Бесплатный фрагмент - ШиКоКуГ, а также Врубель

ПРОСТО ШИШКИН

Иван Иванович Шишкин. Пожалуй, не сыщешь более привычные, простые для русского уха имя, отчество и фамилию.

И, кажется, они полностью соответствуют творчеству этого художника, которое трудно назвать замысловатым или изысканным.

Но, как говорится, где просто, там ангелов со сто.

Можно ли различить этих ангелов над лесами и полями в картинах Шишкина? Наверное, кто-то увидит их среди сосен и дубов. А другой, ничего не разобрав, останется вполне равнодушным к повествовательной простоте этих пейзажей.

Точно так же, как у кого-то ёкнет сердце при звуке Ела-бу-га, а иной пропустит мимо ушей, будто привычный гудок парохода.

Тихий провинциальный городок Вятской губернии Елабуга стоит при впадении реки Тоймы в Каму. Издали виднеются на фоне тёмного соснового бора белые дома и церкви, вытянувшиеся по набережной.

Возникла Елабуга в 16 веке на месте села Трёхсвятского, откуда и происходил род Шишкиных, — так сообщается в книге «Жизнь елабужского купца Ивана Васильевича Шишкина, писанная им самим в 1867 году». Само название напоминает о древних русских былинах с героями-богатырями, мастерами на все руки.

Отец Иван Васильевич, родившийся ещё при императрице Екатерине Великой, был весьма уважаемым в городе человеком. Он торговал хлебом, сплавляя зерно на баржах по Каме и Волге. Ему не довелось закончить даже церковноприходскую школу, однако он самостоятельно усвоил начала многих наук и стремился употребить эти знания на практике. Служение обществу значило для него чрезвычайно много.

Хоть и не был богат Иван Васильевич, а на свои деньги создал систему городского водопровода. Написал книги «История города Елабуги» и «Практическое руководство к построению разных мельниц», а также разработал проект снабжения водой города Казани.

До всего ему было дело — труженик, как говорится, непоколебимый. В городе его считали учёным и, естественно, немного не от мира сего. Этакий елабужский Кулибин.

Кроме того, занимался Иван Васильевич археологией. Реставрировал древнюю башню на Чёртовом городище близ Елабуги и участвовал в раскопках известного Ананьинского могильника. Московское археологическое общество избрало его почётным членом.

Он был и старостой, и бургомистром, и городским головой. Славился неподкупной честностью и прямотой.

Увы, все эти прекрасные качества часто приводят к затруднительному материальному положению. Торговые дела шли так себе, кое-как. Из купцов второй гильдии Иван Васильевич спустился в третью, а затем вообще выписался из купеческого сословия и стал мещанином.

Старший его сын Николай рано бросил учёбу. Помогал отцу в торговле, но без всякого желания, спустя рукава. Страстно увлекался музыкой и пением. Играл на гитаре, подбирая мелодии к полюбившимся стихам. Охота, весёлые гулянки, всевозможные приключения заполняли его досуг.

Конечно, Ивану Васильевичу хотелось, чтобы был в роду продолжатель его дела, истинный наследник, а не вертопрах.

Ему было сорок лет, когда 13 января 1832 года родился поздний сын Иван. Все свои надежды возлагал он на младшего, последнего сына, которого в народе обыкновенно называют поскрёбышем.

Впрочем, дело отцовское Иван так и не продолжил, зато окончательно и бесповоротно прославил фамилию Шишкиных, да и саму Елабугу.

Если считать по календарю друидов, — жрецов древних кельтов, особенно почитавших леса, — появился Иван на свет под знаком вяза, высокого дерева с раскидистой кроной, большого, стройного, красивого. Такие люди весьма привлекательны для окружающих. Они не любят усложнять жизнь, спокойны и уравновешены, открыты и прямы, верят в доброту и порядочность. У них здравый рассудок и искусные руки. Главные их черты — наблюдательность и реализм. Дело, которое защищает такой человек, — всегда благородно. Рано или поздно он обязательно добьётся признания.

Пожалуй, сложно охарактеризовать точнее будущего художника-передвижника, всю свою жизнь писавшего портреты деревьев. Правда, в основном это были сосны и дубы. Вязы в Вятской губернии то ли не слишком распространены, то ли не привлекали внимание Шишкина. Если и встречались на его картинах, то как эпизодические персонажи, статисты.

Говорят, с самого раннего детства Иван Иванович не выпускал из рук мел и уголь, расписывая замысловатыми фигурами любую подходящую поверхность — стены, двери, заборы, ворота…

Мама Дарья Романовна бывало спрашивала, что это такое тут накалякано. «Дерево», — отвечал маленький Иван Иванович, совсем не смущаясь и не обижаясь.

Частенько соседи жаловались на него, обзывали «мазилкой», и ему не раз приходилось смывать свои рисунки.

Вообще его привлекало рукоделие. Занимался он резьбой по дереву и камню. Известно, что на токарном станке выточил как-то из песчаника маленькую Александрийскую колонну, конный памятник Петру1 и подсвечник в виде монаха. Колонна и подсвечник, ещё куда ни шло, но вот конный памятник требует, конечно, большого прилежания и труда. Видно, руки у Ивана действительно были искусными от рождения.

Отец намеревался дать младшему любимому сыну самое хорошее образование, чтобы не только руки, но и голова активно участвовала в жизни.

После того, как Иван окончил елабужское уездное училище, папенька в 1843 году отвёз его в Казань, где определил в первую городскую гимназию. Именно в это время в Москве открылось Училище живописи, ваяния и зодчества.

Гимназическая пора была не лучшей в жизни Ивана Шишкина. Строгие порядки тяготили его. Он скучал по родной Елабуге. Единственный, пожалуй, светлый момент в тех казанских потёмках — это дружба с Александром Гине. Они много читали, рисовали, спорили об искусстве, обсуждали, какие картинки лучше послать в подарок домашним.

«Как не хочу я становиться чиновником, — признавался приятелю Иван, — В страшных снах вижу себя в мундире, с золотыми пуговицами!»

Судьба надолго связала этих молодых людей. Они вместе будут учиться и в Москве и затем в Петербурге.

В 1848 году, приехав на летние каникулы в Елабугу, Шишкин наотрез отказался возвращаться в казанскую гимназию, настолько ему там опротивело. Как ни странно, никто из родных особенно и не возражал. В семье в общем-то привычны были к недоучкам.

Отец даже сочувственно воспринял настроение сына, однако не мог считать серьёзным делом его увлечение рисованием. Желая направить своего младшего на правильный путь, попробовал дать ему несколько торговых поручений. Но сынок проявил полную несклонность к такого рода занятию.

«Не растут на ели яблочки, а одни лишь шишки», — мудро решил Иван Васильевич, и не то чтобы махнул на сына рукой, а просто оставил его в покое.

Правда маменька Дарья Романовна была страшно удручена тем, что её Ванюша всю жизнь намерен возиться с карандашами, углём и красками. Да и старший брат Николай остался недоволен — он уже рассчитывал переложить часть своих хозяйственных обязанностей на плечи Ивана.

Иван Иванович, которому исполнилось 16 лет, переживал, конечно, семейные неурядицы. Его тянуло из дому в окрестные дикие леса. Целыми днями бывало бродил он среди деревьев, присматриваясь к ним и делая рисунки с натуры.

Он мечтал найти вдруг в непроходимой чаще Богатый лог, где по тамошней легенде хранились несметные разбойничьи клады в сундуках, подвешенных на железных цепях.

А дома часами просиживал, запершись в своей комнате, над журналами и книгами, восполняя пробелы образования.

Сделался он в ту пору молчалив и нелюдим. Точно юный леший. Душа его была смятенна. «Моё ли это призвание — быть художником?» — думал Шишкин.

Он всячески себя испытывает. Копирует маслом литографию К.К.Штейбена «Покушение стрельцов на жизнь Петра 1». Рисует чёрной тушью несколько своих портретов — при свечах, кричащий, разинувший рот. Делает копии книжных иллюстраций. Пробует писать акварелью развалины башни на Чёртовом городище.

В августе 1850 года в Елабуге случился большой пожар, в котором сгорело около ста домов. И дом Шишкиных тоже был сильно разрушен. Хорошо, что муж старшей сестры Д. И. Стахеев смог выделить 50 золотых полуимпериалов для восстановления жилища.

Юноша Иван Иванович не был суеверным человеком, придерживался вполне передовых по тем временам научно-механистических взглядов, куда и церковь не очень-то помещалась, но пожар воспринял как знак — пора, мол, уезжать из Елабуги, подталкивают его прочь на поиски своей судьбы. Только вот куда ехать?

Ещё в Казани, будучи гимназистом, Шишкин мечтал о петербургской Академии художеств. Да уж очень далеко до столицы — неведомый, почти сказочный город Петербург. Папенька Иван Васильевич первым из елабужан посетил его, и ничего утешительного не рассказывал.

«Москва куда ближе, — говорил он, — и для купца приветливей».

Вскоре в Елабуге объявились как раз московские иконописцы, приглашённые для росписи соборной церкви.

Иван Иванович с ними, конечно, быстро познакомился. Показывал свои рисунки и наблюдал, как богомазы пишут образа — «горнее», «позём» и «личное». Особенно он сдружился с И. Осокиным, который в своё время обучался в Строгановском училище.

Этот господин рисовал святых не просто по старым правилам-канонам, а с гипсовых слепков античных скульптур, глядя, например, на голову Аполлона или Сократа. Словом, придавал христианским святым античную достоверность и благородство. Немало рассказывал, между прочим, Ивану Ивановичу о московском Училище живописи, существовавшем уже почти десять лет.

Шишкин, в конце концов, твёрдо решил оставить отчий дом и начать самостоятельную жизнь в Москве. Хотя все его отговаривали. А маменька Дарья Романовна буквально оплакивала, как покойника. Заливаясь слезами, долго упрашивала остаться.

«Кем хочешь быть? — спрашивала, всхлипывая, — Уважаемым человеком в Елабуге или маляром незнамо где?»

«Художником», — тихо ответил Иван Иванович.

Тогда Дарья Романовна перестала рыдать, вытерла слёзы и, вскинув руки к небу, воскликнула: «Всё, пропали Шишкины! Никогда у них в роду художника не было! Худо это, хуже быть не может!» И начала молиться, отвернувшись от сына.

И всё же на большом семейном совете Шишкин получил разрешение покинуть родной кров. Так описывает обстоятельства, предшествовавшие отъезду, племянница и ученица Ивана Ивановича А. Т. Комарова.

Летом 1852 года Иван Шишкин отправился в Москву. Сопровождал его всё тот же родственник-благодетель Д. Стахеев, имевший в «первопрестольной» прочные деловые связи. Более того, один из его знакомых купцов, некто Пахомов, состоял членом Совета Училища живописи. Именно он и рекомендовал Шишкину побывать для начала на выставке И.К.Айвазовского и Л.Ф.Лагорио, проходившей в Училище.

В те годы в таких провинциальных городках как Елабуга понятия не имели о выставках. Да и картины профессиональных художников видели не часто. Иногда на сезонной ярмарке показывали в балагане, подобно волосатому человеку или дикому зверю, какое-нибудь странное произведение.

Шишкин впервые увидел картины, написанные маслом, и недаром это были пейзажи — знаменитый «Девятый вал» Айвазовского и кавказские виды Лагорио. Они как бы указали молодому человеку его дорогу. Для него это было настоящим событием.

«Если горы и моря так хороши на картинах, то чем хуже наши леса и поля?» — якобы подумал уже тогда Иван Иванович.

В те годы двери Училища были открыты для всех, кого привлекало изобразительное искусство. Даже крепостных принимали. Начинали обучение с пристального изучения натуры.

Впрочем, многим будущим художникам не хватало самого простого образования, без которого можно, конечно, стать хорошим маляром, но вряд ли большим живописцем.

Первым педагогом Шишкина был Аполлон Мокрицкий. Он постоянно рассказывал об Италии, где побывал когда-то, о Венецианове и Брюллове, у которых учился. Пожалуй, именно ему Шишкин обязан «развитием любви и понимания искусства», что и есть, по сути, первая ступень на пути к образованию души.

Аполлон Николаевич угадал характер дарования молодого художника. Шишкин был трудолюбив, прилежен, обстоятелен, как его папенька, и в точности исполнял указания учителя. Очень добросовестно и увлечённо относился к делу. С первых дней занятий он завёл особую тетрадь, которую назвал «Основные заметки и практические правила живописи». Заносил туда всё, что хоть в какой-то степени трогало его, — цитаты, мудрые изречения, быстрые карандашные наброски, зарисовки с натуры и свои соображения.

В общем-то, уже тогда, в Училище, у него сложились художественные взгляды, которым и будет следовать всю жизнь. Шишкин вполне уверился, что главнейшее дело пейзажиста — это прилежное изучение натуры. Достаточно безусловного подражания природе, чтобы создать убедительную картину. И фантазия тут совсем ни к чему, вовсе не допустима.

«Природу должно искать во всей её простоте, — строго рассуждал молодой Иван Иванович, — Рисунок должен следовать за ней во всех прихотях формы».

Надо сказать, что пейзажная живопись в те времена была низшим жанром в сравнении с исторической. Даже знакомый иконописец И. Осокин советовал Шишкину серьёзно подумать, прежде чем посвящать себя пейзажу. «Историческая живопись повыгодней, — наставлял он по-дружески, — можно и не быть знаменитым художником, но жить хорошо, имея более дела».

Но эти благие советы не сбили Шишкина с выбранного пути. В те годы он серьёзно увлёкся голландским живописцем 17 века, пейзажистом Я. Рейсдалем.

А работа в гипсовом классе казалась невероятно скучной. Входя в комнату для занятий, Иван Иванович видел перед собой вместо гипсовых античных богов какие-то аляповатые белые нагромождения, изображать которые ему совсем не хотелось.

Его тянуло к живой природе. Он рисует пейзажи Москвы и Подмосковья. Особенно много этюдов написал в Сокольниках и Останкино — это его излюбленные места.

Мало-помалу всё Училище узнало, что Шишкин рисует такие виды, на которые никто до него и внимания не обращал. Как-то в голову никому не приходило, что можно изобразить просто поле, лес, реку — без всяких затей и фантазий. И главное, выходят эти российские виды, действительно, ничем не хуже итальянских морей или швейцарских гор.

Очень скромный юноша Шишкин держался в стороне от шумных компаний и удивлял всех только своей непрестанной работой. Трудолюбие его, как говорят, было поразительным. Торговые дела отца пошатнулись в очередной раз, и он не мог присылать достаточно денег на содержание сына. Однако занятие любимым делом помогало Шишкину отвлечься от грустных мыслей, не думать о собственном тягостном положении.

На автопортрете 1854 года он выглядит куда моложе своих двадцати двух лет. В примятом картузе и с растрёпанными волосами напоминает подмастерье, а вовсе не начинающего художника. Лицо у него удивлённое и восторженное. Ну, чуть напуганное. Такое выражение может быть у еловой шишки, сорвавшейся с родной ветки.

С родителями, кстати, он постоянно переписывался, а летом на каникулы обязательно навещал Елабугу. Отец однажды прислал ему рекомендательное письмо к московскому профессору археологии К.И.Невоструеву, по заданию которого Иван Шишкин сделал вскоре рисунки елабужского Чёртова городища.

Аполлон Мокрицкий почитал его очень даровитым учеником, подающим большие надежды, из него обязательно выйдет отличный художник. Действительно, многого добился Иван Иванович за три с небольшим года обучения в Москве.

Постепенно он изменился, обретя уверенность в своих силах, стал более общительным и открытым. У него появилось много приятелей, среди которых были такие известные в будущем художники, как В.Г.Перов, В.В.Пукирев, К.Е.Маковский, Л.И.Соломаткин и прежний друг по казанской гимназии Саша Гине.

22 июня 1855 года Шишкин получил от Училища билет для проезда и деньги на жительство в Вятской губернии сроком на три месяца. Он должен был упражняться в живописи исторической и портретной, а также «снимать виды местности для последующего написания пейзажей».

Вернувшись в Москву, он пишет по эскизам виды Елабуги. И переносится мысленно в знакомый сад у их дома — видит, как у окна большой спальни сидит маменька. Много-много сладких воспоминаний в его голове. Вот отец рассуждает об истории города, об археологии и о политике, а брат Николай возится с ружьями, отливает дробь, собираясь на охоту.

Вспоминая Елабугу, Шишкин задумывается над своим будущим. Из Москвы уже не так далеко до Петербурга, до Академии художеств.

В январе 1856 года, купив билет за три рубля, Иван Иванович впервые едет в поезде по железной дороге.

Зимний Петербург не произвёл большого впечатления. Мало деревьев, голый и холодный город. Он нанял комнату за три с полтиной в месяц. Сам приносил провизию с рынка и отдавал готовить хозяйке. Так выходило дешевле, нежели жить на полном пансионе. Денег едва хватало. Да ещё для поступления в Академию пришлось внести 9 рублей серебром.

В этом доме на набережной, в Академии, всё оказалось невероятно величавым, массивным. В полном смысле — Императорская Академия художеств. Страшновато было перед строгими профессорами.

Шишкин представил свои рисунки и рекомендации из московского Училища, и его приняли по классу профессора Сократа Воробьёва, который тоже оказался большим поклонником итальянской живописи, не в меньшей степени, чем Аполлон Мокрицкий.

«От Аполлона до Сократа, — шутил Шишкин, — Куда не поглядишь, сплошная античность среди просторов матушки-России».

Весной того же года приехали в Петербург и поступили в Академию давние приятели и знакомые — Саша Гине, К. Маковский, Л. Соломаткин. Стало куда как веселее. Москвичи поддерживали друг друга и даже составили особый кружок.

Начало занятий Иван Иванович пропустил по болезни. И опять его одолели тревога и неуверенность в своих силах. Осенью предстоял ответственный экзамен, и результат его был очень важен для Шишкина. Родители до сих пор думали, что сын их совершил ошибку, вступив на этот сомнительный путь живописца, будущее которого представлялось им весьма смутным, неопределённым. В каждом письме они звали вернуться в Елабугу.

Иван Иванович с горечью отвечал отцу — «Я был на многих уже поприщах, и ни на одном из них не основался, и вы желаете, чтобы я и от последнего отказался, более всех мне свойственного. После же этого, что я буду за человек, буду как растрёпанный, человек, который за многим гонялся и ничего не поймал».

Он решил, что если получит медаль на экзамене, то хорошо, а если нет, то, как говорится, сбрасывает с себя «оболочку художника».

«И я тогда в полной Вашей воле», — пишет он «любезным родителям, тятиньке и маминьке».

Первым его заданием было нарисовать с натуры любой пейзаж. И работал Иван Иванович без устали, с ожесточением, намереваясь окончательно утвердить себя художником.

Вместе с приятелями Джогиным и Гине пишет и рисует в районе Финского залива на Лисьем носу, где местность великолепна и растительность богатая.

На экзамен он представил такие рисунки, что профессора удивились и единогласно воскликнули — «молодец, москвич!» И тут же показали его рисунки прочим ученикам — вот, мол, как надо работать!

Совет Академии вынес решение о долгожданной награде серебряной медалью, которая убедила родных, что недалёк тот день, когда их сын сможет пожать плоды своих трудов.

Следующее лето Шишкин провёл близ Петербурга в деревне Дубки, что под Сестрорецком.

«Место чудное, лес из дубов, саженный Петром Великим на берегу моря; и есть отмеченные, которые им собственно посажены, колоссальные дубы», — сообщал отцу.

Как и год назад, вместе с Шишкиным были его приятели — Джогин и Гине, которых он, объединяя, называл «Джогине».

Уже тогда в Шишкине просыпается, пожалуй, друид, поклоняющийся духам деревьев. Он стремится к портретности изображаемой природы — хочет выяснить характер каждого дерева, передать жизнь жарко дышащей натуры.

Рисует он на цветной бумаге итальянским карандашом и белилами, используя растушку. Техническое исполнение внешне скромных рисунков, — например, «Дубки под Сестрорецком», — представленных Шишкиным на экзамен в конце 1857 года, находилось на такой высоте, что вызвало удивлённое одобрение всей Академии.

Профессора разглядывали рисунки, указывая друг другу на их достоинства:

«Как правдиво и убедительно охарактеризован вот этот обломок поваленного дерева с его змеевидно извивающимися мёртвыми корнями! Какова наблюдательность в овладении растительной формой!»

«А эта подчёркнутая мрачность бегущих по небу туч! Чрезвычайно удачно передан типичный вид угрюмого северного неба».

«Бесспорно, пейзаж Шишкина обладает и определенным сюжетным содержанием. Невольно начинаешь думать о борьбе со стихией, подмечаешь признаки приближения бури, готовность деревьев противостоять её натиску, и, как возможный трагический финал этой схватки, видишь остатки древесного ствола, погибшего в извечном споре прибрежного леса с водной стихией»…

Конечно, такие оценки, которые ныне могут показаться, по меньшей мере, странными, ободряли Ивана Ивановича. Он работает больше прежнего. Зимой без устали копирует в Эрмитаже картины старых мастеров. Изучает технику офорта и литографии. А каждое лето они втроём — Шишкин с «Джогине» — отправляются на остров Валаам.

В ту пору этот безлюдный и угрюмый северный остров — излюбленное место работы молодых художников. На дальние этюды выезжали на лодке. Мольберты мастерили на местах из подручных материалов, то есть подбирали и связывали особенно корявые ветки, которые могли удержать подрамники с холстами. Неоконченные полотна прятали в расщелинах скал, ничуть не опасаясь пропажи. Нередко и сами ночевали в глухом лесу. Дикая природа как-то освобождала, раскрепощала и способствовала творческому подъёму.

Правда, здешняя погода их не баловала. День изо дня прегадкая стояла — ветры и дожди страшные. Когда работать было невозможно, они ходили смотреть на волны, которые со зверской силой хлестали в прибрежные скалы. На их глазах частенько заваливались огромные деревья. Душа замирала от такого разгула и буйства стихии. Особенно жалел Иван Иванович пару древних клёнов, рухнувших с утёса под напором ветра и поломавших молодую поросль.

Он всей душой любил деревья, и даже тени, роняемые ими на траву. «Тень, — говорил Шишкин, — душа дерева!»

Иван Иванович кропотливо изучал анатомию дерева, его физиономию и характер. В его картинах, этюдах, рисунках — познавательный, буквально научно-исследовательский подход к природе. Хотя некоторые считали, что Шишкин впадает в протокольность, мертвящую сухость и натурализм. Эти обвинения преследовали его практически всю жизнь.

Но, так или иначе, а всех своих сверстников в Академии Шишкин затмил совершенно. Профессора из академического Совета говорили, что таких блестящих рисунков они ещё не видали. На каждом экзамене Иван Иванович удостаивался медали — серебряной или золотой.

Медали вручали в торжественной обстановке. Награждённые должны были являться на церемонию непременно во фраках, шляпах и белых перчатках. Но Шишкин, как мог, избегал этих официальных ритуалов. Якобы его возмущали все эти условности. Но, возможно, просто смущался. Во всяком случае, свои медали он скромно, по-будничному забирал из конторы.

Вообще-то модный во все времена скепсис разночинцев по отношению к высшему свету не миновал Шишкина. Его раздражает «цвет петербургского общества»: «… такая всё дрянь, чушь и пошлость, и на эту-то пошлую катавасию стекается пешком и в экипажах почтеннейшая публика, так называемая высшая, чтобы убить часть своего скучного и праздного времени и тут же поглазеть, как веселится публика низшая»…

Вероятно, Иван Иванович удовлетворял чувство гражданственности, высказываясь пренебрежительно и насмешливо о чиновниках и военных, — «явятся… треуголки, каски, кокарды и тому подобная дрянь делать визиты… В какое хотите время дня, вы ежеминутно встречаете или пузатого генерала, или жердилу-офицера, или крючком согнутого чиновника, — эти личности просто бесчисленны, можно подумать, что весь Петербург населён ими, этими животными».

Подобное весьма пустое фрондёрство было распространено в ту пору.

Основная задача просвещённого, передового человека в те годы — сжиться с русскими вопросами, заинтересоваться судьбой всего общества. Короче говоря, художник должен служить общественным интересам!

Часто это служение понималось, как некая обязанность язвительно подтрунивать над всеми практически сторонами российской жизни.

О ком только не говорили едко и с насмешкой. Писатели неминуемо именовались «писаками» или «бумагомарателями». Художники — от слова «худо», «мазилки» и «маляры». Врачи — непременно «докторишки» или «лекаришки». Актёры — конечно, «шуты», «фигляры», а в лучшем случае, «лицедеи» и «комедианты».

Впрочем, Шишкина, надо думать, куда больше занимала собственная живопись, нежели общественно-политическая ситуация в стране. В его картинах трудно увидеть отблески, например, Крымской или Кавказской войн, которые вела тогда Россия.

В 1858 году работы Шишкина отправили на выставку в Москву, где их неожиданно купили — по пятьдесят рублей за лист. В те времена это значительная сумма. Иван Иванович, которому уже было двадцать шесть лет, впервые заработал серьёзные деньги профессией художника.

Через два года на заключительный экзамен Шишкин представил два пейзажа «Местность Кукко», написанных по эскизам, сделанным на острове Валаам. За них Иван Иванович получил золотую медаль и право на трёхгодичную заграничную командировку.

И в этот раз Шишкин отказался получать медаль на торжественном акте, хотя сам конференц-секретарь Академии Ф. Львов приезжал к нему на квартиру и уговаривал.

Узнав об успехах своего ученика, Аполлон Мокрицкий восторженно пишет в Петербург:

«Вы достигли желаемой цели. Ваши труды и старание награждены. Любовь Ваша к искусству доставила Вам золотой ключ ко дверям рая художников. Теперь смело и бестрепетно идите к золотым вратам будущего Вашего счастья! Они откроются перед Вами, и в туманной дали, в прозрачно-лиловом тумане Вы узрите уготованный для вас лавровый венец славы. Но, друг мой, не ослепляйтесь его лучезарным сиянием и не спешите овладеть им, пусть он будет прекрасной целью всей Вашей жизни: рано пожатые лавры скоро увянут на пламенном челе»…

Надо признать, что на картинах Шишкина, особенно в ту пору, туманных далей и впомине не наблюдалось — всё предельно чётко и графично. Никакое лучезарное сияние не ослепляет Ивана Ивановича, да и медали уже не радуют. Он чувствует несовершенство своих работ. Угнетает его, как он сам говорит, «тяжеловатость и грубость коры, которую при всём усилии не может сбросить». Такое впечатление, что Шишкин ощущает себя столетней северной сосной или елью.

И тогда Аполлон Мокрицкий, поклонник средиземноморских красот, советует ему тотчас ехать в Италию — мол, «эта красавица примет и своими чарами уврачует недуг, порождённый Севером».

Вообще немало дельных советов исходило от первого учителя. Таинственность и обворожительность в картине, наставлял он, дают пищу воображению и прибавляют интересу. Художник без маленького кокетства — не поэт.

Да где же, спрашивается, раздобыть кокетство, когда его отродясь у Ивана Ивановича не было? Он прост и прям, как та же сосна корабельная. Более всего его заботит правдивая и тщательная передача предметности мира. Ему хочется, чтобы вся русская природа, во всех деталях, глядела с холстов отечественных художников.

По окончании Академии Иван Иванович не спешит за границу. Зиму он проводит в Петербурге, работая над литографиями к «Русскому художественному альбому». А весной долго колеблется, не зная, куда именно отправиться, — собирается и в Крым, и в экспедицию по Волге и Каспийскому морю.

Однако передумал, и уже 21 мая приехал в Елабугу, где не был целых пять лет.

Шишкин настолько изменился, возмужал, что домашние с трудом узнали его. А пуще прочего поразило их «Открытое предписание» от земского исправника, полученное их сыном и братом в июне месяце: «…художнику Императорской Академии Художеств в том, что будучи командирован начальством для снимков видов и местностей на реках Волге и Каме и ея притокам, я предписываю полицейским служителям оказывать ему содействие как в устранении праздного и невежественного любопытства, так и в ограждении от помех со стороны любопытных. Во время работы оказывать г. Шишкину законное со стороны полиции содействие».

«Просто какой-то ревизор!» — удивляется маменька Дарья Романовна. «Ревизор природы», — кивает папенька Иван Васильевич.

Но если точнее, то Шишкин ревизует, или подвергает пересмотру, все окружающие деревья. Покинув Елабугу, путешествует по Каме, неустанно зарисовывая в альбом виды окрестностей и ведя путевой дневник, где можно прочитать такие заметки: «У деревни Ватези дорога идёт по самому берегу и у дороги разбросаны дивные осокори, перемешанные с тополем, ивой и кустарником; дальше идут дубы; крутой берег каменистый с обрывами — место, по-моему, самое замечательное в отношении живописности и сочетания разнородных видов деревьев; для пейзажиста следует жить в деревне Ватези».

Шишкин побывал Сарапуле, где проживала его старшая сестра Ольга Ивановна, и остановился в Казани, в окрестностях которой пишет много этюдов. Здесь он

знакомится с художником В.И.Якоби, и они решают отправиться за границу вместе.

Казань Шишкин покидает только в конце октября. Сначала задерживается в Москве, затем в Петербурге. Отмечает своё тридцатилетие, и лишь в апреле 1862 года с Якоби и таинственной госпожой Т уезжает за рубеж.

За три дня до отъезда он получил заказ от коллекционера Н.Д.Быкова на пейзаж с итальянским мотивом. Казалось бы, вот и надо ехать прямо на юг Европы. Последние десять лет Шишкин только и слышал о тамошних красотах. Может, именно поэтому, из какого-то упрямства, чтобы, так сказать, не ходить проторёнными дорогами, направился с компанией в Германию.

Берлинская Академия показалась ему совсем отсталой, а галерея — сущая дрянь! Зато в Дрездене на постоянной выставке хоть что-то ему приглянулось, а именно картина некоего Гартмана «Лошади на водопое».

«Пейзаж очень хорош, — пишет Иван Иванович, — Но особенно лошади написаны и нарисованы хорошо; я редко видел столько правды и притом техника очень проста».

Тут же, впрочем, обругал полотно «Бегство в Египет» — «дичь страшная, заходящее солнце, как плешь бритого татарина, свету в нём нисколько, а картина вся красная».

Вообще Шишкин обнаружил, что в России художники куда сильней — «Мы, говоря, по невинной скромности, себя упрекаем, что писать не умеем или пишем грубо, безвкусно и не так, как за границей, но, право, сколько мы видели здесь… — у нас гораздо лучше…»

Западная живопись кажется Шишкину чрезмерно лёгкой, пустой и бессодержательной. В России, бесспорно, всё более значительное, интересное, включая и саму природу.

А на немецкую, право, и смотреть тошно — «пейзаж слишком непривлекателен и почти до омерзения расчищен».

В Германии они пробыли пару месяцев, и уже в начале июля переехали в Чехию, где многое пришлось по душе, поскольку хоть отчасти напоминало отчизну.

В те годы эталоном пейзажной живописи считался швейцарский художник А. Калам, которого ставили рядом с Рейсдалем. Критики возвели его на пьедестал. Во всех европейских Академиях ровнялись именно на него. Столько последователей и подражателей было тогда у Калама, что существовал термин «окаламиться». Но, увы! даже Калам, казавшийся издали, из России, интересным художником, вблизи не произвёл большого впечатления.

Осенью Шишкин остановился, наконец, в Мюнхене и снял мастерскую. Пытался начать работать, однако почему-то нервничал и не мог сосредоточиться. Вся зима прошла у него бездарно, всё не ладилось в «неметчине». Мюнхенские художники ему тоже не понравились — гармоничных картин он не увидел. Шишкин сокрушается — «Чёрт знает, зачем я здесь…, отчего я не в России, я её так люблю…»

Весну и лето следующего года Шишкин проводит в горах Швейцарии, но и там работа не идёт — написал всего несколько этюдов.

В сентябре он приезжает в Цюрих, где решает заниматься в мастерской анималиста и пейзажиста Рудольфа Колера, автора известной картины «Бык, ворвавшийся на луг».

«Кто хочет учиться животных писать, то поезжай прямо в Цюрих к Колеру — прелесть, я до сих пор не видывал, и не думал, чтобы так можно писать коров и овец, — признаётся Иван Иванович, — На днях думаем писать с натуры корову — вот уже был месяц, как мы у Колера, а сделали почти ничего, строг очень он к работе. Да и нашему брату пейзажисту есть, чему поучиться — такие, брат, этюды, что ахти».

Хоть что-то, слава Богу, понравилось Шишкину вне пределов России. Из Цюриха он даже отправляет в Академию художеств прошение о продлении срока заграничной командировки. В Швейцарии Иван Иванович пробыл в общей сложности год, навестив ещё Базель и Женеву. Он написал 12 этюдов и 4 картины, три из которых экспонировались на академической выставке в Петербурге.

В конце весны 1864 года Шишкин переезжает в Дюссельдорф. Вместе с приятелями из Академии работает под городом в Тевтобургском лесу. Его рисунки пером выставляются в местном музее рядом с работами первых мастеров Европы, которым, как все говорили, Шишкин «утёр нос».

Тем временем в России происходят весьма важные, интересные события. Тринадцать художников, желая писать картины на темы современной русской действительности, отказались работать над заданным сюжетом из скандинавской мифологии, вышли из Академии и образовали свободную Артель. Среди них были Крамской, Маковский Корзухин, Журавлёв, Петров…

Шишкин восторгался этим дерзким поступком — «Ай да молодцы, честь и слава им. С них начинается положительно новая эра в нашем искусстве». Он стремится в Россию. Хочет построить мастерскую в знакомой деревне Дубки, чтобы писать деревья и животных.

Время, проведённое в Европе, не слишком много на первый взгляд дало Шишкину. Хотя за картину «Вид в окрестностях Дюссельдорфа» он получает звание академика, но сам понимает, имей он определённый план и чётко намеченную цель, результат от поездки за границу мог бы быть более серьёзным.

В первой половине 1865 года возвращается в Россию, так и не побывав ни Италии, ни во Франции.

Первым делом едет в Москву, а затем к родным в Елабугу. Ему вольно дышится и хорошо работается в этих краях. Много зарисовывает в свой дорожный альбомчик — позднее эти эскизы послужат основой для живописных картин.

Осенью Шишкин обосновался в Петербурге на постоянное место жительства. Конечно, ещё с тех пор повелось — если хочешь достичь чего-то в творчестве, надо жить в столице, чтобы находиться в гуще событий. Впрочем, трудно сказать, какие именно события нужны Ивану Ивановичу, чтобы писать свои пейзажи?

Так или иначе, а начинается новый этап творческой деятельности Шишкина. Ему уже ни много, ни мало — 33 года. Это по всем признакам возраст художественной зрелости.

У Шишкина появляется первый ученик — талантливый пейзажист Фёдор Васильев. Иван Иванович уделял ему много внимания — раскрыл глаза на красоту самого обыкновенного полевого цветка, осинника, ели, берёзы, то есть простой, непритязательной природы.

В то же время он, вероятно, видел, что Васильеву доступно в живописи то, чего ему самому трудно достичь, — поэтическое настроение, сиюминутное состояние природы, мгновенный вздох небес или мигание поля. Ну, чего нет у Шишкина, того нет!

Как говаривал бывало Аполлон Мокрицкий, понимание души природы досталось на долю не всем художникам в равной степени. Одни рождаются с этим чувством, другие пытаются приобрести его, воспитать, что далеко не просто, а часто мучительно сложно.

Помимо очевидного таланта у Фёдора Васильева есть и ещё нечто, весьма привлекающее Шишкина, а именно сестра Евгения Александровна. Ей по душе Иван Иванович — высокий, стройный, с кроной густой шевелюры, весёлый и доброжелательный человек.

Летом 1867 года работы Шишкина отправлены на Всемирную парижскую выставку, а сам он устремляется в Елабугу — просить у родителей благословение на женитьбу. Особенно порадовался за него отец, да и мать была счастлива, что у сына, наконец, всё получается по-людски — дом, семья…

На следующий год состоялась свадьба Ивана Ивановича Шишкина и Евгении Александровны Васильевой. Они провели счастливое лето в деревне Константиновке под Петербургом.

Шишкин привязан к своей жене, предан ей. Их жизнь кажется безоблачной и не омрачается никакими волнениями.

Осенью того же светлого года Шишкин удостаивается ордена Станислава 3-ей степени — по представлению великой княгини Марии Николаевны, президента Академии художеств.

Известный в те годы критик В. В. Стасов призывал художников обратить внимание на родную природу, — «Какие бесчисленные красоты и разнообразнейшие сцены в разных краях нашего отечества ждут чувства и кисти наших художников». Кисть Шишкина уже тут как тут. Вот только, пожалуй, чувства пока в меньшей степени заметны в его работах. Прежде всего, Шишкин стремится правдиво изображать реальную действительность и не соскальзывать к сочинительству.

Он пишет картину «Рубка леса», по поводу которой было сказано в своё время много интересного, чего сейчас вряд ли и в голову-то придёт.

«Обращает на себя внимание и выбор темы, — замечает пятьдесят лет назад искусствовед И. Пикулев, — Художник подмечает одно из типичных явлений русской жизни 60-х годов 19 века. После отмены крепостного права Россия вступила в капиталистический период своей истории. Несмотря на сохранившиеся остатки крепостничества, развитие промышленного капитализма пошло сравнительно быстрыми темпами. Одним из обязательных условий роста крупной индустрии являлся рост лесопромышленности, поставляющей строительные материалы и топливо… Эти работы широко охватили лесные районы России».

Конечно, такая социальная заданность при оценке картины не имеет, вероятно, ничего общего с тем, что именно хотел сказать художник. Но сам подход весьма интересен, поскольку много чего сообщает о том времени, когда подобное «искусствоведение» было уместно и требовалось государству.

Вообще-то одно дело идея, замысел, который художник имеет, начиная писать картину. Другое дело, как этот замысел воплощается. И уж совсем третье — впечатление зрителей, современников и потомков, от картины.

Искусство, творчество могут быть больше и значительнее изначальных замыслов — больше и значительнее самих природы и жизни…

Живопись Шишкина в этот период достаточно суха — в ней не хватает воздуха, эмоций. И всё же в лучших его картинах есть эпичность, есть ощущение соприкосновения с вечностью, с разумной и торжественной гармонией природы. Ничего не навязывая зрителю, Шишкин просто ставит его перед лицом природы, оставляет наедине с нею. Никто так, как он, не мог передать мощь и красоту деревьев, леса.

В конце 60-х годов Иван Иванович регулярно занимается литографией и офортом. Издаёт свой первый альбом из шести литографий — «Этюды с натуры пером на камне». Он всегда был мастером рисунка, и это очень помогало в работе над офортом. «Со временем он довёл свою технику до виртуозной тонкости и совершенства».

В художественной жизни Петербурга ведущую роль в те годы играла Артель, организованная оставившими Академию художниками. Шишкин был в дружеских или приятельских отношениях с её членами и в частности с И.М.Крамским — главой Артели. Пожалуй, ни один человек не имел такого сильного, долгого и благотворного влияния на Шишкина. Иван Иванович всегда обращался к Крамскому, когда сомневался в чём-нибудь или хотел знать беспристрастную оценку своих вещей.

Вспоминая собрания Артели по четвергам, И.Е.Репин писал: «Громче всех раздавался голос богатыря И.И.Шишкина; как зелёный могучий лес, он заражал всех своим здоровым весельем, хорошим аппетитом и правдивой русской речью. Немало нарисовал он пером на этих вечерах своих превосходных рисунков. Публика, бывало, ахала за его спиной, когда он своими могучими лапами ломового и корявыми мозолистыми от работы пальцами начнёт корёжить и затирать свой блестящий рисунок, а рисунок, точно чудом или волшебством каким, от такого грубого обращения автора выходит всё изящней и блестящей».

За благостными для Шишкина шестидесятыми годами приближались потихоньку печальные семидесятые, хотя поначалу всё складывалось вполне удачно.

Иван Иванович стал одним из членов-учредителей Товарищества передвижных художественных выставок, независимого от Академии творческого центра русского искусства. Перов, Мясоедов, Савицкий, Крамской, Ге, Клодт, К.Е и В. Е. Маковские, Якоби, Саврасов, Шишкин и другие члены Товарищества назывались с тех пор передвижниками, произведения которых делаются доступными для всех обывателей Российской империи. Шишкин в Товариществе решал много вопросов практических. Даже придумывал различные способы устройства и передвижения выставок по городам России, разрабатывал образцы специальных ящиков для упаковки картин, да ещё таких, чтобы в разобранном виде они могли служить мольбертами.

Лето 1871 года Шишкин провёл в Елабуге. Много рисовал, писал этюды, а остальное время общался с отцом, которому уже исполнилось восемьдесят. Старик гордился сыном, и в книге «История Елабуги» помянул его как одного из выдающихся горожан. Простившись с родителями, Иван Иванович поспешил в Петербург, где открывалась первая выставка Товарищества.

В следующем году он работал на даче под Лугой, у станции Серебрянка, в компании с Крамским.

Иван Николаевич был младше на пять лет, однако имел репутацию настолько серьёзного человека, что Шишкин в его присутствии ни в коем случае не ругался, да и вообще очень прислушивался к его мнению.

Крамской величал Шишкина верстовым столбом в развитии русского пейзажа и примечал, что когда тот перед натурой, «…то точно в своей стихии: тут он и смел, и ловок, не задумывается».

Выбрав какой-нибудь лесной уголок, Шишкин обыкновенно расчищал кустарники, обрубал сучья и отгибал деревья, чтобы ничто не мешало ему видеть выбранный мотив. Устраивал себе сиденье из веток и мха. Делал мольберт и располагался среди деревьев, как дома, в мастерской.

«Жизнь леса подобна человеческой, — рассуждал он, начиная рисунок, — Умирают старые деревья, им на смену приходят новые».

Как говорил Крамской, он знал пейзаж «учёным образом». По мнению Шишкина, задача художника состояла в отыскании прекрасного в природе и в добросовестном перенесении найденного на полотно. Возможно, подобный взгляд делал картины Шишкина чересчур рассудочными и суховатыми. Его часто упрекали, что рисунок преобладает над живописью. Однако, если честно, Иван Иванович отчётливо не представлял, за что именно его критикуют, — он просто думал, что рисунок удаётся ему лучше, нежели колорит. А что такое именно «живописание» долгое время плохо понимал.

Очень многие, начиная, например, с импрессионистов, пренебрежительно величали Шишкина «бухгалтером листочков», но сам он не считал себя ни рабом натуры, ни механическим копиистом. Он осмысливал пейзаж, а если, как говорится, и подсчитывал листочки, то видел в этой бухгалтерии высший смысл — гармонию мироздания. Во всяком случае, Иван Иванович постоянно стремился к совершенству.

«Шишкин, право, молодец, то есть пишет хорошие картины, — отмечает тем летом Крамской, — Конечно, чего у него нет, того и нет. Но он, наконец, смекнул, что значит писать».

Какие бы ни были недостатки в работах Шишкина, а за картину «Лесная глушь» ему присвоили звание профессора Академии художеств.

Осенью, ровно год спустя после его отъезда из Елабуги, пришло письмо от матери Дарьи Романовны. Она редко писала. Иван Иванович сразу подумал, не случилось ли чего…

В письме сообщалось о смерти отца. Шишкин очень переживал — он любил отца и был близок с ним.

Возможно, в память о нём, по прошлогодним елабужским этюдам, пишет он картину «Сосновый бор».

Иван Иванович сам остался доволен — такое богатство русской природы! И ни малейшей ошибки в передаче особенностей всевозможных деревьев, кустарников, мхов, папоротников и трав. Этого и добивался Шишкин.

Как в середине двадцатого века появилась документальная беллетристика, так веком раньше пейзажная картина приобретает характер документа. А медведи под соснами — то необходимое кокетство, о котором говорил когда-то Аполлон Мокрицкий. Наверное, такие незамысловатые картины и должен был сочинять здоровый молодой человек из купеческой семьи.

«Ах, какой простотой и прелестью дышит „Сосновый бор“! — восторгалась петербургская публика, — Шишкин остаётся единственным, как знаток и рисовальщик дерева вообще, и хвойного леса в особенности».

За эту картину Иван Иванович получил первую премию в тысячу рублей от Общества поощрения художников. Впрочем, шумный успех не вскружил Шишкину голову. Он знал о недостатках своих живописных произведений. Крамской, например, говорил, что «Сосновый бор», как всегда, «скорее более рисунок, чем живопись».

Лето 1873 года, которое Шишкин провёл на станции Козловка-Засека под Тулой вместе с Крамским и Савицким, выдалось дождливым и туманным. Солнечных дней было совсем мало, но Шишкин, как всегда, неустанно писал с натуры. Только болезнь может служить оправданием в отсутствии летних работ, считал он. Вообще летняя пора — наиболее разработанная и самая любимая в пейзаже у Шишкина.

Возвращаясь из летних поездок, Иван Иванович пудами привозил карандашные этюды и наброски — сотни рисунков, наблюдений за природой.

Можно сказать, что большую часть своей жизни Шишкин провёл в лесах. Вышагивал многие вёрсты в жажде подметить, открыть, зарисовать что-то новое, ранее неизвестное.

Все породы растений и деревьев во все часы суток и времена года отображены в этюдах художника. Он открывал всё новые тайны в жизни растительного мира. По картине Шишкина, как говорили его современники, опытный агроном в состоянии определить точный состав почвы, а, может, и подпочвенного слоя.

Другого такого мастера писать лес, особенно хвойный, не было ни в России, ни за границей. Он искал природу во всей её простоте, его рисунок следовал за всеми прихотями природных форм. Шишкин всматривался в природу с любовью, с сердечной заинтересованностью. И когда изображал деревья, буквально представлял биографию каждого.

Тем дождливым летом Крамской написал портрет Ивана Ивановича Шишкина. Художник стоит на опушке леса. Высокий и сильный, молодцеватый. Вся поза его говорит о том, что этак замер он не более чем на минуту. Он уже выбрал пенёк, на котором уместится, чтобы писать следующий этюд. И не терпится ему приступить к делу. А всё остальное — пустяки…

Оказалось, впрочем, что не совсем так… Осенью пришло новое скорбное известие. На сей раз из Ялты, где лечился Фёдор Васильев. Он скоропостижно скончался 22 лет от роду. Впоследствии побывав в Крыму, Шишкин поставит памятник на его могиле.

В апреле 1874 года, ненамного пережив брата, умерла от туберкулёза Евгения Александровна Васильева, жена Шишкина. А вслед за ней ушёл из жизни и маленький их сын. Осталась дочь Лидия.

Все эти смерти близких людей подкосили Ивана Ивановича, буквально подрубили, словно дерево, бестрепетное прежде. Он растерялся, забросил работу и начал, как говорится, топить горе в вине.

Только Крамскому удалось привести Шишкина в чувства и возвратить интерес к живописи, к искусству. Он начал сотрудничать с либеральным журналом «Пчела», где печатал так называемые «выпуклые офорты», о которых говорили как о новом слове в гравировальном искусстве.

В 1877 году Шишкин с маленькой дочерью Лидией выезжает в Елабугу — впервые за последние шесть лет. Он пишет этюды на Лекаревском поле, собирает материал, которым воспользуется, создавая картину «Рожь».

Эта известнейшая картина была закончена в следующем году и сразу представлена на шестой выставке передвижников. Среди пейзажных работ тех лет не было таких, которые бы сравнились в монументальности и эпичности с «Рожью».

Как писали критики, картина «одухотворена большой общественной идеей».

В пейзажах Шишкина всегда улавливали гражданственный подход, свойственный передвижникам, — «сочетать критику действительности с утверждением положительного идеала». Пейзажист должен был воссоздавать не только размытые осенней непогодой русские просёлки да развалившиеся избы, но и бескрайние русские нивы, зелёные леса, полноводные реки. Словом, всё то, что могло стать источником народного богатства, да так, увы! до сих пор и не стало.

Вот и в картине «Рожь» вроде бы мечты об изменении положения русского крестьянина, о преобразованиях в стране. Зрители якобы задумывались над причинами нищенского существования русской деревни. Когда в стране столько природных богатств, такие просторы, Россия вполне могла бы быть могучей и обильной, а жизнь каждого человека в ней — обеспеченной и счастливой.

«Какие деревья! В сущности, какая красивая жизнь должна быть возле них», — эти строки из пьесы А.П.Чехова «Три сестры» вспоминаются, конечно, при взгляде на живопись Шишкина.

Хотя в наши времена довольно сложно отыскать в этой картине идеи передвижников более чем столетней давности. Шишкина, скорее, можно заподозрить в уходе от цивилизации, в пантеизме или синтоизме, когда каждый колосок ржи, облака, дорога, сосны говорят о присутствии Создателя. В картине «Рожь», пожалуй, увидишь ныне преклонение перед красотой и совершенством Божьего мира, томительное ожидание ещё более чудесного Преображения.

Кажется, что вся Вселенная перед нами, а сосны в поле подобны ветхозаветной Троице, создавшей всё мироздание, вечную природу. Словом, в этой картине — библейская величественная первозданность. Пейзаж космогоничен. Вдруг отворяются глаза, и понимаешь, что вокруг рай, в котором постоянно пребываем, не замечая, не отдавая себе отчёта, как прекрасна жизнь на этой земле!

В октябре 1878 года группа художников, среди которых были Шишкин и Крамской, командирована в Париж, на Всемирную выставку. Там они пробыли около месяца и ознакомились с французским искусством. Шишкин ценил старую школу барбизонцев — Руссо, Коро, Добиньи.

Однако новую школу, и на Западе, и в России, отвергал. Впрочем, как и представители новой школы отвергали Шишкина.

Тем не менее, он всегда был окружён молодёжью. Летом на этюдах его непременно сопровождали ученики. Иван Иванович один из первых стал готовить смену, дабы Товарищество передвижников процветало.

Рисунок прежде всего, считал маэстро. Ему не по душе были живописцы, утверждавшие начало цвета над формой. Обучая, Шишкин непременно использовал фотографию, именовавшуюся тогда «дагерротип», по фамилии изобретателя — французского художника Дагера.

«Картина должна быть полной иллюзией, а этого невозможно достичь без всестороннего изучения выбранных сюжетов», — говорил Шишкин.

Зимой его ученики в основном рисовали и писали с фотографий.

Но Иван Иванович бывало спрашивал, припоминая слова Аполлона Мокрицкого: «Отчего на фотографию смотрим мы холодно, с меньшим интересом, чем на мастерское произведение искусства или даже на удачный эскиз?» И сам же отвечал: «Оттого, что фотография даст нам всё, не оставляя ничего воображению»…

Впрочем, сам он зачастую поступал в живописи именно «дагерротипно», фотографично, мало чего оставляя воображению. Хотя, конечно, у кого какое воображение…

Среди молодых художников Шишкин особенно выделял Ольгу Антоновну Лагоду, вольнослушательницу Академии. Очень немногие умели, как она, нарисовать самые простые луговые и лесные растения. Живя на станции Сиверской, Шишкин помогал Ольге Антоновне овладеть разнообразными живописными приёмами.

И вскоре, во второй половине 1880 года, она стала женой Ивана Ивановича. Но счастье их было очень недолгим. Всего-то через год, — месяц спустя после рождения дочери Ксении, — Ольга умерла от воспаления брюшины.

Шишкин впал в отчаяние — «тоска и обида судьбы угнетали и давили». Сердце замирало от боли. В этом горе поддерживала его Виктория — сестра Ольги Антоновны. Она заботилась о новорожденной Ксении, о Лидии, дочери от первой жены, да и о самом Иване Ивановиче.

Трудные годы жизни Шишкина как-то совпадали с тяжёлыми периодами в истории России. Хотя сложно сказать, когда были лёгкие времена в этой истории.

В 1883 году на 11 передвижной выставке Шишкин представил полотно «Среди долины ровные». Литературная основа этой картины очевидна. За название взята строка из стихотворения «Одиночество» поэта Мерзлякова.

Среди долины ровные,

На гладкой высоте

Растёт, цветёт высокий дуб

В могучей красоте.

Дуб-великан в картине явно несоразмерен. Он настолько огромен, что наводит на мысль о каком-то мифологическом персонаже, о древнем гиганте-полубоге. Возможно, это иносказательный автопортрет самого художника-друида.

Пожалуй, Иван Иванович остро ощущал одиночество — не только бытовое, человеческое, но и творческое. Он вроде бы успешен и в то же время постоянно в сомнениях, чувствуя некую художественную неполноценность.

Мало кто из знатоков сомневался в значительности, талантливости его графики — рисунков, офортов. Конечно, Шишкин один из лучших рисовальщиков и крупнейший гравер-офортист своего времени.

Но к живописи Ивана Ивановича относились с известной долей иронии, высокомерия, даже пренебрежения. Ничего выдающегося от него не ожидали. Многие говорили о нём как о засыхающем, отжившим свой срок дереве. Никто не спорил, что он умелый, достойный мастер — профессор, академик. А нет у него такого полёта чувств, такого поэтического настроения как у покойного Фёдора Васильева или у А. И. Куинджи.

Вообще с приходом в изобразительное искусство этого «чародея», как называл Шишкин Архипа Куинджи, художники стали относиться внимательнее к цветовому решению своих картин, к их колориту.

Общение с Куинджи придавало Шишкину творческого движения. Он, видно, желал доказать всем и себе, что способен на большее. Старался развить умение изобразить свет и воздух. Часто они вместе обсуждали новые работы, чертя мелом на полу контуры задуманной картины.

Шишкин даже специально отправился в Крым, полагая, что это даст толчок его живописи. Он интересуется изменчивыми, краткими состояниями природы, её оттенками, полутонами.

Словом, мучительно стремится овладеть несвойственным для себя видением мира — пленэрной живописью. Сами названия его полотен — «Лесные дали», «Туманное утро» — говорят об этом новом подходе. Именно в эти годы появилось шутливое двустишие, опубликованное в «Петербургской газете», — «Иван Иваныч, это вы ли? Какого, батюшка, тумана напустили».

Известнейший пейзажист В.Д.Поленов говорит об этюде «Сосны, освещённые солнцем. Сестрорецк» — «Я никогда ничего такого живого у Шишкина не видал».

Действительно, картины Ивана Ивановича понемногу наполняются воздухом — единством и обобщённостью колорита. Он делает успехи именно в живописи. Всё это так! Но легко ли ему, академику и профессору, человеку уже пожилому, более тридцати лет занимающемуся изобразительным искусством, слышать о себе такие одобрительно-удивлённые отзывы, как о начинающем?

На автопортрете, написанном в 1886 году, взгляд художника беспокоен — в нём умудрённость и в то же время растерянность. Он пытливо всматривается, пытаясь уразуметь, чего не так делает, что ещё следует ему понять и прочувствовать. На лице его какая-то взбудораженность, как в дубовой роще после урагана. Вполне читаются прожитые годы — отшумевшие бури и солнечные дни.

Может быть, Иван Иванович обдумывает ответы на вопросы анкеты, ходившей среди друзей-художников.

«Главная черта моего характера? — Прямота, простота.

Моё главное достоинство? — Откровенность.

Мой главный недостаток? — Подозрительность, мнительность.

Мой идеал счастья? — Душевный мир.

Что было бы для меня величайшим несчастьем? — Одиночество.

Кем я хотел бы быть? — Действительно великим художником….

Страна, в которой я всегда хотел бы жить? — Отечество.

Как бы я хотел умереть? — Безболезненно и спокойно (моментально).

Что меня теперь больше всего интересует? — Жизнь и её проявления, как всегда.

Мой девиз? — Да здравствует Россия!»

Эти ответы вроде дополнения к автопортрету. Они создают на удивление точный образ и самого Ивана Ивановича, и его живописи.

Рассматривая произведения Шишкина, надо всё же исходить из самого нехитрого принципа — если вам подают воду, не ищите в ней квасу. Удовлетворитесь простой водой, обнаружив и вкус, и запах, и целебные свойства.

Для литературно-описательного искусствоведения картины Шишкина, как и большинства передвижников, сущий клад.

Например, в полотне «Бурелом» так и подмывает найти символическое изображение человеческой трагедии. «Очень интересен передний план картины, где помещён полусгнивший пень давно погибшего дерева. На его примере художник показывает, как гибель одного вызывает к жизни другое. А в образе ели, выдержавшей натиск бури, утверждается глубокий оптимизм жизни!»

Такие толкования были весьма распространены и во времена Шишкина и много позже. Да и для большинства современных зрителей подобный подход куда привычней и понятней туманных рассуждений о достоинствах живописи как таковой.

В 1889 году на 17 передвижной выставке Иван Иванович показал картину «Утро в сосновом лесу». С её созданием связана почти детективная история — единственный, пожалуй, загадочный эпизод в жизни художника.

Идею написания «Утра» подал К.А.Савицкий. Ему вроде бы принадлежит и первый эскиз произведения. Неизвестно точно, работали художники вместе или нет.

Но на выставке в Петербурге картина представлена лишь за подписью Шишкина. А уже на следующей экспозиции в Москве на ней появляется и фамилия Савицкого.

Вскоре картину продали за 4 тысячи, и Шишкин получил три четверти суммы. После чего Савицкий вообще отказался от авторских претензий и снял свою подпись.

Ныне в Третьяковской галерее картина выставлена только под фамилией Шишкина.

Якобы участие Савицкого ограничивалось написанием медведей. Впрочем, и одной идеи вполне достаточно, чтобы считать авторство двойным.

Возможно, Иван Иванович просто убедил приятеля, что прежняя его работа «Сосновый бор» уже содержала все темы «Утра» — и сосны, и медведей. Какое же тут соавторство?

Так или иначе, а вряд ли какая-либо другая картина удостоилась большего количества репродукций — единственная в мире, где герои простые бурые медведи. Именно она сделала имя художника настолько известным. Её воистину знает и любит весь народ. Во многом, пожалуй, это художественный символ России — «Медведи» Шишкина.

К началу 90-х годов художник в зените славы. «Царь леса» — иначе и не называли его в газетах и журналах. Глава школы передвижнического пейзажа. Редкая его работа проходит незамеченной публикой и специалистами — критиками и художниками.

Но Иван Иванович стремится к развитию, выковывая, иначе не скажешь, мастерство. Он непременно каждую весну и лето уезжает на этюды. То на петербургские острова — Крестовский, Каменный и Аптекарский. То в Шмецк близ Нарвы. То в Беловежскую пущу.

Шишкин считал, что «каждый художник летом должен обязательно писать этюды и в них со всех сторон изучать, что он избрал своей специальностью, кроме того, как зимой, так и летом он должен иметь при себе записную книжку и альбом, чтобы приучиться зачерчивать в ней всё, что остановит на себе его внимание, а не полагаться на свою память…»

Обычно по всему лесу, где Иван Иванович искал подходящий вид, были раскиданы сделанные им сиденья из пней, сучьев и мха. Устраивался бывало и где придётся, сидя, к примеру, на поваленной берёзе над болотом.

Писал он большие этюды — по метру в длину и ширину. За три месяца успевал столько, сколько другому не по силам и за три года. Часто работал и до первого снега.

А зимой занимался в Петербурге рисунком и офортом.

К юбилею со дня смерти М.Ю.Лермонтова в 1891 году издательство Кушнерёва решило выпустить сочинения богато иллюстрированным изданием. В работе участвовали самые видные художники — В. Васнецов, И. Нестеров, М. Врубель и Шишкин.

Иван Иванович создаёт иллюстрации к двум стихотворениям — «Сосна» и «Родина». А на основе рисунков пишет картину «На севере диком…», которую многие критики считают подражательной, несвойственной художнику. Словом, просто неудачной. Конечно, она перекликается с работами Куинджи, главы школы «световиков», как тогда говорили.

Отношения Шишкина с Куинджи были довольно сложными. Если и можно назвать их дружескими, то в значительной степени пересоленными творческой ревностью.

Рассказывают, что однажды, едва увидев у Шишкина в мастерской законченное полотно, Куинджи схватил кисточку и посадил кадмием яркую точку — огонёк вдали.

Может, и лучше получилось, но не слишком-то, право, уважительно к работе мастера.

К тому же Шишкин недолюбливал эффектных приёмов. Он почти всегда спокойный повествователь. И постоянен в своих привязанностях. Всю жизнь воспевал леса, поля, раздолья, шири да приволья.

Иван Иванович откровенно записал, что было у него в душе и на уме, что хотел высказать своими картинами, — «Раздолье, простор, угодье, рожь. Божья благодать. На окраине соснового бора близ Елабуги. Русское богатство».

Простые по сути задачи — без всякой внешней броскости. Зато сразу видно, каков художник. Насколько открыт и жизнелюбив.

Осенью 1891 года в залах Академии открылась персональная выставка Шишкина, по случаю сорокалетнего юбилея его художественной деятельности. Проходила она вместе с выставкой Ильи Репина, который пошучивал, оглядывая стены: «Мы живём среди полей и лесов дремучих».

И это было похоже на правду, хотя одну из стен занимали только рисунки облаков.

Всего же Шишкин представил более пятисот работ, начиная с первых попыток писать масляными красками копии с репродукций. Можно было проследить постепенный рост технического мастерства. Познакомиться с поиском законченных образов — от наброска, к этюду, эскизу и картине.

Подобных огромных прижизненных выставок Россия ещё не знала. И появилось, как всегда бывает, много самых разноречивых отзывов.

Иные считали, что Шишкин идёт порочным путём вульгарного реализма. А молодые художники объединения «Мир искусства» возмущались безотрадным колоритом, фотографичностью, приглаженностью, сухостью, отсутствием души… Надо передохнуть, чтобы продолжить, — чрезмерной натуралистичностью, бесстрастностью, рассудочностью и документальностью картин.

«О, как скучна эта живопись! — ахали они, — Лишена всяких достоинств, кроме похвальной усидчивости».

Другие отвечали, что всё тут «ново, чудесно, тузово» — настанет, мол, время, когда вся Европа будет учиться рисовать так, как Шишкин.

Известный критик Стасов написал: «Шишкин — художник народный. Всю жизнь он изучал русский, преимущественно северный, лес, русское дерево, русскую чащу, русскую глушь. Это его царство, и тут он не имеет соперников, он единственный».

Некоторым казалось, что это своего рода посмертная выставка художника, и он вряд ли способен создать нечто более великое.

Но даже самые доброжелательные критики полагали, что у Шишкина далеко не просто отыскать философию или трепетные, сложные движения души, такие, например, как у Левитана.

Наверное, со многим тут можно согласиться. И всё же — каждый приносит в этот мир, в искусство своё, неповторимое. Шишкин также самобытен, как многие более «тонкие», изысканные или лихие современники.

Его творчество — это своеобразная иллюстрация к эстетическим взглядам середины девятнадцатого века.

«Предмет должен быть превосходен в своём роде для того, чтобы называться прекрасным, — писал Н. Г. Чернышевский, — Лес может быть прекрасен, но только „хороший“ лес, высокий, прямой, густой; одним словом отличный, превосходный лес».

И на картинах Шишкина всё могучее, превосходное — корабельные сосны, дубы в три обхвата, высоченные травы, где можно с головой затеряться.

Как говорили в ту пору славянофилы, трудно представить Россию без лесов, что красуются на картинах Шишкина. Кажется, из такого мощного леса вот-вот явится богатырь с восторженным взглядом ребёнка, который любит каждую ветку, каждую былинку, ощущая во всём окружающем мире проявление Божественного начала.

«Природа и жизнь выше искусства», — замечал Н.Г.Чернышевский. Наверное, Шишкину была близка эта мысль. Он стремился в своём искусстве к полной жизнеподобности и красоте природы. Однако из его картин следует, пожалуй, совсем другое — природа, жизнь и есть само искусство.

Пейзажи Ивана Ивановича сообщают о его душевном здоровье, о духовном устремлении ввысь. Почти всегда глубины леса озарены солнцем, уничтожающим мрак. В его работах — ощущение гармонии мира. Человеческие переживания отступают перед великой жизненной силой природы. Пожалуй, это и есть шишкинская философия, если так уж она необходима.

Природа на картинах Шишкина не подавляет человека, хотя в ней чувствуются ветхозаветные начала. Она не противостоит человеку, но поднимает его, возвеличивает и очищает душу. Сам человек на его пейзажах оказывается как-то случайно, словно бы невзначай в этом чудесном месте, будто возвращённый в райские кущи.

После той осенней выставки много работ Шишкина было приобретено Академией в качестве образцов для её классов. А новый конференц-секретарь граф И.И.Толстой предложил Товариществу передвижников принять участие в реформации самой Академии художеств.

Иван Иванович вполне проникся этой идеей. Он принимал близко к сердцу всё, что происходило в Академии, которая, по его мысли, должна сделаться высшим заведением, где были бы вовсе не ученики, а уже художники, заявившие себя чем-либо, но ещё молодые и неопытные. Они имели бы помещение для занятий и пользовались советами опытных мастеров.

Тут же пошли толки о расколе Товарищества передвижников — мол, Шишкин выходит из их числа. На традиционных «средах», проходивших на квартире Ивана Ивановича в Петербурге, его частенько упрекали в сближении с «органом официального искусства». Иногда взволнованный Шишкин, чтобы не сказать какой-нибудь резкости в ответ, покидал собравшихся.

В1893 году был утверждён новый устав Академии. Создавались индивидуальные мастерские профессоров-руководителей, и некоторым передвижникам предложили занять эти должности.

Вот и начал Шишкин преподавать в Академии, которая оставалась всё же в ведении министерства императорского двора, то есть была правительственным учреждением со всеми его бюрократическими порядками, так презираемыми художником.

К тому же в то время усиливалось влияние импрессионизма и других новейших течений в живописи. Иван Иванович опасался, что не найдёт общего языка со студентами, и его опасения подтвердились. Приступив к занятиям осенью, он по привычке начал с работы над фотографиями, что ничуть не обрадовало учеников.

Близился новый век, новые времена. А в методах Ивана Ивановича ощущалась некоторая старина, ретроградность. Его ученики предпочитали навещать класс Куинджи. И вскоре Шишкин подал ходатайство об отставке из Академии.

Наверное, это и к лучшему, потому что больше времени из трёх последних лет жизни смог он посвятить творчеству.

Лето он тогда проводил на станции Преображенской, окрестности которой ему очень нравились. Без устали бродил с этюдником, совершал прогулки верхом или на пароходе. Он задумал построить себе в этих местах летнюю дачу-мастерскую и купил участок земли.

Иван Иванович, как всегда, много работал и представлял картины на каждую выставку передвижников. В 1897 году на 25 юбилейной выставке висело пять его новых полотен.

На следующий год Шишкин написал «Корабельную рощу» — одну из самых насыщенных светом и жизнерадостных работ. Вслед за этим начал картину «Лесное царство». Уже были сделаны карандашные рисунки и приготовлен подрамник с холстом.

20 марта 1898 года Иван Иванович в мастерской переносил на холст очертания будущего произведения. О чём-то беседовал с учеником, работавшим рядом. Закончив правую половину, передвинулся на стуле. И тяжело вздохнул.

Ученик обернулся и увидел, как рисунок валится из рук Шишкина, а сам он замертво падает на пол. Господь послал ему ту смерть, которую желал художник, — скорую и, будем надеяться, безболезненную.

Как написали газеты, умер он, будто мощный дуб, под ударом набежавшей бури.

Не слишком долгую жизнь прожил Иван Иванович Шишкин, а ведь оказался современником Пушкина и Гоголя, Лермонтова, Тургенева и Фета, Тютчева, Достоевского и Толстого, да ещё четырёх российских императоров — двух Николаев и двух Александров.

При его жизни шли Кавказская, русско-персидская и русско-турецкая войны, отменили крепостное право и присоединили к России территории Кавказа, Казахстана и Средней Азии. Но вряд ли можно сказать, что эти события хоть как-то отразились в живописи Шишкина.

Конечно, это не означает, что он совершенно отстранён от социальной действительности. Иван Иванович радел о страдающих и обездоленных. Помогал голодающим, представляя этюды на аукционы. Прибыль от благотворительной выставки отправлял в помощь погорельцам большого Петербургского пожара. Дарил свои работы музеям художественных школ. И когда в школах получали этюды мастера, все ученики кричали — ура!

Его картины подолгу разглядывали. Действительно, они затягивают вглубь. Ощущается сила пространства, приглашающего к полёту. Ликование от присутствия в этом чудесном мире. У каждого дерева на картине своё лицо, свой характер. Можно услышать их голоса или тишину между ними, как между нотами патетической сонаты.

Рассматривая картины Шишкина, улавливаешь запахи и свежесть лесную, аромат сосновой смолы, растопленной жарким солнцем, и прохладу тени близ могучих дубов.

Да, пейзажи Шишкина остаются на всю жизнь, как незабываемый с детских лет тот или иной уголок природы. В них — вечное торжество жизни, в сравнении с которым дела и беды сиюминутные кажутся сущими пустяками, комариной вознёй.

Наступивший через два года после его смерти 20 век не отверг художника. Он остался признанным академическим мастером. Однако в художественных кругах редкий человек мог позволить себе открыто признаться, что Шишкин его любимый художник. Вроде бы уж слишком проста его живопись — ну, никакой изюминки, загадки или выкрутаса.

Но нельзя забывать, что в простоте — истина. К тому же подлинное значение слова «простой» означает не что иное, как — «впереди стоящий».

Иван Иванович Шишкин на редкость цельный и последовательный художник — без изгибов и отступлений. И впрямь могучая корабельная сосна на опушке леса, неуклонно устремлённая ввысь.

Весь свой творческий век, около пятидесяти лет, он писал одно великое дерево — Древо Жизни.

ВОЛЬНЫЙ ВОЗДУХ

Прожитая жизнь, как поглядишь со стороны, напоминает застывшую форму — более или менее завершённую и совершенную. Может быть, это прозрачный шар. Или какой-нибудь мутноватый октаэдр. А то и вовсе странное образование, вроде древесного гриба-нароста.

Но как бы то ни было, а всё в глубине этой фигуры подчинено неким законам. Заметно, как каждый шаг жившего отдавался эхом, услышать которое он мог лишь через годы, когда уже не легко припомнить, чем именно оно вызвано.

Словом, всё внутри жизни наполнено указаниями, намёками, отголосками.

И счастлив был тот человек, который понимал, зачем это, к чему. Он строил свою жизнь, несмотря на помехи и сопротивление. В общем, стремился придать ей форму, близкую к божественному замыслу.

Такой фигурой, как законченным образом, хочется любоваться бесконечно. Нельзя даже сказать, что она застывшая. От неё исходят свет и тепло, и струится в ней вольный воздух.

Жизнь Константина Коровина легко представить в виде хрустальной шестигранной пирамиды, каждая из плоскостей которой вмещает в себя 13 лет.

И есть у этой пирамиды крепкое основание — прадед, ямщицкий сын, с которого и следует начать.

В восемнадцатом веке среди ямщиков села Данилово, стоявшего на Владимирском тракте, был странный обычай. Когда рождался ребёнок, отец выходил на дорогу, чтобы узнать имя первого встречного ссыльного, гонимого конвоем. Именем преступника и нарекал новорожденного. Считалось, что это к счастью.

Прадеду Константина Коровина особенно повезло. Он получил своё имя не от простого злоумышленника, а от знаменитого бунтовщика и разбойника, от самого Емельяна Пугачёва, которого везли в Москву на казнь, как зверя, в клетке.

То ли действительно так повлияло это имя на судьбу ямщицкого сына, но со временем стал он управляющим в имении князя Бестужева-Рюмина. А потом, говорят, и разбогател немыслимо.

Его наследник Михаил Емельянович, купец первой гильдии, уже заправлял всем ямщицким извозом на путях в Ярославль и Нижний Новгород. Огромного роста был человек. Прожил девяносто три года. Вёл он дела с видным откупщиком Иваном Мамонтовым, и деньги они считали миллионами.

В Москве на Рогожской улице среди ямщицких дворов и конюшен отстроил дед просторный особняк с колоннами, с большим залом, где во время обедов на балконах играли музыканты.

1861—1874

В этом-то доме 23 ноября 1861 года и родился Костя Коровин, а крёстным его был местный рогожский ямщик.

Что такое вообще-то ямщицкое дело? Пожалуй, бесконечные пути-дороги да вольный воздух. И то, и другое, надо сказать, сполна откликнулось в судьбе Кости Коровина. Даже те самые тракты — Владимирский, Ярославский и Нижегородский — возникали раз за разом в его жизни.

Отец его Алексей Михайлович совсем не имел деловой хватки и на семейный ямщицко-купеческий промысел глядел с досадой. Так уж был устроен взор его, что постоянно обращался на «мерзости бытия». Изучив в Московском университете права и законы, стал он мировым судьёй. Похоже, что душою стремился к народовольчеству, хотя весь облик его с длинными, понуро-обвисшими усами был искренне сентиментальный, вроде бы из прошлых карамзинских времен. Словом, чувствительный человек, много читавший. Известно, впрочем, — в России это редко приводит к добру.

Дед Михаил Емельянович, находивший избыток науки блажью, чуял беду. Вообще ничего путного от сына не ожидал и частенько в сердцах именовал не иначе, как «сукин».

Даже упрятал на время от греха в монастырь, но и это не помогло. «Всё не так, всё бесчестно!» — сокрушался Алексей Михайлович. А такие мысли, пожалуй, приведут к расстройству всего организма и к могиле раньше времени.

Приятели его студенты, сурово глядя, рассуждали о конституции, свободе и тирании. Потом непременно просили денег на важные общественные дела, которые могли обернуться вдруг и бомбометанием. Как бы то ни было, а за какие-то мелкие провинности четырежды попадал Алексей Михайлович в петербургскую — уж неведомо почему — Петропавловскую крепость.

В московском небе в ту пору показывалась по вечерам страшная красная комета, размером в половину луны. Под нею и собирались студенты в отдалённой беседке купеческого сада, откуда слышалось чертыханье и возбуждённые выкрики — «яйца всмятку» или «не верю в бога».

Маленького Костю это пугало. Если он и не любил чего-то с детских лет, так это резкие возгласы и отрицательные суждения. Ему лучше и покойней было с мамой Аполлинарией Ивановной, рисовавшей акварелью картинки в альбом, или у бабушки Екатерины Ивановны, которая рассказывала, как в юности в дворянском собрании видела строгого светловолосого Пушкина. В доме у неё играли на арфе. Кушанья подавали слуги в перчатках. Все были приветливы и говорили тихо — без вскриков и ожесточённых споров.

В день смерти деда Костя увидел на небе огромное сияние в виде креста, быстро-быстро растаявшее. И также стремительно начало таять благосостояние семьи. А появление железных дорог, заменивших ямские тракты, вообще привело к разорению, чему вольно или невольно способствовал и приятель деда купец Иван Мамонтов, вложивший большие деньги в строительство Ярославской «железки». Но минуло чуть более десяти лет, и сын его Савва Иванович сыграл совсем другую роль в жизни Кости Коровина.

А пока дедовский особняк на Рогожской пришлось продать и перевезти мебель в небольшую квартиру на окраине Москвы в Сущёво. Здесь по вечерам в окна доносилось пение арестантов из Бутырского острога.

Вскоре Алексей Михайлович получил место на фабрике под деревней Мытищи. Ранней весной вся семья переехала туда и поселилась в большой деревянной избе, с крыльца которой был виден лес и речка Яуза — оконечность огромного Лосиного острова.

Даже не верилось в такое раздолье! Жизнь в деревне была наслаждением. Костя каждый день ходил с приятелями на рыбалку и охоту. В песчаном овраге, за ветвями упавших елей выкопали они целую пещеру, настоящую берлогу. Провели дымоход, достали сковородку и жарили рыбу с крыжовником.

Прежняя богатая жизнь не казалась потерянным раем, и то, что бедность пришла, что сапоги временами «каши просили», Костю совсем не огорчало.

«Вот как жить-то надо! — веселилась душа. — Нет ничего лучше вольного воздуха»…

Там же в Мытищах пошёл он осенью в школу, помещавшуюся в большом каменном здании с надписью «Волостное управление».

Надо сказать, что родители совсем не навязывали Косте будущего направления в жизни. Может, в голову им это не приходило или просто жалели мальчика. Читал он те книги, что попадались дома, — Пушкина и Тютчева, Карамзина и Соловьёва, Шекспира и Достоевского. А мечтал, конечно, о морских просторах, представляя себя капитаном.

Когда на другой год переехали они с матерью в Вышний Волочок к бабушке Екатерине Ивановне, Косте наняли преподавателя, который занимался с ним по программе штурманского училища. Однако в один прекрасный день бабушка купила акварельные краски, и Костя начал рисовать старые городские дома, а более того — реку, долины, лес и нового своего приятеля охотника Дубинина. Штурманство осталось как-то в стороне.

Ещё в Москве на Рогожской улице захаживал к Коровиным в гости дальний родственник художник Илларион Прянишников. Он переворачивал круглый стол и накидывал скатерть на ножки, так что получался почти настоящий корабль. И Костя со своим старшим братом Сергеем играли во фрегат «Палладу», ощущая себя под парусами, наполненными океанским ветром.

То ли родство с художником так влиятельно, то ли детские мечты о море это не что иное как неосознанная тяга к свободному творчеству. Но, так или иначе, а оба брата пошли одной дорогой, хотя в разные, пожалуй, стороны.

Первым поступил в московское Училище живописи, ваяния и зодчества Сергей. Приехав летом на каникулы в Вышний Волочок, он увидел Костины акварели и решил показать их своим профессорам. А вскоре сообщил, что работы брата понравились Перову и Саврасову. Прислал кисти, краски в коробках, палитру…

И Костя, не мудрствуя, начал писать красками всё то, к чему у него, как говорится, душа лежала. То есть все окрестные места, где бродил он с охотником Дубининым, который частенько напевал: «Придёт серенький волчок к Косте в Вышний Волочок».

Костя слушал и рисовал — и реку, и чёрный чёлн на ней, и его отражение в воде, и белый песок, и даже серого волка…

Трудно всё давалось. Занятие оказалось совсем не простое. Но лучше-то и не придумаешь…

1875—1887

Как-то грустно было вновь очутиться в московской квартире, где больной уже отец, лёжа на диване, читал книги и, не находя в них утешения, тяжело вздыхал. И мама Аполлинария Ивановна, сразу поникла, удручённая его недомоганием.

Костя чувствовал себя в Москве, как охотничья собака, привезённая в город с лесного приволья, — непонятно, куда идти, чем заняться… Может, впервые за тринадцать прожитых лет в душу его заглянула тоска.