Его привезли в стационар под утро в бессознательном состоянии. Лица окружающих людей хмурились от недосыпания, озабоченности и сырого ненастья, поглотившего очертания улиц. Туман — явление исключительное для этого времени года — состоял из мельчайших, видимых глазом пузырьков, перемещающихся в воздухе отдельными струйками и клочками. Движения рук осаждали на незащищенной одеждой коже тонкую водяную пленку. Сырость собиралась в капли, по запястьям пробиралась в рукава. Уныние, насаждаемое непогодой, проникло сквозь стены лечебного учреждения и парализовало активность медицинского персонала.

В отдельной палате его положили на провалившуюся кровать в застиранные чуть ли не до ветхого состояния простыни, принимавшие не один десяток немощных тел. Такие простыни, предназначенные для общественного пользования, бывают обычно в плацкартных вагонах, больницах и всяческих богадельнях, аккуратно поименованных детскими домами, домами престарелых, социальными приютами и прочее. Выполнив необходимые процедуры, некоторое время наблюдали за его состоянием. Ухудшения не замечалось, но и облегчение не приходило. Свистящее дыхание, куполом вздымающаяся грудь, испарина от непрестанного напряжения, бледный открытый рот, хватающий воздух, горящие щеки и полуприкрытые глаза, высматривающие что-то внутри, в кромешной темноте черепной коробки. Больше помочь ему было нечем. Привыкшая к людским страданиям и надоедливым капризам дежурная медсестра — одна на весь этаж — посчитала роскошью оставаться с ним долее. С порога окинув палату хозяйским взглядом, она потушила ненужный свет, аккуратно прикрыла дверь и направилась в дежурный покой.

Утренний сумрак начал рассеиваться. Боль в безнадёжно уставших мышцах достала потускневшее сознание. Он очнулся. Непослушным взглядом побродил по пустой комнате. На фоне светлеющего оконного проема выделялось ярко-белое пятно. Он вгляделся, до рези напрягая зрение. Пятно сформировалось в женскую фигуру.

Молодая женщина смотрела в окно, опираясь руками о подоконник, склонив набок голову с пышными, непонятного цвета волосами. Короткий белый халат оставлял высоко открытыми ее ноги. Обведенные будто по лекалу, они, казалось, испускали матовый свет.

Занятное свойство подобных женских ножек, встречающихся среди унылой обыденности бессовестно редко, в активной мужской психике всегда вызывает желание прикоснуться к ним рукой и в нежном движении снизу вверх ощутить упругость их рельефной поверхности.

Одна нога ослаблена в колене, другая держит вес. Тонкий халат, обтекающий тело, беззастенчиво передавал форму столь же восхитительного бедра, и во всей фигуре, преломлённой в талии безмятежной позой, невозможно было отыскать малейшего несовершенства. При высоком росте она была удивительно пропорциональна и оставляла впечатление хрупкой женственности. На ногах, поблескивая ярко-красным глянцем, изящно сидели тонкие босоножки на невысоком каблучке.

— Девушка,.. где я нахожусь? Что-то… нехорошо мне, дурнота какая-то тягучая.

Она медленно повернулась, опустила руки в карманы халата. Он увидел юное лицо. Зеленый немигающий взгляд, вырвавшись из-под длинных ресниц, коснулся его пылающих щёк. С них тут же схлынула кровь. Её красота — холодная красота полированного мрамора — заставила его содрогнуться.

— Вы находитесь в изоляторе второй городской поликлиники, а плохо Вам оттого, что Ваши жизненные возможности на исходе.

— Что Вы мне… — слова появлялись медленно, с трудом прерывая дыхание, — … такое говорите?.. Зачем? Помогите же… Да сделайте что-нибудь… укол какой… Ну, что же Вы… стоите, девушка?!

Её спокойствие пугало. Слабость прокралась к сердцу. Ему стало до жути жаль себя. В уголках глаз появились невольные слезы. Она не двинулась с места и по-прежнему внимательно смотрела на него, как будто что-то решая. Прошло немного времени, прежде чем она заговорила вновь.

— Вы ошибаетесь в идентификации… То, что в Вашем восприятии ассоциируется с данным образом, имеет иную сущность.

— И… и какую же?

— Смерть… И я помогу тебе. Времени у нас совсем мало, пойдем!

— Кто учил… тебя… так глупо… шутить? Главврач? Я вот сейчас… позвоню…

— Зачем же так… нервничать? — голос прошелестел подобно листве от случайного дуновения. В нем слышалась легкая растерянность. Затем мягким упреком проскользнули нотки оправдания:

— Я не шучу.

Он сделал усилие, стараясь дотянуться до кнопки звонка. Рука не слушалась.

— Не утруждайся, никто не придет.

— Пользуешься тем,.. что одна на дежурстве?

— Я не отношусь к персоналу поликлиники, я — cмерть. И, пожалуйста, постарайся успокоиться.

Он почувствовал, как начали застывать ноги, и в отчаянии стал озираться по сторонам. Какая огромная вокруг пустота, и — ничего, что могло бы обещать защиту.

— Всё? Конец!??

— Тебе это кажется настолько невероятным? — голос её теперь, когда он перестал цепляться за спасительное неверие, звучал успокаивающе, совсем ласково. — Полно. Много раз ты задавался вопросом: как это бывает; и теперь, когда настала пора узнать, тебя что-то смущает? Ужели тебе не хочется испытать, что это такое? Поверь: ощущения очень сильные, таких у тебя не бывало; сильнее всего, что встречалось в жизни.

— Это.., нав-верное,.. ужасно неприятно, — дрожь, извечная спутница страха, зародившись где-то в районе желудка, усилилась настолько, что он начал непроизвольно заикаться.

— Вовсе нет, абсолютно умозрительное заблуждение… но, если даже и так, так ведь только раз, единственный. Разве не любопытно? Человек стремится познать всё.

— Я… б-боюсь этого.

— Вполне естественно, и… совершенно напрасно! Не нужно бояться…

— Да!?. Ну ты даёшь… от-ткровения. Как бы это… ещё ус-строить… обкуриться гашиша… м-может!?

— Совсем необязательно обкуриваться гашишем, — деликатная поправка в грамматике и строгий тон придавали словам весомости, — равно как и использовать для создания душевного псевдоравновесия другие природные алкалоиды… или синтезированные вещества эйфорического, гипнотического, галлюциногенного действия. В момент смерти у многих видения появляются сами по себе, у тебя они должны быть прекрасны, — в подтверждение она грациозным жестом балетной примы провела рукой от лица вниз до полы халата и вытянула кисть в его направлении открытой ладонью вверх.

Он увидел исходящее от её фигуры ангельское сияние, каким его могли представить себе в равной степени и праведник, и закоренелый грешник. Крепко зажмурившись, он исключил возможность восторгаться прекрасным видением, а когда решился открыть глаза, всё было как прежде: она стояла на своём месте, опустив руки в карманы халата.

— Неубедительная п-презента-ация…

— Хорошо! Обратись к своим чувствам: боль, ломота в уставших мышцах, не хватает воздуха, будто на тебя навалили двойной матрас. Ты хочешь, чтобы так было и дальше, и… всегда? Вряд ли, — ты этого не хочешь. В последний миг исчезнет боль, ты испытаешь блаженство. Это — блаженство от расслабления мышц после непомерной работы, на которую тебя с бестолковым упорством толкает жизнь. Ты как маленький ребёнок уцепился за длинный её подол и никак не желаешь оторваться. А она уже не чувствует тебя, забыла и тащит за собой по шероховатой земле среди жёстких камней. Уже нет сил держаться, задеревенели пальцы, отвратным оскалом исказилось лицо, — плавным движением она очертила овал — и воздух над кроватью замерцал округлым призрачным зеркалом, в котором он увидел всего себя под морщинистой, влажной от пота простынёй. — Какой жестокостью она платит тебе за рабскую преданность! Страшно смотреть! Брось её, отдохни, обратись ко мне. Я успокою тебя, обласкаю, и мы никогда не расстанемся.

— См-мотрите, к-какая за-аботливая…

— Не иронизируй, упрямец! Я дам тебе блаженство успокоения, когда не надо уже ничего, и даже смешно становится от того, как много тебе нужно было прежде. Миг освобождения от рабства привычек и человеческой немощи — это миг абсолютной свободы, когда кончаются все жизненные запреты, и дух, наконец-то восторжествовавший над телом, способен презреть не только все общественные правила и этикеты, но даже законы физического мироздания. Ты вновь становишься таким, каким был изначально: независимым и чистым, к чему неосознанно стремился весь жизненный период.

Вспомни: на каждом очередном этапе ты испытывал душевный протест против новых ограничений. Самый сильный — когда тебя отдали в детский сад… Не помнишь?

Ты плакал так, что выворачивалась наизнанку твоя нежная, младенческая душа. Не успевая вздохнуть, выталкивал надрывные, кое-как получившиеся звуки, и тянул к отцу руки через порог групповой комнаты, который тебе запретили переступать.

Отец смотрел сердито: он уже опаздывал на работу и был не в состоянии унять поток твоих чувств; и, когда он сделал движение к выходу, ты, приседая от невероятного усилия, выдавил слова, которых ни разу ещё не произносил: «Не уходи!» Отец удивился, но лишь прикрикнул и… ушёл.

Тебя бросили, предали, хотя этих понятий ты ещё не знал, и ты проплакал весь день; отказывался есть, и тебя насильно уложили спать…

А вечером ты плакал на руках у матери, не имея возможности рассказать, как вcё время, проведённое «там», — единственное несколько раз произнесённое тобою слово — тебя унижали, нарочито игнорируя твои желания и капризы. Для матери излишним был жест, когда ты, спрятавши заплаканное лицо у неё на груди, указывал пальчиком себе за спину, она и так прекрасно всё понимала: твоё «там» резало материнское сердце словно по живому и оно отзывалось в ритм с твоим трепещущим от негодования сердечком; но и мать, готовая защитить тебя собою от любой физической угрозы, была бессильна против общественной системы.

Потом время отбирало свободу всё больше и больше, а самого времени на твои личные дела оставалось всё меньше и меньше. Жизнь брала своё, постепенно закрепощая тебя, замыкая на тебе всё новые звенья ограничений. Помимо прилежной учёбы в двух школах, а затем в ВУЗе, ты обязан был выполнять глупейшую по содержанию общественную работу, поступаться интересами ради пустых мероприятий, считаться с позицией взрослых, даже если она насквозь лицемерна, терпеть присутствие неприятных людей и соблюдать ещё множество неписанных правил и приличий.

Ты подчинялся. Ненавидел это подчинение, но подчинялся, временами в сердцах изрыгая фразу: «Когда же это всё кончится?» — на что получал, порой, ядовито-банальный ответ: «Когда помрёшь!»

А в теперешнем положении жизнь и вовсе доставляет тебе одни лишь страдания… Не довольно ли? Подумай!

— И п-подумаю! Взамен жизненных м-мук ты п-предлагаешь один миг блаж-женства… Один! А потом? Скованность зак-коченевшего тела, более отвратная, чем чувство ус-сталости, полная бесчувственность и м-мерзкий тлен!

— Помилуй, дорогой! Это лишь утрата тела, не слишком совершенного, не очень приспособленного. Душа человека бессмертна, она…

— А-ай-й! Врёшь!! Моя религия — атеизм. Я не успел вложить душу в творения и предметы, — от возбуждения он перестал заикаться. — Она умрёт вместе с телом и не оставит знаков, по которым можно было бы её расшифровать. Никто никогда не узнает, как я чувствовал, мыслил, жил. Ты отбираешь всё: возможность двигаться, радоваться, ощущать. И это ещё более жестоко! Не-ет, ты не благодетельница, ты — ужасающее зло, образина под маской юной обольстительницы.

— Сколько оскорблений! — тембр голоса стал жёстким. — Джентльмен не оскорбляет женщин!!

Она шагнула к постели. Несчастному показалось, что воздух уплотняется, становится ватным и забивает ему рот и бронхи.

— Не подходи, я боюсь тебя! — он не замечал, что переходит на крик. — Не вынимай рук из карманов, я не хочу!!

— Ну, вот ещё, какие глупости. Ты, оказывается, боишься женщин? Чудн`о, право…

— Ты не женщина!

— А вот пойдём со мной — узнаешь.

— Не пойду. Ни за что! Уйди, исчезни!!

— Молодой человек! Прекратите истерику!! Никуда ты от меня не денешься, и никто тебе не поможет!

— С-сца-апала! Т-тварь!

— Стыдись, мужчина! Молодой, сильный, дрожит, как девственница в брачную ночь. Встань! Неприлично валяться при даме в мятой постели.

— Из-здеваешься!? Я р-рукой пошевелить не могу.

— Хотя бы попробуй! Не желаешь быть мертвецом — будь до конца человеком: свою слабость можешь преодолеть только ты сам.

Она отошла к окну и отвернулась. Дыхание восстановилось, но страх не прошёл. Не удавалось унять нервную дрожь. Он смотрел ей в спину. Она стояла в первоначальной позе, почти без движения. Чуть колыхнулись волосы, когда его взгляд переместился выше, и он вдруг осознал, что они наблюдают друг за другом взаимно: он настороженно, она — насмешливо и цепко,.. и глубоко, будто голым посадила на стеклянный стол и до последнего уголка просвечивает чем-то трепещущую душу. Он растерялся. Некоторое время выжидал. Легче не становилось. Где-то в голове мысли протискивались в узкую щель и, казалось, разрывали мозг: — « Не уходит… А если опять повернётся? Ну уж нет! Но что же делать? Вот дьявольщина! Попробовать!? А ну, соберись… Соберись! Встать!!»

Он несколько раз коротко хватнул ртом воздух и рванулся с кровати, не соразмеряя сил. Страшная боль пронизала лёгкие, ухватилась за сердце, волной прошлась от макушки до пят. Глаза застлала чернота, в ушах разрастался шум гигантского прибоя. Он почувствовал, что теряет равновесие.

«Изловила-таки, ведьма… обманула…» — смысл, трансформируясь из мысли в настроение, неумолимо вытеснял остатки надежды.

Но в следующий миг будто множество иголок вонзилось в ступни непослушных ног, порождая зудящую боль, и он ощутил в них крепнущую опору. Шум прекратился, медленно прояснялось зрение. По телу ударила судорога и начались приступы выворачивающего кашля. Изо рта извергалась липкая пена. Он захлёбывался, давился, плевался, а она всё выходила, заполняя рот и нос. По лицу обильно текли слёзы.

— Тьфу ты, гадость! Да что же это такое? — прохрипел он в промежуток между приступами, заметив красные пятна на белых простынях.

— Что это? Наверное, это жизнь возвращает свои права, — она ответила не оборачиваясь. — А ты думал — она чище смерти?

Силы понемногу восстанавливались. Он направился к умывальнику, открыл кран, из которого потекла ржавая вода, несущая запах и вкус железа, схожий с запахом и вкусом его собственной крови, которую он намеревался смыть. Подрагивающими руками он взял графин с чистой водой, умылся над тазом, за неимением полотенца кое-как вытерся всё теми же простынями, отыскивая на них относительно чистые места.

— Ну что, переломал себя? Иди-ка сюда.

Осторожно, ощупывая нервами пространство, он стал приближаться. Вопреки опасениям жуткие ощущения не наваливались. С каждым мгновением он чувствовал себя всё увереннее. Телу возвращалась былая подвижность и гибкость. Он подошёл к окну и, не глядя на неё, встал рядом. Она выпрямилась и чуть отступила назад из поля его зрения. Над ухом он услышал её голос, зазвучавший мягко и тихо, только для него. Голос убаюкивал, проникал внутрь; смешиваясь с кровью, наполнял тело неизвестной сладостной истомой.

— Посмотри, как прекрасен мир! Ты залежался в этой серой камере и позабыл звучание и краски жизни.

За окном проснувшееся солнце разгоняло молочный туман. Нагретый, полегчавший, он устремился вверх как занавес в театре, раскрывая глубины перспективы. Открылся близкий лес. Подшёрсток молодых сосёнок переходил в черёмуховые аллеи, разбавленные жёлтыми осинками и розовыми клёнами. Над ними поднимались огромные сосны с густыми кронами и ровными стволами.

— Среди лесной чащи — ты знаешь — есть большая поляна. Там пляшут в воздухе янтарные бабочки и разноцветные мушки. За ними охотятся чёрные жизнерадостные скворцы. Беззаботные бабочки уходят от них к блестящей траве. Она сейчас такая нежная; тонкие стебельки один к одному образуют колышимый ветром ковёр, и в этом ковре огоньки первоцветов. Сон-трава уже отцветающая, с лимонным блеском внутри и красно-лиловая, пушистая снаружи. Полыхающий адонис на открытом склоне. Воздух с запахом намокшей коры и привкусом горьковатой хвои, такой же, как в грибной сезон осенью, но не холодящий, а ласкающий весенним теплом. Как ты хочешь туда, не правда ли? Снова ощутить всё это, глубоко вдохнуть и держать воздух, пока не закружится голова.

Она распахнула окно. Солнце пронзило его горячим светом, ветер обдал прохладой. Контраст дал возможность полнее почувствовать собственное тело, живое, молодое, ожидающее действия. Он захлебнулся от обилия весенних запахов, различать которые несколько минут назад был не способен. Вместе с запахами нахлынул звонкий гомон лесных обитателей. В сравнении с великолепием утра звукоизолированная палата со спёртым воздухом, отравленным парами спирта и карболки, представилась мрачнейшим казематом.

— Ну, идём?

Блаженное состояние как ветром сдуло. Он вздрогнул, широко распахнулись глаза, вмиг утратившие способность видеть роскошь бытия. Подсознание крикнуло: «Не соглашайся!» Он раскрыл было рот, чтобы произнести нечто расхожее и колкое, но, спохватившись, лишь нелепо пробормотал:

— К-куда?

Она рассмеялась, как ему послышалось, совершенно искренне; кокетливо, по-девичьи уцепилась за его руку повыше локтя и, склонив голову, прижалась лбом к плечу. Он с удивлением заметил, что это не было ему неприятно.

— Какой ты бдительный… Слишком бдительный! — она смеялась беззаботно и оттого заразительно. — Нельзя же так, в самом деле. Ну, пойдём же, пойдём туда, куда душа твоя готова умчаться, покинув оболочку: на поляну. Господи, ты Боже мой: очаровательная девушка приглашает прогуляться по весеннему лесу, а он ещё раздумывает. В какие времена такое было, где это видано?

— Я эту девушку в гости не звал.

— Ой ли?

— Не звал!

— Не будем спорить — пусть так, но если бы мужчины не откликались на призыв женщины, каким бы образом он ни выражался: речью, знаками, одеждой или поведением, людской род давно постигла бы участь древних ящеров. Будь посмелее, не заставляй даму ждать, ну?

— Как ты себе это представляешь? Скоро обход, сюда обязательно придут.

Чуть ироничная улыбка и слегка ехидный прищур стали ему ответом:

— Не переживай, не хватятся! Захочешь — вернуться успеешь всегда.

— А как мы объяснимся с дежурной?

— А мы выйдем здесь!

— Третий этаж!

— Пустое. Позволь — я обопрусь о твою руку.

Он протянул ей руку. Она охватила его ладонь нежными длинными пальцами, заглянула в глаза, словно блеснула зелёными жемчужинами, и ободряюще улыбнулась:

— И всего-то-навсего.

Он хотел вскрикнуть, выдернуть руку, но не успел. Перед глазами вспыхнули яркие жёлтые и зелёные полосы, набегающие, как на экране старинного синематографа. На мгновение исчезло ощущение тяжести и потом всё прошло. Под ногами была твёрдая почва, со всех сторон звучали птичьи голоса. Под горячим солнцем от непросохшей земли, валежника, прошлогодней листвы поднимались дрожащие волны прозрачного пара. Меж стволов плыл одуряющий запах распускающейся черёмухи.

Он огляделся: вокруг был лес, перед ними лежала заветная поляна. Он облегчённо вздохнул и впервые за утро улыбнулся.

Привалившись спиною к огромной сосне, отдался во власть безмятежно-радостного настроения. Яркий горицвет поражал его воображение, от сильных лесных ароматов плыло зрение и раздавалась звенящая мелодия в ушах. Шершавая сосновая кора оказалась неожиданно мягкой и по-матерински тёплой, в её прохладные трещины интересно проваливались пальцы, на которые охотно налипал жидкий, горький янтарь. Взгляд с любопытством останавливался на оленьих окатышах, гладких, отмытых талой водой и высушенных ветрами и солнцем.

Из цветков медуницы он высасывал нектар, откопал и пожевал клубеньки гусиного лука. Наткнувшись на суетливый муравейник, положил в него обмусляканную палочку и потом долго сосал её, наслаждаясь острым привкусом.

Что происходило с ним, он не смог бы объяснить. Все чувства проснулись с первозданной остротой. Он словно познавал мир заново, переживая забытое детство. Впрочем, так бывает всегда, когда после долгой зимы впервые приходишь в весенний лес.

Прошёл час, полтора, а может быть гораздо больше — он потерял ориентир во времени. Наконец его личность вернулась в рамки возраста, но близость детства не потерялась. Просто время не распадалось: так было раньше, так есть теперь, так было всегда. Ничего не изменилось, так о чём же грустить?

На небольшом пригорке он присел на молодую траву, прорастающую сквозь густую прошлогоднюю подстилку. Хорошо-то как! Запрятаться бы здесь, в этом благоухающем уголке, чтобы никто и ничто не нарушало размеренного течения времени и ощущения всё заполняющего счастья. И ничего больше не надо. Он задумался. Его теперешнее состояние — отсутствие всех желаний, кроме желания оставаться в безмятежном покое, порождало какую-то смутную ассоциацию, которая никак не могла сформироваться в чёткое представление. Успокоенность, умиротворённость… и что? Прозрение наступило разом, и с очередным ударом сердца холодный импульс пробежался по нервным окончаниям: она обещала ему то же самое. Как же он забыл о ней? Быстро обернувшись, поискал взглядом по сторонам. Она была недалеко. Сидела на лужайке, опершись сбоку на руку и подогнув одну ногу под себя. Вторая нога подтянута к груди, рука лежит на колене, кисть свободно свисает вниз. Она смотрела в противоположную сторону, привычно наклонив голову набок. Полы халата разошлись, и обольстительная ножка обнажилась почти до бедра. Она совсем не обращала на это внимания. Или делала вид? Но поза была настолько раскованной, что любой художник оценил бы её по достоинству.

Он встал, сглотнув пустоту того особого волнения, которое охватывает юношей, когда случайному взору нечаянно открывается одна из прелестных тайн женского тела. Он не знал,

что это волнение, порождающее в душе непонятную робость, обычно предшествует периоду влюблённости и должно означать скорое его наступление; и не готов был предположить, что сейчас она, возможно, использует несложный приём из арсенала женского обольщения.

Чуть поколебавшись, он крадучись направился к ней, не представляя толком зачем, и не зная, что будет делать дальше. Он преодолел лишь полпути, когда она повернулась и смотрела уже на него. Взгляд был приветливым и нежным.

— Какие у тебя волосы? — спросил он, опустив глаза к обнажённой ноге.

Она не совершила малейшего движения, чтобы закрыть тело, будто вовсе не замечала его состояния.

— Это цвет позеленевшей от времени меди.

— Разве? Они, вроде, не зелёные.

— На солнце они серебристые с бронзовым проблеском, или просто рыжие, если пристальнее вглядеться. Но могут быть любого цвета: сейчас женщины используют красители самых разных оттенков.

Она тряхнула волосами, шаловливо качнула ножкой, от которой он всё ещё не хотел оторвать взгляда.

— Что, отошёл? И уже способен любоваться женскими прелестями!? А не хотел со мной идти.

Он не раздумывал, имеют ли её слова двойной смысл, но, как и в палате, уловивши в них скрытую опасность, непроизвольно напрягся и помрачнел.

— Не сюда ты меня приглашала.

Она улыбнулась.

— А мужчина не спрашивает женщину, куда она его зовёт. Разве тебе со мной плохо?

— Нет.

— Так какая разница?

Он не ответил. Её улыбка не изменилась, но казалась теперь не доброй, а плотоядной. Внутри опять проснулся страх и беспорядочно затрепыхался, сбивая с ритма сердце и дыхание. Разум пытался его унять, но страх не принимал никаких резонов. Она перестала улыбаться и поднялась на ноги.

Грациозно стряхивая налипшие травинки с халата, она стояла к нему спиной и начала говорить, как будто обращалась к кому-то неведомому в чаще леса.

— Послушай, — её голос опять был ласковым, как в обращении с ребёнком, — так дальше не пойдёт. Давай объяснимся… Ты опять боишься. Успокойся: ты же видишь, я тебя насильно никуда не тащу. Между нами необходимо доверие. Согласен?

— Согласен.

— Прекрасно! — она повернулась к нему.

— Тогда дай ответ на простой вопрос: чего тебе от меня надо?

— Сам не догадываешься?

— Потому и спрашиваю, что догадываюсь… Пасёшь ты меня, как скотину, конец которой предрешён, и которую на бойне уже дожидается палач!

Резко, как от хлёсткой пощёчины, её голова отвернулась в сторону.

— Тебе-таки мало возможности, — проговорила она с нескрываемой досадой, — взахлёб упиваться смешением пяти никудышных человеческих чувств. Совсем хочешь избавиться от моей опеки, — она вновь повернула голову и посмотрела ему прямо в глаза. — Не выйдет! Повторяю тебе: никуда ты от меня не денешься!

Наблюдая его смятение, она пожалела о том, что позволила короткой вспышке негодования вырваться наружу, и тут же смягчила тон:

— Мы теперь всё время будем вместе. А почему бы и нет? Чем тебя это не устраивает?

— Я не понимаю твоих поступков. Ты не сделала того, с чем пришла. Я несказанно рад.

Но почему бы тебе меня не оставить? Теперь это было бы логично и… — он запнулся, — великодушно.

— Не сбивайся на лесть, она не даст тебе опоры. Почему я не оставляю тебя? Да мало ли? Ну, скажем, ты мне нравишься.

Он глянул на неё озадаченно:

— Как это?

— Как обычно. Что, мужчина не может нравиться женщине?

— Так нельзя, — выдохнул он, как будто услышал вещь совершенно невозможную, и далее говорил не сдерживаясь, в стремлении скорее высказать всё до конца. — Я действительно боюсь, когда ты меня куда-то приглашаешь. Человек один раз может пережить такой страх, но не постоянно.

— Через какое-то время человек привыкает к страху смерти и перестаёт его замечать, если смерть всегда рядом.

— Или сходит с ума. В компании с тобой я не переживу ожидания завершающего акта «смертельного кордебалета».

— Вот как! Забавно! Я имею в виду — действительно забавно было бы посмотреть, как это у тебя получится без моей помощи.

— Шутка мне не кажется уместной! Ты не уходишь, так скажи, когда ты это сделаешь, назначь время. Хоть его я проживу спокойно.

— А потом?

— Потом будь, что будет.

— Я лучше знаю людей. Гуманность при исполнении смертного приговора во многих странах заключается в том, что приговорённому до последнего момента не сообщают о времени казни. И наоборот, там, где практикуется система изощрённых методов наказания, смертнику заранее говорят и впоследствии ежедневно напоминают об этой дате. Назначь я срок, ты уже не сможешь жить спокойно. Будешь отсчитывать дни, часы и минуты и вконец испортишь себе существование. Ну-ка, припомни, как ты меня встретил, когда я сообщила, что время твоё на исходе.

— Вот тогда и нужно было делать всё до конца и без разговоров.

— Там ты придерживался другого мнения.

— А тебе не надо было меня слушать!

— Опять я виновата…

— Да не могу я так, пойми! Или уйди, или назначь время. Я больше ничего у тебя не попрошу и к тому времени постараюсь быть готовым.

— Как пионер…

— Что? А! Ну, хватит, может, насмешек!? Просто назови срок!

— Что срок… Твой срок истёк три часа назад.

— Но сейчас я жив!?

— Несомненно, но живёшь за счёт моего времени. Впрочем, это не важно. Меня не надо долго уговаривать, — она, демонстрируя гибкость тела, с удовольствием потянулась, — если ты настаиваешь, можешь получить меня прямо сейчас; или давай вернёмся в палату, и я,

как ты выражаешься, «сделаю это» там… Молчишь?

«А что тут говорить-то? — подумал он. — То приковывает к себе, как каторжника к тачке, то шантажирует, как последняя…»

— Опять оскорбляешь… — она произнесла это с горькой обидой одиночки, которой даже некому пожаловаться, и столько было человеческого в интонации, что инстинкт самосохранения неожиданно ему изменил. Он вдруг почувствовал себя виноватым, хотелось защитить её, но от кого, или чего?

— Я не хотел тебя обидеть! Ну, прости,.. пожалуйста.

Она ответила светлой улыбкой:

— Ничего, это лишь мысли, а ну их… — выдерживая паузу, плавно шагнула ближе и встала на расстоянии вытянутой руки. Лицо её стало серьёзным, не отрываясь, она смотрела ему прямо в глаза.

— Так чего же ты хочешь? Гордость не позволяет поступиться достоинством, независимостью и пребывать в роли пожизненного должника, но не хватает смелости переступить рубеж наличного бытия. Ты не мужчина, извини — возвращаю камушек, брошенный в мой огород; но ты будешь мужчиной, ради этого я очень постараюсь.

Оставь, наконец, свою подозрительность: поводов верить мне у тебя предостаточно. Перестань бояться и в каждой моей фразе искать какой-то подвох. Я обещаю, что не уведу тебя, пока в тебе будет оставаться хоть капелька протеста, нет — даже просто нежелания. Таким образом, ты сам назначишь себе срок, и не словами, повинуясь краткому порыву, а по велению души.

Такое условие, мне кажется, должно тебя устроить.

— А если ты никогда не дождёшься моего согласия, тем более — истинного? Что будем делать?

— Значит, ты никогда не умрёшь. Но должна тебя разочаровать: люди не способны существовать вечно, в конце концов они устают от жизни. Одни не могут за ней угнаться и, как загнанные лошади, сломленные хворями и недугами, сходят с круга, или, если угодно, с её вечной спирали; другие в принципе поняли устройство этой спирали, а, стало быть, и дальнейший ход событий, и вскоре им до смерти надоедает наблюдать их бесконечное повторение. Я предложила тебе миг блаженства взамен жизненных страданий — это немало, поверь. Ты отказался, потому что ещё не познал жизни и не пресытился ею. Я помогу тебе обрести жизненный опыт, который покроет с избытком не один десяток человеческих жизней, и обширные знания: те, которые человечество утратило навсегда, и те, которые ему ещё предстоит получить в результате своего развития.

При желании и надлежащем прилежании это даст тебе уникальные возможности.

Ты спрашиваешь, что мы будем делать? — Путешествовать.

Она взяла его за руку.

Глава 1
Первое знакомство

Когда зрение восстановилось после ярких вспышек, он с недоумением оглядел обставленное неплохой мебелью помещение из нескольких комнат, в котором, однако, явно отсутствовал домашний уют.

— Где это мы?

— Номер «люкс» гостиницы «Волга».

Пока он осматривался, его юная спутница прошла в центральную комнату. Он в очередной раз удивился, отмечая, что тонкий медицинский халатик в какой-то неуловимый момент сменился на безукоризненно белую блузку и строгую серую юбку, а пышные волосы, теперь уже каштанового цвета, непостижимым образом были зафиксированы в сложной форме причёски. Сейчас её можно было принять за секретаря-референта высокопоставленного лица.

— И ничего себе!

— Что?

— Простому смертному сюда не попасть!

— Начинай привыкать, чем быстрее — тем лучше! — прозвучал из комнаты сильный голос в регистре бархатного баритона. — Не было случая, чтобы нам отказали в привилегиях

командированного госпартфункционера.

— Приветствую, Нора! — теперь голос, по всей видимости, обращался к его спутнице. — Как он?

— Да так себе, я бы определила как «не очень».

— Ну, это со временем исправится.

— Надеюсь!.. Что ты там топчешься? Проходи.

То, что он увидел в гостиной, воспринималось как занимательная картинка. В массивном кресле удобно расположился человек высокого роста, но не гигант, облачённый в ковбойский костюм: кожаные штаны джинсового кроя, подпоясанные широким ремнём, рубашка качественной замши с индейской бахромой вдоль рукавов, лёгкая безрукавка без застёжек с широкими проёмами для рук и вместительными внутренними карманами. На стоящем по боку кресла журнальном столике, лежала широкополая шляпа с подвязкой и загнутыми вверх полями; на сервировочной тележке, приткнутой к другому кресельному боку, размещался арсенал початых бутылок и пара тонкостенных фужеров с хрустальным подносом. Ещё один фужер, до трети наполненный пузырящимся лимонадом, ковбой небрежно покручивал за донышко в левой руке. Впечатление, что он сиюминутно шагнул в комнату с экрана голливудского вестерна, нарушалось отсутствием в его наряде оружия и нашейного платка, предназначающегося для сокрытия лица от дорожной пыли или от чужого взгляда — по обстоятельствам, и вместо сапог на его ногах красовались вполне современные модные полуботинки.

— Знакомься, это — Шерр!

Ковбой, не поднимаясь с кресла, отсалютовал фужером.

— А тебя, если я правильно понял, зовут Элеонора?

— Нас не зовут! — вмешался Шерр. — Мы из тех, кто приходят без приглашения — мог бы уже усвоить.

— Шерр, не форсируй событий; пусть его сознание подходит к освоению невероятности постепенно.

— Прошу пардона!

— Просто Нора — так меня называют в определённых кругах знакомств. Есть множество других имён и прозвищ, от уменьшительно-ласкательных до нецензурных — не суть важно! Шерр поможет адаптироваться в неизвестных тебе категориях бытия. Я уверена: вы станете друзьями.

— Хотя бы по несчастью, — вновь встрял ковбой.

— Шерр!?

— Молчу…

— К сожалению, мне пора. Шерр не даст тебе заскучать.

Нора исчезла, оставив след редких гаснущих искр по контуру тела в пространстве, где оно только что находилась, и кисловатый вкус озона в воздухе.

— Лимонад, водка, коньяк?

— Спасибо…

— Спасибо — да?

— Нет!

— Не настаиваю.

— Она сдала меня с рук на руки под надзор?

— У-у, — и тут же тоном выше, — у-у-у!.. — выразил озадаченность ковбой. — Ты чего такой агрессивный, Влад? Мог бы быть и поделикатнее. Я понимаю: много переживаний, ещё больше — впечатлений, но я-то перед тобой ничем провиниться не успел.

— Ты знаешь моё имя?

— И возраст, и родословную, и родовой анамнез — положение обязывает, знаешь ли.

— А Вы — кто, вообще-то?!

— Уже лучше, но удобнее, всё же, на «ты». Ну и, во всяком случае, не то, что ты себе представил, — не надзиратель. Если нуждаешься в определении, ближе будет понятие «куратор».

— Воспитатель, что ли?

— Довольно — три мешка полные! Давай конкретнее: что ты хочешь спросить?

— Я могу уйти?

— Нако-нец-то! — с акцентом растягивая слово проговорил ковбой. — Конечно: ты не в тюрьме, и я тебя не удерживаю, но не в больничной же пижаме!

Влад замер, осознавая нелепость своего вида, и обескуражено глянул на Шерра. «Действительно, где же моя одежда?..» — мысль лишь порождала неуверенность, но никак не способствовала действию.

— Итак, переходим к формальностям? — Шерр легко поднялся с кресла. — Та комната — моя. Напротив — комната Норы, рядом с ней твоя.

Он распахнул дверь. В комнате располагался инкрустированный письменный стол; несколько стульев в обивке с атласным орнаментом; под стать столу платяной шкаф с большим зеркалом; широкая кровать, застеленная двойным комплектом постельных принадлежностей; две прикроватные тумбочки. В изголовье кровати, выше её деревянной резной спинки, стена имела уступ с утопленными в нём светильниками, рассеянный свет которых падал на стену выше уступа и скользил по ней вверх, создавая по желанию постояльцев мягкий полумрак.

Шерр прервался с интересом воззрившись на Влада, который оторопело поглощал взглядом шикарную кровать, рассчитанную на двоих, потом продекларировал нейтральным тоном:

— Согласно действующим правилам проживания в гостиницах пребывание посетителей допускается до одиннадцати вечера; приглашение в номер одиночных особ противоположного пола категорически не приветствуется.

— Не имею необходимости! — огрызнулся Влад, на что Шерр, казалось, не обратил внимания и продолжал, как ни в чём не бывало:

— Мужская, женская ванные — по коридору, можешь принять душ.

Ванная комната была просторной и, воплощённая в осязаемой реальности, основательно превосходила его идеальное представление о возможном уровне бытовых удобств. Воспоминания двадцатичетырёхлетнего периода его жизни могли воспроизвести лишь туалетную комнату двухкомнатной коммуналки, в которой проживало две семьи, без ванны и горячей воды; общественную душевую студенческого общежития, в котором он провёл последние семь лет, и, как высшее достижение, туалет родительской хрущёвки с совмещённым санузлом, но с ванной и горячей водой.

Ванная, в которой Влад находился теперь, содержала гораздо больше из того, что он мог определить в качестве необходимого для повседневного туалета. В одном углу вместительное джакузи, о котором он имел представление только понаслышке, заменяло традиционную овальную ванну. На противоположной стене, прямо на облицовочных плитках, скупо украшенных изображением морских звёзд и ракушек, располагались две душевые головки на подвижных никелерованных кронштейнах, что позволяло перемещать их вверх и вниз и поворачивать в любую сторону. При желании можно было встать между ними и направить на себя струйные потоки с двух сторон. Вдоль всей стены по полу было выполнено широкое углубление для ограничения растекания воды, к которому вели две низкие ступеньки, и которое было выстлано неизвестным Владу искрящимся синтетическим материалом, имитирующим фактуру кварцевого песка.

Между джакузи и душем располагался умывальник с настенным зеркалом, оснащённым удобной полкой, матовой подсветкой, и навесными шкафами по бокам. Сквозь прозрачные дверки шкафов просматривалось множество стеклянных полок, на которых он разглядел несколько разновидностей туалетного мыла, включая флаконы жидкого, кремы, шампуни и лосьоны с этикетками неизвестных ему иностранных фирм. На полке зеркала разместились бритвенные принадлежности, ещё не побывавшие в употреблении, несколько типов зубной пасты и нераспечатанные зубные щётки различной жёсткости и формы. И кроме всего этого в ванной оказалось ещё множество предметов — от непонятного назначения мелочей до всевозможных банных атрибутов.

Он разделся, намереваясь залезть под душ, и некоторое время решал, куда положить пижамные штаны и рубаху — везде они казались неуместными. Отодвинув на уровне пояса раздвижную панель, обнаружил небольшую нишу, используемую, видимо, как техническую кладовку, а в ней — пластиковую корзину для белья, в которую он и опустил пижаму.

Направившись к душу, вспомнил, что за всё утро не чистил зубы. Влад вернулся к умывальнику, вытащил из подставки первую попавшуюся зубную щётку, распечатал тюбик с пастой и в этот момент услышал за спиной звук, похожий на звук сработавшего затвора фотоаппарата. Он резко обернулся к расположенной за панелью нише-кладовке: «Не хватало ещё, чтоб меня тут нагишом фотографировали!»

Скрытой камеры или встроенного объектива в кладовке не оказалось, но неожиданно выяснилось, что корзина для белья, в которую он только что бросил пижаму, была пуста. Он извлёк её из ниши, увидел под ней керамическую плитку, точно такую же, какой был выстлан весь пол ванной комнаты, и, не удовлетворившись этим исследованием, сунул внутрь корзины руку, которая благополучно, как и должно было быть, уткнулась в гладкое пластиковое дно. Влад постучал костяшками пальцев по дну корзины, проверяя пластик на проницаемость, недоумённо покрутил по сторонам головой, поставил корзину на место и на всякий случай задвинул панель.

Почистив зубы, он безотчётно попытался поставить щётку обратно в держатель подставки: место было занято — там находилась такого же качества новая упакованная щётка. Влад наступил на педаль стоящей под умывальником мусорницы и бросил использованную щётку в блестящую ёмкость. С минуту он удерживал крышку педалью — ничего не происходило. В противоречии чувств лёгкого разочарования и правомочного удовлетворения он шагнул под душ и открыл воду.

Щёлк — раздался звук из-под раковины умывальника. Влад подскочил к умывальнику, заглянул в мусорницу и увидел отражение своего лица в полированном металлическом дне. С раздражением он отпустил педаль и вернулся под душ.

Вода пульсировала: давление водяных струй становилось то сильнее, то ослабевало, температура менялась от холодной до горячей в пределах терпимости, и всё это происходило независимо от его действий. Довольно быстро он перестал крутить краны и попытался расслабиться. И тут его поджидал новый сюрприз: как только он прекратил проявлять активность, свет в ванной начал медленно гаснуть. По мере затухания осветительных ламп видимая поверхность стен, растворяющихся в сумраке, начала фосфоресцировать. Сначала почти незаметный, приглушённый свет изливался из стеновых глубин. Иллюзорно увеличивая их толщу, постепенно усиливался и снова сходил на нет, меняя расцветку. Синтетическая дорожка под ногами тоже светилась, ещё более напоминая пляжный песок с подрагивающими прожилками солнечных зайчиков на мелководье, образованных беспорядочным преломлением потока лучей водной рябью. Появились запахи — их, вероятно, приносила горячая вода и далее, при смене цикла, холодная смывала без следа: цветущие сады; пион, роза и ландыш; свежескошенная трава, напоминающая также запах арбузных корок; родной запах мокрого хвойного леса в период жгучего июльского солнцепёка и тяжеловатый запах редких древесных пород тропических джунглей.

«Не хватает только блюзовой композиции… до «полноты ассортимента», — ленивая мысль всплыла как бы сама собой в абсолютной отстранённости от его ощущений.

В следующий момент он уловил чарующую мелодию, как эхо, на пределе слышимости… а может всего лишь в воображении? Он не знал инструмента, в возможностях которого было производить плавающие звуки такой окраски — что-то от духовых, что-то от человеческого голоса — разве что электронный синтезатор, но мелодия влекла его, словно пригрезилась во сне и он во что бы то ни стало стремился запечатлеть её в слабой от дремоты памяти.

Вода, похоже, отмывала не только тело, но и душу. Постепенно исчез налёт раздражения, вызванный общением со странным ковбоем и непонятными явлениями в ванной. В чувствах наступило равновесие и спокойствие.

Всё моментально преобразилось, когда он начал активно намыливаться: вспыхнул свет, стены и сток воды под ногами обрели обычный вид.

Спустя некоторое время, Влад перекрыл воду, бросил под ноги маленькое вафельное полотенце, использовал большое махровое, вытирая голову и тело, и взял с полки махровый же халат бирюзового цвета. Взглянув мимолётно на вешалку, где уже висели новые полотенца, он бросил использованные в корзину и, не дожидаясь щелчка, вышел из ванной.

— Как самочувствие? — встретил его Шерр.

— Спасибо, бодрое. А что там за фокусы?

— С чем?

— С корзиной, с мусорницей!

— Действие универсального утилизатора.

— А возникновение вещей — действие универсального материализатора?

— В дальнем приближении можно определить и так.

— И как они работают?

— Физика, ничего кроме физики.

— Да?! Ну а принцип?

— Это достаточно сложно.

— А не проще тогда предоставить уборщице возможность исполнять свои служебные обязанности?

— Зачем же использовать низкопроизводительный труд, когда достижимы более эффективные средства?

— Где достижимы?

— Ну, именно там, где достижимы… и используются теми, кому достижимо.

Не меняя позы, Владислав пристально смотрел на Шерра и молчал, демонстрируя явное нежелание удовлетворяться подобным объяснением. Тот невозмутимо выдерживал паузу.

— Ну хорошо! Утилизация там, или материализация… — чепуха всё это.

В действительности ты наблюдал работу единого комплекса, принцип действия которого объединяет в одно целое природу материального вещества с его структурой полей, так называемых, малых сил на внутриатомном и внутриядерном уровнях, гравитацию с её не пойманной до сих пор частицей-носителем и электромагнитные поля с их волновой природой, что позволяет преобразовывать одно в другое с заранее определёнными свойствами! Понятнее стало?.. А то, может, — за-ради пущей ясности — расписать формулы математической модели процесса данных физических взаимодействий?? Вот прямо с этих стен начнём и до… так, — пробормотал Шерр как бы про себя, — гостиничных коридоров нам не хватит… — он выглянул в окно, — вон по площадке автостоянки и тротуару до входа в магазин «Спартак» должны уложиться!

Влад вздохнул и направился в свою комнату.

— В шкафу, — проговорил ему вслед ковбой, — гардероб: всё по росту, не сомневайся. В костюме, который выберешь, найдёшь бумажник, в нём — карта гостя на твоё имя. Возникнут вопросы — озвучивай.

Влад обернулся:

— Что значит озвучивай? Чтобы получить ответ, вопрос можно не озвучивать??

— Можно не озвучивать… допустим, к примеру, вопрос задаётся посредством мимики!.. А вообще, мыслительная деятельность в целом и отдельные мысли как частности, её составляющие, — вполне ощутимы, что было, насколько я знаю, продемонстрировано тебе Норой в процессе вашего общения.

— Да видел я это… вроде бы… Но не понял!!

— Что ты знаешь о нейродинамике работы мозга?

— Ну, вроде как, под воздействием различных факторов в коре головного мозга по нейронам передаются слабые электрические импульсы, причём воздействие того или иного раздражителя вызывает передвижение импульса по определённому пути — определённой цепочке нейронов, испытывающих возбуждение, в результате чего у живой особи возникает соответствующая ассоциация и происходит опознание воздействующего объекта, субъекта, явления, чего там ещё? Базой для устойчивого функционирования нейронных цепочек являются нейрохимические реакции.

— Вполне достаточно, хоть и размыто. Так вот: на данный момент установлено, что когда человек думает, используя вторичную сигнальную систему для построения мысли, — репортёр, например, при подготовке газетной статьи — его речевой аппарат — гортань, язык, носоглотка — производят те же движения, что и при воспроизведении речи вслух. Это означает, что производятся вибрации подобные акустическим. Их можно уловить, с некоторой погрешностью преобразовать в акустику, доступную человеческому уху, и услышать, о чём человек думает. Это — работа с достаточно грубой материей.

Сложнее, когда мысль формируется в образах: речевой аппарат при этом бездействует,

само мышление протекает гораздо быстрее и, если проводить аналогию, процесс похож на чередование картинок той или иной степени завершённости, как, например, в кино или мультфильме; только кино это прокручивается не в кинозале, битком набитом зрителями, а для одного индивидуума в пределах большого жидкокристаллического сгустка его мозговой субстанции.

Здесь необходим чрезмерно тонкий, зато более эффективный, а также и наиболее быстрый способ — снять импульсы электромагнитного поля мыслительного процесса: раз есть электроимпульс, бегущий по цепочке нейронов, значит есть и электромагнитное излучение, возникающее от движения электрического заряда.

Нам с тобой, должно быть, хорошо известно, что электромагнитные импульсы перемещаются со скоростью света, да? Стало быть: прочти эти импульсы — и ты уловишь мысль собеседника раньше, чем он сформирует звук своим языком.

— Фантастика!.. — небрежный всплеск руки обозначил невозможность.

— Реальность далёкого будущего в развитии человечества.

— Так или иначе, мне это не грозит.

— Ближайшие полста лет.

— Что?!

— А дальше — в зависимости от твоих усилий.

— Шерр! — Влад не заметил, что впервые назвал ковбоя по имени, однако тот не упустил момент перелома отношений и внутренне усмехнулся. — Ты хочешь сказать, что я смог бы…

— Уже сказал!.. Может быть не вполне ясно? Сможешь, и не только это.

Влад недоверчиво смотрел на Шерра: «Врёт!» — промелькнуло в голове.

— Не вру!! — ковбой широко и добродушно улыбался, наблюдая, как у Влада краснеют уши.

— Если это для вас так просто, почему вы всё же разговариваете, а не используете мысленный обмен?

— Причина первая: приятно слышать неповторимое разнообразие человеческого голоса, богатство и обворожительную магию его звучания. Ты бы взял на себя ответственность лишить человеческую жизнь таких видов искусства как ораторское, художественная декламация, на которой в значительной степени строится театральное творчество, вокал во всём разнообразии его жанров, наконец?

Во-вторых: в кругу лиц и сущностей, свободно использующих телепатические контакты, установлена определённая этика, согласно которой во взаимоотношениях всё сказанное принимается на официальном уровне, а вот мысли не берутся во внимание.

— И где здесь смысл, когда каждый знает, что думает о нём другой?

— Истина в отношениях мало зависима от мышления, но абсолютно — от действий сторон. Это — как читать чужие письма: в угоду социологии, или даже ради любопытства — допустимо, но обнародование с обозначением ныне живущего и здравствующего автора — верх неприличия.

Кстати!.. Ты тратишь время не так, как планировал… Нет, я тебя не упрекаю, не гоню, не понукаю, но достаточно на сегодня, — проговорил ковбой далее, предвосхищая новые вопросы, начавшие колоннами выстраиваться в голове Влада. — Теория сокращает путь освоения сути явлений, поскольку предопределяет широкий охват, взаимоувязку, влияние одного на другое и даёт их объёмное изображение. Но Нора считает — и ты это слышал, — что тебе пока следует подходить к приобретению знаний эмпирически, то есть, опираясь на собственную практику, которая,.. напомни мне, как там — у классиков материалистической философии?..

— …является критерием истины…

— Во-во! Жаль только, что это — единственное учение, в которое «старшие товарищи» решили посвятить приходящие на смену поколения, как в наивысшее достижение человеческой мысли об устройстве мироздания.

— А в нём что-то не так?

— Много чего «не так», но шут с ним — какое есть, а то бывает и похуже. Ну а мы с тобой вот от этого «критерия истины» и пойдём… воистину благословясь, — рассмеялся ковбой.

В отведённой ему комнате Влад раскрыл платяную секцию шкафа и задумчиво прошёлся взглядом по ряду из двух дюжин костюмов различного фасона, состава ткани и расцветок.

«Выбор, однако!» — констатировал он мысленно.

Раздвигая вешалки, Влад глянул на два — три костюма, руководствуясь больше любопытством, чем необходимостью, и снял неброскую повседневную двойку голубовато-серого цвета. В бельевом отделении, не заморачиваясь предложением, вытянул из объёмистых стопок упаковку светлого белья, носков и однотонную рубашку. Обширно представленную коллекцию галстуков он проигнорировал.

Одежда сидела превосходно: нигде не тянуло и не давило, будто он носил её уже давно. Влад запустил руку во внутренний карман пиджака и достал тиснёный бумажник.

— Шерр! Тут не только карта гостя, тут — деньги!

— Разумеется. На расходы. Что бы ты делал в городе без них — даже в забегаловке не перекусить. Вдруг с голоду помрёшь — мне тогда перед Норой ни в жизнь не оправдаться.

— Да не помру я!.. — на окончании реплики он запнулся, будто прикусил язык, и продолжил не столь уверенным тоном, — …с голоду.

— Ну, не помрёшь, конечно, — словно не замечая его замешательства откликнулся ковбой, — но так, по крайней мере, у тебя не возникнет фантазии у кого-нибудь одолжиться.

— Здесь столько…

— Ну?!

— Столько у нас доцент не получает!

— Да что ты! В самом деле?.. Влад, что у тебя за привычка по пустякам выяснения зачинать? Друзей захочется в ресторан пригласить на прощальный ужин, сувенир на память кому-нибудь оставить, да мало ли? Я не рекомендовал бы встречаться с кем-либо из друзей: ты уже «не тот, что был вчера», но сейчас это тебе пояснять — только время терять. Поэтому давай, дуй — там сам разберёшься. Да!.. и помни, пожалуйста, про гостиничные правила: ты возвращаешься до одиннадцати вечера или не появляешься до утра — в целях экономии психоэнергетических затрат не стоит лишний раз привлекать внимание как любопытствующей, так и «компетентной» части гостиничного персонала…

— Ну, что ещё? — спросил Шерр, чувствуя в собеседнике лёгкую неуверенность.

— Не могу вспомнить, где мои документы: в больнице, может, или в общаге остались?

— А они тебе на кой ляд?.. А впрочем,.. изволь посмотреть в бумажнике.

— Там нет!..

— Посмотри внимательней… — Шерр тяжело вздохнул, словно в разговоре с безнадёжным упрямцем.

Влад снова достал бумажник и убедился, что минутой ранее не сумел разглядеть в нём паспорта и удостоверения аспиранта, поместившихся в одном из отделений.

— Нехорошо быть таким рассеянным, — проговорил он как бы самому себе.

— Угу, — согласился Шерр, удобно устраиваясь в кресле и набулькивая в фужер «Лимонад».

За этим занятием — поглощением газировки — его и застала Нора поздно вечером. Ковбой располагался в том же кресле, в той же вальяжной позе, разве что «Лимонад» сменился «Крюшоном», снятым с производства уже с десяток лет, да у его ног на полу возвышалась внушительная стопка дневных газет. Цветной громоздкий «Рубин» — одно из недавних достижений отечественной радиотехники — беззвучно выдавал зрителю фильтрованный блок новостей.

— Скучаем, Шерр?

— Напротив: «с чувством глубокого удовлетворения» созерцаем «бенефис генсека».

— Как он? — спросила Нора, перемещаясь по комнате.

— Ускоренно деградирует.

— Я не о генсеке! — Нора присела на диван. Шерр повернул лицо к собеседнице — и телевизор погас. — Каково впечатление?

— Приличный молодой человек в фазе активно-созидательного жизненного периода. Не ныл, не ударился в бега, как заяц.

— При высокой эмоциональности у него, тем не менее, устойчивый аналитический, можно даже сказать прагматичный, образ мышления, исключающий надежду на «авось». Он глубоко осознал, что бежать некуда, да и договором ему предоставлена доминанта жизнедеятельности без каких-либо ограничений и обязательств, кроме постоянства нашего присутствия и взаимного общения.

— Одним словом, привилегия высшего порядка?!

— Да, но он этого не знает… Чем он занят?

— Логично и последовательно устраивает свои дела: уладил бюрократические формальности, обеспечил преемственность своей части исследовательских работ, организовал прощальный ужин с друзьями.

— Среди них есть женский пол?

— И женщины, и девушки… и есть некто, испытывающая к нему стойкую симпатию и

осознанное влечение.

— До утра времени много… Может, он?..

— Нет, Нора, — с оттенком то ли грусти, то ли сострадания произнёс Шерр. — Одним, даже таким кратким, общением, ты наложила на него отпечаток собственности, и теперь Лола вряд ли обратит на него свою благосклонность, а без этого неискушённый, не имеющий опыта любви, озабоченный предстоящим и озадаченный его масштабом, он не пойдёт на интимный контакт. Так что, думаю, ему ещё долгое время не сбросить с себя одежды девственности.

— Ты один, Шерр, — проговорила Нора мысленно, — из всего сонма моих помощников способен сказать мне то, что есть, а не то, что я хотела бы услышать.

— Извини… — так же мысленно откликнулся Шерр.

— Спасибо тебе за это… и, — далее она продолжила вслух, — я очень дорожу твоей откровенностью.

Шерр поднялся с кресла, понимающе кивнул и направился в свою комнату.

— Шерр! — окликнула его Нора, когда ковбой приоткрыл свою дверь. — А где он организовал прощальный ужин?

— В «Старой Мельнице».

— Предлагаю прогуляться!..

Глава 2
Институт

Владислав появился на кафедре незадолго до обеденного перерыва.

— Привет, Борис Михайлович! — поздоровался он с присутствующим на тот момент единственным представителем преподавательского состава кафедры.

— О, какие люди! — с деланным радушием отозвался молодой, склонный к полноте субъект, внешность которого у большинства общавшихся с ним людей вызывала стойкую антипатию. Рыхлое, совсем бледное, напрочь лишённое какой-либо выразительности лицо, и маленькие глазки, покалывающие собеседника чванливо-презрительным взглядом, совершенно не способствовали продолжительности общения. — Как здоровьицо? До нас тут докатились слухи о какой-то мудрёной форме пневмонии.

«Здоровьице», — мысленно поправил его Влад, сдерживая всколыхнувшееся негодование.

— Cлухи!?. — он подыскивал лояльное выражение — …оказались чрезмерно преувеличенными. А где шеф?

— Здесь его не было. Наверное, у себя.

— Паршиво!

— А ты рассчитывал, что он будет торчать на кафедре и ждать, когда кому-то спонадобится с ним побеседовать?

Молодой человек, с которым разговаривал Влад, был племянником первого секретаря горкома. Серая посредственность по сути, он пять лет изводил преподавателей абсолютной безалаберностью в обучении и с важным видом ответственного миссионера занимался общественно-политической деятельностью. Год назад Борис «парадоксально», с точки зрения сокурсников, получил высший бал при защите диплома и был принят в аспирантуру, где продолжал демонстрировать природную бездарность и полную неспособность к научному поиску. С момента поступления в аспирантуру его, согласно «персональному» плану профессионального роста, освящённому с высот городского олимпа дядей, избрали заместителем парторга кафедры; наравне с лучшими из аспирантов выделили ставку и доверили вести лабораторные работы у студентов.

Влад это знал, как и остальные работники кафедры, а, значит, и работники всего института, но никогда не акцентировал на этом внимания, оставаясь в нейтралитете ко всему, что не касалось его деятельности. Сейчас же, неожиданно для самого себя, он взглянул на Бориса оценивающе: а ведь доберётся, стервец, до «кормушки» в установленный срок, «остепенится», получит к окладу вожделённую «ренту» и, тешась страстью самоутверждения, примется измываться над студентами, задалбливая прилежных придирками и доводя слабонервных до истерики. И, конечно же, при этом с «максимальной эффективностью» попользуется возможностью раздавать высокие оценки смазливым глупеньким студенткам, укладывая их «в койку». Впрочем, этим он с успехом занимается и сейчас. По достижении определённого стажа переместится на «партийную работу» в какой-нибудь горком-исполком и далее с поразительным рвением начнёт «продвигаться» к «более высокому креслу», равнодушно, без малейших сомнений раскатывая в блин мелких противников, шагая по головам преданных — в обоих значениях — соратников и «утопленных» благодетелей. Добравшись до первой руководящей должности, через край зальётся самоуверенностью и станет со вкусом раздавать словесные пинки подчинённым, упиваясь собственным превосходством, пока не уйдёт на «заслуженный отдых» или не падёт жертвой аппаратной интриги.

«Что это я? — мысленно одёрнул себя Влад. — Чёрт меня разбирает или одолевает зависть? Да, Боже упаси, от такого счастья!»

— Ладно, попробую пробиться на приём, — завершил Влад разговор, направляясь в лабораторию.

— Ну-ну, удачи! — полускептически — полуиронично прогнусавил ему вслед Борис.

В лаборатории Влад открыл стол, провёл пальцем по кипе черновых папок, ненадолго задумался и вытащил две с описанием и обобщением результатов его работы. Остальные папки содержали бессистемные данные по экспериментам, безымянные таблицы, графики, обрывки формул и расчётов, заметки, грубые эскизы. В этом мог разобраться только он сам.

Распрощавшись с лабораторией, куда — он знал — больше не вернётся, Влад прошёл в главный корпус, где располагался ректорат.

— Татьяна Петровна, здравствуйте! — обратился он к миловидной женщине, исполняющей обязанности секретаря. — Иван Владимирович у себя?

— Здравствуй, Владислав! У себя, но он занят. Собрал членов учёного совета: из института Патона прибыли гости во главе с самим Патоном. Взялись обсуждать перспективы совместной научной деятельности.

— Похоже, это надолго.

— На два — три часа.

— Если я буду звонить с периодичностью час — полтора, не успею Вам надоесть?

— Позванивай.

— Спасибо, Татьяна Петровна!

Влад вернулся на кафедру.

— Поздравить с успешным свиданием? — по-иезуитски елейной интонацией встретил его Борис.

— Непременно, но парой часов позже! — парировал Влад и принялся изучать вывешенные на доске объявлений списки дипломников, закреплённых за руководителями по тематике дипломных работ. Он быстро выяснил, что хотел, и отправился в лабораторию электрошлаковой сварки.

Несколько студентов в отсутствии руководителя подготавливали установку к работе.

— Дмитрий! — окликнул Влад одного из них и одновременно обратился к остальным: «Всем — здравствуйте!» — Ты мне нужен. Можно тебя оторвать от стратегического освоения глобальных преимуществ и мелких недостатков электрошлаковых технологий? Пойдём — надо поговорить.

— А позже нельзя? — без малейшего удивления поинтересовался Дмитрий.

— Нет!

— А это надолго?

— Нет: десяти минут будет достаточно для,.. — Влад покосился на прислушивающихся студентов, — …усвоения информации и формирования собственной позиции по выносимому на обсуждение вопросу, — закончил он в официальном тоне, который считался грамотным при ведении всякого рода общественных собраний.

— Ну, пойдём, коли так, — со вздохом безысходности согласился Дмитрий, вытер руки и, не сбрасывая лабораторного халата, обратился к сокурсникам:

— Образец выставлен и закреплён. Осталось установить охлаждающие ползуны, подать в них воду и засыпать флюсовую затравку в зону формирования шва. Если я немного задержусь, подождите меня, пожалуйста.

— Не переживай, — откликнулся один из студентов.– Если что — устроим перекур на четверть часа.

— Ладно, я быстро, — пообещал Дмитрий и направился к выходу.

— Дима, один момент, я тебя догоню, — и, дождавшись, когда Дмитрий отошёл на необходимое расстояние, Владислав повернулся к остальным.

— Я хочу уточнить: вы знаете свои цели и задачи в эксперименте?

— Конечно! Знаем! — откликнулись дипломники один за другим.

— Тогда не ждите, начинайте без него: он не вернётся. А руководителю — Григорию Васильевичу передайте, что Диму вызвал Столешин. Если есть необходимость, пусть поделит его работу между вами.

— Да мы по дипломам между собой никак не завязаны.

— Успехов!

Влад догнал Дмитрия в коридорах лабораторного корпуса. Собственно, тот никуда не уходил и ждал Влада за дверью лаборатории.

— Я хотел поговорить о твоём дипломе.

— Ну?

— Не здесь, — Влад пошёл вперёд, Дмитрий за ним. Они прошли в главный корпус. Владислав заглянул в библиотеку. Бо`льшая часть зала пустовала, два-три человека разместились за столами с учебниками, но Влада это не устроило. Они прошлись по этажам, пока не обнаружили небольшую пустующую аудиторию.

— Скажи мне что-нибудь про тему твоей дипломной работы, — попросил Влад, усаживаясь за ближайший стол.

— Хорошая тема, актуальность наличиствует, защита, думаю, пройдёт нормально.

— Защитишься ты превосходно, а дальше? Использование способа эффективно в судостроении, которого в городе нет, возможно в тяжёлом машиностроении — цементные печи, автоклавы, но там используется более лёгкое оборудование для сварки под флюсом. Что ещё? Да почти всё!

— Вообще-то я дальше диплома не заглядываю.

— А зря! Кандидатскую ты мог бы защитить без проблем, а это уже другой уровень.

— Мог бы, наверное, в принципе. А реально — время в жизненном расписании упущено. Наукой начинают заниматься с четвёртого курса, а то и ранее. Моё завтра с ориентиром на науку будет выглядеть так: диплом, три года аспирантуры, по истечении которых мало кто успевает защититься. Соискательство — вообще байка для простаков. А далее, если повезёт, год отдай горячо любящей Родине, поскольку с рождения «повинен» в принадлежности к мужскому полу, не повезёт — отдашь два, за которые багаж профзнаний вытеснится армейским дебилизмом, что и приспустит полёт высоких человеческих амбиций до хотелок среднестатистического земного обитателя; и то при условии, что не сопьёшься, а в противном случае и интеллект упадёт до уровня не то что простого обитателя земного, а просто земноводного. После армейки приспичит жениться, — сам-то не женат?.. и в планах нет!.. — ага, там дети пойдут: визг-писк, насущный вопрос материального обеспечения… Какая к чёрту диссертация — пережить бы до лучших времён!

— Что мне в тебе всегда нравилось — это твой отъявленный реализм с пессимистическим «уклонизмом». А давай мы его щас раскрасим немного в оптимистичные цвета.

— Давай попробуем, только без идеалистического прожектирования — времени жалко.

— Ну, тогда к главному: ты бросаешь свою дипломную тему. Прямо сейчас. И начинаешь заниматься другой.

— А что изменится в изложенной цепочке от такой замены?

— Многое! Взгляни: в этих двух папках результаты моих аспирантских наработок.

— Выглядит объёмно, но позволю себе скрупулёзно подметить: это не мои, к сожалению, а твои наработки!

— Справедливо подмечено: мои, и для защиты кандидатской материала больше, чем достаточно.

— А чего же не хватает, если ты жаждешь подпрячь меня в этот дилижанс?

— Как говорят в театре, не хватает бенефициара… нет, бенефицианта!

— Чего?

— А, чёрт! И того и другого!

— Кого??

Прежде чем ответить, Владислав медленно вздохнул и очень серьёзно, в диссонанс тому полушутливому тону, в котором они вели разговор, произнёс:

— Дима, обстоятельства, независимо от моей воли, сложились так, что все наработки

в дальнейшем мне не пригодятся.

— Вот это да! Это что же могло произойти??

— Считай, что я получил предложение, от которого не смог отказаться.

— Понял: сицилийская «Коза Ностра» ставит тебя Крёстным Папой в Советском Союзе.

Да здравствует русский дон Корлеоне!

— Да нет, всё гораздо серьёзнее. Я, честное слово, отчаянно сопротивлялся — сверх всех

человеческих сил, но вынужден был заключить контракт, который невозможно нарушить.

— Неужто мировая «жидомассонская» ассоциация? Да ну, не-ет, не может быть: в институте большинство кафедр за ними, со всеми ты дружен, чего бы им вдруг против тебя ополчаться?

— Не гадай! И не отвлекайся. Просто прими как данность, что мне это уже не нужно, а вот ты мог бы использовать весьма рационально: защищаешь диплом, поступаешь в аспирантуру, защищаешь кандидатскую ровно в срок — и вот тебе основа материальной базы для женитьбы. Как тебе такое завтра?

— Порозовело!

— Ну, так соглашайся и — пройдёмся по основным этапам.

— Только один интимный вопрос: почему ты выбрал меня?

— То, что мне это не нужно, не означает, что мне безразлично, кто и как использует результаты моей работы. К тому же, есть определённая ответственность перед научным руководителем: замена должна быть надёжной, чтобы мне, где бы я ни был, не было стыдно за свои рекомендации, а у него не слишком затянулся план подготовки аспирантов.

Если быть до конца честным, то помимо тебя у меня было ещё две кандидатуры, хотя твоя — предпочтительнее тех. Нам с тобой повезло в том, что ты оказался на преддипломной практике в городе, а те двое — на выезде. Было бы наоборот — было бы хуже. У меня нет времени, кроме сегодняшнего дня, и я бы не смог ни дождаться твоего возвращения, ни отыскать тебя там, куда бы тебя услали в командировку.

— Понятно. А как решать вопрос с моим руководителем практики и дипломного проекта?

— Не озадачивайся ерундой. Моим научным руководителем является нынешний ректор Столешин Иван Владимирович, с которым я обязательно встречусь сегодня по завершении наших с тобой дел. Он решит вопрос с твоим руководителем, он же зачтёт тебе практику. Тематика, которой ты будешь заниматься, ориентирована в первую очередь на оборонную промышленность, заказы на разработки поступили тоже оттуда и, поскольку сам Столешин пришёл в науку с оборонки, где у него имеются обширные связи, внедрение тебе обеспечено уже сейчас.

Кстати, работая на оборонку, ты по его ходатайству гарантированно избавляешься от избыточной любви Родины-Матери и не выпадаешь из научного процесса. Правда, придётся оформить допуск к секретным разработкам, первоначально по форме №2, а впоследствии, наверное, и по форме №1, что грозит при определённых обстоятельствах ограничением на зарубежные поездки, но, вообще-то, это мало кому было действительной помехой. Ну, поехали?

— Давай!

— Для защиты диплома будет достаточно вопроса по сварке лёгких сплавов на основе титана, магния, алюминия. Например, сплава ВАД-1. Сложность сварки подобных сплавов в том, что они запросто могут сгореть.

— Прогореть?

— ?

— Прогореть, ты хочешь сказать, и потечь?

— Нет, сгореть!

— Как?

— В прямом смысле: как термитная смесь, как бенгальский огонь. Никогда не видел, что ли?

— Не-ет! В смысле, не видел, чтобы кусок металла горел как бенгальский огонь!

Владислав улыбнулся, вспоминая что-то давнишнее:

— В возрасте школьников мы постоянно шастали по всем близлежащим стройкам: карбид раздобыть для изготовления бутылочных факелов и гранат, длинную толстую верёвку стибрить — лазить по деревьям, пожарным лестницам или девчонкам на скакалку. Особой удачей считалось отыскать сухую серебрянку, которой окрашивают батареи отопления. По составу она представляет собой тонкодисперсный алюминий. Сворачиваешь кулёк из бумаги, насыпаешь туда серебрянки, поджигаешь края кулька и встряхиваешь его, или крутишься вокруг себя. Порошок вылетает через раструб кулька и сгорает такими вспышками, что куда там порциям магния в старинных фотоаппаратах.

Тут как-то группа научных работников вкупе с прикомандированными столичными спецами занималась внедрением управляющего контроллера на сварочном автомате для сварки титановых сплавов. Что-то они прошляпили в синхронизации операций запуска — так такой фейерверк получили в лаборатории! Все, кто был поблизости, разбежались и попрятались, зато с соседних лабораторий сбежалась куча народа поглазеть.

— Я ничего не слышал.

— Кому же охота признаваться в своём недомыслии. Распространили версию, что «по просьбе производителей был успешно проведён поиск нового состава смеси для осветительных снарядов». Глубже никто не полез.

Ладно, пошли дальше.

Через полчаса лекторской деятельности Влад, вынужденный досконально пережёвывать хорошо знакомые выкладки, начал уставать.

— Нет, как раз наоборот. — возразил он на очередной вопрос Дмитрия, — вложение тепла должно быть мощным, но дискретным: кратковременными импульсами.

«Вот так же и Шерр, наверное, со мной! — Влад мысленно оценил неожиданно всплывшую аналогию. — Только — что объясняю Димке я, этому, с позволения сказать, без пяти минут специалисту, и — что деликатно доводит до моих мозгов Шерр: небо и земля! Как ему, должно быть, нудно-то,.. а Дмитрий, слава Богу, не способен читать мои мысли.»

— Вот, это твой диплом, успешной защиты! — резюмировал Владислав через некоторое время. — Двигаемся дальше…

Сразу после защиты сделай две вещи: подай документы на поступление в аспирантуру и через студенческий совет подай заявку на участие дипломной работы в научно-практической конференции молодёжи и студенчества Поволжья, которая запланирована на сентябрь месяц. Участие приравнивается к публикации — одно очко в диссертационную копилку. У тебя два месяца военных лагерей, по возвращении — месяц отпуска: будет время подготовиться и к тому, и к другому.

На первом году аспирантуры сдай все экзамены по кандидатскому минимуму, с этим не тяни. Далее шеф поможет с публикациями в научных изданиях — тематических отраслевых сборниках и журналах. Из содержимого этих папок ничего не публиковалось, вопрос плагиата не возникнет. Были только статьи по актуальности и тематической проблематике. Сошлёшься на них, как на отправную точку, и органично впишешься в тему.

В материалах подготовлены четыре заявки на изобретения: две на способ и две на оборудование. Проведён углубленный патентный поиск на патентоспособность, а способов ещё и на патентную чистоту. Изобретения, скорее всего, будут закрытыми, но авторские свидетельства выдадут в любом случае, а, значит, не будет необходимости доказывать новизну при защите.

Обязательно возьми шефа в соавторы. Хорошенько определись с пониманием того, что это — не подхалимаж и не подкуп, хотя так оно, вроде бы, и выглядит, но в действительности — лишь форма взаимовыгодного сотрудничества. Перед подготовкой документов подойди и поинтересуйся, в какой последовательности проставлять фамилии претендентов в заявках: принято считать, что первой в авторских свидетельствах стоит фамилия основного изобретателя. В научном имидже Столешина несколько дополнительных авторских большой роли не сыграют: у него их в соавторстве более сотни, в том числе и на открытия. Традиционно он укажет, что фамилии следует проставлять по алфавиту — твоя будет первой. Для него это действительно не важно, но он возьмёт эти свидетельства на заметку и с лихвой отработает соавторство на этапе внедрения, а это — дополнительный заработок, и неплохой.

Блок управления наши электронщики не потянут. В подмосковье есть «почтовый ящик», где специализируются на подобных вещах. Адрес и разработчики — здесь, предварительный запрос сделан. Отдай им эту работу на откуп, получишь уникальный источник питания.

Вот тебе задел на две кандидатских. Если работа зацепит — копай дальше, до докторской будет недалеко; не зацепит — брось всё к чёртовой матери и живи по своему усмотрению: претензий выставлять никто не будет.

Дмитрий уже несколько минут сидел, сохраняя неудобную позу, и расширенными глазами смотрел на Влада. Владислав прервался.

— Ты чего?

Дмитрий заговорил медленно и как-то неуверенно.

— Влад, это — не приглашение к сотрудничеству и даже не прямая помощь в работе. Я, когда соглашался, не мог предположить, что тобой наработан такой объём. Это — подарок, за который я в жизнь не откуплюсь!

— Ну, тогда на том свете возьмёшь под себя несколько мерок углей из моей жаровни — и будем квиты!..

Папки эти никому не отдавай, и даже не показывай: не было никаких папок, ничего не ведаешь и слыхом не слыхивал. Уже завтра будет перерыт мой стол в лаборатории: охотники до этих материалов найдутся очень быстро, и, если точно будет известно, что папки у тебя, даже шеф не сможет отстоять наших интересов. Понятно — кто, как и для чего? Имена называть не надо?

— Нет, не уравнения Максвелла, всё весьма прозрачно.

— Тогда всё. В лабораторию не возвращайся, ребят я предупредил.

Теперь, Дим… Личная просьба: пригласи от моего имени всю группу туристов, с кем мы ходили в горы, на встречу сегодня вечером часам к семи. Сделай так, чтобы никто не отказался и сам приходи. Лады?

— Да, это мы враз! Нам чего хорошего сделать — проблема, а пьянку организовать — раз плюнуть! У кого встречаться-то будем?

— Кроме туристов будут и другие мои знакомые, поэтому напрягать по нашему обычаю кого-то с квартирой не будем. Встречаемся в кафе и в меру фантазии весело проводим время.

— В ЦэКа?

— Нет, в «Кафе Центральном» сегодня многолюдно, нам не хватает места. Встречаемся в «Старой Мельнице».

— Это на Волге? Туда мы доберёмся без проблем, а загуляем — возвращаться будет тяжеленько!

— Замдиректора автопредприятия — учились вместе — выделил дежурный автобус.

— Хорошо живём!

— Стараемся, по мере сил, а то, случается, и пожить не успеваем! Ну, давай, до вечера.

Владислав заглянул в приёмную — встреча не завершилась. В отделе кадров он взял обходной лист и двинулся по инстанциям собирать подписи. Ближе всего находился комитет комсомола.

Влад неприязненно относился к этой молодёжной организации. Он не знал того времени, когда молодая поросль низших слоёв российского общества, разномастная по культурно-этнической принадлежности, воспитанию, поведению, но единая в ненависти к более обеспеченным, благополучным и образованным, начала объединять свои силы по типу босоногой уличной ватаги, развлекающейся нападением на гимназистов. Скудная информация о последующем политическом влиянии, когда по решению местного комитета комсомола смещали директоров крупных предприятий, казалась ему мифом, порождённым фантазией самовлюблённых поколений предшественников. В сегодняшнем настоящем Коммунистический Союз Молодёжи виделся ему тотальным, но отнюдь не сплочённым сообществом, со школьной скамьи втягивающим в свои первичные организации всех без разбора. При многих предписанных направлениях работы, единственной задачей молодёжного союза, давно утратившего всякую самостоятельность, стало насаждение в молодёжной среде идеологии правящей элиты, а основным продуктом деятельности — масштабная фикция.

Комсомольскими руководителями и одновременно резервом партии становятся в основном люди с весьма своеобразными принципами и понятиями о порядочности. Остальные не приживаются. Здесь для продвижения по карьерной лестнице не так важны реальные результаты работы, как способность безоглядно брать заведомо невыполнимые обязательства, без зазрения совести фабриковать «липу» и красиво рапортовать, отчитываясь о не совершавшейся работе. Сегодня комсомольское руководство охотно перехватывает любые, спонтанно возникающие молодёжные инициативы, будь то выпуск настенной юмористической газеты или открытие нового направления экстремального вида спорта, подчиняет, заорганизовывает и, в конце концов, разваливает; а если не удаётся подчинить — подавляет, как «чуждое моральному кодексу строителя коммунизма» случайное явление. Будучи в активе комсомольской организации института, Влад считал такую форму работы не просто бесполезной, но вредной без каких-либо скидок и оговорок.

«Призрак бродит по Союзу, призрак Комсомола! — переиначил Влад знаменитую фразу, приближаясь к двери со знакомой табличкой. — И с каждым годом становится всё призрачнее».

Секретарь комитета ВЛКСМ отсутствовал. По положению, занимая «руководящую должность освобождённого секретаря», он должен был находиться на рабочем месте, но контролировать его действительное местонахождение в течение «ненормированного рабочего дня» было некому, а, стало быть, и «результат по факту» был более чем очевидным.

«Всё как обычно, всё — так привычно, — припомнил Влад ироничное двустишие, — „общественные дела превыше личных“, но личные в рабочее время — это святое».

— Ириша! — обратился Владислав к молоденькой девушке в нейлоновой блузке, импортном жакете и легкомысленной мини-юбке, увлечённо верстающей план очередного заседания комитета. — Мне бы отметить обходной и сняться с учёта.

— Ой, Владислав, а Вы что, уходите? — изумилась девушка, на минуту отрываясь от писанины.

Ирина занимала «пост» заместителя секретаря по идеологической работе, должность, как считалось, наиболее важную и ответственную, но, пользуясь её безотказностью, все члены комитета, даже те, кто стоял ниже в иерархической лестнице, валили на неё всё бумажно-протокольное «оформительство».

— Вы знаете, штампик в обходной я поставлю, но учётную карточку сможете забрать, когда будет секретарь или зам по оргработе — у меня нет ключа от сейфа.

«Неужели это так важно? — подумал Влад. — Вероятно, если до дрожи в коленках радеть о будущей карьере».

— Карточка мне ни к спеху, заберу как-нибудь потом…

Без задержки Влад получил подпись в библиотеке, вышел из главного корпуса и перебрался через дорогу в ставший почти родным за семь лет проживания корпус студенческого общежития.

Комендант общежития Полина Аркадьевна Зеленевская, гражданка Союза ССР польского происхождения, в своём пенсионном возрасте обладала внешностью и манерами аристократичной гувернантки. Не по годам стройная, всегда подтянутая и аккуратно одетая, она без стеснения демонстрировала юному поколению, взращённому на ширпотребовской безвкусице, остатки былой красоты и природного шарма, по которым интуитивно угадывалось бурное прошлое с толпами пылких возлюбленных и отвалом разбитых сердец.

Влад поздоровался. У Полины Аркадьевны от изумления приподнялись брови.

— Ты на ногах? Какое безрассудство! Ночью, когда я отправила тебя на скорой, ты был так плох… Мне показалось, ты задержишься в поликлинике надолго.

— Там случилось чудо, Полина Аркадьевна!

— В такой степени чуда от наших медиков можно ожидать раз в триста лет.

— На самом деле, наверное, всё было не так ужасно. Мне сообщили, что у меня был просто упадок сил… или нервное истощение?.. Перетрудился, одним словом.

— Упадок сил?!

— Ну, серьёзный, конечно; вроде как, вообще на исходе были все силы. Но,.. чего уж там?.. А! — простимулировали защитные системы организма, задействовали скрытые резервы, изыскали новые возможности — вот результат.

— Действительно, чудо!..

— Полина Аркадьевна, я к Вам по делу, — произнёс Влад, протягивая обходной лист.

Полина Аркадьевна мельком взглянула на «бегунок», достала авторучку и размашистым росчерком поставила в нужном месте каллиграфическую подпись. Прижимая ладонью обходной лист к столу, поверх модных очков внимательно посмотрела на Влада.

— Никогда не замечала остающихся у тебя на ночь девчонок. Подумала ненароком: может подыскал себе невесту с квартирой и перебираешься на постоянное место жительства?

Владислав не удивился. При строгой требовательности к соблюдению внутренней дисциплины и поддержанию порядка общежития, Полина Аркадьевна проявляла несвойственную её положению покладистость к половым отношениям своих подопечных. У жильцов общежития она пользовалась непререкаемым авторитетом. Стоило ей без слов появиться на пороге комнаты, где подгулявшая со стипендии компания утрачивала контроль над разразившимся весельем, как гогот и разудалые песнопения сходили на нет, и второго её визита не требовалось.

Особым уважением она пользовалась на этажах, где проживали семейные студенты и аспиранты. Случилось так, что у одной из будущих мам начались стремительные роды, а рядом не было никого, кто знал бы, что надо делать. Полина Аркадьевна поднялась наверх, как только ей сообщили о случившемся. Спокойно попросила всех выйти из комнаты, сбросила фасонное платье с длинными рукавами и, заимствуя халат роженицы, озадачила молодого трясущегося супруга доставкой горячей воды и обеззараживающих средств. Роды завершились до приезда скорой помощи. С момента вызова прошёл час и двадцать минут. Добравшиеся, наконец, медики застали отдыхающую роженицу, вполне здорового младенца на три кило весом, обмытого, с перерезанной и перетянутой пуповиной, упакованного в чистые простынки и уже мирно спящего.

В общем, Полина Аркадьевна была для жильцов институтской общаги не надсмотрщиком, а скорее надёжным другом. Молодые девушки поверяли ей свои тайны, приходили за советом, просто поболтать, попить чаю. Полина Аркадьевна всегда была рада, её это не утомляло, несмотря на занятость и возраст.

Причина такой неформальной дружбы пожилого человека и молодняка, только ещё вступающего в самостоятельную жизнь, скрывалась в семейном положении Полины Аркадьевны. Многие считали её одиночкой, по легкомыслию или из-за особенностей характера оставшейся без нормальной семьи и «законного мужа». Лишь единицы знали, что у неё есть сын, но практически никто не знал, что отношения между матерью и великовозрастным пустоголовым дитятей сложились совсем не по-семейному.

Сын вполне комфортно обосновался в двухкомнатной квартире матери, мать б`ольшую часть времени проводила в студенческом общежитии, где заняла и обставила с позволения руководства одну из комнат как для постоянного проживания. Да фактически здесь она и жила, наведываясь домой лишь для того, чтобы взглянуть на новую пассию сына, «заключившего» очередной «гражданский брак», который, увы, окажется непродолжительным — несколько дней, в лучшем случае месяцев, — как и все предыдущие. Её сын будто бы унаследовал на генетическом уровне программу, исполняя которую стремился превзойти единственного известного ему родителя — мать по количеству сексуальных контактов.

Замечание о том, что пора бы образумиться и серьёзно оценить будущее, моментально выводило его из себя и в яростной форме возрождало давнишний скандал, что не располагало к проявлению родственных чувств, но взаимно вызывало чувство злости и обиды.

И она сбегала в родное общежитие. Здесь был её дом, здесь находилась её обширная семья.

— Нет, тётя Поли, — Влад произнёс имя, которое студенты общежития использовали только во внутреннем обиходе, на что Полина Аркадьевна лишь усмехнулась. — Я бы тогда не собирал подписи по комитетам и профкомам, а просто сдал бы Вам комнату и всё.

— Да, я уж сообразила, что покидаешь наше вузовское сообщество совсем. Люди ищут, где лучше; вот и ты, видно, нашёл перспективное местечко.

— Меня нашли, тётя Поли, а от перспектив, как только осознал, аж в глазах потемнело.

— Где выше доходы, там сложнее жить. Повидала я, да чего таить — по молодости знала близко многих людей различного ранга, с которыми метаморфозы происходили от высокопоставленных до низкоположенных. У нас ведь как: чем стремительнее взлёт, тем хуже аэродинамика — сопротивление среды возрастает в геометрической прогрессии.

Влада позабавила способность Полины Аркадьевны иллюстрировать жизненные реалии с помощью технической терминологии.

— А тебе я желаю только хорошего, потому прими совет от «тёти Поли»: на новом месте первая твоя задача — осмотреться, изучить табель о рангах, освоиться с местным «монастырским уставом» и наиболее тщательно с правилами неписанными. Особое внимание обрати на «касту неприкасаемых матрон» — любовницы руководства, жёны начальников параллельных ведомств и служб — при желании их не сложно выделить: должности занимают не пыльные; интерес к работе отсутствует; разговоры — если не о собственных достоинствах, то на сторонние темы; ведут себя как особы привилегированные, отношения строят превосходяще-снисходительно. Столкнёшься — не ошибёшься. Не ленись уделять им внимание — лишнего раза здесь не бывает, всегда относись уважительно и доброжелательно. От них многое зависит. Был у меня хороший знакомый, умный, грамотный. Знал, как нужно работать и умел сосредоточить усилия подчинённых на важнейшем направлении деятельности. Дорос до замминистра и по капризу племянницы члена политбюро, с которой не поздоровался при случайной встрече, слетел с должности до уровня начальника производства механообработки на одном из предприятий Сибири.

Ещё: никогда не суетись — суета в работе характерна для вчерашнего студента, скрывающего свою неуверенность; не вырывайся вперёд, как фаворит на ипподроме, никому ничего не доказывай — спешка вредит хорошей карьере.

— Спасибо, Полина Аркадьевна, буду осваиваться полегоньку. Куда мне торопиться — целая вечность впереди.

— «Где мои семнадцать лет?»…

— Вы о чём, тётя Поли?

— О юношеском оптимизме. Жизнь кажется вечностью только в детстве, да юности, а потом летишь, как с ледяной горки: впереди пустота, оглянешься назад — дух захватывает…

Комнату принимать не буду — у тебя там порядок. Вещи можешь забрать когда будет удобно, хоть через месяц. Будешь уходить — оставь ключ на вахте и предупреди дежурную.

— Спасибо за доверие, Полина Аркадьевна.

— Тобою заслужено.

— А можно мне от вас позвонить?

Татьяна Петровна сообщила, что заседание близится к концу: гости удалились и теперь от ректора поодиночке выходили члены учёного совета.

— Через полчасика можешь подходить, — сказала она.

Влад поднялся на семейный этаж, где по ходатайству студенческого профсоюза и с соизволения Полины Аркадьевны занимал одну из комнат. Он проживал в ней не так долго и поначалу с энтузиазмом воспринимал свободу, связанную с использованием жизненного пространства по своему усмотрению, после того, как в течение шести с лишним лет вынужден был делить такое же пространство с тремя другими студентами. Теперь же он осмотрел её критически. Комнатка была маленькая — в одно окно. Стол, кровать с панцирной сеткой, пара стульев, полки на стенах и узкий встроенный или, точнее, пристроенный к стенам в углу у двери шкаф из древесно-стружечной плиты с отделениями для верхней одежды, обуви и антресолью, куда можно забросить пару-тройку головных уборов, но которая не способна вместить даже средних размеров чемодан. Поэтому два чемодана — один для чистого, другой для грязного белья — постоянно находились под кроватью.

Влад вытащил чемоданы, быстро пересмотрел, что находилось в чистом белье. Приличным видом отличался парадно-выходной костюм. Светло-оливкового цвета, он был тоже ношенным, но, благодаря особо бережному отношению, — Влад мог припомнить три-четыре случая, когда его надевал, — выглядел как новый.

Придирчиво осмотрев неплохую вещь ещё раз, Владислав ненадолго задумался, машинально взвешивая вешалку с костюмом в левой руке, и, принявши наконец решение, вышел из комнаты. Он прошёл по коридору, минуя несколько однотипных дверей, и постучал в одну из них. Там проживала молодая студенческая пара, зарегистрировавшая брак полгода назад.

— А, Влад! — приветствовал его хозяин. — Заходи!

— Нет, дружище, у меня нет времени: я убываю в длительную командировку. Ты несколько раз как-то заимствовал этот костюмчик, когда у вас случился поход в ЗАГС, потом в театр, потом ещё куда-то. Я подумал, что если надобность возникала трижды, то может возникнуть опять. А я буду далеко и, стало быть, спрашивать у меня будет затруднительно. Чемоданы я набил шмотками доверху, это — не помещается, а бросать его, как не попадя, в нашей общаге мне жалко. Так вот, я хочу попросить тебя к нашей обоюдной выгоде принять костюмчик на хранение: ну, там, раз в месяц тряхнёшь его — всё пыли на нём меньше скопится, а будет надобность — носи, не стесняйся. Идёт?

— Спасибо, Влад!

— Да не за что.

Владислав вернулся к себе. Сложил в несколько раз шерстяное одеяло с кровати и переместил его на подоконник. Затем сдёрнул простыню и расстелил её на полу. Матрас свернул рулетом и оставил его в изголовье. Как только сквозь сетку стал виден пол, комната утратила жилой вид. Постоянное присутствие в ней человека стало прошлым. Влад вытряхнул бельё из обоих чемоданов в центр простыни, подошёл к стулу, на котором висел его повседневный костюм и вытащил из нагрудного кармана стильную и отнюдь не дешёвую авторучку. Пару раз щёлкнул, проверяя работоспособность, и вставил её в нагрудный карман костюма, что был на нём. Эту авторучку подарил ему сам Столешин при приёме в аспирантуру: «Вот тебе основной инструмент для оформительской части работы, и, надеюсь, твоя персональная ЭВМ, — он коснулся полусогнутым пальцем своего виска, — не подведёт нас ни в планировании, ни в исполнительной части!». С тех пор он с ней не расставался.

Влад освободил карманы рабочего костюма от содержимого, бросил его в общую кучу и связал простыню узлом: позже он отнесёт её к мусорным контейнерам. Затем он подошёл к полкам и внимательно, как в первый раз, осмотрел основное своё достояние — подборки специальной и художественной литературы.

Художественные книги относились к разряду особых ценностей.

Полки книжных магазинов ломились под массой политической, пропагандистской, узкоспециализированной, различной технической и учебной литературы. Если всякого рода справочники при отсутствии в книготоргах можно было заказать через издательства или магазины «Книга — почтой», то отдельные художественные издания, а тем паче собрания сочинений, особенно зарубежных авторов, приобрести было непросто. В отличие от материалов партийных съездов и пленумов, выходивших массовыми тиражами, статей, речей, тезисов и прочих интеллектуальных отрыжек идеологических лидеров, как почивших, так и ныне здравствующих, шедевры художественной литературы заведомо издавались в недостаточном количестве. Публично объявленной причиной этого дефицита значился недостаток бумаги.

Такой принцип издательской деятельности был реализован на государственном уровне и давно стал привычным как для деятелей культуры, так и для всех прочих. Издававшаяся художественная литература в основном была представлена произведениями современных отечественных авторов, маститых и не очень, повествовавших зачастую в героическом ключе о «трудовых подвигах» рафинированных и простоватых персонажей на фоне масштабных строек, предприятий индустрии, необъятных просторов целины и прочая, и прочая, и прочая.

От популярности такая литература «не страдала».

В государстве, где развлекательная функция литературы идеологами не рассматривалась вовсе, а воспитательная роль возводилась в ранг главной и определяющей, не могло быть иначе.

Однако о существовании развлекательной функции пришлось вспомнить, когда составляющие части политического устройства страны почувствовали снижение интереса «гражданских масс» к распространяемой периодической печати. Нет, контролёры и блюстители норм общественного послушания не озаботились качеством и содержанием повседневной прессы: с их точки зрения всё выглядело как должно. Побудительным мотивом выступили чисто меркантильные интересы…

Одним из преимуществ экономической системы для рядовых граждан обозначалось малое количество существующих налогов: «У нас всего два налога: подоходный и налог на „бездетность“ — это всего 19% зарплаты. За рубежом налоги достигают 80%, не платят разве что за воздух!». Многие в это верили, но не могли понять, почему же тогда так медленно растёт семейное благосостояние.

Действительная картина распределения финансовых средств и сопряжённая с этим возможность получения гражданами благ выглядела иначе. 80% дохода любого предприятия оставалось в распоряжении государства, являющегося собственником всех предприятий и «прочих средств производства». Львиная доля остального дохода затрачивалась предприятием на поддержание производства и мизер — на оплату труда работников. С этого мизера и удерживались два «всем известных налога».

Между тем, знания экономических основ советского производства приоткрывали их обладателям дополнительные механизмы налогообложения. К примеру, в стоимость любого продукта помимо всех затрат включалось «отчисление на соцстрах», составлявшее ни много ни мало 37% от зарплаты работников предприятия, производящего данный продукт. По определению эти средства должны были идти на «социальное обеспечение» — пенсии, пособия по нетрудоспособности, малоимущим и так далее. Вероятно, так оно и было, и это было, наверное, хорошо, но получалось так, что, покупая любую продукцию, человек оплачивал отчисление на соцстрах из собственной зарплаты. Причём эту скрытую подать независимо ни от чего оплачивали даже те, кто вынужден был существовать за её счёт — пенсионеры и «необеспеченные слои населения». Парадокс?

Но и это было ещё не всё. За пределами государственного финансирования оставалась партия со своими общественными придатками — структурой профсоюзов и комсомолом, которые обязательно должны были дружно сосуществовать и за счёт чего-то существовать, контролируя и направляя народные умонастроения.

Существовали они за счёт членских взносов, исчислявшихся определённым процентом всё от той же зарплаты. Несмотря на тотальное планирование всего и вся, денег от взносов, которые собирались персонально с каждого и всегда наличными, по таинственным причинам хронически не хватало, и потому финансирование важнейшей функции — конструирования «образа мышления советского человека» — обеспечивали отдельной статьёй доходов: поголовным распространением подписки на «периодические издания» органов ЦК по принадлежности. Так было реализовано очередное гениальное решение, организовавшее граждан на самофинансирование процесса обработки собственной психики «в правильном направлении».

Со временем, по мере угасания революционного запала, в людях стала накапливаться

усталость от ожидания «светлого будущего» и появились предпосылки к критическому переосмыслению устремлений и логики жизненного уклада. Идеологической машине потребовалось больше средств, а источник постепенно иссякал: люди стали сокращать сроки подписки, выписывать меньшее количество газет и журналов. Подписная кампания приобрела форму «добровольно-принудительной», но и это не помогло — под различными предлогами саботаж усиливался. «Самый читающий народ в мире» почему-то уже не желал читать во всех газетах одни и те же бравурные передовицы и нудные отчёты, а тем более и платить за то, что ему было не нужно.

И вот тогда пришлось обратиться ко второй части «политики кнута и пряника» или, как модно стало выражаться десятилетия спустя, «перейти к стимулированию потребительского спроса» на периодические издания, и в период подписной кампании — в особенности.

Издательства по кусочкам стали размещать в своих газетах и журналах литературные произведения отечественных и зарубежных авторов, которые печатались с продолжением и, тем самым, создавали интригу для читателей. Некоторые издательства начали выпускать литературные приложения к своей периодике. Ход казался беспроигрышным…

Послевоенный период не баловал людей досугом: восемь часов рабочего дня и один выходной в неделю, половину которого приходилось отдавать домашним делам. Возможности развлечений ограничены: в обиходе нет ни видео, ни обычных магнитофонов. Редкость — чёрно-белый телевизор «Рекорд», имеющий экран с ладошку, смотреть который возможно лишь через большую линзу, установленную перед ним. В любой квартире, малосемейке, комнате общежития есть радиоточка или радиоприёмник, которые не выключаются круглые сутки и в дополнение к общепринятому назначению используются жильцами в качестве будильника: если в шесть утра кого-то не разбудили звуки исполняемого гимна, то последующая весьма бодрая трансляция утренней зарядки:

«… Встаньте прямо, ноги на ширине плеч… выполняем упражнение: раз! два! три! четыре!..» — способна пробудить и мёртвого.

Многие занимались спортом, но при серьёзном подходе, всячески поощрявшемся и обществом, и государством, которому требовались «живые ресурсы», приспособленные к боевой и походной жизни, спорт был средством развития физических возможностей, но никак не пищей для ума и души. Телу и душе одновременно служили танцы, на которые не считали зазорным приходить люди старшего поколения и весьма зрелого возраста.

Занятия различными видами моделирования, от радио до планеризма, для большинства уходили из жизни навсегда с окончанием юношеского периода, но вот фотографированием занимались многие. Обладатели простеньких узкоплёночных кинокамер с механическим заводом среди остальных любителей выглядели аристократами, хотя их возможности распространялись на создание всего лишь немых чёрно-белых короткометражек. Однако всё это в большей степени можно было отнести к увлечениям, нежели к развлечению.

Было ещё межвозрастное увлечение содержанием голубей. Оно не служило ни душе ни телу, но как и игры в домино и карты, которые летним вечером можно было наблюдать в каждом дворе, где за грубо сколоченными столами собирались разноликие компании, способствовало удовлетворению человеческой тяги к азарту.

Непосредственно для развлечений существовали кино, в качестве экзотики — гастролирующий цирк или передвижной зоопарк, музыка и книги…

Итак, кое-какие издательства начали выпускать литературные приложения. Ценилось приложение к журналу «Огонёк», редакция которого установила традицию ежегодного выпуска отечественной и зарубежной классики; огромными тиражами расходился сборник фантастики и приключений «Искатель» — приложение к журналу «Вокруг Света»; были популярны в народе толстые литературные журналы «Новый Мир», «Иностранная Литература», но книги, особенно высококачественного полиграфического исполнения и в твёрдом переплёте, ещё долго оставались в большом дефиците.

Именно книги с некоторых пор было решено использовать в качестве стимула для «повышения показателей» подписки. Их лимитированно выдавали распространителям партийно-политической периодики для поощрения наиболее активных подписчиков. До подписчиков, как водится, доходили единичные экземпляры, не слишком интересные, невысокого качества, а «дефицит» по степени ценности оседал в личных собраниях распространителей, их родственников и ближайших друзей.

Такой поворот в «стимулировании» никак не улучшал хода подписки и, конечно же, не способствовал удовлетворению спроса на художественную литературу.

Правда, в книготоргах, при засилии идеологической и специальной литературы, время от времени проводились подписные кампании на собрания сочинений популярных авторов, вошедших в золотой фонд мировой литературы, или на тематические издания приключенческого и детективного жанра. Но из сотен, подавших заявку на подписку, она доставалась одному, в лучшем случае — двум счастливчикам лотереи, организованной по этому поводу среди желающих. Как и когда проводился лотерейный розыгрыш, ведали только устроители.

Зато у представителей партийной номенклатуры, руководителей крупных предприятий и профсоюзов недостатка в «литературном опиуме» не испытывалось: они, разумеется, были устойчивы к «тлетворному влиянию вражеской культуры» и получали её «носителя» по закрытой подписке, не предназначенной для «несознательной» массы простонародья.

Некоторое время существовал ещё один источник художественных изданий: на высоком уровне дали «добро» на проведение эксперимента по обмену макулатуры на «интересные» книги.

Какие доводы легли в обоснование этой идеи доподлинно не известно. Может быть действительно сказался недостаток бумаги в стране, когда октябрятские и пионерские отряды, на коих традиционно возлежала почётная обязанность сбора макулатуры, успешно делегировали таковые полномочия в неизвестность, а может просто кто-то под этим предлогом «продавил» реализацию назревшей необходимости по расширению выпуска художественных изданий.

Сначала всё было хорошо. Потом на приёмных пунктах стали дефицитными талоны, удостоверявшие сдачу необходимой нормы вторсырья, по которым уполномоченные книготорги продавали книги. Разочарованный сдатчик, притащившийся издалека и за гроши оставивший в пункте норму макулатуры, делал неплохой подарок приёмщику: на чёрном рынке книги «макулатурных» выпусков расходились по цене в десять, а то и пятнадцать номиналов.

Эксперимент прервался, когда контролирующие органы выявили массовую сдачу на приёмные пункты партийно-идеологической литературы — от отдельных брошюр до собраний сочинений.

В общем, на момент описываемых событий, издания художественной литературы были ликвидным и выгодным вложением средств.

Владислав стал выборочно укладывать книги в освободившиеся чемоданы. По заполнении обоих понял, что уложил не всё, что хотел. Он снова вышел в коридор и прошёлся по комнатам, пока не отыскал того, кто мог ему помочь.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.