Бесплатный фрагмент - Шкатулка демонов

История первая: Хозяин хлопкового поля

Ранней весной, когда небо над Долиной Белых Облаков становится сапфиринового цвета — того нежно-голубого оттенка, который хочется сравнить с растворённым в молоке топазом, — на бескрайние поля, под обновлённое, тёплое солнце выходят девушки, одетые в длинные, не подпоясанные рубашки. Так они отдают матери-земле свою силу, чтобы та лучше родила. Они несут семена чудесного растения, способного, как верят за морем, давать жизнь крошечным барашкам.

Барашки эти, вырастая, тянутся к земле, оставаясь всё-таки связанными с материнским растением тонким стеблем-пуповиной. Подрастая, барашки кормятся травой, растущей вокруг. Их шерсть — настоящее сокровище, красотой и качеством превосходящая шерсть обычных овец.

Конечно же, в подобные сказки верят только совсем уж распоследние глупцы или народы, живущие на другом краю земли. О том же, что такое хлопок, в этой части мира знает каждый.

Не просто же так его именуют «белым золотом».

Весной поле боронуют в два следа: сперва идут вдоль, а затем поперёк линии распашки. После следует хорошо удобрить почву. Хлопок требует много воды, чтобы взойти, потому его обильно поливают. Зато потом уже он стойко переносит не всегда щедрое на дожди небо Долины: корни его глубоко уходят в почву, жадно вытягивая из неё влагу, оставляя губительную соль. Хлопок умерщвляет землю, и от того на одном поле его сеют не всякий год, чередуя со злаковыми.

В долгое и тёплое лето хлопок нежится под ласковыми лучами благодатного светила. Хлопок капризен, он не терпит никакого соседства, потому работники плантации пропалывают поля, тщательно уничтожая сорные травы. Хлопку нужно дышать, так что до того, как он зацветёт, работники рыхлят землю. Три недели семена прогревают на солнце, а затем замачивают в воде. Хлопок берёт всё лучшее от всех четырёх стихий, именно потому ткань, сотканная из хлопковых нитей, почитается священной.

Лучшие мастера ткут полотна тончайшей работы, имена самых умелых творцов известны также, как имена прославленных кузнецов или художников. Говорят, что среди сокровищ императора есть хлопковое одеяние до того тонкое, что способно поспорить с драгоценным шёлком! Ткань цвета свежего персика, расшитая золотыми нитями, и узор на ней — золотые рыбки в воде, среди лепестков вишнёвых цветов. Это сокровище хранится вместе с золотом и драгоценностями, не надевается, поскольку никому и в голову не пришло бы считать такое платье просто одеждой, пусть даже и праздничной.

Одна беда: мастер, сотворивший шедевр, умер, не завершив его, ибо платье то было свадебным, и, по задумке, к нему полагалось второе, невестино.

Все в империи знали, что император большой ценитель прекрасного. За один такой наряд он легко был способен отдать столько золота, сколько сравнялось бы по весу мастера. Россыпи драгоценностей он мог предпочесть один камень, если тот был уникален в своём роде. Чтобы угодить солнцеподобному, а, вместе с его милостью, конечно же, получить множество привилегий и почестей, достаточно было просто преподнести в качестве подарка нечто необыкновенное.

«Просто»!

Искушённый ценитель, император был придирчив и, если дарителя угораздит принести вещь, вовсе не такую замечательную и драгоценную, как ему казалось, можно было, чего доброго, вовсе дождаться изгнания.

Среди подданных императора был молодой князь Амато, чей род владел обширными плантациями хлопка в западной части Долины, а также старинной усадьбой «Отрадой», выстроенной ещё дедом отца князя, в месте удивительной красоты, на склоне горы, в окружении вишнёвых садов.

Род Амато славился и доблестными воинами, и сметливыми купцами, но жили они далеко от столицы, да и времена междоусобиц отгремели давно, потому, надо думать, нынешний император уже и не помнил, что среди его подданных есть крепкий, но немногочисленный род верных слуг.

И всё-так с тех пор, как Амато заступил место отца, отошедшего в иной мир, в столице слава рода зазвучала с новой силой: самый лучший хлопок во всей Долине рос на плантациях князя, и самые лучшие ткани ткали его мастерицы. Амато ничуть не чурался такой славы: пусть другие ищут почестей в воинском ремесле, он же мечтал возвеличить своё имя тем искусством, которое подняло семью над другими много поколений назад. Амато считался одним из лучших вышивальщиков своего времени, но, кроме мастерства, он обладал умом дельца и знал, что способен исполнить свой амбициозный замысел. Испокон века семья Амато растила хлопок и ткала полотна безупречной тонкости и красоты, и князь мечтал однажды превзойти своих предков и прославить род на сотни лет.

И всё же не их мастера когда-то создали драгоценное одеяние, хранившееся в сокровищнице императора, потому Амато хотел повторить то деяние, как путешественники мечтают пройти вдвое больший путь, чем первопроходцы, как стрелок мечтает поразить цель более сложную, чем его учитель, как зодчий стремится выстроить дворец, который затмит всех предшественников.

В то утро в «Отраду» приехал друг детства Амато — Деки. Он жил в столице и выступал в театрах и при дворах знатных господ, а, случалось, пел самому императору. Он и прежде пользовался гостеприимством князя, ему нравилось бывать в «Отраде», особенно в период цветения хлопка: в июле на кустах появляется множество крупных цветов (белых или жёлтых), с неровными лепестками, словно кто-то обернул черенок веточки тонкой, папирусной бумагой. После опыления цветы меняют свой окрас на нежно-фиолетовый, а вскоре высыхают и опадают. Их сердцевинка перед этим увеличивается, из коричневой она становится тёмно-фиолетовой, в ней появляется розовое веретёнце, которое со временем превращается в коробочку.

— Неужели столица отпустила тебя, друг мой? — с доброй насмешкой спросил Амато, когда Деки выбрался из повозки во дворе усадьбы и крепко обнялся с князем.

— Столица — любовница капризная, — улыбнулся Деки, — но она знает, что я принадлежу ей душой и телом и, нагулявшись по деревенским полям, всё равно вернусь.

— Не боишься заскучать в нашем захолустье?

— Уверен, ты найдёшь, чем меня позабавить, — в тон отозвался Деки.

Рано утром, едва позавтракав, Амато повёл друга в недавно отстроенные мастерские, показать, что переменилось за те два года, в которые они не виделись.

«Отрада» была именно усадьбой, совсем не крепостью, какими могли похвастаться старые роды Долины. Её строили, думая больше об удобстве будущих жильцов, чем о защите от врагов. Просторные и светлые покои окружали внутренний двор, засаженный вишнёвыми деревьями, в пруду плавала форель, росли кувшинки. Все покои дома соединялись между собой коридорами или раздвижными дверями, несколько широких лестниц вели на второй и третий этаж. Декоративные башенки, балконы, открытые галереи и широкие арки украшали усадьбу, вокруг росли сиреневые кусты, цвели, благоухая, розы. Чисто выскобленные деревянные полы кое-где покрывали циновки. Амато любил простоту и изысканность, и дом его не был переполнен ненужной роскошью, но все предметы домашнего обихода, от посуды и до мебели, представляли собой прекрасные образцы мастерства и гармонии.

Князь и его друг прошли в заднюю часть дома, туда, где заканчивались парадные и жилые покои, и начинались кладовые, кухни и прачечные, затем они вышли к новой постройке. Тут всё было проще, но всё равно чувствовалась хозяйская рука.

Дерево ещё пахло свежей смолой, краски ещё горели живыми огнями, не успев потускнеть. Сюда свозили готовый хлопок, здесь сидели пряхи, от зари до зари прявшие нити, здесь стояли ткацкие станки, на которых ткали полотна, здесь же были красильни и портняжная мастерская.

Основная работа закипала осенью, когда убирали урожай, но и сейчас работали на станках мастерицы, и Амато с гордостью показал другу склад, хранивший рулоны материи на продажу. Двое-трое работников как раз отмеряли ткань, чтобы отправить заказанный отрез в столицу.

— Очень тонкая работа, — похвалил Деки, со знанием дела осматривая материю. — Такую не стыдно поднести в дар императору.

Амато дёрнул уголками губ, и друг догадался, что задел за живое.

— Чем ты недоволен? В столице твои ткани с руками отрываю!

— Пустое, — махнул, рукой Амато. — Я хочу повторить работу мастера, создавшего истинное сокровище, но тонкость моих полотен не может сравниться с ним.

— Ты уже превзошёл его.

— В вышивке, — согласился Амато. — Но моим мастерам никак не удаётся соткать полотно достаточной тонкости, такой, чтобы оно могло соперничать с шёлком.

— Друг мой, это невозможно, — мягко возразил Деки. — Кто видел то драгоценное платье, что хранится у императора? Молва могла и приукрасить действительность.

— Нет особой разницы, соревнуешься ли ты с настоящим противником или только с его славой, твоя победа или проигрыш всё равно будут реальны, — произнёс Амато задумчиво, словно отвечая на какие-то свои, давние мысли.

— Ты гонишься за сказкой, — возразил Деки. — За пустыми фантазиями.

— Такое полотно подарило бы мне вполне материальные блага, — с усмешкой ответил князь. — Вообрази только, что моя работа окажется у императора! Ведь все придворные, вся знать станет покупать хлопок только у меня! Богатство ничто без власти. Если я преподнесу императору подобный дар, то завоюю расположение не только царского дома, но всех, кто ищет его милости. И Дарио уже не сможет отказать мне в сватовстве к его дочери.

— О, так дело не только в твоём честолюбии? — развеселился друг. — Здесь замешана девушка — вот это я могу понять. Ради любви мы творим безумные вещи. Кто этот Дарио? — полюбопытствовал он.

— Очень богатый землевладелец. Дарио старается заполучить расположение императора, впрочем, как сотни таких же вельмож, бесконечно плетущих интриги и строящих козни друг другу. Он не самый богатый, не самый влиятельный, нет у него особых умений и талантов, он не учён и не умеет подать дельную мысль или даже просто развеселить, но одной несравненной драгоценностью Дарио, всё же, владеет.

— И как зовут твою бесценную прелестницу? — усмехнулся Деки.

— Илэрия, — просто ответил князь. — Единственная дочь и наследница всего состояния. К девятнадцати годам она расцвела как изысканный цветок, бережно взращенный в укромном уголке сада, лелеемый и опекаемый с ревностным рвением всеми домочадцами во главе с отцом.

Амато умолк, окончив свою витиеватую тираду, его взгляд помутнел, мысли унеслись далеко.

— Соткать из хлопка полотно, способное соперничать с шёлком, невозможно, — категорично объявил Деки, прервав мечтательное состояние друга.

— Я полагал, поэты должны верить в романтику! — засмеялся Амато. — И уж никак не пристало плантатору обучать служителя искусства мечтать.

— В твоей мечте и не разберёшь, чего больше: романтики или холодного расчёта, — вполголоса отозвался Деки.

Как-то раз князь предложил другу поехать осмотреть хлопковые поля. Он наведывался туда, чтобы проверить, как идут работы, и убедиться, что всё делается в срок и должным образом. Друг заметил ему, что на то есть помощники, но Амато возразил, что помощники всегда могут найти себе новое место, а его благосостояние зависит от урожая хлопка.

И друзья отправились путь. Поля располагались не слишком далеко, и дорога от усадьбы до деревни, стоявшей у самого поля, всегда содержалась в порядке. Деревня тоже принадлежала князю. Он устроил там склады и сараи, где обрабатывали собранный урожай, и ещё маслобойню, на которой из оставшихся семян делали масло. Часть семян собирали для будущего посева, а часть шла в употребление. Деки со сдержанным восхищением оценил труды друга: Амато в самом деле многого достиг, не только сохранив наследство отца, но и заметно приумножив его.

В деревне их встретил староста, который сам повёл господина на поле. Он шёл впереди, а следом, на конях, ехали князь и Деки.

К концу дня, осмотрев и производство, и, очень тщательно, поле, Амато остался доволен. Он и Деки шли через поле, собираясь вернуться к тропинке, ведущей в деревню. Солнце уже садилось, закат полыхал тёмным цветом венозной крови, брызнувшей на бледно-голубое плотно, на противоположной стороне небосвода уже зажигались первые звёзды.

Оба мужчины наслаждались вечерней прохладой и красотой неба, когда заметили впереди маленькую, торопливую фигурку. Вскоре они нагнали пожилую женщину, одетую так же, как одевались все работницы поля. Серым платком была обвязана голова женщины, поверх простого платья надет фартук из плотной материи, тоже некрашеный и небелёный. Была она как чернослив, словно годы заставили тело усохнуть и сжаться. Лицо её потемнело от времени и работы, и покрылось морщинами, кожа туго обтягивала кости, руки были словно руки мумии.

— Здравствуй, бабушка, — поздоровался князь.

Работница так и вздрогнула: ни дать ни взять, увидела привидение! Разглядев, впрочем, молодых людей как следует, она успокоилась и поклонилась как полагается, но князь удивился.

— Кого ты ожидала увидеть, бабушка? — спросил он. — Разве в моих землях есть, кого бояться? Разве тут разбойники появляются?

— Нет, господин, в твоих владениях всё спокойно, — поспешно заверила старуха, — но бояться следует не только людей. Опасно ходить у хлопковых полей после заката, да ещё и одной, вот я и торопилась.

— Отчего же опасно? — спросил Деки.

Старуха сперва, как-будто, не хотела отвечать, но всё-таки решилась, впрочем, боязливо покосившись на поле, мирно засыпавшее в сумерках.

— Моя бабка рассказывала мне об одном существе, что обитает здесь. У нас такие создания называют фатами, они живут повсюду, или, по крайней мере, жили когда-то. Раньше, отправляясь в лес или в горы, люди боялись не только диких зверей или недоброго человека, но и повстречать одного из недоброжелательных фатов, потому что редко подобные встречи заканчиваются благополучно.

В ту памятную для неё осень моя бабка вышла собирать хлопок вместе с другими работницами. Когда все пошли обедать, она прилегла отдохнуть и уснула, а, проснувшись, поняла, что подруги успели уйти далеко. Она хотела встать и бежать за ними, но тут увидела существо, сидевшее на одном из кустов.

— Существо? — переспросил Амато, потому что старуха снова умолкла, бросив взгляд в сторону поля.

— Да. Оно было шестируким и таким кошмарным, что моя бабушка едва не лишилась чувств. Она так боялась посмотреть ему в лицо, что хорошо запомнила лишь рога удивительной формы и вида, венчавшие его голову: четыре корявые ветки, расходившиеся в стороны, с отростками поменьше, на которых цвели мелкие розовые цветы.

И это существо пряло.

На этих словах старой работницы Амато и Деки удивлённо переглянулись, а старуха продолжила:

— Оно тянуло нить прямо из воздуха, и моя бабка увидела, что со всех ближайших кустов к длинным пальцам существа тянутся полупрозрачные нити, исходящие прямо из созревших коробочек. Они сходились в одной точке, из которой фат тянул нить всеми шестью руками. Нить наматывалась на веретено, негромко жужжавшее в воздухе — этот-то звук и разбудил бабушку.

Она очень испугалась — да кто бы не испугался? — и попыталась бежать, но ноги не послушались её, и она упала, да ещё порвав рубашку. Когда, не помня себя от ужаса, моя бабка оглянулась, то увидела, как фат наклонился и смотрит на неё. Одна его рука по-прежнему держала веретено, а вот в другой он раскручивал нить, и та крутилась в воздухе медленно, но не опадая.

Тут бабка поняла, что пришёл ей конец, однако она вспомнила, что дома всегда задабривают духов едой, и подумала: «Ведь домовые фаты родственники всем прочим и, что хорошо одним, может быть недурно и другим». Тогда она вынула из своей котомки еду, припасённую на ужин. Там был кусок хлеба и фляжка молока, но ещё и лакомство, которое тайком положила её заботливая матушка — медовый пряник. Матушка её работала в ту пору в усадьбе, мой господин, и иногда (вы уж простите) приносила домой сласти: то печенье, то горсть колотого сахара. И вот это своё подношение моя бабка протянула фату.

До самой смерти ей было не забыть тех долгих секунд, пока дух медлил, глядя на дар, но вот лассо упало, дух наклонился вперёд и забрал еду. Моя бабка крепок зажмурилась от страха, а, когда открыла глаза, то увидела, что осталась одна. Хлеб был не тронут, а вот молоко и пряник исчезли. А ещё на коленях у неё лежал небольшой моток ниток — это фат оставил в обмен на её дар.

Старая работница торжественно замолчала, и некоторое время князь и его друг тоже молчали, осмысливая услышанный рассказ. Первым очнулся Деки.

— Хорошая сказка, — похвалил он и, повернувшись к князю, прибавил: — Наверное, когда вечером крестьяне собираются у костра, именно такие истории о духах и рассказывают.

— Всё это истинная правда! — проворчала старуха.

— И каждый, кто рассказывает страшилку, утверждает точно так, — кивнул Деки.

— Но я-то могу доказать, — вдруг хитро улыбнулась старуха.

Она запустила руку за ворот рубашки и достала иголку со вдетой ниткой. Деревенские женщины часто носят с собой иглу и нить таки же образом, приколов к одежде, чтобы всегда можно было тут же заштопать дыру.

— Это всё, что осталось от мотка нитей, полученных моей бабкой от фата, — произнесла старуха. — Нитей было не так много, и она использовала их несколько раз, хоть и опасалась, что может нажить беду. Вот, взгляните.

Старуха протянула иглу князю, тот взял её и поднёс нить к глазам. Нить была такой тонкой, словно паутина, но при том же очень и очень прочной, что особенно удивляло, ведь, если верить женщине, нитке было никак не меньше ста лет, а то и больше. И всё-таки она оставалась крепкой.

— Убедились? — спросила старая работница с нескрываемой насмешкой. — Видите, какая? Она словно шёлковая. Хоть обойдите всю Долину Белых Облаков, вы нигде не найдёте ничего подобного!

Князь передал артефакт другу, а взгляд его сделался задумчив.

— То создание, которое встретила моя бабка, — понизив голос, продолжила старуха, люди называют его Сарджа, — а ещё — Хранителем поля. Говорят, на хлопковых полях он прядёт свои нити и из тех нитей делает ловчие сети, и ещё говорят, что в те сети попадают не только мелкие зверьки, но и двуногая дичь. Работники до сих пор оставляют небольшие подношения духу хлопковых полей, хотя мало уже кто помнит, что это за дух и почему его задабривают. Люди думают, ради урожая, но я-то знаю: чтобы он не трогал живых!

Несколько дней Амато не мог выбросить из головы странную байку, он всё гадал, правду ли рассказала старая работница? Но нить — тонкая, словно сделанная из шёлка, и прочная как струна — эту нить он видел собственными глазами, а, стало быть, где-то жил или до сих пор живёт человек, умеющий так прясть. Вот если бы найти его!

Деки, конечно, заметил задумчивость друга и всячески старался её развеять, но князь, охотно соглашаясь участвовать и в соколиной охоте, и в конных прогулках, всё-таки оставался молчалив и серьёзен. Он прекрасно понимал, что тот, кто способен так прясть хлопок, может озолотить его, ведь из такой нити соткут полотно, не уступающее шёлку в тонкости и нежности, но при этом прочное, будто толстое сукно. Одежда из этой материи будет приятной телу и прослужит долго, не порвётся от неосторожного движения и не сносится в два счёта.

Думая о том, чего бы он мог достичь, князь стал словно одержим. Ночами ему снилось, что он ходит среди натянутых нитей, и каждая, если тронуть её, отзывается тонким звуком. Нити пересекаются и скрещиваются, и, хоть они белы как снег, что прячется в горных пещерах, их множество переходит в темноту, и оттуда, из сумрака, слышится тихое гудение веретена. Именно там, словно паук в паутине, притаился таинственный шелкопряд, хлопковый клоп, паук, плетущий свои бесценные сети.

В один из вечеров, когда воздух дышал холодом отступающей весны, а небо было ясным и звонким, Амато вышел из дома, сел на коня и поскакал к полям. В его седельном мешке лежал свёрток с душистыми лепёшками, кулёк карамельного сахара, медовые пряники, свёрток сладких булочек и бутылка молока. Князь собрал понемногу всех сладостей, каких нашлось на его кухне.

Вскоре он увидел впереди поле, расстилавшееся под звёздами. Амато спешился, привязал коня у окраины и пошёл между кустов, крадучись, как вор. Он сам себя спрашивал, зачем явился сюда, и утешался тем, как утром расскажет другу о выходке, о том, как снарядился ловить духа на пряники посреди ночи. Утром эта история в самом деле будет звучать потешно, но не теперь, когда в небе светит надломленная луна, и ветер шепчется, и горы чернеют стеной у самого горизонта.

Он зашёл как мог дальше, рассудив, что дух должен обитать вдали от людских домов.

Ночь отмерила половину срока.

Амато бросил на землю, в ложбинке между двух гряд кустов, свой плащ и лёг, закинув руки за голову. Рядом стоял железный фонарь, тускло освещавший пятачок земли.

Амато был сильным и здоровым мужчиной, и не боялся ночной сырости. Его ищущий взгляд блуждал по очертаниям тонких, как дым курений, облаков, ползших по небу, и вскоре мысли его стали такими же лёгкими и протяжёнными, ленивыми. Потом и образ духа стёрся из них, и Амато стал мечтать об Илэрие, о том, как они вдвоём гуляют по его вишнёвому саду или отправляются верхом на прогулку в горы, или как она сидит во внутреннем дворике и вышивает, или занимается ещё чем-нибудь, а он лежит не веранде, курит длинную трубку и просто любуется ею.

Неизвестно, сколько прошло так времени. Фат не появлялся и Амато уже понял, что попался на сказки деревенской дурочки. А, впрочем, ему не жаль было потраченной ночи, хотя другу он, пожалуй, не станет рассказывать — тот попросту поднимет на смех! Лучше потихоньку вернуться в усадьбу, пока его не хватились.

Амато приподнялся, отряхиваясь и зевая, да так и замер на коленях, уставившись вверх. Потому что с ближайшего куста на него в упор глядело существо из рассказа старухи.

Оно опиралось на куст ступнями и ладонями одной пары рук, от чего колени торчали в стороны, делая его похожим на насекомое. Плечи покрывала тёмная материя одеяния, бесформенного и непонятного вида: то ли существо одето в широкие штаны и рубаху, то ли в подобие халата. На груди запах расходился, оголяя торчащие кости ключицы, мощную грудь и торс. Почему-то ткань казалась похожей на панцирь, вроде жестких крыльев жука, или чехол, или даже доспехи.

Ещё одна пар рук выступала не с боков, как, почему-то, представлялось Амато по истории старухи, а из-за спины, существо держало их разведёнными в стороны, чтобы удобнее было балансировать на кусте. Между прочим, оно не производило впечатление бесплотного духа, в нём чувствовалась тяжесть, сродни той, что зримо ощущается у крупных животных, но тонкие веточки почему-то не проламывались под ним.

Кто придумал называть эту сущность фатом, духом? Перед Амато сидел самый настоящий демон! Брови хищно расходились в стороны от толстой переносицы, выступающей горбом. Острые уши заставляли вспомнить о летучих мышах. Серые глаза, лишённые зрачков, были глубоко утоплены в глазных впадинах, а в центре выпуклого, широкого лба чернел третий глаз, глядевший из недр черепа золотой точкой зрачка. Чёрные волосы прямыми прядками спадали на плечи и голову украшали рога из ветвей с розовыми цветами.

Сарджа хищно прижал уши и раскрыл рот, и Амато увидел, как широкая прорезь протянулась у того от уха до уха. Эти челюсти способны были раскрыться на такую ширину, что, должно быть, без труда перекусили бы человеческую шею пополам. Два длинных, алых языка высунулись изо рта и облизнули тонкие губы.

Князь понял, что ему пришёл конец, и готов был встретить его стойко, однако ведь именно ради этой встречи он и пришёл сюда, следовало хотя бы попытаться исполнить план. Амато притянул к себе сумку и вынул первый свёрток, который попался под руку. Им оказался кулёк пряников. Разорвав бумагу, Амато протянул пряники духу.

Тот наклонил голову на бок, поглядел на сладости, а затем снова на князя.

— Прошу, возьми, — произнёс князь. — Я пришёл, потому что хотел встретить тебя. Прости за вторжение и прими угощение в качестве знака доброй воли.

Амато торопливо достал прочую еду и разложил на своём плаще, а затем, не вставая с колен, отполз чуть-чуть в назад.

Дух повернул голову на другой бок. Его языки пробежались по острым, белым зубам, рот так и оставался приоткрытым в безумном оскале-ухмылке. А затем он внезапно подпрыгнул, соскочив с куста, и приземлился на землю. Усевшись на плаще, фат схватил пряники и принялся их уплетать, а из-за его спины показалась третья пара рук. Он принялся есть и одновременно доставать из сумки прочую снедь, и в считанные минуты умял всё, что принёс человек. Доев, дух поднял голову и посмотрел на князя. Этот слепой и при том пристальный взгляд заставили Амато неуютно поёжиться, он подумал, а не захочет ли фат перекусить теперь свежим мясом?

— Я могу дать ещё, — быстро заговорил князь. — В моей усадьбе ты мог бы есть столько сластей, сколько захотел бы. Да вообще всё, что захочешь, ты получишь! Мне нужна твоя помощь.

До сих пор фат не проронил ни слова. Князь засомневался, а может ли тот вообще говорить, да и станет ли? Духи все разные и мало кто из них расположен общаться. Но Амато обнадёжило то, что люди делают подношения духу хлопковых полей: стало быть, есть некий симбиоз, связь, и можно надеяться…

Амато облизнул пересохшие губы и фат повторил его движение.

— Я…

— Я знаю, кто ты, — перебил фат.

Амато вздрогнул всем телом. Голос у фата был хриплый и пробирающий до костей.

— Усадьба… люди… — произнесло существо. — Сладости — хорошо. Что ты хочешь, князь?

— Чтобы ты спрял для меня нити тоньше шёлка, чтобы соткать полотно прочное, как холст, и нежное, как лепестки лилий.

Фат помолчал. Вероятно, человек впервые предлагал ему сделку, тем более такую. Скорее всего, ему никогда не случалось даже беседовать с людьми. Но ведь это так естественно, ведь люди постоянно заключают сделки с фатами и те принимают условия. Люди оставляют подношения на перекрёстках и у источников, взамен невидимые создания оказывают помощь, или не вредят, в зависимости от свойств самого духа.

— Хорошо, — сказал фат. — Я приду на закате завтрашнего дня. Если ты позовёшь.

Он внезапно подскочил на одной ноге, крутанулся, будто заворачиваясь в воздух, и исчез. На земле осталось лишь несколько розовых лепестков.

Князь стоял ни жив ни мёртв. «Я приду на закате…» — эхом отдались в его голове слова духа. Амато вдруг сделалось страшно.

К утру он возвратился в «Отраду», пробрался в дом и свалился в постель. Его одолела лихорадка, он забылся тревожным, душным забытьём. Князю что-то снилось, но даже во сне он не мог разобрать, что, только чувствовал шелковистые прикосновения и нечто бесформенное, не большое и не маленькое, окутывавшее его.

Когда он очнулся, солнце уже ушло из зенита и катилось к горизонту. Были ли события минувшей ночи реальными или они только приснились князю?

Амато вышел на террасу и крикнул слугу. Он приказал, чтобы все работники без исключения собрались за полчаса до заката у ворот усадьбы, тех, что выходили на дорогу к полям. Слуга не выказал ни тени удивления, поклонился и отправился передавать указание господина, и вот уже вскоре усадьба гудела от волнения. Люди шёпотом переговаривались, гадая, что задумал их господин, что же такое он хочет объявить им всем? Уж не надумал ли он жениться?

Но следом поступило новое указание: в задней части усадьбы, рядом с помещениями прядильщиков, князь распорядился подготовить комнату. Из этой комнаты вынесли всё, что было, оставив только циновки на полу и постель, свёрнутую в углу. Все простые ширмы, затянутые плетёнками, заменили на дорогие, принесённые из лучших покоев, со вставками из туго натянутого полотна, расшитых журавлями, цветами пионов и лилиями. Здесь поставили столик из красного дерева и к нему положили атласные подушки. Но, самое главное, князь распорядился принести в комнату кудель, и очень много, и всю её свалили в кучу прямо на полу. Ни прялки, ни ткацкого станка — совсем ничего. Слуги гадали, кого ожидает их господин и строили предположения, но ни одно из них даже близко не подобралась к истине.

Деки нашёл друга во внутреннем дворике, где тот сидел, погружённый в свои мысли. Было похоже, что мысли эти совсем не весёлые.

— Что случилось? — спросил Деки. — Что за чудачества?

— Я жду кое-кого.

— Это-то я заметил! — воскликнул друг. — А вот кого, хотелось бы мне знать?

Однако князь не ответил, а только улыбнулся таинственной улыбкой, и Деке пришлось оставить его.

День шёл и ничего не менялось. Слуги продолжали шептаться, князь ходил по усадьбе взведённый, почти не говорил.

Но вот солнце достигло горизонта, окунулось кровавым сгустком в молочную плёнку облаков, алые и розовые полосы растеклись над горами, прикосновения ветра стали зябкими и настойчивыми. Князь вышел к воротам, что вели в сторону полей, сел на камень и принялся ждать. Деки тоже вышел, беспокоясь за друга, а слуги собрались за их спинами, выглядывая изо всех углов и окон.

Солнце последний раз вспыхнуло и утонуло за краем мира, ночь схлопнулась над долиной, сумерками изгоняя все краски. Князь поднялся и вид у него был такой, словно что-то случилось, неясно только, хорошее ли, плохое?

— Идём в дом, — позвал Деки.

Амато кивнул, даже повернулся, но всё-таки его взгляд в последний раз уцепился за дорогу, жадно, безнадёжно.

Вдруг лицо князя посветлело, озарённое какой-то мыслью. Но почти сразу князь помрачнел, он запустил пятерню в волосы, потом решительно выпрямился и произнёс негромким, но чистым голосом:

— Сарджа.

В то же мгновение на дороге перед воротами взметнулся маленький вихрь из пыли и сиреневых цветков, и появился человек. Он был одет в серую хламиду, подпоясанную тканевым поясом, босой, и ветер трепал его чёрные волосы, струившиеся как шёлк.

Дружный вздох ужаса пронёсся над двором. Рука Деки словно сама собой метнулась к кинжалу, но Амато вскочил с камня и перехватил друга за запястье. Певец бросил на него безумный взгляд и опять вперился в существо, ожидавшее в нескольких метрах от них.

— Что он такое?! — непослушными губами произнёс Деки.

Князь не отвечал и певец снова взглянул на друга, и поразился, каким странным было у того лицо, какую странную гамму чувств выражало оно.

«Он сошёл с ума!», — почему-то подумалось Деки, и тогда ему стало совсем страшно.

А потом дух сделал шаг, другой… Амато и Деки синхронно качнулись в стороны и фат прошёл мимо них прямо во двор. Не помогли ни защитные амулеты над аркой, ни оберёжные камни у входа. Фата пригласили и фат явился. Он шёл, не глядя ни на кого, но никто не ускользал от его взгляда. Слуги замирали, в ужасе прижимаясь друг к другу и прячась за большими водяными кувшинами или за кустами сирени, росшими во дворе, ни звука не раздавалось в доме, страх замкнул уста.

Над дверями дома висел знак, отгоняющий злых духов — пучок омелы, повешенный кем-то из дворовых. Фат поднялся на крыльцо и перешагнул порог, и тогда же в воздухе остро запахло дымом: сухая омела вспыхнула и осыпалась на порог сизым пеплом.

— Что же ты наделал? — прошептал Деки, потрясённо глядя на дверь, за которой скрылся фат.

Ответа он не дождался: Амато, улыбаясь странной улыбкой, побежал догонять духа.

Итак, в «Отраде» поселился фат. Слухи мигом разнеслись по округе. В усадьбу стали приходить родственники и друзья слуг, чтобы украдкой, хоть одним глазком поглядеть на невиданное существо. Под воющие причитания ветра, в тёмных комнатах, когда погаснет последний светильник, слушали они рассказы о духах земли, воды и неба, но никто никогда не видел их живьём. Фатам не место среди людей и прежде не случалось, чтобы те нарушали границы. Человек мог попасть в их мир его могли даже утащить силком, фаты даже являлись в дома, но не оставались под одной крышей с человеком.

Амато дни напролёт слонялся поблизости от покоев, отведённых гостю, однако дух почти не показывался, а зайти сам князь боялся: что, если вторжение оскорбит фата и тот откажется выполнять сделку?

Как-то вечером он и Деки сидели во внутреннем дворике за поздним ужином. Слуги вынесли низкий столик, положили циновки и подушки, в центре стола поставили маленькую жаровню, гревшую чайник, мисочки с лакомствами и закусками. Впрочем, друзья охотнее подливали себе напиток из пузатой, зелёной бутылки, чем из чайника. Щёки Деки уже покраснели, глаза блестели — он топил в вине свой страх. А вот Амато часто, поднеся стакан к губам, замирал так, а то и вовсе ставил, не сделав глоток; мысли князя носились где-то очень далеко.

Жизнь в столице наложила свой отпечаток на певца, он считал (и не без основания) себя человеком просвещённым, не склонным верить любой байке и выдумке простых людей. Но теперь все рассказы, слышанные в детстве, все легенды и сказки возвращались к нему как призраки прошлого, они вставали за спиной и молча ожидали, когда Деки обернётся и посмотрит, что скрывается в чёрном водовороте их глаз, видевших всё.

Деки страшился, но не за себя, а за друг. Бывало, что в сказках люди спасались от духов хитростью или смекалкой, или с помощью старых знаний, но ни одна сказка не говорила, что делать, если ты сам пригласил фата в дом.

— Это плохо закончится, — произнёс Деки.

Князь ничего не ответил, словно не слыша, но спустя немного времени он заговорил:

— Знаешь, люди много рассуждают об удаче, о том, как поймать её за хвост. Кто-то даже ходит молиться в храмы.

В сумерках глаза Амато казались совсем чёрными.

— Но важно только одно — не бояться. Я не боюсь.

Что-то шаркнуло со стороны дома. Друзья оглянулись: со ступенек в садик спустился фат, он шёл, спрятав руки под балахоном, чуть запрокинув голову и длинными языками пробуя на вкус вечерний воздух, сладкий от запаха цветущего олеандра.

Деки замер, как-будто он был в лесу и вдруг увидел за соседним кустом зверя, как если бы хищник ещё не заметил охотника и охотник застыл, молясь, чтобы тот прошёл мимо.

Но голова фата повернулась к людям — он знал, что они здесь. Так фат стоял какое-то время, в темноте, не шевелясь, и люди тоже не двигались, впав в оцепенение. Потом дух шагнул и пропал, точно растаяв.

Хватая ртом воздух, Деки, наконец, вдохнул полной грудью. Князь тоже расслабился, откинувшись на полушки.

— Что ты теперь скажешь?! — зашипел Деки, стараясь говорить тихо.

— Но ведь он ничего не сделал, — сказал князь. — Что, сердце в пятки ушло? — со смешком прибавил Амато. — Успокойся, наш приятель ест только сладости.

— Он пугает твоих слуг, — возразил Деки. — Ты дождёшься, что они побегут от тебя.

— Не побегут, — отмахнулся Амато. — Мои люди преданы мне: я плачу им больше, чем любой землевладелец в округе, не наказываю жестоко и не деру три шкуры.

Амато налил себе ещё вина, однако пить не стал. Его взгляд рассеяно блуждал по силуэтам деревьев, губы приоткрылись. Он вдруг наклонился, взял с блюда жареный в сахарном масле кусочек теста и быстро лизнул его.

— Никогда особо не любил сладкое, — признался Амато с задумчивым видом, потом прибавил: — Пойми, с тем, что я могу сам, мне не пробиться наверх. Да, мои ткани пользуются спросом, но неужели ты думаешь, что император запомнит имя Амато, даже если все его платья будут шиться из моего хлопка? Нет, я должен его поразить. — Князь рассмеялся. — Если подумать, я как герой легенды: встретился с чудовищем, чтобы отвоевать девушку.

Деки только покачал головой. Но что ему было ответить? Фат в самом деле ел только сладости, которые каждый день приносили ему в огромных количествах. Слуга оставлял всё у двери, даже не отваживаясь заходить внутрь: он отодвигал дверь в сторону, ставил поднос и поспешно сбегал, так и не взглянув внутрь комнаты. Никто не заходил туда и князь не знал, готова ли работа.

Между тем ночами фат выбирался из своего убежища и бродил по усадьбе, и перемещался так тихо, что никогда нельзя было быть уверенным, что он не стоит у тебя за спиной. Он возникал внезапно, словно из ниоткуда, или ты сам натыкался на него в полумраке коридоров, ставших в одночасье такими неуютными.

Кто-то и впрямь поговаривал о том, чтобы покинуть дом, но, как и сказал князь, людям слишком хорошо платили и до сих пор страшный гость хозяина никого не тронул.

В начале июля Амато, наконец, отважился заглянуть в комнату в дальней части дома. Теперь здесь было темно и душно, поскольку слуги боялись лишний раз приходить на территорию фата, не убирались здесь и не проветривали. По углам скопилось много пыли и паутины, окна помутнели и в бело-серых коконах на них висели мумии насекомых, их было множество: они слетались сюда на запах сладкого. Амато остановился у входа, поднял руку коснуться двери, опустил, но, через мгновение, собравшись с мужеством, открыл её и шагнул внутрь.

На него дохнуло сладким ароматом гнили и цветения. Князь застыл, пытаясь привыкнуть к полумраку комнаты, медленно оглядываясь вокруг себя. Он сделал шаг и почувствовал, что пол прилипает к подошвам сандалией.

— Сарджа! — уняв дрожь, позвал князь.

— Да, — прозвучал ответ из угла комнаты.

Князь сделал шаг назад, когда из сумерек выступил фат. Он глядел на человека со своим обычным выражением, его рот был приоткрыт и языки высовывались то из одной части, то из другой, подрагивая как пламя.

— Я пришёл за работой, — произнёс Амато.

Фат, не сводя глаз с человека, сделал движение одной рукой, указав на другой конце комнаты. Князь повернулся: в углу лежали мотки белых нитей, намотанные на деревянные болванки, казалось, что они светятся в полумраке, до того белым был цвет. Князь подошёл ближе, взял один моток. Да, всё было именно так, как рассказала старуха, и нить — точно такая, как сохранившаяся у неё от бабки, только не посеревшая, а белая словно снег из подземной пещеры. Зачарованный светом, князь не заметил, как фат подошёл и встал над ним.

— Да, — прошептал Амато заворожённо. Его пальцы гладили светящиеся мотки. — Теперь у меня получится, теперь всё получится… Я смогу поразить императора.

— И какая награда ждёт за это? — спросил Сарджа.

Вздрогнув всем телом, Амато помертвел. Он как наяву услышал тихое жужжание веретена, в глотке пересохло, но, как и тогда, во дворе, он не посмел пошевелиться. Всё, что он успел сделать, все его устремления, что он надеялся получить, пронеслись перед мысленным взором.

— Самая прекрасная девушка на земле, — шёпотом ответил Амато.

Тени за его спиной сгустились, а затем будто-то нечто отступило, пропало. Амато сглотнул, обернулся и не увидел ничего. Он поспешно поднялся и отошёл к двери, здесь опять оглянулся, сказал:

— Я пришлю слуг за пряжей.

И выскочил за дверь. Сердце его билось так, словно он только что тонул. «Что, если Деки прав?» — подумал князь. Однако эта мысль растворилась в сиянии белых, подобных шёлку, нитей. Следовало приступать к работе.

И зашуршали станки, и день за днём работницы ткали полотно из ослепительных нитей, прочных как канаты и тонких, как шёлк, Амато почти не ел и плохо спал, днями напролёт он делал наброски и выбрасывал их, и принимался рисовать снова, пока не довёл до совершенства свой узор.

Тогда у Амато родилась мысль сделать два свадебных платья: одно он покрасит в нежно-персиковый цвет и вышьет точно так, как было расшито хранившееся в сокровищнице императора, создав прекрасную пару. Но второе… Нет, он не станет красить ткань! Такого белого цвета не добиться даже у льняных полотен, он оставит всё так, как есть. И нет нужды отягощать материю золотом, он сделает узор шёлковой нитью.

Настал день и два платья, оба достойные попасть в сокровищницу, лежали перед князем. Одно было богато украшено золотом, оно поражало богатством, пышностью и тонкостью работы. Но второе превосходило красотой всё, что когда-либо создавал Амато, всё, что когда-либо делал хотя бы один мастер. На нём поднимались к сверкающей вышине снежные горы Долины Белых Облаков, у подножья их стояла «Отрада», крыши которой лишь слега выглядывали из цветущего вишнёвого сада, а внизу огромное пространство охватывали бело-розовые поля с раскрывшимися коробочки хлопчатника. В своей изысканной простоте оно превосходило даже подарок императора. Это платье, сиявшее белизной в сумерках, вспыхивавшее перламутровым блеском под солнцем, он собирался подарить Илэрие.

Но как отдать подарок императору и как сделать так, чтобы это не прошло незамеченным?

Тогда Амато решил устроить нечто необычное, чего не видели в столице прежде. Работая день и ночь он сшил другие наряды, также прекрасные, сверкавшие золотом, серебром и жемчугом, но, всё же не столь великолепные, как золотое и белое. Заручившись обещанием Деки принять его у себя, Амато отбыл в столицу. Друг был только рад помочь, тем более, что они, наконец, покидали «Отраду», занятую фатом.

В столице Амато немедленно приступил к работе: Деки, вхожий в самые разные дома, распространил слух о том, что князь Амато привёз с собой великолепнейшие наряды, сшитые из удивительной ткани, которой прежде не видывали, и что он собирается показать их всем в день праздника окончания жатвы. Он также рассказал, что князь ищет для этого представления место. Нескольким счастливчикам Деки, как бы по большому секрету, показал платья заранее, так что уже очень скоро слухи разлетелись по городу подобно пожару. Не прошло и недели, как все только и говорили, что об удивительном представлении князя, и, когда Деки навестил Дарио и попросил того предоставить свой дом для представления, тщеславный землевладелец немедленно согласился.

В назначенный день весь свет собрался в доме Дарио. В большом зале гости ходили между развешенными на подставках нарядами и восхищённо ахали, но больше всего поражались двум одеяниям невесты, выставленным на самом видном месте.

Амато беспокоился, что император не появится и всё окажется впустую, но такой ценитель всего прекрасного и необычного просто не мог пропустить слухи о демонстрации новой, невиданной прежде ткани.

— Они великолепны, — произнёс император после долгого молчания.

При свете десятков ламп оба платья сверкали и переливались словно по волшебству.

— И они в самом деле не шёлковые?

— Разве шёлк бывает таким прочным? — спросил в ответ Амато и добавил, с гордой улыбкой: — И таким тонким?

— Они в самом деле необычны, — признал император, наклонившись, чтобы ближе рассмотреть ткань. — Я не видел ничего похожего. Сколько ты хочешь за них?

— О, ваше императорское величество, они не продаются.

— Вот как? — переспросил император и от его тона все присутствующие задержали дыхание.

— Если Вы будете так милостивы, чтобы принять этот наряд от меня как подарок, то окажете мне самую большую честь, какой удостаивался мастер, — ответил князь, с глубоким поклоном указав на золотое одеяние.

Взгляд императора потеплел, но, когда он заговорил, в голосе всё ещё ощущалась угроза.

— Что же со вторым? Его ты тоже уготовил кому-то в подарок?

— Да, повелитель мой.

— И кто же тот человек, что разделит со мной право обладания подобным сокровищем?

Амато обернулся в зал и гости поневоле потянулись к нему, каждому показалось, что он может стать тем избранным. Разумеется, это означало немедленно сделаться врагом императору, но красота завораживала ум, хоть на долю секунды, но каждый представил себя хозяином чудесной вещи.

— Та, что, как я надеюсь, разделит со мной все мои горести и все мои радости, — ответил Амато. — Та, что согласится пойти со мной дальше как мой верный спутник, та, что станет назваться моей женой.

И Амато приблизился к Илэрие, и люди отступили в стороны, а девушка стояла, опустив глаза, залившись смущённым румянцем. Амато взглянул на Дарио, в немом изумлении взиравшего на происходящее, и громко произнёс:

— Здесь, перед лицом всех ваших гостей, перед лицом нашего всемилостивейшего повелителя, я прошу руки вашей дочери, досточтимый господин Дарио.

— Я готов буду благословить ваш союз, мой мальчик, — сказал император.

Амато рассчитал всё верно, в таких условиях Дарио попросту не мог отказать, а император, которого столь деликатным способом сделали сватом, лишь рад был принять участие в соединении двух сердец. Девушка была прекрасна, молодой князь — в меру дерзок и почтителен, и он сумел порадовать императора, а это дорогого стоило.

И Дарио взял руку дочери и вложил её в ладонь князя.

Свадьбу сыграли в доме Дарио. Невеста в белом наряде сияла такой красотой, что многие плакали. Была она стройна и гибка как молодое деревце, волосы её струились подобно чёрному шёлку, глаза были тёплыми, золотисто-карими на солнце, губы — нежно-розовыми словно цветы шиповника, кожа бархатистая, ровного цвета, без изъяна, без пятнышка. Движения девушки, исполненные изящества, завораживали как танец, а голос звучал хрустальным колокольчиком.

Жених, по общему мнению, был также хорош и достоин невесты, и все шептались, что он далеко пойдёт и уж конечно найти лучшего претендента было невозможно.

Чтобы подготовить усадьбу к приезду молодых, Деки поехал вперёд.

— Как же ты привезёшь туда жену? — спросил он друга. — Ведь в твоём доме сидит… он.

— Это не важно, — отмахнулся Амато. — Он выходит только по ночам. Просто позаботься, чтобы у него было достаточно сладостей и кудели, пусть поменьше показывается.

— Ты хочешь, чтобы он продолжал работать?! — ужаснулся Деки.

— Он нужен мне как никогда, — просто ответил князь.

Деки хотел возражать, но Амато опередил его:

— И ты мне нужен. Ты знаешь о нём, кому ещё, кроме тебя, я могу доверить это?

Скрепя сердце, Деки отправился в путь. Ему не хотелось ехать, больше всего на свете Деки боялся вновь оказаться в «Отраде», но он гнал лошадь, словно опаздывал к постели умирающего друга, и на закате второго дня спешился у ворот усадьбы.

Всё было тихо. В траве стоял стрёкот цикад, солнце садилось за горные кряжи, дом был спокоен и безмолвен. Деки вошёл в ворота и не встретил никого, он поднялся на крыльцо и пошёл по пустым коридорам. Сердце у него сжималось от страха и предчувствия беды. Кругом всё, как-будто, осталось прежним, только вот воздух в доме сделался как застоявшаяся вода.

Деки вышел в сад внутреннего дворика и пошёл по дорожке между деревьями, озираясь и прислушиваясь. Вдруг остановился. Что-то странное почудилось ему в листве. Деки подошёл ближе, медленно он протянул руку и коснулся ветки.

И с шорохом, похожим на шорох крыльев сотни жуков, вся листва посыпалась вниз. Одно за другим деревья оголялись и несколько секунд в саду стоял такой шум, что невозможно было бы расслышать даже звук собственного голоса, вздумай Деки заговорить.

Всё закончилось быстрее, чем он успел сообразить, что видит. Ветки вишен торчали будто кости мертвецов, траву сплошным ковром покрывали листья.

— Это всё он… — прошептал Деки, и тогда увидел его.

Сарджа стоял в дальнем конце аллеи, его рогатая фигура была похожа на тень. Только теперь, когда опала листва, он стал виден.

— Это всё ты! — крикнул Деки. — Теперь я понял, я знаю правду! Ты не хранитель поля, ты паразит, вредитель! Ты отравил усадьбу, ты отравил Амато!

Фат дёрнулся, раздался хруст, из-за его спины показались ещё две пары рук.

— Ты… Да что ты такое?.. — прошептал Деки.

Он повернулся и побежал к дому, а потому не видел, как фат скользнул в сторону и исчез, чтобы через мгновение оказаться прямо перед ним. Со звоном из темноты вылетела белая нить и обвила шею Деки, он почувствовал толчок и начал падать, хотел выставить вперёд руки и не смог. Земля метнулась ему в лицо, он попытался зажмуриться, не сумел закрыть глаза, и понял, что не способен сделать вдох. Ему захотелось закричать, но и этого юноша не осилил Он перевернулся несколько раз, а когда всё вокруг перестало вертеться, увидел, как обезглавленное тело заваливается на подломившихся ногах. Деки успел догадаться, что это его тело, что это он падает на землю, заливая кровью опавшие с вишнёвых деревьев листья, но ужаснуться уже не успел.

Вечером следующего дня в усадьбу приехал князь с молодой женой и новыми слугами, привезёнными из дома Дарио, вот только никто не вышел встретить их. Это удивило и обеспокоило князя, он оставил жену и прочих у ворот, а сам вошёл во двор и позвонил в колокол, висевший у входа. На зов долго никто не показывался, наконец, из дома вышли слуги. Увидев хозяина, они обрадовались, но, вместе с радостью, Амато заметил и страх на их лицах.

— В чём дело? — сердито спросил князь. — Почему никто не встречает, где привратники?

— Господин, прости нас, господин, — забормотали слуги. — Мы всего лишь… Мы были далеко в доме и не слышали.

— Почему ничего не готово? И разве Деки не сказал, когда я приеду?

Но слуги лишь недоумевающе переглянулись, они ничего не знали об этом. «Что-то случилось с ним по дороге, — решил князь, — или совсем не поехал? Ведь он не хотел…»

Князь немедленно велел собрать отряд и отправил назад, на поиски своего друга, а сам остался, ведь ему следовало разместить молодую жену. Кроме того, сегодня была первая брачная ночь, по обычаю, она совершалась в доме мужа.

Слишком много всего нужно было сделать, за хлопотами Амато некогда было думать о фате. Он устроил невесту в прекрасных покоях, окна в которых закрывали тяжёлые шторы, расшитые лилиями, стены были задрапированы шёлком, на кровати из красного дерева, застеленной белоснежными одеялами, лежали атласные подушки, а пол устилали мягкие, белые ковры.

Глядя на Илэрию, Амато начинал понимать, что именно она была целью всех его усилий, даже если он этого и не подозревал. Благосклонность императора, богатство, слава, которую сулил успех — не значили ничего в сравнении с тем, какое сокровище он сумел завоевать. Не было на земле девушки прекраснее, нежнее и милее, чем она.

И она ждала его.

— Господин… — тихо произнёс слуга, подавая князю пояс.

Амато надел рубашку, сшитую из той же материи, что и платье его невесты, и столь же великолепно белую, и поглядел на слугу.

— Господин, мы умоляем тебя: удали это существо из своего дома.

— Мы?

— Все твои слуги, все мы верны тебе, мы любим тебя, но тот, кто живёт в комнате без окон, он ужасен. Он не похож ни на что в нашем мире, он принадлежит миру, с которым человеку лучше не сталкиваться.

— Не вам решать, оставить здесь духа или нет, — резко ответил князь. — Или вы смеете советовать мне, как поступать?

— Господин…

— Поди прочь.

Никто и никогда не делал ничего подобного. Никто не осмеливался. До него. Им мешает страх, вот и всё.

Амато размышлял о том, что вполне можно построить для фата отдельный дом. Всё-таки, слуги правда боятся, но куда важнее то, что теперь в усадьбе будет жить Илэрия, а её пугать фатом точно не стоит. Да, всё можно устроить именно так.

Он прошёл по пустым коридорам усадьбы, у дверей спальни задержался, чтобы пригладить волосы, улыбнулся этому жесту — неужели волнение? Что ж, его невеста могла бы заставить волноваться и святого.

Амато толкнул створки дверей и вошёл в спальню. И остался стоять неподвижно.

Красные узоры украшали белый атлас постели, их словно нанёс уверенной рукой художник, разукрасив материю полосами и пятнами. На смятых простынях, среди раскиданных подушек лежала Илэрия. Чёрные волосы разметались вокруг головы и белое, снежно-белое платье покраснело от крови. Кровавые реки текли по склонам гор Долины Белых Облаков, затопляли вишнёвую рощу и хлопковые поля и раскрывшиеся коробочки хлопчатника порозовели как розовые лепестки цветущей вишни.

На спинке кровати, над девушкой, сидел Сарджа, его отвратительные языки слизывали капельки крови, задержавшиеся на губах.

— Нет… — выдохнул князь.

Он сделал несколько шагов и увидел разодранное горло, страшные раны на теле… и только лицо Илэрии сохраняло чистоту.

Силы оставили князя, он упал на колени.

— Зачем? — прошептал он.

— Награда, — произнесло существо. — Ты поразил императора, в награду — самая прекрасная девушка на земле.

— Не… не для тебя! — безумно выкрикнул князь. — Мы договорились, ты получал свои сладости, мы договорились!

— Договорились, — согласилось существо. — Ты сказал, я получу всё, что захочу.

Он оттолкнулся и грузно спрыгнул на пол, расставив в сторону пару рук.

— Мы в расчёте, князь, ты оплатил мою работу.

Фат подошёл к окну, распахнул его и выпрыгнул наружу, приземлившись на скат крыши ниже, потом спрыгнул на дерево и через мгновение пропал в темноте. Ночная прохлада ворвалась в спальню вместе с пряным запахом цветов и стрёкотом цикад. Ночь была свежа и обрезанная с правого бока луна светила на молчавшую «Отраду», на почерневшие ветви вишнёвого сада во дворе, на залитую кровью постель новобрачных и девушку в подвенечном платье из белого хлопка.

А на следующий год поля князя Амато дали небывалый урожай и нити, которые пряли мастерицы, получались тонкими и прочными, и ткани из них — нежными, почти как шёлк. Почти, но не совсем.

История вторая: Отвращение

Антон Николаевич не выносил запах курятины. От малейшего намёка его начинало мутить, а иной раз могло и вывернуть наизнанку. Даже на картинках в меню или по телевизору ему было неприятно смотреть на поджаренные ножки, покрытые хрустящей, сочной корочкой. Особенное отвращение вызывала именно курица, зажаренная целиком, или какие-то части её тела. Самая же мерзость — куриные головы. Приплюснутые черепа с вытянутыми, обесцвеченными клювиками, подёрнутые плёнкой глаза и тонкие, ощипанные шеи.

Наталья относилась с пониманием и дома курятину не готовила, даже если знала, что муж вернётся с работы не раньше вечера: если запах не успеет выветриться, мужу непременно станет плохо, и, скорее всего, ночь он опять проворочается, коротко вздыхая во сне как человек, мучимый удушьем.

Острая нелюбовь Антона Николаевича к жареной курице жизни супругов не мешала, Наталья сразу решила воспринимать странность мужа как аллергию. Ну, что в том такого? Бывает же у людей аллергия на рыбу или орехи! И живут. Главное, помнить об этом.

Но случались накладки.

В эту неделю мама Натальи приехала проведать их. В последние месяцы она стала приезжать всё чаще: дело было в том, что Наталья, неожиданно для всех, забеременела. Неожиданно, потому что пять лет назад врачи поставили молодой женщине диагноз бесплодие и супруги давно смирились с тем, что их маленькая ячейка общества так и останется дуэтом. До свадьбы (и в первые годы после неё) Антон Николаевич так много говорил о детях, о том, как устроить ребёнка, как вписать его в жизнь, что Наталья была уверена: он расстроится известием о бесплодии жены. Она даже боялась, как бы муж её не бросил.

Однако ничего подобного не случилось, Антон Николаевич воспринял данный факт спокойно, даже оптимистично, и сразу перестал говорить о детях. Для него вопрос был закрыт и его, как будто, всё устраивало.

И вдруг такая новость! Наталья опять забеспокоилась. Супруга её беременность, казалось, не расстраивала, только и радость выглядела напускной. Мать успокаивала, говорила, что дочери всё только кажется и Наталья соглашалась, но в душе маленькой червоточиной поселилось сомнение.

Мама Натальи, женщина маленькая, деловая и подвижная, тут же взяла на себя всё домашнее хозяйство, оттеснив дочь и от стирки, и от уборки, и от готовки.

— Тебе нужно больше гулять, — уверяла она, — не сиди в четырёх стенах, нечего с ума сходить.

И Наталья покорно шла на прогулку, медленно обходила квартал, брела в парк и всё думала, думала, и беспокойство её никуда не пропадало.

Тем вечером она уехала к подружке и вернулась поздно, как раз вместе с Антоном Николаевичем, который после работы заехал за женой.

— Мама готовит сегодня что-то особенное, — сообщила Наталья и улыбнулась мягкой и неуверенной улыбкой. — Она хотел устроить нам праздник.

— Здорово, — кивнул Антон Николаевич, но Наталье снова показалось, что не искренне, что вовсе он не рад ни ужину, ни её матери, ни… ребёнку.

Она промолчала, потому что, высказанные вслух, слова обретали большую силу, чем не прозвучавшие.

Они вошли в квартиру в облаке холодного воздуха. Наталья скинула пальто и сразу побежала в ванную, и уже за шумом воды услышала вскрик матери. Когда она оказалась в кухне, то увидела мужа, согнувшегося так, будто его ухватили за язык и тянут. Его рвало над раковиной. В комнате стоял сильный запах жареной птицы.

Они лежали на большом блюде посреди стола — маленькие тушки молодых курочек, зажаристые, посыпанные зеленью, обложенные запечёной картошечкой.

— Открой окна! — крикнула Наталья, а сама подхватила блюдо и побежала с ним на балкон. — Во всей квартире! — прибавила она набегу.

Через час последствия инцидента были ликвидированы, от курицы избавились, комнаты проветрили и опрыскали освежителем. Бледный, с влажным от пота лицом, Антон Николаевич сидел в зале на диване и тяжело дышал, конфузливо наблюдая за суетящимися женщинами. Тёща попыталась извиниться, но, поскольку Антон Николаевич извинялся тоже, ничего не вышло, они только запутались в словах. Всё-таки Наталье удалось успокоить всех, однако ужин оказался испорчен безнадёжно. Антон Николаевич ушёл спать, выпив только стакан воды, да и Наталье кусок не лез в горло.

— Извини, я совсем забыла, — снова начала мама.

Дочь слабо махнула рукой.

— Ничего, я должна была предупредить.

— Нет, это ему бы следовало! — горячо возразила женщина, всё ещё переживавшая и потому инстинктивно пытавшаяся оправдаться, нападая на зятя. — Да что с ним такое?!

— Не знаю, — ответила устало Наталья и поднялась из-за стола. — Мам, я тоже пойду.

— Да, конечно-конечно, ложись скорее!

Чмокнув мать в щёку, Наталья погасила свет в коридоре и крадучись зашла в спальню.

— Антоша, ты не спишь?

Антон Николаевич беспокойно вздохнул и повернулся к супруге. Наталья подсела на край кровати и нащупала в полутьме его руку.

— Знаешь, я никогда не спрашивала… — произнесла она.

Антон Николаевич съёжился под одеялом.

— Что с тобой, милый? Это не похоже на аллергию.

Судорожно вздохнув, Антон Николаевич спрятал обе руки под одеяло и минуту молчал, тяжело дыша, будто ему делали ингаляцию. Ему стоило больших усилий заставить голос не дрожать.

— Я был ребёнком, — начал он, — мы жили в деревне и родители держали кур. Каждое утро я ставил на плиту сковородку, бросал кусочек сливочного масла и бежал в курятник. Там я запускал пальцы в ещё тёплое гнездо и доставал яйцо. Мне нравилась яичница, ты знаешь, у домашних яиц желток действительно жёлтый и вкус совсем другой. Я разбивал яйцо о край сковородки и оно выливалось в растаявшее масло, шкворча.

Тут Антон Николаевич остановился, чтобы сглотнуть подступивший к горлу ком.

— Я… в тот день я сделал также, но из скорлупы выпал цыплёнок. Он ещё не успел сформироваться. Попав на раскалённую сковородку, он несколько мгновений дёргался, а затем умер. Я был так испуган… и тот запах! Господи!

Антон Николаевич закрыл лицо руками и повалился на постель. Наталья молча обняла мужа, сочувственно поглаживая его по плечу.

— Всё наладится, — повторяла она, — всё будет хорошо.

Слушая её, Антон Николаевич пытался справиться с отвращением, выворачивавшим его желудок, крутившим кишки, подавить подступающую к горлу тошноту. Ведь живот жены касался его, а он отлично знал, что сидит в нём, что скрючилось там, во влажном, красном, слизистом нутре: маленькое, голое создание с тонкими конечностями и большой головой.

Он не посмел бы рассказать жене, да это было и не к чему, ведь, когда ребёнок родится, всё останется позади. Как только он появится на свет, то станет человеком, пусть маленьким, но человеком, а не той отвратительно тварью, сидящей сейчас внутри Наташи! Все зародыши одинаковы, они похожи как братья-близнецы. Может быть, при определённых условиях из куриного эмбриона может появиться человечек, а из эмбриона человека — вырасти курица?

И ужаснее всего было думать, что сам Антон Николаевич причастен к зарождению этой маленькой жизни, этого комочка слизи, мяса, крови и мягких косточек. В мерзком создании есть его собственные клетки, его частицы. Как он мог быть так неосторожен?!

От подобных мыслей Антону Николаевичу делалось совсем плохо, он бледнел и боролся с подступающей тошнотой. И с каждым днём становился всё мрачнее. Стараясь при жене вести себя непринуждённо, мужчина всё-таки не мог целиком скрыть своё состояние, однако Наталья молчала. Она боялась, что расспросы только усугубят дело, и ждала рождения малыша, чувствуя, что всё разрешится после его появления на свет.

Антон Николаевич тоже ждал. Ночами ему снились кошмары, он просыпался в поту, подле спящей мирным сном жены, и с ужасом глядел на её поднимающийся и опускающийся в такт дыханию живот. Тогда ему хотелось бежать прочь, но он только уходил в кухню и сидел там, в темноте, до самого рассвета.

Отвращение росло в нём с каждым днём, он смотрел на Наталью и его мутило. Наталья молчала по-прежнему. Мама уехала и поговорить было не с кем. Она прочитала на каком-то форуме, как мужья теряют интерес к располневшим, беременным жёнам и думала только о том, как пережить оставшиеся месяцы. После родов она быстро придёт в форму, да. И муж снова полюбит её.

В одну из жарких ночей, когда от духоты не спасали ни открытые окна, ни сброшенные на пол одеяла, Антон Николаевич сидел на табуретке в кухне и глядел сквозь окно на лес высоток, исчезающих в темноте. Они были похоже на лабиринт, гигантский лабиринт из бетона и железа, и спящие дома казались пустыми.

Голова горела, виски будто сдавил двумя руками невидимый силач. Антон Николаевич встал, чтобы налить себе воды, и тут заметил что-то у себя на ноге. Что-то мягкое, оно торчало из внутренней части бедра, над коленкой.

Антон Николаевич остановился. Он ощупал ногу и вскрикнул, почувствовав под пальцами холодное, гладкое тельце, пульсирующее как вена на запястье. Бросившись к выключателю, Антон Николаевич зажёг в кухне свет, зажмурился от ярко вспыхнувшей лампочки, а, когда открыл глаза и глянул вниз, то ничего не увидел.

Мужчина судорожно втянул в себя воздух, не глядя нашарил рукой табуретку и тяжело сел. С ним творилось что-то ужасное, может быть, он сходил с ума, может, стоило обратиться за помощью. Но тогда придётся рассказать историю, которую он пытался забыть столько лет, рассказать совершенно постороннему человеку и видеть, как тот сочувственно кивает головой, как делает пометки в своём блокноте, чтобы потом где-нибудь в уборной рассказать коллегам о шизике с куриной фобией.

Нет! Это было бы выше его сил. Да и к чему, если всё закончится через пару месяцев? Как только ребёнок появится на свет, всё вернётся на свои места. Да, его рвёт от курятины, но от аллергии сейчас страдает каждый третий, ничего особенного.

Он утёр вспотевший лоб, поднялся, прошаркал к двери кухни, погасил свет и побрёл по коридору в спальню.

И что-то прохладное и мягкое коснулось его бедра.

Антон Николаевич закричал, упал, больно стукнувшись копчиком. В темноте коридора, после освещённой кухни, он не видел ничего. Его пальцы, дрожа, коснулись ноги. Заплакав от омерзения, Антон Николаевич нащупал возле колена отросток, точащий из его собственной плоти, мягкое, продолговатое тельце, свисавшее как дохлая крыса, гладкое на ощупь и покрытое тонким слоем слизи.

Мужчина захныкал, цепляясь за стену, он кое-как поднялся и вернулся в кухню, зажёг свет и, щурясь от слёз, сквозь радужные круги попытался рассмотреть ногу.

Ничего не было.

Он сел на табуретку, по его щекам катились слёзы, однако Антон Николаевич постарался взял себя в руки.

Всего лишь усталость, он устал и только-то. Нужно поспать.

Мужчина поглядел на чёрный коридор. Если он погасит свет, тогда… тогда эта штука вернётся?

Успокоиться. Заставить себя не обращать внимания на галлюцинацию, пройти несколько метров, лечь в постель к жене, закрыть глаза.

Его передёрнуло.

Утром Наталья, зайдя в кухню, увидела мужа, который спал за столом, положив голову на руки.

— Милый? — позвала она, тронув его за плечо.

Антон Николаевич вздрогнул и проснулся.

— Ты, что, просидел так всю ночь?

Он не ответил, утёр набежавшую на подбородок слюну, поглядел на супругу ошалевшим взглядом. Под глазами у него набухли мешки, капилляры белков полопались, глаза покраснели.

— Что с тобой? — спросила Наталья, погладив его по голове.