Бесплатный фрагмент - Шоколад с морской солью

КНИГА ПЕРВАЯ

Благодарю мою маму за то, что научила любить, ценить, а главное, прощать…

Глава 1. Ветер перемен не приносит дождь

Утром назначенного дня

Ранние лучики январского солнца, робко моргнув из-за единственного сизого дырявого облака, осветили внезапной золотой вспышкой усталый дремлющий город. Дома нервно вздрогнули, зажмурились и, покорно склонив черепичные крыши, подставили солнцу пустые глазницы своих распахнутых окон. «Eu odeio isso! Por favor! Não posso aceitar isso! (Ненавижу! Пожалуйста! Я больше не вынесу! (порт.)) Нет, умоляю, не надо Солнца! Прошу не надо пыльного зноя и раскалённого асфальта! Дождя и свежего ветра! Молний, штормов, ураганов… Таких, чтобы стены сотрясались от ударов стихии, потоки воды врывались в двери, а дыхание замирало от хлёстких пощёчин ветра. Внезапная боль много легче, чем медленно и мучительно умирать от зноя, без надежды утолить жажду», — обречённо взмолились старые дома, глядя в безоблачное блеклое небо, подёрнутое пыльной дымкой не рассевшегося до утра густого смога. Увы, их хриплые голоса беспомощно тонули в затхлом воздухе, что давно не покидал пределов родного квартала, где скупые дожди высохли ещё два месяца тому назад.

Пятьдесят четвёртой, самой душной и тревожной ночью из всех сеньору Пабло Осорио почти не спалось. «Неужели это произойдёт сегодня?! Смерть намного ближе, чем я думал», — дурное предчувствие, перекочевав из короткого ночного кошмара в душную тёмную комнату, принялось медленно душить старика, выкручивая суставы и судорогой сводя всё его хилое нутро.

Мужчина ворочался с боку на бок, безуспешно борясь с бессонницей, и чудом сумел задремать во второй раз на короткий час, перед самым рассветом. Однако машинально проснулся, едва за окном начало светать.

Сперва Пабло, по привычке, такой же старой и ветхой, как он сам, прочитал короткую утреннюю молитву Ангелу Божьему. Перекрестился. Затем с неимоверным усилием воли приподнялся на постели и тяжело опустил костлявые усталые ступни на пол. При этом тонкие косточки, обтянутые жёлтой пергаментной кожей, сухо затрещали, а суставы проскрипели, словно дверные петли уличной калитки. «Господи, если мою теперешнюю старческую немощь и слабость можно назвать человеческой жизнью, то спасибо тебе, Отче! Ты с излишком отмерил от щедрот своих и одарил меня до самого последнего дня!» — с горьким сарказмом произнёс старик, облокачиваясь с усилием о шершавую штукатурку стены, чтобы не потерять равновесие. Он запрокинул голову и, упираясь в стену что было сил, прищуренно напрягся, ожидая, когда же отступит острая боль в спине. Пабло даже почудилось, что он на бессчётное количество мгновений впал в забытье и прошло, пожалуй, не меньше часа с тех пор, как он проснулся. Раздосадованный своей медлительностью, он принялся гневно поторапливать себя: «Проклятье, пока я тут рассиживаюсь, солнце, должно быть, уже взошло!!!» Приподнялся. Посмотрел в окно. Солнце почти на треть показалось из-за черепичной крыши дома напротив… Проспал… Как так?! Старик, подгоняемый досадой и нетерпением, резко встал с постели, застонал. На ощупь достал из шкафа старую полинявшую полосатую сорочку, а ногой принялся шарить под кроватью в надежде быстро отыскать кожаные сланцы. Тем самым временем боль, вскочив с кровати вместе со своим хозяином, не отставала от старика ни на шаг. Мерзавка, свирепо ввинчиваясь в седые виски своими костлявыми острыми пальцами, не позволяла широко открыть глаза и готовилась нанести новый и неожиданно сильный удар. Но Пабло не поддался. Проигнорировал приступ и продолжил, чертыхаясь, впихивать руки в тесные рукава рубашки. Ярость действовала подобно анестезии, а обида на собственную беспомощность придавала сил. «Как же так?» — чуть не плача произнес старик. Солнышко, не дожидаясь верного Пабло, вышло почти наполовину из-за дома напротив… Старик горько сетовал на время, которого почти не осталось, и пальцами, скрученными подагрой, попытался застегнуть пуговицы, однако те не слушались. Вторая попытка — и миниатюрная костяная пуговица почти оказалась в отверстии, но сустав заупрямился, и у него снова не вышло… Увы, в его руках больше не было силы, а суставы, прежде гибкие и быстрые, словно у опытного крупье, стали похожи на узловатые сухие ветки старой катальпы. Выругавшись, мужчина, раздражённый собственной неловкостью и позабыв о проклятых скользких пуговицах, вышел на балкон. Болезненная метаморфоза, произошедшая с Пабло за прошедший год, преобразила его до неузнаваемости: из щеголеватого модника со вьющимися смоляными волосами, зачёсанными на идеальный прямой пробор, он превратился в дряхлого седого старика — слабого, сутулого, неряшливого. Встречая в зеркале своё усталое отражение, он страдал, но сделать ничего не мог — сил поддерживать в себе прежнего дона Осорио больше не осталось. Как, впрочем, и желания смотреть на себя в зеркало… Одна единственная радость оставалась в его жизни — созерцать, как по утрам среди плотной бездонной синевы ночного неба медленно разливается пурпурное золото наступающего дня…

Ранним утром третьего января восход солнца был особенно красив; своей нежно-розовой акварелью он прикоснулся к далёким облакам и слегка позолотил тёмные холмы на горизонте, покрытые густым лесом. Блаженная тишина на мгновение окутала город… Насладиться столь редким чудом в мегаполисе можно лишь в короткие предрассветные минуты. «Осталось чуть меньше четверти часа, как шумно захлопают ставни, зарычат мотоциклы и завизжат клаксоны нетерпеливых машин», — с досадой подумал старик и с жадностью вдохнул в свои лёгкие утреннюю свежесть, словно только что вынырнул из-под толщи воды на поверхность. Закашлялся. Взгляд усталых, мутных от слёз глаз устремился вдаль, и душа, очарованная великолепием рассвета, на какой-то момент покинула немощное тело, устремившись далеко за горизонт. Он ощущал это мгновение как никогда прежде, желая во что бы то ни стало его продлить. Пабло тот самый философ, что не написал ни единой строчки, и неутомимый странник, чьи пути уже больше никуда не ведут… Сожалея обо всём, что так и не успел сделать, и горько оплакивая людей, что покинули его так внезапно, задумался… Нет у него свободы умереть сегодня, душа повязана… Долги. Неоплатные и не прощённые. Нет покаяния перед самим собой, а значит, не будет Рая. Не будет покоя. Не будет Ангела рядом, чтобы взять в тёплые, ласковые ладони душу Пабло и поднять высоко-высоко в небо за безмолвные облака и унести в бесконечность… Да так чтобы перед смертью посмотреть на землю с высоты небес, как это делают птицы, а после не важно. Всего разочек… на одно короткое мгновение обнять взглядом бескрайний простор и стать его частью… Но Пабло не взлететь. Распят угрызениями совести и намертво прикован к проклятому старому балкону. Обречён задумчиво стоять у перил, неподвижный и суровый, словно чилийский Моаи.

«Ни жизнь, ни мгновение удержать нельзя», — с тоской подумал он и продолжил провожать взглядом убегающие сизые тени старых потрескавшихся домов. Он следил за ними до тех пор, пока их унылые силуэты полностью не растворили радостные рассветные лучи. Всего один миг — и район Санта-Тереза преобразился. Ветхий, пыльный, унылый, он внезапно принарядился в пёструю палитру ярких красок, где повсюду бушевали тропические растения, а дома были совершенно не похожи один на другой; все как один разноцветные, кокетливо украшенные покосившимися ставнями и гирляндами стиранного белья. Это была гармония, рождённая из хаоса, и Пабло искренне любил её всем своим израненным добрым сердцем. Каждое утро внимательно наблюдал, как из солнечного света рождается новый день и наполняет неуёмной энергией окружающее пространство. Созерцал. Однако яркий свет немедленно таял, едва коснувшись лица старого кубинца. Красивые карие глаза потускнели, спрятались за нависшими морщинистыми веками и ввалились, отчего казались почти безжизненными.

Один год и семь проклятых месяцев дон Пабло страдал от невыносимой боли. Умирал медленно, отсчитывая дни до своей кончины. Редкая неизлечимая болезнь позвоночника стремительно прогрессировала, резкими ударами адреналина трепала слабое изношенное сердце, и с каждым новым днём ему становилось всё хуже. Мужчина оставил бессмысленную борьбу с недугом и перестал молиться об избавлении. Окончательно потерял веру в чудеса, как, впрочем, и в современные медицинские препараты. Смирился. Осознав, что конец близок, научился жить вопреки, принимая боль как нечто неизбежное, жадно цепляясь за момент как за истинно последний. При этом сохранил постоянство своих привычек и не отказался ни от одного из ежедневных ритуалов, педантично следуя стрелке на часах. Вот и сейчас за окном раннее утро; его время, бесценное богатство — лучшие минуты для того, чтобы созерцать начало дня стоя на своём ветхом балконе. Старик всем телом опёрся о ржавые перила и приосанился. Его силуэт был хорошо был виден всем без исключения прохожим, поэтому держался он по-прежнему важно. Молчаливый и задумчивый, он изредка сдержанно кивал в ответ на приветствия, но не проявлял при этом и тени эмоций. Ему нравилось наблюдать за тем, как в родном квартале начинается день, как привычно, буднично и суетно движется человеческая жизнь. Но особенно было приятно среди сотен прохожих встречать знакомые лица, важно кивать в ответ на приветствия и тайком заглядывать в окна соседних домов. Пабло, добрый и честный по своей природе, хорошо понимал, что любопытство в общем-то порок, но сознательно не хотел отказывать себе в удовольствии хоть изредка понаблюдать за чужой жизнью. Особенно если это утро в доме напротив, где жил седовласый лохматый итальянец — непризнанный гений, разгильдяй, пьяница и бабник. Маэстро жил этажом ниже, носил полосатый шёлковый халат и хранил на подоконнике пузатые кувшины с кисточками, мастихинами и карандашами. Вечерами крепко выпивал и частенько забывал закрывать на ночь ставни… В его просторной жилой студии всегда царил невообразимый беспорядок: вещи, холсты, хромой мольберт с очередным наброском и бесчисленные пустые винные бутылки… Однако среди всего этого хлама изредка попадалось что-то по-настоящему стоящее — обнажённые молодые натурщицы, которые порой задерживались в его постели до полудня. Вот и сегодня изящная женская ступня, трогательно выглядывая из-под одеяла, подарила старику улыбку, а вместе с ней короткое радостное мгновение жизни… Пабло посчастливилось любить однажды. Пусть и без взаимности, но любить. Именно это священное чувство поддерживало в его теле тлеющий уголек жизни до тех пор, пока он не найдет ответ.

Утро назначенного дня пришлось на воскресенье, и старик с досадой подумал, что умереть в святой день было бы неплохо, но до понедельника придётся обождать… «Камилла, детка, не успею! Всему конец, если не решу, что нужно сделать», — задумчиво и грустно произнёс старик, всплеснув от досады руками. В голове, однако, поселился полнейший беспорядок, а мысли окончательно запутались. Накануне вечером он наконец получил ответ от адвоката. Больше месяца пришлось ждать проклятую бумагу, в которой вместо простого логичного решения мерзавец и пройдоха, изящно извиняясь, признаётся в том, что не справился, и взыскать со страховой компании выплаты в пользу Камиллы уже, увы, невозможно. Полный провал, времени почти не осталось… У Пабло от напряжения предательски задрожали колени, и он едва не рухнул на пол. Проклятый недуг, словно чувствуя слабость хозяина, сильнее обычного укусил между лопаток и медленно растёкся судорогой до самых кончиков пальцев. Мужчина застонал и согнулся, стоять с прямой спиной больше не было сил. Собрав остатки своей стальной, хотя и изрядно проржавевшей воли, он закусил губу что было сил и вцепился руками за перила. «Не смей! Ни звука! Обожди всего несколько секунд», — пронеслось в голове у сеньора Осорио. Никогда прежде он не позволял себе стонать на людях. Одна, две, три, четыре… двенадцать секунд, и… первый боньдиньо с ужасающим лязгом и грохотом проехал мимо его дома. Старик выдохнул и чуть слышно прорычал свой стон сквозь плотно сомкнутые губы вслед удаляющемуся жёлтому вагончику: «Отец Небесный!!! Не могу-у-у больше-е-е… Дружище, умоляю, забери эту проклятую-ю-ю бо-о-оль».

Красно-жёлтый пустой трамвайчик ничего не ответил — безразличный к человеческим страданиям, он скрылся из виду за поворотом и снова наступила тишина. Боль, однако, и вправду немного отступила. Дон Пабло, отпустив напряжение, немного взбодрился и едва заметно улыбнулся самому себе. За долгие годы жизни в родном квартале он смог искренне полюбить скрежещущий металлический звук проезжающего мимо старого трамвайчика и каждый раз, встречая его, испытывал необъяснимую радость. Он даже мысленно стал называть его «старым товарищем» и радостно приветствовал, кивая ему по утрам.

И вот старик на мгновение позабыл о возрасте, о телесном недуге и, расправив некогда могучие плечи, вытянулся в струнку, но… спустя всего один вдох резко обмяк, словно кто-то невидимый положил ему на плечи полный мешок пшеницы. Чуть слышно застонал, но подбородок при этом не опустил, потому что давным-давно пообещал себе никогда не склонять голову перед лицом жизни и не прятать глаз от смерти. Однако именно этим утром Пабло довольно явно почувствовал, что незваная гостья совсем близко и минута за минутой уверенно приближается к его обветшалому дому. Всего несколько шагов — и она постучит… Войдет бесцеремонно, без стука, не снимая туфли, и всё будет кончено. Вопрос оставался всего-навсего один: «Когда именно это произойдёт?!» — и ответ Пабло, увы, не знал. «Что, если ночью? Я буду спать в своей постели и не увижу её лица!» — презрительно морща лоб старик продолжил цепочку тягостных размышлений. — «Нет, так умирать я не хочу! Не для того я выжил, болтаясь трое суток посреди океана в ожидании акул, чтобы трусливо и малодушно умирать на скрипучей койке, спрятав голову под простыней! В чём вообще смысл моей жизни? В ЧЁМ? Все, кого я любил, давно умерли, отчего же я, одинокий и беззубый крокодил, по-прежнему живу? Не понимаю, почему океан не забрал меня тогда, когда я был молод, здоров и свободен?! Наверное, он, как и я, не верил в то, что время моё вышло… Ведь когда не веришь — умирать не страшно! А сейчас? — Бессмыслица! Жить страшно, умирать тоже… Пожалуй, было бы намного правильнее уйти в вечность у берегов Нассау, чем в бестолково, в болезненной беспомощности ожидать смерть в нищенской душной собачьей конуре», — сокрушался Пабло, разглядывая помятые фантики далёких воспоминаний.

Дон Пабло Осорио был одним из тех редких людей, чьи судьбы, словно страницы романа, до того непредсказуемы и драматичны, что сам автор порой роняет пару слезинок, перечитывая текст. Пабло бежал с Кубы совсем юным. Это был не его выбор, но был его единственный шанс. Шанс, за который цепкие молодые руки юноши крепко ухватились и не размыкая пальцев держались до самого своего чудесного спасения. Именно тогда Пабло поверил и почувствовал Его присутствие в своей жизни. Незримый, могущественный, молчаливый, заботливый, мудрый… Тот, чьи черты Пабло желал увидеть, и тот, чьи слова он сейчас пытался расслышать в тишине утреннего квартала, в надежде хотя бы перед смертью найти способ помочь двум единственным своим близким людям на этой бездушной пустынной планете.

«Отец Небесный, же будет с Камиллой? Малышка Эмилия, моя милая кнопочка, как же она? Что я могу сделать для них обеих, пока жив?» — сильно тревожился дон Пабло, ощущая на коже вполне реальный озноб несмотря на то, что солнце, поднимаясь, начало безжалостно обжигать его лицо.

«Проклятый адвокат! Мошенник, негодяй, каналья — он обещал мне! Клялся, что нашел те самые бумаги, доказывающие, что смерть сеньора Муньеса трагическая случайность… И что??? Проиграл!!! Уверял, что получится, а сам теперь руками разводит! Немыслимо, последний гонорар сожрал все мои сбережения!! Ни единого реала!!! Ничего у меня не осталось!!! Прошу, Господи, только не забирай меня сегодня. Умоляю, не сегодня. Я не готов. Мне нужно время», — в отчаянии взмолился Пабло и ещё горячее прочитал молитву Святого Бернарда, вложив в нее просьбу о помощи близким. Немного успокоившись, с уверенностью произнес: «Знаю. Нет, сердцем чувствую, выход обязательно найдётся! Что-нибудь я обязательно придумаю. Не случалось ещё такого, чтобы судьба не дала Пабло Осорио ещё один шанс…»

Внезапно старик заметил в тени дома напротив знакомый силуэт. Потом ещё один. И ещё. Все трое молчаливо и бестелесно стояли справа от ступенек парадного подъезда дома на противоположной стороне улицы и, повернув голову в сторону старика, вежливо ему кивнули. Чёрные костюмы в тонкую полоску, блестящие лакированные туфли и атласный галстук с жемчужной булавкой. Застыли. Сосредоточенно глядя старику в глаза, они беззвучно зашевелили губами, будто желая что-то сказать. Прохожие безучастно проходили мимо, совершенно их не замечая. Один Пабло отчетливо видел каждого и даже знал всех троих по именам… «Тьфу… Отец Небесный! Святые угодники! Ох, неспроста эта троица самоубийц появилась сегодня здесь. Не на мои ли поминки вы притащились сегодня?» — с шутливой бравадой произнёс вслух мужчина, ощущая при этом, как нервно забегали по коже мурашки, как на висках выступил холодный пот. Старик давным-давно приметил, что на следующий день после их появления у этого самого подъезда в квартале обязательно умирал кто-то из соседей… «Интересно, кто всё же на этот раз? Нет, amigos, напрасно вы пришли. Не удастся вам выпить рома на моих похоронах! Ну уж нет! Точно не выйдет, голубчики!» — с грубоватой хрипотцой в голосе пробормотал Пабло. «Отвечайте, за кем пришли? Молчите?!» — злобно проворчал старик и с раздражением топнул ногой. От негодования у него сильно сдавило в груди, но сдержаться он не смог и что было сил закричал: «Говорите, канальи, что нужно, или проваливайте! Прочь! Прочь отсюда, грешники проклятые!!!» — несколько прохожих испуганно обернулись в сторону импровизированной кафедры, где Пабло, словно пастырь, резко выкрикивал проклятия, размахивая руками в направлении пустого подъезда.

«Не обращай внимания. Иди куда шёл. Старик-то наш давно из ума выжил», — отозвался скрипучий голос кого-то из соседей, и прохожий, понимающе кивнув в ответ, отвернулся, зябко передёрнул плечами и быстро зашагал прочь. Пабло ничуть не задели обидные слова соседа, однако он невольно обернулся в сторону говорившего. Сплетен о себе он слышал немало. Разное говорили о нём люди, всё больше сочиняли сказки и разные небылицы, но вот сумасшедшим назвали впервые. Старик возвратил взгляд обратно к своим молчаливым гостям, но тут же с досадой обнаружил, что они исчезли… На месте, где виднелись их силуэты, остался лишь пустой обветшалый подъезд с синей покосившейся дверью, пыльная тень от корявого ствола вистерии, да безрадостный исхудалый кот, так похожий на самого Пабло. «Ушли… Ушли, толком так ничего и не сказав… Зачем вообще приходили?» — возмутился старик, но отчего-то призадумался. Его смущала одна странная деталь — все трое пристально смотрели ему в глаза… Прежде такого не было…

«Немедленно возьми себя в руки, Пабло! Все эти видения и сны — глупая и пустая игра твоего воображения», — скомандовал самому себе старик и добавил: «Сегодня для смерти не подходящий день, я ещё достаточно крепок и живуч, чтобы не спешить на тот свет. Мне во что бы то ни стало нужно придумать чем помочь Камилле. Я должен! Нет, обязан!!! Преступление бросать их одних в этом проклятом городе. Куда им, бедняжкам, деваться, если я умру? Сеселла немедля их выгонит из дома, моим девочкам придётся жить в Барра-да Тижука. Злое место. Одним им там точно не выжить. Разве можно моим красавицам в фавелы?! Господь Небесный!!!» — само по себе слово «фавела» причинило Пабло нестерпимую боль. «Нет, об этом и речи быть не может! Камилла не рождена для таких страданий. Довольно с неё и тех, что она уже пережила. Ответ обязательно должен быть! Господи, помоги мне. Молю… Душу отдам, жизнь, вынесу любые страдания, только подскажи, как им помочь… Не знаю я, что сказать Жозе, когда мы встретимся?! А Зои?.. Я… я… я ведь не смогу посмотреть ей в глаза…» — заплакал Пабло и опустил голову на сухие слабые кисти рук.

Дон Осорио понапрасну метался в надежде услышать ответ — Бог никогда не говорил с ним словами… Вероятно, он считал своего возлюбленного сына достаточно мудрым, чтобы он сам, читая события между строк, делал выводы и оценивал риски. Однако утреннее послание Ангела уместилось всего в одном-единственном предложении и ждать оставалось совсем недолго: все ответы ждали Пабло после захода солнца — в самое обычное жаркое воскресенье середины января.

Покидая балкон, старик снова окинул взглядом бескрайний город. За кружевом пурпурной бугенвиллии, так беспардонно захватившей балкон, открывалась панорама хаотично рассыпанных бедных построек. За ними вдалеке тонкая полоска изумрудного океана и небо. Много неба — это именно то, что ему сейчас нужно! Созерцая маленькое пыльное облачко, мыслями он перенёсся в прошлое. Кубинское босоногое детство, где повсюду было небо. Бесконечное, яркое, лазурное, честное, оно проглядывало сквозь дощатые стены и потолок, будило по утрам, а в сезон дождей просачивалось каплями воды сквозь дырявую деревянную крышу. Пабло погрузился в воспоминания, и тоска больно защемила сердце, — с того момента как его нога ступила на борт рыболовного судна, о своих родных он больше ничего не слышал. Прошлое до краёв было наполнено тоской и болезненными воспоминаниями… Здесь жили они все… И все как один умерли. «Долгая жизнь для меня не такой уж и ценный подарок», — подумал Пабло, вспоминая о тех, с кем ему пришлось расстаться. За свои 78 лет он повстречал тысячи людей и, обладая феноменальной памятью, запомнил их всех. Точнее, зарисовал лица в памяти и бережно хранил. От кого-то остались карандашные наброски, иные же портреты сохранили тончайшие черты, цвета, запахи. Сеньор Осорио педантично сберег воспоминания в знак уважения ко всем, кого когда-то любил… Особенно её… Зои… Смешивая мастихином блеклые краски прошлого и набрасывая их на холст как попало, в конце всегда непроизвольно, чётко и красочно получался её портрет.

«Зои, любимая моя, как же я хорошо помню тот день, когда родились твои близняшки! Помню, как радовался Жозе, разглядывая курносые кнопки в ворохе кремовых кружевных одеял… Почему не стёрлось ни одной краски из воспоминаний о тебе? Тебя-то я как раз старался забыть. Тщетно. Потеря ангела была невосполнима для всех нас. Ты была не просто красивой женщиной, ты была солнцем, ветром, глотком чистой воды, способным утолить самую сильную жажду, ты была нашим счастьем. Открытая улыбка, лучистые голубые глаза, взлохмаченные белокурые волосы… Всегда такая ласковая, искренняя, светлая — воплощение женственности, чистоты и доброты. Зои, ты сама того не желая могла осветить день каждого из нас и умирая забрала с собой всю нашу радость. Господи, сколько же в её сердце было любви!.. Ты, верно, не догадывалась, что я всю свою жизнь любил тебя… Любил безумно. Страстно. Втайне от самого себя, втайне от Жозе, втайне от всего мира…» — с мыслями о Зои на глазах выступили слёзы и в горле запершило от сотен тысяч невысказанных слов…

«Камилла, как же она похожа на свою мать! Будто её сестра- близняшка», — Пабло смахнул солёную каплю из уголка глаза и принялся скручивать сигарету. Пальцы сильно дрожали, но самокрутка получилась, как и прежде, ровной. Поднёс спичку и закурил — лёгкая лента тускло-серого дыма дважды запуталась в седине усов, но не принесла наслаждения. Мужчина закашлялся и раздражённо выбросил дымящийся окурок на тротуар. Сделал глубокий вдох. Воздух. Он шумно проник в лёгкие и тут же возвратился обратно. «Пройдёт всего час, а на улицу нельзя будет даже нос высунуть», — с досадой подумал старый дон. — «Пока ещё утро и надо дышать. Дышать воздухом нового дня. Дышать медленно, бережно, внимательно, рассматривая каждое мгновение своей бессмысленно уходящей жизни».

— Интересно, — внезапно произнёс вслух Пабло, — доживу ли я до того дня, когда этот проклятый город умоет дождём свои пыльные дома? А что если нет? И дождей не будет до Пасхи? Тогда что?! — Ничего… просто могильщик засыплет мою могилу сухой землёй, словно пеплом, и станет она частью пустыни.

— Что думаешь, Отче? Молчишь? Или ты снова делаешь вид будто меня не слышишь? — злобно проворчал старик и кисло скривил рот, при этом движении его жидкие седые усики зашевелились, обнажая глубокий синеватый шрам над левой губой. Пабло глубоко погрузился в раздумья, совершенно не замечая, что снова разговаривает с самим собой вслух… Внезапно, прервав цепочку его тягостных мыслей, из кухни недовольно раздался другой голос:

— Не бубни себе под нос, старый ты дурак! Спятил или оглох совсем?! Стоишь тут каждое утро и разговариваешь сам с собой. Смирись, наконец, дождей нет уже восемь недель, и только Богу известно, когда они к нам вернутся, — визгливо и грубо огрызнулась жена. Натужно кряхтя, донья Сеселла упёрлась локтем о спинку стула и с усилием вытащила тучное тело из-за стола. И скатерть ненароком потащила за собой, едва не перебив все стоящие на ней тарелки. С раздражением вернула всё на свои места и принялась искать на телевизоре канал для просмотра утренних новостей. Наконец нашла то, что искала, и громко скомандовала:

— Иди! Смотри свои новости! Скоро начнётся прогноз погоды. — Женщина прибавила звук, пальцем подкручивая пластиковое зубчатое колесико внизу экрана и, бормоча что-то неразборчивое, вернулась обратно к своему завтраку.

Дон Пабло повернул голову к экрану и замер. В студии канала новостей замелькала молоденькая фигуристая блондинка в амарантовом шёлке короткого, струящегося воланами сарафана. Высокие каблуки соблазнительно покачивали стройное тело девушки, а рука её при этом путешествовала по вымышленной карте, указывая направление воздушных потоков. С пухлых, густо напомаженных губ ежесекундно, липкими каплями мятного сиропа стекала ложь, щедро припудренная заумными терминами и пустыми предположениями. Слова одно за другим опускались прямо в глубокое декольте ведущей и теряли остатки всякого смысла… Плохая игра бездарной актрисы! Старик разгневался, прослушав до половины очередной безрадостный прогноз из уст тупой напудренной куклы, и, не сдерживая приступа внезапной ярости, стукнул в сердцах по столу своим костлявым кулаком: «Лживая продажная тварь! Заткнись наконец!!!» Дон Пабло всю свою жизнь был прямолинейным и честным человеком, на дух не переносил любые попытки приукрасить действительность и никогда не опускался до выгодной многим полуправды. Сейчас же, глядя на подрагивающий голубой экран, он почувствовал, как от дешёвой бездарной комедии к горлу начала подступать самая настоящая изжога. Мерзавка тем временем, состроив умное выражение лица, вместо фразы «ожидается циклон» ехидно добавила что-то невнятное и совершенно не обнадёживающее: «Будем надеяться, что следующий циклон…», «синоптики прогнозируют, что наступление арктических воздушных масс непременно окажет влияние на…», — и дальше шли предположения, не имеющие ни чего общего с действительностью… Бегущая строка пролетела в самом низу экрана, унося на своём хвосте цифру сорок два градуса… Исчезла… Оставив после себя лишь застывшую маску ведущей прогноза погоды с вишнёвой улыбкой на лице.

— Puta! — рассвирепел старик. — Стоило этой дуре столько распинаться, чтобы сказать, что она ни черта не знает?! Нет, ты посмотри на неё! Она ещё и улыбается! Верно, смеётся над нами! Самой-то ей не жарко, у них там везде кондиционеры. Даже в туалете, — дон Пабло побелел от раздражения и громко прохрипел: «Сеселла, представляешь, у них даже аппараты для льда в холле стоят. Чистая правда, мне Теу рассказывал. Какое им дело до того, что все мы тут от жары скоро сдохнем?!» — не унимался старик, сотрясая воздух громовыми раскатами своего праведного гнева.

Январская жара в Рио-де-Жанейро и вправду затянулась дольше обычного. Захватив мегаполис еще в конце декабря, она медленно, день за днём и с особой жестокостью удушала жителей, обрекая их на медленную пытку зноем. Горячие волны солнечного света, отражаясь от асфальта, разогрели воздух до пятидесяти градусов. Грустные бездомные собаки обречённо переползали в тень, пряча морды от палящего солнца под длинными тощими лапами. Попугаи, мартышки и даже рептилии спасались бегством в окрестных лесах, а в городе оставались лишь те, кому совершенно некуда было идти.

Казалось, засуха не закончится никогда, и постепенно улицы высохнут, криво распахивая ставни своих опустевших домов и посыпая улицы пеплом раскрошившейся штукатурки. Мохнатые пальмовые ветви, уныло склонив запылённую бахрому листьев, так и засохнут, не дождавшись и капли живительной влаги. Солнце, великое, пылающее, далёкое, наконец покажет людям, кто истинный хозяин планеты, и заставит нечестивцев, как в давние времена, молиться изображениям всемогущего светила! Именно тогда обезумевшие от отчаяния люди снова начнут приносить человеческие жертвы богам, умоляя послать на землю долгожданный дождь! — фантазии привели старого дона на вершину пирамиды, с которой он, словно языческий жрец майя, сбрасывает в пропасть ведущую прогноза погоды под аккомпанемент громовых раскатов, доносящихся из дождевых туч над самой его головой. А после, когда предсмертный, отчаянный крик несчастной смолкнет в радостном ликовании толпы, непременно начнётся ливень. «Жертвоприношение!!! Как тебе моя идея, Сеселла? Думаю, Господь с радостью принял от меня такую жертву в обмен на дождь! Может тогда от этой девицы будет бы хоть какой-то толк!» — лицо старика исказилось в хищной ухмылке, и он поспешил поделиться с женой своей версией расправы над ведущей прогноза погоды. Характер старика портился день ото дня. Сильная боль начала привыкать к препаратам и не давала ни минуты забытья. Это была та самая боль, которую невозможно не слышать, она не смолкала ни на минуту, напоминая каждым спазмом о скором приближении конца. Путешествуя по телу, она нарушала покой усталого сердца, иногда пульсировала страхом в висках, затем опускалась в желудок, сводя его в мучительной судороге. А тут ещё эта проклятая жара…

— Да замолчи ты наконец! Хватит ворчать! Девочек разбудишь. Камилла, бедняжка, в пять утра спать легла. Эта ночная работа скоро её доконает, — донья сложила руки на груди, состроив гримасу показного сочувствия. Затем посмотрела на фигурку Пресвятой Девы, украшенную аляповатыми бумажными цветами, и сделала глубокий вдох. Театрально прикрыв веки, добавила: «Бедная девочка! Дай Бог ей терпения и удачи!», а про себя подумала: «И денег побольше… а то кабельное телевидение скоро отключат за неуплату и что тогда? Боже упаси!» Затем она быстро вернула взгляд обратно на экран и скомандовала: «Пабло, начинается сериал. Не забудь про таблетки, они там, на столе, в зелёной крышечке. Увидел? Да разуй же ты глаза или надень очки! Ну что, нашел?» — не скрывая раздражения, прошипела Сеселла.

Старик кивнул, взял стакан с водой и послушно присел рядом с женой, разжёвывая твёрдые горькие таблетки. Дон смотрел на экран телевизора, не замечая изображения, думая лишь о том, что даже если он доживёт до наступления дождей, то до окончания сериала ему точно не дотянуть…

Не хочу ждать тебя, хочу быть там, где ты

(Жозе Сарамаго)

Воскресное утро. Камилла проснулась раньше обычного. Спёртый горячий воздух в комнате говорил о том, что солнце в зените и пора вставать. Тело девушки покрыла испарина, а влажные волосы прилипли ко лбу. В пространстве маленькой комнаты царили душный полумрак и беспорядок. Хрупкая изящная фигурка, покачиваясь и потирая пальчиками сонные веки, направилась к окну. Металлические жалюзи надёжно скрывали дневной свет, оставляя на полу лишь тонкие поперечные полоски. Камилла резко потянула скрученную серую верёвку и, получив в ответ недовольный скрип тонких металлических пластин, поморщилась. Яркий лучик, соскользнув с крыши дома напротив, больно поцарапал глаза. Девушка прищурилась и, тяжело опустив веки, снова сильно потерла их пальцами. Взглянула на небо… Сюрприз оказался более чем неприятным, — солнце только наполовину выглянуло из-за крыши, говоря о том, что ещё утро. Утро нового, мучительно жаркого дня. Ощущение вялости и свинцовой тяжести наполнило тело вязким раздражением. Девушке даже почудилось, что она вот-вот потеряет сознание от бессилия: «Не выспалась и скорее всего уснуть не получится», — пронеслось в голове Камиллы. Воскресенье — единственный день недели, когда на законных основаниях можно было проспать до обеда. «Что дальше?» — спросила она и сама себе обреченно ответила: «Душная бессонница, сильная головная боль, плюс усталость, от которой вряд ли удастся избавиться до вечера…» Да, пожалуй, не так она мечтала провести этот день. Камилла мысленно поблагодарила себя за то, что отказалась выпить шампанское после выступления, потому как и без похмелья чувствовала себя довольно скверно. Виски, затылок и переносицу наполняла острая пульсирующая боль, от которой хотелось громко выть. Глаза искали спасения от света, и взгляд сам собой упал на софу, что стояла в тёмном углу комнаты. Там, лёжа на левом боку и уткнувшись лбом в стену, сопел маленький щуплый ребёнок. Девочка. Малышка крепко спала совершенно без одежды, скомкав ногами пёстрое фланелевое покрывало и обнимая руками подушку. При виде пухлой детской попки и маленьких розовых пяток улыбка непроизвольно расплылась на лице Камиллы, расслабив напряжённые мышцы шеи. Девушка поспешила закрыть жалюзи и плотно задернула шторы. После подошла к ребёнку и, едва касаясь тонкими пальцами спутанных белокурых волос, прошептала: «Отдыхай, милая. Мне на работу сегодня не нужно и тебе в детский сад тоже. Сегодня мы выспимся и пойдём на пляж. Обещаю, девочка моя, весь день мы будем с тобой вместе…» Камилла громко вздохнула, опасаясь потревожить хрупкий утренний сон ребёнка, неслышно отошла от кроватки. Словно кошка, бесшумно наступая на скрипучий пол мягкими подушечками лап, она вернулась обратно в постель. Капельки липкого пота неприятно щекотали нежную кожу, и Камилла, наскоро обтерев влажное тело простынёй, снова легла, испытывая при этом сильнейший дискомфорт. Недовольная, девушка откинулась головой на подушку, но та тут же ответила ей ударами десятков кулачков плотно скатавшейся ваты. Камилла ещё сильнее сомкнула веки и, как в детстве, пытаясь уснуть, принялась сочинять сказку, добавляя придуманным образам дыхания и красок. Нечто назойливо стучащее в висках стало понемногу стихать. Медленно, вдох за вдохом, сознание Камиллы глубоко погрузилось в фантазии, словно в прохладную ванну с ароматом любимой лизеи. Тело обмякло, расслабилось и растворилось, потеряв реальность себя… В дрёме она отчётливо осознала мысль, которая успокаивала её на протяжении последних двух лет, вытесняя происходящий в реальности кошмар… «Всё будет ХОРОШО!» Внутренний голос шептал ей о том, что жизнь — это всего лишь череда каких-то странных, нелепых и мистических случайностей, раз она привела их в это ужасное место. Появилась мысль о том, что очень хорошо и очень плохо не могут длиться вечно. Что справедливость в жизни определённо есть, и она непременно заглянет в их с Эмилией завтра. Иллюзорные образы прошлого возникали из ниоткуда и таяли, словно мыльные пузыри от легкого прикосновения: сперва зашелестел голосами интернат, затем под музыку в театре открылись кулисы, актёры из труппы вышли на поклон и наконец показались те немногие, кого она прежде называла друзьями. Вслед за ними явились Эва, отец и Тьери.

Нечаянно в воспоминания о Тьери ворвался приторно-сладкий саундтрек из сериала, и тело снова непроизвольно, напряжённо застонало. Сон ушёл, и к Камилле ядовитой змеёй поползли мысли о смерти как о самом лёгком выходе из безвыходной ситуации, в которой она оказалась… Ей, в отличие от дона Пабло, не было жаль ни часов, ни минут, ни тем более мгновений… После прошлой ночи всё в её жизни потеряло смысл. Будущего нет. Жаль только дочь… Эмилии, малышке, всего шесть… Её отдадут в приют, а там… Девушка от ужаса буквально сжалась в комок, и ум, спасая хозяйку от суицидальных мыслей, вновь принялся бессовестно подбрасывать очередную сладкую ложь: «Нет, Камилла. Ты же трусиха, сама знаешь, духу не хватит, а раз не можешь умереть — закрывай глаза и мечтай… Мечтай о будущем, о счастье, о любви… Мечтай так, будто это непременно сбудется… Мечтай, как в детстве, когда реальность в твоей голове уступает место сказке и ты улетаешь на тончайшей шёлковой ленте в мир своих идеальных грёз. В мир, где всё иначе, где всё возможно и всё волшебно». Девушка охотно доверилась внутреннему голосу, расслабилась и вновь принялась мечтать, повторяя, словно молитву, любимую фразу из книги «Евангелие от Иисуса» — «Не хочу ждать тебя, хочу быть там, где ты» — на сей раз она представила себе Тьери. Представила его таким, каким он был во время их последней встречи. Прикоснулась к его вьющимся светлым волосам. Заглянула в его грустные голубые глаза. Вспомнила, как плавной походкой с элегантной неспешностью он сходил по трапу самолёта, неслышно ступал замшевыми мокасинами по мраморному глянцу длинного стеклянного коридора и катил за собой свой блестящий пластиковый чемодан. При этом он обаятельно улыбался, обнимая взглядом ЕЁ одну. Прикосновения его ласковых рук обжигают холодные пальцы Камиллы и, немного стесняясь, она спешит их убрать. Тьери не позволяет. Вместо этого заботливо и нежно согревает их своим дыханием. Целует раскрасневшиеся щёки и, обнимая за талию, уводит за собой.

Камилла встречала его дважды. Какое же незабываемое счастье ожидать Его в холле аэропорта… Смотреть на табло, отнимая минуты и секунды, что оставались до встречи… НЕТ!!! Он не может не вернуться к ней. Только не он… Просто сейчас Тьери, скорее всего, болен. Он часто жаловался на боли в сердце после спектакля и принимал какие-то странные разноцветные пилюли по утрам. Камилла тут же вспомнила важную деталь — от инфаркта довольно рано умер его отец. «Да, все сходится. Тьери поправится, непременно вернётся и разыщет её и Эмилию. Пожалуй, это будет совсем не легко! В старом ветхом скворечнике, где мы случайно оказались, нас будет трудно разыскать. Но он справится. Спросит Эву в конце концов и найдёт. Потом заберёт нас с малышкой в Леон, а оттуда мы втроём на машине поедем в Биарриц», — размышляла Камилла, наверняка не зная, где именно находится это загадочное место. Впрочем, судя по тому, как Тьери нараспев произносил слово «Б И А Р Р И Ц», место должно было быть и вправду особенное. «Именно там все мы будем необыкновенно, безгранично и неописуемо счастливы. Мы станем настоящей семьёй… Эмилия будет учиться в частной школе, носить красивую дорогую одежду и спать в своей собственной комнате с обоями в мелкий цветочный узор…» — закрывая глаза на правду и грезя о придуманном ею счастье, Камилла не заметила, как мир вокруг сонно растворился. Неприятные ощущения потеряли свою остроту: липкий спёртый воздух, жёсткая подушка с шариками скатавшейся ваты и отвращение к своему телу, которое ещё помнило прикосновения чужих рук, — всё растаяло, всё стихло, всё потеряло смысл, и сознание Камиллы погрузилось в глубокий сон.

Осиное жало назойливых мыслей. Родинка-клоп и Пресвятая Дева, молись о нас, грешных…

День Камиллы начался вновь после полудня. Из кухни доносились громкие, недовольные голоса, и деревянный пол глухо стонал под нажимом тяжёлых шагов доньи Сеселлы. Старики, как всегда, спорили о чём-то важном, не уступая ни одного отвоёванного в бою слова. Ворчание сопровождалось звяканьем столовых приборов и музыкой из рекламного ролика про стиральный порошок. Камилла лежала без движения, продлевая минуты сладкой лени. Затем она расслышала тоненький, словно писк комара, голосок Эмилии. Смышлёная девочка по обыкновению пыталась примирить враждующие стороны и вставляла своё важное «я» при каждом удобном случае. Смесь радости, умиления и надежды озарила воскресный день Камиллы. «Эмилия, девочка моя. Всё будет хорошо», — подумала она, рассматривая красивый восточный орнамент на антикварной резной китайской ширме из красного дерева. Причудливые узоры из длинных хвостов райских птиц сплетались в замысловатом рисунке. Когда-то ширма была прекрасна, теперь же, потемнев и потрескавшись, она вызывала в сердце Камиллы лишь щемящее чувство тоски и понимание того, что всё прекрасное в этом мире обречено на увядание. Неожиданно взгляд остановился на глубокой трещине в самом углу деревянной рамы. Камилла вздрогнула и почему-то вспомнила. Вспомнила и резко, по-солдатски быстро вскочила с постели. Рама у деревянной ширмы из красного дерева была безнадёжно испорчена и восстановить её не представлялось невозможным. Глубокий шрам расколол по диагонали тончайший резной узор и, как ни старайся, отреставрировать невозможно, всё равно останется след. Прошлой ночью жизнь Камиллы тоже раскололась на до и после… Ничего не изменить и уже не исправить…

— Господи, как же мне не думать об этом? Можно ли забыть? Неужели «ЭТО» будет преследовать меня до конца дней? Даже ради Эмилии я не смогу терпеть. Да, другие могут, а я не могу, не хочу, не буду! — она не заметила, что начала говорить сама с собой как раз в тот момент, когда в комнату вошла донья Сеселла. У любопытной старушки была дурная привычка появляться внезапно и без стука проникать в чужие мысли.

— Камилла, детка! Ты давно проснулась? Что ты, милая, больше не будешь? Я не расслышала, — ехидно спросила Сеселла и причмокивая облизала свои сухие сморщенные губы, смакуя внезапную растерянность девушки как удобный повод поговорить и выведать подробности её жизни.

— Доброе утро. То есть добрый день, тётя. Это я так, ни о чём. Не важно. Который сейчас час? — желая немедленно сменить тему, быстро спросила Камилла.

— Два часа дня. Представляешь, уже два часа дня! — сокрушаясь, ответила донья и бесцеремонно присела на диван поверх неубранного постельного белья.

— Ну же, — хитро прищурилась, — живо рассказывай, что так расстроило мою красавицу? Не скрывай от меня правду, мы же не чужие…

— Спасибо вам, со мной всё хорошо. Нет повода для беспокойства и рассказывать ровным счётом не о чем. Работу сверхурочную предложили, так как уборщица заболела, а я ответила хозяину, что не смогу. Мне точно не выдержать двое суток без сна. Вот, собственно, и всё. Расскажите лучше, как вы себя чувствуете? — будто не расслышав сказанных слов поспешила ответить девушка, при этом горько сглотнув раздражение от того, что на её простыни только что было совершено безнравственное и гнусное покушение. Не дожидаясь ответа на свой вопрос, Камилла тут же задала следующий:

— Дон Пабло. Как он сегодня? Слышала его голос, и мне показалось, будто он чем-то расстроен, — дежурный вопрос мог на время отвлечь Донью от дальнейших расспросов. Камилле до непреодолимого отвращения не хотелось разговаривать с кем бы то ни было этим самым утром, а тем более добавлять сливки в пустое любопытство назойливой старушки. «Когда же ты оставишь меня в покое?» — едва не вырвалось из уст Камиллы, и она, едва сдерживаясь, ухватилась рукой за свой золотой крестик. В душе девушка понимала, что слишком сильная эмоциональная реакция недопустима в их с Эмилией случае, принимала, уважала старость хозяйки, ценила гостеприимство, но… каждое утро говорить об одном и том же было непосильным бременем для её психики. Терпение отвечать на одни и те же дежурные вопросы заканчивалось минут через пять, уступая место сильнейшему раздражению, которое девушка маскировала, густо намазывая показную вежливость сливочным маслом на чёрствый хлеб. Поверх «бутерброда» вынужденного диалога она укладывала парочку безвкусных консервированных сардин — стандартных в своей банальности вежливых фраз, добавляла усталую благодарную улыбку и любезно угощала всем этим собеседницу. Нет, Камилла не была ни лгуньей, ни лицемеркой, но любить донью Сеселлу было сложно; тучная, мокрая от пота, дурно пахнущая старым застиранным бельём и чесноком, вечно всем недовольная старая женщина тяжело передвигалась по дому, издавая чахоточный свист при каждом вдохе. Безобидная, недалёкая и, увы, бездетная пуэрториканка последние двадцать лет не покидала пределов родного квартала. И если в прежние времена она развлекала себя сплетнями с соседскими кумушками и искренним состраданием к бедным героиням мыльных опер, то располнев ещё больше и заработав артрит на оба коленных сустава, вовсе перестала выходить из дому, заполняя внутреннюю пустоту нескончаемыми сериалами и ток-шоу. Когда же заканчивался очередной сериал, она радостно принималась за Камиллу или начинала воспитывать крошку Эмилию. Любопытству Сеселлы не было границ, вниманию к деталям мог позавидовать любой полицейский следователь, суждения и выводы при этом всегда отличались бескомпромиссностью. Во время импровизированного ежедневного «допроса» она приторно улыбалась и сочувственно кивала подбородком, на котором, словно усатый клоп, сидела большая коричневая уродливая родинка. Сперва Камилла посмеивалась, глядя на огромную родинку с двумя торчащими из неё волосками, но позже эта самая родинка, важно «шевеля усиками» во время разговора, начала неимоверно её раздражать. Оторвать взгляд не удавалось, игнорировать тоже, поэтому девушка нашла один единственный выход: дабы не смотреть и не терять эмоционального равновесия, нужно чем-то себя немедленно занять. Например, убирать вещи на свои места, мыть посуду, раковину или бог знает что ещё, главное — мыть! Готовить еду, если продукты остались, или делать вид, что собираешься приготовить. Наконец всегда можно подмести пол или заплести ребёнку косы, если под рукой какой-то другой работы не оказалось — главное, не останавливаться ни на минуту, иначе беда. «Усатый клоп» настигнет и, хищно набросившись, растерзает призрачный и хрупкий душевный покой Камиллы. Благо, любое движение ей, в прошлом профессиональной танцовщице, восходящей и внезапно погасшей звезде бразильского балета, давалось легко, а вот смирение давалось намного сложнее… Нищета, окружающая жизнь Камиллы, тисками сковывала каждый вдох и обрекала мысли на сумеречные блуждания в лабиринте с сотней закрытых дверей. Дом в Санта-Терезе — единственное место на Земле, где им с дочерью рады. Дон Пабло — единственный, в чьих глазах Камилла видит заботу, участие, ласку, и единственный, кого ей так хочется назвать отцом. Но она стесняется. Не говорит ему о своих чувствах, но любит всем сердцем. Искренне. Нежно. Сострадает его боли и не обращает ни малейшего внимания на то, что старик всегда и по любому поводу ворчит, трясёт сухими корявыми пальцами рук, скрученными подагрой. От его одежды сильно несет дешёвым табаком, а гневно споря он всегда шепелявит и щедро брызжет слюной на собеседника. При этом он тактичен, заботлив, вежлив и никогда не пристает с расспросами. Не заходит на чужую территорию и искренне любит малышку Эмилию. Сморщенный, словно сухой чернослив, болезненно худой и слабый, он обладает какой-то удивительной внутренней силой. Она чувствуется за морщинками усталых век, за сгорбленной под тяжестью болезни спиной и за тихой улыбкой в ответ на случайное прикосновение. Камилла любила его тайком. Подглядывала из-за занавески за тем, как старик, стоя на балконе, молчаливо смотрит на крыши соседних домов, умилялась его едва различимой улыбке. В такие моменты девушке казалось, что среди покосившихся усталых декораций он один способен вдумчиво разглядеть «нечто удивительное», доступное лишь оку посвящённого.

Пабло больше никуда не спешит. Он смотрит пристально, почти не моргая, и молчит. Что же он видит? Камилла неизменно задавала себе один и тот же вопрос, одновременно силясь понять, откуда в этом древнем умирающем динозавре столько мудрости спокойно принимать то, чего не избежать? Принимать… Страшное слово. В нем нет надежды, в нем только пепел и слёзы. Разумеется, Камиллу порой посещали размышления о собственной смерти и своим юным умом она понимала, что конец неизбежен. Иногда, поддаваясь скорби разбитых иллюзий, она мечтала не просыпаться вовсе, но… Если бы кто-то с утра, за завтраком, ей сказал, что сегодняшний рассвет последний в жизни, омлет, пусть и подгоревший, но последний, и кофе скорее всего тоже?! Как бы она себя повела? Приняла бы безоговорочно судьбу или предпочла бороться? Чёрта с два бы она смирилась — самое малое начала бы истерить, плакать, сопротивляться наконец! — ответила самой себе девушка. «Ведь никто не знает, что ТАМ. А вдруг там вообще ничего нет? Вдруг меня поглотит пустота… НИЧТО. Что же будет с моей Эмилией, растворись я в этом самом ничто?» Ладони тут же покрылись липкой испариной, желудок больно скрутил спазм, а сердце неистово застучало — Камилла, физически ощущая падение в бездонную пропасть, машинально и с надеждой во взгляде посмотрела на старого дона. «Поживи подольше, пожалуйста, родной мой. Нет ничего дороже завтра. Держись. Пабло, ты старый, но всё ещё крепкий… Мы любим тебя».

Взгляд Камиллы не коснулся старика даже мельком, так как тот был в этот момент далеко… Неподвижно и внимательно он созерцал дом, расположенный через дорогу слева: полуразрушенный старый особняк с пятью рядами ступеней, красивой кованой лестницей, одетый в лохмотья красной штукатурки, безжизненно свисающей с кирпичных стен.

— Дон Пабло, — Камилла не выдержала и нарушила красоту его задумчивого молчания. — Дон Пабло, что вы видите там? Почему часами рассматриваете этот дом? — девушка надеялась услышать ответ, который успокоит помятые от бессонницы пустые бумажные пакеты её мыслей.

— Камилла, — старик ответил улыбкой. — Ангел мой, ты такая же красивая, как твоя мама. Хочешь спросить про этот дом? Ничего необычного в нём нет. Он, как и я, слишком много видел, но уже слишком старый, чтобы жить. Его век подходит к концу. Пожалуй, и не только его, в этом старом квартале всё кричит о прошлом и терпеливо ожидает своего конца. Разве ты не слышишь, как об этом уныло скрипят рассохшиеся ставни? — слукавил дон Пабло, не желая рассказывать о том, что видит на самом деле. Призраки утром появились вновь в тени того самого дома и отчего-то задержались дольше обычного.

— Слышу, дядя. Я… я очень люблю вас, — впервые непроизвольно произнесла девушка. Слова сами собой сорвались с губ и защемили сердце предчувствием неизбежной скорой разлуки…

В интимный разговор двух близких душ неожиданно и беспардонно вмешалась донья Сеселла. Она попыталась втиснуться в дверной проём, отделявший балкон от кухни, отчетливо понимая, что для троих взрослых людей места тут недостаточно. Переносить чужой диалог молча и не вмешиваясь было намного выше её сил:

— Детка, отчего же ты так и не рассказала нам, почему вчера пришла домой так поздно? — любопытно прищурив правый глаз, ехидно спросила тётя.

— Простите, что потревожила. В «Ла Кайпиринью» вчера заглянули иностранцы. Азиаты. Думаю, корейцы или китайцы, мне не разобрать. Они до того набрались, что совсем не спешили уходить. Пить бедняги совсем не умеют. Вы же знаете, тётя, наш бар работает до последнего клиента, — краснея и запинаясь произнесла девушка.

— Tanto faz… Хотя, это весьма странно. Я ведь так и не смогла уснуть, после того как ты пришла. Ворочалась до самого рассвета. Posso confiar em voce?!

— А как же иначе? Разве я могу вас обманывать после того, как вы были столь добры со мной и Эмилией, — нервно причёсывая волосы и машинально отводя взгляд, произнесла Камилла. Затем добавила весомый аргумент в подтверждение своих слов:

— Они пили дорогой виски и щедро раздавали чаевые. Вот деньги, — девушка быстро протянула скомканную стодолларовую купюру тётушке и попыталась покинуть тесный ринг неприятного разговора.

— Ты уверена, что я могу её взять? Эти деньги точно не грязные? Ты же знаешь, девочка, Господь жестоко покарает нас, если мы будем жить на деньги, что заработаны нечестным путём! — тётушкино лицо приобрело постный вид, а правая рука поспешила осенить крестом всю эту аллегорию божественной скорби.

— Уверяю вас, тётя, ничего греховного в этой купюре нет. Есть только мешок риса, мука, фрукты, немного конфет и лекарства для дона Пабло. К тому же спутниковое телевидение надо оплатить, у нас висит долг за несколько месяцев. — Камилла хорошо изучила все болевые точки старой доньи и не преминула этим воспользоваться.

Однако на этот раз Сеселла не отстала. Старушка проследовала за Камиллой в комнату и продолжила читать ей свои занудные проповеди.

— Дочка, послушай. Только внимательно! Не спорь со мной и не перебивай. Святая Дева не оставляет нас с Пабло только потому, что мы всю жизнь тяжело работали и честно зарабатывали свой хлеб. Каждый реал выстрадан, на нём следы наших мозолей, зато совесть-то чиста! Никто не упрекнет нас. Видит Бог! Зарабатывая деньги, сперва думай о своей душе, милая. Сегодня же сходи в церковь на мессу. При входе купи свечи и поставь своей святой. Помолись. Ты должна отблагодарить её, и тогда, глядишь, она снова пошлёт тебе таких же добрых и щедрых людей, как сегодня.

От приторного напутствия тётушки девушку сильно затошнило, она едва сдержалась, но виду не подала. Сама того не ведая прозорливая старушка сказала именно то, от чего Камилле захотелось выть раненым зверем. «Господь Мой… Бог мой… Ты есть, а меня рядом нет», — с горечью подумала она, сдерживая слёзы.

— Да, тётя, вы, как всегда, правы. Церковь — это именно то, что мне сейчас нужно… — смиренно кивнула Камилла, переодеваясь в лёгкое светлое льняное платье, украшенное скромным плетёным кружевом.

— Не надевай сарафан через ноги! Ты что же не знаешь, что это плохая примета?! Разве мать в детстве тебя этому не учила? — вставила своё едкое замечание Сеселла.

— Нет, она умерла, когда мне было семь… — Камилла растеряла последние остатки самообладания и заплакала.

— Бедное дитя, — спохватилась та. — Прости меня, с годами память стала подводить. Как же, помню, после её кончины ваш бедный отец остался с вами совсем один. Представляю, как сложно было ему тогда. Ума не приложу, как он всё это перенёс! — Дальше шли стенания и приторные, словно меласса, сочувственные реплики в адрес покойного Жозе, обращённые к распятой фигурке Христа на тёмном деревянном кресте над самым изголовьем кровати. К счастью, старушка на время позабыла о Камилле. «Господи, ну почему ты отнял у старой ведьмы ноги и оставил язык?! Оставь ты ей ноги, ходила бы раба божья на мессы, кивала, сплетничая на рынке, не пустословила о соседях и, возможно, оставила бы в покое меня и Пабло!» — девушка перекрестилась и, ловко воспользовавшись моментом, выскользнула из комнаты.

Камилла было собиралась в ванную, но проходя через крохотную кухню без окон, но с тремя дверьми, одна из которых вела на балкон, она внезапно остановилась. Раскачиваясь на хромоногом стуле, сидела курносая белокурая кнопочка Эмилия, уставившись в экран телевизора и совершенно не замечая происходящего вокруг. Лохматая, с заспанными глазами, девочка улыбалась мультяшным героям и болтала в такт музыке маленькой пухлой ножкой. «Слава Богу, она ничего не знает… Не понимает… И дай Бог никогда не узнает!» — Камилла стояла и смотрела на дочь, прокручивая в памяти и тяжело переживая всё, что произошло с ней прошлой ночью. Не в силах дольше сдерживать боль, расплакалась. Убежала в ванную и искренне отдалась в объятья своему невыплаканному горю.

В ловушке у самой себя, или никогда не соглашайся на то, чего не в силах будешь принять…

Наплакавшись вдоволь, Камилла умылась и сильно потёрла лицо полотенцем, отчего щёки залились ярко-красным румянцем. Взглянув на себя в зеркало, она по привычке улыбнулась отражению. Даже с заплаканными глазами Камилла выглядела прелестно. На молочном фарфоровом лице, часто моргая пушистыми ресницами, растерянно смотрели в зеркало большие серо-голубые миндалевидные глаза. Томный взгляд из-под густых светлых ресниц чуточку робкий, мягкий и немного растерянный. Волосы, длинные густые тёмно-русые, слегка позолоченные солнцем, спускаются каскадом крупных локонов на тонкие высокие скулы. Черты лица чуточку асимметричны; неправильный прикус, при котором верхняя челюсть немного смещена вперед, и верхняя губа пухлая, обиженная и едва позволяет сомкнуть уста, отчего лицо словно у ребёнка, трогательно обиженное и невероятно притягательное. Столь редкая красота получается, если с любовью смешать густую кровь португальских аристократов с кровью восточных славян, при этом добавить капельку еврейской. Во всём её облике чудеснейшим образом сочеталась скульптурная тонкость правильных линий, мягкая округлость подбородка и чуть вздёрнутый нос. Фигура Камиллы несмотря на рождение дочери осталась столь же изящной, тонкой и почти невесомой, как у девочки-подростка. На вид ей было не более восемнадцати лет. В душе и того меньше. Она сумела сохранить в своём сердце доброту, доверчивость и чистоту восприятия жизни, с которой смотрят на мир лишь дети. Разве можно такую обидеть, унизить, растоптать или обесчестить? Только такую и можно! Другие могут ответить! Камилла — нежный весенний цветок абрикоса, сорванный порывом ветра и обречённый погибнуть на шоссе под грубыми колёсами машин. Кроткая, тихая, послушная. Лучшая, самая одарённая и трудолюбивая ученица в старейшем классическом балетном училище Бразилии. Перспективная и непревзойдённая. Первая среди лучших и лучшая среди всех за десятилетие. Восходящая звезда бразильского балета. Девушка-загадка и девушка-«Прощай». Камилла — глупый, беспомощный и неопытный птенец чайки, что грезил о полёте, нетерпеливо расправлял гордые молодые крылья, но нечаянно оступился, впервые вставая на крыло, и не может снова взлететь с земли. Обречена… У ошибки было красивое мужское имя. И ничего необычного в этой истории нет — банальная проза жизни. Оставил одну с ребёнком без денег и без будущего?! — тоже. Камилла не может устроиться на работу ни в одну серьёзную танцевальную студию, потому что мать-одиночка — жестокая правда. Она работает по ночам в стриптиз-клубе, потому что это единственная возможность хотя как-то заработать на хлеб для себя и дочери. Приходится ежедневно врать дяде и тётушке — тяжёлое испытание, из которого выхода нет. Она понимает, что набожная Сеселла тут же выгонит её из дома, если узнает правду. Что с ними будет тогда? Куда им с Эмилией деваться? Спать в борделе за деньги? — ни за что, эта история определённо не про неё. Хотя… именно это досадное «не про неё» произошло с ней прошлой ночью. Нет, Камилла этого не желала, более того, сопротивлялась что было сил, пока ум и тело истошно кричали, разрывая душу на части. Однако судьба выбора ей не оставила. Паола спрятала от хозяина чаевые после выступления: 100-долларовую купюру, за широким серебристым ободком, едва сдерживающим густые локоны, а он возьми и слети с головы прямо на глазах у охранников. Ну и скандал тут поднялся! Дон Жоао набросился на несчастную с кулаками, жестоко избил: пинал скрючившуюся от боли жертву ногами в живот на глазах у всех, пока она не потеряла сознание, а уходя, цинично, пыльным носком своего ботинка сломал нос и выбил несколько передних зубов. Само собой выгнал из клуба, а всех остальных лишил зарплаты за неделю, чтобы неповадно было чаевые прятать. Камилла так рассчитывала на эти деньги! Без них ей с дочерью придётся целую неделю голодать. А кто оплатит долги в лавке? Счета за квартиру, спутниковое телевидение для тёти? Девушка горько рыдала, умоляла хозяина не забирать зарплату. Просила вычесть из будущей недели половину, а половину отдать сейчас. Сердце Жоао не дрогнуло, много лет назад оно утонуло в алчности, криминальных деньгах, насилии, а с годами это самое тело приторно смердело, раздувшись от жира и посинев от алкоголя и крепкого табака. Изъязвлённая оспинами кожа, свиные алчные острые карие глазки и гнилые передние зубы вызывали отвращение у всех, кто случайно оказывался рядом. Живой памятник пороку и разврату, бездушный и алчный, разумеется, он не согласился. Более того, этого самого «Умоляю вас, сеньор…» он с нетерпением ждал от девушки долгие два с половиной года. Великодушный хозяин предложил Камилле снова заработать эти самые деньги всего за один вечер — то есть обслужить клиента «приватно и с чаевыми». Такое случилось с Камиллой впервые. Девочки из клуба время от времени соглашались, когда им нужны были деньги. Ночь надёжно скрывала грехи, а с рассветом они, как и прежде, становились обычными порядочными девушками, матерями, жёнами, подругами, примерными дочерями своих строгих отцов, в конце концов, стриптиз — это не проституция, ну разве что иногда? Вот этого самого «иногда» Камилла старательно избегала все эти годы. Хозяин домогался её не раз, но уважая талант, резких шагов не делал — профессиональные балерины в такие клубы заглядывают не часто. Тем более от её красоты исходил удивительный тёплый свет чистоты и искренности. Мужчины, не отрывая взгляд, ловили каждое её движение, походку, жесты. Такие женщины редкость… Такую никогда не забудешь… В её танце не было ни капли пошлости, показной сексапильности или жеманства. Камилла выходила на сцену всегда босая, без макияжа и свободная от кружевных и латексных карнавальных костюмов. Она знала, насколько хороша, и не спешила предлагать себя за чаевые. Номер намеренно ставили последним в программе, и посетители, невольно ожидая её появления, нетерпеливо заказывали спиртное, приставая к официанту с вопросом: «Точно ли сегодня выступать Эвита?» Камилла взяла себе псевдоним не случайно — имя сестры-близняшки, чьей сильной поддержки ей сейчас так недоставало. Эванжелина, для близких Эва, в полной мере обладала отчаянной смелостью, решительностью и безусловной уверенностью в себе, которых так не хватало робкой Камилле. Эва закончила балетное училище вместе с сестрой, но сольную карьеру сделать так и не смогла, точнее, попросту не захотела. Природная лень, помноженная на неуёмную сладострастность и жажду удовольствий, не оставила девушке ни времени, ни сил на сверхурочные репетиции. Выступала Эва в первом составе кордебалета, порой выезжая на гастроли, чтобы подменить заболевших вторых солистов. Меняла любовников часто, в деньгах не нуждалась, мечтала о Париже. Изредка вспоминала о сестре, присылала свои хвастливые студийные фотографии, предпочитая лично не встречаться. Эванджелина резко осудила желание Камиллы родить ребенка в самом начале блестящей карьеры и, презирая её неожиданный и нелогичный поступок, предпочла не общаться, бросив на память прощальное «Adios irma…», попросила не беспокоить звонками и наслаждаться вонючими пелёнками подальше от неё. Камилла тяжело перенесла ссору с сестрой. Любила и гордилась успехами родной половинки, но принять, а главное, простить бездушный злой совет «как можно быстрее избавиться от ребёнка» так и не смогла. Нет, Камилла давно забыла все обиды, она вообще не умела держать ни на кого зла. Наоборот, каждый день она отчаянно скучала и молила Бога лишь об одном, чтобы хотя бы одна из них встретила в этой жизни настоящее женское счастье. Оставшись в полном одиночестве, без денег, без поддержки, девушка поняла, что один человек может сделать многое, но двое, между которыми есть любовь, могут сделать в десятки раз больше. Обе сестры выжили, потеряв всех своих близких, потому что держали друг дружку за руку. И даже теперь остатки их общей силы едва удерживают на плаву Камиллу не давая пойти ко дну. «Если бы Эва была сейчас рядом! Сестричка, помоги вынести этот позор», — каждый раз повторяла про себя девушка, выходя на сцену перед сотней пьяных липких и похотливых глаз… Увы, даже примеряя образ сестры, Камилла оставалась самой собой — застенчиво-прекрасной, искренней и чистой, отчего возбуждала в мужчинах совсем иную, запретную страсть. Словно девушка-подросток, беззащитный и наивный, она пробуждала в них постыдное желание обладать невинностью как своей собственностью. Камилла приносила Жоао самые большие чаевые, поэтому прежде он её не трогал. Спуску тоже не давал; не мог простить щупленькой девчонке ни своей трусости, ни своей страсти. Распутный и жестокий, он не раз, изрядно набравшись виски, подкатывал к Камилле после выступления, а она, вежливо улыбаясь и краснея, деликатно подбирая слова, отвечала отказом. Глаза её при этом выдавали тревогу до того беззащитного существа, что даже у Жоао порой в горле застревали слова, а вместе с ними и порочные фантазии. Пожалуй, так могло продолжаться и дальше, если бы в проклятый январский вечер не произошёл досадный инцидент с чаевыми… Жоао торжествовал, видя поникшие от безвыходного отчаяния голубые фиалки в прекрасных миндалевидных глазах. Он кожей почувствовал её страх. Непреодолимый страх вернуться домой без денег, что заполнил всё существо несчастной. И… Камилла согласилась… Опытный охотник прекрасно знал, что стоит оступиться ей хотя бы раз в жизни — наступит его время. После этого танца будет ещё. И ещё… А потом он купит её для себя, а может, просто возьмёт даром, словно залежалый товар… «Посмотрим на ангела через месяц-другой… когда она привыкнет ко всему… когда перестанет брезгливо называть словами то, что не имеет названия, и разменяет свою добродетель на деньги. Станет такой как все», — хозяин положения уговаривал себя не спешить. — «Подожди, друг Жоао. Пока ещё слишком гордая. Чистенькая. Ранимая. Пока в ней слишком много брезгливости и отвращения к таким, как я, но ничего, даже такие, как она, однажды привыкают…» — и потный от нетерпения самец хищно смаковал привкус предстоящей победы, поглаживая пухлыми пальцами свой невероятных размеров живот, туго обтянутый цветастой шёлковой рубашкой. Его страстное желание при этом выступило на плотном теле и лице бесчисленными капельками пота. Азартный игрок чувствовал, что партия подходит к концу, но момент ещё не настал, поэтому ожидание сохраняет приятную остроту с нотками адреналина…

Последний шарик мороженого

Океан глубоко вдыхал и медленно выдыхал невысокие волны. Эмилия радостно щурилась, глядя на огромных размеров круизный лайнер, важно и неторопливо выходящий из порта.

— Мама, мамочка, какой красивый корабль! Большой, прямо как кит. Вот бы нам туда. Скажи, когда мы с тобой поплывём на этом корабле? — спросила Эмилия, показывая пальцем в направлении судна, важно дымящего своими огромными чёрными трубами.

— Скоро, детка, очень скоро, — наспех солгала Камилла первое что пришло на ум.

— Ну когда, скажи, когда? Может, завтра? Давай завтра, я не пойду в школу, а ты на работу, и поплывём далеко-далеко… Правда, мамочка, я хорошо придумала?

Камилла напряжённо замолчала, уставившись в песчинки, просыпающиеся сквозь изящные пальцы тонкими золотыми нитями. Лгать шестилетней дочке становилось всё сложнее и сложнее с каждым новым днём. Тревожная мать изо всех сил оберегала дочь от правды об их тяжёлом и безвыходном финансовом положении, в глубине души надеясь, что однажды, внезапно и по волшебству, всё как-то изменится к лучшему.

— Мамочка, ну почему ты мне не отвечаешь? — обиженно спросила Эмилия и слегка ущипнула её за плечо.

— Да, детка, мы обязательно поплывём с тобой на этом чудесном круизном лайнере, — не задумываясь ответила она и добавила, — только давай не завтра. Лучше после Рождества? Сейчас я, к сожалению, не смогу. Меня с работы не отпустят, — едва сдерживая подступающие к горлу слёзы, прохрипела Камилла.

— Ты всегда говоришь мне «потом» или «завтра» и никогда не выполняешь свои обещания! Я больше тебе не верю, — капризно прошипела девочка. Демонстративно отвернулась от матери в сторону: — Не верю тебе!!! Лгунья!

— Эмилия, хватит с меня на сегодня твоих обид и капризов! Сказала едем, значит, поедем! На сегодня есть идея получше: ещё раз искупаемся, а после пойдём в пиццерию? Ну что, кто первый поймает волну?

— Я, я, я! — закивала курносая голубоглазая мартышка и в мгновение ока оказалась по пояс в воде.

Воскресный день в Капокабане, как всегда, прошел весело и вкусно. Им никто не был нужен. Счастье — это когда вместе. Счастье — это когда рядом. Камилла превратила оставшиеся пятьдесят долларов в целое море детской радости. Купила малышке новое платье, смешной рюкзак с мордочкой панды, краски, фломастеры и, конечно, новую куклу Барби. Однако в магазине игрушек Камиллу неприятно удивил выбор дочери — из всех кукол на прилавке девочка захотела именно Барби-балерину.

— Детка, почему именно эта кукла? — встревоженно спросила она.

— Мамочка, когда я стану взрослой, я буду очень-очень красиво танцевать и стану настоящей балериной, как ты. Буду выступать на сцене. Правда-правда, — уверенно заявила малышка и важно закивала головой, рассыпая по плечам пшеничные локоны тонких волос.

— Милая, может, выберем другую куклу? Барби-русалочку, принцессу или фею. Смотри, как у феи на солнце искрятся розовые воздушные крылья. Корона, посмотри же, у неё есть самая настоящая корона и волшебная палочка, — отчего-то не на шутку встревожилась Камилла. Нет, не о таком будущем для дочери она мечтала! Интернат не оставил ей ни одного приятного воспоминания о детстве… Ничего кроме страданий, голода и завистливого презрения со стороны одноклассников она припомнить не могла. Не будь в то проклятое время рядом сестры, Камилла наверняка бы покончила с собой или хотя бы попыталась бежать.

Хотя… Откуда же Эмилии знать, каково это страдать, не зная толком ради чего, и изо дня в день терпеть унижения?! — подумала она и отрицательно, хотя и не так категорично, закивала в сторону Барби-балерины. Само по себе присутствие такой куклы в доме было бы ей неприятно.

Упрямая Эмилия, услышав мамино «нет» ещё крепче вцепилась в розовую коробку, ни за что не желая выпускать из рук… «Эту, хочу только ЭТУ!!! Балерину!!!» — на весь магазин завопила девочка и театрально нахмурила лоб насупив брови. Камилла нехотя сдалась, — потакать капризам дочери было самой сокровенной и, пожалуй, единственной радостью всей её жизни.

Прогулка близилась к концу, когда солнце внезапно поглотила иссиня-чёрная туча, из-под которой с рёвом пронёсся порыв ветра и сорвал несколько крохотных чешуек облупившейся краски, которые, неожиданно ударившись в щёку девушки, напомнили капли. Камилле на мгновение показалось, что вот-вот начнётся долгожданный дождь, но туча, увы, лукаво поманила, подразнила и унеслась в обнимку с ветром прочь, так и не пролившись влагой. Дорога сквозь быстро наступающие сумерки продолжала идти упорно в гору, утомляя пешеходов душными выхлопами проезжающих мимо машин. Обратный путь в Санта-Терезу показался обеим бесконечно долгим. Малышка сильно устала. За три квартала до дома она внезапно остановилась. Заупрямилась и села посреди тротуара. При этом уверенно заявила, что дальше идти не может. Точнее, может быть, и может, но без мороженого точно не пойдёт. Как Камилла её ни уговаривала, обещая купить его завтра, притом не одно, а целых три плюс чупа-чупс и газировку, Эмилия не соглашалась. Тащить ребёнка на руках и пакеты было выше её сил. Камилла сдалась. В квартале от них показался крохотный продуктовый магазин, одетый в пыльный красный маркиз с рекламой известного газированного напитка. По краю карниза весело моргали разноцветные лампочки, оставшиеся после Рождества. Хозяин, такой же пыльный и усталый, стоял неподалеку от входа и громко выплёвывал из беззубого рта нецензурные ругательства в трубку телефона-автомата. Камиллу инстинктивно оттолкнула грубость его голоса, а в душе появилось непреодолимое желание уйти отсюда немедленно. Странное волнение неприятно защекотало в области груди, и она попыталась остановить дочь: «Милая, давай прогуляемся до следующего магазина», — отчего-то взмолилась Камилла… Но Эмилия не ответила, по-детски чёрство проигнорировав обращённую к ней мольбу матери, юрко, словно ящерка, прошмыгнула в душное пространство заваленного продуктами магазина. Буквально прилипла носом к витрине с мороженым и слегка сдвинула стрелянную панель. Прохладный пар заклубился кольцами, наполняя пространство предвкушением сладкой радости. Камилла замерла, глядя на дочь, одновременно стараясь успокоить себя, списывая приступ тревоги на усталость. Открыла стрелянную дверцу настежь и вместе с ребёнком принялась рассматривать блестящие шелестящие обёртки. Продавец неохотно вернулся за прилавок. Плотный мужчина, обливаясь потом и обмахивая себя газетой, недовольно покосился на Эмилию, которая брала в руки то одно мороженое, то другое, теряясь от блеска красивых этикеток. Наконец он не выдержал и громко рыкнул на ребёнка, мол, берите быстрее, что нужно, или проваливайте отсюда, а то у него всё мороженое от жары растает. Камилла испуганно вздрогнула. С раннего детства девушка сильно пугалась и краснела, когда с ней разговаривали грубо посторонние люди. Растерянность от неожиданного замечания застучала в висках, и она машинально прикрикнула на дочь, чтобы та поторапливалась, при этом испытав жгучий укол раскаяния. Торопливо расплачиваясь, извиняясь и неловко задевая ногами коробки, Камилла с ребёнком попятилась к выходу. Не тут-то было… Настырная Эмилия снова остановилась как вкопанная посреди прохода и капризно потребовала немедленно открыть ей пакет с мороженым, шантажируя мать тем, что не сдвинется с места.

Камилла опешила, но, как всегда, уступила… Удерживая между колен пакеты и зубами разрывая упаковку, она с усилием достала оттуда заветный вафельный стаканчик с мороженым.

— Мама, ну дай же мне его, дай, — потянув маленькие ручки к стаканчику, настырно заголосила Эмилия.

— Да, моя хорошая. Сейчас. А можно я лизну его всего разочек? — пересохшие от волнения губы Камиллы потянулись к шарику и прильнули в сладком поцелуе. — Спасибо, милая. Ты у меня умница и совсем не жадная, держи, — но передать вафельный конус в руку дочери так и не успела…

Хлопок, потом ещё один. Очень громкий, совсем близко. Словно кто-то из дворовых мальчишек взорвал самодельную петарду. — Что это было? — Камилла испуганно посмотрела на дочь и затрепетала бабочками густых светлых ресниц.

Девочка стояла у входа, провожая испуганным взглядом стремительно удаляющийся чёрный мустанг.

— Всё хорошо. Хвала Господу, с малышкой всё хорошо! — подумала Камилла, прижимая к груди заветный вафельный стаканчик.

Девочка перевела взгляд на мать и тут же пронзительно взвизгнула. Крик ребёнка вывел прохожих из оцепенения, и все как по команде обернулись на неё.

— Мама, мамочка, что с тобой? Вставай! Ну, пожалуйста. Мама…

Глядя в открытые застывшие глаза, девочка не могла понять, что мама не ответит ей больше никогда. Только на красном от крови платье медленно таяло ванильное мороженое. Белое на красном, сладкое на горьком, и бесконечная пустота небесно-голубых глаз, что смотрят в вечность…

Девочка с силой теребила маму за руку. Трогала волосы. Громко, испуганно и надрывно завывала, обнимая тонкую белую шею. Пыталась что есть сил её приподнять… Тщетно… Прохожие, которых к тому времени собралось не меньше дюжины, обступили тело со всех сторон, сочувственно бормоча и трусливо поглядывая издалека на рыдания ребёнка. Ни одному из них не пришло в голову приблизиться, словно горе ребёнка было неизвестной заразной болезнью. Не удивительно, в их относительно благополучном квартале такие сцены бывают нечасто.

Сочувствие, пожалуй, самое доступное и дешёвое чувство из всех, на которое способны люди. С каким упоением мы, добрые и сострадающие христиане, ахаем и охаем, глядя на то, как другие испытывают боль, а потом, осеняя себя крестом, отворачиваемся. Уходим в свой мир, унося с собой увиденное как яркую историю, которую завтра расскажем своим знакомым.

Совсем рядом, всего в десяти шагах от Камиллы, одиноко лежало другое пыльное серо-коричневое тело. Судя по бестолково разбросанным рукам и ногам, смерть крепко обняла мужчину сзади, когда тот бежал, прижимая к груди смятый бумажный пакет. Его щека и приоткрытый рот мирно касались растрескавшегося асфальта, будто юноша прилег на минуту вздремнуть. Он улыбался… Возможно, боль исказила его лицо, и оттого испуг растянул губы в гримасе? Спазм последнего вдоха? Как бы там ни было, но на его устах действительно застыла улыбка. Возможно, он даже был рад тому, что прервался хаотичный бессмысленный бег его полной страданий жизни? Ему больше некуда бежать, не от кого больше скрываться… Долгожданный покой. Теперь он лежит здесь, посреди улицы. Не одинок, не голоден и не испытывает страха. Всего в паре шагов из переполненного мусорного бака свешиваются обрывки упаковки и разноцветные куски обоев — у кого-то в доме новоселье.

Смерть тощего темнокожего юноши в куче мусора воспринималась прохожими как нечто вполне логичное: его не тревожили и не жалели. Бедолага в дешёвых сношенных кроссовках, пыльных джинсах и растянутой серой майке, по мнению большинства прохожих, заслуживал именно такого конца. «Скорее всего, наркодилер или гангстер из фавелы», — шёпотом пронеслось в толпе и отозвалось эхом согласных голосов. Кто-то при этом одобрительно закивал китайским болванчиком, глупо раскачивая из стороны в сторону свой трусливый блестящий лоб. Кем же на самом деле был погибший юноша, отчего так неистово бежал, кто были те, кто его преследовал, равно как и были ли у него имя, семья, любимая или дети, не волновало ровным счетом никого. Парень, не глядя на шепчущуюся толпу, просто взял Камиллу за руку и увёл с собой в вечность, туда, где нет ни имен, ни звуков, ни боли… Туда, где не будет больше страданий. Туда, где покой…

Девочка громко плакала. Зеваки шептались. Полицейские уже спешили к месту происшествия. Жизнь, какая она есть, медленно отсчитывала минуты. Кто знает, возможно всё могло сложиться совсем иначе… Или не могло?

Пройдут годы, и случайно, в женевском городском автобусе, Эмилии придёт наконец ответ на вопрос, почему сценарий её жизни так трагически непрост, хотя ни вопрос, ни тем более ответ к этому времени не будет иметь ровным счетом никакого смысла.

Дон Пабло переживет Камиллу на бесконечно долгих 139 дней ожидания конца под руку с отчаянием нестерпимой боли. Он напишет в память о крёстной дочери небольшую книгу и, каждый день старательно собирая мельчайшие осколки воспоминаний, бережно поместит их в разлинованную школьную тетрадь. Передаст незадолго до своей смерти Эванджелине. Написанная от руки книга годы спустя расскажет Эмилии, почему всё именно так и почему не могло быть иначе… Расскажет о семейной трагедии семьи Альваро-Муньес и раскроет секрет её небесных серо-голубых миндалевидных глаз. Но судьба отдаст книгу в руки девушки только тогда, когда колесо судьбы завершит свой финальный оборот и начнётся совсем другая история…

Глава 2. Наставник Адама

Эмилия, никогда не позволяй другим людям делать выбор за тебя…

Они могут быть тысячу раз правы, но свои ошибки человек должен прожить сам…

Пабло Осорио — Эмилии

Письмо из Марселя

Жозе Филиппе Альваро Муньос. Октябрь 1957 года. Рио-де-Жанейро.

Судьба выбрала для сюрприза ничем не примечательный четверг в самом начале октября. Весна в Рио только-только начиналась. Зимнее небо совсем прохудилось, и сквозь растрёпанные дождевые лилово-сизые облака проглядывало по-летнему тёплое солнце. Рабочий день в офисе Жозе как обычно начинался с крепкого несладкого кофе и утренней газеты. Интересных новостей за прошлый день не случилось: даже криминальная хроника ограничивалась парочкой ничем ни примечательных краж и одним неудачным разбойным нападением на ювелирную лавку. Мужчина отложил скучную прессу в сторону и задумчиво посмотрел в окно: погода стояла удивительная, свежая и необычайно ласковая. Сидеть дольше в массивном кожаном кресле раскачивая спинку от безделья не было сил, и Альваро решил прогуляться до назначенного на три часа пополудни совещания в парке, но как на грех новые узкие ботинки до того сдавили пальцы, что хотелось завыть от боли, к тому же они ещё противно поскрипывали во время ходьбы. И прогулка Жозе закончилась спустя двадцать минут у самого входа в парк, так и не успев начаться. Раздосадованный, он, вместо того чтобы лихо стянуть неудобные туфли, угрюмо присел на лавочке и застыл в нерешительности, думая, что же ему делать дальше. По иронии судьбы решительно всё на этой неделе не ладилось. Пожалуй, это было связано с тем, что в понедельник Жозе Альваро Муньос-младший отпраздновал сорок пятый свой день рождения и пребывал от этого в мрачной меланхолии. Сорок пять означало какой-то рубеж, о котором говорят все в один голос, вот только какой именно, он по-прежнему не знал… Весна тем временем, невзирая на смятение в душе мужчины, уверенной модницей в лёгком шёлковом платье в тонкий цветочный узор, кокетливо пленила Рио и всех без исключения жителей. В уличных кафе чуть громче заиграла музыка, вереницы машин потянулись к пляжу, а девушки всё чаще стали нетерпеливо поправлять волосы и подкрашивать губы соблазнительно яркой помадой. Один только Жозе не замечал её легкомысленного флёра наступающей весны, так как в его душе гостила хмурая осень, к слову сказать, осень сырая, тоскливая и будничная. Все его дни без исключения были плотно затянуты серыми тучами плохого настроения и ничего интересного не происходило.

«Жизнь поднялась на свои сорок пять ступеней вверх… и подниматься выше уже не означает увидеть больше, но каждая новая ступень уверенно приближает тебя к концу», — печально подытожил свои размышления мужчина и посмотрел на идеально отформованные блестящие носки неудобных туфель. «Проклятье, такие дорогие, красивые и такие жёсткие. Скорее подойдут чтобы лечь в них лакированный гроб, а не ходить по городу. И какой идиот вообще придумал носить туфли в жару? А галстук и жёсткий воротничок?» — не унимался Жозе, чувствуя себя словно прикованным наручниками к скамейке с петлёй на шее и не имея возможности встать, ни ослабить удавку.

Зрелый Альваро был, как и прежде, красив, крепок, здоров и активен, но… его глаза потеряли блеск, плечи поникли, а в упрямых чёрных волосах паутинкой запуталась первая седина. Словом, глянцевая обложка статного, элегантного и образованного мужчины слегка потускнела, заморщилась… Все «великие цели» бизнесмена Муньоса были достигнуты. Честолюбивые амбиции, словно поленья в камине, давно прогорели, оставив одинокую душу зябнуть в холодной пустоте полного безразличия. Он подошёл к своему рубикону, нет, добежал до него и, будто усталый марафонец, упал у самой воды. Есть у спортсмена Муньоса медали, кубки, призы, слава, но не осталось сил, чтобы тащить на себе весь это скарб… А главное, зачем он вообще нужен, если до смерти осталось чуть меньше половины срока, и то если ему не посчастливится умереть раньше от сердечного приступа или автокатастрофы? — размышлял харизматичный Жозе, уверенно отправляясь в конце рабочей недели не в ресторан с друзьями пропустить бокальчик, а на приём к своему психоаналитику.

Наш герой по своей природе был человеком противоречивым и неоднозначным, — сильный, целеустремлённый, честолюбивый, с одной стороны, и добрый, чувствительный, искренний, ранимый, инертный по отношению ко всему новому — с другой. Долгожданный единственный сын крупного бразильского бизнесмена и известной поэтессы Инес Суареш, он родился словно Господне благословение в семье, где его появления ждали долгих одиннадцать лет. Врачи, знахари и колдуны годами пичкали Инес пилюлями и волшебными порошками, обещая помочь зачать наследника, но всё было тщетно. Тем не менее родители не отчаивались, относя каждое воскресенье дары святой Деве Марии и не пропуская ни одной воскресной мессы. И чудо!!! Святая услышала! В тот самый момент, когда Инес отчаянно прокричала в объятьях имя своего молодого любовника — ЖОЗЕ. Да, малыш был зачат в этот самый миг, когда тело красавицы Инес соединилось в порыве неописуемой страсти с испанским художником, другом её супруга, что гостил на вилле Эсмеральда во время пасхального поста.

Крепкий, здоровый, малыш с копной волос на голове появился на свет точно в срок и был внешне похож на свою мать — красавицу Инес. При этом ребёнок унаследовал её открытое тёплое сердце, постигающее красоту окружающего пространства через творчество и созерцание. До десяти лет мальчик воспитывался мамой, купаясь в её любви, ласке и нежной заботе. Его окружали интересные книги, за завтраком звучала классическая музыка, а в театре были выкуплены билеты на весь предстоящий сезон. Шутя обсуждали живопись, играя разучивали ноты на рояле — и всё это буйство красок по вечерам утопало в богемном сигаретном дыму талантливых друзей Инес. Маленький Жозе был несказанно счастлив. В девять мальчик мог уверенно отличить хороший брют от сухого игристого вина и знал толк в дорогих кубинских сигарах. Однако богемному воспитанию пришёл конец, когда более чем «земной человек» — отец Альваро, спохватился, увидев будущее своего единственного сына в праздном безделье с бокалом шампанского в руках среди развесёлых нищих художников и музыкантов. Революция в семье прошла мирно и без кровопролития. Птичке Инес пришлось переехать жить в загородное поместье и довольствоваться свиданиями с сыном только по выходным. Больше она не пела… Жозе остался в Рио, но его маленькая жизнь попала под тотальный контроль отца и стала походить на пребывание в закрытом пансионе особо строгого режима. Сила и авторитет августейшего родителя перекроили тонкое мировосприятие сына на строгий фасон делового костюма в тонкую полоску, с обязательным накрахмаленным воротничком и запонками. Жозе больше не читал приключенческие романы, перестал мечтать о море, запер на замок кисточки и акварель. Его жизнь с этого момента подчинялась единственно великой цели — стать достойным наследником династии Муньос и продолжить с отличием дело своих отца и деда. Альваро Луиш никогда не проигрывал. Наспех скомкав робкое упрямство сына, словно бумажный фантик, и применив к нему самые изощрённые наказания, на которые хватило его солдафонской фантазии, отец воспитал пластилиново-послушного наследника. Наказания и вправду отличались особой жестокостью; кроме физических наказаний, например, за нежелание убирать вещи в комнате на свои места, отец ножницами отрезал штанины и рукава на всех без исключения вещах и заставил мальчика в таком виде появиться в школе, за непослушание и баловство на уроках лишал мальчика еды на целые сутки, а вот за прямое неподчинение слову отца пришлось поплатиться жизнью любимому хомячку Барри — ни в чём не повинный зверек был безжалостно утоплен в аквариуме на глазах испуганного плачущего мальчика. Пока зверёк с выпученными от ужаса глазками цеплялся за жизнь своими нежно-розовыми коготками и утыкался носиком в холодное стекло, отец сурово и спокойно произнёс: «Смотри, сын, Барри страдает по твоей вине. Никогда не забывай, кто в этом доме главный, чьи приказы ты будешь выполнять, чтобы в дальнейшем подобного несчастья в нашем доме не произошло». Альваро, поджав тонкие губы, указал жестом на любимого щенка спаниеля, что весело кружился у ног Жозе, и злобно сверкнул глазами. Тяжело моргая глазами, затуманенными от слез, и видя окоченевший трупик рыжего Барри, ребёнок с ужасом осознал — жестокость отца вообще не имеет никаких обозримых границ. Мальчик испугался. Беспомощно сдался. Смирился и поник. Отец, действуя подобными изощрёнными методами воспитания, привил чувствительному мальчику железную волю и заложил в его жизненный потенциал свои собственные завышенные амбиции в сочетании с безусловной нацеленностью на результат. Всё сложилось как нельзя лучше. Ещё до окончания школы многочисленные таланты мальчика увидели свет в тех самых окошках — грамотах, кубках и благодарственных письмах, на которые заблаговременно и предусмотрительно указал отец.

Матери до окончания сыном школы было отказано в свиданиях. Альваро считал их общение токсичным и не поощрял даже телефонные разговоры длительностью больше десяти минут. Подобное ограничение он считал единственно правильным, восторгаясь примером воспитания мальчиков в спартанском обществе, где сыновья содержались отдельно от матерей для их же блага. Инес пыталась сопротивляться, но всё было тщетно. Разлуку с единственным любимым сыном она переживала мучительно и обречённо: не написала более ни одного радостного куплета, укрывшись от мира в зарослях своих любимых гортензий с книгой в руках. Спустя семь лет она умерла от тоски, запив несколько таблеток снотворного двойной порцией коньяка, предварительно дочитав «Декамерон» Данте и бережно вложив веточку лаванды на последнюю страницу. По официальной версии, озвученной мужем, не в меру впечатлительная мадам страдала от редкой ишемической болезни сердца.

Шли годы. Жозе, повинуясь воле отца, блестяще окончил университет в Европе, прошел годовую практику на сухогрузе и заслуженно занял должность исполнительного директора группы компаний VASCO. Юноша оказался и вправду самым способным из всех простоватых, малообразованных, хотя и отчаянно смелых представителей династии Муньос. Его быстрый тонкий творческий ум, словно высокоскоростной процессор, молниеносно находил ответ на любой вопрос, запоминал, хранил и обрабатывал бесконечные гигабайты информации. С раннего утра до позднего вечера наследник оставался в офисе: работал словно дышал и лично контролировал все дела в крупной торговой корпорации, которой руководил его августейший родитель Альваро Луиш Феррейро де Муньос. Финансовые дела компании шли превосходно и будущее сулило Муньосу-младшему блестящую политическую карьеру, как вдруг внезапно и скоропостижно от сердечного приступа скончался отец. Смерть оказалась настолько неожиданной для самого старика Альваро, что он так и остался сидеть с невозмутимым лицом и сигарой в руке в зелёном кресле загородного конного клуба, ожидая свой кофе. Ему исполнилось накануне шестьдесят восемь лет. С его уходом осиротели все его шесть несчастных любовниц и два блестящих арабских жеребца. Это была истинно трагичная смерть, ибо забрала она не слабого и больного, но пышущего здоровьем солдата с отменным цветом лица и большими планами на жизнь. Настало время Жозе Альваро Муньосу принимать обязанности по управлению семейным бизнесом на себя, и наследник, которому к тому времени едва исполнилось сорок, по праву преемственности и без единого возражения со стороны совета директоров занял должность управляющего фруктовой империей VASCO.

Поначалу Альваро Муньосу-младшему показалось, что он внезапно выиграл в лотерею и наконец обрёл долгожданную свободу — избавился от деспотизма отца, тотального контроля, страха. Внезапная смерть тирана открывала бесчисленные перспективы для Жозе, компании и развития новых интересных направлений бизнеса. На деле всё случилось гораздо более прозаично и буднично: сперва наследник спокойно принял бесчисленные лицемерные соболезнования, ответив на них благодарностью и не испытав на деле ни единого оттенка скорби, а спустя всего неделю вступил на должность президента компании, намеренно опоздав в первый рабочий день на четверть часа. Вот он, знакомьтесь — новый президент Жозе Альваро Муньос! Мужчина уверенно вошёл в бывшую резиденцию отца и намеренно громко хлопнул дверью. Небрежно ослабил ненавистный галстук, расстегнул пару пуговиц на воротничке и вызывающе развалился в фамильном кожаном кресле. Беспардонно закурил первую сигарету и под пепельницу приспособил спортивный кубок за победу в отца в конный крикет. «Свободен!» — выдохнул Жозе. Перед его взором, за панорамными окнами семнадцатого этажа, один за одним открывались заманчивые пейзажи далёких перспектив. Краски окружающего пространства казались теперь ярче, насыщеннее и глубже, чем прежде, а тело стало до того свободным и лёгким, будто Жозе только исполнилось двадцать. Всё, чего он хотел и о чём мечтал долгие годы, вот-вот могло стать реальностью.

Первые месяцы своего правления новый президент желал действительно многого: полностью реформировать управление компанией, уволить десяток другой старых верных и бесполезно- служивых псов своего отца, открыть небольшую верфь и конструировать парусные яхты… Был составлен длинный список мест, где он мечтал побывать, выбирая маршрут не умом, но прокладывая его своим сердцем. Жозе задумал невозможное — если хватит смелости, послать наконец Клариссу с её папашей ко всем чертям на веки вечные. Напоследок поставив собственными руками чемодан в багажник её кабриолета. «Любимая, согласись, насколько наша жизнь может быть непредсказуемо прекрасной?!» — он аж присвистнул от удовольствия, представляя себе удивлённое выражение надменного лица жены.

Пребывая в счастливой эйфории, Муньос-младший только и делал, что восторженно мечтал, выстраивая в голове высоченные пирамиды грандиозных планов… Сознание улетало после пробуждения в счастливое предстоящее, а тело тем временем продолжало послушно приходить в свой кабинет и заниматься тем же, что и последние шестнадцать лет. Всё в его жизни так оставалось по-прежнему. Вот только ум Жозе, упрямо сопротивляясь переменам, пребывал в постоянном напряжении и начал заметно барахлить. Долгие годы рабства стали настолько привычны для Жозе, что сама по себе вероятность свободы, источая ядовито-ягодный нектар бесчисленных возможностей, незаметно отравляла беспомощный мозг. Порой мужчина ощущал вполне реальное удушье, начинало учащённо стучать его сердце, кружилась голова, мысли путались, но понять, в чём именно причина его паники, он, увы, не мог… Сил двигаться, а тем более что-то менять не было и в помине. В это самое время в окно его спальни незаметно пробрался первый безобидный невзрачный мотылёк ночной бессонницы. Он монотонно кружил в полночной тишине над самым изголовьем кровати, рассеивая хрупкий сон Жозе. Затем появился ещё один — назойливый мотылёк сомнений, следом за ним прилетел полночный страх, послышался звон разбитых иллюзий и, наконец, спустя полгода рой бессонных созданий настолько громко зашелестел своими крыльями в его спальне, что мужчина и вовсе разучился засыпать самостоятельно. Первым на помощь пришло снотворное — маленькое волшебство, дающее блаженное забытье ночью и погружающее в объятия апатии днем. Спустя два месяца на снотворном Жозе понял, что не справляется, и ему пришлось обратиться к специалисту. Заботливый психоаналитик, констатировав у пациента редкое психическое расстройство — так называемый «невроз неожиданного успеха», настоятельно порекомендовал немедленно начать приём антидепрессантов, дабы спастись от бесполезных и тревожных экзистенциальных вопросов, которые день за днём затягивают ум в ещё более глубокий омут. Алкоголь доктор посоветовал отложить «на неопределённое время» из-за серьёзности принимаемых препаратов. Данное досадное ограничение повергло пациента Муньоса в ещё большее уныние. Нет, Жозе не был пьющим человеком, никогда не был зависим! Однако как можно прожить день без бокала хорошего вина?! А на дижестив не выпить отличного коньяка, ароматного бренди, выдержанного рома или односолодового ирландского виски?! Ко всему прочему Альваро Муньос-младший с самого детства обладал действительно редким даром: словно у профессионального дегустатора чувствительность рецепторов его языка была феноменальной — и он получал истинное, неописуемое в словах наслаждение от тончайших оттенков вкуса. Точнее это можно было определить так: вкус еды и вина был для Жозе скорее эстетической категорией истинного аристократа, нежели хвастливым чревоугодием внезапно разбогатевшего простолюдина. Муньос-младший очень любил посещать изысканные рестораны, был частым гостем винных дегустаций, коллекционировал специи из разных частей света и, окончив курсы поваров, сам научился неплохо готовить. При этом в еде он был осознан, разборчив и сдержан, не позволяя себе обжорства. Его с лёгкостью можно было назвать гурманом или сибаритом, воспринимающим жизнь через призму тонких осязаемых наслаждений. Однако все чувственные эксперименты господина Муньоса ограничивались исключительно кулинарными новинками и дорогим алкоголем. Женщины его интересовали мало. Не случалось в жизни привлекательного мужчины Жозе ни скандальных интриг, ни романов, ни запретных связей — он был женатым, верным и немного занудным домоседом.

Спустя год лечения у психотерапевта самочувствие Альваро Муньоса-младшего, вопреки ожиданиям, заметно ухудшилось. Таблетки всё так же помогали уснуть, но взамен ещё плотнее окутывали предстоящий день туманом вялости и безразличия. Антидепрессанты Жозе прекратил принимать спустя месяц, эмпирически оценив потенциальный вред от их употребления — если депрессию лечить с помощью зависимости от препаратов, то чем, чёрт возьми, это вообще может закончиться?! Рассудил он, конечно, верно, но никаких других шагов в направлении к себе так и не предпринял. Жил по-старому: механически, безлико, буднично, приближая тот самый день, когда натянутые от внутреннего напряжения нервы не выдержат и не произойдёт что-то, о чём Жозе задумывался уже не раз, выбирая самый гуманный и безболезненный способ покинуть наскучивший мир. Однако у провидения на его счёт были совсем другие планы… Неожиданно в офис VASCO из Франции пришёл увесистый жёлтый конверт — официальное приглашение от неизвестного ранее делового партнера из Европы. Жозе повертел в руках два экземпляра и выбрал тот, что был написан на французском языке, испытав при этом внезапно нахлынувшую волну приятных воспоминаний о годах, проведённых в Париже. Перечитал документ дважды, удивился ещё больше и отложил в сторону. Взял другой экземпляр и убедился в том, что всё понял правильно… Бумага содержала заманчивое, хотя и несколько неожиданное предложение от крупной торговой сети срочно прибыть в Марсель для переговоров. Цель выглядела весьма просто и, вместе с тем, рискованно — совместными усилиями расширить рынки сбыта в Европе и, сформировав взаимовыгодную ценовую политику, в кратчайшие сроки устранить всех остальных конкурентов. Бизнесмена Муньоса охватил небывалый азарт. Предложение было похоже на авантюру, вызывало интерес и заставляло сердце непроизвольно учащённо биться. Условия сотрудничества были те самые, при которых отказ невозможен, точнее неразумен из-за открывающихся для VASCO перспектив, и одновременно опасен, так как слияние с непроверенным партнёром могло принести неоправданно высокие риски. Жозе колебался. Рядом не оказалось никого, кто бы мог развеять его сомнения или укрепить его уверенность. Он по-прежнему оставался Муньосом-младшим — президентом компании с душой офисного клерка, который подобные смелые решения никогда не принимал единолично. «Отец, скорее всего, был бы против», — размышлял Жозе, — «он никогда не одобрял игры в монополию, тем более с непроверенными в деле партнёрами, но…» Многомиллионная прибыль и возможность стать самым крупным экспортёром в Бразилии не оставляли ему ни малейшего шанса сказать «нет». Альваро Муньос принял решение прибыть в Марсель на переговоры, но своё согласие отправил только спустя неделю, выдержав положенную в таком случае паузу. Все эти долгие дни Прованс шептал гурману Жозе о давно забытом вкусе каштанов, о тонких ароматах высокой французской кухни и, конечно, о винах… Он не был во Франции со времён окончания Сорбонны. За шестнадцать лет ни разу не повстречался ни с кем из друзей и совершенно забыл, как искрится на рассвете снег на склонах французских Альп. Предчувствуя скорое свидание с прошлым, мужчина ощутил небывалый прилив сил и энтузиазма. Его не остановила даже сильнейшая аэрофобия, от которой он сильно страдал последние несколько лет, трусливо выбирая сухопутный или морской способ перемещения по континенту.

В ожидании путешествия Жозе был чрезвычайно взволнован. Он пригласил с собой в поездку трёх заместителей и старого верного юриста, постарался предусмотреть все возможные риски и навел все необходимые справки о новом партнёре. Всё складывалось удачно и предчувствие хороших перемен всецело завладело мыслями бизнесмена. Все малодушные сомнения развеялись. А страхи… Страхи на время отпустили, оставив уму возможность радостно пребывать в эйфории будущих побед.

Жозе пожалел о своём решении только, когда самолёт, стремительно набирая высоту, начал трепетать всем своим железным телом, проходя плотные дождевые облака. Тряска была до того невыносима, что мужчина ощутил каждой клеточкой своего тела невероятный панический страх от предчувствия, что самолет вот-вот разломится надвое. Ожидание неизбежного крушения сковало мышцы неимоверным напряжением. Жозе вцепился в подлокотники что было сил, и с надеждой во взгляде посмотрел на стюардессу… Красивая миниатюрная брюнетка с блестящими густыми чёрными волосами, собранными в тугой конский хвост, сидела через два ряда кресел у самого прохода лицом к пассажирам. Жозе нестерпимо захотелось обратиться к ней. Спросить, всё ли хорошо? Скоро ли закончится весь этот кошмар?! Ему так необходимо было почувствовать её заботу, услышать слова поддержки, увидеть улыбку наконец!.. Но девушка сидела неподвижно, отвернувшись лицом к иллюминатору и теребя в руках носовой платок. При этом было видно, как ее грудь в белой накрахмаленной блузке напряженно вздымалась при каждом толчке и вибрации самолёта — девушка неумело скрывала свой страх… Жозе не решился обратиться к ней — стюардесса не посмотрела ему в глаза… «Плохой знак. Что-то определённо идет не так… Самолёт не исправен и скорее всего разобьётся», — заключил мужчина, стараясь при этом скрыть от окружающих истинный масштаб охватившего его отчаяния. В голове стремительно пронеслась мысль: «Что, если приглашение из Франции было испытанием?! Проверкой? Ловушкой? Бог решил расправиться со мной, используя мою собственную алчность…». Как же сильно он сожалел в этот момент о своём спонтанном решении полететь в Марсель! Ругал себя за порыв, который, возможно, будет стоить ему жизни… А страх тем временем всё сильнее и сильнее пульсировал в висках, не находя ни единого возможного выхода, — все люки были плотно задраены, а до приземления в Касабланке оставалось не менее двенадцати часов. Жозе оказался в западне. Ловушке. Проклятой птичьей клетке, из которой выхода нет! Оставалось только одно — молиться. Хотя в Бога по-настоящему он никогда не верил и не знал наизусть ни одной молитвы, но… В момент отчаяния верить хотелось! И Жозе продолжал молить Бога, Ангелов и всех святых только об одном: чтобы самолёту хватило удачи добраться до места, не раскрошившись на запчасти прямо в воздухе. В ответ на искреннюю молитву его посетило внезапное озарение, — то была странная мысль о том, что жизнь, перейдя свой сорокопятилетний рубеж, так и не началась… В подтверждение тяжёлых предчувствий в мозгу всплыл отрывок из недавнего интервью известного американского психолога о том, что истинная причина аэрофобии кроется не в боязни оказаться на высоте в несколько тысяч метров без возможности контролировать процесс, но в тотальном недовольстве жизнью, которую испытывают люди, иллюзорно контролирующие свою судьбу. Врач ссылался на современные исследования учёных в этой области, которые чётко отследили взаимосвязь между страхом смерти и неудовлетворённостью собственной жизнью. Боязнь устремить взгляд в будущее и неверие в собственные силы… Он утверждал, что пациенту следует сперва разобраться с ошибочными установками, начиная с раннего детства, а затем приступать к лечению несуществующего недуга под красивым названием «аэрофобия». Тогда Жозе ощетинился, думая, что врачи говорят ерунду, пытаясь заработать ещё больше на его осторожности и желании контролировать процесс. «Тем более что самолеты не надёжны и управляют ими обычные люди…» Жозе совершенно не хотелось выкапывать из подсознания то, что похоронено песками времени и в настоящем не имеет никакого смысла… Теперь же, взглянув на вопрос с десятитысячной высоты сильной турбулентности, он почувствовал, что психолог был скорее прав, чем корыстен, и отрицанием проблему ему вряд ли удастся решить. В душе в момент случившегося инсайта возникло остро-непреодолимое желание разобраться в себе и понять, когда именно всё в его жизни пошло не так. Для этого не нужны никакие психологи, необходимо просто побыть одному. «Задержусь-ка я ненадолго в Европе!» — мысль пришла в голову внезапно и наполнила душу блаженными секундами спокойствия несмотря на то, что самолёт по-прежнему продолжало сильно болтать.

Спустя двадцать минут всё наконец успокоилось. Самолёт перестал стонать и раскачиваться, уверенно вышел на заданный курс. Жозе, не помня себя от счастья, улыбнулся и комфортно откинулся в кресле салона бизнес-класса. Заказал двойную порцию виски и, едва шевеля губами, произнёс: «Кто знает, а может, психолог прав, и я просто несчастлив? И что такое счастье? Моя жизнь такая гладкая, блестящая, выверенная до миллиметра и просчитанная до секунды… О такой мечтают все. Я богат, здоров, успешен и с честью выполняю все социальные предписания: женат на одной из самых красивых женщин Бразилии, подрастает сын, а финансовый рейтинг компании стабильно держится на первых строчках бизнес-аналитики в СМИ. Что же не так? Откуда панический страх погибнуть? Может, я не успел что-то или задолжал кому-то?» — Жозе задумчиво посмотрел на бескрайний океан облаков за морозным стеклом иллюминатора. Созерцал красоту, прозрачность воздуха, необозримый простор, но отчего-то не находил в своих мыслях покой. В этот самый момент раздался новый сильный толчок… Стюардесса по инерции качнулась в сторону и выронила из руки стакан виски, который собиралась передать Жозе. Стакан не разбился, но укатился под впереди стоящее кресло, наполнив пространство сильным ароматом спиртного… Девушка испуганно извинилась и поспешила принести новую порцию напитка. Жозе вздрогнул. Тревожное предчувствие с удвоенной силой вонзилось в его мозг, и он поспешил выпить всё спиртное до капли. Алкоголь немного притупил чувства, разлился теплом по всему телу, тяжестью обул стопы и кисти рук. Ум, однако, не успокоился, а страх, перетасовав колоду, заново разложил карты, но уже на иной манер — неконтролируемое чувство создавало мозаичное панно на одну единственную тему — стальная птица-самолёт внезапно задирает клюв, словно делает вдох, и тут же ныряет в небесный океан вертикально вниз, чтобы утонуть в океане настоящем. Воображение детально прорисовывало мрачную картину предстоящей авиакатастрофы: под синевой воды, на глубине сотен метров, будет погребено воздушное судно со всеми его пассажирами; рыбы, скаты, осьминоги и акулы с любопытством будут разглядывать сквозь иллюминаторы людей, словно самолет — это аквариум, а люди в нем — беспомощные вуалехвосты с выпученными от удушья глазами… Новость будет громкой. Журналисты с радостью примутся смаковать подробности случившегося. Несколько дней все только и будут обсуждать «трагическое крушение самолёта в Атлантическом океане», а потом бездарный писака лицемерно нацарапает душераздирающий некролог о преждевременной кончине крупного бизнесмена Жозе Альваро Муньоса строк эдак на десять в правом углу газеты у самого разворота. Далее будут литься лицемерные слова скорбящих… Многочисленные букеты, свечи и венки украсят ступени его империи… Вот и всё… Тишина… Пустота… Ничто…

Жозе не тосковал о близких. Ни сын, ни жена не трогали его мыслей, он соболезновал лишь о своей собственной жизни… О том, что так и не осознал, для чего живёт на самом деле! Он ощущал себя беспомощнее муравья, меньше самой ничтожной козявки, что не в силах изменить жизнь и живёт до рассвета в полном неведении, что он последний… Basta!!! — мужчина пообещал себе в случае благополучного приземления делать только то, что он по-настоящему хочет. И таблетки… «Первым делом избавлюсь от этого бесполезного мусора! Алкоголь… Алкоголь намного приятнее…» — твёрдо решил Жозе и подмигнул стюардессе, намекая на пустой бокал.

Билет без пассажира, или подарить себе целый месяц свободы

Переговоры продолжались около недели. Споры, непонимание, амбиции… Всё было преодолено, почеркано перьевой ручкой и аккуратно сложено в отдельные стопки… Эверест в карьере Жозе был покорён, и вместо благодарственной таблички с надписью о героическом поступке альпиниста-бизнесмена на столе появился обелиск — увесистый контракт, подписанный обеими сторонами. Любимая золотая перьевая ручка отца символично лежала поверх бордовой кожаной папки, напоминая Жозе о том, что создатель Империи наверняка бы гордился подвигом наследника. Ведь он, как ни крути, всего за одну неделю переговоров сумел вывести их фирму в лидеры по экспорту бразильских фруктов и кофе во Францию. Пора было возвращаться домой. «Или не пора?» — задумался Жозе, ведь до вступления соглашения в силу осталось решить технические детали, с которыми определённо справятся его заместители. Самолёт вылетал в десять утра, и на прощание с Марселем оставалось чуть менее суток.

Жозе намеренно проспал свой вылет и невольно перевернул ход истории многих людей. Принимая вызов своего сердца, он и представить себе не мог те невероятные последствия, которые неминуемо произойдут после. Революционное решение остаться во Франции ещё на месяц он принял днём ранее, рассматривая печальную гору коробок, которая бесцеремонно занимала добрую половину просторного холла в номере отеля. Там было всё: вино, деликатесы, сладости и подарки. Но не было главного — желания вернуться. Мужчину сильно передёрнуло от одной мысли, что через сутки снова самолёт, виски, Рио, Кларисса, вся эта бессмысленная суета и рутина. «Неужели домой? Так рано?» — подумал Жозе и чувствуя, что ему нечем дышать, вышел из номера. На улице он повстречался лицом к лицу с поздней промозглой осенью приморского города. Приятно озяб, вдыхая свежий влажный воздух, и посмотрел с тоской в серое морщинистое небо. Молодой мистраль неожиданно налетел сзади, потрепал по плечу, принося с собой то ли капли дождя, то ли солёные брызги. Стоя на мраморных ступенях отеля, он обернул вокруг шеи кашемировый шарф и снова поднял глаза вверх. Высоко в небе кружили десятки птиц. Они вели себя довольно необычно — чайки играли с холодным ветром так, словно он был их близким другом. Резкие штормовые порывы подхватывали невесомых птиц, вихрили, хлестали, но те, умело балансируя в воздушных потоках, оставались почти недвижимы. Широко расправив острые крылья, они парили в бескрайнем просторе, уверенно глядя ветру в лицо. Чайки — беззащитные маленькие чёрточки в сером небе — покорили стихию. Приручили ветер. Танцевали под его музыку свой собственный танец и, не страшась быть смятыми порывами стихии, наслаждались полётом. Жозе замер на месте не в силах оторвать взгляд. Что-то мистическое было в этом полёте. Что-то необъяснимое откликнулось в его душе. Он смотрел зачарованно, внимательно и внезапно почувствовал, что больше всего на свете желает стать одной из птиц. Оторваться от обстоятельств, не слушать разум, покорить ветер и стать хозяином своей жизни:

— Почему я забыл о своем обещании? Я же слово дал, в случае благополучного приземления делать то, что мне по-настоящему хочется. И всё же, что мне мешает остаться? — словно оправдываясь спрашивал себя Жозе, а в голове тем временем звучал только один ответ: увы, поступить так он никогда не сможет! Обязательства, долги, ответственность — это и есть Жозе. Зрелый, осознанный, степенный мужчина едва не сдался на милость своему здравому смыслу, как вдруг кто-то невидимый прошептал на ухо всего два слова: «Santa Simona…» Через четыре недели корабль прибудет в порт Марселя. Первая поставка товаров из Франции в рамках нового контракта. «Вот именно! „Santa Simona“! У меня есть отличный повод остаться», — решил Жозе. К тому же будет достаточно времени, чтобы попутешествовать и навестить друзей. Представить сложно, как все они, должно быть, изменились за эти годы. Правда заключается в том, что никто не помешает ему взять напрокат машину и уехать. «К чёрту все сомнения. Остаюсь!» — мужчина резко подвёл черту под всеми раздумьями и расслабленно выдохнул. Следом за выдохом последовал вдох, и колесо сансары, замерев от неожиданности всего на мгновение, с бешеной силой начало вращаться в направлении, обратном от здравого смысла… Самом непредсказуемом, трагичном, но, безусловно, в самом счастливом из всех возможных вариантов, возможных в его судьбе.

Кларисса. Лицо жены мрачной тучей наползло на идеально спланированное путешествие, и в горле непроизвольно образовался сухой колючий ком. Жозе поморщился, съёжился, но, окрылённый своим смелым поступком, решил идти до конца — отложить встречу с женой в одностороннем порядке. Не звонить, не писать, а просто отправить телеграмму: «Остаюсь в Марселе до прибытия „Santa Simona“ т.ч. к. Запланированы важные встречи т. ч. к. Поцелуй от меня Филиппе т. ч. к. Обнимаю т. ч. к. Жозе т. ч. к.»

«Ну в самом деле что она сделает, если я просто не вернусь завтра домой? Закатит истерику? Распсихуется? Будет кричать как ненормальная? Разобьёт пару тарелок или даже флакон духов? Да пусть кричит, кричит столько, сколько ей вздумается! Хватит с меня того, что я терплю эту бездушную стерву более тринадцати лет и оплачиваю все её безумные счета. По логике я определённо заслужил несколько недель отдыха. Задержусь-то я всего на месяц, ну плюс-минус неделя», — мысленно подбадривал себя Жозе, опасаясь внезапно изменить решение. Лёгкие просили воздуха свободы. Всем своим сердцем он желал только одного — раствориться в одиночестве осени, чтобы просто жить в моменте… Молчать. Думать. Грустить. Дышать. В конце концов просто побыть самим собой вдали от себя несвободного и давно несчастливого.

Жозе начал своё одинокое путешествие из Марселя, чтобы вернуться сюда месяц спустя. Всё это время он ехал на блестящем темно-зелёном ягуаре по дорогам Прованса, заезжал в Бордо, провёл несколько дней в Монпелье, погрустил в Сете и отправился в Париж, затем были Леон, Женева, Аннеси, и напоследок он оставил свой любимый Шамони.

Жозе разыскивал друзей, ощущая в душе тончайшие нотки ностальгии о прошлом, вспоминал, грустил… Но главное — его путешествию нужна была какая-то цель, которая не давала бы ему возможности вернуться домой раньше срока. И вот, по крупицам собирая адреса и телефоны однокурсников, взрослый мужчина радовался словно мальчишка, нечаянно получивший улыбку недоступной одноклассницы.

Повстречавшись, он приглашал старых друзей в самый дорогой ресторан, чтобы за изысканным ужином просто поговорить, вспомнить студенческие годы и по крупинкам воскресить в памяти давно ушедшее беззаботное счастье юности в Сорбонне. Однако эйфория от дружеских встреч прошла довольно быстро, впрочем, как и желание когда-либо встретится с ними вновь… Совсем не так Жозе представлял себе всех этих людей. Он и представить не мог, настолько сильно они изменились внешне и внутренне: постарели, погрустнели, поблёкли. Удивлялся и одновременно не мог понять, как такие амбициозные и способные в прошлом юноши находили себя в том, чем занимались, учитывая тот самый факт, что работа, на которую они растрачивали свой жизненный ресурс, никогда не принесёт им ни денег, ни славы. Банковский служащий, оценщик недвижимости, аудитор, чиновник из муниципалитета и даже преподаватель экономики в провинциальном колледже… Жозе отдавал себе отчёт, что судить людей по себе неправильно и жизненный путь у каждого человека свой, он не мог понять, как ни старался — почему все те, кого он считал своими друзьями, хвастливо и смешно выпячивают пред ним свои сомнительные великие достижения?

«Почему они столько говорят? Почему так бесцеремонно суют мне в лицо фотографии своих жен, детей и собак, когда их об этом никто не просит?» — недоумевал Жозе, деликатно скрывая свои мысли, вежливо кивая и изображая участие. — «Я не кредитный агент и не нуждаюсь в доказательствах вашей состоятельности. К чему всё это? Почему у вас не получается общаться со мной просто, открыто, искренне?» Вопросы по-прежнему оставались без ответа, а каждая новая встреча не сильно отличалась от предыдущей. От разговоров о женах и детях все как один плавно переходили к политике. Подвыпив ещё больше, собеседники неизменно начинали делиться с Жозе своими нелепыми бизнес-проектами, для воплощения которых по определению не хватало ни времени, ни инвестиций. К тому же Жозе отметил одну закономерность: большинство людей всегда выпивают за чужой счёт намного больше обычного, а опьянев, говорят о себе откровеннее, чем это бывает нужно. Временами это хвастовство сильно утомляло, но иногда он ловил себя на странной мысли, что, возможно, просто им завидует. Завидует их показному, придуманному в подробностях, такому мещанскому тёплому счастью, которое незнакомо людям, на чьём счету в свободном распоряжении несколько десятков миллионов долларов.

Жозе всегда претила пустая болтовня, поэтому он почти ничего о себе не рассказывал. Он сдержанно молчал и рассеянно слушал бесконечно хвастливые истории людей, желающих казаться перед ним лучше, успешнее и счастливее, чем они были на самом деле…

Когда ужин подходил к концу и последняя капля густого красного вина из третьей бутылки медленно стекала в пузатый прозрачный бокал, Жозе по обыкновению задавал друзьям один и тот же вопрос о счастье. Нет, не о том, счастливы ли они, а о том, что есть счастье в их понимании. Отмечал про себя самые важные пункты, иногда задавал один-два вопроса, благодарил. Оплачивал чек. Прощался, тепло пожимал руку и провожал гостей к выходу. Затем возвращался обратно в ресторан, чтобы одиноко продолжить вечер за стойкой бара. Заказывал двойную порцию выдержанного Courvoisier XO, медленно вдыхая изысканные терпкие коньячные спирты, грустно размышлял о смысле, о счастье, о времени.

На обратном пути в Марсель управляя автомобилем в полной тишине, Жозе увяз в тягостных размышлениях о судьбах его друзей. На ум пришла цитата незабвенного Камю: «Ныне я каюсь, дабы затем стать судьей… Чем больше я обвиняю себя, тем больше у меня права судить других». «Господи, судить других это грешно, но я же помню их всех юными, ослепительными, амбициозными и полными идей! Почему годы, словно леворукий портной, перекроили людей настолько, что некоторых из них теперь практически не узнать? Неужели и я изменился столь же сильно? Окаменел, потерял радость жизни, потух?! Глупости. Нет, я не один из них, у меня планов намного больше, чем седых волос, а сил хватит, чтобы переплыть Ла Манш поздней осенью. К тому же я не стар. Ничуть. В душе я прежний Жозе и моя апатия не более чем остановка поезда на станции где-нибудь в провинции — пять минут и он снова продолжит движение», — размышлял мужчина, придирчиво рассматривая в зеркало заднего вида своё усталое отражение. Бразилец по-прежнему был красив, однако с возрастом черты лица стали грубее: смуглая кожа с лёгким оттенком меди покрылась россыпью коричневых пигментных пятен, а щетина отливала первыми искорками серебра. Черты лица Жозе были довольно крупными, с высокими скулами и массивным подбородком. Глаза карие, почти чёрные, смотрели всегда прямо из-под нависающих прищуренных век. Взгляд — немного смущающийся, мягкий и добрый. Во всём его облике, осанке, полных, красиво очерченных хотя и бесцветных губах читалась кипучая кровь португальских моряков. Прямой, аристократический нос с красиво прорисованными ноздрями имел на переносице изъян — небольшую, однако хорошо заметную горбинку, которая добавляла лицу мужественности, хотя и появилась у Жозе благодаря вполне мирному увлечению верховой ездой… Тело с удлиненными конечностями, тонкие пальцы, изящной формы кисти и красивая посадка головы — благородная кровь испанских предков по материнской линии. Родись он всего несколько веков назад, его бы безошибочно приняли за испанского конкистадора, до того великолепно он был сложен, жилист и силён. В веке же нынешнем его атлетическая мужественная фигура была не востребована и служила лишь для того, чтобы безупречно демонстрировать приталенный деловой костюм. Жозе старался держать себя в форме, однако более года назад из-за хронического недосыпания оставил ежедневные спортивные нагрузки, отчего его спину сковала лёгкая, едва заметная сутуловатость. Движения стали вялыми, а шаги скучными. Жозе двигался к своей старости, сам не понимая, почему свернул на просёлочную дорогу вместо того, чтобы ехать по шоссе на спортивном авто…

Хранитель тайн… Начало

В своём одиноком путешествии Жозе Альваро Муньос старательно исполнял данное себе обещание: вставал, выспавшись вдоволь, не ставя будильник и не глядя на часы. Завтракал и обедал, только когда испытывал голод. Каждый день дегустировал новые блюда, пробовал вина из местных сортов винограда, научился курить сигары и часами сидеть в парке, провожая взглядом прохожих.

В один из таких дней, коротая время от обеда до ужина, Жозе уютно расположился на скамейке в небольшом парке, вдоль озера Lac d’Annecy, и увлечённо рассматривал прохожих. Всматриваясь в счастливые воскресные лица, он ощущал лишь пустоту и апатию. Путешествие близилось к концу. Впереди ещё несколько встреч и долгая одинокая дорога домой. Общение с чужаками, их личные истории, их хвастовство и лицемерие морально опустошили Жозе. Подвергнув свою жизнь тщательному анализу и разложив все свои цели словно карты на столе, он пришёл к неутешительным выводам: всё, чего он мог достигнуть, — свершилось, впереди ждёт только политическая карьера, к которой он не стремится ввиду отсутствия тщеславия, работа которая почти не требует его присутствия, старость, от которой вот-вот начнет слабеть тело, а после, рука об руку с болезнью, придёт смерть… «Да, как же я мог забыть — ещё есть жена, Кларисса. Могильный гранитный камень моей души. Человек, о котором не хочется вспоминать и не удаётся забыть. Женщина чужая настолько, что даже от одного упоминания имени бьёт сильнейший озноб. Одиночество — это когда ты живешь рядом с людьми, равнодушными к твоей искренней улыбке и не чуткими к твоей боли», — печально подумал Жозе и констатировал неоспоримый факт: он не умеет жить так легко, как это делают все окружающие его люди, и, пожалуй, уже не хочет ничего менять. Поздно. Любви, о которой все твердят и пишут в книгах, он даже представить себе не может, вероятно, потому что с детства привык слушать свой рассудок и опираться на целесообразность. «Скучно. Я не смогу спрыгнуть с невысокого моста в спокойную реку, а значит, всё кончено. Моё сердце безразличное, скупое на чувства, чёрствое. Всё кончено. Солнце движется к закату и за горизонтом лишь пустота. „Finita la commedia!“. Жизнь окончательно потеряла свой смысл…» Наполненный до краёв депрессивной философией неизбежного конца своего Пути, он сгорбленно присел на лавочку, что уютно укрылась от прохожих в тени старого могучего платана. С поникших ветвей медленно осыпалась последняя листва. Красивые резные лепестки пестрели оттенками жёлтого, терракотового, латунно-зелёного. Парк светился ярким контрастом синевы осеннего неба, лучами тёплого солнца и многочисленными островками свежей газонной травы из-под вороха осиротевших листьев. Картина была до того живописной, что Жозе захотелось немедленно запечатлеть в акварели мимолётные оттенки красоты, выразить боль и одиночество в стихах, ну или хотя бы в прозе… Увы, он не владел ни кистью, ни словом. Жадно поглощая глазами мгновение неописуемого застывшего покоя природы, он задумчиво наслаждался… Вдыхал мир, покой и гармонию, что царили повсюду. Молчаливое созерцание момента растворило все его тоскливые мысли, он погрузился в медитацию, сам того не осознавая, и соединялся с беспредельным ощущением духовного существования, тем самым неожиданно остановил хаотичный бессмысленный бег своих мыслей… Временами мимо его одинокой скамейки проходили люди, лишь на мгновение обращая на себя не моргающий пустой взгляд его прищуренных карих глаз. Вот, шаркая ногами по мелким серым камушкам, хохоча и толкаясь прошли три симпатичные девушки-подростка. Кокетливо захохотали и, взявшись за руки, напели куплет неизвестной песни. Следом за ними — пара старичков, синхронно прихрамывая на правую ногу и бережно поддерживая друг друга под локоть, медленно проследовали они по направлению к соседней скамейке. Толстый мопс лениво отгонял назойливую ворону, которая норовила ущипнуть его за кончик хвоста, напоминающего вовсе не хвост, а скорее аппетитную булочку-бриошь. Жозе улыбнулся щенку, вороне, прохожим и подумал о том, что закажет себе на ужин в любимой таверне. Пожалуй, это будет тыквенный суп-пюре с гренками, паштет из кролика и каре ягненка с артишоками. Да, и ещё десерт… Бланманже с бокалом игристого белого… А уходя — рюмочка травяного янтарного сладкого ликёра Женепи.

Осеннее солнце устало прикрыло веки за сизыми скалистыми горами и унесло с собой скупое тепло короткого осеннего дня. Мысли о предстоящем ужине приятно урчали в животе, но, увы, ничуть не согревали озябшее тело. Жозе почувствовал, что сильно замёрз и пора было идти в направлении ресторана. Бразильцу, чьё тело привыкло к теплу и не было готово к перепадам температуры до отметки ниже нуля, нелегко было выносить промозглую сырую позднюю осень. Горло сковала болезненная сухость и уже ощущалась боль при глотании — первые предвестники простуды. Жозе подул своим тёплым дыханием на озябшие пальцы рук и ещё плотнее обмотал шарф вокруг шеи, собираясь уходить, как вдруг его внимание привлекла группа подростков, расположившаяся на лужайке неподалёку: ловкие юноши умело жонглировали винными бутылками и делали сальто под одобрительные и удивленные взгляды зевак… «Задержусь-ка я ещё ненадолго», — решил мужчина и поднял воротник бежевого кашемирового пальто. Время двигалось медленно, в своём обычном воскресном настроении, совершенно не замечая задумчиво-печального смуглого мужчину, сгорбленно сидящего посреди зелёной кованой скамейки. Жозе застыл без движения, возможно, даже задремал, пока его взгляд неотрывно следил за опадающей листвой сквозь полуприкрытые веки… Внезапно к носку его ботинка подкатился разноцветный резиновый мяч. Удар был не сильным, но от неожиданности Жозе испуганно вздрогнул, будто его разбудили неожиданным телефонным звонком среди ночи. Посреди того самого газона, откуда недавно ушли жонглёры, расположилась шумная компания из четырёх крепких молодых алжирцев с маленьким ребёнком. В глаза невольно бросился их неряшливый вид, грубая речь и окурки, которые они то и дело бросали в сухую листву. Самому старшему и главному из них на вид было не более тридцати — на гладко выбритой голове у правого виска черной кляксой расплылась татуировка, сложенная из нескольких неопределённых символов и диковинного змея, что опускался к ключице, обвивая шею кольцом. Суровый взгляд жёлто-карих глаз смотрел на окружающих из-под густых чёрных бровей холодно, резко, с презрением. Однако обращаясь на ребёнка, взгляд тут же смягчался и прищуривался ласковой улыбкой. Жозе не мог поверить своим глазам — грубый головорез с золотой цепью на запястье, в потёртой пыльной кожаной куртке и армейских штанах, заправленных в грубые коричневые ботинки, отнюдь не бесчувственный чурбан, а живой человек из плоти и крови, способный на искренние чувства… Красивый кучерявый малыш, судя по всему, его сын? Паттерны мозга, что судят о людях поверхностно и безусловно истинно с первого взгляда, тут же рассыпались, оставив Жозе рефлексировать об увиденном, не отрывая от компании свой удивлённый взгляд. Один из парней заметил внимание чужака и немедля ответил в резкой агрессивной манере: «Чего уставился, урод? Мы с тобой знакомы? Отверни свою мерзкую рожу или мои парни попросят тебя вежливо», — мгновенно отреагировал главный, а один из юнцов, желая выслужиться перед старшим, не дожидаясь команды, вытянулся во весь рост, сжал кулак и замахнулся им в направлении скамейки Жозе. Мужчина с татуировкой остановил пыл своего приятеля и с нескрываемой угрозой во взгляде посмотрел на незнакомца. Бразилец ощутил сначала испуг, затем рассеянно извинился и отвёл взгляд.

Компания очень быстро забыла об инциденте и продолжила играть в мяч с малышом. Мальчишке на вид было примерно не более трёх лет — очаровательный кучерявый кареглазый метис с пухлыми ручками, вздёрнутым курносым носиком и копной непослушных пружинистых чёрных волос. Его заливистый смех звенел радостным озорным колокольчиком в прозрачном воздухе вечернего парка, обращая на себя внимание всех без исключения прохожих… Совсем неподалёку, опрокинутая на бок, лежала его красная прогулочная коляска, из которой выпал на землю мордочкой вниз плюшевый рыжий кот. Альваро Муньос, как ни старался, не мог взять в толк, что именно в происходящем захватило его внимание столь сильно, и тайком продолжал подглядывать за странной компанией. «Не твоего ума дело, Жозе, почему этот малыш играет с шайкой бандитов в городском парке… Конечно, в такой компании ему не место, но что я могу?» — попытался он остановить свои мысли, но тщетно: разноцветный резиновый мяч, который то и дело мелькал перед глазами, перекатываясь от одного персонажа к другому, не отпускал его внимания и непроизвольно притягивал взгляд. Однако все, включая малыша, выглядели вполне довольными, а точнее, счастливо-безобидными и так по-воскресному расслабленными, что Жозе, ещё раз проанализировав увиденное, сделал окончательный вывод, что всё происходящее не его ума дело, и шумно выдохнул, решая, что на этот раз ему точно пора идти. Как только Жозе приподнялся со своей скамейки, мяч снова высоко взмыл в воздух, ударился о землю и, весело подпрыгнув несколько раз, откатился к соседней скамейке и остановился у ног седовласого джентльмена. Мужчина, медленно наклонившись, поднял предмет, намереваясь передать парню с татуировкой, когда тот подошел к нему почти вплотную. Массивная ладонь с крупными длинными пальцами потянулась было к мячу, но замерла, как только их взгляды встретились… Протягивая мяч, джентльмен на скамейке произнёс какие-то слова и учтиво, по-приятельски кивнул. После услышанного, парень заметно изменился в лице и, отшатнувшись, быстрым шагом направился обратно к своей компании. Мяч так и остался лежать в протянутой ладони незнакомца… Татуированный нервно затряс руками и, громко выкрикивая матерные слова в адрес старика, приказал остальным немедленно собираться. Однако в его брани не звучало и тени угрозы, лишь отчаянный звериный страх. Словно по свистку командира, компания резко поднялась и, усадив малыша в коляску, направилась прямиком к выходу из парка. Ребёнок от неожиданности громко и недовольно заплакал, протягивая пухлые ручонки в сторону печального одинокого плюшевого рыжего кота, нечаянно забытого в спешке. Но взрослые, не обращая ни малейшего внимания на его плач, уверенно двигались вперёд, зло озираясь по сторонам. Инцидент немало удивил Жозе, на контрасте с сонным мирным осенним парком он выглядел вызывающе и несколько неожиданно. Мужчина напряжённо размышлял на тему увиденного, пытаясь разгадать, что же так могло испугать молодых людей, и не найдя в голове сколь-нибудь логичного объяснения, механически поднялся с места. Намеренно решил пройти мимо скамейки, где, положив ногу на ногу, одиноко сидел загадочный джентльмен. Персонаж при ближайшем рассмотрении оказался ничем не примечательным. Мужчине на вид было около шестидесяти лет и выглядел он респектабельно скучно. Ровным счетом ничего не вызывало интереса. Одет элегантно, комфортно, с безупречным вкусом: тёмно-серый твидовый пиджак с поверх кашемирового бежевого свитера, на шее небрежно наброшен синий шерстяной шарф, на ногах узкие светлые вельветовые брюки, из-под которых выглядывали до блеска начищенные дорогие монки из красно-коричневой глянцевой кожи с двумя золотыми пряжками. Голова незнакомца, довольно крупная, с благородной лысиной в обрамлении редких длинных вьющихся платиновых прядей, задумчиво склонилась над мячом, словно вела с ним беззвучный загадочный диалог. Волосы были бережно подстрижены и заботливо собраны в тонкий короткий хвост. Морщинистое ухоженное лицо выглядело расслабленным и весьма умиротворенным, напоминая довольную мину священника по окончанию долгой воскресной мессы. Поравнявшись с незнакомцем, Жозе с нескрываемым любопытством заглянул ему в глаза и, не найдя что сказать, тут же забрал свой взгляд обратно, сконфуженно направившись прочь.

— Bon Jour, Monsieur, — мелодично растягивая приветствие, с улыбкой остановил его незнакомец. — Присаживайтесь, прошу Вас. Взглядом указал на свободное место слева от него и убрал газету.

— Qui, mersi, — растерянно ответил Жозе и послушно присел, не понимая, отчего же он так быстро согласился.

Незнакомец выглядел весьма благодушно и определённо не представлял никакой опасности для сильного бразильца. Мимика его была довольно сдержанной, с лёгким оттенком лукавства, но при этом без тени жеманства и высокомерия. Жесты скупые, выразительные, с едва уловимой паузой и выдержкой — эта самая манера напомнила Жозе об аристократах прошлого века, которых он в юности встречал в Париже на Елисейских полях. Благородные старцы размеренно и томно завтракали, с сигарой, газетой и чашечкой крепкого несладкого кофе.

Жозе уловил странность акцента незнакомца и, подметив в красивом французском произношении незнакомца некоторые фонетические различия в произношении гласных, про себя подумал: «Скорее всего, бельгиец». Рассмотрев мужчину внимательнее, он удивился ещё больше — худое морщинистое лицо незнакомца было на редкость асимметрично. Казалось, две его половинки принадлежат двум абсолютно разным людям, хотя в целом «бельгиец» выглядел довольно гармонично. Жозе, не решаясь заговорить, молча уставился на мяч. Сосед, почувствовав его замешательство, добродушно улыбнулся и учтиво взял на себя инициативу начать разговор.

— Сеньор, весьма признателен вам за компанию. В моём возрасте осталось не так много радостей, и компания интересного собеседника одна из них. Скажу даже больше, каждая встреча, будь то приятный нам человек или наоборот отталкивающий, для нас ценный подарок или не менее ценный урок. Допускаю, что вы можете с этим и не согласиться, — с лукавой улыбкой произнес незнакомец и, резко поменяв тему, задал неожиданный вопрос: «Вы знаете, какой у вас сегодня день?» — простой и прямой вопрос, однако, застал Жозе врасплох и заставил задуматься.

— 27 ноября. Кажется… День недели затрудняюсь… точно вам не скажу, так как путешествую почти месяц, и каждый новый день, еще одно воскресенье, — растерянно и шутливо ответил Жозе, не понимая зачем незнакомцу нужна такая простая информация, тем более если справа от него на скамейке лежит сложенная вдвое ежедневная газета.

— Нет, я не имею в виду ни число, ни день недели, я лишь спрашиваю вас о том, что вы чувствуете сегодня? Возможно, мой вопрос покажется вам странным, но попробуйте искренне ответить и вы поймете, о чём я.

Вопрос действительно поставил Жозе в тупик, и он уставился на собеседника с немым вопросом во взгляде. Повисла неловкая пауза…

— Не пугайтесь, прошу вас. Я пожилой чудак и иногда задаю странные вопросы. Знаете, у меня с возрастом появилась одна слабость, — я коллекционирую искренние ответы своих собеседников. Искренние — это те, на которые вы не задумываясь отвечаете, глядя мне прямо в глаза. Молодой человек, к примеру, ну тот, которому я протянул мяч, честно ответил, что «не хочет сегодня умирать»… И это было предельно честно, скажу я вам! Мне даже на минуту стало его жаль. Луи один из тех немногих, кто, несмотря на помойную дыру, в которой живет с самого детства, не разучился ни мечтать, ни любить, ни надеяться. А мы-то с вами всё чаще судим людей по одёжке, не давая им даже шанса раскрыть себя, не так ли, Жозе?

— Да, то есть, нет. Не знаю, о чём вы, — испытывая неловкость быстро ответил Жозе и, не справившись с любопытством, выпалил: «Почему вы спросили этого Луи о смерти?»