Бесплатный фрагмент - Сезоны Персефоны

Октябрь Персефоны

Маникюр для волка

— Персефона Ивановна, там новый клиент, — девушка-администратор мялась на пороге маникюрного кабинета, странно поглядывая на мастера. — Только он… э-э… крайне необычный. В ветклинику обращаться не хочет, исключительно к вам…

Рука Персефоны Ивановны, занесённая над чужим изящным мизинчиком, еле заметно дрогнула; жирная капля лака упала на стол, едва не испортив всю работу.

— Через пять минут буду готова, — услышала администратор.

Он вошёл почти бесшумно, лишь когти тихо цокали по шершавой плитке пола. «Тут бы ещё парикмахер не помешал», — оглядев свалявшуюся серую шерсть и пару репьёв на загривке, отметила Персефона Ивановна. Вслух она, конечно, сказала совсем другое:

— Здравствуйте. Какой маникюр предпочитаете в данное время года?

— Добр-рый вечер, — ответил волчок, неловко пристраиваясь в кресле, на которое администратор успела накинуть непромокаемый чехол. — Видите ли, у меня стр-ранная пр-росьба. Остр-рый, но кр-расивый. Кр-расивый, но остр-рый.

Администратора сдуло за дверь. Персефона Ивановна отодвинула в сторону разноцветье лаков, наклеек и блёсток, дабы водрузить на стол шлифовальную машинку.

— Степень остроты, — уточнила она, внутренне готовясь услышать слово «убийственная».

— Демонстр-рационно-защитная, — потупился волчок. Возможно, даже, покраснел, но под шерстью разве разберёшь.

Персефона Ивановна оставила в покое машинку и приготовилась слушать.

…С вожаком стаи у папы волчка отношения были, мягко говоря, натянутые — даром, что он сам мог претендовать на лидерство, пока не попался охотникам. Ну, то есть как «попался», с его-то опытом и острым нюхом. Нарочно вышел, привлёк внимание, уводя за собой, прочь от логова с волчатами.

Не очень-то пригорело вожаку брать опеку над сиротами, но положение обязывало. А, может, оно и к лучшему, поскольку теперь он не упускал возможности напоминать им, где их место и кто в стае главный.

Так привык волчок быть крайним да незаметным, что не сразу разглядел интерес к себе в глазах юной волчицы. А разглядев, дёрнул подальше в лес, поскольку волчица была не абы кто, а дочь вожака, которой он никаким боком не ровня.

Она его всё равно нашла — по следу да по запаху. «Сбежим, — сказала, — новый род начнём, соберём свою стаю». Отмахивался волчок — мол, последний я да никчёмный, пока не прикусила его волчица за ухо, чтоб чушь перестал нести и в обидные слова её отца более не верил, а верил исключительно в себя и в её любовь.

— Не хочу бежать тайно, хвост поджав, — признался Персефоне волчок. — Вожаку всё откр-рыто скажу. А если добр-ром не отпустит — что ж, быть др-раке. Так что нужны мне когти сер-ребряные, острые да пр-рочные.

Работала Персефона Ивановна три часа с половиною, извела все запасы полигеля да стекловолокна, под конец покрыла своё творение шеллаком «металлик» — от настоящего серебра и не отличить. А как закончила ­– глянула на своего клиента, а у того сутулость начисто пропала и глаза янтарём светятся.

— Спасибо тебе, мастер-р, — склонив голову, произнёс волк. — Чудеса ты творишь, как мне и сказывали. Денег человеческих у меня нет, но вот, зайца я сам добыл.

Только сейчас Персефона Ивановна обратила внимание на пакетик, что лежал у ножки стула. А в следующий миг ей стало и не до зайца, потому что волк тихо добавил:

— И это… Осенний князь тебе привет передать изволил. Сказал, что ждёт встречи с нетерпением.

Зажмурилась Персефона, дышать позабыла. А когда открыла глаза, то уже не было в кабинете волка, лишь серые шерстинки на кресле остались.

— Отпустил ты меня, княже, чтобы вновь догнать, — прошептала она, глядя в жёлтый лист октябрьского календаря. А в голове затихающим эхом звучали волчьи слова:

«Не хочу бежать тайно, хвост поджав…»

Пряная горечь тумана

На три дня, следующих после визита волчка, отменила Персефона Ивановна все записи и взяла, наконец, отпуск, который ждал её чуть не с начала года. Впрочем, поехала она не в края заморские, а всего лишь в соседнюю область.

Глядя в окно электрички, Персефона отмечала, как слабеют тяжкие путы столицы. Признаки были едва заметны — вот вдоль дорог прибавилось деревьев, а грибов-человейников убавилось. Вот на одной, другой, третьей станции вышли дачники — самые стойкие, кто на свои участки до первого снега готов ездить. Вот небо едва различимо сменило цвет, стало выше и чище — что ж, скоро и ей покидать поезд.

Выйдя на платформу, Персефона Ивановна первым делом глубоко вдохнула. Потом ещё и ещё, не в силах напиться свежим октябрьским утром, тонкой горечью осенних трав и пряной лесной сыростью.

— Давно не виделись, — раздался за спиной голос, по которому Персефона успела соскучиться, хоть себе в том и не признавалась. — Рад встрече, сестра.

Персефона обернулась и тут же очутилась в надёжных объятиях, внутри которых пахло солнечным сосновым бором и кожаными ремешками охотничьих сумок.

— И тебе привет, Артемис, — выдохнула Персефона.

— С каждым годом хорошеешь, — слегка отстранившись, Артемис осмотрел сестру, и в морщинках вокруг его глаз заискрилось восхищение, но в складке меж бровей залегла тревога. — Вот и не даёт кое-кому покоя твоя красота…

В маленьком егерском домике было тесновато, но уютно: Артемис-охотник, который днями напролёт шатался по чащобе, иногда и ночуя там же, расстарался к приезду Персефоны и привёл обстановку в порядок.

— Повезло нам с погодой, — достав с антресоли пару болотных сапог для сестры, сказал Артемис. — Вечерние туманы нынче что надо…

Охота случилась сразу после заката. Едва догорели последние янтарные сполохи на верхушках деревьев, как с болот потянулись невесомые ленты тумана, в тихом своём полёте становясь плотнее и шире. Примолкли в лесу поздние птахи, и лишь одинокий волчий вой слышался далеко-далеко, пока засыпающая земля облачалась не то в ночную рубаху, не то в саван.

Зачарованная этой картиной, Персефона не сразу обратила внимание на брата — даром, что двигался тот почти бесшумно, расставляя по границе поляны какие-то сложносочинённые воронки.

— Отойдём, — тихо сказал он, указывая под одинокую ёлку. — Нашему запаху в ловцы попасть никак нельзя. Да и перед тем, кто сюда вместе с туманами приходит, лучше почём зря не светиться…

Села Персефона на туристический коврик, предложенный Артемисом, обняла колени руками и поначалу даже дышать боялась, пока не стало ясно, что ветер из чащи дует мимо, а значит, дух двух живых в поля относит, ловцы не задевая.

— На каких путях ты с Князем-то встретилась? — спросил Артемис.

Лицо его сделалось задумчивым и напряжённым, глаза потемнели — возможно, виной тому были болотные сумерки, что с каждой минутой становились гуще, но сейчас брат-охотник казался Персефоне одинокой усталой гончей, что взяла бы след, не будь цель слишком уж не по зубам.

— Ты не поверишь, — отозвалась Персефона. — На собрании творческого клуба «тёмных романтиков». Принесла свои рисунки показать, ну и рукоделие кое-какое…

Вопреки ожиданиям, Артемис не рассмеялся.

— Крутые, значит, эти романтики, раз к ним сам Осенний князь пожаловал…

Больше он ничего не сказал, лишь палец к губам приставил. И тут Персефона увидела.

По самой кромке между сумраком и тьмой, меж кривых древесных стволов, плыли сквозь туман разноцветные огоньки. Временами шарахались они в танце вверх и вниз, вправо и влево, и тогда опадали от них на траву тонкие искры. Танец был печален и светел, полон прощания и надежды свидеться, но всё же путешествие огоньков казалось покорным единой цели и единой воле, что не давала им остаться на месте.

«Куда они летят?» — хотелось спросить Персефоне, но она усилием воли запретила себе даже думать, тем более говорить. В конце концов, ещё успеется.

Туман у дальних деревьев чуть заметно колыхнулся, обретая плотность, и один из огоньков, попавший во внезапную ловушку, отчаянно задёргался и погас. Вот тут Персефона едва не выдала себя, кинувшись было ему на помощь — к счастью, быстрая рука брата удержала её на месте.

— Нельзя, — чуть слышно шепнул Артемис. — Ежели какую душу у Сортировщика отнимешь, другую взамен должна будешь отдать.

Зябко дрогнув, Персефона застыла на месте, во все глаза глядя на огоньки. А те вдруг явственно разделились на яркие да светлые, что к верхушкам деревьев прянули, и невнятно-мутные, что изо всех сил стремились ввысь, да не могли превозмочь. Их-то туманный сгусток и поглотил, пронесясь напоследок над Артемисовыми ловушками. Ужасом окончательного развоплощения веяло от сгустка, и ещё чем-то за гранью небытия, в сравнении с чем сумрачный Осенний князь казался душкой и лапочкой.

Едва исчез последний огонёк в вышине, да на поляне покой воцарился, рванул Артемис к своим силкам, захлопывая их один за другим.

— Поймал, — голос охотника полнился азартом, которому он мог, наконец, дать волю. — Подходи ближе, сестра: бояться уже нечего, а красивое показывают.

Персефона улыбнулась: судя по словечкам, братец не терял связи с миром людей даже среди лесных просторов.

А в ловушках, полных до краёв, мерцали среди туманного конденсата цветные искры и нездешняя пыльца, что опала наземь с душ, отошедших к иным берегам.

— Вейп-то есть у тебя? — как-то слишком буднично уточнил Артемис. Впрочем, в самый раз буднично, чтоб Персефону окончательно отпустил липкий ужас, вернув право дышать и двигаться.

— Купила вчера, — отозвалась она.

— Вот и славно, — подтвердил охотник. — Если расчёт мой верен, то скроет тебя от Дикого гона состав, что на одну половину из самой осени состоит, а на вторую — из частиц, что нашему миру уже не принадлежат. До Самайна аккурат хватить должно, и ещё на несколько дней после.

«А что это за жуткий Сортировщик и кому он подчиняется?» — страх оставил Персефону, зато взамен пришло любопытство. Но ночь стала темна и тревожна: луна, едва выглянув на восточном горизонте, скрылась в облаках, будто стыдливая артистка; невесть откуда поднялся ветер, выгоняя нежеланных гостей из леса.

Ведомые лучом светодиодного фонарика, Артемис и Персефона добрались до родного крова и рухнули, не умываясь, по лавкам. Всё-таки туманная тварь хватанула сил и у них, таково уж было её свойство. Обычный человек, вероятнее всего, скончался бы прямо там, на поляне.

— Если б на продажу туман свой делал, — с языка засыпающей Персефоны сорвался вопрос, нелепый и потому прекрасный, — как назвал бы?

Ответа не было так долго, что ей подумалось: до утра ждать придётся.

— «Пряная горечь», — прозвучало наконец. — Ничего твой Князь не смыслит в любви…

Время осенней жатвы

Рассвет после лесного приключения выдался ясным, лазурным и золотым, а о прошедшей ночи напоминала лишь колбочка с искристым конденсатом, стоящая на подоконнике сторожки. Персефона силилась вспомнить что-то ещё, мимолётное и трогательное, но утреннее солнце коснулось её лица, заставив крепко зажмуриться, а когда она разожмурилась, то уже и забыла, о чём хотела вспомнить.

— Айда собирать осенние травы! — крикнула Персефона брату, подивившись тому, как звонок её голос. Давно таким не был.

Артемис возник рядом незаметно для глаз — вот, казалось бы, только что шарил в сарае, а вот уже стоит в трёх шагах, отвечает:

— С тобой куда угодно!

В осенних травах нет той силы, которой полны травы середины лета, но последний взлёт их хрупкой красоты становится в умелых руках надёжным оберегом на время снегов и символом веры в новую весну. А руки у Персефоны были ещё какие умелые.

Отдавая внимание каждому стебельку на своём пути, временами бросала она быстрые взгляды на Артемиса, что рыскал под берёзами, охотясь на последние грибы.

«Мы с ним назвали друг друга сестрой и братом, а знаю ли я его?» — острая ветка обломилась под пальцами, уколола, как и внезапная мысль.

Строго говоря, братом Артемис Персефоне не был — более того, они принадлежали к разным национальностям, и если б не внезапный случай, что свёл обоих среди леса, воды и камня, неизвестно, обрели бы они друг друга в ином месте и времени. Но случилось то, что случилось — в дни перед распадом советской громады, столь похожие на дни солнечного затишья в ожидании холодных бурь. Стадо московских школьников, привезённое на выпас в югославский заповедник; юный неопытный экскурсовод, упустивший из внимания её, Персефоны, нездоровое любопытство к цветочку, что дразнил собою с края уступа…

Скользнувшая по камню нога в разношенном сандалике. Удар о воду и — по касательной — о гладкую подводную скалу, над которой природа трудилась десятки лет, покрывая камень слоем ила и минералов.

— Помоги-ибрфр, — забулькала Персефона, которая тем летом едва научилась плавать в бассейне, но этот скромный навык был бессилен помочь ребёнку в борьбе против течения. А течение плавно и неодолимо тащило свою ношу к краю самого высокого водопада, чей вид расходился отсюда по миру на открытках и фотографиях.

— Држи се, — голос по правую руку был незнаком и говорил вроде как не по-русски, но и без слов всё было предельно ясно. Персефона из последних сил гребнула на голос и схватилась за протянутую ладонь.

Потом были набежавшие спасатели, галдящие однокашники, но всё это не задержалось в памяти Персефоны, будучи вытеснено бережным теплом объятий, разметавшимся крылом тёмных волос и тихим голосом, что сказал ей:

— Яче си него, што мислиш…

Браслет на своей руке Персефона заметила не сразу: спасительный незнакомец оставил ей в подарок тонкую кожаную ленту с тиснением цвета моря и исчез в горных лесах, будто и был ими порождён.

Имя незнакомца Персефона узнала в свою вторую с ним встречу, зато едва узнала в лицо его самого. Артемис, и без того поджарый, совсем осунулся, потерянным взглядом блуждая по новым реалиям неродной для него страны.

— У нас там сын отца убить готов, — с русским языком хорват за это время поладил, хоть едва уловимый акцент и остался. — А я против своих воевать не хочу. Пришлось бежать с дальнобойщиками в первом фургоне, куда залезть дозволили.

Всё, что «дозволили» беженцу по прибытии — стать охранником занюханного ДК на границе Москвы и области, дабы стойко защищать вверенную территорию от бомжей и вандалов. Ребята из местного фентези-сообщества, к коему с недавних пор принадлежала и Персефона, изрядно сомневались в безопасности своих ДКшных тусовок, пока однажды на их глазах тощий балканский мужик не отделал палкой (пардон, «магическим посохом») трёх особо зарвавшихся хулиганов, которым захотелось попугать юных «толчков» перочинными ножичками.

С тех пор Артемис получил почётный допуск на клубные встречи, которыми, однако, не злоупотреблял, пропадая в основном по лесным окрестностям. Потом Персефона долго вычёсывала листья и травы из его волос. Браслет по-прежнему жил на её запястье, хоть и поистрепался немного.

К Лите Персефона ездила в клуб не столько ради абстрактных эльфов, сколько ради одного конкретного. К Мабону она начала прикидывать контраргументы к будущим родительским «Он же на фигадцать лет тебя старше и работает кем попало».

К Самайну должно было состояться торжественное знакомство, но Артемис исчез.

Два следующих дня Персефона заполнила суматошными обзвонами больниц и моргов, но по ночам телефоны не работали, и деться от тоскливой неизвестности было некуда.

На исходе вторых суток раздался домофонный звонок.

— Можно я… В подъезде ночь пережду?..

— В подъезде нельзя, — ответила Персефона, скатилась по лестнице кубарем и силком втащила Артемиса в квартиру. Родители как раз отчалили на встречу однокурсников, тусовка обещала продлиться до утра, и к лучшему: время для знакомства сейчас было бы самое неподходящее.

Артемис дрожал и весь был исцарапан, одежда его пропиталась грязью (Персефоне показалось, что и кровью), а волосы были острижены короткими неровными клочьями.

— Ванная вот здесь, — направив Артемиса в нужную дверь, Персефона усилием воли сдержалась от вопросов, снабдила его чистым полотенцем и вышла в свою комнату — судорожно искать подходящую одежду, слушать отголоски водопада в шуме душа и обалдевать от происходящего.

Потом Артемис из-за двери попросил, помимо одежды, ещё бинтов или «чего найдётся». Смертельная усталость взяла верх над гордостью независимого одиночки: колдовать над покусанными руками охотник таки позволил Персефоне.

— Тебе ж прививки от бешенства надо делать, — покачала она головой.

Артемис дёрнул уголком рта.

— От тех собак лучше б бешенство…

И тут до Персефоны дошло.

Все её игры в эльфов и сидов вдруг показались безмерно далёкими, наивными и смешными, словно костюм снежинки с детского утренника. Из этого костюма давно и безнадёжно пора было вырасти ради настоящего волшебства… которого, быть может, в ней и не было никогда.

Персефона застыла перед полкой с травами, внезапно растеряв веру в их чудесные свойства. В конце концов, кто она, соплячка с именем греческой богини, против тех сил, что едва не добили опытного следопыта, умеющего видеть поболе простых смертных? Разве её скромная жатва может согреть, излечить, уберечь?..

— Ты сильнее, чем думаешь.

Там, у водопада, Артемис сказал Персефоне то же самое — правда, на своём языке, и девочка не запомнила слов, зато уловила смысл.

Нужные травы сами запросились к пальцам. Тихо зашипел чайник, баюкая лесного гостя, который и без того был готов заснуть прямо на полу.

— Погоди, не отключайся, — Персефона схватила Артемиса за плечи, — выпей сначала.

После травяного чая охотнику и впрямь стало лучше: руки перестали дрожать, а взгляд — метаться по углам в поисках незримой угрозы, и Артемис с облегчением прикрыл глаза.

— Будь мне сестрой, Персефона, — внезапная просьба была еле слышна, но настойчива на грани приказа. — И назови меня братом, когда… Когда придут они по следу моему…

Просьба была тиха и невыносима. Неназванное «они» страшило до икоты, но ещё сильнее пугала возможность потерять близкого душой человека, отказав ему лишь потому, что не о таком предложении от него мечталось.

— Буду, — прошептала травница. Её прохладные пальцы коснулись горячего лба Артемиса, откинув прочь косо срезанную прядь и призраки дурных снов. — Назову…

Оборотная сторона

От брата Персефона уезжала с тревожным сердцем, хоть и оберег с травами ему сплела, и немного туманов для вейпа уговорила с собою оставить. Как доходило дело до того, о чём Артемис говорить не хотел — так становился он хуже самого стойкого партизана. Считал, будто блаженное неведение спасёт сестру вернее горького знания?..

Хм, нет же. Многое, что знала сейчас Персефона о существах иных сторон, открыл ей именно Артемис, который с этими существами встречался лицом к морде. И лишь то, почему он приказал сестре никогда не искать его в Самайн, оставалось для неё загадкой.

Впрочем, на излёте нынешнего октября Персефона смутно чувствовала, что запрет держится на честном слове, да и сама она давно уж не наивная эльфийская принцесса — вон, девочки с ресепшн в салоне красоты по имени-отчеству обращаются. А ещё ей мерещился скрытый надлом в душе Артемиса. Болезненный, как трещина в кости, совсем не думающий срастаться, лишающий сил в самый неподходящий момент. Потому истинная причина её приезда была — взглянуть в глаза, взять за руку, не оставить в одиночестве, а ловля туманов — лишь повод, хотя и весомый.

В электричке Персефона первым делом вытащила телефон, мысленно посмеявшись над тем, что похожа на подростков с их «мне только мессенджеры проверить». Но приложение, которое она тайком установила в планшет Артемиса, работало исправно, отсылая трекинг в телефон Персефоны, и оставалось лишь надеяться, что брату-охотнику не приспичит выключить геолокацию.

Упомянутые мессенджеры, почуяв сигнал сети, изверглись на Персефону. В рабочем чатике кто-то что-то уточнял. В творческом — приглашал на очередной ивент. Палец Персефоны, дрожа, застыл над кнопкой «Не пойду»: пропускать собрание прекрасных людей не хотелось, но одна мысль о новой встрече с Осенним князем вызывала мучительный озноб.

…Он подошёл к ней в перерыве. Высокий, статный, с седой (или выбеленной?) прядью в рыжих волосах, одетый в лучших традициях тёмноромантического стиля. Смотрел поначалу не на неё даже, а на рисунки с рукоделием, и ещё ни слова вслух не произнёс, а Персефона, сама себя не узнавая, была готова подарить ему любую из своих работ, какая понравится.

А потом Князь взглянул на саму Персефону.

«Выбрал, что хочу», — прочла она в глазах бездонно-зелёных, словно болотные омуты.

Остаток встречи Персефона провела в смятении, замерев на своём месте за столиком и отказавшись даже от комментариев к чужим выступлениям, хотя всегда находила, что сказать по делу.

«Не скроешь от меня за молчанием свой ум да таланты», — мысленный голос Князя, который вслух говорил что-то мимолётное другому участнику, вползал туманной змеёю Персефоне в уши, нежно обвивался вокруг открытой шеи. А может, ей это лишь мерещилось вместе с незваными внутричерепными шепотками, которые напоминали, что Персефоне тридцать даже не с хвостиком, а с целой косой, родители уж пару лет на том свете, а Артемис от силков любви как ускользнул, так вновь в них и не попадался.

«Да кому ты нужна, чтоб владыке Самайна отказывать?» — хором вопросили шепотки и смолкли, оставив Персефону судорожно комкать салфетку и гадать, откуда ей пришло знание о титуле незнакомца.

Он ушёл незаметно, не дожидаясь окончания встречи, чем ясно дал понять Персефоне, что их пути ещё пересекутся вне зависимости от её на то желания.

Быть может, она смогла бы утопить дозу непрошеного волшебства в повседневной рутине, растворить его там без остатка и благополучно убрать на полку с гомеопатией. Но наутро после злосчастной встречи в сборе сушёной мяты обнаружилась плесень, вечером следующего дня об оконное стекло убилась лесная птица, а спустя неделю на маникюр явился волчок, передавший от Князя привет.

— Любит он всё живое да прекрасное к себе тащить, — колко щурился на солнце Артемис, слушая рассказ Персефоны. — Всё, что по весне расцвело да по лету вызрело, во что люди душу и дар свой вложили…

«Вот почему творческий клуб», — осенило Персефону. А Артемис, помолчав, добавил:

— Прости меня.

Персефона аж воздухом подавилась, схватила брата за плечи, пытая его с изумлением: за что простить, когда она ему вообще-то жизнью обязана?

Вот тогда-то, припёртый спиной к ближайшему дереву, признался Артемис, что многие годы был лучшей княжеской гончей, да давно покинул свиту после ссоры с Владыкой — и нынче чует, что развязка близка. Потому все эти годы и просил Персефону держаться в Самайн от себя подальше. А ещё добавил, что Дикая Охота — не совсем то, чем кажется, и романтические истории про сидских лордов да смазливых человечьих барышень — лишь вершина айсберга. Точнее, пищевой цепочки.

Чёрная пятница в мире тонких материй. Битва всех против всех в едином стремлении отхватить кусок энергии, да побольше, чтобы хватило сил пережить Долгую ночь. И кто не спрятался, тот виноват. А кто осаживал чересчур разгулявшихся, виноват вдвойне.

«А подруги-травницы полагали, что Артемис назвал меня сестрой, чтоб не сожрать по ошибке», — постыдное воспоминание прошило Персефону коротким разрядом; она едва удержалась от желания сорвать стоп-кран и бежать по рельсам назад, крича во всю глотку о том, что доверяет и не боится. Нет, ну правда же: и браслетиком пометил, как особого гостя на рок-фестивале…

…Или это была метка для Князя? «Вот тебе, Владыка, подарок в виде моей названой сестры, я-то сам ни на что не претендую…»

Теперь Персефона готова была рвать стоп-кран, чтобы, вернувшись, надавать братцу пощёчин и потребовать признаний. Может ли быть, что лжёт ей Артемис, изящно разыгрывая общую партию с Осенним князем, и гонит на флажки, будто добычу?

Колбочка с нездешними туманами была извлечена из сумки, высмотрена на просвет сквозь прикрытые ресницы: нет, тёмных сгустков и волосиков порчи не было и в помине. Был только тёплый янтарь осеннего света.

Артемис взял Персефону в сестры, чтоб Охота не смела её тронуть. Хотя Владыке, наверное, закон не писан — тем паче теперь, когда Артемис из свиты вышел. А в жёны не позвал потому, что доли у-окна-ожидалицы ей не желал, пока самого неведомо в каком обличье по лесам носит и в любой Самайн может окончательно не принести.

«Ничего твой Князь не смыслит в любви…»

Персефоне стало невыносимо стыдно.

Следующая неделя обернулась сущим бедламом там, где и не предвещало. Дорогу до метро перекопали, создав долгие пробки на единственной оставшейся полосе. В кухонном стояке Персефониной квартиры начали истошно пищать краны холодной воды; вызванный сантехник беспомощно развёл руками. И — вишенка на торте — арендодатель внезапно попросил салон красоты вон из здания.

У Персефоны опускались руки — не столько от наличия проблем (будто бы раньше их не бывало), сколько от их концентрации. А пуще того — от внезапных и болезненных столкновений с людьми.

Постоянная клиентка вдруг нажаловалась на качество маникюра, и ладно бы лично — так нет, через форму обратной связи на сайте, чтоб все видели. Соседи снизу сделали Персефоне втык за нерадивость в починке кранов: оказывается, писк долетал в их квартиру, мешая спать детям и расшатывая нервы родителей. Наконец, случайный прохожий обворчал Персефону за вейп, которым она воспользовалась на улице, когда стало совсем тяжко.

— Взрослая тётка, а косит под молодёжь, пфф. У сына, что ль, отняла?

Персефона застыла на месте, забыв даже адрес, по которому шла смотреть новое место для салона. А потом сделала то, чего никогда бы себе не позволила в трезвом уме и сильной воле. В три шага она догнала незнакомого мужика, дёрнула его за рукав и развернула к себе лицом.

— Это, — от души затянувшись, выдохнула она в чужие ноздри, — туман с иной стороны. Подарок брата, который добыл его, чтоб…

— Чур меня, бесноватая! — мужик вырвался и стремительно зашагал прочь, пару раз оглянувшись и сплюнув на асфальт. Призрачный лапчатый сгусток, сидевший на его шее, тоже попытался сплюнуть и вдруг зашёлся в судорогах, свалившись наземь.

Персефона моргнула. Сгусток исчез с глаз. Мужик остановился, озираясь, будто только что прозрел. Персефона затянулась ещё раз — искры защипали в носу и горле — и вдруг рассмеялась, согнувшись чуть не пополам.

Хочешь, чтоб тебе не поверили — скажи правду.

Хочешь победить — не стесняйся дать сдачи.

Ещё затяжка, чтоб унять дрожь под рёбрами и тошноту, подобную той, что мог бы испытать травоядный зверь, неумело притворяясь хищником.

Выдох навстречу тихому дождю. Аромат получился вовсе не похож на фруктово-ванильный ассортимент вейп-шопов и шёл тяжело, доказывая этим свою всамделишность. Там, где легко и просто — жди обмана и ловушки, говорил Артемис.

Кстати, о нём. Персефона открыла приложение, надеясь обнаружить хоть каплю стабильности в безумном вихре осенних перемен — но и тут её ждали новые вести. На карте загрузился соседний квадрат — ближайшее замкадье. Точка трекера медленно ползла по тропинке ландшафтного парка и, не доползя до станции МЦД, остановилась.

«Созвонюсь, — решила Персефона. — Гляну помещение и созвонюсь».

Смотр, однако, не затянулся. Маленький зал на первом этаже жилого дома, вход со двора, внутри — голые стены (спасибо, что оштукатурены). Всё придётся начинать с нуля, но если раньше Персефона с азартом приняла бы вызов собственной творческой натуре, то сейчас она ощутила лишь тоскливую пустоту — уже не снаружи, а внутри. Некстати вспомнился унитаз, которому она перед выходом из дома перекрыла воду, чтобы стояк не пищал, а уж потом спустила остатки.

— Будем на связи, — Персефона через силу улыбнулась владельцу зала и выбежала на улицу. Точка-Артемис по-прежнему оставалась на месте, и — хвала электричкам — была в двадцати минутах езды.

Парк встретил Персефону сырым шелестом листвы, шорохом гравия под каблуками и призрачным танцем теней, не смеющих сунуться под стерильно-белый свет фонарей.

— Артемис?.. — шёпотом позвала Персефона.

Нет ответа. Лишь шум прибывающего поезда и тихий плеск воды ниже по склону. Чей-то всхлип там же.

— Прости-ите меня, — голос надломленный, почти детский, — и проща…

Стремительная тень пронеслась над плечом Персефоны, едва не сбив её с ног. Человеческий вскрик слился с рычанием двух собак. А может, их было больше. Что она будет делать, если там целая стая, Персефона, включая телефонный фонарик, не придумала. Только не бежать. Надоело уже бегать…

Острый луч света метался по деталям, не в силах охватить всю картину. Бледное испуганное лицо подростка. Раскрытый перочинный ножик в правой руке; царапина на левой полнится кровью. На заднем плане — заросли сухостоя, сносимые прочь яростной битвой. Утробный вой, переходящий в отчаянный скулёж о пощаде. Короткий хруст разгрызенной кости. Тишина.

— Доврага све…

— Артемис?..

— Перс-сефона?! Откуда… Прош-шу, не с-сейчас. Ребёнка на свет… выведи.

Влажные салфетки одна за другой ложатся на хрупкое запястье подростка. Паренёк в куртке не по размеру, распахнув глаза, смотрит на дело рук своих, будто не сам минуту назад едва не сотворил страшное. Персефона шепчет что-то над раной, обвязывая её чистым платком. Безумное напряжение юного существа, прошедшего по грани над пропастью, находит выход в неудержимых слезах.

— Можно, — Персефона разрешает пареньку выплакаться до конца, принять минуту своей слабости и перерасти её. — Можно…

Потом оба находят Артемиса. Он лежит среди травы лицом в ночное небо, прикрыв глаза, чтоб не пугать никого нечеловеческими зрачками. Того, с кем (или чем) он дрался, не видать, лишь трава неподалёку то ли выжжена, то ли облита чёрным. Чёрная полоса наискось идёт от упрямых губ к высоким скулам охотника.

— Бродит по миру тёмная хтонь, — цитата стихотворения кого-то из клубных авторов в исполнении брата заставила Персефону вздрогнуть. — Не думает, что на её хищную радость свой ловец найдётся… А пацана надо бы домой вернуть.

— А можно я лучше у друга переночую? Он тут недалеко живёт…

Персефона глянула сквозь ресницы: аура у подростка похожа на полинявший дождевик, со спины изрядно изодранный. Не столько неведомой хищной сущностью, сколько теми, кто зовётся его родителями. Такого грех не доесть в пору Охоты…

— Веди до друга, — голос Артемиса уверенный и почти спокойный. — Проводим.

…Вновь, будто вечность назад, подбирала Персефона подходящую футболку для Артемиса да слушала шум воды в душе. Кстати, уже без писка: брат умудрился что-то подкрутить в «клятой трубе» и тем спас психическое здоровье соседей снизу.

Причину своего внезапного путешествия Артемис изложил кратко и больно: те, на кого он охотился давным-давно, будучи княжеской гончей, пришли поквитаться, подожгли сторожку в самый тёмный ночной час.

— Думали живьём меня спалить, видимо. Только я вовсе не спал там в тот момент…

Что стало с поджигателями, Персефона уточнять не стала. В лесу всякое случается.

Встречный вопрос от Артемиса не заставил себя ждать:

— Но ты-то как меня нашла, да ещё столь вовремя?

Не посмела Персефона рассказать брату о приложении, выпустила на свет полуправду:

— Интуиция…

И следом, без передышки, спросила — как в море со скалы сиганув:

— Чем могу пригодиться в твоей охоте?

Запах хищника

— Ты умеешь видеть, Персефона, но теперь научись чуять.

Персефона оценила игру слов, вспомнив, что парфюмерные эстеты «слушают» духи, а «чути» по-хорватски — слышать. От духов на время обучения пришлось отказаться, резких бытовых запахов — избегать. Тут даже порадуешься, что маникюрные дела на паузу встали.

— Какова она на вкус, хищная радость?

Артемис почесал в затылке, ища подходящие кулинарные сравнения. С того дня, как он выдал сестре все свои тайны, но выгнан с глаз долой не был, а отделался лёгким упрёком за долгое молчание, ему изрядно полегчало.

— Полынь с корицей. Черешня с перцем. Что-то такое.

— А ослабевшие духом как пахнут?

Определять таких Персефона привыкла на глаз, но это требовало немалых усилий и хорошей концентрации. То ли дело нюх: дышать в любом случае нужно, лишь бы привычка подмечать запахи появилась.

— Сама иди познавай, — отшутился Артемис.

Когда брат открыл Персефоне суть Дикой охоты, её долго трясло от смеси невыразимых и не самых приятных чувств. Какие там кони в полнолунных небесах!.. Впрочем, кони не исключались, но у некоторых сущностей охота изрядно отдавала паразитизмом.

Та лапчатая тварюшка, которую Персефона ненароком отравила вейпом, называлась, со слов Артемиса, нахлебником. Стоило кому-то из людей получить энергетический пробой (проще говоря, душевную рану), как на запах гари и крови потихоньку сползались невидимые нахлебники, и тот, кто не смог восстановиться хотя б за сутки, был почти наверняка обречён стать дойной коровой для неблагих созданий.

— Высшее мастерство энергопотребления, — рассказывал Артемис, — выпить созревшего нахлебника, не доведя до смерти его жертву. Словно ягоду с куста сорвать, ветви не повредив. Охотиться напрямую тоже весело, но опасно, поэтому для многих сущностей такие деликатесы предпочтительнее.

— И вкусна ли чужая обида, злоба да печаль?

Артемис скривился в горькой усмешке:

— Кто ж в здравом уме и доброй воле поделится с нечистыми отродьями бескорыстной любовью, нечаянной радостью или творческим огнём? О, встречаются и такие, но они на вес золота. Однако, чем далее от мира людей, тем меньше забот, выживут ли те, с кого сила взята. Поэтому даже самой дикой Охоте нужны поводья и те, кто их удержит…

«Поэтому ты спас пацана, которого ты в том парке впервые увидел, — собралась сказать брату Персефона. — Хотя и жить средь людской толпы тебя явно не тянет…»

Словно прочтя её мысли, Артемис добавил:

— «Далее» не значит «дальше», но подходящего слова я подобрать не в силах.

Так или иначе, но городской жизни в ближайшее время Артемису было не избежать. Всё, что при нём осталось — документы, одежда, немного денег и ружьё.

Ружьё Персефона спрятала в дальний угол кладовки. Та охота, что предстояла им нынешним вечером, требовала лишь кредитной карточки.

— Устала я беглянкой себя чувствовать, — по дороге в ТЦ признавалась Персефона не то брату, не то кнопке «возможно, пойду» в ближайшей клубной встрече. — И знаю, что придёт он: полнолуние как раз в ночь после…

При упоминании луны Артемис вздрогнул. Перед его глазами внезапно и непрошено встала иная ночь: древний город за спиной, посвист морского ветра в мягких сосновых иглах, серебро и ртуть лунных бликов в штормовых волнах, гордый и невыносимо прекрасный профиль на их фоне.

Друг? Учитель? Возлюбленный? Загнанным зверем мечется душа, не в силах выбрать что-то одно и тем самым умертвить остальное.

— Време Дивлег лова, — голос Князя едва слышен в шуме прибоя, но печальный свет его глаз говорит Артемису более любых слов на любом языке, коих владыка Самайна знает великое множество.

Гон Охоты неостановим, и у Князя нет права её не возглавить. Собственный путь для Артемиса вдруг становится очевиден и прям.

— Поведи ме са собом…

Не страшно навсегда изменить свою суть, если в городе за спиной ничто не держит. Если вместо маяков в туманном море — звёздные очи того, кому готов вручить своё сердце.

— Идемо, Артемис, — Князь подаёт ладонь своему охотнику и ведёт его в чародейную ночь по правую руку от себя.

Всё, что было, пускай останется. Всё, что могло быть — пусть исчезнет…

— Артемис? Алё! Размер одежды, говорю, какой у тебя?

Наваждение схлынуло, уступив место яркому магазинному свету; перед лицом возникли тревожные глаза Персефоны. Словно вынырнув из бездны, Артемис рывком вдохнул и вспомнил, что они пришли в царство шоппинга приводить его в «подобающий вид».

— На эту вашу встречу участником попросись, — ответил Артемис невпопад, зато о важном. — И меня гостем впиши заодно.

***

Вместо лесных тропинок — сплетения улиц. Вместо древесных ветвей — ветки метро. Гигантская паутина, ловчая сеть города, раскинулась над охотником, грозя превратить его в жертву.

— Маски, тоже мне… Я в противогазе готов ходить, — сползал Артемис по стенке после дня в общественном транспорте. — И ладно бы лишь парад парфюма…

Энерговампира в толпе засекла Персефона: видимо, если у брата в чутье убыло, то прибыло у неё. Голодный анисовый след был едва различим в столпотворении часа пик, и, если б не прицельный взгляд на ауру столичного франта — цель ушла бы с радаров.

— Там, — Персефона впилась наточенными ноготками брату в ладонь, шалея от внезапного азарта, что сжался взведённой пружиной где-то на диафрагме.

— Понял, — прикрыв глаза, отозвался Артемис. — Поглядим, кто таков…

Пара кратких вдохов — выделить нужный запах и дать ему приоритет среди прочих. Наблюдать сквозь ресницы, как голодный щеголь в толпе нарочно нарывается на столкновения, чтобы немедленно отщипнуть ворчанием и бранью хоть кусочек, хоть искорку чужой силы, радости, стремления к цели и мечте.

В течение считанных минут энерговампир успел раздать кому-то замечаний по телефону и выразить недовольство качеством кофе, взятого в киоске навынос.

К анису прибавилось ванили и лаванды, но, смешиваясь и переплетаясь, энергии не спешили слиться воедино, а вступали друг с другом в противофазу, всё увеличивая размах колебаний.

— Ни черта не понимаю, — призналась Персефона. — Фастфуд какой-то…

Разгадка обнаружилась в точке впадения Брюсова переулка в широкие воды Тверской улицы. Спешащий франт, чей плащ реял победным флагом, вдруг споткнулся, будто влетев в закрытый шлагбаум. Артемис с Персефоной едва не впечатались ему в спину.

— О, батончик мой, сегодня ты даже почти не опоздал, — женский голос являл собой коктейль из насмешки, посыпанной нежностью.

Запах новой ауры входил в лёгкие без спроса и душил с первого вдоха. Щеголь встал на колено. Персефона собралась обалдеть от доминирования его самки, но не успела.

— Па-ап, а ты чо-нить купил?

Дитя, ради объятий с которым энерговампир и преклонил колени, по-быстрому одарило отца этими самыми объятиями, всосало в себя ванильно-лавандовый микс, початый матерью, и теперь ждало добавки — в материальном виде, разумеется.

«Ну на хрен эту семейку», — Персефона попыталась слиться со стенкой ближайшего особняка и прошмыгнуть мимо, но Артемис сорвал конспирацию внезапным кашлем.

— Чёртов амберэкстрем, — выругался он. — В каждых вторых духах его нынче немеряно…

Три пары глаз уставились на незваных прохожих. Дрогнувшими пальцами Персефона нащупала в кармане вейп, готовясь набрать полную грудь тумана вопреки удушающей волне вампирской энергетики и парфюма.

А потом случилось странное.

Артемис обошёл всех троих и по очереди их обнюхал.

— Да вы что себе… — вскипел щеголь, пытаясь надуть свою ауру, как индюк надувает зоб, но, не слишком преуспев, обратил отчаянный взгляд на тех, чьей милостью был сейчас обессилен — на жену и сына.

— …Позволяете, — брезгливо оскалившись, закончила дама за супруга. Её рот, очерченный алой помадой, властно требовал объяснений, но в холодном блеске глаз Персефоне виделась не благородная власть бриллиантов, а стеклянная фальшь поддельных кристаллов.

Столичный энерговампир не уступал в росте хорватскому оборотню, а по престижу брендов и среднему годовому доходу многократно его превосходил. Но, привыкший к городской охоте, энергососущий ещё никогда не сталкивался с теми, в ком сила природы проявлялась бы так ясно, естественно и ошеломительно.

Тем временем супруга энерговампира кристальным взглядом изучила Персефону, просканировала Артемиса и вдруг рассмеялась тому в лицо, прервав мужской ментальный поединок самым бесстыдным образом.

— Береги свою кралю, охотник, — произнёс напомаженный рот. — А то уведут к лучшей жизни, только глазом моргнёшь…

Не оставив Артемису шанса на ответ, леди-вамп цопнула ребёнка за шиворот, мужу указала на водительское сиденье вороного коня премиум-класса и была такова.

— В добрый путь, — съязвила вслед адской семейке Персефона, стараясь не думать о том, чем могла бы окончиться прямая стычка. — Пойдём и мы…

Внезапная интуиция нырнула Персефоне под руку, помешав ей коснуться Артемиса. Укус энерговампирши был не сильным, но слишком уж прицельным: объятия Персефоны сейчас не помогли бы брату, а даже, пожалуй, наоборот. Так они и двинулись ночными переулками к метро — в молчании, но всё же по-прежнему рядом, давая друг другу время успокоиться и в мыслях своих решить, кто они себе на самом деле.

Время охоты

Осенний князь оглядывал своё отражение в зеркале. Огненно-лисьи кудри подернулись первым инеем седины, вырывать отдельные волоски давно не имело смысла. Гордая осанка пока не подводила, но держать её с каждой новой осенью становилось труднее.

Помимо воли Князь обратился воспоминаниями к прошлогодней Охоте. Дипломатическая виза открыла Владыке врата в Германию; из Польши и Чехии кое-как подтянулась местная свита. Три дня до Самайна и три после длился Дикий гон. Много прекрасного было видено на старинных улочках, но мало — в безвременно закрытых музеях. Много крепкого испробовано, но не в ресторанах и на танцполах, а по подъездам у неработающих ресторанов и танцполов. Немало потерянных душ было изловлено, очищено от смертной шелухи и одарено — новым ли путём на этой стороне, вечным ли покоем по иную. Огонь в человечьих сердцах разгорался в ту осень с болезненной яркостью, но затухал прежде, чем Князь со Двором успевали испить вволю, оставляя по себе горький привкус бессильной опустошённости, какую можно ненароком распробовать, доскребя до деревянного донца медовой чаши.

— Давно ли новости смотрел, княже? — намекнул кто-то из свиты.

Конечно, Князь был наслышан о новой болячке, что напала на род людской, но не предполагал, что она бьёт по силе духа едва ли не мощнее, чем по здравию тела.

Долгая ночь стала тяжёлым временем для того, кому пришлось оставить в сторонке благородную гордыню, чувство прекрасного и азартную жажду честной погони, превратив охоту в милосердную казнь ослабевшей добычи.

За прошедший год Князь изрядно сдал. Новый поворот Колеса грозил раскатать его окончательно. И коли уж суждено этому случиться — владыке Самайна был нужен лишь тот, от чьей руки не стыдно принять смерть в равном бою.

— О, Персик, давно не виделись! — тоненькая девушка с косой чёлкой напрыгнула с объятиями на Персефону, едва та показалась в дверях уютной кафешки. — Давай твои штуки прямо в середине зала и выложим!..

«Штука» была всего одна, зато габаритная. Артемис поставил резную деревянную коробку на стол, но открывать не стал. Впрочем, и при задраенной крышке оттуда так несло июльским разнотравьем, что содержимое угадывалось без труда.

— Персик?.. — уточнил он у сестры.

— Ну да, — рассмеялась Персефона. — Как котик со стикеров…

Разговоры и шутки, однако, пришлось отложить: тоненькая девушка объявила начало встречи и взяла в руки скрипку.

На сцене возникла фигура в длинных одеждах. Тёмные волосы вились по плечам, и лицо в контровом свете было не рассмотреть, а голос не давал ясного представления о том, женщина это или мужчина:

— Девочка-девочка, черный человек уже в твоем городе.

Видишь, как листья в два дня потемнели от холода?

Краткий сквозняк пронёсся по полу, когда в зал вошёл новый посетитель. Он вежливо замер на пороге, не желая спугнуть магию музыки, текста и световых танцев, что сопровождали выступление, но Персефона почуяла его присутствие буквально спиной, словно незримая рука пересчитала её хрупкие позвонки.

— Говорят, от него никогда и никто не ушел,

А он — не торопится…

На середине столика — раскрытая ладонь Артемиса. Персефона цепляется за неё с той же отчаянной силой, что и много лет назад на краю водопада.

Мелькают в бесшумном танце фонарики и флаги. Голос и скрипка возносятся всё выше, уводят всё дальше:

— Любимая,

Как же долго…

Аплодисменты обрушились на исполнителей порывом тёплого ветра, взметнув медную россыпь опавшей листвы и сорвав с ветвей последнюю золотую дань.

Персефона оглянулась по сторонам, но видение и не думало исчезать: по барной стойке неспешно полз витой плющ, на подвесной люстре качались синицы, со стороны санузла долетало звонкое журчание лесного ручья.

— А сейчас перед нами выступит прекрасная Персефона с рассказом о магии трав…

Объявив её, голос растаял эхом в вершинах сосен, затих птахой в мягких еловых лапах. Персефона босиком ступила в колючую щекотку опавшей хвои, дала себе время на глубокий вдох и выбралась на сцену.

— Говорят, в одну реку не войти дважды, — первая фраза далась ей на удивление легко, — так одну и ту же траву дважды не собрать…

Закатным светом вспыхнул за спиной проектор с презентацией. Портреты растений, их названия — научные и народные. Поверья и факты. Персефона опасалась, что не сможет начать — теперь она не могла остановиться. Гореть любимым делом, дарить себя через знание оказалось невыносимо прекрасно. Презентация плавно перешла в демонстрацию; любопытные носы товарищей по искусству ныряли в медовую сладость клевера, целительную скромность ромашки, терпкую печаль полыни…

— Ты могла бы стать лучшей моей травницей, — княжеский голос прозвучал прямо над ухом Персефоны. — Хочешь?..

О, как этот робкий вопрос был не похож на мысленное сентябрьское «Выбрал, что хочу»!

Персефона сбросила с плеч остатки страха и взглянула Князю в глаза.

Колдовской силой полнились болотные глубины его радужки. Космически необъятная усталость скрывалась на дне зрачков.

«Рок-звезда на пенсии, — всплыли в памяти Артемисовы слова. — Однажды в Будапеште так накидался местными настойками, что я его еле откачал».

Персефона стремилась ощутить омерзение, но обнаружила в себе нежданную жалость. Призрачные жёны алкоголиков принялись реять под потолком, но были изгнаны силой воли и ветра. Князю были чужды мелкие человечьи игры на нервах, а горячительные напитки вряд ли действовали на него так же, как на людей. Осенний владыка и вправду хотел красиво уйти среди сказочных декораций венгерской столицы, но Артемис посмел ему помешать. Отхлестал по щекам, впервые ударив вне учебных поединков. А вслед за этим покинул свиту, оставшись сам по себе.

Персефона проследила за направлением княжеского взгляда, который едва заметно скользнул в сторону и остановился на том, кто был за её плечом.

— Приветствую тебя как соперника, — сдержанно поклонился Князь Артемису.

В глазах охотника — боль, что давно отчаялась быть высказанной. В руках — чужая гитара, одолженная ровно на одну песню. Голос, охрипший от долгой привычки молчать, с трудом берёт верные ноты:

— Ova noć je tako čarobna…

Так волшебна эта ночь…

Средь полотен лесного сумрака видны лица товарищей, знакомые и неуловимо иные. У некоторых над причёской — острые уши, изящные витые рожки, короны из веточек, птичьи гнёзда, а в глазах — витражный свет вдохновенной тайны.

Князь подал Персефоне руку, приглашая на танец. Рука его оказалась уверенна и прохладна.

— Не бойся.

В первом развороте они случайно задели столик с травами; наземь полетели тонкие стебли, душистые листья, сухие лепестки. На втором круге Князь чуть приподнял Персефону за талию и оттолкнулся от земли.

— Daj mi snage za još jednu dugu noć…

Дай мне сил выдержать ещё одну долгую ночь…

Потолка не стало. Над головой, сколько хватало глаз, мерцали безмолвные звёзды. Дальний край горизонта был засвечен серебряным ликом восходящей луны. Князь вёл Персефону в танце так умело, стремительно и невесомо, как не дано никому из смертных. Очарованная, она не могла отвести глаз от княжеской души, что сияла одинокой звездой столь близко от неё.

И тогда Осенний князь тихо спросил Персефону:

— Кто тебе Артемис?

Сердце пропустило удар, словно обретя силу тяжести отдельно от тела. Персефона забыла, как дышать.

«Назови меня братом…»

Родственников княжеской свиты и впрямь не одобрялось преследовать в Диком гоне. Только Артемис уже лет десять как перестал быть придворной гончей. Он не позволил своему господину позорно истаять в дурманном угаре. Вместо этого — бросил вызов, открыв на него собственную охоту. Потерял протекцию, зато заставил держаться в силе.

Ответь так, как велит сердце, чудесная травница, и пусть свершится, что должно.

— Он мне… — задохнулась Персефона.

…Тот, кто взял за руку однажды и не отпускает до сих пор, сколь бы дальними тропами его не носило. Тот, кто поверил в меня, когда сама я была не в силах. Тот, кто счёл свою любовь столь опасной, что пытался от неё уберечь. Тот, кому обязана жизнью.

— А вам, княже? Кто он вам?

…Уже не тот неприкаянный юноша с восторженными глазами благодарного ученика. И даже не усталый беженец, которого русская лесная нечисть ещё не привыкла обходить стороной. Тот, кто записался в соперники тогда, когда преданность и любовь уже не спасали. Тот, кому обязан жизнью.

— Sad si negdje daleko, moja ljubavi…

Где-то далеко ты, моя любовь…

Рвётся струна, больно ударив по пальцам. Проступает на коже капля крови, дрожит меж сомкнутых ресниц одинокая слеза.

Назови Артемиса братом, Персефона — и Князь не посмеет его тронуть, когда посватается к тебе, но и причины отказать у тебя более не будет. Назови Артемиса возлюбленным — и быть меж ним и Князем поединку, к которому оба ищут лишь достойный повод. Только кому бы ни досталась победа, а всё одно — любовь в том бою первой погибнет.

— Збогом остани, — в три последних такта выдыхает Артемис. — Прикончи меня, Князь. Нет более сил любить вас… обоих.

Персефона кричит отчаянно и беззвучно. В руках Осеннего князя истекает светом тонкий острый клинок. Владыка совершает приветственный взмах, приглашая Артемиса к дуэли и давая ему шанс занять боевую позицию.

В кратком полёте гитара сходится с клинком. Лакированное дерево проигрывает колдовскому металлу, щепки фейерверком возносятся к потолку. Обманным манёвром Артемис ныряет Князю под руку, в коротком развороте пытается ткнуть его обломком грифа под колено, но за плечами у Осеннего владыки и его охотника слишком много совместных тренировок и сражений плечо к плечу, чтобы успеть выдумать друг для друга что-то неожиданное. Князь делает широкий шаг влево, перенося туда свой вес, и срывается в новую атаку.

В лицо ему летят сухие летние травы, рассыпанные при танце и собранные Артемисом в горсть. Приходится сделать выпад мечом почти вслепую, пытаясь удержаться от чиха. В ответ швырнуть Князю нечего, и он бьёт наотмашь вопросом:

— Кто она тебе, охотник?

Артемис выпускает Князя из прицела своих цепких зрачков ради единственного, отчаянного, невозможно долгого взгляда в глаза Персефоны.

Княжескую атаку он парирует слишком поздно, по касательной, и меч проходит выше сердца, но всё равно навылет. Замерев на миг, Князь хочет высказать Артемису слова почтения и прощания, но выходит только хрип: гитарный обломок, направленный умелой рукой охотника, пробил ему горло.

Персефона кричит отчаянно и беззвучно, но в руках у Осеннего князя вовсе не меч — истекающее светом кольцо. Точнее, два кольца, и одно из них — её размера. На горле уже не рана, а багряный шейный платок.

— Не бойся, — повторяет Князь. — Не так я страшен, как обо мне выдумывать любят. Хочу для тебя жить, Персефона. Не откажи в ответной милости.

В призрачном свете колец Артемис поднимается с пола, невредим, только на белой рубашке остаётся дыра, залитая кровью. Прижав ладони к груди, охотник отделяет алое от белого — и, едва удерживая в руках две охапки роз, протягивает Осеннему владыке и его избраннице свадебные букеты.

— Отпусти его, Персефона, — в княжеском голосе нет приказа, лишь очевидный совет. — Если за столько лет не решилась приручить, так отпусти насовсем.

Персефона кричит отчаянно и беззвучно, но в руках у Осеннего князя уже не меч и не кольца — истекающий светом венец.

— Дарую, — произносит он над Артемисом, — по праву твоей победы из времён осень, из пределов власти Дикую охоту, а в обязанность ставлю поворот Колеса… И благодарю тебя безмерно, возлюбленный мой ученик, лучший охотник и достойный соперник.

Сложное плетение раскаляется добела, едва символ власти касается склонённой головы Артемиса, и истрёпанный кожаный браслет на руке Персефоны отвечает ему внезапной вспышкой, возрождаясь из праха в изначальной красоте.

Затем следует тьма, равная в своей бесконечности взмаху ресниц, уронивших слезу.

Лес отступает прочь, палая листва превращается в затейливый паркетный рисунок, а птицы перестают вить гнёзда в причёсках гостей. Персефона успевает поймать гитару, неловко прислонённую к спинке кресла, и тем спасает её от падения. Струны целы все, кроме одной. Потёртый деревянный гриф ещё хранит тепло чутких пальцев.

— Артемис?..

Девушка с косой чёлкой принимает у Персефоны гитару, ставит её рядом со своей скрипкой, потом кивает на стоящего в отдалении Князя:

— Обалдеть, этот таинственный незнакомец попросился к нам в клуб! А, кстати, где твой брат? Вроде только что тут был. Здорово играет, приглашай ещё… Эй, ты в порядке?

Незваные слёзы мешают Персефоне смотреть и видеть, но она чует, что аура у Князя изменилась, перестав напоминать портал в стиле пламенеющей готики. Предводитель Дикой охоты позволил себе, наконец, то, о чём втайне мечтал — свернуть с пути, начертанного собственной ролью, и за секунду до занавеса спрыгнуть в зрительный зал.

— Daleko od sebe

Možda naći ćemo spas,

I ako nas prekriju sjene,

Samo imaj vjere u nas…

— Вдали от себя самих

Мы обретём спасенье.

Когда мир укроют тени —

Прошу тебя, верь в нас двоих.

Кто же не окончил песню, строки которой ясны и без перевода? Кто подхватил княжеское знамя, подарив Осеннему владыке свободу? Кого, наконец, освободила ты сама — догадываешься ли, Персефона?

Наглый уличный ветер взлохматил волосы, холодными поцелуями прошёлся по вспотевшему лбу. Персефона принялась судорожно вдыхать морозный воздух в поисках утраченного следа, пока перед глазами не заплясали мутные искры. И тогда она подняла лицо к небесам, чтобы встретить, не дрогнув, спокойный и всепрощающий взгляд полной луны.

— Люблю тебя, Артемис. Тебя одного всё это время… слышишь?.. Забери меня со следующей Охотой. Стану тебе, кем захочешь.

Декабрь Персефоны

Intro: Двенадцать ночей в одиноком ноябре

Вечность простояла бы Персефона на ветру, играя в гляделки с полной луной Самайна, если бы не вышел следом за нею на улицу Осенний князь. То есть уже бывший князь, а ныне вновь просто Эрик.

— …забери меня со следующей Охотой, — долетели до него слова Персефоны, предназначенные тому, кого чудесная травница привыкла называть братом. — Стану тебе, кем захочешь.

«Вот и заветный ключ ко всеобщей свободе», — подумал Эрик, удивляясь тому, как полегчало на душе без неутолимого огня, что ещё час назад горел в нём, заставляя гнать добычу до той вершины и предела, на который хватит её сил, а потом ещё чуть дальше. Воспоминание о том, что истинной добычей Князь мыслил самого Артемиса — с тех пор, как тот бросил вызов Владыке — он предпочёл оставить нетронутым. И без того перед глазами, стоило их закрыть, мерещился острый профиль хорватского оборотня и слепящий до слёз свет княжеского венца в его тёмных волосах.

Sad si negdje daleko,

Moja ljubavi…

Песня, оконченная где-то за гранью явленного мира, ничейным эхом затерялась в арбатских переулках.

— Он вернётся к тебе, Персефона, — не скрывая более своего присутствия, сказал Эрик. — Быть может, скорее, чем ты назначила.

…

В первую ночь Артемис не ощущал ничего, кроме недвижного безмолвия, вневременья и небытия, и ещё никогда ему не было так покойно.

…

Уснуть Персефоне удалось лишь под утро — и, честно говоря, лучше б не засыпалось вовсе. Сон был холодный, тревожный, душный, сюжета не имел и отступил с трудом, оставив по себе тоскливую горечь одиночества.

«Он вернётся», — добавив масла в лампадку, повторила Персефона слова бывшего Осеннего князя. Немного полегчало.

Остаток дня прошёл в попытках отвлечься на насущное: новый салон красоты ждал достойного оформления. Нужные вещи словно сами просились Персефоне в руки, обращаясь то последним экземпляром, то товаром с неслыханной скидкой. Раскидав времена доставки на ближайшую неделю, Персефона принялась думать над названием салона, да так и заснула.

…

На третью ночь Артемису пригрезился одинокий лампадный огонёк, что упрямо горел на далёком окне до рассвета. Небытие было покойно, но за окном его любили и ждали.

…

Если бы Персефона внесла в рабочий чатик гранату, эффект был бы менее разрушительным, чем от фотографий заказанного. Девушка-администратор сказала, что немедленно увольняется, ибо ей говорящего волчка хватило. Два парикмахера об увольнении напрямую не попросили, но ясно дали понять, что на работу в таких мрачных интерьерах они не подписывались.

— И ведь ни одной чёрной вещи! — оправдывалась Персефона. — Ладно, кроме унитазов…

Выручил, внезапно, Эрик — после того, как Персефона поделилась проблемой в беседе творческого клуба. Во-первых, одобрил дизайн, что от такого искушённого эстета было вдвойне ценно, а во-вторых, поднял свои безграничные контакты, и к вечеру в личку Персефоне постучалась девушка-стилист, чья внешность была достойна кисти прерафаэлитов.

— У меня пока не очень большой опыт, — добавила девушка вдогонку к портфолио, — но я умею видеть людей их глазами и проявлять вовне то, что хочет быть выраженным.

Персефона выдохнула с изрядным облегчением. И правда, новому месту — новые люди.

…

На пятую ночь Артемис вновь хотел увидеть окно с лампадкой, но его перенесло южнее по меридиану, словно бусину на проволоке. Там он смотрел фильм о своём неприкаянном детстве и одичавшей юности, о невыносимой любви к повелителю Дикой охоты и невозможной любви к спасённой девочке.