркиза передала ему пухлый конверт с деньгами от британских спонсоров, который извлекла из шкатулки в гостиной.

Кристман написал расписку, затем оделся и привёл себя в порядок. На прощанье он галантно приложился к руке боевой подруги, в ответ на это она поцеловала его в пробор. Спустившись по мраморной дворцовой лестнице, Кристман вышел на набережную и сел в машину. Прежде чем тронуться с места, он пересчитал купюры и отложил несколько штук в свой бумажник.

Заключительным аккордом этого дня стала встреча с человеком, освещавшим деятельность Второго бюро «Сюртэ насьональ». Человек этот, родом эльзасец, не входил ни в какие французские правые партии или организации. Он всецело разделял идеологию национал-социализма и был давним поклонником Адольфа Гитлера, работая не за страх, а за совесть, так что вульгарные слова «агент» или «информатор» не совсем к нему подходили. Но от денег не отказывался и он, так что Кристман при встрече на конспиративной квартире первым делом передал ему (разумеется, под расписку) конверт с деньгами, полученными от Изабель. Очередная сумма на оплату агентуры должна была поступить из Берлина со дня на день.

Просматривая сводку донесений информаторов «Сюртэ», Кристман зацепился взглядом за следующие строки: «В кафе „Глобо“ на площади Бланш двое предположительно русских искали русского эмигранта, бывшего офицера лейб-гвардии конного полка с особой приметой — шрамом над левой бровью». Что-то шевельнулось в памяти при прочтении этих слов: «шрам… над левой бровью…» Кристман просмотрел сводку до конца, поблагодарил ценнейшего сотрудника и отпустил его. Сидя в одиночестве за столом в гостиной, и потом, через полчаса, покидая квартиру, он продолжал мучительно вспоминать. Шрам… Где-то он видел человека со шрамом, причём не так давно.

Озарение пришло, как всегда, неожиданно, так что он чуть не упал, споткнувшись на лестнице. Он вспомнил! Вспомнил неприветливый взгляд того официанта, доставившего заказ в 71-й номер, и шрам у него на лбу. Кристмана бросило в жар. Сомнений не оставалось — он допустил грубейшую ошибку.

12

Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер уделял массу внимания кадровым вопросам, тесно смыкавшимся с расовыми. Сидя у себя в штаб-квартире на Принц-Альбрехтштрассе, 9, он много времени посвящал изучению личных дел и разрешений на брак. Вот и сейчас он был занят разглядыванием фотографий очередной пары. Снимки лиц крупным планом, портреты во весь рост в купальных костюмах в обтяжку, подчёркивающих стати, лежали перед ним на столе. Не слишком доверяя справкам, свидетельствам и заключениям экспертов расового ведомства, рейхсфюрер лично орудовал измерительным циркулем и линейкой, не пренебрегал даже и лупой.

Рейхсфюрера не волновали издевки и насмешки недоброжелателей, тем более, что никто не решался смеяться открыто. Пусть бы попробовали! СС делали шаги, имеющие огромное значение, и будущее принадлежало им.

Жизнь Генриха Гиммлера складывалась так, что ему постоянно приходилось терпеть унижения. От природы, от партайгеноссен, от спесивых армейских генералов. Близорукость помешала начать военную карьеру юнкером, да и мировая война завершилась не вовремя, восемнадцатилетний Генрих едва успел пройти первоначальную подготовку в одиннадцатом баварском пехотном полку, окончить школу подпрапорщиков и пулемётные курсы, как уже пришлось демобилизоваться. Впрочем, худа без добра не бывает, теперь он создаёт собственную армию, со своей системой званий, формой и знаками отличия. Идею подал ещё Эрнст Рём. Впрочем, его расстреляли…

Самым главным унижением была болезнь. Проклятая аллергия. Она впервые проявилась, а может быть и поразила его, когда после провала пивного путча он сдуру примкнул к ордену артаманов и приобрёл птицеферму. Артаманы проповедовали духовное оздоровление, труд на своей земле, здоровое питание, зачатие и воспитание детей на лоне природы и прочий идеализм. Как будто для того, чтобы нести народу новую религию «земли и крови», одному из её основателей нужно было самому чистить загаженные куриные клетки! Прошло уже более десяти лет, а дрожь всё ещё пробегает по коже при воспоминаниях об омерзительной вони, битых яйцах и разлетающемся пухе. С тех пор обострённое стремление к чистоте, аккуратность и педантизм во всём укоренились в его натуре. Чёрный мундир без единой пылинки, хрустящая крахмалом белоснежная сорочка, идеально лежащая на рукаве алая повязка со свастикой…

Нет, не слабость нервов вызывала рвотные спазмы, когда отсечённая ножом гильотины голова очередного врага падала в корзину с опилками! Напрасно треплются злые языки. Запах крови и частицы пыли — вот причина.

Он был одним из ветеранов движения. 8 ноября 1923 года именно он и капитан Рём повели колонну от пивной «Лёвенбройкеллер» на захват баварского военного министерства, и потом штурмовики под его, Гиммлера, предводительством удерживали здание целые сутки — пока не стало ясно, что путч провалился. Он оказал фюреру и партии неоценимые услуги 30 июня — 2 июля 1934 года, в «дни длинных ножей», которые потом почему-то назвали «ночью».

После прихода фюрера к власти распоясавшиеся штурмовики дискредитировали партию, грабя дома, квартиры и магазины, не только еврейские. Высшие руководители СА промышляли тем, что арестовывали состоятельных людей и требовали выкуп за освобождение. Эрнст Рём жил в содомитском разврате, превратив свой штаб в подобие дорогого борделя с красными плюшевыми диванами и портьерами, коврами, картинами и огромными зеркалами. И этот человек формально стоял над ним, рейхсфюрером! Элитные охранные отряды партии всё ещё оставались в тени корпуса штурмовиков! Всему этому следовало положить конец. По приказу фюрера Генрих Гиммлер с незаурядным рвением организовал молниеносную акцию уничтожения зарвавшихся негодяев. Служба безопасности СС Рейнгарда Гейдриха, лейбштандарт СС «Адольф Гитлер» Зеппа Дитриха и батальон СС «Мёртвая голова» Теодора Эйке выполнили грязную работу. В числе расстрелянных вполне естественно оказались якшавшиеся с Рёмом отставные генералы Фердинанд фон Бредов и Курт фон Шляйхер — бывший канцлер. Последнего застрелили на его вилле, на выстрелы примчалась жена, её сдуру застрелили тоже. Чуть было не схлопотал пулю и вице-канцлер Франц фон Папен, тоже отставной офицер, тоже бывший канцлер, знаменитый разведчик, бывший кайзеровский военный атташе в Североамериканских Соединённых штатах. Под горячую руку эсэсовцы пристрелили его секретаршу, спичрайтера и пресс-атташе, но не решились поднять руку на действующего члена правительства…

Военная каста затаила злобу на рейхсфюрера. Армейские генералы выжидали момент, чтобы отомстить. И отомстили, изощрённо унизив при этом.

Сначала военный министр фон Бломберг по прозвищу «Резиновый лев» и командующий сухопутными войсками фон Фрич потребовали реабилитации Шляйхера и Бредова. Они утверждали, что армии нанесено неслыханное оскорбление. Они требовали извинений! Фюрер оказался в щекотливом положении. С одной стороны, он не хотел ссориться с генералами, с другой — не мог уронить авторитет СС, — вооружённого отряда партии. Дело кончилось тем, что на одном из совещаний с военными он лично выразил сожаление, назвав произошедшее «досадным недоразумением». Затем фюрер распорядился передать в военное министерство «для ознакомления» документы, касавшиеся обстоятельств всех прискорбных происшествий. Казалось, инцидент был исчерпан, но тут Резиновый лев нагло отказался вернуть документы. Мало того, он посоветовал родственникам расстрелянных требовать в судебном порядке денежной компенсации. Это уже выходило за рамки приличий! Бог с ней, с компенсацией, но выносить на какой-то там суд секретные документы СС было недопустимо!

На этот раз фюрер умыл руки. «Я никому не позволю становиться между мной и армией!» — заявил он. Оставалось выпутываться самим. Фюрер стоял над схваткой, наблюдая, кто выйдет победителем.

Гейдрих предложил действовать нахрапом. С ведома и согласия рейхсфюрера он отправил на Бендлерштрассе, в военное министерство, четверых гестаповцев. Они вломились в здание, разыскали соответствующий отдел и потребовали выдачи документов. Начальник отдела резонно ответил, что это невозможно без приказа командования, тогда гестаповцы пригрозили оружием. Пока армейские офицеры в замешательстве перебирали папки, в помещение ворвались опомнившиеся караульные, вооружённые пистолет-пулемётами, и разоружили налётчиков. В тот же день их расстреляли в подвале, кремировали тела, а урны с прахом отправили по почте наложенным платежом в штаб-квартиру рейхсфюрера. Точно так же поступали в СС с врагами режима, высылая прах родственникам.

Это был плевок в лицо, и пришлось молча утереться. Но и этим унижением дело не ограничилось. Ещё когда рейхсминистр пропаганды и по совместительству гауляйтер Берлина Йозеф Гёббельс передал СС комплекс зданий на углу Принц-Альбрехтштрассе и Вильгельмштрассе, обнаружилось, что все телефонные номера прослушиваются, и не составило труда установить — кем. Служба криптографического анализа и радиоразведки «Форшунгсамт» при министерстве авиации занималась не только научными исследованиями. «Наци №2» и по совместительству глава авиации Герман Геринг, передав разведку военно-воздушных сил Абверу, а тайную полицию — Гестапо — в СС, многое всё же сохранил в своих руках. Не только «Форшунгсамт», но и, например, картотеку прусской контрразведки, заведённую ещё в кайзеровские времена легендарным Вильгельмом Штибером. Возможности людей Геринга позволили им оказать деятельную помощь Абверу в разработке и проведении спецоперации «Тевтонский меч» по устранению короля Югославии Александра и французского министра иностранных дел Луи Барту. Разумеется, Геринг на правах ближайшего соратника фюрера мог поручить своим орлам такое дело, как прослушивание телефонов секретных служб партии. Когда же Гейдрих, реализуя полномочия службы безопасности, поручил людям СД подключиться к телефонным линиям военного министерства и они глупо прокололись и попались, дело вновь чуть не закончилось унизительной выходкой с расстрелом и кремацией.

Вроде бы после «ночи длинных ножей» авторитет СС окончательно окреп. Фюрер даже издал приказ, которым придал охранным отрядам статус самостоятельной организации внутри партии. Там же говорилось, что рейхсфюрер отныне напрямую подчинён вождю партии. Вот тут и скрывался подвох. Напрямую — ещё не значило непосредственно. На практике «прямое» подчинение реализовывалось через главу «партийной канцелярии» и партийной бюрократии, рейхсминистра без портфеля Рудольфа Гесса. Гесс был могущественным человеком, соперником Геринга, и могущество его основано было на финансах. В «Фонд Адольфа Гитлера» поступали пожертвования от германских промышленников и банкиров, а «Фольксдойче миттельштелле» собирало деньги с немцев, проживающих за пределами Рейха, среди которых тоже было немало состоятельных людей. Оба живительных источника контролировал Гесс. Гиммлер так и не смог тогда пробиться к фюреру, чтобы оправдать СД, чтобы пожаловаться не на Геринга, нет, а на самоуправство подчинённой ему «Форшунгсамт». Сколько нервов пришлось спалить в подковёрной борьбе и интригах, чтобы получить право личного доклада! Гиммлер заподозрил даже, что «наци №2» Герман Геринг и «заместитель фюрера по партии» Рудольф Гесс сговорились против него, чтобы не позволять ему вырасти в полноценного конкурента в деле влияния на фюрера.

И это тоже пришлось молча проглотить. Увы, тягаться с такими китами как Геринг и Гесс было ему не под силу. К тому же германский генералитет у них у всех сидел костью в горле…

Тысячу раз прав был покойный начштаба штурмовых отрядов капитан Рём, будь он хоть трижды негодяем! От прусских солдафонов не дождёшься новых идей. Нужна новая армия. Но, разумеется, не орды разнузданных штурмовиков, и не народное ополчение времён Французской революции, как воображал в пьяном бреду несчастный голубой капитан. Дисциплина и строгое повиновение фюрерам всех рангов должны сцементировать СС, как и любую армию. Но есть и коренное отличие. Расовая чистота, строжайший отбор кандидатов-рекрутов именно по этому принципу — вот на чём будет строиться его армия, его «чёрный орден». Именно ему суждено было лучше всех понять фюрера, ему, а не Гессу, несмотря на то, что тот записывал мысли вождя в тюрьме Ландсберг и редактировал «библию национал-социализма». «Мне нужна молодёжь, жаждущая насилия, власти, никого не боящаяся, страшная… — говорил фюрер. — Свободный, прекрасный хищный зверь должен сверкать из её глаз!» «Я заглянул в глаза человеку будущего — и увидел в них смерть!» — сказал Ницше. «Я предвестник грозы и тяжёлая капля из тучи, — сказал Заратустра. — А имя той молнии — сверхчеловек! Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превозмочь». «Люди будущего», молодые юберменши, подрастали в орденских замках — Вевельсбурге, Кресинзее, Фогельзанге… Чёрный мундир с рунами в петлицах и фуражка с черепом на фоне скрещенных костей становились символом преображения.

Построить новый мир, чистый, как заснеженные вершины Гималаев, свободный как от мусора низших рас, так и от замшелых прусских кайзеровских традиций — вот сверхчеловеческая задача СС, поставленная самим фюрером!

Такими мыслями Гиммлер как всегда ввёл себя в состояние восторженного транса, и вынырнул из него с бьющимся сердцем и каплями пота на лбу. Сняв очки, он вытер лицо белоснежным платком, вновь водрузил очки на место. Глубоко вздохнул. Неторопливо наложил утверждающую резолюцию и спрятал бумаги и фото в пухлую кожаную папку с тиснёной витиеватой надписью «Подписанное». Аналогичная папка «На подпись» и подобранная стопка личных дел ещё ожидали его решений, но на сегодня хватит. Иные, более неотложные дела требовали внимания. Он взглянул на часы, надавил кнопку вызова и сказал бесшумно возникшему на пороге вылощенному адъютанту:

— Пригласите массажиста. Все, кто записан на приём, когда явятся, пусть ждут.

13

Рейнгард Гейдрих начинал карьеру в чине лейтенанта флота. Служить ему пришлось на крейсере «Берлин», где должность старшего офицера по иронии судьбы занимал его будущий соперник Фридрих Вильгельм Канарис. Как раз он председательствовал на офицерском суде чести, по вердикту которого лейтенант Гейдрих был выкинут за борт. Причина вполне серьёзная — чрезмерное увлечение лейтенанта политикой. Гейдрих позволил себе официально вступить в Национал-социалистическую партию господина Гитлера, что являлось недвусмысленным нарушением присяги. Ну, было ещё увлечение чужой женой, — адюльтер в кругу сослуживцев, но политика преобладала.

Впоследствии Канарис возглавил военную разведку и контрразведку — Абвер, а Гейдрих — разведку и контрразведку партии, пресловутую «службу безопасности» — СД, созданную в недрах охранных отрядов — СС. В рядах чёрного ордена Гейдрих сделал такую карьеру, о которой не мог и мечтать на флоте. Из лейтенантов он шагнул прямо в генералы. В двадцать девять лет — бригаденфюрер, по два дубовых листа в петлицах, после «ночи длинных ножей» — группенфюрер, ещё по одному листику в каждую. Служба безопасности стремительно набирала вес. Параллельно шло возрождение тайной полиции и контрразведки Пруссии, ликвидированной как централизованная структура во времена Веймарской республики. На основе политических отделов городских полицейских управлений бывший тогда министром внутренних дел Пруссии Герман Геринг создал Гестапо. Решением фюрера тайная полиция — Гестапо, а затем и полиция криминальная — Крипо были переданы в СС. В ведении рейхсминистра внутренних дел Фрика осталась лишь Орпо — «орднунг полицай», — полиция общественного порядка, возглавленная старым нацистом Далюге (впрочем, МВД чисто формально продолжало курировать всю полицию). В СС Гестапо и Крипо были подчинены Гейдриху. Должность его отныне стала именоваться «начальник СД и полиции».

СД и Гестапо не дублировали друг друга. Гестапо занималась борьбой с явными врагами, грязной работой, — мелкими провокациями, слежкой, арестами, допросами с мордобоем и пытками, пополнением концлагерей. «Внутренняя СД» стояла уровнем выше, и пожалуй даже картотека Штибера была бы ей ни к чему. Деятельность её опиралась на сеть так называемых «почётных агентов», которыми становились наиболее уважаемые люди, — лучшие инженеры, врачи, преподаватели, артисты, журналисты, юристы, государственные чиновники, офицеры, работники партаппарата… Они информировали своих кураторов — штатных сотрудников СД — обо всём происходящем в соответствующих сферах, не лицемеря и не скрывая неприятных нацистскому руководству сторон жизни общества. Что бы там ни кричали с трибун Гитлер, Геринг и Гёббельс, реальное положение дел было им известно.

«Внутренняя СД» была удостоена также почётного права проводить оперативно-следственные мероприятия в отношении любых органов и конкретных представителей власти за исключением рейхсминистров, гауляйтеров и генералов. С ними Гейдрих работал на свой страх и риск. Но он тоже обладал способностью угадывать невысказанную волю фюрера, опасавшегося престарелых носителей лампасов.

«СД-заграница» пока не могла похвастать такими успехами. До уровня Абвера ей предстояло ещё расти и расти, это осознавали и Гейдрих, и его шеф Гиммлер. Разведку гораздо сложнее было создать на пустом месте. Канарис же унаследовал и кадры, и агентурную сеть армейской разведывательной службы, выпестованной настоящими профессионалами Вальтером Николаи и Фридрихом Гемпом во времёна кайзера и Веймарской республики. Но Гейдрих старался и на внешнем фронте. Он соединял в себе медвежью напористость и тонкость аналитика. Ему не чужд был смелый полёт воображения. Недаром он неплохо играл на скрипке. В активе СД уже была дерзкая попытка аншлюса Австрии, к сожалению закончившаяся провалом. Среди военных и полицейских чинов прекрасной альпийской республики нашлись решительные люди, оказавшиеся способными подавить путч местных нацистов, организованный и поддержанный из-за границы. Канцлер Дольфус, ярый противник объединения с Германией, в ходе попытки переворота был ликвидирован, однако планы аншлюса пришлось отложить в долгий ящик. Налаживать отношения с австрияками отправился недобитый старый лис Франц фон Папен…

В считанные месяцы благодаря неутомимой деятельности Гейдриха и подобранных им молодых честолюбивых офицеров вроде Клауса Кристмана СД обзавелась сетью зарубежных резидентур. В Испании в команде Кристмана кроме прочих были штурмбанфюрер Гёрниц, работавший под прикрытием должности вице-консула в Барселоне, и сам Иоганн Борнхардт, директор германо-испанского концерна «Сосьедад финансьера индустриал», привлечённый к сотрудничеству. Абвер и СД участвовали в подготовке военного мятежа, но, хотя вклад СД в эту акцию был значителен, основные лавры и дальнейшее лидерство достались армейской разведке. Тягаться с Канарисом было трудно, ведь помимо всего прочего в его распоряжении находились кадры разведывательно-диверсионного полка «Бранденбург». Где уж было соперничать с этими матёрыми волками эсэсовским дилетантам из батальона «Мёртвая голова» и лейбштандарта «Адольф Гитлер», да энтузиастам вроде молодого австрийца Отто Скорцени?

И всё же за испанское направление краснеть не приходилось. Разумеется, вскоре после начала военного путча деятельность дипломатических и коммерческих представительств и связанной с ними легальной мадридской резидентуры пришлось свернуть, кое-кого возвратив на родину, кое-кого переведя в Лиссабон, однако периферийная агентура продолжала действовать. В Гибралтаре на СД работала немка-фольксдойче, супруга советника испанского консульства, в Танжере — араб, шофёр голландского посла, в Рабате — некий француз, ловкий теннисист, натаскивавший на корте местную элиту… Да, Кристман был весьма результативен и совершенно незаслуженно стал жертвой интриг, но в пику заносчивым абверовцам сумел отличиться и в Париже, завербовав этого русского, командированного в Испанию и Францию по линии торгового флота. Теперь этот агент поставляет ценнейшую информацию, которой питаются и Рим, и франкистская Саламанка, и военно-воздушные силы Геринга, и Бендлерштрассе.

Неожиданный успех на русском направлении был тем более важен, что Россия оставалась самым трудным полем деятельности. ОГПУ-НКВД организовали систему тотальной слежки и всеобщего доносительства, максимально затруднявшую создание агентурной сети и сбор достоверной информации о происходящем как в низах, так и в верхах. Вопросов было много. Действительно ли причиной громких московских процессов были заговоры и шпионаж высокопоставленных большевистских функционеров? А если нет — тогда что? Сговор, если и существовал, то уж не между Троцким и Гессом (!), да ещё с одобрения Радека, самого ядовитого из всех советских евреев. Подобный бред звучал на процессе «параллельного троцкистского центра», его тиражировала большевистская газета «Правда». И его же усиленно опровергали в негласных беседах советские дипломаты…

Зачем нужно было Сталину уничтожать своих соратников, среди которых было немало дельных людей?

Загадку представляли и отношения «советского Чингисхана или Тамерлана» с военной верхушкой. Были предположения, что советский генералитет намерен свалить правительство Сталина-Молотова и установить военную диктатуру. Насколько эти предположения обоснованы, не мог сказать никто. И сразу же возникал закономерный вопрос — насколько это соответствует стратегическим планам Германии? Фюрер неоднократно высказывался в том смысле, что нынешнее руководство России скорее занимает национальную позицию, чем прокоминтерновскую, и это намного предпочтительнее для Рейха. Разумеется, рано или поздно схватки с русскими не избежать, ведь на повестке дня стоит вопрос расширения жизненного пространства. Как в такой ситуации действовать спецслужбам?

Пораскинув мозгами, Гейдрих с Гиммлером пришли к нехитрому выводу, что раздорами в стане врага следует воспользоваться для его ослабления. Самой перспективной фигурой для задуманной компрометации был признан маршал Тухачевский. Во-первых, с точки зрения оперативно-технической. Состоя начальником Генштаба, будущий маршал тесно сотрудничал в двадцатые годы с Рейхсвером, чаще других бывал в командировках в Германии. Рейхсвер, численность которого по Версальскому договору была ограничена ста тысячами личного состава, существовал тогда преимущественно в виде головных армейских структур — Генштаба, его академии, военных училищ, разведки и разумеется — управления вооружений. Иными словами, это было ядро армии. Военное производство частично было развёрнуто на бескрайних российских просторах. Вне поля зрения версальских наблюдателей изготовлялись даже боевые отравляющие вещества. Попутно шло взаимное обучение кадров — на советских полигонах стажировались германские лётчики и танкисты, а в академии германского Генштаба шлифовались по канонам прусской военной школы таланты советских военных руководителей. Бывшие партизанские вожаки превращались в стратегов европейского уровня. За десятилетие не имевшего исторических аналогов тайного сотрудничества с РККА в архивах Рейхсвера осело немало подлинных документов, которые можно было использовать для маскировки дезинформации.

Во-вторых, Тухачевский и поныне вроде бы представлялся едва ли не самой значительной фигурой в советском военном руководстве. И формально, как первый зам военного министра, и фактически, как видный стратег, идеолог военной модернизации, сторонник массированного применения танковых и моторизованных соединений, ударной авиации и воздушных десантов. Ну, так это или нет, не вполне ясно, но удар по одному из маршалов неизбежно должен был, подобно брошенному в воду камню, породить расходящиеся круги репрессий в большевистской Красной армии.

Гиммлер принял принципиальное решение и согласовал его наверху с самим фюрером. Гейдрих, как непосредственный руководитель операции, благодаря ей также получил прямой выход на фюрера — отныне тот пожелал раз в месяц выслушивать руководителя службы безопасности партии лично. Наконец-то впереди замаячили перспективы, от которых у Гейдриха захватывало дух. Стратегической целью для себя он тоже ставил постепенное освобождение от опеки как главы партийной бюрократии Рудольфа Гесса, так и рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера…

В ближайшем окружении Гейдриха в штаб-квартире СД на Вильгельмштрассе долго кипели споры вокруг того, какую конкретную форму придать намеченной провокации. В конце концов порешили сфабриковать дело, якобы находящееся в производстве «Внутренней СД» и попавшее туда из армейской разведки. Вроде бы она разрабатывала русских и случайно вышла на оппозиционно настроенных немецких генералов. Далее Канарис якобы поставил в известность фюрера, а тот дал поручение Гессу передать расследование в СД. Разумеется, все штампы, бланки и собственноручные резолюции в «деле» были подлинные. Из фальсификата следовало, что с начала национальной революции в Германии в среде германского генералитета якобы стала оформляться фронда, постепенно приблизившаяся к грани заговора и измены, причём заговорщики (на роль их лидера был заочно назначен Манштейн) с двадцатых годов состоят в переписке с Тухачевским. Подборку подлинных писем последнего венчало одно поддельное, в котором красный маршал информировал адресата о якобы также имеющем место политическом брожении в верхах РККА. Среди недомолвок и осторожного прощупывания в письме выражалось понимание недовольства коллег по военному ремеслу диктатом партийной бюрократии. Советские военачальники тоже озабочены этой проблемой… В целом фальшивое дело создавало впечатление, что германская сторона — именно германская, как более политически независимая и по большому счёту ничем не обязанная фюреру — готова перейти к решительным действиям и предложить советской взаимное сотрудничество в известных целях. На советского маршала лишь осторожно бросалась тень, но Гейдрих полагал, что этого вполне достаточно. Главное — не переиграть.

«Изюминкой» конечно было поддельное письмо Тухачевского, над которым изрядно потрудился руководитель технической группы гауптштурмфюрер Адольф Науокс. Мельчайшие нюансы имели огромное значение в этой работе. Бумага, пишущая машинка (письмо было отпечатано на машинке), лента для неё, даже штемпельная краска, которой проставлено было факсимиле маршала… Факсимиле в двадцатые-тридцатые годы стало повальным увлечением высокопоставленных руководителей по всему миру. Резиновую печатку с автографом Тухачевского выполнил работавший в группе талантливый гравёр, в прошлом изготовлявший в числе прочего печати экслибрисов с подписями великих людей — Гёте, Шиллера, Рихарда Вагнера, Ницше, Бисмарка, даже Наполеона. Состоятельные библиофилы любили потешить самолюбие, украшая форзацы книг подобной экзотикой.

Кроме письма специалистами технической группы была изготовлена ещё одна — второстепенная — фальшивка со стенограммой одной из бесед с участием Тухачевского. Настоящую стенограмму слегка исправили в соответствующем духе. Гейдрих распорядился на всякий случай сфотографировать два документа рядом, вдруг дело дойдёт до публикации материалов в советской печати, и тогда фюрер будет иметь возможность принять политическое решение ткнуть Сталина носом в дерьмо.

Теперь группа Науокса готовилась к реализации ещё более амбициозного проекта по выпуску фальшивых банкнот. Решено было начать с английских фунтов.

14

Генриху Гиммлеру первому пришла в голову мысль устроить рядом с кабинетом кроме комнаты отдыха ещё и массажную. Впоследствии эту сибаритскую идею переняли многие, в их числе и Лаврентий Берия. После сеанса массажа у искусного специалиста рейхсфюрер надел свежую сорочку (он менял сорочки не менее двух раз, носовые платки — не менее трёх раз в день), и, чувствуя себя заново родившимся, вновь вызвал адъютанта.

— Здесь ли Гейдрих?

— Так точно, рейхсфюрер! Группенфюрер Гейдрих и штандартенфюрер Шелленберг ожидают в приёмной.

Новоназначенный руководитель «СД-заграница» Вальтер Шелленберг был верным паладином Гейдриха, восходящей звездой.

— Кто ещё записан на приём?

Адъютант раскрыл тоненькую папку:

— Доктор Вильгельм Кранке из министерства пропаганды, криминальдиректор Отто Вебер из министерства внутренних дел, штандартенфюрер Бользен из «Аненербе», а также представители «ИГ Фарбен», по вопросу…

— Я помню, — прервал Гиммлер. Представители «ИГ Фарбениндустри» прибыли на предварительное обсуждение перспективного проекта использования новейших отравляющих веществ для массовой ликвидации унтерменшей в концлагерях. — Пригласите руководителей СД.

Гейдрих вошёл в сопровождении Шелленберга в обширный кабинет, оба с порога отсалютовали партийным приветствием. Гиммлер, сидевший на своём месте за огромным письменным столом под портретом фюрера в полный рост, лишь приветливо кивнул в ответ. Слева от него в простенке между окнами помещался ещё бронзовый бюст фюрера на высокой подставке, напротив бюста — у противоположной стены — слоноподобный кожаный диван. Весеннее солнце просвечивало сквозь занавеси, преломлялось в хрустальных чернильницах письменного прибора. По знаку Гиммлера гости уселись перед его столом в солидные кожаные кресла, утонув в них. Уютный овальный стол для совещаний, обставленный стульями, находился в дальнем углу, но поскольку собеседников было лишь двое, рейхсфюрер конечно же предпочёл видеть их перед собой чуть свысока.

— Надеюсь, Рейнгард, вы принесли хорошие новости? — спросил шеф, умиротворённо глядя сквозь сияющие чистотой стёкла очков.

Губы Гейдриха чуть дрогнули в улыбке на длинном лошадином лице.

— Рейхсфюрер, я рад вам доложить, что операция «Чёрная папка» вступает в завершающую стадию. Набрал обороты политический скандал, связанный с изданной в Праге книгой Яна Шебы, чехословацкого посланника в Румынии…

— «Россия и Малая Антанта»?

— Да, рейхсфюрер. Переговоры о нормализации германо-чехословацких отношений прерваны с подачи самого фюрера, повод — книга Шебы. Посланник Мастный отчаянно метался, добиваясь встречи с рейхсминистром Нейратом, однако ему было отказано. Вчера глава нашей делегации на переговорах граф Траутмансдорф, прибывший из Праги, нанёс визит вежливости Мастному якобы по собственной инициативе. В приватной беседе он сообщил чехословацкому посланнику под большим секретом, что истинная причина срыва переговоров заключается в информации особой важности, полученной из России.

— И это, разумеется, информация о том, что в Москве в ближайшее время возможен государственный переворот?

— Совершенно верно! В случае устранения Сталина и установления в России военной диктатуры фюрер вынужден будет коренным образом пересмотреть всю восточную политику, что не может не затронуть и отношения с Чехословакией, тем более, что у неё договор с советами… Всё это, разумеется, грандиозная деза, одобренная самим фюрером…

Фюрер в расстёгнутом плаще, гордо подбоченясь, взирал на своих верных слуг с парадного портрета. Гейдрих многозначительно помолчал, отдавая должное тому факту, что сам вождь германской нации всем своим авторитетом придаёт правдоподобие грандиозному политическому миражу, и продолжил:

— Наряду с этим нами организованы утечки информации и по другим дипломатическим каналам, в частности, через французское посольство. Однако главную партию должен будет сыграть наш журналист Гюнтер Виттинг, аккредитованный при министерстве иностранных дел Чехословакии…

— Напомните мне подробности о нём, дорогой Рейнгард.

— Независимый журналист, в какой-то мере — оппозиционер нашему режиму. Взят на заметку Гестапо, — Гейдрих снова изобразил улыбку на породистом лошадином лице, — даже опасается возвращаться в рейх. Недавно видный деятель судетского землячества Вальтер Хофер, обозреватель местной «Ди Цайт», ругнул его масоном, либералом и космополитом. Виттинг в дружеских отношениях с самим президентом Бенешем и министром иностранных дел Чехословацкой республики Камилом Крофтой, и пользуется их доверием. В общем, то, что надо.

— Ну, и?..

— Штандартенфюрер, — Гейдрих кивнул на Шелленберга, — занят сейчас подбором кандидатуры на роль предателя, который должен будет сделать фотокопию содержимого заведённого нами дела о заговоре генералов, или «Чёрной папки». Через Гюнтера Виттинга предатель предложит чехам приобрести убойный материал о шашнях немецких и советских военных за спинами собственных правительств.

— И чехи клюнут на это.

— Должны, рейхсфюрер. Вы только представьте, что означает реализация этого сценария. Я имею в виду, если бы на самом деле в Москве и Берлине при взаимной поддержке случились военные перевороты. Это привело бы к тесному союзу между русской и германской правящими кликами, к разрыву германо-польского договора с одной стороны и советско-франко-чехословацкого — с другой. Далее — раздел Польши и совместный русско-германский поход против Франции и её союзников. Для чехов это означало бы полный крах. Потому я уверен, что Бенеш, заглотнув нашу дезинформацию, немедленно оповестит Сталина.

— И Сталин начнёт санитарную рубку среди генералитета и офицерства.

— Точнее, продолжит её… — вкрадчиво вступил Шелленберг. — Позвольте напомнить, рейхсфюрер, что только за прошедший год арестованы генералы Муралов, Шмидт, Примаков, Путна, Туровский, Саблин. — Шелленберг перечислял, глядя в список и немилосердно коверкая русские фамилии. — Примаков и Путна являются близкими друзьями маршала Тухачевского. Генерал Примаков участвовал в польском походе двадцатого года под началом будущего красного маршала. А ещё в позапрошлом году был арестован генерал Гай, командовавший ударным кавалерийским корпусом в его войсках… Всё это подтверждает, что нами выбрана идеальная фигура для удара по ней. У меня такое впечатление, что Сталин обкладывает Тухачевского как волка. Может быть, Сталину как раз и не хватает тех фактов, которые мы собираемся ему подбросить. Возможно, они станут последней каплей…

У Шелленберга были и другие основания считать, что Сталин точит зуб на Тухачевского, но он вовремя прикусил язык. Эдак ещё чего доброго рейхсфюрер мог подумать, что советский маршал обречён и без помощи фальшивки СД. Зачем тогда их служба?

— Ну что ж, господа… — Гиммлер развёл руками. — Вами проделана огромная работа и остаётся лишь пожелать нам всем удачи в последний момент. Чем ещё вы порадуете меня сегодня?

Шелленберг с Гейдрихом переглянулись и последний на секунду прикрыл глаза, давая понять младшему коллеге, что инициатива переходит к нему. Гейдрих как бы слегка дистанцировался от того, что будет сказано. Только он и начальник Гестапо Мюллер, да ещё два человек из аппарата Гестапо знали, что положение Шелленберга не так прочно, как могло бы показаться со стороны. У супруги штандартенфюрера обнаружилась неарийская кровь — мать её чуть ли не на четверть была полькой, о чём и не подозревала. Да ещё двоюродная тетя молодой фрау Шелленберг имела несчастье выйти замуж за еврея. Факты вскрылись в ходе проводившейся по распоряжению рейхсфюрера доскональной проверки всей подноготной высшего руководства СС, в том числе документов, представленных в расовое ведомство. Узнай Гиммлер правду, и карьера новоиспечённого руководителя «СД-заграница» окончилась бы крахом. Мало того, он вообще был бы уволен из рядов СС. Но Гейдрих решил прикрыть Шелленберга и спрятал порочившие того бумаги под сукно, пойдя на немалый риск. Этот факт он теперь вынужден был постоянно учитывать.

— Важные вести из Парижа, рейхсфюрер, — начал Шелленберг, — от оберштурмбанфюрера Кристмана… Он провёл встречу с руководителями тайного общества кагуляров. По его сообщению, они настроены весьма решительно. Их цель — свержение красного правительства. Их взгляды во многом перекликаются с идеологией национал-социализма…

Штандартенфюрер многозначительно замолчал.

— Ну-ну, Вальтер, — ласково подбодрил его рейхсфюрер. — Не бойтесь, договаривайте, раз уж начали.

— Разумеется, такие вопросы должны решаться на самом верху… — осторожно продолжил Шелленберг. — Но вожди германской нации не могут гневаться на преданных борцов за их преданность. Кристман тщательно изучил обстановку во Франции, в его последней шифровке содержится весьма квалифицированный анализ ситуации в стране и по результатам переговоров с руководством кагуля он берёт на себя смелость внести конкретные предложения. Если коротко изложить их суть, то это решительная поддержка вплоть до прямого военного вмешательства попытки государственного переворота со стороны кагуляров. То, что не удалось в Австрии и Испании, вполне может получиться во Франции, причём с несоизмеримо более высокой пользой для нас. Я принёс все материалы, рейхсфюрер…

— Нет, вы все посходили с ума! — Гиммлер резко поднялся из-за стола, одёрнул чёрный китель. Гейдрих и Шелленберг тоже вскочили. — Я решительно запрещаю и думать об этом! Вы слышите? Какая к чёрту Франция? Вы хоть представляете себе соотношение сил? Вы хотите, чтобы я пошёл с подобным предложением к фюреру? Нет и ещё раз нет! И вам запрещаю, Рейнгард. Можно представить подобную акцию, скажем, в Чехословакии, но Франция… Риск огромен. В случае неудачи их войска просто разотрут нас. Нет, подобное предложение явно преждевременно… Да садитесь же, господа.

Сам Гиммлер тем не менее принялся расхаживать по кабинету с задумчивым видом.

— Разумеется, — заговорил он, повернувшись к собеседникам, — контакты с кагулярами следует продолжать, но избегая определённости в обещаниях. Они, наверно, нуждаются в деньгах?

— Да, рейхсфюрер, — ответил Шелленберг.

— Разделите пополам то, что они просят, и можете предоставить им эту сумму. Разумеется, с соблюдением всех мер предосторожности. Мы нигде не должны засветиться. И оставьте мне ваши бумаги, я посмотрю… на досуге.

— Слушаюсь, рехсфюрер.

Гиммлер подошёл к огромному напольному «Телефункену» и включил его. Покрутил верньер настройки. Из динамика послышались бравые звуки марша, одного из многих, заполнявших эфир на частотах Берлина. Рейхсфюрер добавил громкости. Специалисты регулярно проверяли кабинет на отсутствие подслушивающих устройств, но чем чёрт не шутит…

Рейхсфюрер медленно приблизился к сидящим у стола Гейдриху и Шелленбергу. Остановился, расставив ноги и заложив руки за спину. Оба собеседника вновь поднялись из кресел, поедая глазами начальство.

— И вот ещё что. Если Кристману нечем заняться в Париже… пусть лучше разберётся с этим фон Штубе из Абвера, который так ловко подсидел его. Рейнгард, Вальтер, за нами неоплаченный долг перед генералами. Пора делать ответный ход! Я не огорчусь, если со Штубе вдруг приключится что-нибудь нехорошее.

15

Пол Ньюмен, собственный корреспондент «Нью-Йорк Геральд трибюн» и доброго десятка провинциальных американских газет, прибыл в июне 1936-го в Мадрид из Пекина, перед тем ненадолго задержавшись в Париже. Главный редактор «Геральда» настаивал на пребывании во французской столице, однако Ньюмен, опытный охотник за новостями, военный корреспондент, длительное время освещавший вооружённую борьбу в Манчжурии и Китае, сумел убедить руководство в том, что главные события начнут происходить в Испании. И как всегда оказался прав.

Июньский Мадрид оправдывал самые тревожные ожидания. На залитых знойным солнцем площадях манифестировали толпы народу под красными и чёрными флагами, а в прохладной полутьме многочисленных церквей потихоньку, без колоколов и органов, служили мессы перепуганные священники. Политические и всякие другие страсти накалились этим летом до предела, их не могла охладить даже любимая мадридцами анисовая со льдом. Правых социалистов и республиканцев всех мастей объединяла с левыми радикалами ненависть к церкви. Всем им противостояли монархисты и Испанская Фаланга, блокировавшиеся с реакционно настроенными военными. Люди, у которых политика не занимала первое место на шкале жизненных приоритетов, уже паковали чемоданы, готовясь покинуть столицу и страну. «Предчувствие гражданской войны» посещало в эти дни не только Пикассо, лихорадочно писавшего картину с таким названием, и всё же мятеж 17 июля для многих стал неожиданностью…

В тот день, как впрочем во все последующие и предыдущие, небо над Испанией было безоблачным, и знаменитая фраза часто повторялась по радио в сводках погоды, так что непонятно было, почему именно её приняли потом за сигнал к началу мятежа. Вести, пришедшие поздним вечером из испанской части Марокко, поначалу не взволновали никого. Следующим утром на брифинге для местных и иностранных журналистов премьер-министр Кирога пренебрежительно назвал восстание очередной «санхурхиадой» и сообщил представителям прессы, что правительство отдало приказ авиации и флоту блокировать мятежные гавани Сеута и Мелилья. На вопрос Ньюмена, как правительство отнеслось к только что прозвучавшему требованию левых партий немедленно вооружить народ для отпора мятежникам, премьер ответил, что в этом нет никакой необходимости, ситуация под контролем и подобные требования и впредь будут отклоняться в самой жёсткой форме.

Однако уже к вечеру 18 июля стало ясно, что ситуация отнюдь не под контролем. Очаги восстания появились по всей стране. Оказалось, что республика столкнулась с хорошо подготовленным и широко разветвлённым заговором армейской верхушки. Мятежники сразу одержали победу в традиционно монархически настроенных провинциях — Наварре и Старой Кастилии. Там над площадями и улицами радостно звонили колокола церквей и раздавался старинный королевский гимн «Орнаменди». Добровольцы в алых беретах — фалангисты и монархисты — стекались в Памплону, Бургас, Вальядолид и Саламанку, чтобы поддержать восставшую армию в борьбе с безбожной республикой. Многие являлись уже экипированными и вооружёнными. Казалось, даже камни стен и мостовых излучают воинственный национализм.

Провинциальные губернаторы и муниципалитеты пребывали в растерянности. Рабочие, крестьяне, студенты, профсоюзные активисты и прочие сторонники Народного фронта яростно требовали оружия, а республиканские власти боялись нарушить запрет Мадрида. Пользуясь этим, мятежные гарнизоны захватывали город за городом, провинцию за провинцией. В Андалузии утром 18 июля мятежники овладели Кадиксом, а ещё через сутки над осаждённой ими резиденцией губернатора в Севилье взвился белый флаг. Соседняя Кордова также капитулировала по решению губернатора. Восточнее пали Гранада и Альбасете. Повсюду республиканцы пытались сопротивляться, но, почти безоружные и преданные местным руководством, терпели поражение.

Следом «посыпались» Арагон, Галисия, Астурия и даже цитадель республики — Новая Кастилия. Её павшие города Авила, Гвадалахара, Сеговия, Сигуэнса, Толедо окружали Мадрид полукольцом…

Ещё днём 18-го сотни тысяч мадридцев высыпали на столичные улицы. «Оружия! Оружия!» — гремело над городом. Перепуганный Кирога, с которого за сутки слетел весь гонор, подал в отставку. Следующий премьер — Мартинес Баррио — и вовсе продержался лишь восемь часов. Во второй половине дня 19 июля спешно сформированное левореспубликанское правительство Хосе Хираля в пожарном порядке приняло декрет о вооружении народа.

Свершилось дело, невиданное в истории со времён Парижской коммуны. Даже российские большевики два десятка лет назад не решились на такой шаг. Многочисленные штатские граждане по предъявлении профсоюзного или студенческого билета (а то и под честное слово) получали стволы и боеприпасы, создавали отряды народной милиции и на реквизированных именем народа автобусах, грузовиках и поездах отправлялись спасать республику. Оскорблённый народ впал в ярость. Запоздалая попытка мятежа в столичных казармах была подавлена с невиданной доселе жестокостью. Офицеров и сержантов выбрасывали из окон верхних этажей на мощёный каменными плитами плац. В Барселоне мятеж также был подавлен. Пленных расстреливали, избивали, унижали. В Валенсии за попытку восстания военных в очередной раз расплатились церковники — было сожжено и разгромлено более десятка храмов.

В кратчайший срок распространение мятежа было остановлено, многочисленные его очаги изолированы. Кое-где ополченцам удалось даже серьёзно потеснить армию. Мятежные города и провинции тонули в республиканском море. Основные портовые города и промышленные районы вместе, кстати, с военными заводами и арсеналами республиканцам удалось отстоять. Восставшие войска тут же ощутили патронный и снарядный голод. Была перехвачена радиограмма «директора» восстания генерала Молы полковнику Аранде, отряд которого с трудом отбивался в Овьедо от разъярённых астурийских шахтёров: «Патроны дать не могу. У самого только 26 000 на всю армию». При численности восставших войск и добровольцев в Наварре и Старой Кастилии ориентировочно тысяч в двадцать получалось чуть больше одного патрона на винтовку! Уже казалось, что дни мятежа сочтены…

— Невероятно! — восклицал главный редактор на другом конце провода по ту сторону Атлантики. — Как такое могло произойти, Пол? Как может народ противостоять армии в открытом бою?

— Ну, видишь ли, Питер… Такая у них армия. Проигравшая и нам на Кубе и Филиппинах, и даже марокканским племенам при Аннуале. С безнадёжно устаревшими уставами, с массой штабов, давно превратившихся в кормушки для офицерства и генералитета. Кстати, знаешь, сколько у них генералов в мирное время? Человек двести!

— Да ну?

— Представь себе. К тому же самые боеспособные части — Иностранный легион и марокканская колониальная конница отрезаны республиканским флотом в Марокко. Ты же знаешь, флот почти весь остался верен республике. Да и пятая часть войск по эту сторону Гибралтара тоже…

— И какой же прогноз развития ситуации мы дадим нашим читателям, Пол?

— Несмотря на очевидные успехи, я думаю, республиканцы всё же проиграют, Питер.

— Ничего себе! Что за парадоксы, Пол?

— Да нет никакого парадокса. Они впали в эйфорию от своих быстрых побед. Вместо того, чтобы покончить с мятежниками решительным ударом, добить их, они занялись тем, что делают революцию. Вооружённый народ стал хозяином государства. Старые чиновники либо бежали, либо отстранены по подозрению в нелояльности, кругом властвуют какие-то самозваные комитеты. Де-юре и де факто отделилась Каталония, там председатель парламента Компанис провозгласил себя президентом. Но тамошние анархисты и ему не подчиняются. Они вообще никому не подчиняются, на то и анархисты. Северными провинциями Мадрид тоже не командует, да и не может, поскольку они отрезаны от остальной республики. В ополчении тоже раскол по партийному признаку — у коммунистов свои формирования, у троцкистов свои, у анархистов, естественно, свои… Ну и так далее. Короче, полный хаос, который не перестаёт быть таковым оттого, что некоторые восторженно именуют его героической импровизацией!

— Да, дела…

— Так что политический маятник опять качнётся в другую сторону. И к тому же, Питер, как я уже сообщал, происходит вмешательство извне…

Незадолго до этого в импровизированном пресс-клубе в отеле Мадрид-Плаза Ньюмен имел разговор за бокалом скотча со своим новым знакомым Клаусом Кристманом.

— Ну ответьте, дорогой Клаус, положа руку на сердце, не темните ради господа… Ведь это же шито белыми нитками! Эти «Юнкерсы» и «Савойя-Маркетти» без опознавательных знаков, ведь это же ваших, немецких рук дело? Точнее — ваших и дуче Муссолини…

Уже было известно, что над блокированным Гибралтарским проливом мятежники навели «воздушный мост» и начали перебрасывать в метрополию марокканцев и легионеров. К тому же «Юнкерсы» можно было использовать и в качестве бомбардировщиков. Они начали охоту за кораблями республиканцев.

— Я всего лишь дипломат, Пол, — улыбаясь одними губами, ответил молодой мужчина с костистым лицом и голубыми глазами чуть навыкате, одетый несмотря на жару в строгий тёмный костюм с партийным значком НСДАП на лацкане пиджака. — Министерство иностранных дел Рейха во главе с фон Нейратом придерживается консервативных взглядов на испанский вопрос. За графа Чиано поручиться не могу…

— Ну опять вы за своё, Клаус!

Кристман позвенел льдинками в бокале, и, наклонившись, доверительно сказал:

— Строго между нами, Пол…

— О чём речь, Клаус. В случае чего — вы ничего не говорили, я ничего от вас не слышал.

— Внешняя политика Германии будет меняться. Фюрер недоволен рейхсминистром Нейратом, который ведёт дела так, будто всё ещё служит гнилой Веймарской республике. Уже сейчас кое-кто по кое-каким щекотливым вопросам обращается к генералу Герингу и к самому фюреру через Гесса, так сказать, по партийной линии, а не по дипломатической…

Спустя очень короткое время прогнозы Ньюмена начали оправдываться с прямо таки пугающей быстротой. Бомбы с «неопознанных» самолётов угодили в линкор «Хайме I» и крейсер «Сервантес». Было убито и ранено около пятидесяти человек, оба судна выведены из строя. Оконфуженный республиканский флот убрался в гавани Малаги и Картахены, и мятежники тут же принялись перевозить кораблями через пролив наёмников легиона и марокканцев вместе с их лошадьми, что было совершенно невозможно сделать по воздуху — лошади просто не помещались в отсеках самолётов. Чуть раньше Северная армия Молы и Южная армия Франко двинулись соответственно из Старой Кастилии и Андалузии навстречу друг другу вдоль португальской границы по захолустным землям Эстремадуры. Как ни странно, в Мадриде почти не придали всему этому значения. Республиканцы по прежнему были уверены, что победа у них в кармане, и продолжали терять драгоценное время, «делая революцию» и атакуя мятежников на второстепенных пунктах вроде Теруэля, Уэски, Овьедо и Алькасара.

В бесшабашной голове Ньюмена тем временем созрела дерзкая мысль — посетить территорию мятежа. Коллеги отговаривали его, но Пол всё же решил отправиться в это рискованное путешествие, надеясь на свой американский паспорт и абсолютно нейтральный статус Североамериканских соединённых штатов. Предупредив редакцию (там не настаивали, тоже понимая опасность этой эскапады, но вообще были обеими руками «за», поскольку поездка могла дать интересные, а то и сенсационные материалы) и оставив мадридский корпункт на помощника из местных, он отправился на автомобиле по шоссе Мадрид — Лиссабон, пересёк португальскую границу в Бадахосе, не доезжая до Лиссабона свернул на юг, потом на восток, снова пересёк границу и оказался в занятой мятежниками Андалузии…

Внезапное появление журналиста из Мадрида, пусть даже солидного иностранца, не могло не вызвать подозрений, однако новые военные власти отнеслись с понятием. Назначенные начальником погранпункта сержант и солдат сопроводили Пола к представителю армейской контрразведки в Арасене и тот после ознакомления с документами и короткой беседы выписал ему пропуск-подорожную до Севильи, велев по приезде отметиться в управлении контрразведки штаба Южной армии.

Столица Андалузии ещё хранила следы недавней схватки, улицы патрулировались усиленными нарядами солдат и фалангистов, но видно было, что жизнь уже входит в нормальную колею. Хотя в рабочих предместьях по ночам ещё звучали выстрелы, пролетариат в основном был занят своим прямым делом. Вставлялись выбитые стёкла в окнах и витринах, штукатурились пулевые отметины на стенах, шли интенсивные ремонтно-восстановительные работы на разгромленной городской телефонной станции, где местные анархисты четверо суток отбивались от мятежников. Старушки и почтенные матроны как в былые времена торжественно шествовали под колокольный звон из дома в церковь. Торговали магазины, работали рестораны. Наряду с купюрами национального банка республики имели хождение срочно отпечатанные денежные боны с подписью генерала Франко. По карточкам отпускались только мука и оливковое масло. Не было давок и очередей, как в Мадриде. По всему чувствовалось, что новые власти учитывают американский опыт, сдерживая в приказном порядке цены и в то же время ничем не ограничивая во всём прочем свободу мелких и средних предпринимателей.

Главной целью поездки для Ньюмена было взять интервью у командующего, о чём он заявил ещё на границе мятежной территории. 17 июля в Мадриде имели информацию, что начальник гарнизона Канарских островов Франко колеблется, примкнуть ли ему к восставшим или сохранить верность республике. Один из лучших испанских генералов, обладавший бесспорными военными талантами и неоднократно отличавшийся в Марокко, он был сослан республиканским правительством на Канары именно их-за своей популярности в армии. Факт оставался фактом, «Франкито» присоединился к мятежу позже, чем мог бы, и неизвестно, как развивались бы дальнейшие события, если бы в Мадриде догадались вовремя посулить ему повышение. Однако теперь, видя, как вытягиваются перед командующим адъютанты и штабные, Ньюмен понял, что все колебания, если они действительно имели место, остались позади.

Внешность генерала вызывала недоумение. Маленького роста, круглый, с круглой головой, красивыми чёрными глазами и фатовскими усиками. Ему бы играть в латиноамериканской мелодраме — какого-нибудь ревнивого злодея, преследующего молодых влюблённых. «Франкито»… Вдобавок — высокий ломкий голос.

— Рад видеть вас на территории свободной Испании, мистер Ньюмен! Примите извинения за причинённые вам неудобства. Ничего не поделаешь, военное положение. Вскоре, однако, мы сформируем правительство, и представители прессы получат официальную аккредитацию. Так что перебирайтесь к нам, и вы не пожалеете. Будете вести репортаж из лагеря победителей, я уверен!

Генерал с максимально возможной откровенностью ответил на вопросы, всё время подчёркивая, что восставшие намерены победить любой ценой.

— А если придётся расстрелять половину Испании? — выдержав паузу, тихо спросил Ньюмен.

Франко одарил недоверчивого иностранца пристальным взглядом красивых тёмных глаз и ровным голосом ответил:

— Я повторяю, любой ценой.

16

15 августа пришли вести о падении Бадахоса. Старинный город с ветхими крепостными стенами был взят отрядом генерала Ягуэ после ожесточённого штурма. Защитники-ополченцы частью погибли в бою, частью попали в плен, лишь немногим удалось бежать в Португалию и там интернироваться. Более двухсот пленных мятежники расстреляли на городской арене для корриды. Автострада Мадрид — Лиссабон была теперь перерезана, армии мятежников стремительно сближались. Возвращаться на республиканскую территорию прежним путём через Португалию и петлять просёлочными дорогами по району боевых действий было бы чистейшим безумием, и Ньюмен сидел в Севилье без телефонной связи, досадуя на сложившуюся ситуацию.

Спустя ещё неделю войска Франко и Молы наконец соединились на севере Эстремадуры. Открылась дорога до самой французской границы через Мериду, Касерес, Вальядолид, Бургос, Памплону и пиренейские перевалы. С разрешения военных властей Ньюмен воспользовался шансом совершить поездку по мятежным провинциям. По дороге он продолжил отправлять в Нью-Йорк пространные телеграфные сообщения и наконец из Бургоса смог связаться с редакцией по телефону. К тому времени уже стало ясно, что рискованное турне полностью себя оправдывает, давая массу по-настоящему интересного материала. Чего стоило одно лишь знакомство с недавно назначенным военным губернатором Андалузии и Эстремадуры полковником Висенте Рохасом, бретёром и выпивохой, вдруг обнаружившим потрясающие административные таланты. Сам родовитый испанский дворянин и помещик, Рохас придумал способ, как успокоить многочисленных и буйных деревенских бедняков, опору республики. Он немедленно собрал крупных землевладельцев юго-западной Испании и уговорил их отменить до конца войны арендную плату и более того — бесплатно уступить мужикам часть земель… При этом левой рукой он опирался на эфес сабли, а правой — на крышку кобуры. Никто не посмел полковнику отказать. И это после того, как республиканцы годами мусолили в кортесах проект земельной реформы!

Во Франции, в Тулузе, ожидая пока в автомастерской починят сломавшуюся машину, усталый Ньюмен боролся с искушением бросить всё и купить место в пульмановском вагоне экспресса Барселона — Париж. Однако минутная слабость миновала, искушение было успешно преодолено и он всё-таки поехал в Барселону, а оттуда — в Мадрид.

К тому времени в республиканской столице начали наконец осознавать всю серьёзность происходящего. Поражения следовали одно за другим — в Арагоне, в Эстремадуре, в Андалузии, на севере. Неудачей окончилась попытка десанта на Балеарские острова, затеянная каталонцами. Хираля уже громко именовали главой правительства комедии и позора. Настоящим шоком стало сокрушительное поражение под Талаверой, запиравшей вход в долину Тахо, которая вела к Мадриду. Казалось, здесь было всё для успешной обороны: горные хребты, прикрывавшие город с севера и юга, спешно подтянутые из Кастилии бронепоезда и артиллерия… И всё же ополченцы-«милисианос», многие из которых не воевали, а скорее играли в войнушку, столкнувшись с прибывшими из Африки опытными бойцами, перепуганные бомбардировкой с воздуха и дикими воплями марокканцев, побросали тяжёлое вооружение и обратились в бегство. Ещё до этого Мадрид вновь всколыхнули рабочие и студенческие демонстрации. В день сдачи Талаверы кабинет Хираля вынужден был уйти в отставку. Новым премьером стал пожилой социалист Ларго Кабальеро.

Приход к власти нового правительства сопровождался множеством помпезных мероприятий. Была и торжественная программная речь в кортесах, и приём делегаций с поздравлениями, и широкая пресс-конференция, и более узкий брифинг. Ларго распускал перед журналистами орлиные перья, вспоминая героическую эпопею борьбы испанцев с Наполеоном. Он говорил, что испанцам ни к чему строить укрепления, ибо они не привыкли прятаться от врага («такова психология испанского воина»), что народная милиция имеет такое же право на существование как и армия, что даже с потерей Мадрида не будет потеряна Испания, «ибо наша борьба всюду и везде»… Ньюмену приходилось читать в исторических книгах о том, как толпы полупьяных оборванцев-герильясов одолели регулярную французскую армию, но проводить параллели с современной войной представлялось ему совершенно некорректным. Прочая пишущая братия придерживалась того же мнения. На скептические вопросы, помнит ли господин новый премьер-министр, что на дворе двадцатый век, что на вооружении армий имеются пулемёты, авиация, дальнобойная артиллерия, радиосвязь наконец, внятного ответа не последовало…

Как и следовало ожидать, подобная риторика не улучшила ситуацию на фронтах. Неважно вооружённые и совсем уж скверно снабжаемые и руководимые дружинники-ополченцы продолжали откатываться под натиском неприятеля. Командиры пытались остановить бегущих, стреляя в них, а бывало, что и бойцы расстреливали командиров, особенно привлечённых кадровых офицеров. На Центральном фронте появились присланные Муссолини итальянские танкетки «Ансальдо», быстрые и маневренные, отличившиеся недавно в Эфиопии, и ополченцев вдобавок к боязни воздушных налётов охватила ещё и танкобоязнь.

«Добровольческие республиканские отряды Центрального фронта после падения Талаверы находятся в каком-то лихорадочном состоянии, — писал Ньюмен в очередном репортаже. — Они даже не пытаются зацепиться за удобные для обороны рубежи и беспорядочно отступают, произвольно меняя позиции. Бывает, что даже посылаемые к фронту в совершенно недостаточном количестве транспорты с боеприпасами и продовольствием не могут найти те части, которым они адресованы. С эвакуацией раненых дела обстоят ещё хуже…»

«Кабальеристы» вынуждены были предпринимать давно назревшие контрмеры. Прежде всего была сделана попытка наладить работу военного министерства и генерального штаба, с начала мятежа пребывавших в коматозном состоянии. Были укомплектованы штаты, однако это мало помогло делу, поскольку лучшие офицеры давно перебежали к мятежникам. Не помогло даже то, что Ларго лично возглавил военное министерство. Руководство войсками осуществлялось по прежнему из рук вон плохо.

Всё более проявлявшееся техническое превосходство мятежников и политика невмешательства в испанские дела, инициированная Великобританией, Францией и Североамериканскими Соединёнными штатами, вынудила Ларго обратиться за помощью к СССР. Страны в срочном порядке обменялись посольствами. Под большим секретом, бывшим впрочем секретом Полишинеля, советские суда начали доставлять в Картахену, Аликанте и Бильбао стрелковое оружие и боеприпасы, разобранные истребители и бомбардировщики, танки и бронеавтомобили. Незадолго до этого в Мадриде, Картахене и других местах стали появляться в заметном количестве не говорившие по-испански молодые мужчины в штатском. Многие из них были с военной выправкой. Вскоре также поползли слухи, что в городке Альбасете в Новой Кастилии формируются некие части из иностранных добровольцев, навербованных уполномоченными Коминтерна в Европе и Америке. Впервые прозвучало — «интербригады»…

В оплату нынешних и залог будущих поставок республика отдавала государственный золотой запас, драгоценности, музейный антиквариат и даже коллекционные вина знаменитых погребов. По доходившим сплетням Кабальеро и товарищ Сталин дружески договорились, что если и великоват выходит залог, то всё равно пусть это добро полежит в СССР от греха подальше, сохраннее будет.

Вскоре однако выяснилось, что одними лишь военными поставками дело не ограничится. Промышленное производство в республике падало. Трудящиеся под руководством профсоюзов захватывали предприятия, изгоняли хозяев, директоров и даже инженеров, повышали себе заработную плату, сокращали рабочий день… и вскоре обращались к правительству за дотациями. Ларго наконец санкционировал закон о земельной реформе в самом радикальном её варианте, предложенном коммунистами: вся земля передавалась крестьянам без выкупа. Однако это не сильно улучшило положение в деревне, поскольку новые власти повсеместно с увлечением занимались поборами и реквизициями продовольствия. Чтобы скрасить нерадостную действительность, Кабальеро обещал к весне порадовать крестьян новой техникой, семенами и удобрениями — всё это он рассчитывал получить из СССР и частично из Франции…

В Кадиксе тем временем высадился германский добровольческий легион «Кондор» — лётчики, танкисты, артиллеристы, связисты, офицеры генштаба. Это вдобавок к потоку германских и итальянских военных грузов, лившемуся через Кадикс и Португалию с согласия её правительства и президент-диктатора Салазара. Гитлер и Муссолини разорвали дипломатические отношения с республикой и отозвали персонал своих дипломатических представительств из Мадрида.

В начале октября Ньюмен с интересом узнал, что его севильский собеседник Франсиско Франко на военном совете мятежных генералов в Сарагосе избран верховным вождём. Собравшиеся вручили ему всю полноту военной и гражданской власти. Специально для него был придуман титул — «каудильо», ранее и слова-то такого в испанском языке не существовало. Приблизительно оно значило — «вождь», как немецкое «фюрер» и итальянское «дуче». Новоявленный вождь, как и обещал, образовал Временное правительство — «Государственную исполнительную хунту» — и провозгласил, что отныне восставшие будут официально именовать себя «националистами», в противоположность «республиканцам».

Под торжествующие завывания недавно налаженных радиопередач из Бургоса и Саламанки националисты рванулись в генеральное наступление на Мадрид. Казалось, фронт окончательно рухнул. Франко назначил руководителем штурма столицы генерала Молу и поставил ему задачу — взять Мадрид к 7 ноября, «чтобы омрачить марксистам их праздник». Мола заявил по радио, что четыре его колонны наступают с фронта, а пятая будет действовать с тыла в самом Мадриде, и что седьмого он выпьет кофе на Гран Виа. За два дня националисты преодолели 30 километров из 60, отделявших их от Мадрида и вышли к недостроенным столичным укреплениям. В последующую неделю две оборонительных линии, строительство которых началось с легкомысленным промедлением, оказались прорваны, наспех подготовленный Генштабом и командованием Центрального фронта контрудар у Ильескаса провалился. Бои начались в столичных предместьях. У пригородного посёлка Сесинья были впервые брошены в контрнаступление полтора десятка советских танков. Они разогнали застигнутый врасплох эскадрон марокканской кавалерии, затем повернули, и, пройдя вдоль фронта более десяти километров, разгромили пехотный батальон. Спешно подтянутые «Ансальдо» вынуждены были ретироваться с большими потерями. Однако бестолковое республиканское командование не смогло организовать танкистам своевременную пехотную и артиллерийскую поддержку и им пришлось отойти обратно за линию соприкосновения с противником, — успех пропал зря.

Тем не менее на следующий день мадридские газеты и радиостанции возвестили едва ли не о крахе планов вражеского наступления. Но уже через два дня тон в эфире и в прессе сменился. Националисты продолжали наступать.

Миллионный город колотило словно в лихорадке. Беженцы, хвосты очередей, ночные вылазки «пятой колонны», самосуды над её представителями — настоящими и воображаемыми, погромы разъярённым народом богатых квартир и особняков… Положение усугубляли начавшиеся с середины октября воздушные бомбардировки. Мадрид постепенно покидали иностранные дипломаты, послов замещали вторые и третьи секретари, иногда охранники посольств, а то и секретарши-машинистки.

Ньюмен вместе с группой других журналистов отбыл на фронт, но дальше передового командного пункта комфронта генерала Асенсио Торрадо их не пустили. Штабные говорили им по секрету, что войска охватывает ползучая неумолимая деморализация, даже коммунистические отряды разбредаются и тают. Впрочем, некоторые формирования милиции дерутся с потрясающей стойкостью. Оборона держится на таких частях, да ещё на русских танкистах, которые перемещают свои боевые машины вдоль линии фронта, затыкая дыры. Разумеется, советские танкисты интервью не давали, да и не смогли бы, поскольку по словам очевидцев валились с ног, сутками не вылезая из боёв и марш-бросков.

Националисты приближались к столице с юга и запада. 4 ноября колонна генерала Варелы — одна из четырёх, о которых говорил Мола — захватила посёлок Хетафе в десяти километрах от Мадрида и одноимённый аэродром. 5 ноября пали господствующие над городом высоты — холм Гарабитас и гора Ангелов, столица лежала перед торжествующими победителями во всей красе. Радионовости из Бургоса и Саламанки начинались теперь словами: «Внимание! Последние часы красного Мадрида…» В своём штабе, перенесённом в Хетафе, Варела собирал журналистов и самодовольно распинался перед ними: «Мадрид берём на этой неделе… Сообщите это всему миру!» «Мадрид всё равно что взят!» По сообщениям иностранных газет, генерал спал, не снимая орденов и белых перчаток, постоянно находясь в полной боевой готовности к торжественному въезду во взятую столицу.

Тем временем весь Мадрид словно в театре восторженно рукоплескал зрелищу схватки впервые появившихся в столичном небе советских истребителей — И-15 и И-16 («мух» и «курносых») с итальянскими и немецкими бомбардировщиками — «Капрони» и «Юнкерсами». «Легионарии» были биты и вынуждены перейти к подлой тактике ночных налётов, вслепую круша город многосоткилограммовыми бомбами. Немало повидавшему Полу Ньюмену ещё не приходилось переживать ничего страшнее первой массированной ночной бомбёжки. Оглушительный грохот, вспышки, озаряющие ночную мглу, в которую погрузило столицу почти мгновенное общее отключение электричества, вылетевшие стёкла в помещении корпункта, взвивающий шторы ветер, зарево пожаров… На следующий день он поехал в госпиталь навестить раненого в ту ночь коллегу Людовика де Пре из парижской «Монд».

Превращённая в госпиталь больница Девы Марии была переполнена. Раненые — горожане и привезённые с фронта, мужчины и женщины, дети и старики — лежали в коридорах, вестибюлях, даже на лестничных площадках. Бледного от кровопотери де Пре Ньюмен нашёл в одноместной палате, где кроме него находились ещё трое.

— Ничего страшного, Пол… Травма средней тяжести. Бомба обрушила полдома, распорол бедро о торчащую арматуру, когда выбирался из развалин. Но какие мерзавцы, а? «Отец, прости их, ибо не ведают, что творят», — это не про них… Эти прекрасно ведают! Ночные бомбёжки густонаселённого города — отвратительное преступление. И кстати, первое подобное в истории. Что там налёты дирижаблей на Лондон в мировую войну…

Ньюмен, сутулясь, глядя в пол, сидел у постели коллеги.

— Здесь, Луи, на этой войне, многое происходит впервые. И первый воздушный мост, и прорыв морской блокады авиацией… И эти налёты, конечно. Сдаётся мне, они предвещают нечто гораздо более страшное… А великий исход на восток? Такого я даже в Китае не видел!

Незадолго до этого, а именно в ночь с 6 на 7 ноября стало известно, что правительство во главе с премьер-министром Ларго Кабальеро и военное руководство во главе с командующим Центральным фронтом Асенсио Торрадо покинули столицу. Стрельба уже гремела в Карабанчеле, где находилась одна из конечных остановок мадридского трамвая. Пожалуй, работать в обстановке, когда авангарды националистов находились в трёх километрах от центра города, было действительно невозможно, но все восприняли отъезд как трусливое бегство. Столицу охватила паника. Наутро десятки тысяч её жителей и беженцев пёстрой толпой двинулись на восток по валенсийскому шоссе. В людском потоке плыли почти с его скоростью автобусы, грузовики, легковые автомобили и конные экипажи.

— Алло!.. Алло!.. — кричал в трубку Ньюмен, ожидая соединения с редакцией «Геральда». Наконец Нью-Йорк слабо отозвался сквозь треск и шорохи. Физически ощущалось, что сигнал прилетел издалека по трансатлантическому кабелю и далее кружным путём через Париж и Барселону… Ньюмен стал по-военному чётко докладывать обстановку.

— Откуда вы говорите, Пол? — в голосе стенографистки на другом конце провода слышалось удивление.

— Из Мадрида, конечно!

— Что за путаница… У нас тут несколько сообщений, что франкисты уже заняли центр города…

— Всё это враньё! Мадрид ещё держится!

Сказать по чести, Ньюмен и сам был этому удивлён. Накануне ночью он побывал в брошенном военном министерстве. Вошёл с главного входа, у которого не было обычного караула. Войти мог любой желающий, но только желающих кроме него не нашлось. Поднялся по широкой мраморной лестнице. Наверху на площадке смирно сидели двое гражданских служащих — старички в лакейских ливреях. И больше никого во всём громадном ярко освещённом здании. Анфилады помещений с настежь распахнутыми дверьми. Министерство, Генштаб, штаб фронта, главное интендантство. Лепные потолки, хрустальные люстры, батальные картины на стенах. На богато отделанных столах брошены карты, блокноты, карандаши. Бой напольных часов, перезвоны каминных.

Позже выяснилось, что Франко и Мола вынуждены были остановиться для перегруппировки. Они посчитали авантюрой штурм крупного города расстроенными многодневным наступлением боевыми порядками. К тому же надо было подтянуть эшелоны и обозы с боеприпасами, бензином и всем прочим. В общем, республика получила передышку.

Уезжая, Каббальеро и Торрадо возложили ответственность за оборону города на пожилого генерала Миаху. Он, как и Торрадо, после мятежа остался верен республике, но этим все его достоинства и исчерпывались. Миахе поручено было создать и возглавить «Хунту обороны Мадрида». Никто не ждал успехов ни от него, ни от Хунты, но старик вдруг проявил недюжинную прыть. Ему пришли на помощь коммунисты, военные и политические советники из СССР во главе с Берзиным и несколько кадровых офицеров. Хунта была создана и начала действовать. Первым делом был брошен клич ко всем способным носить оружие. Ещё остававшиеся в казармах и арсенале стволы были розданы добровольцам. Их оказалось неожиданно много — порядка двенадцати тысяч. Патронов в тот момент оставалось на два-три часа боя, и в ход пошли даже холостые — ими пытались отпугнуть наседавшего врага. Почти не было снарядов, мало было бронетехники, но все недостачи восполнял неожиданно возродившийся энтузиазм защитников.

Главный удар националисты нанесли с запада, через пригородные парки Западный и Каса-дель-Кампо. За ними и речкой Мансанарес лежал Университетский городок, а дальше начинался собственно Мадрид. Здесь, на западных окраинах столицы, и развернулись решающие бои. В парках и на набережных всё гремело, трещало и полыхало. Нестройные толпы защитников таяли под огнём, но на место погибших вставали другие, чтобы тоже пасть за идею. Оружие переходило от мёртвых к живым.

Скалистые берега Мансанареса не позволяли националистам ни использовать бронетехнику, ни форсировать реку вброд и вплавь, а мосты прикрывали танки и пулемёты обороняющихся. 9 ноября марокканцы неожиданным налётом всё же овладели одним из мостов и галопом устремились в центр города. С огромным трудом прорвавшихся удалось остановить и отсечь. Лихих наездников вышибали из сёдел пулемётным огнём, кавалерия долго металась по улицам, и всё же частично вырвалась обратно.

О том, что поделывает в Валенсии сбежавшее правительство, не было ни слуху ни духу. Мадрид топил печи ломаной мебелью, доедал последние сухари и расстреливал последние боеприпасы.

Положение спасли две подошедшие интербригады — восемь тысяч свежих, отлично вооружённых и экипированных бойцов, настроенных драться. Чеканя шаг под музыку военных оркестров, они прошли город с запада на восток и яростно контратаковали националистов в Каса-дель-Кампо…

Прибывшая следом колонна каталонских и арагонских анархистов, оказавшись в пекле Каса-дель-Кампо, быстро утратила боевой дух и дрогнула под ударом Иностранного легиона. Националисты наконец форсировали Мансанарес и захватили Университетский городок. Марокканская кавалерия вновь прорвалась чуть ли не к площади Испании. Генерал Миаха лично ринулся в гущу отступавших дружинников, обкладывая их крепкими простонародными выражениями, обзывая трусами и ублюдками. На этот раз конный авангард наступавших был полностью уничтожен подоспевшими бойцами интербригад.

В ходе ожесточённых рукопашных схваток удалось отбить часть факультетов Университетского городка…

Наступление так и забуксовало в столичных пригородах — несмотря на отчаянные усилия, националистам не удалось продвинуться дальше университета. Собранные в Картахене советские бомбардировщики СБ сметали с пригородных высот их артбатареи и громили тыловые коммуникации. Перенос тяжести удара к югу — в Карабанчель — также не принёс успеха. Ударные группировки сильно подтаяли и поистрепались в ожесточённых боях. Рубрику «Последние часы Мадрида» пришлось переименовать в «Последние дни», а там и вовсе убрать без объяснений. К концу ноября Центральный фронт стабилизировался. Как выяснилось, надолго — до самого конца войны.

В громовых раскатах и блеске молний приближался новый 1937 год. Мадрид изрядно опустел. Хунта обороны постепенно эвакуировала гражданское население и раненых из госпиталей. Корпункт «Геральда» располагался теперь в подвале одного из старинных домов на восточной окраине города. Электричество включали вечером на два-три часа, водопровод не работал. Ньюмен жил в корпункте, засыпал на походной раскладушке под канонаду и грохот авиабомб и продолжал регулярно отправлять корреспонденции. Он чувствовал, что смертельно устал. Из накалённого безумием фронтового Мадрида Париж представлялся таким весёлым и беззаботным, и манил неудержимо, суля давно желанный отдых…

17

Агранов вернулся с заседания коллегии наркомата в отвратительном настроении. Нарком Ежов открыл заседание, уже будучи в состоянии крайнего раздражения, и по ходу всё время повышал градус истерики, цепляясь к словам докладчиков, предлагая и ставя на голосование издевательские резолюции по вопросам работы Главных управлений и отделов. В заключение нарком произнёс речь, в которой вновь напомнил о первоочередной необходимости очищения собственных рядов и потребовал конкретных фамилий для проскрипционных списков. Следующим шагом должны были стать обсуждения намеченных кандидатов в жертвы на открытых партсобраниях отделов и управлений. Коллективам предлагалось заклеймить и осудить прежде, чем приступят к работе следователи. В общем, события начинали развиваться именно по тому сценарию, которого и опасался Яков Саулович. И в этой обстановке предстояло работать, делать дело. Ну что ж, никто и не обещал, что будет легко…

В предбаннике уже с полчаса дожидался приглашённый на доклад по делу «Трианона» Артузов.

— Заходите, Артур Христианович… — Агранов распахнул дверь. В прокуренном кабинете запах табачного дыма мешался с вонью окурков, и начальник ГУГБ первым делом раздражённо схватил ощетинившуюся ими пепельницу и опорожнил её в корзину для бумаг. В последнее время он курил всё больше.

Старые соратники уселись по разные стороны стола и посмотрели друг на друга.

— Что нового на коллегии, Яков Саулович? — осторожно спросил Артузов.

Агранов махнул рукой.

— Что бы там ни было, Артур Христианович, «Трианона» нужно найти. Как успехи-то?

— Успехи есть. Наш человек, внедрённый в обслугу отеля «Эксельсьор» в Париже, установил предположительного автора письма. Некий Андрей Строгалов, граф и бывший офицер-конногвардеец, долгое время работал официантом в ресторане отеля, был на отличном счету, неплохо зарабатывал на одних только чаевых, а в ноябре прошлого года вдруг без видимых причин уволился и исчез, словно лёг на дно.

— Испугался, — понимающе кивнул Агранов.

— Похоже что так, испугался своего поступка. Точнее — его возможных последствий… В настоящее время старший майор Ольгин в Париже плотно занят поисками. Задействована масса агентуры из русских эмигрантов.

— Полагаете, найдут? Это сразу решило бы проблему…

— Думаю, найдут. Тем более, и особая примета имеется — шрам на лбу, над левой бровью. Кстати, отель этот, «Эксельсьор», похоже принадлежит германской разведке. Примерно год назад невесть откуда всплыл с мешком денег некий коммерсант средней руки, немецкого кстати происхождения, и перекупил на корню акционерное общество, эксплуатирующее отель. Сейчас там останавливается много немцев, по паспортам в основном дипломаты да коммерсанты. Надо нам будет взять на заметку это место — на будущее.

— Практичный народ эти немцы, — усмехнулся Агранов.

— И не говорите. Чем арендовать квартиры или платить гостиницам, взяли, купили «Эксельсьор» и платят сами себе. Да ещё прибыль стригут, ведь там наверняка проживают не только их люди…

— Вот только с прислугой промашка у них вышла. Кстати, вас не удивляет столь грубый прокол?

— Чёрт его знает, Яков Саулович. С одной стороны… — Артузов замолчал и неопределённо пошевелил пальцами в воздухе. — А с другой, так и на старуху бывает проруха. Мне ли этого не знать? Вы о «свидании резидентов» небось наслышаны?

— Как же, слыхал, слыхал… Идиоты. Так подставить вас и Берзина! Ну да это в прошлом. Давайте вернёмся к нашим баранам. Вижу, что времени вы зря не теряете. Поиски автора письма в Париже — это хорошо. А если всё-таки найти его не удастся? Надеюсь, вы предпринимаете какие-то действия для подстраховки?

— Ну разумеется, Яков Саулович! Как раз собирался доложить о том, что мы предпринимаем здесь, в Москве. Вы меня опередили своим вопросом, зрите как всегда в корень, не сочтите за лесть…

Артузов раскрыл папку.

— Начали мы, разумеется, с радиоприёмников. Эксперты Спецотдела утверждают, что приём передач берлинского радиоцентра возможен только на импортных радиоприёмниках, имеющих расширенный диапазон частот, типа «Телефункен» или «Блаупункт». Для приёма здесь, в Москве, важна также ещё одна их характеристика, а именно — повышенная чувствительность. Нами установлено, что восемь из двенадцати подозреваемых имеют эти или подобные приёмники. Из этих восьми трое в данное время пребывают в Париже. Двое — наши резиденты Горин и Сомов, третий — старший представитель Наркомторгфлота в парижском торгпредстве Беляков Николай Сергеевич. Установлено, что вчера во время очередного сеанса связи Беляков находился дома. Ольгину дано разрешение попутно с поисками официанта-графа Строгалова аккуратно прощупать Белякова, вступив в контакт с ним под каким-нибудь благовидным предлогом.

— Понятно, — кивнул Агранов. — А что же остальные? Где они находились?

— За всеми так или иначе ведётся наблюдение. Данные по Горину и Сомову пока отсутствуют, за ними приглядываем очень аккуратно, оба воробьи стреляные, слежку за версту могут почуять. Из здешних могли вчера прослушать передачу, поскольку тоже находились дома, трое. Внешторговец Алексей Глызин, экономист из Наркомторгфлота Сергей Гуров и подполковник Рудольф Квиттнер из Наркомата обороны. С двумя другими пока определиться тоже не удалось. Специалисты наружного наблюдения ознакомлены с картотекой сотрудников германского посольства и ориентированы на выявление их возможных контактов с нашими фигурантами. Перемещения немцев тоже отслеживаем — по возможности. Особые подозрения вызывает пока что Глызин…

— Так-так, ну?

— Ежедневно в обеденное время посещает магазин минеральных вод на Сретенской улице, в двух трамвайных остановках от места работы. При этом ведёт себя нервно, оглядывается, можно даже сказать — проверяется.

— Выходит на явку?

— Возможно. Непонятно, почему ежедневно… Продавщицей в магазине работает некая Евдокия Синильникова, сведения о ней пока не поступили. Тут ещё вот какая закавыка. Молодая жена Белякова, Анна Садовникова, в октябре прошлого года сошлась с Гуровым в период пребывания того в Париже, оставила мужа и вернулась в Москву. В настоящее время проживает совместно с Гуровым. Установлено, что два дня назад она виделась с Глызиным, и он ей что-то передавал.

— Вот как? А кто она, эта Анна Садовникова?

— Художница. Недавно устроилась на работу в редакцию журнала «Молодая гвардия». Тридцать лет, очень красива. Вот, кстати, фото. Беляков, Садовникова, Гуров.

Артузов извлёк из папки три фотографии и передал Агранову. Тот довольно долго рассматривал снимки, потом сказал:

— Беляков намного старше неё. Сколько ему? Лет шестьдесят?

Артузов полистал бумаги в папке.

— Семьдесят девятого года рождения… Пятьдесят восемь лет.

— Вот связался… Так говорите, она ещё с этим… видится? Как бишь его?

— С Глызиным.

— Вот-вот. Что это, очередные любовные шашни или мы имеем целую шпионскую сеть? Беляков — Гуров — Садовникова — Глызин. Ось Париж — Берлин — Москва?.. Закуривайте…

Агранов раскрыл вынутый из кармана серебряный портсигар с чеканной ведомственной эмблемой — щит и меч, угостил папиросой собеседника и закурил сам, жадно затягиваясь.

— Итак, что же вы об этой компании думаете?

— Пока не знаю, что и думать. Будем разбираться, Яков Саулович.

— Учтите, Артур Христианович, времени у нас мало. Чертовски мало!

— Учёл.

— Работа двух важнейших резидентур с их агентурными сетями фактически парализована, любая исходящая от них информация — под сомнением. Мы вынуждены постоянно учитывать, что с нами возможно ведут игру. Впрочем, вы это должны понимать намного лучше меня…

Агранов вновь опустил взгляд на разложенные на столе снимки.

— Ну, Беляков из старых кадров, это понятно. Офицер, по усам и полубакам видно. Моряк?

— Угадали, бывший морской офицер.

— Как долго Садовникова прожила с ним в Париже?

— Так… — Артузов некоторое время вчитывался в документы. — Четыре года, Яков Саулович. Беляков и до этого там работал… длительное время. Женился в Москве во время перерыва на несколько месяцев в загранработе.

— А что собой представляют Гуров и Глызин?

Задавая вопросы и выслушивая ответы, Агранов продолжал рассматривать запечатлённое на фото лицо Садовниковой. Оно притягивало взгляд подобно магниту. Высоковатые скулы, нос с лёгкой горбинкой, восточный разрез глаз, красиво очерченные губы. Доля татарской или башкирской крови?.. Определённо, ощущалось некое шевеление в организме при виде этого лица. За последние полгода Яков Саулович под руководством Ежова настолько ушёл в служебные проблемы, забыв о простых радостях жизни, что это ощущение даже поразило его своей свежестью, что ли…

Артузов тем временем стал излагать анкетные данные Гурова.

— Гуров Сергей Валентинович, старший экономист Наркомторгфлота. По месту работы характеризуется исключительно с положительной стороны. Карьерист в хорошем смысле этого слова, грамотный спец. Образование — Московская народнохозяйственная академия. Холост. Родственные связи довольно любопытные. Родился в 1905 году в Петербурге, в дворянской семье. Мать — урождённая Щеглова, дочь помещика Тверской губернии. Смольный институт благородных девиц и всё такое. Вышла замуж за офицера Генерального штаба Валентина Гурова. В августе 1914 года он в составе армии Самсонова участвовал в Восточнопрусской операции, пропал без вести. В 1918 году мать с сыном перебрались в Тверь к родственникам. В том же году Гурова арестовывалась местной ЧК в числе прочих представителей дворянства и буржуазии, потом вышла замуж за члена РКП (б) некоего Давида Гольцмана, назначенного вскоре на Южный фронт комиссаром пехотной дивизии. Вероятно, он увёл её под венец от расстрельной стенки, такое в те года случалось, сами знаете… В 1920 году Гольцман был убит под Каховкой. Очередным отчимом Серёжи Гурова стал командир полка Егоров Семён Ильич…

Артузов перелистнул страницу.

— Тут у мамы тоже не сложилось. Егоров Семён Ильич, 1876 года рождения, потомственный московский рабочий, член партии с 1903 года. В Первую мировую — унтер-офицер. В Гражданскую, как уже было сказано, дослужился до командира полка. В 1921 году был демобилизован и перешёл на партработу. Возглавлял партком завода «Динамо», затем работал вторым секретарём Краснопресненского райкома. Сочувствовал идеям троцкистской оппозиции, после высылки Троцкого, как и многие, отрёкся от своих заблуждений. Был снят с партийной должности, с 1928 года работал в жилищном отделе Мосгорисполкома. Насколько можно судить по отрывочным данным, реально весьма неплохо зарекомендовал себя, проявляя такие качества, как честность и неподкупность. В 1933 году арестован по делу Мартемьяна Рютина…

Агранов резко вскинул голову. Рютинское дело он помнил прекрасно, тем более что раскручивалось оно как раз по линии Секретно-политического отдела, которым он тогда руководил. Дело это резко выделялось на фоне множества других, спровоцированных, срежиссированных и вообще высосанных из пальца по заказу политического руководства. Арестовано было несколько десятков партийцев, распространявших или хранивших у себя обращение Рютина «Ко всем членам ВКП (б)», содержавшее меткую и убийственно правдивую характеристику положения в стране и партии и открытый призыв к отстранению от власти Самого.

— И где сейчас этот самый Егоров?

— Отбывает десятилетний срок в Суздальской тюрьме особого назначения.

— Понятно. Всего не упомнишь… Надо бы допросить его в связи с нашим делом. Не исключено, что могут всплыть какие-нибудь интересные обстоятельства.

— Я тоже так подумал. Сегодня же отправлю запрос на срочное этапирование в Москву.

— Отлично, Артур Христианович. Продолжайте. Как отреагировали на арест Егорова жена и пасынок?

— Осудили мужа и отчима и публично отреклись от него. Сергей Гуров к тому времени успешно продвигался по служебной лестнице после окончания академии. Помогало полученное ещё в детстве знание языков. Мать сразу же снова вышла замуж за работника аппарата ЦК Ефима Кацнельсона, с которым по-видимому давно состояла в связи…

— Шустрая дамочка.

— Да уж… В настоящее время оба проживают на даче, построенной Егоровым на кредит горисполкома.

— Тэк-с… Одни наживают, другие пользуются. Что ж, дело житейское. Продолжайте. — Агранов вновь полез было за портсигаром, но выдернул руку из кармана, словно там лежали горячие угли, и смущённо кашлянул.

— С сентября по декабрь прошлого года Гуров находился в командировке сначала в во Франции, в Париже, потом в Испании, потом опять в Париже. По Гурову это всё пока. Теперь о Глызине. Глызин Алексей Иванович, 1887 года рождения, Наркомвнешторг, выездной торговый представитель. По месту работы характеризуется опять-таки положительно. Многочисленные командировки в страны Европы и Североамериканские Соединённые штаты… Из московской купеческой семьи. Окончил коммерческое училище. До революции работал в частном банке, затем в министерстве финансов. При Советской власти сперва вольнонаёмный специалист управления по делам снабжения частей РККА при Реввоенсовете, потом в аппарате ВСНХ, потом Внешторг. Вдовец, детей нет. В октябре прошлого года, возвращаясь из Испании, задержался по поручению руководства в Париже — примерно на двадцать дней.

— На двадцать дней… Всё это довольно интересно. Вот что, Артур Христианович… У меня возникла хорошая идея. Я сам встречусь с Садовниковой под благовидным предлогом, как вы изволили выразиться. И постараюсь вытянуть из неё максимум информации.

Артузов озадаченно посмотрел на шефа.

— Вы уверены, что это необходимо, Яков Саулович?

— Хотите сказать, не мой уровень?

— Ну, как бы…

— У меня своя точка зрения на необходимость участия руководителей высшего ранга в оперативных мероприятиях, — усмехнулся Агранов, раскрывая блокнот. — Думаю, Садовникова всё же не Мата Хари и не Сидней Рэйли, вряд ли она решит, что начальник ГУГБ встретился с ней, чтобы лично заняться её разработкой. К тому же её могут использовать втёмную… Давайте подробности, что там у вас есть по этой особе.

Артузов вновь обратился к содержимому папки.

— Садовникова Анна Викторовна, 1907 года рождения, художница, окончила ВХУТЕМАС. Человек, скажем так, свободной профессии, существовала в основном на средства отца. Папа — техник-протезист в зубной поликлинике при мединституте. Да и впоследствии, живя с мужем в Париже, в средствах по-видимому стеснена не была. Теперь, как я уже сказал, трудоустроилась в редакции «Молодой гвардии»… Проживает с любовником Сергеем Гуровым в его комнатах в квартире 146 дома 1 по улице Недлинной… Хотя по возвращении в Москву снова прописалась у родителей на улице Плеханова 7, квартира 24.

Переспрашивая, Агранов быстро делал пометки в блокноте.

— Кстати, ответственной квартиросъёмщицей двух комнат на Недлинной после ареста Егорова и по настоящее время числиться его бывшая супруга, мать Сергея Гурова, ныне Кацнельсон Наталья Николаевна…

— Проживающая с новым мужем на даче?

— Совершенно верно.

— Ай-яй-яй… И куда только управдом смотрит?

— Управдом, Яков Саулович, тоже человек и с ним договориться можно.

— Вы правы. Это всё о Садовниковой?.. Ну, тогда на этом закончим. Знакомство с Анной Викторовной я организую по своим каналам. Её фото пока останется у меня. Если удастся узнать что-нибудь интересное, немедленно вас проинформирую. И вот что… Напоследок хотел спросить, как у вас складываются отношения с новыми коллегами? Как атмосфера в группе?

Агранов знал, о чём спросить. Артузов не узнавал родного ведомства. Откуда, из каких щелей повылезали эти агрессивно-лояльные партии, правительству и лично товарищу Сталину ограниченные люди? Старший представитель отдела контрразведки в оперативной группе капитан ГБ Мухояров и его подручные были как раз из таких. Чувствовалось, что «третьим отделам» в Столице и провинции отведена главная роль в назревающих событиях. Контрразведчики словно сидели на иголках, по любому поводу выскакивая с предложениями задержать-допросить-расколоть. Приходилось давить их авторитетом и всем имеющимся административным ресурсом. Однако Артур Христианович счёл ниже своего достоинства жаловаться руководству и сдержанно ответил, что некоторые трудности есть, но он пока справляется.

…После ухода Артузова Агранов довольно долго сидел, задумчиво глядя перед собой. Лицо его постепенно приобрело некоторое даже мечтательное выражение, на губах заиграла лёгкая улыбка. Наконец он снял трубку городского телефона и набрал номер.

— У аппарата, — ответил приятный женский голос на другом конце провода.

— Зинаида Михайловна? — немедленно отозвался Яков Саулович. — Узнаёте?

— Боже мой! — раздалось в трубке. — Янечка!! Вот так сюрприз… Сколько лет, сколько зим! Куда вы пропали? За какие грехи мы лишились вашего общества в это тревожное врем… — голос в трубке осёкся.

— Безмерно виноват перед вами, дражайшая Зинаида Михайловна, смиренно прошу прощения и готов загладить вину… У вас как всегда, по четвергам? Не возражаете, если я загляну на огонёк?

— Ой, да заходите конечно, родной вы наш, нехороший вы человек!

Они ещё некоторое время весело болтали. Положив трубку на рычаг, Агранов нажатием кнопки вызвал порученца из приёмной-предбанника. Вошёл стройный подтянутый молодой человек лет тридцати, в форме с петлицами старшего лейтенанта ГБ, темноволосый, с приятными чертами лица. Глаза его смотрели настороженно, как всегда в последнее время.

— А поворотись-ка, сынку! — весело сказал Агранов, вставая из-за стола.

От приятной неожиданности молодой человек на мгновение остолбенел, но тут же пришёл в себя, осклабился, и чётко по-военному повернулся — кру-гом! — и ещё раз, вновь оказавшись лицом к начальству.

— Всё так же хорош, гусар просто! — с удовольствием глядя на товарища по давним совместным проказам, сказал Агранов. — Подойди-ка!

Лейтенант пружинистой походкой подошёл к столу. Был он при начальнике ГУГБ не просто адъютантом, но чем-то вроде чиновника для особых (в данном случае — деликатных) поручений, выражаясь старомодным языком.

— Ответственное задание тебе, Лёха. Тряхнём стариной. Вот кадр женского пола, — Агранов протянул молодому человеку фото и вырванный из блокнота листок бумаги. — Надо кровь из носу подогнать её в четверг на вечер к Меерштольдам.

18

«Глызин Алексей Иванович вышел из Наркомвнешторга в 12.07. На трамвайной остановке проверялся, имитируя чтение афиш на афишной тумбе, двигаясь вокруг неё и поглядывая по сторонам. В подошедший трамвай заскочил последним, перед самым закрытием дверей. Через две остановки вышел, как и накануне, на Сретенской улице и прошёл пятьдесят метров до магазина „Минеральные воды“. Стоя у витрины, опять проверялся, делая вид что разглядывает выставленные бутылки. Войдя в магазин, выпил как и накануне стакан минеральной воды, расплатился и вернулся на остановку. В трамвай сел не проверяясь, доехал до Наркомвнешторга и находился на работе до 17. 18, после чего…»

— Н-да, значит опять то же самое…

Специалисты службы наружного наблюдения Оперативного отдела работали как всегда скрупулёзно. Артузов поднял глаза от донесения. Напротив сидел единственный из прикомандированных к опергруппе сотрудников контрразведки, не вызывавший у него неприязни. Это был ответственный за разработку Глызина старший сержант ГБ Нефёдов, совсем ещё молодой человек лет двадцати пяти. Держался он напряжённо, по-видимому, всё время ожидал нагоняя. Чёртовы ежовские соколы, подумал Артузов, совсем молодёжь зашугали.

Он отложил донесение и придвинул к себе другую бумагу.

Синильникова Евдокия Михайловна, 1896 года рождения, из крестьянской семьи, продавец магазина «Минеральные воды» по адресу… замужем… в 1926 году привлекалась к суду за растрату, спасло происхождение… исполнительный, дисциплинированный работник… так. Благодарности в «Книге отзывов и предложений». Политически грамотна. О, господи…

— Вы, товарищ сержант, давно в органах?

— Второй год пошёл, товарищ корпусной комиссар. Призван по комсомольскому набору… после окончания института.

— А что заканчивали?

— Московский инженерно-строительный, МИСИ. Год проработал по специальности.

— А я, между прочим, тоже бывший инженер. Металлург. Окончил Петербургский политех аккурат в феврале семнадцатого. И тоже по специальности недолго довелось проработать. Время потребовало специалистов совсем в других областях…

— И мне то же самое говорили, товарищ корпусной комиссар! — несмело улыбнулся старший сержант.

— Чем этот год на службе занимались?

Выяснилось, что Нефёдов начинал службу в Экономическом отделе (ЭКО), на базе которого и части Особого после прихода Ежова и был вновь сформирован Контрразведывательный. Видимо, борьба с вредительством в сфере народного хозяйства поначалу повергла молодого человека в шок, от которого он ещё не совсем оправился, а то ли ещё предстоит, с тоской подумал Артузов… Он ещё некоторое время побеседовал с Нефёдовым на более-менее отвлечённые темы, и только убедившись, что молодой человек слегка оттаял, перешёл к делу.

— Вот что, товарищ старший сержант. В нашем ремесле, помимо многих других качеств, бывает необходим талант перевоплощения. Надо познакомиться с этой продавщицей поближе. Вступить, м-м… в личный контакт. Попробуйте разговорить её и слегка прокачать, представившись, скажем, корреспондентом какой-нибудь газеты. Даже редакционное удостоверение можно состряпать по этому поводу. Неплохо бы приурочить визит к посещению Глызина и понаблюдать за их реакциями. Как, сможете выступить в роли журналиста?

— Отчего же нет, товарищ корпусной комиссар… — Нефёдов слегка замялся. — Только…

— Что, есть возражения? Или предложения? Говорите, не стесняйтесь.

— Вроде того. Я вот что подумал… если уж речь о перевоплощении… может быть, под личиной работника киностудии к ней подойти?

— Киностудии? А вы имеете представление об этом?

— Более-менее. Жена работает реквизиторшей на «Мосфильме», так все уши прожужжала.

— Вот даже как? Ну что ж, вашу инициативу можно только приветствовать, давайте обсудим подробней.

19

Обширные помещения антикварного магазина казались тесными из-за обилия собранных здесь предметов старины. Мебель времён наполеонов и последних людовиков соседствовала с витринами, в которых выложены были монеты, ордена и ювелирные изделия; на столах громоздились скульптурные композиции из бронзы и фарфора, в горках пряталась посуда; стены сплошь покрывали картины, гобелены, зеркала в причудливых рамах, разнокалиберные часы, парадные и боевые клинки, в основном французские, характерных стилей разных эпох… Уютно пахло пылью, паркетной мастикой и чем-то непередаваемым. В золочёных креслах вокруг низенького столика на гнутых ножках сидели Ольгин, Беляков и продавец-консультант. Больше в магазине никого не было.