Бесплатный фрагмент - Севернее Вавилона

Севернее Вавилона

[återvända]

Мы — молодые — стремимся к своим

Разлукам, к своим

Разочарованиям, к своим расставаниям

На расстоянии, навсегда — это

Сатори, прозрение, обостренное понимание

Жизни, которое больше никогда-никогда

Не вернётся: в чехарде и бредовости

Каждого нового возраста, в одежде,

Бывшей когда-то «на вырост», в образе

Мыслей, заимствованных из великих

Книг, в самом течении текста, казавшемся

Вечным; в старых фильмах, говоривших нам

Столь многое, и в музыке, которая могла бы

Изменить весь мир (но не продаться).

Мы с удивлением читали стихи и истории;

Мы с удивлением узнавали

Сюжеты, тела, губы, друг друга.

По мановению наших рук мир менялся, менялся,

Превращаясь в великое путешествие,

Не ведавшее о границах.

Это первый вздох юности, это

Молодые побеги травы летом — нежно-зеленой,

Это долгие ночи на безымянных речных

Берегах, пьяных от звёзд, от луны —

Глухие чащи душ неудержимых, жестоких,

Прекрасных в собственном Я и Я,

В эгоистичном желании пить воды любви и

Дарить воду свободы… и мосты над моей головой

Все также серы, прекрасны, вольны;

И каждая арка каждого нового города

Ведёт обратно в детство, к жёлтым

Лучам тысячи солнц, под которыми

Твои волосы пахнут травой

И дождями.

[bort]

Человек выходит из

тюрьмы

своего: города, эго, гонора, —

и хочет рассказать себе же

историю Леса.

Он ищет любви

(каждый ищет любви),

своей юности, истины, чтобы

лишить веса,

лишить

абсолютной силы

свой собственный ад.

чтобы

разучиться

лгать.

Он встречает волшебных существ по дороге.

И каждое из них — дорого,

и каждое — дорога.

Которой он не способен идти.

Пока в его глупом и черном сердце

есть яд Я и есть яд Ты.

Местоимения

разделения.

Человек

идет по асфальту вдоль

русла реки.

Или великого множества рек.

Это все не имеет смыла,

если молчать без умысла,

но из глупости…

облаков не пасти

в неба свинцовой пасти…

если хотя бы однажды

спасти

от безысходного пусто…

каждого. любого.

кого?

[lika åskväder]

Дурак мастерски умеет терять:

Друзей, время, небремя

Не то, чтобы правды… нелжи.

Веру и верность:

В каждую мира души

Часть живую.

Не живу я

В ответах, лишенных вопроса

Без голоса

Твоего/своего. Чужого (хуже отброса,

Вне каждого космоса).

Неверно считана роль:

Причинять не мир, боль.

Но пока дни идут —

Деревья растут,

Равные грозам.

[guds fågel]

К северу от Вавилона

В ожидании весны

Мы наблюдаем сны

О путевых столбах Сиона…

К северу от Вавилона

Моя душа ищет огня,

И осень — точно время Оно.

Её колокола глаголом жгут меня.

Тем тени мы, страшащиеся звона:

Любовники, бродяги, звонари.

Блуждающие севернее Вавилона.

Растратившие дар Зори.

Ты — женственная мудрость Джа,

Есть тысяча имён, ни на одно из них

Не отзывается твоя душа,

Мой тайный безымянный проводник,

Не оставляющий ни следа снегу.

Так тело есть души икона,

И я его желаю слепо.

Застывший к северу от Вавилона.

[fisk]

Рыбы хранят во рту свой самый громкий крик,

Дождь напевает песни высушенной травы;

Сбежавшему из сети он — спутник и проводник

По ту сторону географий, где водятся тигры и львы.

Если хочешь сменить реальность — спроси у воды.

Мы громоздим свои города из бетона и сора у переправы;

Наращиваем панцирь и жир, ждём или Ирия, или беды,

Но всегда под крылом навязанной кем-то правды.

И остаёмся на месте, даже когда спешим.

В этом иллюзия заполнения телом пространства,

В этом близки мы воздуху, хотя сами, скорее, дым,

Сотворяющий ложь в своем эфемерном танце.

О смысле можешь спросить у снежного льва,

Что приходит на смену осенней лани.

В первый день года заявится он туда,

Куда прошлогоднего снега осколки упали.

[spegeln]

Мы спускаемся во вселенную через двери озёр.

Постояльцы, едва знакомые друг с другом.

Мы — чёрные дыры, ошибки пространства,

Расплачивающиеся за жестокость,

За выбор, возможно, но

Сделанный кем-то ещё, не нами,

Но сделанный нами, а не кем-то ещё.

В этом: моя война, мой Вавилон, моё время,

Мой безысходный ад, отделённый пустыней Леты

От детей, исчезающих точкой росы за

Горизонтом. От детей, знающих о свободе

Много больше отцов и матерей,

Остающихся здесь — в котловане,

Где за точкой рассвета приходят шумерские львы,

Сеять новые души в пространства, лишенные света.

[vi ringer]

мы выпиваем жизнь как женщину,

ненасытные и зацикленные на собственном эгоизме —

крохотные человечки на ладони вселенной.

непостижимо огромной, безмерной.

мы называем это любовью.

мы берём без остатка, подзываем по имени,

забываем, подменяем смыслы и вещи,

меняем: географию, зимы и лета, лица,

тёплую плоть, которой касаться.

мы называем это памятью.

мы повторяем: мысли, поступки,

смыслы, идеи, чужие идеи, чужие жизни,

их вариации в тысячекратном себя-отражении:

пейте, смотрите, не возвращайтесь.

мы называем это жизнью.

мы удаляем: жизни и жизни, море и сушу,

лес и пространство, воздух и воду.

дети за нами приходят в пустыню,

преумножая её многократно.

мы называем это заботой.

[til ljuset]

Если ты всё ещё излучаешь свет

Прежде войны, прежде

Не бойни без смысла, но боли,

Которой не разделить

Никогда и ни с кем — ни с единым

Живым существом не став болью, не

Став самому больным и болящим; и если

Всё ещё ты продолжаешь помнить о том,

Что единым и целым был, есть и будешь

С миром вовне и внутри, что

Каждый — космос, что каждый — звезда и

Все башни твоего Вавилона говорят

На языках разделения прежде всего не

Снаружи, где язык, речь и тело,

Но внутри, в твоем разуме-сердце:

То разделение, что пролегает между

Способностью со-творить и делиться,

Постигая возможность добра возводить

Свои башни без навязанной лжи о гордыне,

Чтобы вырастить бога, и сердце, и душу

От корня (я и я — целым) и

Отвержением мира, как цели взросления,

Станет не большим, чем в полдень

Тень на ладони,

Которой на миг прикрываешь глаза, различая

Неумышленный бриз горизонта.

Я проходит насквозь зеркала,

Возвращаясь к местоимениям детства.

[vapen]

Нельзя победить Вавилон оружием Вавилона,

Ты ошибся, да, бро, когда требовал равной доли

Страдания за страдания, талиона, ты ошибся,

Машина работает иначе, их стены не вечны, тела

Их не вечны, но идеи, да, бро, идеи живут много дольше:

И ненависть может стать вечной, но вечной

Может стать и любовь, хотя чаще кажется, что

Недостойны они ни любви, ни открытых объятий, что

Оружие побеждает оружие только силой и гневом.

Мир не требует столько крови, сколько каждый

Способен пролить, мир нуждается в воле, мир

Нуждается в силе, обернувшейся к жизни: смерть

Придёт и без нас. Я смотрю в твои Книги, да, бро,

Я читаю слова и слова, уничтоженные переводом и

Ложью. Из них каждое устремится к забвению.

Ты не прав, говоря о любви и прощении

Для одних и о боли, ставшей другим приговором.

Над погостом однажды вырастет лес, из асфальта

Проклюнется семя. Я запомню лишь свет, от тебя

Исходивший, я запомню тепло от пожаров.

В этой лютой ошибке все мы сестры и братья, пусть даже

Кто-то жестоко ошибся. Однажды.

[från rötterna till grenarna]

Осень — это всегда нежность солнца,

Свинцовые капли облачным детям в ладони,

Чтоб напоить жажду травы, чтобы

Иголки пальцев сосновых прохладой полнить.

Я говорю с тобой на языке дыма, мой мальчик,

Мы — пыль земли, ее кости и корни.

В небо врастаем намертво прошлыми именами,

За звёзды цепляясь великой кроной.

От корня к свету: в забвении Я и Я,

В ветоши, сотканной из коры и вчерашних наречий,

К вершине взбирается древняя жизнь твоя.

И листья падают ей навстречу.

[frön]

рыжая кровь солнца ржавыми

каплями

по твоей

подсолнуховой дорожке

(мысли гигантов вовне,

параллельных нам,

проклевываются в полдень,

разбегаются морщинками, трещинками,

неочевидным смешком — стрекотом

цик-цикады) —

следи их тени, шагающие

над крышами,

в полое небо

и снова: ржавая кровь солнца рыжим

высыпала в плоскости…

кисти, косточки

продолжали линии стебля,

риза/ризома и тот,

кто упускает из виду сам голос —

гол

точно колос-

ок

сухонький, пущенный по ветру

невозвратимой стрелой

там, где порез — в прорези облаком

сеет

рожь

[till själen]

Я не знаю своих корней, я не

Чувствую своей кроны/ под деревом

Цвета пепла лежат мои прошлогодние тени;

Над пеплом цвета дерева — радуга тела даром.

Эти крылья в твоих ладонях согреты;

Я не знал, что в каждом из нас больше от насекомого, чем

От ангела: я никогда не следовал заветам слепо.

Я никогда не следовал заветам.

И не было меня ни к прошлым зимам, ни к прошлым вёснам.

Река, забыв источник, не умеет себя заполнить.

Я мог бы оказаться продолженьем твоих песен.

И памяти твоей. Если бы ты умела помнить.

[jordens fåglar]

Неба мясо

по живому вспахано

солнечного плуга жаром раскалённым,

И тонкие, тёплые

шрамы стянуты

стежками облачными, бесформенными.

Обездушенным телом я —

тот же шрам

на бетонной щеке города.

Обыденный между

сотен и тысяч ран

своим человекоподобием.

А глаза — застылые,

прозрачней стекла —

привычно следили птиц механику,

Царапая зло

плоскость воздуха, крыла,

впиваясь в тела птичьи, такие маленькие.

И на землю падали

комочки тёплые:

капли дождя ли, частицы падали.

Но живые всё ещё…

такие робкие,

как сердца ребячьи, в перья спрятанные.

[konstruktioner. skog.]

Лис в лис, лес — в лес;

Земля и губы, запахи, грибы

(С окраины деревья отступают, обнажая

Корней систему, угол дома, рынок,

Где продаётся всё и вся, включая нас,

Где — недостаток горизонта).

Я складывает вечер как конструктор,

Скрывая лица, руки, листья.

Труху в ладонях.

Луну в сети высоковольтных линий.

Забитый прошлым годом водосток.

Мы — полые внутри.

Мы замираем к ночи, тени, тени,

Впадающие, словно реки, в бездну,

Полную глаз, впитавших небо,

Уже не дети, но ещё не ветер.

Пыльца, стремящаяся на восход.

[höst]

Листва кирпичного цвета,

Кирпич застывших ветвей великанов

На окраине города/леса;

Отсюда человек начинает свой долгий,

Начинает беспечный свой путь

В космос

С его необъятной листвою созвездий.

Мир слишком молод.

Человек слишком стар.

Слишком стар, наконец, поумнеть.

Он проговаривает вселенную скороговоркой:

Быстрее-быстрее, всё то,

Что способен увидеть.

Только глаз его

Всё слабеет. Слабеет.

Близорукий, умеющий забывать

Облетает город листвой

И становится гол и прозрачен.

И листва его глаз

Обращается

К небу.

[betong raga]

Бетон цепко держит наши корни:

Молодые стебли не дают всхода,

Сплетаются с землёй в агонии,

Спекаясь как песок в стекло к восходу.

Правдивые, мы связаны одним обетом,

Данным лжецам, скреплённым их же словом;

Оставь нам жажды оказаться светом,

И для кого-то стать верой и кровом.

Так дай нам воли жить во имя жизни

И вопреки, отравленным войной.

Мы несмышлённы, отдаёмся в тризне,

Что эхо над вселенной тишиной.

[i slutet av snön]

Меж пустырей высоковольтных линий,

В пространствах заблудившихся звонков

Ещё звучит ругань Эринний,

За мною следующих сворой гончих псов.

Расколотив заветные скрижали,

Апис-пророк баюкает луну.

Я-прошлое мечтает о начале;

И вожделенье ставит мне в вину.

Безумны все: и смертные и боги;

Петр скрипит в замочной скважине ключами,

Но некого впустить. И путаются строки

Блокнота жизни с прожитыми адресами.

Мира душа бессмертию завещана —

Царица Савская, блудница и святая,

В конце всегда приходит женщина.

И лютый холод отступает.

[hålrum]

вещи не имеют границ

В каждом продолжении звука — точки,

Которых не спрятать:

Непостижимые поля тишины

От корня дыхания у мундштука

До оросительных систем

Твоих сообщающихся сосудов,

Несущих воды жизни,

несущих все то, что мы называем

Любовь/

Алхимия

твоего вдоха (когда я

слежу движения диафрагмы,

Тишайшую слаженность

мышц-

всякая алая буква голоса —

нота, стремящаяся в бесконечность)

Всякое прикосновение — знак.

Хмурый заумник читал:

Every man/

And

_woman_

Is A star

так и питай своей свободой

жажды

[i en värld utan synd]

мир на х..ю вертится.

в этом его планида.

однажды он-таки сверзится

в зубатую бездну аида.

а пока мы забьем его поры

прокрастинацией и кастрацией.

ты лети, мой пылающий скорый,

на догматы забив гравитации.

ты лети, мой пылающий скорый,

над равниной конца без и края.

я — всего лишь ребенок, который

со вселенной в несмертье играет.

пусть на иглах кощеев покоятся

чьи-то всячества и одиночества.

на х..ю вся вселенная вертится,

прославляя моё скоморошество.

мы от детства отняли кусочек

ясноглазой несмысленной ереси,

одиноко звенит колокольчик

и христосы бродят по вереску.

одиноко звенит колокольчик,

и христосы бредут одинокие,

укрывая в куцых котомочках

свои помыслы свято-убогие.

промеж космоса и бесконечности

в полинявшей заношенной ветоши

побирается не человечество,

непутевые юные нетиши:

только небо над нами неспешное

с леденцами цветными планетными.

мы — безгрешные и потешные,

остаёмся бесплотными, вечными.

[…min kloka Jah…]

Мой мудрый Джа отступает на север,

Где снежный лев бережёт подснежный вереск.

И белые пчёлы дают свой белый мёд.

Где над головою — солнце, а под ногами лёд.

Тиран всегда глуп. И помыслом, и скелетом.

Подлец связан подлостью, праведник — обетом:

Человечность — безумие, оболганное наветом.

Но ценности большей нет в мирах: том и этом.

Нудные говорят в сети: stay wise,

Чтобы успеть получить именной аусвайс…

Если не в рай, то в его преддверие,

Их слова влекут за собой недоверие.

Я ищу твои нити, норна, промеж ангельских, бесьих.

И живу в Вавилонах на правах пёсьих.

Сиречь, вне закона, пока закон в руках мрази,

Но анархия духа всегда — в экстазе.

Мы постигаем мир и разрушаем его стены;

Ненависть — это всего лишь вопрос веры.

Что до любви, то она — повсюду.

Человек был свободен и свят, и я — буду.

[oneLove]

Ты можешь:

Раскрашивать автобусы,

Вышивать крестиком,

Разгадывать сигналы,

посылаемые спутниками,

Быть ветром и

Каждым

Его вестником.

Верить седобородому безликому

И его мультикам…

Ты можешь:

Говорить на инопланетном наречии,

Транслировать мысли с изнанки

Собственного черепа — божку любому…

Зверии ли, человечии-

Блага в том много,

Да разобрать некому.

Ты можешь быть

Круглым, квадратным, многомерным,

Просто быть вне качества

И его

Причины,

Разделять жребии и просторечия,

Заблуждений всячество,

Свойственных любой женщине,

Любому мужчине.

Только здесь — весть, —

На межи, между

Копотью,

Между огнём

Любой из войн и каждым

Её пожарищем:

Жизнь — это гигантский тест

На вселенскую любовь.

И она для нас для всех

Одна.

Пока ещё.

[Jah välsigna]

На улицах одиночества, в душных переулках

Молчаливых добродетелей, в садах

Всех радостей земных, закатанных в асфальт,

В молчании нечаянном и в ласке,

Которую — дарить, как дарит женщина

Влюблённому, как пробуждает первый, легкий

Ветра вздох — над городом, на крышах мира —

Свят человек; и свят, и светел

В безумии и в безоружии своих,

Когда на север устремляются все реки,

Когда все птицы, точно феникс, восстают из праха

И пепла городов, оставленных на карте мира

Следом: от гусеницы танка, сапога,

Глубокой колеи орудий, чьих имён

(Доисторических чудовищ) не упомнить.

Когда космическая пыль

В моих ладонях снежнотает,

И трубы над заводами поют о скорых

Весны, спешащих к сонным полустанкам

Далекой, безымянной целины,

Не вписанной в прогон цивилизаций.

И имя нашим жизням — миг;

И этот миг — юдоль прощения.

Курительная трубка Че Гевары

[Santiago de Cuba]

Я — маленький Иисус

в костюме кубинского партизана,

убитого в 1953-м, ровно за месяц до

окончания боевых действий у Сантьяго-де-Куба.

У меня есть брат, у меня есть сестра,

мать, отец, дед и бабка… они простили меня,

благословили меня, забыли меня,

на пустой площади. Когда-то. Должно быть, в прошлом.

Мне остались: берет и звезда,

башмаки (что не так уж и мало)

борода, сигара, винтовка…

кубинская, стреляющая холостыми,

и только в воздух, громкий и зимний, злой,

пересыпанный революцией и снегом.

Снегом чужой земли, снегом, похожим на пепел

снегом, похожим на смех, на собачий лай и песок

и на все забытые вещи разом.

конечно же, у меня есть тихая армия, спящая в коридоре,

перо птицы, гвоздь ржавый в заборе,

чад паровоза и железной дороги долгие мили,

дырявый карман и носок, и песок для часов, и секундная стрелка.

Паровой механизм приводит ее в движение по кругу…

И я должен идти за ней следом, но я ранен

в самое сердце. Пулей навылет.

Я лежу на земле, и чужой снег засыпает мое лицо

и мое лицо засыпает в нем: сначала глаза, после — губы,

щеки потом, брови и нос. Медленное дыхание

отделяется и взлетает в небо,

высоко-высоко, к самым звездам, туда,

где души (им несть числа) воздушных шаров и

воздушных змеев

зажигают вечерние звезды.

И тогда приходишь ты. У тебя тысячи лиц,

и две тысячи рук, и две тысячи ног,

в слепящем мерцании звезд

твоя поступь легка и свободна.

я не сразу тебя узнаю

не то мертвыми, не то спящими своими глазами.

Не могу разобрать черт лица, язык, температуру

тела. Каждого твоего прикосновения. Только помню,

все еще помню, насколько

они были нежны. Твою спину помню,

обнаженную, плечи, лопатки, твои ладони,

прикрывшие голую грудь.

Не лицо…

[bön]

За точкой зимы — время выбора верной ничьей,

Скользких ступеней к проруби в северной части неба,

Звонко забытой на столике связки ключей,

Птиц, не дождавшихся осени, тёплого хлеба…

Так и стоит на подоконнике мой сухостой,

Старые склянки над дверью от ветра гудят соль-диезом.

Город весел с лица, но внтури он привычно пустой,

Блуждает по пустырям от кольца до подъезда.

И если однажды, Джа, мы, вдруг, не вернемся домой,

Да не упрётся наш путь ни в холодный бетон, ни в яму.

Хочу видеть звезды в твоих глазах над своей головой,

Пока скорый поезд бежит сквозь леса по нирвану.

Пока сквозь асфальт и снега прорастает твоя трава,

Вцепляясь корнями в подошвы спешащего века.

Поэзия требует жертвы — заключить всё в слова,

Но в них не удержать ни любви, ни её человека.

[tornet i Babel ligger i ditt huvud]

Вопрос не в том что есть острова солнца,

И есть острова луны…

Вопрос в самом наличии факта войны

(Без очевидного конца)

Между языками внутренней Монголии, Вавилона.

И в том, что глуп сам царь, как и его корона,

В повинной заблудившиеся голове.

Катящийся без тела по траве.

Мы больше искажения, чем смыслы

И так же резво скачут наши мысли,

Как пульс вселенной аритмии:

Куда идём, откуда, кто такие? —

И Джа смеётся над большой потехой

(И как ты взглянешь на неё без смеха?):

Наш разум — языков смешение,

И перевод неведом для мышления.

Так и живём: бежав к созвездьям безъязыким,

Царь мира потерял свою корону.

Москва все больше кажется мне Вавилоном,

а Кингстон — древней базиликой.

[penny för himlen]

Но однажды ты начинаешь ненавидеть:

Людей вокруг, за то, что

Они именно такие, какие есть, а не

Другие, такие… непохожие на самих

Себя, живых, открытых, юных;

Взрослых из прошлого за

То, что они построили этот мир

Таким, какой он есть, не другим…

За то, что они навязали тебе правила

Дурной игры, построенной на лжи и насилии,

На контроле, вечном Контроле и

Подчинении… игры, которая никогда не была

Твоей, на которую ты — сам — никогда

Не давал согласия; самого себя, за то,

Что ты не сумел, как тебе кажется,

Устоять вне границ и шаблонов, за

То, что однажды поддался и допустил

Камень — первый, десятый, а после

Без счёта. За то, что идущие рядом

Готовят — обычно — свой личный фашизм

Не со зла, но во имя идеи великой Свободы. И

Тогда появляется тот, кто

Не бог, и не дьявол, но — внутренний бес, ангел

Всех бездн и разломов, всего твоего

Наносного дерьма. Он говорит:

Подчинись/возненавидь без остатка —

Плоть от плоти Контроля, только

В ненависти и насилии сила и право

Сильного — подавлять. Только в

Ненависти есть возможность

Диктовать свои правила миру, ломать

Территорию, создавая новые стены,

Но по собственной мерке.

Внутренний голос молчит о возможности

Великой любви — чёрного солнца всех нищих,

Великий любви, разрушающей стены и

Жизни во лжи и молчании. И Великой

Надежды, такприходящей — прежде чем

Придут за тобою

Соглядатаи и вертухаи

Министерства любви земной.

[David och Bathsheba]

Рождаются пророки из греха:

Цепочка умысла невосполнима

И безвозвратна; я видел алчность,

Из мудрости рожденную, я видел

Похоть, в целомудрия одеждах.

Мы называли вещи чужими именами —

Перехитрить и успокоить самих себя:

Создать реальность лжи и сделать её

Правдой?

И правдой вымостить дорогу к новой лжи.

О верности Версавия расскажет,

О благородстве — каждый новый царь.

Все песни мира — о любви.

Юность наивна, подла зрелость…

Чей голос напевает песню,

Что делает тебя рабом?

И нет ли в общем хоре

Слова твоего?

Заветы изменяют смыслы, мысли

Ложатся в русла пропаганды:

Война как состояние ума,

И волю замещает подчинение.

Сам человек смешон, нелеп и страшен.

Но все же ведает любовь.

[fältposter]

Я — звездный гриб, пылья птица.

Собиратели лунной радуги всматриваются в мои лица,

В каждую пару глаз, наблюдавших твои планеты.

Я знал, зачем появился на свет, но забыл об этом.

Богоматерь всех мертвых на границах барыжила хмурым.

И ходила по обе стороны тени с чёртом сутулым.

Я не разбирался в именах зверя ни в его личинах,

Но считал поголовье лжи и искал смыслы в её причинах.

Старый скорый исчезает за трещиной горизонта…

Оставаться здесь нет никакого резона.

Если мерить реальность по контурам, всё одно — выйдет зона,

С какой ты к ней ни сунешься меркой. Ризома.

Если искать исхода — то из Вавилона рынка, чинно…

Даже если он — в твоей голове, и нет никакой причины

Верить мифу вообще… с его духом, отцом, сыном.

Разрушай границы, чтобы не стать скотиной.

[sovande gräs raga]

Эти растущие стены & шагающие машины &

Улицы, лишенные улыбок. И ты,

Чёрная Алиса, девочка-мадонна, баюкающая бога, кроху

В трогательном костюме белого кролика: когда над городом

Встаёт красное фаллическое солнце и огромные,

Важные взрослые проблемы накапливаются по ту сторону

Экрана/аквариума, не вмещающегося в божию норку &

Выпадают из: карманов прохожих, газетных заметок, страниц

Книг, которых никто никогда не читает, которые ты

Собираешь на заднем дворе старого дома — музея

Тишины. Равнодушие кутается в шерстяной шарф, пальто

И опаздывает на автобус, в нём дремлют

Сумасшествие и порядок. Город взрослых ничуть не похож

На город детей. Здесь так много невыполненных

Обещаний, недосказанных слов, неутопий умышленного чистогана.

Кроха бог не умеет проснуться

Из кошмара навязанной виртуальности. Но и ты, Алиса,

Не умеешь уснуть, ты видишь:

Отступающие берега Лапуты, пламенеющий Ирий, гору Сен-

Мишель, повергающего драконов,

Сторожащих детские сны. И парит над землёй

Сестра-Хаос, и смеётся над сумасшедшим тираном,

Возомнившим себя хозяином мира.

Она видит, как из его искусственной плоти и кости вырастает трава

И становится полем,

И даёт урожай.

И тогда он — впервые — становится пользой, становится благом.

Через сотню лет после собственной смерти.

Смотри,

Алиса,

Не закрывай глаза.

[kärlek]