Бесплатный фрагмент - Сердца наши золотые, инкрустированные бриллиантами

Смерть ящерицы считалась в моей семье счастливым предзнаменованием.

Происходившая из родных земель моих предков, блудливая сия примета давно уже лишилась необходимости в намеренном воспроизведении ее, ведь почти не осталось в мире мигрирующих рептилий, да и разносимая ими чума напоминала о себе только треугольными следами от вакцинирующих инъекций на наших бедрах. И все же, каждый раз, как случалось мне увидеть мертвую ящерицу, я смущенно улыбался, извиняясь перед ней за грядущую свою удачу.

Краснокрылый геккон, отвлекший меня от чтения, не желавший стать добычей летучей пираньи, ударился об оконное стекло, оставив на нем темную карту высыхающих островов и упал на истерзанный подоконник, сотрясаясь, выбивая в воздух коричневые споры ржавчины, угрожая заразить ею металлическое ограждение балкона. Преследователь его, извернувшись тяжелым темным телом, возмущенно заурчал, не имея намерения приближаться к моим чертогам, на несколько мгновений завис, лениво поводя размашистыми крыльями, а затем, презрительно лая, несколькими порывистыми прыжками исчез в переливах алмазного солнца.

Раздумьями своими совершая радостное вторжение в неистовое утро и кричащую улицу, я сидел на растертом красными ромбами широком сером диване, служившем мне ложем уже много лет. Осматривая комнату и признавая в ней нестерпимую солнечную тишину, щурясь от приливного света, прислушиваясь к доносившимся с улицы голосам и обрывкам сотрясающих тело ритмов, выплевываемых торопливыми автомобилями, втягивая воздух расширившимися в предчувствии добычи ноздрями, я готовил себя к новому безжалостному дню.

Узрев благоволящую для меня гибель, я потянулся, выпрямил босые и грязные ноги, резко поднялся, поводя плечами в дуновении прохладного ветерка. Схватившись за открытую дверь, вцепившись пальцами в ее шероховатое, рассыпающее хлопья белой краски дерево, я выглянул на балкон, бросил взгляд вниз, на крышу синего автомобиля, блеснувшую стеклом люка, улыбнулся ярким зеленым птицам, исступленно вопившим на дереве, упиравшемся ветвями в мои окна. Если бы у меня было столько желаний, сколько есть птиц в этом мире, я бы чувствовал себя богом. Ящерица лежала на мятом хребте ржавого железа, подставив матовый живот последнему своему соглядателю, подергивая мягких очертаний крыльями в мутных оранжевых пятнах, высунув язык, истекая кровью из широко раскрытой пасти. Следовало бы убить ее, прекращая страдания несчастной твари, но в тот час у меня было недостаточно гнойников для милосердия.

Вздохнув, я вернулся в комнату, зевнул, осматриваясь, заметил раскрытую книгу, лежащую на полу, присел, прочитал пару страниц о различии способов, которыми гусеницы превращают себя в куколку, обматываются нитью шелковины, прячутся в выеденные ими хитиновые остовы других насекомых, скручивают старые листья, устраивая уютное логово. Книга, написанная более двух веков назад, многое хранила устаревшим и неверным, но именно в этом и заключалось для меня очарование ее, в великолепных неточностях, утверждавших красоту ошибки, в многословных описаниях удивительных видов, имеющих сходство с существующими в настоящих времени и пространстве, но в то же время обладающих и достаточным количеством различий для сомнения в том, идет ли речь об одном и том же существе, лишь изменившим название и точность изображения. Действительность, исчезавшая в солнечном безумии, казалась как никогда более привлекательной, когда взор мой касался тех строки потому я с наслаждением внимал им, позволяя ломкой улыбке порочить мои губы. Книга насчитывала всего пятьсот страниц и я берег их, не позволяя себе чтение более десяти за один день. То было сокровище моего лета, дарующее мне силы и храбрость пережить беспутный зной и я не намеревался потратить все драгоценности за неделю. Впервые в жизни я был благоразумен и спокоен, мало что могло служить причиной для моего волнения, и если и была возможность для меня быть счастливым, то я приблизился к ней настолько, насколько было то возможно.

Закрыв книгу, я вдохнул в себя порыв ветра и тот замолк, весь оставшийся в моих легких. Тряхнув головой, избавившись от солнечных знамений, я поднялся и вошел в темный коридор, длинный и пустой, поблескивающий мерцающими неровными стенами, как если бы сокрыто было в них радиоактивное сокровище, уныло гудящий сокрытым в нише возле двери счетчиком электричества, заунывным тем шаманом, дарующим мне потустороннюю силу. Сквозь щели между входной дверью и рамой я почувствовал влажный аромат подъезда, скользкий привкус ненасытного лета, уличных страданий и бетонного страха. Пальцы мои дернулись, сжались, согнулись от неприятного возбуждения, готовившего меня к жестокости неведомых столкновений и это неумелое предсказание вызвало во мне раздражение, требовавшее немедленного от него избавления. Повернув направо, я сделал несколько шагов, еще раз совершил подобный поворот, прошел мимо никогда не закрывавшейся двери в уборную и оказался на кухне, где увидел девушку стоявшей спиной ко мне, напевающей неизвестную мне песню, пританцовывающей и покачивающей узкими бедрами. В правой руке она держала керамический нож с черной пластиковой рукояткой и того же цвета лезвием, обросшим голографическими орхидеями. Мраморный сыр поддавался его хрупкому лезвию, опадая прозрачными пластинками ороговевших вожделений. Осторожно подобравшись к ней, почувствовавшей мое присутствие и слегка напрягшейся, я резким рывком прижался к ее телу, обхватывая руками тонкую талию, впиваясь в отзывчивую плоть.

Единственным, что мне нравилось в ней, были ее груди. Не очень большие, лишь немного не помещавшиеся в моей ладони, приятно не имеющие различий между собой, в равной мере сочетавшие упругость и мягкость, умилительно округлявшиеся, когда одежда или белье сжимали их и обретавшие в том дополнительное очарование, они были для меня достаточным вознаграждением за все отвратительное в ней, за мягкую ее посредственность и сладкую легкомысленность, стремление убедить все мироздание в том, что она была, несмотря на всю имевшуюся в ней и возбуждавшую меня мерзость, существом чистым и непорочным и, более всего, за присущую ей сосредоточенность на страдании, которую она с неизменным удовольствием принимала за трепетную чувствительность.

— Мне снились гиены. — повернувшись ко мне, она улыбалась, прядь волос падала со лба, закрывая ее левый глаз, лаская бледные губы, но пальцы мои, обретшие судорожную независимость друг от друга уже искали тьму и никакие слова уже не могли их отвлечь. С трудом освободив правую руку, я бросил ее вниз по животу девушки, натолкнулся поспешными пальцами на пуговицу джинсов и вырвал ее из петли, скользнул под жесткую ткань, стягивая ее с мускулистых ягодиц, просовывая между них средний палец.

— Осторожнее. — покачнувшись, она извернулась, сжалась, решительно меня отталкивая, возмущенная и яростная.

Подозрение ее показалось мне оскорбительным. Нарушить установленное мной самим ограничение я мог бы позволить себе только возлюбив огнестрельное. Левая моя рука лишила хватки своей скорбную плоть и резким рывком сдернула до колен брюки девушки, сдвинула в сторону черный шелк, освобождая прикрытые густыми волосами губки. На мгновение оставив ее, сжавшую побелевшими пальцами край стола, я торопливо обнажил свои бедра. Собрав во рту свою горькую слюну, я выпустил ее на подставленные ладони, куда она, густая и мутная, потянулась ядовитым водопадом, растер ее по своему подрагивающему от презрения ко всему сущему члену, правой рукой направил его, левой поглаживая прохладную гладкую ягодицу и уже через мгновение он был в самой скучной из возможных глубин.

Чуть склонившись над столом, она упиралась теперь правой рукой в желтую стену возле окна. В увлечении ритмичными движениями, обеими руками держась за выпирающие, острые пределы ее бедер, я не забывал размышлять о стечении обстоятельств, вынудившем меня к подобному времяпрепровождению. С тоской думал я об оставшейся на полу книге, о шипящем на столе портативном компьютере, грезил его покрытом пылью и пятнами экраном, проявлявшим страницы незаконченной работы и любое другое занятие, кроме того, которому предавался я, казалось мне достойным и приятным. Плоть налагала на меня свои требования, обязывала к представлениям об удовольствии и я покорно следовал им, не имея возможности сопротивляться, ибо попытка того была лишь признанием ее увлекательной власти. Уподобившись мудрому рабу, я покорялся с ироничной улыбкой, обнаруживал в подчинении рассудительное потворствование гармонии мироздания. Покорно вкушал я все его прелести, скривив губы получал все его награды, успокаивая себя лишь тем, что в представлении своем обретал черты героев, знающих о смертельной опасности и все же следующих к ней, ведомых необходимостью и долгом.

Узкое жадное влагалище стиснуло мой член, девушка игриво вильнула ягодицами, прижимаясь ко мне, полностью погружая меня в свое непотребное тепло и я двигался, чувствуя, как тестикулы трутся о резинку трусов, сжимая обеими руками ее груди, стискивая между пальцев твердые соски, щурясь от яркого солнца и пересчитывая оставшиеся у меня деньги. Не желая доставлять ей удовольствие, ибо таков был наш уговор на той неделе, я уже через минуту отступил. Повернувшись ко мне, отбросив волосы с лица, она укоризненно покачала головой, стряхнула с ног джинсы и направилась в ванную.

Посреди стола она оставила чашку с разлетающимися от маленькой ручки прочь по белому фарфору разноцветными колибри, лукаво поблескивавшую цветочным чаем. Вкус того напитка всегда казался мне отвратительным, я находил его отпугивающим мечтания, но жажда была слишком сильна, как всегда случалось со мной после совокупления или мыслей о тиграх. Глядя за окно, на расположенный через улицу дом, на толстого мужчину в белой майке, курившего на балконе, я пил этот сладкий морок, вынуждающий меня чувствовать слишком твердым позвоночник, прислушиваясь к тому, как грезит, разбиваясь о металл, вода, и девушка напевает песню о плотоядных цветах, которой узнала от меня вчера. Когда она вернулась, чашка была уже пуста. Схватив обильно продырявленный кусок сыра, она вцепилась в него маленькими своими, успокоительно неровными зубками, обнаружила отсутствие как пустоту, бросила на меня уничижительный взгляд, схватила с подоконника пластиковую бутылку, в которой оставалось еще немного выпустившей весь газ минеральной воды и сделала пару быстрых глотков.

— Я опаздываю. — выскочив из кухни, она проскользила босыми ногами по прихожей, вбивая в бесчувственное утро хлесткие шлепки суеты. Гневным переломом загрохотала дверца шкафа в ее спальне, что-то стеклянно упало, высекая раздраженные вогласы. До того, как она оказалась готовой к исчезновению, я успел съесть два куска холодного сыра, довольствуясь им в качестве обычно избегаемого завтрака. Только когда замерцала, отрицая светоносное страдание, лампа в прохожей, я вышел к ней, придавил спиной создающую ванную комнату дверь, глядя сквозь весь длинный коридор, наблюдая за тем, как, в свете тусклой нити, царствовавшей под грязным потолком, девица моя, опираясь левыми пальцами на неровную желтизну стену, в правой руке держа свою маленькую черную сумочку, пыталась попасть ногами в босоножки на высоком стальном каблуке, приобретенные мной еще во времена ее почитания. Капли спермы падали с моего только сейчас и начавшего обмякать члена, выжигая кольца шрамов на неровных, прохладных досках пола, за окном смеялись люди и, швырнув в меня воздушный поцелуй так, как другие сделали бы то с долговой распиской, девушка выскользнула из квартиры. Дверь за ней захлопнулась с впечатляющим, взрывоподобным содроганием, позволившим несколько минут возмущенных пересудов обитающим в шкафах стеклам.

Оставшись в благословенном одиночестве, я вернулся на кухню, допил горькую минеральную воду, швырнул бутылку мимо мусорного ведра и оставил ее лежать на полу, наслаждаясь поражением. Потянувшись и чувствуя себя вполне довольным, хоть и слегка сонным, я отправился в залу, сел в пылелюбивое серое кресло, вытянул из-под его истончившего сиденья пульт и включил телевизор. Со стоявшего рядом журнального столика я смахнул свой сотовый телефон, выдернул из серебристого корпуса провод зарядного устройства, справедливо заслужив визгливое от него недовольство. Открыв сию пустую раковину, я взглянул на маленький экран, фоном которому служила фотография красного однолетнего зимиона. Потертые клавиши потеряли многие свои цифры и буквы, но серая чистота, открывшаяся под ними, возбуждала меня намного больше, соперничая в том лишь со сбитыми краями и потертостями на крышке. С экрана телевизора ведущая, отвратительная худая блондинка, оставлявшая вырез на платье растерянным ввиду ее плоской груди, говорила о грядущем выступлении мэра. Пропущенных звонков не имелось, отчего я поморщился, удивляясь тому, как могут быть легкомысленны некоторые из тех, с кем у меня имелись общие дела. Потребовалось полчаса на мои сборы, ведь следовало найти брюки, на имеющие следов от пищи или спермы, вытащить из-под кресла носки без дырок, позаимствовать из девичьего шкафа черную футболку с кошачьей на ней многоцветной мордой. Натянув ее, я посмотрел на себя в зеркало, висевшее почти напротив входной двери. Теперь меня сочтут религиозным, но вся моя одежда была или рваной или грязной, что стало обычным в последнее время, с тех пор, как репетиции Снежаны обрели подозрительную частоту и продолжительность. Иногда она уходила рано утром, возвращалась на час-другой посреди дня, исчезала снова и появлялась только после полуночи, усталая, потная, отказывающая мне в близости и забавно злящаяся после того, как я брал ее силой.

Предвидя как минимум одну приятную встречу, я выбрал из карамельной жестяной коробки, облюбованной зимородками и туканами, угрюмую тяжесть кольца, по всей окружности вспухшую крупными гладкими волдырями. Кровожадный блеск выдавал в нем хирургическую сталь, мягкой уверенностью сжало оно средний палец на правой руке, кроткое и готовое ко всем недозрелым удовольствиям. Тонкий серебристый ободок круглых часов, раскинувших по женской кости циферблата щупальца черного осьминога, успел царапнуть мое правое запястье, пока я затягивал на левом узкий кожаный ремешок.

Замшевые туфли, намеренно лишенные ухода, сбившие носки и каблуки в оскверняющих странствиях по городу, приятно сдавили ноги. Телефон отправился в правый карман брюк, всю имевшаяся у меня наличность, полторы тысячи мирадоров, поместилась в левый, с полки под зеркалом вспорхнули солнцезащитные очки с непроницаемой темнотой узких глазниц, спрыгнули разномастные ключи, сбившиеся под белой вислоухой собачкой пластикового брелка. Взглянув на себя еще раз, я остался доволен своим небрежно-порочным видом и покинул квартиру.

На лестничном пролете этажом ниже вжималась в угол между стеной и рамой жестяная банка от собачьей еды и, почти вываливаясь из нее, на груде подобных себе, едва дымился свежий окурок. Кто-то был здесь, когда моя девушка спускалась, видел ее груди под тонкой майкой, проследил за ее ягодицами и ревность дернула мои губы, разошедшиеся на мгновение в завистливом оскале. Скорее всего, то был грузный высокий подросток из квартиры, прятавшейся за красной железной дверью. Следовало заставить его появиться передо мной, пригрозить ему, намекая на непристойную расправу. Дважды он пытался схватить мою девушку за руку, когда она проходила мимо, но я только посмеивался, выслушивая ее причитания, воображая те сцены и возбуждаясь. Гневный взор обратив на его дверь, как будто надеялся, что в это мгновение он смотрит в глазок, я прошел мимо нее, затем вернулся и ударил в нее ногой. Медленно развернувшись, оставляя время на любой ответ, я так и не получил его, довольствуясь упущенным смехом.

Отшвырнув вверх еще один этаж, я оказался в квадратной полутьме, я прикоснулся к стальной кнопке и она открыла для меня дверь. Вторгаясь в ослепительный сей, приготовившийся к пыткам день, я совершал то с единственным намерением дополнить собой каждую из тех особенностей его первозданной чистоты.

Проскользнув в тени деревьев, пробравшись мимо них, стараясь не наступать на едкие солнечные пятна, я выбрался на неровную асфальтовую дорожку, повернул за выпятивший кирпичный некроз угол дома, схватился за прутья калитки, оставившие на моих пальцах черную свою пыльцу. С тяжелым скрипом она сдвинулась, открывая прореху, позволяющую мне вырваться на улицу и я не потрудился закрыть ее за собой, оставляя путь во двор открытым для носух и броненосцев.

Предоставленный лишь своим желаниям и свободный, я опустил на глаза солнцезащитные очки, спасаясь в их благодатной темноте и теперь весь мир вокруг приобрел цвета чуть более мягкие и насыщенные, смирился в преувеличении насыщенного контраста, слегка потух и присмирел, в умиротворении том обретая радость и сам я чувствовал себя спокойным и полным сил. Взглянув на часы, я узнал от головоногого мудреца, что было уже пять минут десятого и направился в сторону центра.

Город растворялся вокруг меня в беспокойном своем, тоскливом, уравновешенном, безучастном безумии. В сближении со мной одновременно пребывало так много людей, что иногда мне приходилось замедляться, упираясь взглядом в чужую спину с темными узорами пота на рубашке или блузе, образами своими напоминавшими мне о том, что я уже несколько дней не извергал семя на девичий язык. Навстречу мне прошли два чиновника в красных мундирах и черных кожаных перчатках, требовавшихся от них, несмотря на жару. Смеющиеся, они украсили кожу на лице своем золотистыми чешуйками мнемоцита, выдававшего их путешествия на северные коралловые острова и визиты к живущим на них женщинам-анацефалам. Черные траурные ленты свисали с их бескозырок, названия контор обозначались незнакомыми, непонятными мне пиктограммами. За поворотом в переулок мелькнуло море, возле покосившейся двери в соляную лавку стояли, сгорбившись, трое моряков и я позавидовал им, вообразив, что уже вечером того дня их ржавые, полнящие трюмы крысами сухогрузы отправятся прочь из этого города, в манящие клокочущими мусорными островами, красочными нефтяными пятнами, усталыми подводными огнями, ядовитыми рыбами, гниющими атоллами океаны, где смерть становится мучительно яркой в растворяющем сталь солнце и не остается ничего, что не могло бы стать мыслью. В изможденном, ревниво-истеричном, пенисто-сластолюбивом сходстве мореходов чудилось мне нечто, вынуждавшее к отчаянной зависти, к мыслям о том, что мне следовало вернуться, отдаться, исчезнуть, скользнуть за ними, забыться в любовном естестве, путешествовать по миру, будучи прикованным к горячей трубе в затхлом трюме, подставляя себя нисходящим с вахты. Задумавшись, я посмотрел им вслед, как другие делают, если проходит мимо них соблазнительный мужчина и, не заметив, едва не сбил с ног одну из шедших мне навстречу школьниц. В своей летней униформе, коротких юбках и черных чулках, тонких топах и шляпках с сетчатой вуалью, они выглядели отвратительно, напоминая мне одомашенных носух, серо-черных, злобных, переменчиво-недовольных. От столкновения со мной у одной из них слетела с головы шляпка, но другая успела подхватить ее, сжать в руке, повернувшейся ко мне так, что я увидел три ровных шрама на запястье. Слухи уверяли, что теперь они отмечают так свои совокупления. Рыжие волосы, вырвавшись, ослепили меня, световодные искры вспыхнули на кончиках их, превозмогая поляризующие стекла и я отвел взор, опустил его к соскам и промежностям, маленьким грудям под шелковистой тканью, скорее забавным, чем привлекающим. Отступив в сторону, я бормотал извинения, а девушки шипели, фыркали, рычали и та из них, которую я лишил головного убора, выпрямившись, посмотрела на солнце, словно впервые увидела его, после чего перевела на меня шероховатый, отрицающий взор, брови в форме марсианских сабель, электрические искры, сновавшие между ресницами. Слова их оставались непонятными меня, почти забывшего уже женский язык, тем более подростковый его диалект. Поймав свою самку, я приучил ее говорить разумно. Все дальше и дальше торопился я от них, шляпка уже вернулась на свое прежнее место и мне следовало забыть о межполом столкновении, но подобные происшествия неприятны мне более прочих, я не люблю встречи, мне противны случайности. Напуганный произошедшим, я свернул в сторону от широких улиц, ускорил шаг, отправляя себя в сырой промежуток между двумя высотными домами.

Улицы растекались в остервенелом шуме, город обнимал меня сварливой блудницей. Замерев между серыми стенами, я оказался неизмеримо далеким от него, гул его притих, как будто я мог услышать в нем непристойные признания облаков. Замерев, покачиваясь, опустив взор на собравшийся в том узком пристенке мусор, восхищаясь им, не желая уходить от него, я готов был тосковать по оставленной мной квартире. Синеватые соты стен позволили ползти по ним зыбким ругательствам, с каждым днем увеличивавшимся в продолжительности, принимавшим в себя новые буквы, а иногда и целые слова, просачивавшиеся все глубже в податливый бетон. Пройдет совсем немного лет и они проявятся на стенах комнат, проступят сквозь краску и обои, станут причиной скандалов и ссор. Рано или поздно они поднимутся до самого верха, до отпугивающих горгулий антенн, надломят их, и с того самого дня здание будет становиться все уродливее. Возникнут на нем губчатые наросты, испражняющиеся разноцветными жидкостями, испарениями своими вызывающие у девушек головные боли и набедренные сны. В вентиляции заведутся лучистые слизни, количество этажей с каждым годом будет уменьшаться, пока однажды утром на этом месте не обнаружится пыльный пустырь. Зная все это, во времена стайной юности, я состоял в банде, занимавшейся нанесением подобных надписей. Всегда успешный в нахождении общего языка со словами, я воображал оскорбления во все новых их сочетаниях и соратники мои оставались довольны моей работой. С тех пор прошло уже много лет, на месте моих благозвучных деяний появились новые дома и я гордился тем.

Под моими ногами бредило битое стекло, толпились обрывки бумаги, гремели птичьи перья, перекатывались использованные разноцветные презервативы. Закрыв глаза под солнцезащитными очками, я глубоко втянул в себя воздух, совершая сие с такой силой, что произвела она раздражение в ноздрях, желая сохранить себя в безопасности и все же ощутить аромат утерянных наслаждений. День тот позволил мне удачу. Легкий, сладковатый, навевающий образы мозаично ярких стрекоз запах коснулся меня, приближая к величайшим отвращениям сего мира, возвращая давнюю мечту о том, что когда-нибудь при мысли об отвратительном, люди в первую очередь будут вспоминать меня, как делают то сегодня с Миланой Карреной, звездой праздничной копрофагии. Всматриваясь в лукавый блеск зеленых и прозрачных осколков, в мутную первобытную массу, собранную под синим, красным, желтым, матовым латексом, придавленную согнувшейся резной сталью бутылочных крышек, я чувствовал себя готовым к прозрению, я пытался осмыслить путь, приведший их сюда, тысячелетия превращений, мучений, открытий, творений, лаборатории, заводы, состоящие из тысяч деталей машины, производящие, выбрасывающие, исторгающие с неотступностью оплодотворения все новое и новое, должное ему воспрепятствовать. От масштабов воображаемого, от количества людей и частей, задействованных в производстве мельчайшей детали, у меня закружилась голова. Не желая поддаваться дурману, я придал своим пальцам героическое сжатие, превращая их в беспомощные кулаки.

Только мысль о том, что и другие половозрелые чудеса ожидают меня, вожделеют моего внимания, позволила мне отвлечься от созерцания удивительного того зрелища. Город не уставал восхищать меня, меняясь слишком быстро, уворачивающийся тем самым от гнетущей скуки. Постоянные перемены, происходившие в нем, напоминали мне смещение осколков страданий в калейдоскопе. Одно двоякодышащее движение моего сна, один неловкий поворот хрипящего буйного тела посреди ночи, одно совокупление без чужого оргазма и город становился иным, на улицы его выползали стаи хищных чудовищ, вонзавших свои кариесные клыки в асфальт, вскрывавших его в поисках живительных путей, разрезавших кривыми резцами кабели и трубы, чтобы напиться зловонной влаги. Только она и привлекала их, трупоедов и падальщиков, окрасивших шкуры в яркие оранжевые и желтые оттенки, предупреждающие об опасности каждого, кто рискнет к ним подойти. Но находились бесстрашные мужчины, а нередко и женщины, усмирявшие тех зверей, великолепные сумасброды, осмеливавшиеся не только приблизиться, но и прикоснуться к их твердым и прочным телам, покрытым ржавыми маскировочными пятнами. Могучие те укротители вспрыгивали на обтянутые коростой засохшей грязи гусеницы, пробирались в кабины с хищной ухмылкой первооткрывателей и почти сразу же раздавалось недовольное рычание зверя, покорившегося, но не желающего забывать о дикой сущности своей. Твари проходили по городу, пожирая его, стая оставляла после себя опустевшие улицы, меняя появлением своим их направление, обращая их течение вспять, из-за чего вымирали многие виды обитающих в парках и между домов животных и птиц. Слыша по ночам, как движутся недовольные тяжелые машины, вдыхая добиравшийся до меня сквозь открытые окна запах их горячих тел, я в страхе прижимался к потной женской спине, к зазубренным страхам позвоночника, надеясь, что жизнетворная ее суть спасет меня от этих невозмутимых убийц, скроет от них, позволит им миновать меня, не поглощая. На следующее утро, выходя из дома, я с опаской оглядывался по сторонам, недоумевая, смогу ли придти в нужное мне место вовремя, сохранились ли еще прежними названия улиц и сами они, стоят ли еще дома, мимо которых мне нравилось шествовать во время своих блаженных блужданий. Совершая звонки своим знакомым, много лет проживавшим в неизменности расположения регулярно посещаемых мной квартир, я уточнял адреса, я осведомлялся, все ли осталось на своих местах, выспрашивал самый безопасный маршрут, боясь встречи, отбившей бы у меня страсть к поэзии. Каждый, у кого от звука ругательства расползаются по коже темные пятна, должен быть осмотрительным в выборе улиц, встречающихся во время его прогулки, учитывать их названия и то, каким цветом и шрифтом выведены номера на домах, время постройки самих зданий и как давно производился их ремонт. Во все времена в городе оставались места прочные и неподвижные. Мало что могло затронуть центральные районы, что сам я связывал с наличием зданий, принадлежащих великой неподвижности власти. Тысячи лет городом правили одни и те же существа, лишь менявшие обличья и тела, все вокруг них каменело, лишалось плоти, переставало пульсировать и притворяться живым, обретало кричащую неповоротливость, извращенную незыблемость, становилось неизбывным и вечным. Утвердившись, оно выпускало каменные корни и мне, принимавшему головную боль от близости чего-либо, чему было больше ста лет, такие улицы были противопоказаны. В обычные дни, перед выходом из квартиры, я внимательно просматривал измененные карты. Посреди ночи я поднимался от своей женщины, тихо, стараясь не разбудить ее, шел в соседнюю комнату по холодному полу, моргая от призрачного света сытых уличных фонарей, садился на выцветшую обивку старого скрипучего стула, усердно потрепанного тремя поколениями кошек, включал ноутбук и долго сидел, глядя то на его экран, то на открытую балконную дверь, за которой металась изувеченная тяжелыми, гулкими, хлестким ударами музыки тишина. С резким воем появлялся на улице автомобиль и я замирал, задерживал дыхание, закрывал глаза, готовый внимать страдающему покою. Несколько раз во время ночных прогулок мне доводилось видеть эти машины. Снабженные оранжевыми проблесковыми огнями, они медленно пробирались по улицам, широкие, неповоротливые, переделанные из военных сегментариев, они распахивали люки на крышах и выпускали из них женщин в белых комбинезонах, заворожено разматывавших длинные черные плети. И как бы сильно не тянула меня в сторону возмущенная, ревнивая, недовольная еще одной моей одержимостью девушка, я оставался неподвижным, ничто не могло оторвать меня от зрелища покачивающегося хлыста, задевающего расщепленным концом асфальт. Изогнувшись, как будто желая взглянуть на небо в последний раз перед тем, как изувечить его, служительница взмахивала своим орудием, задевая придорожные деревья и кусты, плавным, ловким движением, которому Снежана всегда завидовала, разматывала в подслащенном цветами воздухе хлыст, злобно обнажив зубы и сощурив глаза от слепящей страсти, наносила свой точный, быстрый, гремящий удар, исполняя волю закона, наказывая тишину за все причиненные ею злодеяния, за всю ее гремучую пустоту, за все исполинские мысли, к каким склоняла она юных и неуверенных, за все надрывные революции, возникшие по ее вине. И тишина отзывалась сладострастным всхлипом, замирала, в предвкушении следующего удара, привыкшая, пристрастившаяся к ним за многие годы, не мыслящая уже и одной ночи без него и с каждым взмахом хлыста небо обретало на себе еще одну звезду.

Миновав пустое футбольное поле с покосившимися изломанными воротами, сухое и безжизненное в частоколе колючих трав, проскользнув по узкой дорожке, сдавленной железными стальными оградами, пригибаясь, не позоляя разгуливающей по красноватым сердцеликим листьям тле попасть на мои волосы, я протиснулся между старых деревянных бараков, отказал себе в сдержанности и не преминул заглянуть в пустые окна, насладиться их коварной прохладой, болезнетворным запустением, отблеском неясного света в остриях разбитого стекла, наклонившегося в рассохшихся дверцах древних шкафов, увлек себя на мгновение мертвыми птицами, раскрывшими клюв в надежде проглотить еще немного устаревшей пыли. И поторопился уйти, сбежать, скрыться от этих гиблых пространств, только бы не уподобиться увядшим крысам, крылатым и хлопотливым, преодолевая желание переступить через покореженные рамы, навсегда остаться в радости прогнивших стен, забыть обо всем в сумеречной прохладе, окаменеть в бесприютной глухой тоске, навеки остановиться с обреченной шаткой улыбкой на принявших очищение губах.

Стоило мне покинуть маленькие старые дворы, как я оказался перед зелено-черным шлагбаумом, отстранявшим меня от широкой улицы с высокими фонарями, притягательно пустой, заманчиво двускатной. У меня не было желания тратить деньги, но это могло сократить мой путь и сделать его чуть более приятным. Решившись, я подошел к покосившей будке, нагнавшей дремоту на прислонившегося к пластиковой белой стене охранника и постучал в исцарапанное стрекозами окно, из решетчатого отверстия выпустившее на меня неприятно холодный воздух. Не заметив моего присутствия, служащий продолжал дремать, мятая черная фуражка со змеиным черепом кокарды съехала набок, из приоткрытого рта тянулась зеленоватая слюна. Взглянув на шлагбаум, вспугнув ползшего по нему полосатого, красно-черного геккона, я задумался о том, смогу ли перепрыгнуть через неверную преграду, как уже много раз делал когда-то, но потом мне пришлось бы бежать, сопровождая то тягостным воем сирены. Сегодня у меня не было желания нарушать правила, не хотелась шума и ноги немного болели после проведенных в интимных усилиях ночных часов и потому во второй раз я постучал настойчивее, с такой силой, что зашаталась сама будка. Только это и разбудило сонного стража, количеством подбородком смущавшего всех ценителей нечетных чисел. Приняв мои монеты и не взглянув на них, оставив их лежать на белом побитом пластике, он бросил мне жетон и сразу же вновь расслабился, позволив силам естественным и упрямым снова склонить его в охлаждающий сон. Круглый красный жетон, в обкусанном уродстве своем обретший сходство с пережившей извержение вулкана монетой, превратил лик неведомого правителя в неясную растертую округлость, слепил из букв неразличимую приторную вязь, сплел из цифр веревку висельника, разыгрывая себя беженцем с суконных столов.

Отдав его звонкому металлическому чреву, с трудом протолкнув гибкую пластинку в поржавевшую щель посреди гнутого металла, я, пригнувшись, проскочил под шлагбаумом, не дожидаясь, пока он поднимется полностью.

Старые эти улицы никогда не смогут стать для меня приятными. Гладкие камни мостовых, отполированные каблуками многих поколений проституток, слишком скользкие для моих туфель, вызывали у меня мускусную тошноту, был слишком темным на мой вкус кирпич низких домов, считавших количество этажей больше трех непозволительным оскорблением, некоторые из страхов моих признавали невозможным находиться в комнатах с такими узкими окнами, что через них смогла бы протиснуться только самая тощая кошка. От долгого пребывания здесь у меня заболела бы голова и, скорее всего, я лишился бы возможности писать слова длиннее семи букв. В столь ранний час здесь почти не было людей, только дворник в черном комбинезоне уныло брел, тяжело дыша под раскрашенной золотыми стрекозами дыхательной маской, сгибая спину от тяжести красного увечного баллона, тянувшего к ней серебристую трубку. Сметая в сторону использованные презервативы и красочные упаковки от них, вызывавшие во мне чувства, подобные предчувствию праздника, он подволакивал левую ногу, носком болотного сапога оставляя на асфальте черный прерывистый след. Поспешив пробежать мимо того существа, я опустил взгляд во избежание случайных столкновений его с рекламными объявлениями увеселительных заведений, с облепленными блестками улыбчивыми девушками и маслянистыми юношами, ибо от вида их кишечник мой болезненно сотрясался, причиняя мне задористые страдания и прошел через решетчатые ворота мимо прижимающихся друг к другу зазубренных домов. Левый выпустил ко мне прохладную оторопь могильных благовоний, а правый защекотал руку электрическими разрядами. Не допуская прочих намеков, я повернул на улицу, улыбаясь вернувшемуся ко мне шуму автомобилей, увлеченно ускользая от идущих навстречу людей.

Остановившись на перекрестке, проведя рукой в поисках благословения по золотистой груди уличного идола и царапающим пальцы соскам, улыбнувшись ее черным длинным вибриссам и ушам с высокими кисточками, ожидая зеленый сигнал светофора с терпением профессионального мученика, я сперва не принял ворчливый, проникновенно-злобный рев автомобильного сигнала на свой счет и только когда он повторился, а затем прозвучал и в третий раз, посмотрел налево, на стоявший возле меня пикап, придавленный к дороге мятой белой цистерной со сладострастно извивавшейся на ней светловолосой, нагой и пышнотелой русалкой.

За рулем старого, горделиво изгибающего ржавый капот, престарело трясущегося даже на холостых оборотах автомобиля, сидел мой давний знакомый, единственный, с кем мне довелось делить женщину. Ухмыльнувшись, я сошел с тротуара, прикоснулся к горячей стальной ручке и низверг себя в раскаленную тайну салона, где тихо гудела раздраженная музыка, бренчала приборная панель, подпрыгивали на ней мелкие монеты, покачивался обвисший на бесполезном зеркале лобового стекла медальон, притягивающий духов, окружающих машину, становящихся щитом перед возможными неприятностями и погибающими первыми в любом случайном происшествии. Старый мой приятель, улыбаясь, посмеиваясь, покачиваясь, подергивая лежащей на влажном блеске руля левой рукой, протягивал мне другую для рукопожатия, зная, как неприятно мне это действо и что всеми силами стараюсь я избегать его, тем самым добродушно смеясь надо мной, как любил делать то с ним и я сам. Высоко выбритые на висках волосы его стали еще более яркими с тех пор, как я видел его в последний раз, рыжий их цвет словно обретал все большую силу с каждым днем, отнимая ее у всего остального организма. Кожа его становилась все бледнее, несмотря на яркое солнце, короткие рукава и проводимые на пляже дни, руки обретали все большую тонкость у того, кто когда-то мог с легкостью поднять своего пустынного мастифа, уже несколько лет он старательно избегал соития и все это я относил к последствиям некоторых его пристрастий, некогда разделяемых и мной, но исчезнувших, стоило мне встретить обитающую теперь в моей квартире девушку.

— Куда ты идешь? — скользкая от пота рука вытерла его о мою ладонь. Пылающая серая кожа сиденья обожгла мою спину, взгляду же пришлось несколько мгновений привыкать к необычной перспективе улицы, ибо слишком редко оказывался я в автомобиле и не мог спокойно принимать столь низкое положение.

Не раскрывая истинных своих намерений и планов, я пожал плечами, опасаясь, что он может пожелать присоединиться ко мне.

— На Янтарную улицу. — даже если и решился бы он доставить меня к тому названию, я немногое бы потерял.

Довольно кивнув, он положил и вторую руку на руль, от чего двигатель машины взревел оскорбленным вожаком стаи, обнаружившим неверность своих самок, и она затряслась чуть сильнее.

— Могу подбросить. — автомобиль резко сорвался с места, как только светофор позволил то, стеснительно накренился на повороте. Чувствуя за собой певучую тяжесть цистерны, внимая гулким переливам жидкости в ней, я испугался, что мы перевернемся, если друг мой, всегда отличавшийся стремлением к растекающемуся риску, еще немного увеличит скорость.

— Если ты поможешь мне. — редко звучавшие его просьбы всегда приводили к самым непредсказуемым последствиям.

Уточнив, сколько времени на это понадобится, взглянув на часы, как будто нуждался в том для соотнесения своих потребностей, я позволил ему увлечь меня и мы совершили вояж по улицам жизнерадостного города, ликующего от собственного непредумышленного величия. Оказавшись в сладостных тисках дорожного затора, я расслабился, вывесил руку из окна, поглаживая царапающий пальцы горячий металл и наслаждаясь необычными для меня впечатлениями. Без подобных явлений город не был бы привлекателен для меня, в нем недостаточно было бы обворожительных страданий, слишком спокойным был бы он и слишком бесстрастным. Моргая, я задерживал темноту глаз чуть дольше, чем было то необходимо, останавливал дыхание, вбирая недовольные крики, неровный гул двигателей, слоящуюся музыку, создавая из всего того уютный хаос впечатлений, необходимых мне больше, чем скороспелый поцелуй. В этой солнечной неподвижности расцветали невероятные, экзотические плоды, только здесь и способные налиться соком. От машины к машине тянулись остролистые лозы осторожного презрения и взаимной завистливой ненависти. Те, кто страдал в старых автомобилях завидовали владельцам новых, обладатели дешевых проклинали улыбчивых хозяев роскошных экземпляров, те же, в свою очередь, сетуя на приторное одиночество, не сводили глаз со скучающих женщин, сидевших в подернутых рваными пятнами машинах, рассеянно ласкавших своих мужчин, надеясь уменьшить их нервозное напряжение. Обвиваясь вокруг осей и колес, вбирая плодородное тепло двигателей, умащаемые каплями маслами, капающими из прохудившихся трубок, в достатке находя здесь и протекающей влаги, извилистые невидимые плети вытягивали свои шипы, распускали многоярусные, непочтительно благоухающие цветы, каждый слой лепестков чьих собственные имел цвет и предназначение.

Первый, лазоревый, с изумрудной каймой, приверженец мягкобрюхих гусениц, исходил сладким подозрением и тот, кто больше прочего был расположен к его убаюкивающему аромату, внезапно вспоминал некую незначительную деталь, неосторожное слово, удовлетворенную улыбку, сокрушающуюся близость, оказывающиеся достаточными для воображаемого предательства и вцеплялся сильнее в руль, выключал музыку, сосредотачиваясь на своих домыслах или делал ее громче, пытаясь их заглушить. Второй, алый, с оранжевыми точками, осиный почитатель, наполнял день терпким безразличием и в безжалостном его гуле все становилось равноценным, теряя различия, устраняя пристрастия и привязанности. Стоило повнимательнее всмотреться в него и становилось неизбежным осознание наивной пустоты, окружающей каждого, безумие начала и бессмысленность завершения пути, а цели и выгоды становились немедля несущественными и глупыми. Стремившиеся к другим людям, переставали тогда понимать их привлекательность. Мужчина, еще полчаса назад торопившийся к обещавшей отдаться ему девушке, начинал сожалеть о своем недостойном порыве, понимая, неожиданно для себя, что грудь ее невелика, ноги коротковаты, сама она полна пошлых сомнений и мало чем интересна в остальном. Юноша, мечтавший о том, как примет его в объятья возлюбленный, вспоминал девочку, поцеловавшую его когда-то и, неуверенный теперь в выборе своем, начинал осматриваться вокруг, пытаясь разглядеть в других машинах детей. Третий же побег, фиолетовый, с темными полосами, поклонник мстительных муравьев, горьковатой пряностью возбуждал переливчатую злость и, словно холодный возбуждающий напиток касался горла, пробуждая человека от тревожного сна, поощряя его выпрямиться на кресле, всматриваясь в чужой металл с костеломной яростью во взгляде, испытывая ко всему вокруг лишающую рассудка ненависть. Тогда больше всего хотелось покинуть свою машину, бить чужие стекла и лица и мог несчастный вцепиться зубами в свою руку, вкушая собственную кровь взамен текущей из незнакомцев и заплакать о забытом в кухонном комоде оружии. А ползучие вьюны пролезали в ливневые стоки наивной болезнью, проникали в трубы, сжимали провода, разгрызали и замыкали их, вынуждая красный сигнал светофора на мгновение замерцать и продолжить свечение свое, столь благотворное для хищных растений.

Пробравшись сквозь сплошной поток машин, иные из чьего числа не выдерживали жары и напряжения, останавливались, отказываясь двигаться дальше, мечтая никогда больше не знать ни одного оборота колеса, ни единого метра любого пути, какой бы заманчивой ни казалась цель, какие блага и дары не обещало бы достижение ее, мы миновали несколько столкновений, рассыпавших вокруг себя загадочную мозаику ярких, радужно переливающихся стеклянных осколков, задиристо слепящих стальных частей, приклеенных друг к другу засохшей кровью. В печальном восторге следил я за искореженными машинами, погнувшимися крыльями, обнажившимися в приступе самоунижающей ярости лампами, вспухшими подушками безопасности, чувствуя в лукавой пустоте погибшей подвижности остановившееся время, наслаждаясь ею как непостижимо прекрасной скульптурой, возникшей по вине обстоятельств чрезвычайных и уже потому заслуживающей отношения к себе как к явлению исключительному и почти невозможному. То, что к воплощению их приложены были человеческие ошибки и неудавшиеся намерения, переоцененные возможности, незамеченные обстоятельства, неловкая забывчивость, упрямая самоуверенность, еще больше сближало представшее передо мной с неким жестоким искусством, и мне было чем насладиться во время моего путешествия.

Повернув в узкие улочки, мы увидели прогуливающих школу мальчиков, осмелившихся расстегнуть черные пиджаки, предоставивших яркой траве газонов ранцы, выставивших на обозрение ремни с порочно сияющими пряжками. Прижимаясь друг к другу, обнимая тонкую талию приятеля, положив голову на его плечо, закрыв глаза в бунтарском смирении, тягостном наслаждении запретной свободой, они притворялись неподвижными дремотными миражами, стараясь просочиться сквозь поры этого мира в иной, незримый и упоительно тягостный. Но мы слишком быстро проехали мимо них для внимательно наблюдения хотя бы за одним подобным исчезновением. Только и удалось мне рассмотреть выщипанные брови и подведенные глаза, пряди светлых волосы над прищуренными глазами, отблеск великодушной и растерянной мечты, отлив моей лучезарной юности.

Между мной и прежним моим сожителем была тишина. С тех пор, как мы перестали делить женщину, нам нечего было сказать друг другу.

Остановившись перед подъездом обкусанного взрывами кирпичного дома, он подмигнул мне и выбрался из машины, не подняв перед тем стекла и только вытащив ключ зажигания. Достав из-под днища автомобиля пустую пластиковую канистру, в синеватом чреве хранившую поблескивающую мутную жидкость, он открыл крошечный люк, вытянул из крана на боку цистерны серебристую гофрированную трубку, заткнул ею мятую горловину канистры, повернул кран. Мутная жидкость потекла с истомленным шумом, уставшая от него, привыкшая к нему, превратившая его в досадную привычку. Зеленовато-коричневая, покачивающая канистру, бьющаяся о ее стенки в надежде растворить их, она торопливо заполняла грязную пустоту, привлекая мой взор, отнимая у мира его терпеливый блеск, становясь приманкой для тоскливых мечтаний. В мутной ее песчаной массе плавали, распадаясь, разваливаясь, разрушаясь, комки неясной слипшейся материи, темные полосы, подобные обрывкам водорослей, выведенных для изгнания с пляжей купальщиков, белесые куски, схожие с обрывками змеиной кожи и все это кружилось, металось, волновалось, поднимаясь и увлекая. Наполненная, канистра была отставлена в сторону и за ней последовала другая. Отступив на шаг от машины, мой приятель достал из кармана красных брюк пачку сигарет «Королева-Кошка» и закурил от красной пластиковой зажигалки, исподлобья посматривая в мою сторону. Вторая канистра наполнилась быстрее, чем предшествовавшая ей, он едва успел сделать несколько затяжек. Отбросив прочь сигарету, ударившуюся о перистый лист дерева и упавшую к муравейнику возле его корней, он кивнул мне на одну из канистр, сам ухватился за черную ручку другой, опасно изогнувшуюся под одинокой тяжестью и направился к двери в подъезд.

Вес превосходил обычно позволяемый мне, чрезмерное напряжение отозвалось болью в правой ноге и могло стать причиной иных страданий, но отступать было уже поздно, я не смог бы раскрыть собственную слабость перед мужчиной, с чьим семенем в женском лоне смешивалось некогда мое собственное. Во мне хватало смелости признавать свои непреклонные недостатки и хитроумные ошибки, иногда я предпочитал создать видимость слабости, граничащей с очаровательной немощью, признаваясь девушкам в импотенции, от который был далек, позволяя им почувствовать себя в безопасности. Но этот мужчина помнил меня обнаженным, гниющим от экстаза, видел мой член, блестящий от женской смазки и его семени, мы были ближе, чем любовники или заговорщики, больше, чем братья, ибо нами было разделено нечто, находящееся вне наших представлений, нам удалось преодолеть границы чужого естества, сломить сопротивление собственного самовластия, совершив тем самым деяние, неспособное скрыться за оправданиями, представляющееся достойным смертной казни каждому, кто когда-либо признавался в особых чувствах к другому человеку. И было то совершено нами не в угоду некоему извращенному желанию и не для наличия в списке поступков еще одного бессмысленного переживания, но согласно громогласному сговору, когда поняли мы, что сил кого-либо из нас отдельно взятого будет недостаточно, чтобы склонить девушку к выбору. Только вдвоем смогли мы убедить ее, каждый из нас в одиночестве оказывался беспомощным во время скоротечных свиданий, все вместе мы ликовали за совместным просмотром сверкающих стальными гранями кинофильмов, только совместная наша сила смогла преодолеть все женские защитные сооружения, так атомный взрыв без усилий сметает укрепления, рассчитанные на обычную бомбардировку.

Поднимаясь за ним по узкой лестнице, задевая канистрой светло-синюю стену, я посматривал на его ягодицы, вспоминая как поднимались и опускались они, гладкие и безволосые в то время, как губы девушки ласкали мой член. С каждой ступенью дыхание лишалось для меня обычной своей привлекательности и становилось все менее приятным. Воздух наполнялся горькой влагой, как будто жидкость, просачиваясь сквозь пластик, заполняла все вокруг своим мягким ароматом, зловонным, намекающим на хранящуюся под ней манящую свежесть. Удобренная тысячами утопленников, она должна была быть нестерпимо плодородна, служа местом зарождения самых удивительных чудовищ, подобно озеру русалок, устроенному недалеко от сего города. Недоумевая, из какого далекого моря, высыхающего или с порочной жадностью вбирающего в себя испражнения заводов была доставлена она, я бросал на нее быстрые взгляды, опасаясь, что блеск на ребристых гранях канистры остановит меня, я видел в ней подвижные живые тени, тонких плодородных рыб, способных пробраться в анус, доставив немало удовольствия, а затем скрыться в глубине тела, истончившись и спрятавших в артериях и венах, благородных пиявок, всегда оставляющих крови ровно столько, сколько хватало жертве для благополучного достижения госпиталя, но выпускающих в нее паразитов, по ночам вовлекающих несчастных в слезливые мечтания о гнилистых болотах, крошечных рачков, первый после укуса которых ребенок родится у женщины гермафродитом.

Вынужденный останавливаться, ставить канистру на раскалывающиеся от желтой страсти плитки, перехватывать руку, вновь совершать несколько шагов, с каждым разом делая все большие промежутки между ними, я проклинал великолепную случайность, приведшую меня к тем распутным страданиям. Камень или мертвое тело подобного веса я поднял бы без труда, но эта вода казалась мне смертельным ядом, радиоактивным веществом, близостью своей дарившим мне молочную слабость, подвергавшем опасности неведомых неизлечимых болезней. От нее следовало как можно скорее избавиться, а до тех пор, пока этого не произойдет, как можно меньше дышать. Отвернувшись от канистры, глядя на деревянные зеленые перила, я поднялся на еще одну ступень. Соратник мой был уже намного выше, он уже остановился, я слышал, как его ноша ударилась о плитки илистым дном, а мне предстояло преодолеть еще один проем, что виделось деянием столь же безумным, как попытка поймать голыми руками лавового червя. Нисколько не жалея меня, он ожидал моего прибытия, хотя мог бы спуститься и помочь, зная о моей слабости. С надменной ухмылкой наблюдал он за тем, как я, задыхаясь, поднимаюсь к нему и мне подумалось, что таким образом он исполнял месть. От меня общая наша спутница пережила три тысячи восемьсот девяносто два оргазма, от него же почти на тысячу меньше. Выпустив канистру из рук, я с ужасом наблюдал, как она, стукнувшись дном, упала на бок, покачнулась на краю верхней ступени, угрожающе накренилась, булькая и колыхаясь. Бросившись к ней, я подхватил ее обеими руками, понимая, что не смогу теперь даже поднять ее, помогая ногой поставил ее рядом со второй, прислонился к перилам, вцепившись в них обеими руками, изо всех сил сжимая губы, не позволяя себе дышать ртом и издавая при дыхании такой шум, как будто мне снова довелось оказаться в присутствии жесткокрылого фантома.

Рыжеволосому пришлось дважды нажать на покореженный квадрат звонка, черную его немоту и еще минуту ждать, опираясь на стену, поставив правую полусогнутую ногу на сбитый носок потертой грязной туфли, покачивая левой рукой, как готовящийся к жонглированию цирковой артист. Тяжело вздрогнув, с пугливым лязгом освободившись от замка, массивная, обитая пятнистой выцветшей кожей дверь медленно открылась и мне стоило немалого труда устоять перед горячим зловонием, набросившимся на меня так, словно в течение многих лет желало оно пробраться внутрь моего тела, раздвинуть мои губы, протечь сквозь мои ноздри, густой пенистой тишиной залить мои легкие и смеяться, глядя, как я захлебываюсь, как текут слезы из моих глаз, оскорбленных чужим наслаждением. Вслед за ним из темноты выбралась неповоротливая, влажная, мягкая, скользкая фигура, немедля опознанная мной как одно из тех существ, чье присутствие в этом городе казалось мне лишним, о ком я чаще слышал от других и видел на экране телевизора, чем встречал лично. Появившись несколько лет назад, выйдя из моря на пляжи и заявив о себе громкими криками, они постепенно расползлись по городу, найдя работу в канализационных службах, планомерно увеличивая свой словарь, превращая неясные звуки в различимые слова, помимо нашего языка создавая свой и, как говорили мне университетские знакомые, делая первые попытки обрести письменность. Лишь дважды мне встречались те твари и случилось то, когда я бродил ночью по городу. Наблюдение за тем, как они, мерцая светящимися браслетами, суетились возле старых, покосившихся ремонтных машин, заползали в открытые люки, гортанно перекрикиваясь, бряцая инструментами в огромных, неловких, перепончатых руках, с потаенной ненавистью взирая на все вокруг, занимало меня на долгое время, представая непонятным театральным действом, разыгрываемым, дабы скрыть происходящую за пределами зрительного зала революцию.

Не отнимая пальцев от перил, царапающих кожу крошечными шипами, я наблюдал, как грузное темное тело приближается к нам из влажной темноты. Совершая короткие и быстрые вдохи, спасающие от илистом смраде, я не шевелился, боясь вспугнуть удивительное, неприятное, чуждое всему привычному существо. Цепляясь за стену левой рукой, оно нависло над порогом, перевесилось через него, хлопая широко открытым ртом с редкими в нем зубами, уставившись на моего соратника близко посаженными круглыми глазами. На коже существа, лишь слегка тронутой влагой, я различил белесые пятна корост, сухие воспаленные пустоши язв, вспухшие вулканы желтоватых гнойников. Перепонки между его пальцами порвались, лишенные ногтей пальцы подергивались, скользили по стене, по сморщенной белой краске двери. Увидев нас, тварь захрипела, из круглого рта донеслись звуки, едва ли способные убедить меня в ее разумности, громоздкая голова опустилась, что я невольно счел признаком возможной агрессии, но спутник мой, лукаво ухмыляясь, оттолкнулся от стены, положил руки на талию, уцепившись большими пальцами за широкий ремень, кивнул на канистры. Медленно опустив голову, тварь захрипела, забулькала, как утопавший, спасенный и не желавший того. Руки ее протянулись к пластиковым емкостям, неторопливо, сонно, словно вырастая, удлиняясь по желанию владеющего ими, возникая из-за двери с ощущением колдовской угрозы. Солнце растирало по ним светлые полосы, из-за которых кожа его казалась еще более чужеродной и больной. Находясь на расстоянии многих миллионов лет эволюции от тех существ, я мог чувствовать только жалость по отношению к ним в подобные моменты, когда видел, сколь несчастны они, отчаянно пытающиеся имитировать нашу жизнь, выполняющие нашу работу, занимающие наше жилье и все же примитивные и нелепые, немыслимо далекие от всего, что могло считаться современной цивилизованностью. В другие моменты, когда кто-либо из тех тварей перегораживал мне дорогу, пытался втиснуться в забитый вагон метрополитена, источая обычный свой доисторический смрад, смущая все во мне своей окаменевшей глупостью, презрением к мышлению, отсутствием уважения к чему бы то ни было живому, я был готов, подобно многим моим знакомым, взять оружие и отправиться с вечерним патрулем отстреливать тех, кому никогда не следовало покидать морского покоя. Причины, по которым они совершили сей побег, оставались неизвестными. Некоторые полагали, что их вынудило загрязнение океана, недостаточно сохранившего пищи для этих существ, мутировавших под воздействием тех же причин, другие считали, что мы наблюдаем разведывательную миссию, отправленную перед тем, как начнется полномасштабное вторжение и требовали снарядить подводные лодки такими боеприпасами, которые могли бы найти и уничтожить скопления или города этих тварей, если имелись они где-либо на дне. Большинство же молча ненавидело их, ничего не предпринимая и лишь обвиняя остальных в безразличии.

Схватив канистры, существо с поразительной легкостью подняло их, извивающимися движениями отступило назад, в узкий коридор, где не смогло бы развернуться, захлопнуло дверь с сокрушающим стены грохотом. Спутник мой рассмеялся, отряхнул руки, пригладил никогда не знавшие прически волосы.

— Всегда бери с них предоплату. — ухмыльнувшись, он вприпрыжку направился вниз, я же последовал за ним с раздраженным молчанием, стараясь успокоить боли в ноге и руке, возмущаясь тому, что по чужой воле я был вынужден подвергнуть себя подобному напряжению.

Вернувшись в машину, он закурил еще одну сигарету, включил радио, настроившись на станцию, выпускавшую в эфир орбитальную танцевальную музыку. Некоторое время мы наслаждались ритмичными завываниями, после чего, вздрогнув, словно очнувшись от неожиданного сна, рыжеволосый повернул ключ зажигания и осведомился, где именно мне хотелось бы оказаться.

— Как там твой брат? — спрашивая, он делал вид, что наблюдает за происходящим в боковом зеркале, выбрал для того минуту перекрестного покоя, не осмеливаясь смотреть мне в глаза.

Из-за его предательской связи с моим старшим братом мы потеряли нашу женщину. Одному мне не хватило сил ее удержать. Родители мои, будучи приверженцами классического воспитания, увлеченными всеми древними традициями нашей запустелой родины, никогда не обращали внимания на происходящее между их детьми, полагая, что мы сможем сами организовать взаимоотношения и любые мои попытки жаловаться на побои или любое другое насилие завершались тем, что меня ставили в известность о пользе страдания, о его необходимости для каждого живого существа, ибо только посредством подобного опыта мог я избежать его по отношению к другим. Все это казалось мне сущей глупостью. Каждый раз после того, как старший брат избивал меня, я просил родителей о еще одном их ребенке. Через несколько лет, получив удовлетворение моей просьбы, я познал все величие справедливости. Но однажды, вернувшись в квартиру родителей, я, следуя обычаю, осторожно прикрыл дверь, боясь побеспокоить полуденный сон отца, скинул туфли и неосмотрительно громко ударил о пол каблуком одной из них, что вынудило меня замереть, прислушиваясь к широкому коридору. Вместо гневных окриков был услышан мной звук упругий и жесткий, хлесткий, мечтательно-точный, удручающе знакомый, оскорбительно приятный. Приоткрыв увлеченную желтыми пятнами дверь в залу, зеленоватое овальное стекло принявшее в сердцевину свою, я увидел моего старшего брата, лежащего на шкуре пятнистого громоглота, обнаженного, закрывшего глаза в неистовом блаженстве. Щиколотки его сжимал мой рыжеволосый напарник, высоко поднимая ноги своего любовника, медленно извлекая из него член, резким ударом возвращая его в чужое тело. Когда-то я убедил его, что в таком положении легче всего доставить удовольствие женщине и теперь, глядя на него, тратящего тайное то знание на мужчину, я ощутил себя преданным, как если бы меч, который я сам выковал для своего друга, был бы обращен на меня самого. Тело моего брата содрогалось, он прикусил нижнюю губу, повторяя обычай чтения с трудом дававшейся ему книги, гладкокожая грудь утопала в поту, светлые волосы царапали паркет, дрожащие руки схватились за кудрявую шерсть вымершего хищника, огромный напряженный член, намного превосходивший размерами мой собственный, склонившийся к правому бедру, приподнимался, подергивался змеиными судорогами, ударялся о мрачную впадину пупа воспаленной головкой. Обращенный ко мне узкой спиной, изгибающийся вытянувшейся вдоль позвоночника, обвитой синими розами черепашьей змеей, рыжеволосый любовник не замечал меня, поглощенный своим дорогостоящим занятием, но за мгновение до того, как я прикрыл дверь, веки моего брата разомкнулись, мелочные, кипучие, восхищенные палачами глаза его взглянули на меня и он улыбнулся, позволяя предположить, будто делал он все это не для собственного удовольствия, но с целью причинить мне вред. Через два месяца мне пришлось расстаться с двучастной моей женщиной, ибо одни только мои разряды не могли ее обездвижить. Возможно, именно это и было целью моего брата.

— Воюет с морскими свинками где-то в гинтамских джунглях. — пошлая шутка та стала привычной для меня, но иной я не желал воображать.

В двадцать лет он стал наемником, за первый же год службы успел побывать на четырех континентах и был дважды ранен. Время от времени он появлялся, неожиданно и громогласно, приступом лихорадки или многословной кометой, принося с собой странные, неправдоподобные истории, запах горьких трав, растущих только на полях сражений, оскорбленную своей уязвимостью силу, стойкое чувство ненадежности всего сущего. Посадив меня рядом с собой, он любил, поглаживая мой член, рассказывать о сдержанных убийствах, совершенных им, о том, как умирали в капризных мучениях его боевые товарищи, о творимых ими задумчивых пытках. Не оставляя попыток уговорить меня присоединиться к нему, он упрекал мои отказы в трусости, но мне это было уже безразлично, я обрел собственное существование, в котором не было места чему-либо столь разрушительному и бездумно-подвижному. Все мои воспоминания о брате умащены благовонными маслами ненасытной непристойности.

Когда мне было пятнадцать, я испытывал мучительное вожделение к своей однокласснице, молниеносной словоблуднице, безрассудно стараясь добиться ее расположения. Почти все карманные деньги я тратил на посещение вместе с ней кинотеатров и просмотр фильмов, после которых мой организм несколько дней отказывался переваривать пищу, созерцание спектаклей, бездарной игрой и скучной драматургией выманивавших кровь из моих ноздрей и пребывание по вечерам в стерильной пещере кафе, где мне приходилось, вкушая пресные шоколадные пирожные, проклинать всеми известными мне словами деликатную девичью прожорливость. Каждый раз, возвращаясь после свидания с ней, я падал на не знавшую поллюций кровать и пару часов лежал, тяжело дыша, не в силах подняться или предаться воображению. Много позднее, когда мне удавалось вернуться к осознающим, я умывался и принимал настой из печени лягушек, возвращавший мне улыбчивое настроение и некоторые мгновения прошедшего вечера даже начинали казаться приятными. Но самым большим, чего мне удавалось добиться был короткий, смиренно вздыхающий поцелуй в щеку, позволение взять на минуту ее сонную руку во время прогулки по бульвару да чепрачная фотография в закрывающем живот купальнике, сделанная мной в прошлом году на одном из городских пляжей и используемая для назначенного на одиннадцать часов вечера самоудовлетворения. Больше месяца я уговаривал ее придти ко мне домой. Справедливо полагая, что я попытаюсь воспользоваться тем, нисколько не удивившись, когда, вопреки уверениям, родителей моих не оказалось в квартире, она растерянно бродила по комнатам, с любопытством разглядывая книги за мыслеупорным стеклом рассохшихся шкафов, возвышавшихся над ней неприступными замками с резными фигурами демонов, рыцарей и совместно насилуемых ими женщин. Кончиками пальцев она касалась стен, как будто боялась, отпустив подурневшую от складного солнца неровность, лишиться поддержки, только и не позволявшую мне немедленно наброситься на ее неразумную беззащитность. Короткая юбка игриво приподнималась, стоило ей хотя бы слегка наклониться, позволив мне заметить белые под ней трусики, блузка тремя блестела золотыми черепами пуговиц, расстегнуть которые я смог бы легко и быстро. Подозревая о моих намерениях, она выбрала подобающую им одежду, поощряя меня, и я был уверен в том, что позволю себе все задуманное. Молча наблюдал я за тем, как она исследовала породившие меня пространства, поднимая голову и тоскливо рассматривая высокий, с цветочной увядшей лепниной потолок, изучая потертости лака на запертой двери в кабинет отца, засунув зеленый ноготь в замочную скважину, как будто был он изворотливой отмычкой. На мгновение я замер, ожидая невероятного, но звука открываемого замка не последовало и она извлекла ноготь, скромно улыбнулась мне, совершив очаровательную ошибку и умоляя теперь о прощении. Согнув напряженные пальцы, она провела ими по двери, игриво царапаясь в нее, отвернулась, фыркнула, махнув длинным хвостом пышных волос и направилась к моей комнате, куда я не желал ее пускать. Соблюдая чистоту и порядок, я делал то больше ради собственного удовольствия, чем по вине чужих требований. Но на полках теснились книги и альбомы, слишком многое способные выдать обо мне, не самые пристойные и не подходящие тому образу, который я желал создать, потому мне было проще сослаться на неприбранность комнаты и преградить девушке вход. Усмехнувшись, она исподлобья взглянула на меня, не веря моим словам. После получаса блужданий по квартире, мы оказались в зале, на визгливом кожаном диване, с бокалами холодного апельсинового сока в руках. И стоило мне поставить свой на стеклянный столик, повернуться к девушке с намерением отобрать у нее напиток и предложить иные удовольствия, как громко хлопнула входная дверь, и я вскочил, распознав поступь и дыхание старшего брата.

Для него почти не было различий между мужчинами и женщинами в том, что касалось привлекательности и вожделения, как не могло их быть между красным и белым вином. Спрятать девушку мне было негде и не хватило бы времени, мы оказались запертыми в зале и теперь я сожалел о том, что побоялся впустить ее в свою комнату. Увидев фотоальбомы со снимками пыток, посвященные военным преступлениям, она, быть может, сбежала бы от меня, оставив мне возможность солгать и вернуть ее любопытство. После знакомства с моим братом, она и не посмотрела бы в мою сторону. Подняв вытянутый палец в жесте мягкого онемения, я отнял у ее рук бокал, осторожно поставил его рядом с касавшимся моих губ и поднялся, принимая случайность как распутный дурман. Испуганная и недоумевающая, девушка сидела, чувствуя, что происходит нечто ужасающее и неотвратимое, превосходящее встречу с родителями. Стиснув пальцы, она, полуобернувшись, страхом облучала мутное стекло в двери, за которым неистовствовал неведомый зверь, могучий, яростный, насмешливый хищник, извергающий проклятья и ругательства, стряхивающий обувь, громыхающий дверцами тумбочек как воины делают то со щитами, угрожающий не столько совершить насилие над девой или причинить боль, сколько разрушить все знакомое и привычное, уничтожить само воспоминание о ее существовании, вынудить ее исчезнуть без следа и сожалений. Опасность, превосходящая плоть и представления о страдании, ежедневно сопутствовавшая моему существованию, оказалась новой для девушки, слишком прочной и непознаваемой для ее увлеченных чистотой мыслей. Услышав приближающиеся к двери шаги, она вскочила, спряталась за моей спиной, вцепившись в мои плечи, опустив голову, уткнувшись лбом в позвоночник между лопаток. Наивная вера девушки в в то, что я смогу защитить ее, рассмешила меня, не позволила ее оттолкнуть. Приоткрыв дверь, неуверенный, кого он встретит здесь и забавляющийся тем, брат заглянул в комнату, увидел меня и улыбнулся, устанавливая обреченность жертвы. Войдя, он закрыл за собой дверь, постоял, прижимаясь к ней, пряча за спиной руки. Рукава его форменной рубашки, закатанные до локтей, обнажали руки в перечеркивающих, отменяющих друг друга шрамах. Один шаг он сделал ко мне, наклоняясь, изгибаясь, заглядывая за мою спину. Следующий шаг, теперь склонившись в другую сторону, пытаясь высмотреть ее и девушка вздрогнула, вжалась в мое тело с такой силой, что я почувствовал твердость ее бюстгальтера. В шаге передо мной брат остановился, сложил на груди руки, с презрительным недоверием взирая на меня, сомневаясь в нашем родстве. Коротко стриженые волосы его казались мне еще более светлыми, чем обычно. Недавно он вернулся из некоей жаркой страны, где подавлял восстание рабов, но сохранил кожу бледной благодаря солнцезащитным кремам. Левое ухо его пробило кольцо, снятое с противника, едва не одержавшего над ним верх в ближнем бою, на той же руке свежий распалялся шрам, оставленный прошедшей вскользь пулей. Наши глаза не имели различий в очертании и цвете, одинаковыми были наши ровные брови и набухшие похотью губы, все это мы унаследовали без потерь от нашего отца, но брат, всегда испытывавший к родителю едва сдерживаемое презрение, всеми силами старался изменить в себе как можно больше изначальных установлений. Все, что он видел, каждое мглистое увечье, любая сумчатая смерть, причиненные им, оставляли тусклые отметины на его глазах, немного меняли их цвет. Тропическое солнце, отразившееся от пуль, раскаленный воздух, поднимающийся от брони танков, выжигали и отравляли его зрачки, погружали в них неподвижную темноту, завораживающую, обездвиживавшую, пугающую и привлекающую одновременно.

— Что у нас здесь? — резко выбросив руку, он схватил девушку за запястье и потянул ее к себе, не обращая внимания на представлявшееся ей сопротивлением. При этом она с точной, неприязненной, злокозненной силой толкнула меня в правое плечо, едва не уронив при этом, вынудив отставить в сторону правую ногу и только благодаря тому устоять. Вцепившись в несчастную, стоящую перед ним, опустившую голову и мелко дрожащую, брат внимательно разглядывал юное тело, задержав взор на груди, наклонившись, высматривая ее лицо, скрывшееся под светлыми волосами.

— Это твоя девушка? — развернув лицом ко мне, он держал теперь ее за оба запястья.

Не смея взглянуть на нее, я смущенно покачал головой, чувствуя себя намеренно заманившим ее в логово своего брата для глумливых его развлечений.

— Зачем ты мне врешь? — опустив голову, он положил подбородок на ее плечо. — Разве в другом случае ты стал бы проводить с ней время?

Отпустив девичьи запястья, он ничего не изменил в ней, оставшейся неподвижной, молчаливой и готовой заплакать.

— Думаю, вы не продвинулись дальше поцелуев? — пальцы его медленно и игриво шествовали наверх, к ее плечам. Губы его оскорбляли меня непристойной улыбкой, обнажая острые желтоватые зубы, в сощурившихся глазах я чувствовал жестокий замысел. — Спорю, ты даже не видел ее обнаженной.

Одним резким движением пальцы его схватили ворот ее блузы, рванули его вниз вместе с белым бюстгальтером, обнажая прочные, украшенные бледными искорками сосков груди, от вида которых у меня закружилась голова. Покачнувшись, я упал на заскрипевший диван, ударившись виском о плотную грубость валика. Звук тот был единственным в пыльной зале. Девушка не закричала, не бросилась к двери, не возопила о помощи, чего я боялся больше всего, ибо был бы первым обвинен во всем, что произошло здесь. Сотрясаясь всем телом, она стояла, покачиваясь, всхлипывая, приподнимая руки в попытке прикрыть себя и снова опуская их, признавая бессмысленность того действа. Все еще державший в пальцах тонкую ткань, брат снова ее потянул. С хрипящим треском она порвалась, еще одним рывком рукава покинули руки девушки, а соскользнувший на живот бюстгальтер лишился правой лямки. Отшвырнув в сторону изуродованный шелк, как будто был он шкурой омерзительного двоякодышащего, брат обошел девушку, взглянул на нее, сел рядом со мной и приобнял меня за плечи.

— У нее красивая грудь. — похлопав меня по плечу, одобряя мой выбор, он заставил меня невольно возгордиться, как будто было в величии том некое мое достижение. Вздохнув, брат положил руки на колени, чуть наклонился вперед, собираясь с силами. — Запомни, мужчина никогда не должен оставлять дело незавершенным.

С этими словами он неторопливо поднялся и тут девушка рванулась к двери. Возможно, обнажение груди, пусть даже и насильственное, не представлялось для нее неприятным. Быть может, она была привычна к тому, ей могло нравиться, когда мужчины смотрели на нее и она вполне способна позволить это и мне, но большее представлялось ей опасным и запретным. Обрадовав столь мягкотелым и животным доказательством ее девственности, всем остальным она испугала меня и больше всего я боялся, что она закричит, разобьет стекло двери или уронит книжный шкаф и на грохот, на крики, на непонятный шум сбегутся соседи, вызовут полицию и все будущее, воображаемой мной для себя, окажется уничтоженным непонятными мне желаниями моего брата. Успев оказаться возле двери, она была со смехом поймана им, приобретшим змеиную ловкость после многих ядоносных укусов. Обхватив талию девушки, он потянул ее к себе, ухмыляясь, рука несчастной соскользнула с зеленой стеклянной ручки и дверь приоткрылась, сладостно заскрипев.

— Помоги мне! — напряженным шепотом прохрипел брат, подхвативший девушку, остававшуюся поразительно тихой, только стонавшую, тянувшую руки к спасительному выходу в попытке уцепиться, найти в воздухе нечто плотное, невидимое, оставленное здесь для нее предусмотрительными богами. Подскочив к нему, я схватил и поднял ее ноги, прижимая друг к другу их мягкие, нежные, гладкие пятки. Кажется, я бормотал что-то, умоляя ее не кричать, убеждая, что ничего страшного не произойдет.

Брат бросил ее на диван, схватил меня за ворот, притянул к себе, передал мне руки девушки, вытянутые над ее головой, перевесившиеся через упругий валик.

— Держи крепче! — сам он бросился к ее ногам, подхватил их, вытянул, стиснул щиколотки в сильных своих пальцах. Изо всех сил сжимая запястья девушки, я почти не чувствовал ее сопротивления. Если она и напрягала руки, то не имея цели вырваться. Пальцы ее сжимались и выпрямлялись, не делая никаких попыток освободиться. Неуверенная, кто из нас более опасен ей, у кого можно вымолить пощаду, она смотрела то на моего брата, возвышавшегося непоколебимым героем, ласкавшего подъем ее ступней под тонкой тканью чулок, то поднимала на меня умоляющий взор блестящих от слез глаз, обещавших любую награду вплоть до того, что могло произойти сейчас, только бы удалось ей избежать этого здесь и в обществе моего брата. Но я уже ничего не мог решить, всецело принадлежа его воле, определявшей теперь каждое следующее действие и само наше будущее. Неловко улыбаясь и кивая, пытаясь успокоить девушку, убедить ее, что ничего необратимого с ней не произойдет и она находится среди друзей или, по крайней мере, в присутствии тех, кто едва ли без крайней необходимости сочтет нужным причинить боль, я посматривал на брата, сощурившего глаза и рассматривавшего девушку с бесстыдным любопытством. Последовав его примеру, я взглянул на ее бледное, ровное, гладкое тело, без единого родимого пятна, прыщика или покраснения. Заподозрив в ней невинность меньше предполагавшейся, я, применив для того усилие воли, устранившее скандальные смущение и стыд, перевел взор на девичью грудь, уделив внимание напряженно вздымающимся соскам, взвывающим к бесполым звездам, удивлявшим меня в течении того мгновения, которое понадобилось вожделению для воспоминаний о собственной неизбежности. Положив ноги девушки, брат отпустил их, на мгновение задержал руки над щиколотками, готовый снова схватить их, игриво глядя на девушку, сохранявшую неподвижность, только поджимавшую пальцы на ногах, а затем, выбросив руки, схватился за ее юбку. И тогда она дернулась, взвыла, застонала, но недостаточно громко, чтобы быть услышанной за пределами квартиры и призвать помощь, попыталась вывернуться из моей хватки, определив мою почтительную слабость. Почти преуспев в этом, она добилась того, что правое ее запястье выскользнуло из моих вспотевших пальцев, но освободившейся рукой я тут же схватился за ее волосы, потянул их, не позволяя ей подняться, оказался сбоку от дивана, перехватывая теперь одной своей рукой обе девичьи, вновь и еще более надежнее, чем раньше, обездвиживая пленницу. Высунув кончик языка, облизывая им губы, брат мой опустился на колени, придавив собой ноги девушки, медленно расстегивал молнию на правом бедре юбки. Когда застежка опустилась до мягких своих пределов, он быстрым, почти незаметным движением разорвал оставленную ею нетронутой полоску ткани, вытянул ее из под девушки и бросил в сторону, к шелковым рваным лепесткам. Извиваясь, пленница пыталась вырваться, но делала то без ожидавшейся мной гневной силы в движениях, как будто играла или забавлялась или присутствовала на съемках фильма, где должна была притворяться жертвой. Недоумевая о том, что хочет от нее мой брат, я пытался понять, намеревается ли он овладеть ею, воспользоваться ею для своего наслаждения и задумывался о том, смогу ли позволить ему то. Намного сильнее меня, он все же не посмел бы причинить мне существенный вред, а к синякам и вывихам я успел привыкнуть за много лет доброжелательных истязаний. Создавая план, позволявший мне остановить его, если он решит зайти слишком далеко, я осматривался в поисках возможного оружия. На круглом столе, часто служившем пристанищем для семейного ужина, прикрытом белой скатертью с вышитыми на ней морскими звездами и коньками, гневалась на пустоту большая пивная кружка, любимая отцом, тяжелая, приманивающая свет узорчатым стеклом своим и стальной петлей выпуклой крышки, на потрескавшемся подоконнике ублажала себя бронзовая нимфа, принявшая гладким телом немало моего семени, позволявшая мне завороженно наблюдать за тем, как неторопливо текло оно по темному от бесплодных стечений металлу, по жмущимся друг к другу грудям, едва заметному животу и далее, к сомкнутым узким бедрам.

Сложив руки поверх девичьих ног, опустив на них подбородок, мой старший брат задумчиво смотрел на пленницу. Вскинув руку по направлению к розовым трусикам, он заставил девушку вздрогнуть и напрячься, и мне пришлось снова потянуть ее волосы. Брат засмеялся, опустил руку, выждал несколько удушающих мгновений, поднял ее вновь, вынудив девушку напрячься еще сильнее. Повторил то еще раз, забавляясь, развлекая себя, утомляя мгновения. Намотав волосы на руку, я прижимал голову девушки к валику, склонился над ней, повторяя с поражавшей меня самого вкрадчивой мягкостью уверения в отсутствии угрозы от нас и в том, что мы отпустим ее невредимой, если она будет вести себя тихо. Мучительной горечью нарастало сомнение в том, что мне удастся остановить брата, все ниже склонялся к я девушке, все более напряженным становился мой шепот. Губы ее неустанно шевелились, изгибались, скользили друг по другу, она что-то шептала, пыталась сказать мне, но я не мог понять и расслышать, я наблюдал за этими бесхвостыми извилистыми ящерицами, всматривался в их танец, надеясь рассмотреть в нем древние тайны, увлечение на всю последующую жизнь. Краем глаза я видел, как пальцы родственника зацепились за кружевную ткань на ее бедре и, испугавшись, что теперь уже девушка не прислушается ко мне, не выдержит и закричит, я, в то время, как он потянулся с намерением обнажить ее, напряг левую руку, устраняя для нее любую возможность дернуться, а губами прижался к ее губам и поступил разумно, ибо когда я услышал, как рвется ткань, девушка взвыла, дернулась, губы ее раскрылись, как будто отвечая на мой первый поцелуй и только плотная его влажность не позволила звуку обрести опасную громкость. А затем мой брат оттолкнул меня и я упал на пол, на жесткую шкуру. Сам он отскочил от девушки, как будто была она опасным зверем, выпущенным им на волю. С визгливым стоном она вскочила на диван, отплевываясь, вытирая рукой рот, что я счел оскорбительным и существенно ухудшившим мое о ней мнение. Женщина должна быть лишена брезгливости, ибо таковая противоречит необходимости принимать мужской член в любое время и место, впитывая семя и прочие извержения мужского тела. Если даже слюна вызывала у нее мелочное неприятие, то едва ли можно было говорить о пригодности ее для удовольствия. Тусклое разочарование вынудило меня понять, что если и могу я теперь думать о ней, то исключительно как о развлечении, но не как о долговременном полноценном партнере, ибо таковым не смогла бы стать женщина, полагающее, что нечто в теле мужчины или всевозможных истечениях его может показаться ей неприятным. Прижимаясь ягодицами и спиной к стене, опираясь на нее руками, она переводила взгляд с брата на меня и обратно, скалила зубы, сжимала кулаки, трясла головой, бормотала ругательства, обвиняла себя в немыслимом. Осторожно поднявшись, я отступил в сторону, восхищаясь ее красотой и потирая ушибленный локоть. Пропорции ее тела оказались именно такими, как я и ожидал. В ней не осталось почти ничего детского, талия утончилась, ноги вытянулись, груди упрочнились, она прошла уже половину пути к женщине и именно по этой причине, застрявшая на середине, эмбрион, являющий собой лишь намек на грядующую оформленность, являла собой зрелище совершенно непристойное, более порочное, чем пару лет назад, когда детская отзывчивость еще не покинула ее и превосходящее то, чем станет она вскоре, с отступлением обескровленного подросткового шепота, когда плоть ее обретет всю свою полноценную немоту и перестанет бормотать слова неуверенных отказов, рифмы сомневающихся отторжений, бессвязную тень обреченного страха. Вид ее грудей, сгустившейся, восстающей против отчаяния плоти, навлекал на меня цепкие мысли о благополучии, злобную уверенность в будущем, полном всевозможного, навязанного превосходства. Стоило мне прикоснуться к ней, дотронуться до нее губами, как дрожащие соски ее исторгли бы из себя, из звездчатого углубления в центре своем, золотое молоко, ядовитое для всех пресмыкающихся, дарующее мне удачу и чистоту. Ничто больше не интересовало меня в ней и позднее я не мог вспомнить, каким был ее живот, отличалась ли изяществом ее шея, имелась ли привлекательная аккуратность в очертаниях ее ягодиц. После мгновения всеобщей неподвижности, девушка резко оттолкнулась руками от стены и спрыгнула с дивана. Отпрянув от нее, увидев в ней бросившегося на него с ножом противника, брат ухмыльнулся, увернулся, скользнул в сторону, оказался на диване и я последовал за ним, только в нем и видя защиту. Теперь мы сидели, как незадолго до этого наша пленница, а она была перед нами, обнаженная, свободная и пустая. Чуть наклонив голову, она смотрела на нас исподлобья, с рассудительной ненавистью в поблекших глазах, не пытаясь прикрыться, не желая бегства. Сложив на груди руки, брат откинулся на высокую, скрипнувшую от того спинку дивана, я же наклонился вперед, соединил пальцы рук, рассматривая ее ноги, переступающие, смещающиеся, постоянно пребывающие в движении, избегающие тем самым скуки. Кажется, на ее лобке почти не было волос, да и сам он едва приподнимался над гладкой гиблой равниной, ведущей от живота к промежности. Руки ее, опущенные, покачивающиеся, кончиками пальцев дотрагивающиеся до бедер в маятниковом своем действии, ни малейшей не совершили попытки сдвинуться, собраться в кулаки. Медузой плыла она в спертом, пыльном, плотном воздухе той комнаты, в эвкалиптовом сумраке задернутых гобеленовых штор, в лучистом проблеске мятежного солнца. Растрепавшиеся волосы ее исторгли белесые пряди, туманные кудри, вместилище призрачных насекомых, наполнявших тишину едва различимым электрическим треском и мне виделись вспышки в ее волосах, подобные тем, какие бывают, если гладить в темноте кошку, возникавшие от внутреннего огнеупорного напряжения. Нечто прочное и легкое возникло в ее облике, окружило ее невесомым, непробиваемым материалом, подобным позволяющему некоторым самолетам преодолевать половину планеты не приземляясь и питаясь только тем, что вырастает на их златоперых крыльях. Если и захотелось бы мне прикоснуться к ней, к ее неразборчивой наготе, то я не смог бы совершить того. Возможно, в ту же минуту подобное осознание пришло и к моему брату, ибо он, издав рычащий тихий звук, поднялся и, не обращая внимания на девушку, сжавшуюся, согнувшуюся, следящую за ним с отсыревшей за те несколько мгновений ненавистью, вышел из комнаты, оставив дверь открытой. Проследив за ним, убедившись, что он исчез из ее близости, она бросила быстрый взгляд на меня, но я окоченел, вцепившись в собственные колени, сжав их, чувствуя, как царапает нежную кожу ладоней грубая ткань брюк. Взглянув на свою разорванную одежду, она подошла к юбке, брезгливо дотронулась до нее большим пальцем левой ноги и задумчиво обыскала взором ведущую из квартиры дверь, выловив все ее сонные замки, девственные щеколды и вялые цепочки. И было у меня только желание схватить девушку, вытолкнуть в подъезд, выгнать на улицу и смотреть, наблюдать за ее щекотливым унижением посреди высушенных асфальтом болот, затянутых в бетон рек, скрытых в страстных его подземельях, созерцать ее, рыдающую, нагую, безликую, бредущую по улицам под взглядами ленивых прохожих, под их страстными насмешками, удаляемую молчаливыми полицейскими для обвинения в оскорблениях, какие, к моему удивлению, только и могло произвести ее обнаженное тело. Приготовившись, я приподнялся, схватился за податливый валик, оставивший на память о произошедшем пару длинных светлых волос, но тут мой брат вернулся, швырнул ей мои старые футболку и джинсы, занял позицию возле двери, сложил на груди окольцованные шрамами руки, втянул в глаза свои все брезгливое презрение на несколько кварталов вокруг.

Раньше, чем я успел воспротивиться его поспешности и сообщить ему о новых своих замыслах, она натянула ту одежду, бросилась к двери, открытой братом и выпрыгнула из квартиры, оставляя за собой золотистый и медный лязг.

Выдохнув, я снова упал на диван, расслабляясь и вытирая пот, чувствуя себя солдатом, сбежавшим из плена и мечтающим снова вернуться на фронт и все это осталось приятными воспоминаниями для меня, ибо не может быть иным день, когда мужчина впервые увидел нагую женщину

На перекрестке улиц Янтарной и Можжевельников я выбрался из машины, ударившись рукой о дверь, я махнул в окно рукой, надеясь не увидеть рыжеволосого истончителя следующие несколько месяцев, я споткнулся о бордюр, больно ударившись пальцами и оставив еще одну царапину на правой туфле, но подобные мелкие неприятности всегда происходили со мной на этом пустынном, спокойном перекрестке, мстившим мне за нанесенное ему оскорбление, исторгнутое мной в возрасте пяти лет, когда на этом самом месте девочка отказалась меня поцеловать. Испытывая извращенное влечение, я не избегал этого места, а нередко и сам называл его в качестве пригодного для встречи. Здесь находилось одно из самых приятных для меня в том городе заведений, маленькое кафе «Пустынная Звезда», где подавали кофе, сваренный по древнему мадренийскому рецепту, ошеломляюще горький, разрывающий сердце, намекающий на тысячи неосуществимых мечтаний, отнимающий на несколько часов умение воспринимать созвездия. Многое здесь было приятным, включая и нежелание владельцев ставить автоматические двери, требовавшее от меня вцепиться в позолоченную витую ручку, и, прилагая немалые усилия, сдвинуть с места массивную деревянную преграду.

Оказавшись в благословенной цветочной прохладе, я поморщился, с трудом подавил в себе желание чихнуть, кивнул узнавшей меня и улыбнувшейся официантке, прошел вглубь, в зал для курящих, за решетчатую перегородку, где занял столик возле нее и около окна и стал ждать, пока мне принесут мой обычный заказ. Вскоре широкобровая девушка в узких черных брючках воздвигла передо мной золотисто-желтую чашку с улыбающейся на ней черной звездой и ноздри мои дернулись от горького, томительного, таинственного, волнующего запаха. Так мог бы пахнуть череп девственницы, высохший посреди забывчивых песков, чучело вымершего животного, изувеченная старая картина, ножны древнего меча, хранящие его рассыпавшееся алой трухой лезвие. Кивнув, отметив, как увлеченно обтягивает белая блуза грудь официантки, я проследил за ее шелестящей походкой и едва успел сделать первый глоток, как стул напротив меня заскрипел, отодвигаемый рукой, не предназначенной для прикосновений к чему-либо, кроме рукописей и книг.

Вернув чашку на блюдце, я терпеливо ожидал, пока он, посматривая вокруг сквозь узкие очки, не выкопает из карманов пиджака пачку сигарет, зажигалку и серебряную шкатулку мобильного телефона и не сложит их, одну на другую, в жертвенный менгир возле стеклянной круглой пепельницы, только после этого заняв свое место и обратив на меня ироничный, снисходительный, насмешливый взгляд чуть прищуренных глаз.

Сдерживая привычный лай приветственных слов, я спокойно смотрел на него, стараясь забыть о чувстве превосходства, неизменно от него исходившем. Познакомились мы много лет назад, во время учебы в университете и в те дни именно я был превосходным и превосходящим, сияющим, быстрым и рассудительно-дерзким. Но мне было скучно в том заведении, я был слишком ленив и недостаточно честолюбив для монотонной радости образования и вскоре оставил то обиталище великой древности. Михаил остался единственным, с кем я поддерживал связь, ибо мне казалось то любопытным и познавательным, позволяло сохранять иллюзию некоего отношения к покинутому мной и, посмеиваясь над абсурдностью некоторых событий научного мира, убеждать себя в том, что немногое было потеряно и упущено, что настоящая моя жизнь не менее увлекательна и многообразна.

Официантка подошла к нему, он осмотрел ее обычным своим, в меру нескромным, оценивающим, слегка подозрительным взглядом, заказал эспрессо и проводил девушку взглядом долгое время не имевшего женщины самца.

— Для чего ты хотел встретиться со мной? — ткнувшись ногтями в чашку, я позволил электрическому страху пройти от них до сгиба локтя, где они остановились, запутавшись в венозном откровении.

Возмущенно вскинув брови, оскорбляясь моими прямотой и поспешностью, он скривил свои губы молчаливого пророка, вызывая во мне самые неприятные подозрения, нагнулся и достал из белого пластикового пакета черный панцирь кассеты, который и положил на стол, произведя при этом звук раскалываемого обезьяньего черепа. Наслаждаясь горячей гладкостью корпуса, я взял его в руки, приподнял пружинную крышку, посмотрел на зеленоватую, переливающуюся слезливым хитином ленту под ней, в каждом отблеске света над которой виделись мириады образов, неясных, бесформенных, ускользающих от восприятия, сменяющих друг друга с такой скоростью, что невозможно было одновременно определить их местонахождение и скорость. Громогласно древние, существующие ровно столько, сколько сама возможность их восприятия, они возникали радужными бликами на металлической пленке, намеками на рифму, отголоском заблудших звуков несотворенных музыкальных инструментов, звоном потерянной монеты, радостью незачатого ребенка. Нечто охмелевшее, торжественно-непристойное, неприязненно-очаровательное мерещилось в них, смятенный отсвет в чужом окне, раболепная тишина посторгазменной спальни, оцепенелая тяжесть обмана. Знакомая мне последовательность признаков, голографическая плеть естества.

— Что на ней? — кончиками пальцев я касался кассеты, уже вернувшейся на середину стола, не уверенный в необходимости принимать ее призрачные тайны.

— Тебе стоит взглянуть. Один знакомый принес ее мне. — сделав глоток своего мерзкого напитка, он с восхищением скривил губы. — Это всего лишь случайность.

Закурив сигарету, он осмотрелся вокруг, бросил взгляд на пламенное чучело археоптерикса, разбрасывавшего яркие перья неудач из-под высокого потолка, на деревянного идола с двумя огромными фаллосами, притаившегося в углу, декоративных золотистых скарабеев, расползшихся по светло-желтым стенам и все это, должно быть, показалось ему пошлым и жалким. Совершив еще один глоток, он отодвинул стул и поднялся.

— Где тут уборная? — рука моя махнула в сторону тех задумчивых комнат и он удалился, оставив свой телефон на столе.

Обычно он забирал его с собой, как делал и я с принадлежащим мне устройством. Необходимое, счастливое, рассудительное, изысканное недоверие всегда присутствовало между нами, подразумевая, что другой может воспользоваться ошибкой, неудачным словом, безупречным стечением обстоятельств и узнает нечто тайное, изведает сокровенное знание, удивительное и парадоксальное, расходящееся с представлением и желаемым мнением, способное стать поводом для множества вдохновенных рассказов и повествований. Ожидая, пока он скроется за барной стойкой, за стальными газгольдерами, украшенными клыкастыми и рогатыми эмблемами прославленных пивоварен, я размышлял, пребывая в уверенности, что совершенное им имело характер нарочитый и требующий моего действия, взывающий к тому моему поступку, который казался наиболее естественным и непринужденным. То была новая и странная игра, чьих уступок я не понимал, но мой ход, обозначенный чужим хитроумием и предлагаемый с такой угрюмой точностью, был увлекателен и требовался уже для того, чтобы узнать, какой невероятный подарок был назначен мне и я следовал ему, принудил себя, поступая против своих обычных правил и принципов, ибо именно так и следовало вести себя с Михаилом, только такое поведение являлось наиболее разумным. Схватив его телефон, серебристое устройство, немногим больше принадлежавшего мне, столь же восторженно устаревшей и непопулярной даже на момент выхода модели, я раскрыл его и пальцы мои торопливо скользнули по непривычно вытянутым кнопкам, соскальзывая с них, погружаясь в незнакомые иконки. Потребовалось несколько секунд для обнаружения среди них хранилища фотографий, где я неожиданно для себя узрел снимки застолий с незнакомыми мне людьми, мужчин, стоящих возле автомобилей, женщин, обнимающих деревья, радостно оскалившихся собак и птиц на каменной мостовой. Все это казалось мне скучным, неправдоподобно обыденным и я пролистывал фотографии, надеясь обнаружить среди них нечто достойное меня, уверенный, что оно должно присутствовать здесь.

Широко раздвинув колени согнутых ног, она сидела на смятой простыни, спиной к окну, изуродованному жалюзи, подняв над собой переплетшиеся, сцепившиеся руки, выгнув спину и выставив груди. Распущенные волосы выглядели подозрительно пышными, неаккуратно взбитыми, шею ласкал ошейник с треугольными заклепками, купленный когда-то мной, а улыбка принадлежала к используемым ею для преднамеренных подлостей. Допуская возможность того, что один из хранившихся на моем компьютере снимков мог попасть к Михаилу или кому-либо из наших общих знакомых, я, выйдя из режима просмотра и закрыв телефон, вернул его на место и сидел, пытаясь вспомнить место, где могла быть сделана та фотография. Но нигде, ни у кого и никогда и тем более там, где мы бывали вместе, имея с собой фотоаппарат, я не помнил наличия жалюзи. Холодная, всевидящая тоска обвивалась вокруг моих жизнерадостных подозрений, неожиданно заполнившихся безжалостной пустотой. Непонятное предательство, неожиданное и необъяснимое, совершенное, как показалось мне, глядя на сосредоточенную жестокую радость в ее глазах, ради развлечения, восхищало меня и пугало. Вполне довольный тем, как происходило мое существование, я не желал каких-либо перемен в нем, мне не хотелось оставлять одну женщину ради поисков другой, я не видел необходимости в том, ведь и уже имевшаяся у меня соглашалась на все, предлагаемой ей и не удивлялась, обнаруживая удовольствие в том, что я совершал с ней против ее воли, тем самым представляя тот тип спутницы, которым я, при небольшой помощи самоубеждения, мог быть довольным. Имелись и другие, недвусмысленно заявлявшие об интересе ко мне, предлагавшие мне свое тело, убеждавшие, что с ними мне будет лучше, но до сих пор измена казалась мне неинтересной, я должен был узнать о ней нечто, восхитившее бы меня, превратившее бы ее в саранчу, увлекшую меня наблюдением за ней, в блеске изумрудных надкрылий явившую видения растаявших городов, позволившую мне грезить о гибели моей в шипастых ее жвалах, удивительными повадками не устававшую забавлять меня, а движением лап создающую необычный ритм, пригодный для непристойной поэзии.

Ожидая возвращения Михаила, я сидел, не шевелясь, наблюдая за таянием темной пены на стенках чашки, оставлявшем апатичные недоверчивые узоры, размышляя о том, как надлежало мне ответить на этот снимок. Более всего было мне любопытно, сам он сделал его или же скопировал, получив из иных рук. Начинал я догадываться и о том, что содержалось на кассете и от этого мне меньше всего хотелось забирать ее с собой. Даже если и имело место вздорное предательство, вспыльчивая измена с ее стороны, мне было достаточно и того, что я уже увидел, ничто другое не могло иметь большего значения или привести к искажениям в моем мнении. Но я был вынужден признать с самодовольной ухмылкой, что меня возбуждает возможность увидеть совокупление моей девушки с другим мужчиной, находя в этом присутствие неопределимого запредельного, невероятного, разрушающего действительность, чудесного и опасного, способного изменить все во мне, превратить меня, наконец, после многих лет бесстыдных мечтаний, в существо сосредоточенно-спокойное, отстраненное в кокетливом прозрении своем, подобное тем, кто претерпел немыслимые страдания или стал жертвой поразительных явлений, пережил катастрофу, равной которых не случалось ранее или выдержал насилие, ставшее его навязчивым удовольствием. Возможности мои, если бы смог я вобрать всю силу того откровения, впитать ее аметистовую пыль, поймать отброшенный хвост и вонзить его в свой кровоток, проглотить ее всю, как делает то женщина с семенем возлюбленного ею мужчины, превзошли бы любые мои надежды. После этого мне оставалось бы только оформить собственное учение, организовать сперва секту, затем религиозную общину, а потом и церковь и в полной мере наслаждаться всеми ее преимуществами рутинной власти.

Вернувшись, Михаил первым делом поднял со стола свой телефон, открыл его, взглянул на экран, довольно улыбнулся. Извинившись, он сообщил, что у него совершенно не остается времени, пообещал в ближайшее время позвонить мне и, оставив на столе намного больше, чем стоил его недопитый кофе, поспешно покинул то заведение. У меня не оставалось другого выбора, кроме как принять кассету, унести ее с собой, не позволяя ей оказаться в чужих руках. Доставив ее в безопасное место, я мог решить дальнейшую судьбу записанного на ней, стереть ее, уничтожить в огне, пригласить своих близких друзей на просмотр, не зная, что именно покажу им и насладиться унижающей неожиданностью или же спрятать ее среди прочего подземного хлама, надеясь когда-нибудь обрести достаточную смелость для обращения к впитанным ею визгливым тайнам. Протянув кончики пальцев к неразборчивой чистоте того тусклого пластика, я дотронулся указательным до его угла, приняв острую твердость как укол венценосного жала, я подтянул ее к себе, достал из кармана брюк ключи, сжал между пальцами голову собаки, нажал на кнопку, скрытую между ее ушей. Яркий зеленый луч вырвался из ее пасти. Подставив под него переливчатую пленку, я получил в ответ только всплывшее над ее поверхностью объемное образование, исходящее перевитыми жгутами, покрытое углублениями, полосами, вмятинами, выступами, подобное изображению болезнетворной бактерии или вируса, мягкое, бесформенное, ненасытно опасное, завораживающее мерцающей, непристойно подергивающейся неопределенностью. Проведя вдоль открытой ленты, я вызвал череду подобных явлений, взвивающихся над ней, сменяющих друг друга, переливающихся, переползающих одно в другое, но то была всего лишь неумелая шутка. Видения более неистовые требовали для себя движение быстрое, скользкое, сочетающееся с натяжением и перемещением самой ленты, ее соблазняющим изгибом перед напряженными лазерными головками и я, отпустив крышку, щелчок ее счел ударом, проверяющим надежность инструмента палача, отчего вздрогнул, дернувшись на стуле. Мужчина, занимавший в это время соседний столик, неодобрительно взглянул на меня, вынудив обратить на него внимание. Рукава черной форменной рубашки высоко забиралась по волосатой руке, обнажая изуродованные шрамами запястья. До прошлого лета я был безразличен к полицейским, никогда не нарушая закон, стараясь не пренебрегать даже правилами перехода через улицу. Не имея никаких столкновений с ними, я почти не замечал их существования, испытывая к ним некое подобие уважительной брезгливости. В представлении моем все они, будучи существами вооруженными и представляющими собой абсурдного и скучного монстра, находились безмерно далеко от всего, интересовавшего и привлекавшего меня и уже только по этой причине я должен был их остерегаться. Кроме этого, мое увлечение живородящей порнографией, мои пристрастия в литературе и искусстве расходились с общеприятными, самоуверенно приближались к запретным, а иногда и становились таковыми. Одно только эстетическое расхождение делало любые контакты с властью нежелательными для меня и все эти годы мне удавалось избегать того без особых стараний с моей стороны.

В тот июльский день, почти год назад, мы со Снежаной отправились на Пляж Ящериц, где не были уже довольно давно. Место это нравилось ей, мне же было безразлично, на каком из песочных кладбищ я похороню несколько часов своей жизни. Новый черный купальник, купленный ею и, по обещаниям, обязанный понравиться мне, возбудить меня и скрасить мою скуку, не оправдал возложенных на него ожиданий. Прижимаясь к ее телу, облегая грудь так, что сквозь выглядящую шелковистой ткань проступали соски, он едва прикрывал их, спускаясь с шеи двумя тонкими полосками, угрожая соскользнуть при неосторожном движении или сильной волне, узким презрением скользил по животу, пряча под собой пупок, укрывал выбритый лобок, тремя нитями возносился над бедрами к ягодицам, между которыми исчезал, оставляя спину полностью обнаженной. В нем она чувствовала себя скрытно порочной, своей обнажающей тонкостью он напоминал ей кожаную упряжь, переплетное сочетание ремней и цепочек, купленную мной в прошлом году и смущавшую девушку настолько, что даже передо мной она стеснялась появляться в той непригодной для бега сбруе.

Швырнув мне синее платье, она подняла над собой руки, выгнулась, выставив вперед правую ногу, позируя для сцены неуютного соблазнения. Обеспокоенный тем, достаточно ли сильно я сжался и сможет ли она понять, как все это неприятно мне, я понадеялся, что на сей раз она сможет понять бессмысленность всех ее попыток сделать подобные места приятными для моих тенелюбивых желаний. Широкие солнцезащитные очки не позволяли мне видеть происходящее с ее глазами. Улыбка осталась прежней, но за пару проведенных со мной лет она, к моей радости, научилась, наконец, улыбаться текуче и лживо. Нечто полезное все же передалось ей от меня, помимо нескольких инфекций. Отвернувшись, позволив созерцать ее провинциально подтянутые ягодицы, она тряхнула головой, повернулась ко мне и присела, чтобы отдать очки. Несколько мгновений, понадобившихся мне для того, чтобы дотянуться до их черной ребристой дужки, я всматривался в ее сощуренные глаза, пытаясь высмотреть в них ожидаемую мной презрительную ярость, но строптивое солнце слепило меня, облака слишком сильно гудели, чтобы я мог сосредоточиться и я кивнул, я повесил очки на ворот своей футболки и откинулся на шезлонге под зонтом с прыгучими пуделями и услужливыми фокстерьерами, не без удовольствия наблюдая за тем, как девушка шествует в сторону обветшалых океанских волн.

Сам по себе океан всегда был мне приятен. Родившись в километре от него, я первым же вдохом вобрал в себя его ревнивую необузданность, смертоносный его покой, путаную его неумолчность. Если я оказываюсь слишком далеко от него, мне становится не по себе и я не могу произнести некоторые слова, состоящие из нечетного количества букв. Ощущение забытой потери возникает во мне, если перестаю я чувствовать гнетущую его неделимость, его урчащий, голодный голос, влекущий пустой туман. Но я не люблю разнузданные его волны, ударяющие с добродушной, но все же опасной силой, подобно старшим товарищам в удалой дворовой игре, после чьих насмешливых тычков долго не проходят синяки, неприятна мне его вода, оставляющая послевкусие подростковой спермы, ленивые водоросли, хватающие за ноги ведущей прочь от распутных кварталов матерью и немедленно отпускающие, не желая тратить силы на брыкающееся утопление. Находясь поодаль от него, забравшись на рассыпчатую скалу, устроившись на голубиной скамейке променада, я мог часами смотреть на его воспаленные воды и каждое биение их отзывалось во мне проникновенными мыслями и кроветворными видениями. Последний раз я касался его воды десять лет назад.

Удобно вытянувшись на шезлонге, опустив с него правую ногу, дерзостно нависшую над горячим песком, я открыл книгу, остававшуюся недочитанной уже несколько месяцев и, пока спутница моя плескалась в океанском чреве, старался уследить за причудливой мыслью автора, не способного решить, был ли ему больше приятен приключенческий роман или мистико-философский трактат. Не имея сил, опыта или таланта для совмещения их, он создал нечто печальное, медлительное, неповоротливое, затянутое, небрежное, повторяющее вновь и вновь одни и те же ходы, события, повороты, гипнотизирующее их ритмичным следованием, заставляющим позабыть о неких предшествующих размышлениях или злоключениях, о пропавших среди страниц, исчезнувших без предупреждения и следа персонажах, немедля забытых всеми остальными из понятного страха стать следующим пропавшим. Книга была популярной в тот год и я чувствовал себя обязанным знать ее, понять, что представляет собой она, дабы иметь возможность во всеуслышание глумиться над ней, сопровождая то множеством цитат и толкований.

Океан смеялся вокруг меня, отзвуками отсыревших шуток наполняя истощенное утро. Приглушенный тот смех бредил вокруг меня, недалекий, беззлобный, вялый, презирающий все вокруг, никому не отдающий предпочтения, унизительный и для впервые оказавшихся возле этих вод и по отношению к тем, кто каждый день выходит, надеясь вернуться с богатым уловом. Распугивающий змеистые облака, танцем плотных глубин своих привлекающий шторма и тайфуны, манящий южные ветры присоединиться к нему, грезя о проделках юности, когда они, заскучав, сметали все живое с маленьких островов в надежде забыть о предательстве неба, океан мог бы стать жестоким другим для подобного мне оскопителя насекомых.

С этим континентом отношения их сложны. Неприступно прочная сама по себе, масса сия укрепилась в том, разместив возле самого горизонта и за ним станции ветроловов, превратив необозримые пространства над водой в их охотничьи угодья, дабы не повторилось более наводнений, принуждавших вновь отстраивать города. Белесым призраком, гнетущим дымчатым миражом я видел одну из тех конструкций, поднимающуюся тупоконечными башнями, убеждающую меня в том, что могу я быть спокойным и наслаждаться предлагаемой мне жизнью. Волна налезала на волну с усталой похотью бесплодных любовников, исходя яростной пеной, не стесняясь играющих на песке голых детей, наблюдать за которыми было поучительно и омерзительно одновременно. Набрав полную ладонь песка, пузатый загорелый мальчик лет пяти от роду с размаху, точным ударом снизу вверх налепил его на промежность коротко стриженой девочки несколько старше него, стоявшей в ожидании того с широко раздвинутыми ногами и эта нелепая симуляция того, что им предстоит еще нескоро вынудила меня ощутить слезливую тошноту. Смеясь, они трясли рыжеволосыми головами, а вокруг все было еще более отвратительным, чем они, не имея возможности для рассудительного соревнования. Двое молодых людей забавлялись с надувным белым мячом, от каждого удара о песок терявшего одну из нарисованных на нем лунных бабочек. Девушка, выбравшая неудачный, собиравшийся складками белый купальник, оставляла в песке намного более глубокие следы, чем я, таинственным образом лишилась талии, сокрыв ее под бугристой мягкостью, а мужчина ее, высокий атлет с волчьим прищуром глаз и рассеченной правой бровью, не мог скрыть своего возбуждения под маленькими синими плавками. Вид на океан был испорчен их удушливой похотью, им следовало бы отправиться в какую-нибудь квартиру со старой мебелью или в мотель, уединиться на пустыре за ржавым корабельным корпусом, но не пытаться скрыть свои намерения игрой. Чтобы не испачкать песок и успокоиться, мне пришлось закрыть глаза, вспомнить нескольких жертв военных преступлений, казненных в прямом эфире. Только после этого я нашел силы вернуться к чтению, но вскоре был вновь прерван, ощутив тяжелое движение в правой от себя стороне. На этом пляже следовало осторожно выбирать места. В зеленоватом его песке, закапываясь иногда на глубину до нескольких метров, прятались давшие ему имя ящерицы, гекконы Аретино, в прошлом едва не истребленные из-за своей удивительной кожи. Стараясь не шевелиться и не вспугнуть пресмыкающееся, я наблюдал за тем, как показалась из-под песка его голубоглазая голова, щеголявшая темными, разместившимися безо всякого порядка шипами. Вытянув вперед неуклюжие толстые лапы, существо медленно выдавило себя из проваливающегося под ним песка, поднимая свое длинное, шишковатое тело ко всем мирским лукавствам. Оказавшись на солнце, ящер поспешно сменил белесый цвет своей кожи на темный и желтовато-синий. Три полосы светлых пятен протянулись вдоль его хребта, длинный хвост натирал песок, желая превратить его в стекло. Полностью выбравшись, геккон, длиной равный росту десятилетнего ребенка, осмотрелся, убедившись, что место, где появился он, почти такое же ровное, как пространство вокруг и ничем не способно выдать себя, повернул голову ко мне и замер, уставившись на мою персону, только сейчас меня и заметив. В последние годы ящерицы все меньше боялись людей. Переливающаяся их кожа, меняющая цвет, гладкая, словно шелк, вышла из моды, наказание за убийство геккона было слишком суровым для жадного риска и всеядные твари те изгнали носух, сменили кошек в прибрежных кафе на этом пляже, сидя возле столиков и терпеливо ожидая, пока кто-нибудь из посетителей смилостивится и сделает себя щедрым. У меня не было ничего съестного, мы взяли с собой только бутылку мускусного чая и я, смущенно улыбнувшись, покачал головой, разведя руками, извиняясь перед ящером за то, что мне нечем было его угостить. Как будто поняв меня, геккон резко развернулся и пополз прочь, к скоплению крикливых мужчин, разложивших на полотенце пластиковые контейнеры с пищей. Понадеявшись на их снисходительность к голодной рептилии, я смотрел на него, пока он не приблизился к ним, наслаждаясь порывистыми его движениями, сопровождавшими каждый размашистый шаг замысловатым извилистым течением тела, сочным поблескиванием его стробоскопической чешуи, в оставляемом им на песке следе наблюдая сходство с очертаниями Млечного Пути.

Через тридцать пять страниц она устала от океана. Слишком рано, по моему мнению. Тяжело дыша, разбрызгивая вокруг соленые капли, она бесшумно упала на песок рядом со мной, радостно улыбаясь, как будто вернулась с удачно завершившегося, не предложившего изнасилования свидания. Несколько капель попали и на книгу, буквы расплылись, отравленные пренебрежением, удрученные изменением смысла, потерей порочной связи с прочими. Растерянно кривя губы, я смотрел на них, став свидетелем гибели мира, ничего не способный предпринять в связи с тем, не имея возможности ни остановить ее, не желая даже потворствовать ее увлечениям. Отложив книгу подальше от девушки, дабы предотвратить дальнейшее уничтожение, я сложил на груди руки, я вздохнул, пытаясь справиться с раздражением, вызванным прежде всего тем, что мы проводили время так, как было то ей угодно. Мокрые волосы, потеряв пышность свою, обвисли над ее лицом, белые песчинки и обрывки красных водорослей застряли в них икринками усталого конфетти. Улыбчивая утопленница, она сидела, перебирая руками пьяный шепот песка, прилипавшего к ее пальцам, превращая их в свидетельство редкой и нескромной болезни, забиравшегося на ее ноги, разбредавшегося по бедрам в стремлении полностью подчинить себе девичью неуступчивость. Вытянув придавленную моей ногой пластиковую бутылку, она сделала несколько глотков из широкого горлышка, забавно приподнимая голову, закрывая глаза, придерживая левой рукой дно. Прилипшая к левой щеке прядь извивалась от виска к углу глаза, опускалась, выворачиваясь, разбиваясь на отдельные волоски, почти добираясь до губ, останавливаясь в почтительной близости от них и влажно при этом поблескивая. Ресницы ее дрожали судорогой ведомого на казнь, капельки пота увечили собой лоб, купальник с еще большей страстью прижимался теперь к ее телу, но я не испытывал вожделения, вид мокрой ткани, облегавшей ее груди и неприметный лобок не возбуждал меня, уставшего и подозревающего, что и весь оставшийся день будет таким же неприятным. Невдалеке от нас остановился черный полицейский автомобиль, выбросивший из себя толстого офицера, недовольно посматривавшего вокруг, потирающего кобуру на поясе так, словно была она больной частью тела. Закрыв дверь потускневшей от вида катастроф и преступлений машины, он медленно побрел по пляжу, неустанно поправляя фуражку, ладонью стирая со лба, щек и висков пот, глядя на окружающее с нескрываемой злобой, поглаживая обвисшую вдоль левого бедра резиновую дубинку. Вынужденный по воле требовательного распорядка приехать сюда в жаркий день, сразу после полудня, вышвырнуть грузное тело в плесневеющий зной, испачкать одежду в песке, а обувь в испражнениях рептилий, он намного больше хотел вернуться в городскую прохладу, где мог бы сидеть в машине или кафе, обсуждая с другими бездельниками исход спортивных событий. С тех пор, как несколько месяцев назад на этом пляже было изнасиловано несколько женщин и детей, полиция обратила на него внимание, патрулируя песчаную гряду до позднего вечера, беспокоя ящериц и мешая им совокупляться. Пройдя мимо разлегшейся с обнаженной грудью старухи, старательно отворачиваясь от вида сморщенной плоти, миновав веселящихся мужчин, облизнувшись на мальчика, обмазывавшего теперь мокрым песком грудь девочки, полицейский приблизился к нашему расположению. Встав в шаге от моего шезлонга, он положил руки на пояс, позволяя мне видеть на его черной рубашке еще более темные пятна, растекшиеся под руками, возле воротника и на животе и замер, поводя губами и раздувая ноздри. На его коротком, вздыбленном носе взгромоздились золотисто-зеркальные солнцезащитные очки, так неподходящие широкому лицу, последний раз он брился дня три назад, что только добавляло ненужные детали к общему ощущению неряшливого пренебрежения.

— Что вы здесь делаете, молодые люди? — было легко заподозрить, что мы стали целью его, как только он выбрался из машины. У меня не возникло сомнений в том, что его привыкшие к созерцанию безграмотного отребья глаза, пользуясь зеркальным прикрытием, смотрели на мою девушку, изучали ее с похотливым пристрастием.

Согнув спину, она сидела на коленях, поставив бутыль на песок, опираясь на нее правой ладонью, подняв голову и сощуренными глазами глядя на него, недовольная самим его присутствием здесь.

— Мы отдыхаем. — голос ее показался мне неосмотрительно дерзким, она откинулась на выпрямленные за спиной руки, подставляя ему все свое тело, выгибая спину так, что соски расплющились под мокрой тканью.

— Вы вместе? — в хриплой горечи того вопроса слышалась вздувшаяся ярость потерянного одиночества.

— Уже больше года. — произнеся то с непонятной мне гордостью, она дернула головой, отпугивая краснотелую муху.

— Могу я увидеть ваши документы? — требовательная рука протянулась в мою сторону. От поразительного того произвола холодная дрожь пробралась к моим вискам, но я не имел намерения ни противоречить ему, ни упрекать в превышении власти. Сев на шезлонге, я достал из кармана аккуратно сложенных брюк покусанную носухами и Снежаной пластинку паспорта и отдал полицейскому. Даже если бы вздумалось ему проверить данные обо мне, он не нашел бы ничего подозрительного. В отличие от большинства моих знакомых, я не состоял ни в какой милитаристической организации, не распространял листовок в поддержку живородящих, не проповедовал бесполые браки, не писал на стенах кладбища призывов к восстанию, ни разу не был замечен в непочтительном отношении к двоякодышащим. В определенном смысле, меня не в чем было упрекнуть. Но, взглянув на документ, мгновение взгляда уделив мне, как будто мог я оказаться таким глупцом и отдать ему документ с чужой фотографией, он оставил его у себя, выпростав руку к девушке. Всем своим видом демонстрируя скучающее возмущение, надувая щеки, сжимая в кулаки пальцы, она обошла меня, схватила свою сумку в виде кошачьей головы, достала из нее карточку ученического удостоверения, швырнула полицейскому, поймавшему ее с удивительной ловкостью.

— Ты же принадлежишь к тому же народу, что и твой отец? — карточка похотливо прижалась к моему паспорту. Сомнение его было мне понятно. Из-за того, что она рано лишилась девственности и пережила большее количество самых разнообразных совокуплений, чем многим женщинам удается к двадцати пяти годам, в ее глазах, выжженых тысячами оргазмов, обреталась соответствующая мудрая пустота, в движениях ее губ и бедер таилась многообещающая плотная радость, томительная завершенность, умелая и обращенная вовне гибкость, предназначенная для чужого благоволения. Во время спокойного разговора на далекие от плоти темы нечто неукротимое, ядовитое, шаловливое, могло проявиться в ее остановившемся на сжатой пальцами монете взоре, воплотиться в том, как, почти не касаясь стекла, пальцы ее огибали покрывшийся испариной от желания ее прикосновения стакан с фруктовым коктейлем и, заметив то, моя плоть отвечала бездумным, мгновенным, жалобным вожделением, неуместным и раздражающим.

Кивнув, она встала позади меня, сложив на груди руки.

— Вам придется проехать со мной. — довольно ухмыляясь, он спрятал наши документы в нагрудный карман, промокший от его пота.

— На каком основании? — поднявшись, я обнаружил, что он лишь немного превосходил меня ростом.

— Ее народ находится на грани исчезновения. Им запрещены внеродственные сношения. — при этом он завистливо ухмыльнулся.

— У нее есть документ от старейшин. — упреки о том, что моя близость с ней имеет неподобающие, граничащие с извращением причины давно уже стали для меня надоедливым обычаем.

— Вы плохо знаете законы, молодой человек, — сокрушенно качая головой, он сетовал на непопулярность тех уложений как вспоминают старики о популярных в их юности песнях. — У нее должно быть письменное согласие родителей на времяпрепровождение с вами. И она сама созналась, что имеет связь с вами больше года. За это время она уже могла забеременеть.

Обернувшись, я посмотрел на Снежану, стараясь сохранить в презрении моем то нежное обвинение, что позволит мне позднее насладиться ее чувством вины. Опустив голову, она нервно теребила пальцы, переступала с ноги на ногу, погружаясь по щиколотки в молчаливый песок.

Торжествующий полицейский указал мне на его машину. От грузной его плоти мне было бы легко сбежать. Наличие у него моего паспорта немногим могло помочь ему, я давно не жил по указанному в том документе адресу и даже не появлялся там. В этом городе, мечтающем о превращении в заброшенный лабиринт некрополя, мне было бы легко затеряться и у меня имелись знакомые, способные помочь мне в избавлении от возникших неприятностей, имевшие влияние в полиции и муниципалитете. Учитывая, что никаких существенных обвинений против меня не имелось и выдвинуто быть не могло, а родители девушки, несомненно, подтвердили бы согласие на ее общение со мной, я нисколько бы не пострадал. Беспокоило меня то, что на ней был только купальник, а появление в таком виде на улице города было, в свою очередь, нарушением закона и оскорблением общественной морали, да и бегала она намного хуже меня, быстро уставала и демонстрировала при этом намного меньшую выносливость, чем в постели. Сожалея о том, что не оказалось во мне решимости потратить деньги на мобильный телефон, я пришел к выводу о том, что наилучшим решением будет проехать с полицейским в участок, где и разъяснить ему или вышестоящим офицерам всю ситуацию, сделать пару звонков и тем самым сохранить видимость законности происходящего. Кивнув головой в сторону ее вещей, я подхватил свои, натянул футболку, сунул босые ноги в туфли и последовал за полицейским, глядя на его мокрую от пота, прилипшую к спине рубашку, успев заметить, как, сразу же после того, как мы ушли, из-под песка возле моего шезлонга появилась матовая голова ящерицы, озирающаяся в поисках случайно или намеренно оставленного для нее съестного.

В салоне автомобиля искристо пахло антисептиками, сквозь плотную стальную решетку я видел застрявший между передними сиденьями широкомордый дробовик, разбросанные по полу серебристые шкурки от шоколадок и презервативов, пытавшиеся в смятом соитии преодолеть видовые различия, разноцветными обрывками сна поблескивающие на сухой резине. Захлопнув за нами дверь, полицейский, хрипя, забрался на водительское сиденье и ему понадобилось немало времени, чтобы, ерзая, изгибаясь, поправляя одежду и подтягивая серебристые, с черными на них собачьими головами ремни, устроиться достаточно на нем удобно. Сидя позади офицера, я вынужден был вбирать все зловоние его, отягощавшееся сонной сладостью туалетной воды и пышной навязчивостью дезодорантов, должными сделать запах приятным, но употребленными в таком разнообразии и таком количестве каждый, что смешение их образовало аромат, многие миллионы лет не существовавший на этой планете, с тех пор, как иссохли болота, илистыми и скользкими берегами облегчившие первые шаги желающих обосноваться на суше существ. В этом гнилом смраде, густом, липком, горьком, резком, впивающемся в поры и забивающем их, рептилии самозарождались, ползли по коже, микроскопические, но готовые обрести исполинские размеры. Облегая кожу, он пробирался сквозь нее, проникал в кровеносные пути, достигал мозга и вынуждал мысли меняться, обращаясь к тому древнему, что могло быть скрыто как в сиюминутном воображении, так и в атавистических порывах, бесполезных органах, неупотребляемых образованиях, потерявших выгоду свою тысячи поколений назад. Стоило мне вдохнуть его, как я увидел ногти мои удлиняющимися, увеличивающимися в толщине, изгибающимися, превращающимися в слоистые когти, золотистая чешуя нарастала поверх кожи моей, я возжелал нерифмованной поэзии, героического эпоса, спасения мира, истории о самоотверженных подвигах, прославления труда и самопожертвования или чего-нибудь иного, но столь же примитивного, сырого мяса, изувеченной плоти, прохладной воды первобытного океана. Тряхнув головой, отвернувшись к истерзанному синими пятнами стеклу окна, я глубоко вдохнул, успокаивая себя, возвращая себе обычный свой мир. Автомобиль медленно тронулся и полицейский, проявив чудесное милосердие, опустил стекло, не желая включать кондиционер, за что я неслышно его поблагодарил. Повернув голову, я мог теперь дышать, глядя на узкие припортовые улицы, пытаясь понять, куда именно мы едем. Задержав дыхание, я повернулся к Снежане, смотревшей вперед, вцепившейся пальцами в шаткую решетку, выглядевшей вполне довольной поездкой и даже наслаждающейся столь необычным перемещением. На приборной панели поблескивала стальная крышка заполненного синеватой жидкостью ароматизатора, мерцали зеленые цифры рации, сам полицейский что-то бормотал себе под нос, ведя разговор с недовольным собеседником. Включив проблесковые огни, мы проезжали на красный сигнал светофора, а однажды, когда маленький белый автомобиль не захотел пропускать его, офицер даже прикоснулся к кнопке сирены и та угрожающе взвыла, вынудив несчастного метнуться к обочине, едва не задавив при этом намеревавшуюся перейти улицу женщину. Повернув в сторону от ведущих к центру города дорог, мы проехали сквозь арку под неизвестным мне мостом, согнувшимся от множества грузных на нем скульптур воителей и чудовищ, замедлили скорость, совершили еще пару медленных и крутых поворотов, после чего вползли на пустырь, огородивший себя остовами большегрузных автомобилей, угловато устаревших, наполовину разобранных, лишившихся колес, дверей, стекол, капотов, обреченно ожидающих, пока будет извлечено оставшееся в них, обнажившиеся их ржавеющие уродливые двигатели, тяжелые трубчатые наросты, обвисшие щупальца разноцветных проводов. В этой кунсткамере механических чудовищ, мертвых казусов коммерческой мысли, тоскливо коротающих солнечные дни в потворствовании сыпучему разложению и находящих свое призвание в служении тенью для бродячих кошек, полицейский остановил автомобиль, выбрался из него, кряхтя и сквернословя, хлопнув дверью так, что машина покачнулась, открыл ту, что находилась с моей стороны, выпуская нас, но позволяя мне понять при этом, что о свободе нашей не может идти и речи.

— Слушай меня. Ты не знаешь законов. Если я сейчас доставлю тебя в участок, то тебе не помогут ни ее родители, ни она сама. В прошлом году все изменилось. Слишком много развелось таких, как ты. Теперь вас сажают сразу, без разбора. — слова его торопились, боясь одышки и несомого ею затишья, глаза наполовину закрылись, отдавая все силы губам и языку.

Схватив меня за руку, Снежана сжала ее со всей своей силой, отчего мне пришлось стиснуть пальцы в кулак для равновесия. Уже дважды меня угрожали засудить за близость с ней, но в первый раз опасность исходила со стороны отвергнутого ею мужчины, а во второй — от ее отца. И только раннее обвинение обрело воплощение свое. Закон оказался на его стороне и даже то, что девушка готова была засвидетельствовать отсутствие какого бы то ни было принуждения с моей стороны, не имело значения перед его безрассудным могуществом. Вмешательство любовника моего брата, победителя множества соревнований по нескольким видам единоборств и трех его не менее увлеченных теми видами спорта приятелей убедило престарелого ловеласа отступить.

— Тебе предстоит провести в тюрьме лет пять, я думаю. — полицейский облизнул свои пухлые темные губы.

— Что ты хочешь? — все было уже ясно, иначе он сразу отвез бы нас в полицейский участок.

— Пусть она мне отсосет. — но смотрел он при этом на меня, как будто не возражал бы против того, что я сам совершил то.

Оказавшись за моей спиной, совершив движение инстинктивное и быстрое, девушка прижалась ко мне так, что я почувствовал ее дрожь.

— Если ты не сделаешь этого, то пять лет не сможешь сосать своему женишку. — полицейский смотрел поверх моего плеча, как будто надеялся ее увидеть.

— Она не станет. — отступив на шаг, я едва не упал, наступив на ее ноги.

— Тогда готовься. Ребята в тюрьме будут рады. Они считают таких, как ты насильниками. — ухмыльнувшись, он уцепился большими пальцами за свой широкий ремень из старой, выцветшей кожи.

— Я должна. — всхлипнув, Снежана сделала шаг в сторону.

— Не вздумай. — сквозь сомкнутые зубы прорычал я, но полицейский метнулся ко мне, толкнул меня так, что я отлетел назад, едва не упав, схватил за руку девушку и потянул ее к себе. Поджав пальцы, я приготовился, вспоминая все, чему мой брат учил меня, но в глаза мне уставилось дуло пистолета и мне пришлось остановиться. Полицейский крупнокалиберный «Мангуст», легкий пластиковый механизм, отличался небольшой скоростью пули, намерением его было остановить, но не убивать меня и, помня о том, как много произошло в последнее время скандалов, связанных с совершенными полицией убийствами, я мог полагать, что находятся в обойме призванные травмировать патроны, по чьей вине я буду страдать еще многие месяцы, если не годы. От моего брата мне доводилось слышать, что он предпочел бы подобной травме ранение из штурмовой винтовки, но я считал то заявление глупостью и бахвальством. Приподняв руки, я замер, пристально глядя на полицейского, бросив взгляд на часы, отметив время, посмотрел на его машину, запоминая ее номер, намереваясь впоследствии использовать все это для увлекательной мести.

Левой рукой он держал Снежану, привлекая ее к себе, ухмыляясь с счастливым азартом религиозного фанатика, уничтожившего церковь иной веры. На мгновение ему пришлось отпустить купальщицу, с нищенствующим звоном расстегнуть ремень, пуговицу брюк и их молнию. На все это ему потребовалось немалое время, но она не сделала попытки убежать, она стояла, покачиваясь, опустив голову, прикрыв лицо все еще мокрыми волосами, сгибая и выпрямляя пальцы, царапая ногтем указательного подушечку большого, а его ноготь вонзая в безымянный. Офицер нащупал свой член и тот появился из ширинки мертворожденным лысым грызуном, морщинистым, темным, маленьким, жалким, невосполнимо прожорливым. Схватив руку девушки, полицейский положил ее на эту бесстрастную плоть, сжал свой кулак поверх ее пальцев, пошевелил им, покусывая губы. Пистолет его был направлен на меня, находясь более чем в двух метрах от моей головы, не было никакой возможности для меня преодолеть это расстояние так, чтобы он не успел отреагировать на мое движение, выстрелить, ударить меня или иным способом причинить мне вред. Глубоко вдохнув, я посмотрел себе под ноги, надеясь увидеть камень, но имевшиеся неподалеку от моих туфель были столь малы, что едва ли могли превратиться в оружие. И все же я решил присесть, попытаться незаметно взять хотя бы один из них, надеясь, что с его помощью мне удастся отвлечь на мгновение внимание полицейского и этого будет достаточно для мученического побега. Вырваться на улицу, возопить о помощи, имея возможность получить ее как от других полицейских, так и от любого из тех, кто презирал их или испытывал желание с ними поквитаться. После недавних столкновений таковых имелось немало и я не сомневался, что они с радостью воспользуются возможностью расправиться с одним из ненавистных служителей закона. Но как только мои ноги стали сгибаться, ствол пистолета чуть покачнулся, не позволяя мне того. В новом ограничении я мне оставалось только смотреть на девушку и надеяться, что она догадается, как возможно причинить полицейскому несущую забвение всех похотливых мечтаний боль.

Мягкими, неуверенными касаниями не умеющей играть на музыкальном инструменте, но восхищенной его клавишами из носорожьей кости развратницы двигались по его плоти пальцы Снежаны, голова ее была все также опущена, слипшиеся пряди тяжело качались, босые ноги переступали, стараясь найти безболезненное место среди острых камней. Стоило ей посильнее сжать, вонзить длинные ногти в напрягающуюся, обретающую силу плоть, нанести один удар, уронивший бы полицейского и она смогла бы освободить нас, что должно было быть легко для нее, всегда считавшей себя сильной и что она должна была сделать, как только он перед ней обнажился. Вместо этого рука ее продолжала ласкать утвердившийся член, распрямившийся, но не обретший и двух третей длины принадлежавшего мне как недостойному последователю отца и брата. Решив, что она должна быть разочарована, я вместе с тем испытал и некоторую гордость от величины собственного органа, немедленно подавленную мной ввиду несоответствия обстоятельствам.

Губы полицейского разошлись, дыхание обрело в себе смиренную тяжесть, пистолет едва заметно дрожал от упоения неизбежным. Положив руку на плечо Снежаны, он надавил, заставляя девушку опуститься на колени и мне стало жаль ее, я представил, какую боль должна была испытывать она, когда камни впивались в ее преклоняющуюся перед царапинами бледность. Медленно, с трудом сгибая непослушные ноги, она заняла требуемое положение, не обращая, как показалось мне, никакого внимания на воображаемое мной страдание, быстрым и ловким, осторожным жестом, как будто отгоняя поразительной красоты бабочку, откинула назад волосы, закрыла глаза и широко открыла рот.

— Не делай этого. — голос мой показался мне самому поразительно неприятным, пригодным только для объявления списка пропавших без вести. Приняв неизбежность, я смирился с ней, обрел напряженный, отстраненный покой, в котором осознание происходящего было лишь самым тонким поверхностным слоем, старой кожей, давно требовавшей сбросить ее, ибо яркая окраска только привлекала невоздержанных хищников. Намного глубже располагалось осмысление восприятия, взгляд на себя осознающего и совершающего вместе с тем бесчисленное количество ошибок. И еще дальше находилась молчаливая, благозвучная, напряженная темнота, неиссякаемый источник силы, позволявший мне не только расслабить пальцы и успокоить дыхание, но и допустить жизнеутверждающе отрешенную улыбку на свои губы. Неизбежность отмщения была очевидной для меня, несчастный полицейский не имел представления, с чем ему придется столкнуться, а все происходящее позволяло мне произвести в будущем такое количество выглядящих справедливыми упреков, что уже одни только они выглядели достаточной наградой за пережитое.

Приблизив свой тонкий член, поросший до середины густыми волосами к ожидающим губам Снежаны, полицейский провел по ним маленькой, красноватой его головкой, приплюснутой и почти не выступающей над стволом, после чего отвел ее назад и ударил по носу девушки, рассмеявшись при этом так, как будто воплотил некое остававшееся многие годы потаенным желание. После этого, сосредоточенно замолчав, он поместил член между немедленно сомкнувшихся на нем губ. Покорность девушки удивила меня, ибо иногда она, вопреки всем клятвам и обещаниям, отказывалась делать требуемое мной, производя тем самым непереносимое оскорбление. Нужно отдать ей должное, что я никогда не оставался неудовлетворенным и вид ее недовольно сощуренных глаз, ее превозмогающее молчаливое пренебрежение, резкие звуки, доносившиеся из ванной, когда она смывала последствия наших развлечений, мрачный ее шепот, скрытый, как полагала она, шумом воды, лишь усиливали мои вожделение и удовольствие. Вцепившись руками в брюки полицейского, сжимая их ставшую цветастой по вине маслянистых пятен ткань, она ритмично и размеренно водила губами по его члену, не допуская, впрочем, ни одного из обязательных в общении со мной изысков. Не погружая его глубоко, довольствуясь лишь головкой, она совершала движения слишком однообразные и презираемые мной, явно не использовала язык и не собирала, как я то любил, горячую слюну во рту, иначе та текла бы уже по ее подбородку. Веки ее подергивались, словно покусывали их непристойные видения, глаза двигались под ними не желающими лун мирами и выглядела она более сосредоточенной, чем в минуты подобного действа со мной, что можно было понять, ибо мои предпочтения и особенности, привычки и пристрастия уже давно были известны ей, тогда как сейчас она имела дело с незнакомым мужчиной, для которого они могли быть совершенно иными. В ней не чувствовалось старания, она делала все так, как в дни наших ссор, не отменявших моего семяизвержения, превратилась в высококачественный механизм удовлетворения, почти неотличимый от живой женщины, но бездушный и безответный. В окружавшей нас ржавой тишине торжествовал сквернословящий птичий свист с окружавших пустырь деревьев, победным восторгом загремел продавленный ржавым ударом капот машины, когда на него спрыгнула белая, с рыжими пятнами, кошка, любопытно взглянувшая на происходящее и подарившее мне страх о том, что она может пораниться об осколки лобового стекла, если вздумается ей забраться в салон автомобиля. Мир был спокоен и почти что беззлобен, потаенная его чистота была так близка, что любой неосторожный вдох мог открыть ее, но никто из нас не был готов к ней и я, способный освободить ее, предпочел оставить все таким же, каким оно было до меня, надеясь, что когда-нибудь настанет достойное чудес время.

Пистолет вздрогнул и медленно опустился, полицейский замер, выгнулся, запрокинув голову и едва не роняя фуражку, левая рука его опустилась на голову девушки. Напрягшись, она тяжело сглотнула, отцепившись от его брюк, беспомощно сжимая в кулаки дрожащие руки.

— Она хороша! — офицер покачал головой, прищелкнул языком как готовый к атаке солдат, получивший приказ к отступлению, спрятал свой роняющий на песок капли желтой спермы член, застегнул молнию, вышвырнул наши сумки из машины и уже через минуту, развернувшись, забросав нас песком, покинул пустырь, скрылся, оставив нас в ненавистном одиночестве.

Всхлипнув, Снежана наклонилась, открыла рот и из него потекло на землю, выплеснулось, вырвалось вязким потоком мутное пенистое семя¸ смешавшееся с ее слюной, медленно низвергавшееся к высушенной земле, не желавшее расставаться с девушкой, тянувшееся от ее не способных произнести стихотворную оторопь уст до мечтающего принять черепашьи яйца песка и мнящих себя метеоритами камней. Придерживая волосы руками, она снова и снова сплевывала, пока не избавилась от всей массы, оставив только крошечную матовую каплю дрожать в уголке губ. Подбородок ее блестел от быстро сохнущей, превращающейся в пленочную коросту влаги, сама она тряслась, всхлипывая и сжимая кулаки. Едва не рыдая, она стояла передо мной, переступая с ноги на ногу, но смотрела при этом на меня с победной радостью того, кто, пойдя на обещавший смерть подвиг, неожиданно для себя остался среди живых.

— Что ты натворила? — одного моего движения к ней было достаточно для возвращения ее страха. Не понимая моей злости, она выпрямилась, опустила глаза, спрятала руки за спину.

— Я сделала это, чтобы спасти тебя! — покачнувшись было, она пожелала увеличить расстояние между нами, но удержалась, спасаясь в своей правоте.

Еще один мой шаг и бесстыдная пощечина, не самая сильная из тех, какими я награждал ее, напугала тонким, словно последняя нота рассыхающегося музыкального инструмента звуком кошку, поспешившую скрыться в темноте под старым автомобилем.

На моей руке осталась липкая влага. Ладонь Снежаны метнулась к покрасневшей щеке, где-то вдалеке взвыла и смолкла сирена. Схватив девушку за шею, я стиснул пальцы, скаля зубы, нависая над ней, всматриваясь в нее со злобной прямотой.

— Почему ты сделала это? — широко раскрытым ртом она хватала воздух, правая рука ее поднялась было в попытке ослабить мою хватку, но тут же опустилась, вспомнив все наши договоренности, согласно которым она не имела права противиться любому наказанию или насилию с моей стороны, зная, что оно никогда не будет несправедливым или лишенным удовольствия.

— Что? — задыхаясь, она хрипела как выброшенная на облако радуга. Губы ее, покрытые засохшей спермой, выглядели пораженными неведомой болезнью, начальной стадией гниения, неостановимого и прекрасного.

— Женщина, — слова мои звучали четко и спокойно, пальцы сжимались все сильнее. — Никогда не должна выплевывать мужское семя. Сколько раз я должен это повторять?

Отпустив девушку, я толкнул ее так, что она отступила на пару шагов, чуть не запнувшись о похожий на череп носухи черный камень.

— Всегда глотать. — прошептала она, осматриваясь вокруг подобно ученику, выискивающему в лицах одноклассников ответ на непосильный вопрос. Глаза ее сощурились и не моргали, являя тем самым известный мне признак сдерживаемого недовольства, непосильного признания чужой правоты. Вытерев левой рукой губы, Снежана опустила пальцы между ушей своей сумки и вытянула из нее короткую кожаную юбку, из пакета вернулись к нам туфли и уже через она минуту готова была идти. Старательно избегая взглядов в мою сторону, она подошла к грузовику, под которым скрывалась кошка, присела, стараясь выманить ее, но та забилась еще глубже в горячую тень, не желая ничего общего иметь с девушкой, так мало внимания обращающей на нужды мужчин.

Обратившись вновь к бывшему наемнику, интимную близость которого с моим братом я имел удовольствие слышать неоднократно, ибо происходила она за стеной моей комнаты, я уже через несколько дней получил видеозапись кастрации того полицейского, но на сей раз мне пришлось расплачиваться за услуги. Для уменьшения моих страданий и учитывая, что ее оплошность была причиной, Снежана выглядела в тот день так, как мне было то приятнее всего. Гладко выбрив лобок, что не нравилось ей, всегда старавшейся казаться старше, она прикрыла его прозрачными черными трусиками, черный кожаный корсет множеством ремней привычно впился в ее тело, затрудняя ее дыхание и с упоением вспоминая тот день, когда по его вине она потеряла сознание за мгновение до моего семяизвержения, стальные каблуки длиной с мой член приветствовали вознесение ее, получасовым пребыванием на них даруя боли ногам, волосы втянули в себя красный яркий цвет, а любое изменение, касавшееся их всегда воспринималось ею тяжелее всего, ибо было продолжительным во времени и нарушало некое естественное равновесие, достигаемое ею исключительно посредством величайших усилий. Обязав губы быть черными от помады, темными тенями осквернив веки, яркий румянец допустив на щеки, она утопила глаза в кружевах черной вуали, крепившейся к волосам, прошла в комнату, где мы превращались в свинец от ожидания. Здесь покорял пространство немыслимой лучистой плотью торжествующий мужчина, высокий, нетерпеливо покачивающий мрачноглавым членом, переступающий в беззвучном волнении с одной проминающей пол ноги на другую, ни одного волоска не имевший на них, равно как и на груди, вдвое превосходившей мою шириной. Напоминая спорстмена, ожидающего, когда шея его почувствует вес заслуженной медали, он растворял присутствием своим облака, выпрямившись, подняв подбородок, взирая вокруг с горделивой прямотой героя, исполнившего предназначение, погубившего чудовище и готового теперь воплотить и претерпеть все остальные, полные удивительного ужаса пророчества. Кивнув девушке в знак приветствия, но постаравшись при этом не смотреть на нее, он поднял со стола изуродованный нетерпеливыми сжатиями тюбик, выдавил из него прозрачную, ставшую местом заключения для множества пузырьков жидкость, нехотя растекшуюся по его ладони, растер ее по своему члену, подступился ко мне, левым коленом поднявшись на кровать. Стукнув каблуками о пол, что прозвучало как два не подлежащих обжалованию удара судейского молотка, Снежана присела, взяла меня за руки, успокаивающе поглаживая мои запястья, ободряюще улыбаясь, но посреди ее широко раскрытых глаз я видел ликующее беспокойство исследовательницы, обнаружившей посреди сконфуженных тем открытием джунглей неизвестный ранее вид живородящих птиц и наблюдающая теперь за брачным их ритуалом. Присутствуя при казни, будучи близкой осужденному на смерть, она намеревалась получить от зрелища все возбуждающее удовольствие, подозревая, что больше никогда не сможет увидеть подобного. Редкая возможность, предоставленная ее ошибкой, моими злопамятной оплошностью и мстительной чистотой, восхищала ее и она была благодарна мне за то, но я видел ее плотно сжатые улыбкой уличенного шарлатана губы, созерцал лукавое мерцание в ее глазах и понимал, что и она наблюдает в происходящем скользкую иронию, заставившую меня усмехнуться, как только я, обнаженный, почувствовал животом прохладную простынь. Именно на этом ложе я впервые совокупился с ней и теперь, когда мне предстояло и самому пережить проникновение, она, должно быть, чувствовала справедливое возмездие свершившимся. Ничем другим я не мог объяснить злобного довольства, подергивающего уголки ее губ. Мужчина взгромоздился на кровать, проминая ее, вытягивая из пружин продолжительный скрип, встал на колени над моими ногами, позволив капле смазки упасть на сгиб моего левого колена, щекоча его холодным гневом. Приоткрыв губы, Снежана приподняла подбородок, стараясь все видеть из происходящего, продолжая поглаживать мои запястья. Столь любознательного интереса я не помнил в ней с тех пор, как нам удалось наблюдать за совокуплением зубоскалов в одном из городских парков. Именно странным единением чуждых, чужеродных, невероятных существ должно было казаться ей то, свидетельницей чего ей довелось стать.

Почувствовав, как сильные пальцы раздвигают мои ягодицы, я расслабился и улыбнулся, глядя на черный лак ее коротких ногтей. На кончике указательного он скололся, оставив видимой приливную полоску белого ногтя с нефтяной грязью под ним и мне казалось, что, сощурившись, я смогу различить мертвых дельфинов, гниющих на берегу, но в это мгновение прохладный от смазки член прикоснулся к моему анусу и я подался навстречу ему, приподнял бедра, выгнул спину, чувствуя, как напряженная головка упирается, пробиваясь внутрь моего тела. К счастью, не в первый раз доводилось мне переживать подобное, за что я должен был благодарить моего старшего брата и потому после мгновения растерянной боли, я, сжав пальцы девушки, наблюдая за ее одобряющим восторгом, не испытывал уже страданий. Кровать покачивалась и скрипела, терлась о паркетный пол, оставляя на нем новые следы, метеоритные борозды, будущие дороги для пытливых муравьев, мужская плоть скользила во мне, даруя искристое тепло, член мой напрягся, прижатый к шелковой простыне и я видел, как медленно опустились тяжелые, искристые веки девушки, прикрывая увлажнившиеся глаза, как разошлись ее губы и, словно позабыв о помаде на них, выбрался наружу обезумевшей змеей язык, коснувшийся их побелевшим от натуги кончиком. Соски ее напряглись, дыхание участилось и раньше, чем мужское семя излилось в меня, она, сдавив со всей силой мои руки, опустила голову и прижала друг к другу трясущиеся колени, превращая трепет свой в неистовое стакатто каблуков. Позднее она призналась, что давно не испытывала такого сильного оргазма и не один раз просила меня, повторить совокупление с мужчиной на ее глазах, показывала мне страницы в электронной сети, готовая купить мне самого красивого, самого привлекательного, самого дорогого, загорелого и мускулистого юношу, обещая мне немыслимое, включая и то, чего мне иными способами не удавалось добиться от нее, но я не соглашался. Угрожая совершить что-либо, вновь потребовавшее бы вмешательства того мужчины, она получила в ответ только уверения в возможности навсегда потерять меня и тем все завершилось. До сих пор она сожалела, что не сделала видеозаписи.

Разозленный и возмущенный увиденным на чужом телефоне, я сидел, поглаживая пальцами стол. Должно быть, нечто все же прорвалось наружу, позволив заметить мое раздражение, вынудив официантку подойти ко мне и осведомиться, всем ли я доволен.

— Нет. — резко бросил я, поднимая на нее пристальный взор. — Я регулярно посещаю ваше заведение и возмущен вашим обслуживанием.

— Простите… — взор ее заметался вокруг, она вспоминала, в чем могла ошибиться, что могла сделать неправильно. — Что именно я сделала не так?

— Вы не дали мне номер вашего телефона. — наслаждаясь собственной пошлостью, я чувствовал себя как никогда великолепно.

Рассмеявшись, мгновенно сменив недоуменный испуг на успокоившееся благодушие, она ухмыльнулась, подвластная рассеянному впечатлению, увлеченная неожиданной переменой, всегда полезной в общении с женщинами, неизменно оказывающей желаемое воздействие.

Нисколько не нуждаясь в близости с ней, не чувствуя возбуждения от вида той девушки и едва ли считающий ее привлекательной, я счел содеянное мной реакцией на показанное мне малоцветным экраном и уходил из кафе с еще одним записанным в телефоне контактом, сомневаясь, что когда-либо смогу позвонить ей и понимая, что, если не будет узнано мной расписание ее смен, едва ли приду вновь в столь любимое мной заведение, опасаясь ненужного столкновения. По крайней мере, я оставил щедрые чаевые.

Удалившись на несколько кварталов, я остановился, переводя дыхание под слепящим солнцем, дернул левой рукой, взглянул на часы. Мерзкий черный осьминог щупальцами своими захватил девятку и четверку, что показалось мне странным. В это время он обычно предпочитал другие цифры. Теперь, по его вине, мне следовало поторопиться, вернуться к своим огорчительным обязанностям, смущенным договоренностям и жесткопанцирным обещаниям, что в то мгновение мне представлялось едва ли не позорным отступлением. Нуждаясь в спокойном месте, где я мог бы посидеть и обдумать не только случившееся со мной, но также и наиболее интересный, приятный, неожиданный ответ на него, я позволил себе на мгновение остановиться. Улица, где я оказался, плавно изгибалась, сужаясь, уходя в сторону старого города, что означало другое ее завершение близким к порту. Четырехэтажные здания из зеленоватого кирпича, выглядывающего из-под облезшей желтой штукатурки, вертлявые их балконы с бетонными фигурными оградами, составленными нередко из скульптур и фигурок, сотни возбужденных фавнов, чудовищные их члены, нависающие над прохожими, опустевшие скобы для спутниковых тарелок, позволявшие вспомнить времена, когда подобные устройства еще были востребованы и могли функционировать, ибо метались по грязным орбитам тысячи передающих сигналы космических аппаратов и никто не мог помыслить ни о знаковом загрязнении, ни о нашествии правдолюбцев, все было признаками квартала, построенного в те времена, когда город был марзенийской колонией. Несмотря на расположение невдалеке от обычных моих путей, улица та была мне незнакома. Только подняв голову, я смог узнать ее название у скривившейся таблички, лишившейся уже одного из удерживающих ее болтов и грезившую об избавлении от прочих, позволившем бы ей, швырнув измятую гибкость на выпуклые камни, медленно уползти к морю.

Окрик, донесшийся из открытого на противоположной стороне окна, подбросивший прозрачные белые занавески, предназначавшийся ребенку, ответившему на него пронзительным, переливистым воплем, позволил мне, возжелавшему немедленного бегства из этого ставшего слишком шумным и опасным места, обрести показавшееся достойным решение, выбрать для себя двадцать минут пути по грязным дворам, истечение которых позволит мне успокоиться и взглянуть на содержимое кассеты. Перебежав через пустую дорогу, перепрыгивая треугольные крышки канализационных люков, я перебрался через ограждение, ступил на узкую асфальтовую тропинку, неровную, каждый шаг различную имеющую ширину и, пригибаясь под узкими ветвями, переступая через колонны тигровых муравьев, несущих на себе столь возлюбленных ими двухраковинных улиток, двинулся в желаемую мной сторону.

Прожив в этом городе слишком долго, я вобрал уже все очарование его, узнал все, что могло быть в нем притягательного, таинственного и удивительного, выкопал все его древние пророчества и посмеялся над ними, посему единственным, привлекающим меня, остались малопонятные, тошнотворные сцены, доступные к наблюдению в маленьких его двориках, обросших зданиями, построенными так давно, что в подвалах их имелись специальные комнаты для крыс, а на стенах возле подъездов сохранились кольца для рабских цепей, ибо тогда считалось дурным тоном приводить тех тварей в чужой дом. В этих тенистых тесных дворах я всегда чувствовал себя особенно уютно. Иногда, даже опаздывая на нечто, представлявшееся мне важным и забредая в подобное место, я, останавливался, натолкнувшись на неожиданную преграду его вязкой тишины, садился на покосившуюся лавочку возле грязной, развалившейся песочницы и позволял себе несколько минут благословенного, умиротворенного забвения перед тем, как броситься дальше. И сейчас я не торопился, осторожно и медленно пробираясь из одной хрупкой арки в другую, стараясь не становиться судьей в их доисторическом красноруком настенном соперничестве, переступая гусеничные трещины в асфальте, следуя протоптанным броненосцами дорожкам между расползшимися, умирающими, почти лишившимися травы газонами, радуясь старым детским игрушкам, брошенным среди корней высыхающих деревьев, прислушиваясь к тихим звукам совокуплений и избиений, доносившихся из раскрытых окон. Здесь почти не было кондиционеров, но причиной того служили отнюдь не бедность обитателей и не запрет городской администрации, хотя и то и другое имело место быть. В этих домах всегда была одна и та же температура, двадцать пять неподвижных градусов независимо от того, какая опьянелая жара тревожилась снаружи, не обращая внимания на щели в окнах, но мгновенно достигая температуры замерзания воды, стоило в квартиру войти девственнице, что существенно облегчало процесс знакомства с девушками.

Выбравшись из очередной осыпавшей меня известковым конфетти арки, я осмотрелся и убедился, что нахожусь именно там, где и должен был оказаться. Скрытое в генетическом коде влечение, назойливое чутье, подобное полученному от отца пристрастию к блондинкам, вывело меня с точностью идущей на нерест торпеды. В розовом доме, проросшем на другой стороне улицы, обвешанном перезрелыми балконами, провели свои детство и юность мои родители и квартира та до сих пор принадлежала ему, плата за нее списывалась с отцовского банковского счета, а ключ, снабженный магнитым брелком прятался за мятым почтовым ящиком. Причины, по которым отец сохранил за собой эту собственность носили исключительно сентиментальный характер. Именно в этой квартире он впервые почувствовал губы женщины на своем члене и отдался мужчине.

Распутная прохлада подъезда оплела меня сухим сомнением. Иногда брат пользовался той квартирой для своих забав и не возвращал на место ключи. Другой набор хранился у нашего адвоката и был сейчас недоступен. К моему удовольствию, стоило мне просунуть пальцы между стеной и выгнувшейся спинкой ящика, раздувшегося от рекламы и всевозможных уведомлений, как я нащупал острый металл и уже через минуту захлопнул за собой тяжелую деревянную дверь.

В квартире не было ничего ценного. Старая мебель, помнившая еще первые семяизвержения моего отца, неработающий менгир холодильника с пятнами на дверце, предсказуемо соответствующими очертаниям древних континентов, инопланетно выцветшие ковры на полах, неподцензурные скучные книги в потускневших обложках, затхлый, неподвижный, окоченевший воздух, блесноватые окна, высохшие насекомые, добропорядочные фотоальбомы. Некоторое время я стоял, прислонившись к смягченной потертой кожей двери, глубоко дыша воспаленными воспоминаниями, сгустившимися в туманном склепе прихожей, наслаждаясь пыльной полутьмой, осматривая ее пустые шкафы, рассматривая как величайшее творение разума квадратный кухонный столик.

Последний раз я был здесь больше года назад, когда обиделся на Снежану из-за того, что она отказалась совокупиться с обезьяной. Время от времени и мой брат использовал это место как убежище или место, куда можно было привести случайных знакомых, не опасаясь, что они могут разрушить что-либо ценное или узнать неположенное. Запустелая тишина этого места успокаивала меня, я приходил сюда в поисках места для победоносных размышлений, укромного уголка для совершения того, чем казалось немыслимо оскорбить чертоги постоянного обитания моего, испробовать новый вибратор, искусственную вагину, заняться самоудовлетворением, используя для возбуждения фотографию известной актрисы или певицы. Нечто, беспокоившее меня в других местах, здесь отступало, придавленное древней пылью и я мог, сидя в рассохшемся старом кресле, положив руки на занозливые подлокотники, пребывая в возбужденном оцепенении, обрести восторженную тяжесть хищных мыслей.

Тряхнув головой, я дернул стальную ручку, убедившись, что входная дверь закрыта, скинул туфли и прошел налево, в большую из двух комнат, где, обрушившись на неудобный и жесткий старый диван, вытянул уставшие ноги. Все здесь было чужим для меня и прежде всего таковым представали книги на незнакомых языках, с красными иероглифами, вдавленными в пожелтевшие, поблекшие, выцветшие корешки. Притаившиеся за тусклым зеленоватым стеклом, они надеялись, что никто больше не прикоснется к ним, считали свой язык забытым, потерянным, уничтоженным, полагали свои усохшие, устаревшие, потрепанные тайны содержащими древнюю мудрость, слишком могущественную для недостойного ее, погрязшего в развлечениях надменного мира и хранили ее с неистовством юноши, отвергающего мужское внимание только из страха не увидеть больше созвездия, состоящие более чем из шести звезд, что, как говорили, случается с теми мужчинами, которые знают вкус чужого семени. По своему опыту я мог сказать, что все это было глупыми предрассудками. После того, как много лет назад мужской член впервые вошел в меня, я заметил изменение только в очертаниях пятен на луне и ничего более.

Все вокруг упивалось ровной мягкостью пыли, казалось усталым и не желающим движения и я мог с легкостью поддаться тому настроению, если бы со случайным вдохом не попала в мои легкие высохшая икринка, в телесной влажности обретя новую жизнь, наполнившись ею, разрушив тугую мембрану, за одно мгновение получив взрослые размеры свои. Почти бесплотная, кистеперая та рыба крутилась теперь в аквариуме моих ребер, задевая их плавниками и щекочущей той лаской пробуждая все новые мечтания, не делавшие различий между наслаждением и болью, превращавшие страдание в нечто, обладающее равной ценностью со всем прочим. В виварии книжных шкафов, в кунсткамере их неприкосновенной чистоты, пряча от взгляда некоторые из томов, предавались воспоминаниям фотографии черно-белые или поблекшие настолько, что казалось возмутительной пыткой их старание воспроизвести цвет и на мгновение я увидел собственное лицо, проникнувшее в каждую из тех крикливых картинок.

Большинство из них проявило моего брата в той или иной униформе. На одном снимке он стоял над поверженными врагами, сваленными в кучу телами с эмблемой красного леопарда на предплечьях, на другом сам был облачен в одежду с такими же знаками отличия и возвышался над поставленными на коленями солдатами, которые, быть может, совсем недавно еще были его сослуживцами. Участь наемника предполагала подобные преображения и я полагал, что именно благодаря им была она столь привлекательна для третьего из побывавшего в одной со мной матке мужчин. Наш отец гордился им, но я не испытывал ревности от того, слишком многое было неприятно мне в них обоих и отнимало желание иметь какое-либо сходство.

Длинная, медлительная тишина плавала в той квартире. Тело ее, покрытое чешуйками кристаллизовавшихся воспоминаний, извивалось под потолком, сгоняя с него сонных мотыльков, низвергалось к полу, царапая узкий паркет, сложившийся из досок, рассорившихся настолько, что не желали они теперь и прикасаться друг к другу, скользило над исцарапанным, покосившимся столом с резными ножками, на темной стороне столешницы хранившим непристойные четверостишья, выцарапанные моим отцом во времена незаслуженных наказаний, петлю за петлей рисовало в комнате, отчего тускнели масляные краски изображающих авиакатастрофы картин, написанных моей матерью, пробиралось в прихожую, проползало сквозь приоткрытые дверцы обувных шкафов, неловко царапалось о каблуки возбуждающих туфель, оставшихся от любовниц моего брата, ползло в ванную, подставляя раны под мутные капли всегда протекавшего крана, летело на кухню, где сворачивалось на пустом столе в надежде, что когда-нибудь снова прогонит ее брезгливый шум посуды, плюющиеся проклятия жарящегося мяса, винный смех и звенящая случайная похоть. Веки мои опускались, я чувствовал себя все более усталым в умиротворяющей заброшенности этого места. Прошлой ночью я спал так мало, что даже вырывающий покой кофе не смог отобрать у меня остатки вчерашнего утомления. Кассета вытянула свое тело из моих расслабившихся пальцев, загремела на пол, но я равнодушно взирал на нее, в улыбке пряча извинение. Голова моя склонилась к левому плечу, ворчливая темнота дернулась и я понял, что на какое-то время позволил сну стать господином. Вскочив, я первым делом проверил деньги. На сей раз сносорогам ничего не удалось вытащить. Часы уверяли, что я задремал всего лишь на пятнадцать минут, но у меня, конечно же, не было никаких оснований им верить. Теперь мне следовало торопиться и я бросился к стоявшему в углу первобытному пирамидальному телевизору, вытащил из-под его тумбочки прямоугольный тяжелый корпус старого проигрывателя, поставил его посреди комнаты, протянул ломаный шнур к голодной розетке, собравшей под собой десяток мертвых и сухих тараканов. Индикатор питания обрадовал меня зеленым свечением, замигали призывными нулями часы, но я не желал обнадеживать устройство тем, что ему вновь придется постоянно выполнять вдавленное в него предназначение. Нажатием овальной черной кнопки я открыл принимающий механизм, поднявший створку с призывным жужжанием одинокой саранчи и отдал ему кассету, вслушиваясь в подвывающее его довольство. Тоскливый извращенец, многие годы вынашивавший замыслы свои, готовившийся к ним, выискивавший свою жертву, он втянул добычу в подготовленный плен, вцепился в нее, вскрыл радостное ее тело, обнажил золотистую пленку, вытянул гибкие внутренности, обмотал вокруг своих призывно дрожащих головок и изверг на нее лазерный луч.

Красноватый куб вращался над поверхностью устройства, уверяя в его готовности и я, коснувшись запускающей воспроизведение кнопки, вернулся на диван, сложив руки и ожидая неведомого зрелища.

Запись была сделана на плохом оборудовании и представляла собой многократную копию, потерявшую в том размягчающем повторении четкость и яркость. Первым, что я увидел, была дрожащая полоса по периметру устройства, волнистая прерывистость, вздымающаяся графиками таинственных явлений, а затем, как мечта пробивается сквозь плоть, из крошечной сияющей точки в левом углу поднялось, расправившись, изображение. Девушка, несомненно являвшаяся моей Снежаной, стояла на коленях, левым боком ко мне, улыбаясь, правой рукой сжимая трубную плотность мужского члена, левой взвешивая астероиды тестикул. На бедрах ее ликовали межзвездным шелком черные трусики с золотой бабочкой, купленные мной меньше, чем полгода назад, оставлявшие обнаженными ягодицы и великолепно сочетавшиеся с некоторым другим имевшимся у нее бельем. За ней, в глубине изображения, расплывчатыми темными силуэтами покачивалась мебель, пленительное кожаное кресло, часть комода, слабоумно выпустившего обвисший верхний, изогнутая посадочной штангой лунного модуля ножка кровати. Волосы ее сплелись в косу, широко раскрытыми глазами она восхищенно смотрела на мужчину, поглаживая его набухающий член, меньший в длине, но чуть более толстый, чем пристроившийся на моем теле. Ноги мужчины, юную приобретшие гладкость, прочные, тяжелые, опасно растягивавшие кожу вспыльчивыми переливами солнечных мышц, указывали на существо могучее, намного превосходящее меня силой и я заподозрил, что именно это и могло привлечь мою увлеченную предательницу. Уверяя меня, склонного к напряженной худобе, что подобное телосложение, тонкое, изящное, подвижное, более прочего приятно ей, она, тем не менее, восторгалась некоторыми мускулистыми актерами и я много раз заставал ее мастурбирующей в то время, как на экране перед ней распирающие могучими мышцами саму действительность мужчины совокуплялись друг с другом. Но такая ложь, текучая, живая, страстная, всегда была приятна мне, завораживая и возбуждая меня, позволяя находить приятными воображаемые картины того, как ее тонкое, хрупкое, гибкое тело слабой воительницы прижимается к огромному, загорелому, бугристому самцу. В этом естественном и справедливом единении виделось мне нечто застенчиво извращенное, некое варварское предательство, дерзкое откровение отравителя, отказ от разума, возвращение к одеревенелой дикости, усмиренное подобие зоофилии, разрушение стерильных машин, призыв отказаться от современности, поиск величия в прошлом, полном гниющих в сточных канавах трупов. Как и следовало существу, увлеченному противоположным, я не мог не испытывать болезненного влечения ко всему этому, я просил Снежану записать ее фантазии об огромных, гладких, нетерпеливых самцах, совокупляющихся с ней, насилующих ее и сам с легкостью добивался семяизвержения, перечитывая или слушая те откровения. Как и во многих иным случаях, воплощение воображаемого казалось привлекательным до тех пор, пока не замкнулось, испустив разряд осуществления.

Звук отсутствовал. Подняв голову, девушка улыбалась, смеялась, что-то говорила мужчине, поглаживая и сжимая его тестикулы, восторженно-счастливая, как будто было то исполнением давней ее мечты или она встретилась с возлюбленным, которого считала погибшим. Возможно, он отвечал ей, говорил слова возбуждающие, яростные, непристойные, оскорблял ее, угрожал ей и производил все прочее, что обязан был воссоздать согласно усыпляющим ритуалам благоразумного насилия. Должна была присутствовать причина, превосходящая привлекательность для ее согласия совершить нечто подобное, мужчина должен был обладать помимо всесильного тела чем-либо удивительным, невероятным, изысканно редким, вынудившим бы ее забыть о привычной надежности нашего союза, о всех его преимуществах и грядущем великолепии. Признаваясь, что хотела бы провести со мной всю жизнь, она открывала мне свои слабости, нежелание перемен, страх перед всем окружающим миром, вполне устраивавшие меня, привязывавшие ее к моему непостоянству. Любое изменение представлялось для нее мучительным, новое начинание виделось невозможным. Не имелось силы, кроме моего желания, способной вынудить ее к тому, что не было пережито ею ранее. Изнемогающий от напряжения страх выкупил все ее мысли и шантажировал их теперь, вынуждая следовать его воле. Список того, чего боялась она, был весьма продолжителен и разнообразен, но первым в нем было изнасилование, о котором она нередко мечтала в увлеченности ночного бреда. В такие минуты я замирал, не дыша, боясь неосторожным вдохом прогнать, остановить течение ее невнятных слов, восхищаясь тем, сколь разнообразны были предлагаемые ими сценарии. При ее невзрачной, ничем не отличающейся от тысяч прочих девушек внешности, едва ли стоило так опасаться насилия. Когда я говорил ей об этом, она отвечала, что насилуют и некрасивых девушек, что есть извращенцы, которых не интересуют особи привлекательные, что возникает стечение обстоятельств, при котором мужчине становится неважно, какая именно женщина может ему поддаться. С этим я был вынужден согласиться, но также отмечал и непоследовательность в ее попытках избежать неприятного. Задержавшись у подружки, она выбирала короткий путь через парк, вместо заполненной туристами улицы, могла остаться у малознакомых людей на ночь, поймать случайную машину, пытаясь сэкономить на такси. Полагая изначально, что в прошлом ее имелся некий неприятный инцидент, я некоторое время терпел, приберегая расспросы о том, надеясь на волнующую, возбуждающую историю, но так и не получив ее обрекающих на неистовую похоть откровений. Боялась она и опьянения, ни разу не допустившего к ней его расторопных, пританцовывающих слуг. На любой вечеринке, мероприятии, приеме, даже в обществе людей знакомых и безопасных, если таковые имелись где-либо в этом мире, она очень осторожно относилась к любому алкоголю, не говоря уже о дымах, порошках и игольчатых жидкостях. Нужно было видеть, как она делает глоток красного вина, осторожно пробует его на вкус, глотает и озирается вокруг, всматриваясь в окружающее, стараясь заметить первые признаки душераздирающего опьянения, намек на низвергающее отравление, немедля отстраняющая бокал и не прикасающаяся больше к нему, садящаяся поодаль ото всех, скрестив на груди руки, закинув ногу на ногу и пребывающая в таком положении до тех пор, пока признаки дурмана не исчезнут и мы не сможем, потворствуя ее требованию, отправиться домой. Два этих страха соседствовали, умилительно дополняя друг друга, как рак-кровосос и рыба-барсук. Однажды, на школьной вечеринке, она немного выпила, кто-то пытался поцеловать ее и ему это почти удалось. Признание в том произносимо было ею так, как будто по своей воле она отдалась одновременно десятку мужчин, словно то был величайший проступок ее и считала она, что никогда не должна вновь допустить подобного.

Изображение дернулось, изогнулось, посреди него вспыхнула извилистая галактика, разошедшаяся сверкающими мятыми рукавами и я пропустил то мгновение, когда пальцы девушки отпустили блестящие и гладкие тестикулы мужчины и она обеими руками схватилась сперва за его бедра, а потом сместила ладони к ягодицам. Будь перед ней некто равный мне, музыкант, поэт, санитар, я был бы спокоен. Именно неоспоримое отличие мужчины, его ядовитое превосходство, вынуждало меня ревновать. Сколько бы силы не старался передать мне в свое время брат, я все равно оставался слабым и только беспредельная злость, морщинисто — сухая, жесткая, непоколебимая, позволяла мне одолевать противников, намного и во многом меня превосходивших. Даже мой отец смеялся, сравнивал меня с нахальной гиеной, пророчил мне поедание трупов и колдовскую мечту. Часто сбегая или уклоняясь от схватки, когда становилось очевидно, что всей злобы окажется недостаточно для превосходства над противником, чрезмерно превосходившим меня силой или умениями, я все же радовался изящной, хрупкой тонкости своего тела, его естественному проворству и легкости, столь радостно совпадавшими с наиболее приятным образом, каким я хотел представлять и подавать свою непререкаемую плоть. И только теперь, когда я видел, с каким благоговением взирает Снежана на вздыбленного атлета, с каким ласковым упорством поглаживает каменные мускулы его ног, я усомнился в правильности выбранного видения, я задумался о походе в тренажерный зал, приобретении препаратов, необходимых для скорейшего роста мышц и всего прочего, уподобившего бы меня этому глянцевому чудовищу. К счастью, сознание мое оказалось более благоразумным, чем я сам и, совместно с укоряющей памятью, вернуло мне чистоту, на мгновение явив перед взором профессора Сколовского, читающего лекцию о нейробиологических аспектах порнографии. Покачивания его неаккуратной густой бороды, волосы, торчащие вверх так, словно был он поклонником устаревшей деструктивной музыки, спокойная речь, снабженная в точно выверенных местах едкими шутками о женщинах и устройстве мира, напомнили мне о том, кем я хотел быть и должен был стать. Все остальное было чуждым, разрушительным, глупым, вело к жеманному забвению и бурной пустоте.

Опомнившись, вновь став вечным наблюдающим, я увидел, как Снежана, чуть приподнявшись, потянулась расходящимися губами к ультрамариновой от цветового искажения головке и они, сжавшись, впились в ее острие вогнувшим щеки поцелуем, а уже через мгновение, резким броском, поглотили ее, вытянув подбородок девушки, но оставив открытыми глаза. Увидев достаточно, я остановил воспроизведение, выключил устройство, извлек из него кассету, отправил его на прежнее место заточения, все это совершив в спокойной тишине, не чувствуя себя ни возмущенным, ни удивленным, с легкостью подавляя трепещущую ярость, нашедшую было место между ребрами моими, зацепившись за них хваткими щупальцами. Став детективом, дознавателем, инквизитором, я смогу выяснить посредством расспросов и поддельных пыток, кем был тот мужчина и, самое важное, что в нем оказалось для нее соблазнительным. Не желая стеснять руки свои, я оставил кассету в квартире, положив ее в пластиковый пакет и спрятав под диваном, куда едва ли решит заглянуть мой брат, если появится в этой квартире с очередным любовником. Имея возможность жить в любом из двух десятков городов мира, он, как только выдавалось у него пустое время, в перерыве между контрактами, прилетал сюда. Случалось, что я неожиданно встречал его на улице, загорелого, пьяного, безумного, и он обнимал меня, прижимал к своей пропитанной потом форме еще одной далекой страны, о которой мало кто слышал здесь, предлагал мне разделить с ним бутылку вина, тянул в таверну, где, выбрав стол между уже занятыми, нарочито громко расспрашивал меня о моих успехах и любовницах. Среди них он больше всего не мог терпеть мою пряноглазую Снежану, поражаясь тому, что я могу произвести совокупление с подобным ей созданием. Отвращение, вызываемое ею, было непонятно мне, а он отказывался объяснять его, уверяя меня, что все в этой девушке, незавершенность ее ломаных, резких, неуверенных движений, более подобающих безропотному насекомому, слегка вкрадчивый, подергивающийся голос ее, выдававший недостаток самообладания, стыдливые глаза, как будто извиняющиеся за некий недавно совершенный проступок, которым, как полагал я, могло быть само существование ее, суждения, не имевшие в своем числе ни одного, отличавшегося от принятых здравомыслием, ее мечтания, исходившие из настоящих возможностей и не предполагающие обретения иных, желание поддаться обстоятельствам и следовать их увлекательному течению, все обязывалось служить источником исступленного отвращения. Пожимая плечами, я соглашался с ним, но возвращался к ней, находя приятным ее упругое страдание в полуночном витражном метании, в стробоскопическом блеске наслаждения, испытывая влечение к ее влагалищу, способному до боли сжать мой член, к ее грудям, выделявшим во время менструации горьковатую жидкость, которую я, смеясь, называл молоком и от вкуса которой моя плоть, даже если выбросила она семя секунду назад, напрягалась вновь, к ее твердому язычку, знавшему, написанием каких древних рун можно меня расколдовать. Брат смеялся надо мной, во время кратких телефонных звонков с другого конца мира спрашивал, все ли еще я живу с той неприглядной шлюхой, как будто там, в пустынной крови, это интересовало его более прочего. Думаю, он обрадовался бы этой видеозаписи, как и увиденной мной ранее фотографии, ее двойное или всего лишь протяженное предательство восхитило бы его, он бы смеялся, потирая предплечье, как всегда делал в моменты величайшей радости, он бы напоминал мне всего его кишечные предсказания и клинописные пророчества. Сам же я беспокоился о другом, ибо заподозрил, что именно Михаил и был тем, кто запечатлел те кадры, держал камеру, а возможно, и участвовал в неувиденном мной продолжении. Причины, побудившие его к тому, волновали меня больше, чем сам факт произошедшего, ибо он не менее моего презирал ту девушку. Ревность, возникшая во мне, происходила от призрачной зависти, испытываемой по отношению к его образу жизни, к его утонченно эгоистичному, слегка лицемерному взгляду, погруженности в выбранное им, соответствующее представлениям об интеллекте и научной изысканности дело, которое, как когда-то надеялся я, могло быть и моим собственным. Отступление от всего того было вызвано моей воспаленной ленью, моим отрешенным пристрастием к наслаждениям, потворствованием воображению и блудливым мечтам, в чем я мог винить только самого себя, но иногда мне снилось, что я стал им и я просыпался с улыбкой и напряженным членом.

Двойное непреодолимое превосходство окружило меня, равно интеллектуальное и физическое, я ничего не мог противопоставить ему, способному полностью уничтожить меня за несколько затворнических дней. Необходимо было признать, что план и воплощение его были великолепны и то, что исходили они не от вражды или ненависти, но представляли всего лишь игру, воплощение хитроумного разума, превращало их в подарок жертвенной щедрости. Как игрок в марбунагу, увидевший непреодолимое поражение через несколько ходов, я мог улыбнуться, признать его, пожать руку противнику, в молчании покинуть поле боя, признавая собственное ничтожество, молча и стиснув зубы сидеть в пустом гостиничном номере, вцепившись в кресло и не снимая костюма, выбирая способ незаметного самоубийства. Отученный от поспешности многими своими ошибками, я предпочел все же сначала расспросить Снежану. Шипастые щупальца удушали цифры десять и одиннадцать, мне следовало поторопиться, если я правильно помнил ее расписание. Квартиру я покидал в спешке, не заглянув, согласно традиции, в фотоальбом, где хранились непристойные фотографии моих родителей, немало вытянувшие семени из нас с братом, захлопнул дверь, отправил ключ на прежнее место, выскочил на улицу, оглядываясь в поисках способа сократить путь. После встречи с Михаилом я должен был отправиться в ином направлении и тогда, после сорока минут неторопливой прогулки, оказался бы там, где мог бы встретиться с моей разборчивой предательницей. Выбрав показавшееся мне верным направление, я бросился вперед так быстро, как только могла позволить мне разболевшаяся нога. При каждом шаге холодная, колючая боль проходила от правого колена через бедро к промежности, брезгливо в ней останавливаясь и исчезая до следующего напряжения. Со страхом ожидая прикосновения к асфальту, я тем самым существенно замедлял себя, прорываясь сквозь арки, спотыкаясь о выпавшие из стен округлившиеся кирпичи, поскальзываясь на стекающей со стен сладкой молочной гнили, задыхаясь от обеззараживающих испарений покрывающего их красноватого мха.

Выскользнув из очередной сдавленной непристойности, я осознал себя находящимся на узкой улице, превратившей темную сторону в высокую желтую стену, лаково блестящую защищающим ее от граффити покрытием, бережливо прикрытую сверху колючей проволокой, брезгливо взирающую на меня черными морскими звездами видеокамер. Тяжелые от стыдливых и безгрешных черных плодов деревья нависали над ней бесформенными уплотнениями тоски, где-то за гневливой прочностью истерзанных кирпичей исступленно дрались носухи. Могло показаться, что стена тянется бесконечно, стягивая собой весь город, но я знал, что ею ограничен лишь относительно небольшой район, так и не восстановленный после Войны Воспоминаний. Любой местный житель знал способ определить слепое место между камерами, я же, вдобавок к тому, был обучен старшим братом, как можно забраться по гладкой поверхности стены, миновать колючую проволоку и избежать всех опасностей после. Ни одного из тех сокровенных знаний мне не пришлось применять, ибо в первом же слепом месте я обнаружил прикрытое опустившимися ветвями деревьев и вьюном барсучьей ягоды отверстие, через которое и пробрался, лишь слегка оцарапав левое плечо.

Уже давно я не был в Гнилом Городе. Последний раз я пришел сюда со Снежаной, через несколько дней после того, как она бормотала во сне о том, как ее насилуют на его одряхлевших улицах. Скорее всего, сама она не заметила и не запомнила того своего сновидения, но часть его осталась в ее венах, добралась до мозга бесплотным тромбом и тянула девушку в темные, безрадостные, выглядящие самыми опасными переулки. Едва поспевая за ней, я ухмылялся, занимая себя вопросом о том, был ли ее сон пророческим, доведется ли мне наблюдать за тем, как совершится над ней насилие, но ничего подобного не произошло, мы никого не встретили, она вернулась домой недовольная и раздраженная. После того, как влагалище девицы получило мое семя, что всегда сопровождалось и переживаемым ею оргазмом и в дополнение к тому я полчаса сосал ее клитор, она породила скандал, обвиняя меня в том, что я не уделяю ей достаточно внимания.

Город не любил тех, кто не нес в себе его крови. Не обращая внимания на их мольбы, на их вдохновенные просьбы, он позволял им существовать в его пределах, ни никогда и ничем не помогал. Городу нравилось, чтобы те, кто родился под вой его злопамятных ураганов, кто издал утверждающий жизнь крик вместе с ударом молнии в окружавшие его горы, кто с первым вдохом втянул его пряные туманы, кто линиями на ладонях повторял пересечения самых широких и старых его улиц, чтобы все они, горделиво и с осознанием собственного права требовали от него желаемого ими и тогда он, притворившись побежденным, исполнял их просьбы, подобно родителю, не боящемуся притвориться слабым в игривой борьбе с ребенком. В теле Снежаны текла иноземная кровь, отец ее происходил из бедных земель диких цыган, необразованных и отсталых настолько, что они до сих пор полагали, будто наша планета является частью Солнечной системы и некоей галактики, материя состоит из определимых частиц, а мозг человека является основой его мышления. Люди той страны нищали с каждым годом, выживая лишь благодаря наивным и глупым туристам, попадавшимся на уловки дешевизны и ретушированных фотографий и обнаруживавшим по приезде толпу волосатых и небритых варваров, лезущих к ним в карманы, пытающихся обсчитать, обмануть, продать сломанные безделушки, уверяющих, что нет ничего прекраснее, чем вид с обрушивающихся под ногами скал на отравленное отходами море, ржавые корабли на мели и острова мусора, к которым брезговали приближаться даже рыбы-еноты. Стоит также упомянуть, что мужчины той страны отличались поразительным разнообразием извращений и наименее привлекательным было для них совокупление со взрослой женщиной. Девочки становились для них развлечением едва ли не с младенческого возраста, среди мальчиков особо выделяли обладателей звонких голосов, возвышающих страдальческий крик, собаки ценились обладающие особо пушистыми хвостами, а среди овец предпочтением была снабженная мускулистыми ногами и мягкой шерстью авертинская порода. Не было среди них ни одного мужчины, избежавшего хотя бы одного из тех извращений. В возрасте пяти лет они уже знали вкус мужского семени, в семь или восемь анусы их привычны были к члену. Как только собственная их плоть обретала твердость, они забирались на своих матерей и сестер, с пятнадцати лет должны были иметь в любовницах девочку не старше десяти лет и раз в месяц совокупляться с мальчиком моложе их хотя бы на два года. Иначе на них начинали смотреть на них с подозрением, сомневаясь в их мужественности и полноценности. Только благодаря приверженности традициям, характерной для всех варваров, они продолжали размножаться и порождать потомство для будущих извращений.

Город испытывал презрение к дикарям, он мог принять и признать любое отклонение, потворствовать и приветствовать его, но только в том случае, если таилось за ним нечто большее, чем привычка и страх. Невзлюбил он и Снежану, постоянно причиняя ей мелкие, не нарушающие приличий и традиций гостеприимной вежливости неприятности, неудобства и происшествия. Там, где она спотыкалась и падала, разбивая локти и колени, у меня происходила удивительная, приятная, необычная встреча, я находил монеты или обретал удивительное прозрение.

Пробравшись сквозь заросли стреножащего кустарника, покрыв руки царапинами, повторяющими сеть марсианских каналов, какими они стали после восстания Лубрикантов, я выпустил себя на улицу, трещавшую от возбужденной жарой лунной саранчи. В этом районе всегда было на пару градусов теплее, здесь пропадал ветер и не чувствовалось присутствия океана. Говорят, что до войны сюда никогда не заходили кошки.

С шумом вырвавшись из цепких ветвей, я распугал нескольких носух, бросившихся к полуразрушенным зданиям. Одна из них на мгновение замерла, приподнявшись, передней правой лапой касаясь покосившейся, исходящей острыми щепками выцветшей синей двери, испуганным любопытством одаривая меня, подергивая носом, покачивая вздыбленным хвостом. Стоило мне сделать шаг, как она исчезла в темноте и что-то загремело в глубине здания, отзываясь глумливым эхом. Отряхнувшись, я осмотрелся, вспоминая направление, стараясь учитывать тот факт, что после радужных бомб, разорвавшихся здесь во время войны, правая и левая стороны могли поменяться местами, благоразумно оставляя при этом на прежних местах часы и украшения. Мне, двуликому амбидекстеру, было бы особенно трудно ориентироваться в этом случае, если бы не шрамы на левой руке, полученные по вине Снежаны. Поглядывая на них, я брел посредине проезжей части, подальше от готовых упасть кусков черепицы, разваливающихся стен, яростных носух, блудливых призраков, поджидающих меня с намерением овладеть мной, направить к вожделениям, доселе мне неизвестным и противоречащим моим предпочтениям. Как мародер, выискивающий в руинах золотые кольца на раздробленных пальцах, я всматривался в пустые оконные проемы, дверные порталы, позволявшие лицезреть лестницы, раскрошившиеся без скреплявшей их высохшей спермы, изучал перила, черпавшие некогда силу в разорванной о них одежде и коже и погнувшиеся теперь от голода, покореженную мебель, истосковавшуюся по хранившемуся в ней когда-то кружевному и кожаному белью, столы, покосившиеся, раскрывшие дверцы в терпеливом ожидании непристойных и откровенных дневников. Только жалость мог я испытывать к ним, больше пяти десятилетий тосковавшим в беспричинной надежде. Не далее как в прошлом году мэр заявил о том, что в ближайшие десять лет не собирается ни очищать район, ни восстанавливать его, выделяя средства только на сохранение стены и ее охрану. Даже то, что каждый год здесь пропадали десятки подростков, привлеченных приключением соседней улицы и столь же велик был счет похищенных, изнасилованных и убитых, не могло изменить мнение городской администрации. Большинство похищенных появлялось позднее на рынках северных стран. Брат рассказывал мне, что увидел однажды свою бывшую любовницу, выставленную на продажу и, несмотря на имевшуюся у него возможность купить ее, удовлетворенно наблюдал как ее приобрел толстый дибар, покрытый зловонными чумными язвами.

Опасности, распутствовавшие здесь, не завершались только сметливыми бродягами и стаями носух. Под землей до сих пор прятались подвижные мины, чувствовавшие магниты миноискателей и умело сбегавшие от них, а позднее возвращавшиеся и занимавшие место на улице, согласно имевшимся в их памяти картам. Спасало только то, что междусторонняя аномалия распространялась и на них, слишком простых и не способных изобрести метод для ее преодоления. Брат научил меня приметам, по которым можно было определить наличие такой мины. Начать можно было с того, что они редко когда возвращались на места взрывов и потому я спокойно переходил от одной воронки к другой. С течением времени у тех устройств, не рассчитанных на долгое пребывание под землей и не получивших приказа отключиться, выработалось стойкое неприятие электричества и потому можно было бесстрашно перемещаться под любыми проводами, спасаясь в их благословенном гудении. На одном из перекрестков мне послышались смеющиеся детские голоса, но звук тот немедля пропал и я решил, что был он всего лишь еще одним заблудшим эхом. В детстве мы иногда покупали у бродивших по дворам лохмотных торговцев проволочные, потрескивающие от напряжения ловушки и вслушивались потом в отголоски чужих слов, пытаясь обнаружить в них слизистую тайну или забытое признание.

Перебежав через улицу, я прижался к кирпичной стене единственного дома, выглядевшего не нуждающимся в случайной гибели возле него прохожего и в это мгновение из окна над моим левым плечом потянуло стальной пустотой. Медленно повернувшись, я увидел направленное на меня дуло автомата. Опознать униформу и даже принадлежность к подразделению не составило для меня труда. Просмотрев достаточное количество документальных фильмов о событиях той войны, прочитав несколько обильно поросших фотографиями книг, выслушав рассказы отца о моем деде с его стороны, я мог понять, что нахожусь в присутствии солдат из десантного батальона «Василиск», отличившегося особой жестокостью как во время боев, так и в часы перемирия. Протащив меня сквозь длинные коридоры во внутренний дворик, солдаты швырнули мое тело на покачнувшийся под ним стул, привязали запястья к его стальным горячим ножкам и оставили в одиночестве.

Квадратный двор, окруженный колоннами, зарос кружевным плющом, получившим свое название за черный рисунок на листьях, сжавшим колонны, опустившимся с них до выцветшей мозаики и ползущим теперь по ней в мою сторону. Место, где усадили меня, было когда-то неглубоким бассейном, по оставшимся на дне плиткам я мог понять, что изображали они золотых дельфинов, совокуплявшихся с человеческими женщинами. Округлая впадина в центре уверяла о присутствии в прошлом фонтана, но теперь все вокруг было сухим и потерянным, растертым и превращенным в пелену придорожных мечтаний. Разбитая виниловая пластинка лежала возле одной из колонн, ожидая затмения и воплощая собой беззвучное поражение.

Появившись за моей спиной, мужчина некоторое время стоял там, не шевелясь, но и я не совершал никаких движений, не пытался повернуться и рассмотреть незнакомца. Вместо страха я испытывал раздражение, понимая, что теперь непременно опоздаю и не смогу встретить Снежану в перерыве между ее занятиями.

Обойдя меня, он превратился в седого гиганта, предпочитавшего во все ту же светло-желтую униформу, выцветшую, мятую, во многих местах зашитую. Ботинки его принадлежали к коллекции, выпущенной всего лишь пару лет назад модной тогда певицей и покинули, должно быть, ноги некоего незадачливого путешественника.

— Что ты делаешь здесь? — присев на парапет, он достал из нагрудного кармана пачку сигарет.

— Я всего лишь проходил мимо. — глаза его оставались невидимыми под узкими солнцезащитными очками, а брови либо безупречной владели прозрачностью, либо отсутствовали вовсе.

— Говорят, ты торопился. — сигарета сжалась в его в пальцах, сдавивших ее так, как другие делают то с женским соском.

— Я спешу узнать, почему моя женщина мне изменила. — уверенный, что любой мужчина сочтет ту причину значительной, я произвел то откровение, не боясь унижения.

— Какая разница? — ухмыльнувшись, он выдернул из воздуха солнечную зажигалку, поднял ее к небу и прикурил от нее сигарету. Забавный фокус, теперь уже мало кто может его повторить. Даже мой брат так и не смог научиться, несмотря на все старания. — Брось ее.

— Я еще не изучил ее достаточно. — слова его были для меня обычной мужской глупостью, каковую следовало пропустить через себя, как дым чужой сигареты.

— Ты глупец. — пепел просыпался на ярко-красный член приготовившегося войти в светловолосую женщину дельфина.

— Возможно. — безразличное пожатие плечами показалось мне лучшим ответом. Из всех известных наследственных заболеваний, пагубно влияющих на интеллект, у меня было определено только четыре.

— Так ты проходил мимо? — губы его двинулись так, как будто впервые произносил ранее незнакомое ему слово. — Ты не искал нас?

— Я натолкнулся на вас случайно. — но я понимал, что мне ничем не удалось бы убедить его в этом.

— Таких случайностей не бывает. Не притворяйся! — мужчина вскочил, развалистым шагом приблизился к моей неподвижности. — Ты один из нас, не отрицай этого. Твоя кровь говорит в тебе и за тебя. Тебе достаточно посмотреть в зеркало и ты поймешь это.

Покачав головой, я почувствовал, как рот мой наполняется терпкой слюной от неприятного того признания.

— Мой дед был одним из вас. — отдаляющее исправление не могло много для него значить.

— Он остался в городе? — присев передо мной так, что глаза наши оказались напротив, он вынудил меня опустить взор, избегая собственного отражения и задержать дыхание из опасения отравиться гнилостным зловонием от его кожи. Многие годы он питался только носухами и человечиной, что не могло благополучно сказаться на его здоровье.

— Он изнасиловал мою бабку и был ранен ею. Ему предложили жениться на ней и стать гражданином или быть повешенным. — история та восхищала меня до гордости.

— Трус! — мужчина сплюнул и слюна его была зеленой.

Пожав плечами в безличии ответа, я позволил ему любое мнение.

— Но ты, — рука его отягчила собой мое плечо. — Ты ведь не такой, как он?

Требовательный гнев в его голосе не позволял отрицания, но я не сомневался, что он почувствует ложь. Дед говорил, что не возражал тогда против нескончаемых совокуплений с нашей похотливой юной бабкой и я понимал его, признавал правоту любого выживания.

— Не знаю. — смелость не принадлежала к числу искомых мной достоинств.

— Не такой, я вижу. — потрепав мою руку, он произвел тем намек на то, что был бы не прочь воспользоваться моим анусом. Если бы это ускорило мое освобождение, я не раздумывая позволил бы ему подобное удовольствие. Скоро Снежана уйдет с занятия, сядет на автобус и следующая наша встреча будет возможна только через пару часов.

— Ты должен быть с нами. — решительно поднявшись, он глубоко затянулся. — Вступай в наши ряды.

— Я не могу остаться здесь. — страх в моем голос был слишком явным.

— Этого и не потребуется. Нам нужны агенты за пределами занятого плацдарма. Скоро мы перейдем в наступление, нам требуются разведданные. — следующие слова он шептал, наклонившись ко мне, как будто уговаривал меня проглотить его сперму. — Мы не можем доверять никому, кроме своих, никому. Твоя любовница, она ведь не из наших?

Осторожно покачав головой, я добился его ободряющей улыбки.

— Вот видишь! Поэтому она и предала тебе. Женщина нашего народа никогда не посмела бы совершить такое. Она выбирает мужчину на всю жизнь и скорее умрет, чем изменит ему, — торжество его было столь велико, как будто победил во всех войнах одновременно.

Не желая разрушать его веру, я напомнил только себе, что большинство городских проституток прибывали нелегальными эмигрантками из разделяемой им с моим дедом заморской родины.

Наклонившись ко мне, навалившись на меня, удушая меня змеиным своим потом, он развязал веревки. Потирая запястья, я решил при первой же возможности обследоваться на предмет полученных от него кожных паразитов.

— Мы готовы. Все эти годы мы собирали силы и теперь мы готовы. Захватив этот город, мы обеспечим высадку морского десанта и продвинемся дальше. Вскоре все эти земли будут нашими. Мы отомстим за наших отцов и павших товарищей. — в глазах его мерцало радостное безумие.

Далекая та земля ничего не значила для меня, я никогда там не был и не считал, что имею к ней какое-либо отношение. Три мои поездки за пределы города явили мне отсутствие чего-либо привлекательного вне его границ, а многие тысячи туристов, ежегодно появлявшихся здесь в поисках необычных ощущений убеждали в том, что все поселения, откуда прибывают они, неизбывно скучны. У меня не было никакого желания побывать в стране, откуда прибыл моей дед. Новостные программы иногда показывали ее янтарные башни, пурпурные дворцы, коралловые стены, людей с лазерным оружием, перебегающих от одной стены к другой, следуя течениям и потокам бесконечной гражданской войны, рушащиеся фелинарии, взорванные религиозными фанатиками. Говорили, что в прибрежной полосе спокойно, туристам ничего не угрожает, они находятся под охраной независимых вооруженных формирований, наемников, в числе которых мог оказаться и мой брат. Утверждая, что верят тем заявлениям, многие покупали билеты, надеясь оказаться выжившими свидетелями боевых действий. Никто из тех земель не претендовал теперь на этот город, не мог собрать войско, не имел необходимого количества боевых кораблей и воздушных машин.

Рассмотрев наконец знаки отличия и погоны, золотистые орхидеи и розы между алыми линиями, я решил не волновать полковника подобными заявлениями. Только в прошлом месяце двенадцать престарелых бойцов вышли из города — призрака для того, чтобы сдаться властям. Им пришлось убить своего командира, настаивавшего на отсутствии приказа к отступлению и, соответственно, необходимости продолжать боевые действия. У них давно закончились боеприпасы и они время от времени совершали вылазки за медикаментами и продуктами, вступая в стычки с полицией. Война, которой не было, заключавшаяся в уничтожении подростков и насилии над женщинами, пребывании в канализации заброшенного района, утомила их настолько, что они предпочитали умереть, но в чистой одежде, окончить жизнь в уютной тюремной камере. К удивлению несчастных, всех их встречали с беспокойством, немедленно оказывали медицинскую помощь, размещали в дорогих гостиницах и, несмотря на то, что вооруженная охрана присутствовала возле них, назначением ее было удерживание на расстоянии журналистов и любопытствующих горожан. После оказания всей необходимой помощи, им выдавали небольшую сумму наличными и возвращали в некогда отправившую их сюда страну.

— Ты с нами, сынок? — пальцы полковника вонзились в мои предплечья так, что ему не нужно было бы применять иной пытки, заставили меня подняться, являя мне его рост большим, чем казался он ранее.

Несогласие было смертельно опасно, я же, со всем свойственным мне высокомерием, никогда не считал себя глупцом.

— Подпиши. — из правого кармана его рубашки выпорхнула черная перьевая ручка, протянутая мне после того, как ладонь полковника, вдвое превосходившая размерами мою, припечатала к сиденью стула бумагу.

Ровным мелким почерком на листе были перечисляемы многочисленные условия, неисполнением своим немедленно превращавших меня в дезертира и военного преступника, осужденного на смертную казнь без возможности отмены приговора. Впервые в своей жизни я подписал документ, не читая, но избежать выполнения тех обязанностей было слишком легко. Не следовало никогда больше появляться на этих потерянных улицах.

— Великолепно! — как только перо приподнялось над бумагой, он схватил бумагу, аккуратно сложил ее вчетверо, спрятал в правый нагрудный карман. — Теперь, сынок, ты получишь свой первый приказ. Сегодня, во время выступления мэра, как только он скажет слово «ангелоподобный», ты должен будешь начать драку. Это отвлечет внимание и позволит нашему убийце сделать свое дело. В толпе будут и другие наши агенты, они окажут тебе помощь.

Сощурив глаза я смотрел на него, подозревая в его словах вязкую бессмыслицу. Заметив, должно быть, некоторое сомнение во мне, он улыбнулся, он приятельски похлопал меня по предплечью.

— Не волнуйся. Все будет хорошо. Но помни: если ты ослушаешься приказа, наши агенты найдут и убьют тебя и твоих близких.- все это было сказано добродушным, ласковым, отеческим тоном, сопровождалось улыбкой, с какой мужчина может смотреть на своего новорожденного и желанного ребенка. — Можешь взять себе ручку.

Сглотнув ставшую горькой слюну, я сдавил пишущий прибор в высохшей от того ладони.

Темноволосый юноша в униформе еще более потрепанной, чем у самого полковника, подошел к нам, держа перед собой чучело носухи, закрепленное на лакированной доске красного дерева. Ухмыляясь, он толкнул ею в мою грудь, заставил взять в руки окаменевшего зверя.

— Будь с ним аккуратным. — сложив на груди руки, он отступил от меня и по тем быстрым взглядам, какие он бросал в сторону полковника, я мог предположить некую связь между ними. — Его зовут Теодор и он не любит, когда его называют Тедом.

При этом он ткнул острым зеленым ногтем в позолоченную табличку между правых лап твари, где имелось то имя, выгравированное пенистыми буквами. Длинный хвост животного изгибался над его спиной, а в глазах, благодаря мастерству таксидермиста сохранилось напряженно-любопытствующее выражение, свойственное твари при жизни.

Неожиданно тяжелое, чучело кололо мои руки песочным мехом, источало горький фруктовый запах и выглядело не столько интерпретацией живой формы, сколько неким незаконным владельцем ее наследия, получившим его при помощи обмана жестокого и примитивного.

— Для чего он мне? — повернув Теодора, я взглянул на его морду, отметив приятные взору изгибы белых полос и пятен на вытянутой морде.

Игриво оглядываясь по сторонам, юноша вернулся ко мне, покачивая золотой пираньей в левом ухе, приблизился настолько, что я увидел следы от употребления яблок на радужке его левого глаза.

— Он может тебе пригодиться. — костяшками левых пальцев он ласково провел по моей щеке. — В нем бомба. Если ты нажмешь на его нос, через минуту произойдет взрыв.

Солдаты провели меня сквозь разрушенные здания, через разбитые окна и дыры в стенах, к еще одному пролому в стене, вытолкнули меня, царапая мои плечи о злоязыкую арматуру, посмеиваясь и говоря что-то на непонятном мне языке моего деда. Швырнув в стену чернотрубную ручку, я поставил на землю Теодора и осмотрелся, пытаясь понять, где нахожусь. К сожалению, места эти были плохо знакомы мне, но промедление было худшим из действий и я, выбрав наиболее приятное мне направление, решительно направился в ту сторону, откуда, как казалось мне, сильнее всего доносился шум автомобилей, намереваясь, в крайнем случае, добраться до ближайшей станции метрополитена. На первом же перекрестке я увидел ее, бросился вниз по мраморным ступеням, швырнул гнутую монету в разошедшийся шрам на пропускном устройстве, едва увернулся от когтей полицейской рыси, запрыгнул в золотистый вагон, поскользнулся на гладких плитах с морскими на них коньками, взлетел по эскалатору, выбрался на шумную улицу, поспешил прочь от нее, в узкие кошачьи переулки и здесь, когда мне на голову упала холодная капля из покосившегося кондиционера, меланхолично вцепившегося в темную, покрытую слизью стену, взглянул на часы. У меня не было ни одного шанса успеть, учитывая, что приходилось прижимать к себе когтистого Теодора, вдавливая в тело острые углы подставки, царапая лицо твердым хвостом. Чучело мешало мне, но, зная об опасном его содержимом, я не решался ни оставить его, ни выбросить в мусорный коллектор. Звонок в полицию об оставленном кем-то чучеле носухи с бомбой в нем казался мне наилучшим выходом, но я знал, что буду легко определен и вскоре арестован, раньше, чем смог бы я выяснить все учтивые тайны Снежаны, все тонкости ее строптивого предательства. Прохожие оборачивались мне вслед. Высокий седой мужчина в длинном плаще, пригодном для распугивания или совращения одиннадцатилетних, приподнял котелок, глядя при этом на Теодора. Две девушки в коротких оранжевых платьях начали смеяться за несколько шагов от меня, показывая друг другу на чучело и смех их продолжался за моей спиной. Тяжело дыша, превозмогая боль в правой ноге, я все же старался идти быстрее, чем мне бы того хотелось, надеясь, что Снежана задержится или решит подождать меня немного дольше. Когда оставалась одна минута времени, выделенного ею для пребывания в кафе, я попытался позвонить ей, но она была занята разговором. Для собственного каменеющего успокоения я предпочел считать, что беседует с ней присутствовавший на предательской записи мужчина. Достаточно было и его одного.

Оставалось только подняться на небольшую горку, я уже различал округлое темное здание, красное дерево высоких дверей, желтоватые в них стекла, смотревшие на диагональ перекрестка, нависающий над ними железный козырек. В это мгновение боль обрела такую силу, что мне пришлось остановиться, едва не выронив чучело, прислониться к холодной стене, опереться на нее левой рукой, поставить страдающую ногу на носок, стиснув губы и ускоряющим рост сорняков напряжением удерживая свое страдание от проникновения в окружающий мир. Поставив Теодора возле своих ног, снова попытавшись позвонить Снежане, я услышал все те же скрипучие, дребезжащие вспышки посреди двуликого шума. Злость одолевала меня, я чувствовал девушку виноватой в том, что у меня болела нога, во всех моих злоключениях, в том, что мне пришлось торопиться, усиливая тем самым свои мучения. По собственной воле она решила совершить без моего ведома все увиденное, подсмотренное, раскрытое мной. В ином случае мне не пришлось бы страдать, у меня не было бы желания выслушать ее ответы на все мои безупречные обвинения. Коль скоро у нее возникли некие желания и она испытала вожделение к другому мужчине, ей следовало признаться мне, обсудить это со мной и, вероятнее всего, я позволил бы ей маленькое бессердечное приключение, уверяя себя, что, во всем своем горделивом невежестве, превосхожу тем самым посредственность, отрицаю равную ей естественность неподвижных мнений, равномерных ценностей и надменных предпочтений, отказываюсь от собственнических устремлений, свойственных людям менее утонченным, в пользу экзотического безумия, возвышающего, дарующего сверхъестественные, запредельные, мистические переживания, позволяющего прозреть и наблюдать иные состояния материи, отринуть иллюзии и познать всю тошнотворную прелесть истины. Стоило ей попросить и я мог бы мечтать об этом, как мечтает о новом муже молодая вдова. В очередной раз достав телефон, я собрался было снова набрать прилипчивый номер, но тут дверь открылась и из кафе вышла, сопровождаемая мужчиной, девушка, напоминающая мою Снежану. Попытавшись вспомнить, в какой одежде она уходила утром, я не преуспел в этом, но был уверен, что на ней не могло быть красной, с черным узором блузы. Во всем остальном, в силуэте, движениях, пропорциях, сходство притворялось безупречным. Спутника ее я также не смог опознать. То не был никто из известных мне и добивавшихся ее благосклонности мужчин. Захлопнув телефон, я присел, поглаживая холку Теодора как солдат делает то с верным служебным псом и наблюдая за происходящим. Высокий мужчина, в черной сорочке и брюках, держал правую руку девушки в левой и что-то говорил ей, в то время, как она смотрела на него пристально, чуть наклонив голову, как Снежана делала, если услышанное ей нравилось. Было легко предположить, что грузный блондин признается девушке в своих чувствах, не достигая, впрочем, успеха. Переступая с ноги на ногу, она рассеянно кивала, но никакого сближения между ними не происходило. Успокоившись, губы мужчины стали улыбкой, он протянул девушке черную коробку, хранимую до этого его правой рукой, быстро коснулся поцелуем ее пальцев, решительно отвернулся и направился прочь. Взглянув ему вслед, девушка отправилась выше по горке. Открыв телефон, я дрожащими пальцами стал снова набирать впившийся в мою память крючьями страстного паразита телефонный номер. Пальцы мои дрожали и стали скользкими от пота. Попасть ими по всем нужным мне продавленным кнопкам получилось у меня только с третьей попытки и в то мгновение, когда раздался первый гудок, я увидел, как девушка отправила руку в свою темно-зеленую кожаную сумку. Следующий же шаг скрыл ее за поворотом улицы.

— Привет! — от радостного возгласа Снежаны задребезжал пластик. — Я ждала тебя. Жаль, что ты не пришел. Сегодня были очень вкусные круасаны.

— Где ты? — задержав дыхание, я произвел тот выстрел.

— Я уже возле стадиона. — голос ее стал сосредоточенным и точным. — У меня занятие через пять минут.

— Я помню. — положив ладонь на голову Теодора, я искал поддержки у мертвой взрывоопасной носухи, единственного близкого мне в ту минуту существа.

— Встретимся за обедом. — прекратив разговор в обычной своей резкой манере, она оставила меня в городской пустоте. Медленно поднявшись, касаясь левой рукой мятно-рептильной пятнистой стены, позволявшей себе быть то вспыльчиво холодной, то уклончиво горячей на неровностях, вмуровавшей в кирпичи окаменевших головастиков, я побрел, стиснув зубы и все равно едва слышно постанывая, прижимая к правому боку неожиданно многоугольное чучело. Ввалившись в кафетерий, я рухнул за ближайший столик, несмотря на то, что он оказался возле окна, поставил носуху на кожаное сиденье рядом с собой, вытянул ногу под столом. Осмотревшись, не заметил никого из знакомых мне официантов и обрадовался тому. Ожидая, пока кто-нибудь подойдет ко мне, я нашел в своем телефоне фотографию Снежаны, которую мог бы показать незнакомцу. После того, как мужчина, выглядевший слишком старым, для такой суетливой профессии принял мой заказ, я продемонстрировал ему снимок, на котором она, одурманено улыбающаяся, покусывала самый кончик своего указательного пальца.

— Я только что начал работу. — взор мужчины не задержался на девушке, позволяя мне счесть его неспособным на влечение. — Вы мой первый клиент на сегодня.

Смущенно улыбнувшись, я добавил к своему заказу бокал пива. Записав его, официант кивнул в сторону Теодора.

— Она выглядит опасной. — при этом губы его скривились, как у того, кто столкнулся с туристами из страны, с которой когда-то воевал.

— Его зовут Теодор. — вспомнив, что может быть приятно то для носухи, я почесал ее за ухом.

Извинившись, официант заторопился к толстой женщине в длинном синем платье, севшей поодаль от меня, в глубине зала.

Иногда я проводил целые дни в блуждании от одной шипучей таверны до другой, перемещаясь между оледеневшими кафе и ветряными забегаловками, забредая по дороге в удушливые кинотеатры и благовонные зоопарки, изнывая от губительной жары, брезгливо обходя тех, кто, получив солнечный удар, потерял сознание и лежал теперь на холодеющем асфальте. Чаще всего то были туристы, не внявшие предупреждениям, не удосужившиеся прочитать буклеты, получаемые каждым, кто сходит с трапа ледокола или самолета и объясняющие, что лучший способ избежать теплового удара — это иметь при себе высушенную фалангу педофила. Тех, кто не прислушивался к вежливым предупреждениям, мне ничуть не было жаль. Мало что могло быть приятнее долгих бесцельных странствий по городу со скучной, малоподвижной книгой. Десять страниц под терпкий кофе, десять в тени мускусных деревьев, десять посматривая на пляжных девиц, лучший день из возможных. У настоящего, к моему сожалению, совсем не имелось желания быть на него похожим. Выпив оказавшийся слишком сладким кофе и показавшееся разбавленным вино, я покинул то заведение, в очередной раз убедившись в его непригодности для моих увлечений. Сладости, за которыми приходила сюда Снежана, были мне безразличны, а все прочее оставалось отвратительным, сколько не оставлял я записей в соответствующей книге, украшенной грубыми узорами насекомых испражнений. Продолжая прихрамывать, но теперь уже не так сильно, ощущая покалывающую мягкость чуть выше колена, я тащил Теодора в сторону городского парка, называемого Железной Рощей.

Нарастающий гул, воющее, визгливое страдание вынудило меня вскинуть голову. Стекла в домах затряслись, сам воздух наполнился брезгливым дрожащим ревом и надо мной, так низко, что я мог различить лишившиеся синеватых чешуек пятна керамической кожи, прошел огромный грузовой самолет, на каждое крыло принявший по три двигателя, медлительный небесный гигант, совершающий плавный левый разворот, оставляющий за собой зеленоватый искристый след. Позабыв о том, что сегодня был день карго, я совершил недостойную ошибку. На мгновение мне пришлось остановиться, поглощая злость к себе и еще два глубоких вдоха удержали ее от нападения на Снежану. Наши южные друзья, следуя захудалым традициям, каждый год продолжали сбрасывать на нас свои дары, памятуя о старинном долге и полузабытых договоренностях. Даже в детстве я не позволял себе поднимать падавшее с неба, за что получал непонимание, а иногда и пинки со стороны моих дворовых приятелей. Каким бы желанным ни был дар, как близко бы он ни оказался ко мне, я считал ниже своего достоинства подбирать упавшее. Делая вид, что его не существует, я проходил мимо и старался не выходить на улицу, когда над городом появлялись грузовые самолеты.

Замерев, словно матрос при виде кистеперой рыбы, подняв голову к небу, сняв солнцезащитные очки, я наблюдал за чудовищной машиной, ожидая, что в задней ее части опустится пандус, раскрывая уродливый анус или же откроются люки вдоль всего ее фюзеляжа, но она, должно быть, делала пробный круг или же направлялась к другому району и вскоре исчезла за темными крышами домов. Вздох мой был стенанием выжившего после бомбардировки. Чувствуя в воздухе гнилостный запах отработанного топлива, я продолжил свое путешествие, обретавшее для меня черты совершаемого похотливым пилигримом странствия.

С левой стороны ко мне застенчиво подбирались ровные, гладкие, медленно поднимающиеся, карабкающиеся на выгодную высоту, лишенные иных украшений, кроме многослойных рекламных плакатов дома и по их присутствию я понимал, что приближаюсь к новым районам города, наименее приятным моим придонным вожделениям.

В тот год мой возраст был четным, отчего всегда становится немного острее мое зрение, но чаще болит голова, тяжелее читать поэзию и труднее скрывать свои отвращение и презрение. Единственным преимуществом становится для меня увеличение мужской силы. Соприкасаясь со мной бокалами во время празднования моего прошлого дня рождения, Снежана, опустив голову и глядя на свое влагалище, пожелала ему удачи в том, чтобы пережить следующий год и с честью вытерпеть все испытания.

Выбравшись на перекресток, я с удивлением обнаружил, что нахожусь не там, где должен был оказаться, согласно собственным расчетам. Площадь, разлегшаяся передо мной, имела все основания проявиться здесь, отзываясь во мне пузырящимися гнилостными воспоминаниями. Именно здесь я во второй раз встретил Снежану.

Приспособление для обездвиживания публично наказываемых пустовало сейчас, а тогда она была удерживаема им, нагая и подставленная всему миру. В прозрачной пластиковой будке рядом с ней скучал сонный полицейский. Воскресный полдень, расползшийся над миром голодной амебой, оторопело неподвижный, окоченевший, томительно доведенный до неистовства узловатым цикадным зноем, кружащийся, неустойчивый, коматозный, плывущий сквозь небо неровным маревом, прогнал жителей из гиблого города, установив над ним свою власть. Покорные, они скрывались на сливочных пляжах и в саранчовых горах, прятались по домам, ласкаемые равнодушной прохладой кондиционеров, таились в фармацевтическом сне, пока, маршируя по раскаленным улицам призрачным аксолотлем, солнце радовалось своей безупречной победе.

Обвисшая, согнутая, с руками и головой в укрепленной на стальной раме деревянной колодке, способной менять свою высоту, девушка приподняла взгляд, услышав мои шаги, взглянула блеснувшим сквозь мокрые, спутавшиеся от пота волосы правым глазом, как сверкает через маскировку оптический прицел. Забыв о том, что мне следовало торопиться, я встал перед ней, чувствуя себя натолкнувшимся на труп бывшей любовницы.

Помахав левой ладонью, она улыбнулась и мне пришлось приблизиться, испачкать туфли тенью воздвигнутого над ней зонтичного навеса, гудящего рябой сталью столба, раскинувшего когтистые спицы, столкнувшего свои черные фрактальные кружева в катастрофах непознаваемых и добродетельных.

— За что ты здесь? — нигде не было заметно таблички с указанием совершенного ею проступка.

— Ударила пристававшего ко мне мужчину. — наклонив голову, она дотянулась левыми пальцами до волос, сбросила с глаз их лукавую темноту. — Он оказался кем-то из мэрии.

О своеволии городских чиновников уже устали говорить даже в парках, возле досок марбунаги, но все же я был удивлен, не понимая причины, заставившей кого-либо из них обратиться к женщине. В черном костюме жара становилась увлекательно нестерпимой, я торопился на встречу с девушкой, обладавшей грудями размером с мою голову и мне совсем не хотелось тратить время на юную бунтарку, но в тонкости ее тела я почувствовал нечто, способное привлечь мои многозначные страхи. Слабый женский запах, аромат давно исчезнувших цветов, изгнанных с земли съедобными культурами, пятнистых лепестков, сгибающихся под собственной медоносной тяжестью, кружился возле нее блеском поддельной монеты, и я почувствовал в девушке гибельную страсть к молчаливому страданию и готовность переживать его как другие внимают мотиву популярной песенки, возбудившие меня больше, чем мысли о необъятном бюсте. Обойдя вокруг девушки, я внимательно осмотрел ее бледную плоть, щедро смазанную солнцезащитным кремом, плотные нагие ягодицы, твердые ноги, подпираемые высокими каблуками ритуальных туфель, предназначением имевших не только увеличение ее привлекательности, но и усиление страдания. Груди ее округлились, потянувшись к земле, а соски их напряглись от ощущения уже происходящего и неминуемого в ближайшем будущем насилия. Полицейский, полноватый мужчина с усами, намекавшими на попытку скрыть деформацию губы, высунулся из своей будки, обдавая меня густой прохладой.

— Или делай дело или проваливай! — волосатой рукой карточного игрока он указал мне на столб рядом с девушкой. — Разговаривать запрещено!

— Сделай это! — прошептала она, бросая на мужчину ненавидящие взгляды, как будто выполнив ее просьбу, я мог причинить ему боль. — Я хочу, чтобы ты сделал это!

Тонкие черные каблуки ударили о кремовый камень стальными набойками и сочная жара воспламенилась от того золотистыми искрами. Сжав губы, она смотрела на полицейского, выжидавшего, придерживая потрескавшуюся пластиковую дверь будки. В сощуренном трепете ее глаз чудился мне радостный покой революционера, переживаемый им за мгновение до того, как в самоубийственном взрыве погибнет тиран.

— Сколько? — пальцы мои выпрямились, согнулись, дернулись, стряхивая капельки пота.

Прикусив губу, девушка задумалась, но мне показалось, что она, пережившая уже подобное, всего лишь вспоминала, сколько требуется ей для удовольствия.

— Три. — в первое мгновение слово показалось мне незнакомым и только напомнив себе о присутствии между четными цифрами однолетних, я смог снова вдохнуть.

Расстегнув серебристые розы пиджака, я снял с деревянного столба многохвостую кожаную плеть. Удовлетворенно кивнув, полицейский захлопнул дверь, вернувшись к слоновьим бегам на экране помехолюбивого черно-белого телевизора.

Обойдя девушку, я встал позади и слева от нее, взвесил на руке плеть. Город пожалел денег на столь требовательный инструмент, возмущая меня той варварской скупостью. Легкая и тонкая, плеть неудобно лежала в руке, прилипала к коже неловкой кожаной резьбой рукояти, не вобрала никаких украшений, кроме городского герба и в целом казалась мне слишком простой, мягкой и короткой, неспособной в полной мере выполнить возлагаемые на нее обязанности. Вспомнив об имевшихся в моей собственности соплеменницах ее, я пожалел, что не захватил с собой ни одну из них, потворствую слабостям свидания. В сравнении с оказавшейся в моей руке муниципальной собственностью, подобия ее из коллекции, хранившейся под кроватью в моей квартире, изящные, разноцветные, снабженные выступами и утолщениями, с рукоятями, имеющими специально разработанную для удобства руки форму, украшенные заклепками, печатями, кошками, ящерицами, были все равно что фабричная девчонка рядом с салонной проституткой. Но, как говорил мой брат, каждый должен однажды совокупиться с уродливой женщиной.

— Давай! — прошептала девушка. На ягодицах ее я не заметил следов от прошлых ударов. В опустевшем городе не нашлось тех, кто решился бы замедлить свое бегство к прохладе, покинуть салон автомобиля, наградить ее заслуженным наказанием. Мысль о первенстве показалась мне приятной, но пробудила любопытство, требовавшее от меня узнать, могу ли я стать для нее первым и в чем-нибудь другом.

Размахнувшись, я излил на ее ягодицы вязкий удар, пришедшийся по ним обеим, оставивший не полосы, но ровный расплывчатый красноватый след, гладкое пятно, возбуждающее самим присутствием своим, контрастом с окружающей его роскошной бледностью.

— Сильнее! — зашипела она, сжав кулаки, пошире расставляя ноги, изгибая спину, подставляя мне восторг своего страдания. Послушавшись девушку, я заставил ее вздрогнуть, захрипеть, протяжно застонать. Все те изобильные звуки казались мне слишком громкими, пугающе непристойными, запретными и опасными. Взглянув вокруг, я не увидел никого на улицах, никто не выглядывал, не подсматривал из открытых, перемигивавшихся солнечными бликами окон окружавших площадь высоких тоскливых домов, не торопился помочь мне или остановить меня в узаконенном моем истечении. Имелись в этом городе и те, кто возражал против публичных экзекуций, но они пребывали в меньшинстве и представляли из себя, в основном, иммигрантов, не понимавших наших традиций и обычаев. Больше всего меня беспокоило то, достаточно ли красиво я наношу удары, совпадает ли с требуемой сила их, выполняемы ли мной все условия, пригоден ли я на роль пусть и временного, но палача. Имея большой опыт в обращении с плетью, я совершал то обычно с иными целями и боялся теперь, что не смогу в полной мере выполнить обязательства, возложенные на меня городом в то мгновение, когда я снял со столба орудие экзекуции.

— Сильнее! — одурманенная, обезличенная злоба в голосе девушки возбуждала меня больше, чем ее воспаленная нагота или суетливая податливость. Голова ее опустилась, она качала ею с неистовством ошибившейся в заклинании ведьмы, трясла слипшимися в острые пряди волосами утопленницы, метавшимися из стороны в сторону хвостами возмущенного мраколюба, покачивала ягодицами, переступая с ноги на ногу, совершая скованные движения порочного первобытного танца.

Капли пота ядовитыми улитками ползли по моему лбу, выжигая поры, стирая неровности кожи и мне пришлось смахнуть их левой ладонью. Обычно я не чувствовал жару, сказывались мои происхождение и привычка, но сейчас, за одно мгновение между вторым и третьим ударами, я словно ощутил весь тот жар, от которого ускользал все эти годы, как будто копился он где-то с намерением быть выпущенным на волю в ту самую минуту. Покачнувшись, я едва удержался на ногах, и только мысль о том, что меня сочтут не выполнившим свой долг, позволила мне устоять. Стянув пиджак, я повесил его на вцепившиеся в шелковистую ткань всеми своими щепками колодки, размахнувшись, приложил к последнему удару всю свою силу, рисуя ровные, чарующие, обезличивающие деву следы восторженного возмущения. Плеть повисла в моей руке опустошенной плотью, капли пота, обретшие по запястью и согнутым дрожащим пальцам праведный свой путь, находили пустыню рукояти безжизненной и, не надеясь уже найти спасение на переплетшихся хвостах, срывались с них, в лаковой древности мостовой находя успокоение, а я только глубоко дышал, с усилием втягивая увлажнившийся воздух, мечтая закрыть глаза, но не имея смелости совершить то.

— Еще! — хриплый ее шепот сковал меня, пронесся по моей коже леденящим предостережением.

Выждав мгновение и собравшись с силами, я нанес следующий удар и она повторила свою просьбу, она делала то снова и снова до тех пор, пока все ее ягодицы не обрели ровный розовый цвет, прерываемый лишь темными прерывистыми полосами, а сама она не затряслась, обвиснув на колодках. Ноги ее ослабли, вывернулись, подогнулись, едва не ломая каблуки, затряслись, распространяя дрожь по всему телу, спина изогнулась, продавливая сквозь бледную кожу все позвонки, живот сжался и я отвернулся в смущенном омерзении, как делал то всегда, становясь свидетелем женского оргазма, явления отвратительного по природе своей, которое я, будь моя воля запретил бы законом, прилагая все необходимые для того хирургические операции. Женщины слишком сильно тряслись, испытывая удовольствие, распространяя свои вибрации на всю вселенную, сбивая ее с установленного естественного ритма, мешая ей функционировать так, как предполагалось изначально, и это надлежало прекратить со всей возможной поспешностью. Именно поэтому я и перестал беспокоиться о женском оргазме, а вскоре научился убеждать моих женщин в преувеличенной его ценности. Вернув плеть на изогнутый ржавый гвоздь, я подхватил пиджак, достал из его внутреннего кармана свою записную книжку со вцепившейся в обложку ручкой, вырвал листок у стальной пружины, оставил на нем номер своего телефона и, оплачивая переживание свое, ногтем левого указательного пальца затолкнул бумагу в трещину между частями колодок, распугивая устроившихся в ней мелких жучков и стараясь не наткнуться на терпеливые занозы. Через две недели она позвонила мне.

Ответив на звонок с алчной поспешностью, открыв телефон и не посмотрев при этом на определившийся номер, я немедля пожалел об этом.

— Ты просмотрел запись? — голос Михаила, всегда отливающий скромностью, превзошел в том обычное свое состояние.

— Нет. — остановившись на перекрестке перед площадью, я пустил Теодора на асфальт между моих ног, сосредоточившись на разговоре.

Рассмеявшись, он закашлялся.

— Не лги мне. — сходство между нами позволяло ему уверенность. — Тебе понравилось?

— Как она попала к тебе? — автомобильное движение было таким плотным и медленным, что большей проблемой было бы для меня найти трещину в автомобильной стене, чем дождаться зеленого цвета светофора или удачного пустого момента.

— Думаю, она есть почти у всех в этом городе. — щелчок и шепот зажигалки прервали его дыхание. — Но я был уверен, что ты ее не видел.

— Почему? — снисходительность его казалась мне оскорбительной.

— Ты не стал бы обращаться с ней по-прежнему, если бы знал. — от столь великого презрения связь между нами ухудшилась, истончилась, едва не прервалась.

Но он был прав, подозревая, что, будь все известно мне, я изменил бы игру, которую вел со Снежаной.

— Кто на записи? — теперь именно это интересовало меня более прочего.

— Ты не знаешь даже этого? — смеяться так он мог бы в том случае, если бы сподобился я произнести очевидную глупость об устройстве мира. — Спроси у нее сам.

Вернув телефон в карман брюк, я подхватил Теодора и отправился в странствие через дорогу, изгибаясь, поворачиваясь лицом к затравленно переливающимся лобовым стеклам, протискиваясь между автомобилями, задевая их чучелом, едва не сбивая его мордой боковые зеркала, а полосатым хвостом — обмякшие антенны, улыбаясь детям, восхищенно показывающим на мертвую тварь, смущенно кивая взрослым, хотя в том не было нужны и некоторые из них, пребывая в безопасности за поднятыми стеклами окон, беззвучно поносили меня, причиной чего мог быть сам факт моего движения в то время как они уже и не помышляли о возвращении к его изменчивости. Перебравшись на другую сторону, я почувствовал себя путником, случайно оказавшимся на пути миграции хищников и выжившим лишь благодаря тому, что, родившись прежде срока, снискал тем самым пренебрежительную милость вселенной. Телефон зазвонил снова, на сей раз я был спокойнее и рассудительнее, посмотрев сперва на осажденный выбоинами и царапинами круглый синий экран посреди крышки. Номер не был мне знаком, но я привык отвечать на все звонки вознаграждаясь за то необычными знакомствами.

— Приятно, что ты еще не предал нас. — полковника было едва слышно, шум накатывал жемчужными волнами, пробиваясь сквозь кораллы скрежещущих помех.

— Как вы узнали мой номер? — открытые настежь ворота парка приветствовали меня визгливым покачиванием. Первая же скамейка с правой стороны кривой асфальтовой дорожки удостоилась моего присутствия, оказался на ней и Теодор. Вырвавшись за пределы разрушенных кварталов, впервые оказавшись в окружении такого количества деревьев, он насторожено замер, в изумлении уставившись на нечто столь для него необычное.

— Я же говорил тебе, у нас много агентов в городе. — словами своими он вынудил меня осмотреться, но, кроме двух толкающих детские коляски женщин вдали, здесь никого не было.

— Девушка, с которой ты разговаривал, — полковник захрипел, что должно было быть усмешкой. — Это она изменила тебе?

— Не имеет значения. — оставалось непонятным мне, как они могли перехватывать и прослушивать мои разговоры. Все время моего пленения телефон оставался при мне, в кармане брюк.

— Выступление мэра начнется через два часа на центральной площади. Ты должен быть там. И прихвати Теодора. — неожиданно заботливо прозвучали те его слова, как будто говорил он о своем сыне или младшем брате, которого доверил моей неумелой заботе.

— Вы собираетесь взорвать его там? — мысль о том, что я могу стать участником столь многозначительного деяния возмущала и обескураживала.

— У него нет дистанционного взрывателя. — ложь была семенем их, источником их удовольствия и мне следовало быть осторожным. Опасливо покосившись на чучело, я положил руку на его спину, как будто сей дружеский жест мог удержать его от смертоносного решения.

— Я только хотел сказать тебе, что могу решить проблему с твоей девушкой очень быстро. И тот мужчина, с которым она тебе изменила, тоже получит свое. — трепещущая тихая ярость убеждала меня в наличии среди пережитого им схожих происшествий.

Но наказанием за содеянное я видел для них обоих только изнасилование. Было бы приятно застать их вдвоем, появиться в самый неподходящий момент в сопровождении нескольких сильных мужчин. Любовник вскочил бы с кровати, недоуменно озираясь в поисках оружия или пути для бегства, а она осталась бы лежать на смятых простынях с раздвинутыми ногами и сперма вытекала бы из нее, что позволялось мне только в обозначенные простыми числами дни. Боявшаяся, что противозачаточные препараты изменят ее тело, а презерватив, будучи натянутым на мой член останется после полового акта в ее влагалище, она предпочитала изредка разрешить мне извергнуть в нее семя без какой-либо защиты, кроме покрасневших от волнующего воспаления календарных границ и вымывающего опасные ценности мочеиспускания. Присев на край, я наблюдал бы за тем, как чужое семя выползает из нее обреченной медузой, ядовитым слизнем, голодной амебой, а она приподнялась бы и с непокорной торжествующей ухмылкой смотрела на меня, не защищаясь, не пытаясь сбежать, словно содеянное ею было великим подвигом, в силу моей ограниченности непонятным мне, но ведущим к становлению ее имени нарицательным для следующих поколений. Отдав вульгарную пару своим спутникам, я, присел бы возле двери и, закурив, спокойно наблюдал бы за тем, как они, схватив ее, рычащую, отбивающуюся, скалящуюся, сквернословящую, перевернули бы ее, схватив за руки и ноги, положили на живот, в то время как любовник ее под дулом пистолета подставил бы свои запястья и щиколотки гневной стали наручников, мечтающей протереть их до кости. Готовность обозначили бы проросшие между губами черные шарики кляпов и изнуренная неизбежность в глазах. Два тела, не так давно впивавшиеся друг в друга, лежали бы рядом на животах, заполняя собой всю ширину кровати. Простыни свисающие до пола, пытались бы выбраться из-под незадачливых тех любовников. Лучше всего, если в комнате будет едва достаточно места для узкой кровати. С низким потолком, окном, из которого могут выпрыгнуть три человека одновременно. Нужно много света, требуется рассмотреть все в подробностях. Посмеиваясь, похлопывая друг друга по плечам и рукам, пришедшие со мной разденутся, смажут свои члены слюной, растирая ее по вытянувшейся плоти. Один из них должен быть светловолосым и именно ему предстоит первому воткнуться в анус девушки. Вместе с тем другой должен войти в мужчину и они должны приступить к осуществлению наказания, справедливого и непреклонного, немилосердного и забывшего о прощении. Движения их должны быть синхронны до тех пор, пока я не попрошу иного и тогда они изменят свое положение, добиваясь подъема одного в мгновение полного погружения другого. Одновременно извергнув семя, они уступят место для следующих, подойдут ко мне, осведомляясь, все ли сделано так, как мне хотелось, и я удовлетворенно кивну, наслаждаясь закатившимися глазами девушки, лужицей из слез и слюны возле ее прижавшегося к подушке подбородка. Не в силах полковника было подарить мне такое наслаждение.

— Я все сделаю сам. — голос мой дрожал от пробравшегося из воображения возбуждения.

— Как хочешь. Мы должны поддерживать друг друга, помогать друг другу. Именно для этого и нужны соотечественники. — перед тем, как отключиться, он издал странный звук, с каким носухи отрыгивают кости ящериц.

На следующий день Освобождения я арендую беспилотный летательный аппарат и разбросаю над разрушенными кварталами фотографии того, что представляет сейчас их незабвенная родина. Конечно же, они назовут все это провокацией и подделками, но я получу немало удовольствия от представления о недоуменном, испуганном сомнении, пусть и на мгновение, но возникнувшем в одном из тех беспокойных солдат.

Закончив и этот разговор, я сидел, сжимая в руках телефон, ожидая, что он задрожит снова, являя мне прочих, желающих говорить со мной, сообщить мне неприятные новости, угрожать мне, запугивать меня, убеждать совершить то, чего я не желал. Небо казалось мне обвисшим, солнце продавило его, вынудило в центре опуститься чуть ближе к земле, отчего поднялся легкий ветер, бросивший мне в лицо смесь из мертвых сухих насекомых, живых муравьев, прошлогодней игольчатой травы и неугомонной пыли. Морщась, я стряхнул с одежды тот жизнеутверждающий мусор, протер глаза, пытаясь извлечь из них песчинки, заморгал, чувствуя, как на правом появляется слеза. В тени антрацитовых деревьев солнцезащитные очки не были необходимостью, но я все же спрятал за ними глаза, опасаясь новых приступов ветра. Когда-то в этом парке имелось множество скульптур, составлявших группы и композиции, изображавших великие и страстные деяния, объяснявшие смотревшим на них суть плодородного насилия. У моего отца хранился подарочный набор черно-белых открыток с фотографиями тех скульптур. Задолго до того, как мой член впервые напился крови, я любил, раздевшись и лежа в постели родителей, рассматривать гипсовые тела, поглаживая сохранившиеся на простыни пятна засохшей спермы, двумя пальчиками лаская свой ни к чему полезному не пригодный еще орган, мечтая о скорейшем его ответе на те прикосновения. После случились война, парочка мятежей, неудавшаяся революция, подавленная вернувшимися из океанских странствий кораблями лоялистов и теперь от некогда пробуждавших первобытное вожделение фигур остались только ржавые каркасы погнувшихся прутьев. На некоторых до сих пор сохранились остатки гипса, вцепившиеся в них паразитирующим наростом, нависшие над землей перезревшим плодом умирающего дерева. Смотреть на них все равно, что наблюдать за каплей росы, прилипшей к кончику лепестка и упорно не желающей падать. Пока продолжается наблюдение, желание падения превосходит все остальные, но уже через мгновение после его воплощения хочется возвращения к прежнему, и капля все также висела, подрагивая искрами утреннего солнца, намекая на грядущие истечения соблазнов.

Удручающая скромная чистота заостряла все в том парке. Ровные дорожки из шершавых темных камней, принявших на себя зеленоватые рунические пятна, подметались каждое утро, в прямые ветви деревьев, в насекомоядные их стволы, перемигивающиеся реснитчатыми ртами, прорастали черные грибы наблюдающих камер, нигде не пряталось мусора или запрещающих табличек. Когда мэрия попыталась убрать остатки скульптур, возмущенные горожане перекрыли улицы. Группы визгливых безропотных туристов приезжают сюда с властолюбивыми экскурсоводами, фотографируют останки, насилуя их эктоплазмой вспышек, вынуждая ржаветь быстрее. К счастью, это время дня слишком жарким представлялось для приезжих, развлекавших себя где-нибудь возле океана, в прохладе обморочных музеев, жадных ресторанов, гремучих отелей. Город много получал от назойливых посетителей, но не мог избавиться от презрения к их малокровному веселью. Почувствовать ту вежливую ненависть может только знающий повадки местных жителей, способный заметить в их улыбках мерзлую червоточину, услышать в заискивающих словах сокрушенный треск, трепетное сожаление о том, что городу не удается обойтись без этих назойливых стайных падальщиков. Поджав губы, жители обходили группы туристов, в изумлении уставившихся на оберегавших перекрестки богинь с кошачьими головами и надеялись, что когда-нибудь снова начнут работать рудники и заводы по изготовлению нейтральной кармы, ограничивая присутствие на наших улицах болтливых иностранцев.

Рассеянно поглаживая Теодора, я сидел на деревянной скамейке, откинувшись на ее спинку, посматривая на школьников, прогуливавшихся в глубине парка. Мальчики шли, обнявшись, сняв форменные пиджаки, повесив ранцы на одно плечо. Тот, что был чуть ниже, светловолосый, наклонил голову к плечу спутника своего, они о чем-то разговаривали, не делая при этом никаких жестов, юные заговорщики, в окружении потерянных форм вынашивающие разрушительные замыслы свои. Им можно было позавидовать, ибо в бессмертной юности своей они не ведали еще предвкушения утомительных потерь и наивных поражений, не знали мускусной ревности и не вожделели сладостного обмана. Должно быть, младший из них еще не познал напряжения своей плоти. Со мной это случилось позже всех моих ровесников. Слишком поздно, как всегда казалось мне самому.

В тот день мы с братом остались вдвоем. Родители уехали, девушка отказала мне в свидании, оговоренном за две недели до того и я не знал, чем себя занять. Некоторое время я провел на кухне, лениво ковыряя клубничное мороженое, нехотя созерцая на экране маленького телевизора старый черно-белый фильм про терпящий бедствие по вине гигантских медуз танкер, но вскоре мне все это надоело. Оставив растаявшее мороженое в пингвиньей чашке, я побрел в свою комнату, но, проходя мимо залы, обнаружил ее дверь открытой. Телевизор, стоявший в дальнем левом углу прожигал свой экран и распалял плоть зрелищем магнетической блондинки, тяжелой, величественной, подозрительно похожей на нашу мать, а мой брат, обнаженный, загорелый, потирающий выцветшие орхидеи шрамов, ласкающий убивающие ящериц татуировки, полулежал на диване, поглаживая свой член, вздымающийся над его телом подобно башне звездочета, поднявшейся над выжженной, отравленной многолетними ее испражнениями землей. Несколько секунд прошло, прежде чем он заметил, почувствовал меня, запрокинул голову, сплюнул на пол кровавую слюну. За это время темнокожий мужчина успел приблизиться со спины к блондинке и вцепиться влекущими руками в ее неподдельные груди.

— О, братишка! — не прекращая ласкать себя, брат махнул мне левой рукой. — Иди сюда.

Заметив мое сомнение, он сощурил глаза, сжал губы и повторил свой жест. Не желая злить его, я переступил порог комнаты.

Похлопав по дивану, он вынудил меня опуститься рядом с ним, почувствовав, как липнет к моему телу трескучая кожа.

— Она тебе нравится? — палец его указал на экран, где мужчина, наклонив женщину, положил ее на круглый белый стол и уже готовился к единению с ней, но сам брат не отводил взор от моего живота.

Слишком вязкая, обильная, палящая, она скорее пугала меня, чем вызывала вожделение. Предпочтительными для меня были бы тонкая талия, маленькие ягодицы, что-то больше похожее на меня самого.

— Странно. — заметив мое неприятие, брат скривился. — Тебе что, больше приятны мужчины?

В этом я не был уверен, но предпочел промолчать, предоставляя брату думать все, что было ему угодно.

— Сними! — он потянул за резинку моих трусов и, когда я покачал головой, оскалился и резко дернул их вниз. От стыда я замер, потянулся было, прикрывая себя черной тканью, но он остановил обе мои руки двумя своими пальцами. В его присутствии я чувствовал себя испуганным, искушенно — слабым, во мне пробуждалось нечто пугающе женское, некий тоскливый, потаенный, завораживающий страх страстного насилия. Если мой брат оказывался поблизости, я лишался всякой возможности когда-либо стать мужчиной. Возможно, именно поэтому он и покинул нас, не желая мешать моему взрослению и возмужанию. Непоколебимая сила, источаемая порами его тела, увеличивающаяся с каждой раной, приобретала благодаря шрамам электрическое очарование, сотрясающее неосторожно приблизившуюся к ним чужую плоть, вынуждающее ощущать волнующее покалывание, точно выбирающее места для обездвиживающего, возбуждающего, порабощающего, очаровывающего прикосновения. Запах его, горьковатый, полный скользких намеков, влажных подозрений, гладких увещеваний, напоминал о чем-то рептильном, увертливом, подвижном, ловком, не принадлежащем миру неповоротливых теплокровных. Ноздри мои расширялись от того, я подозревал, что подобное происходило и со зрачками. Ввиду своей смущенной незрелости, я реагировал на присутствие брата так, как делали то женщины. Опасное древнее чудовище, он выбрался из глубокой, ведущей к центру земли пещеры и принял человеческий облик для удобства плодородного его насилия и женщины чувствовали то, мозг их реагировал на терпкие испарения пота, на ритмичный блеск глаз, забывали о своих увязших привязанностях и ласковых обязательствах, отвергали удачную преданность и готовы были немедля совокупиться с ним, не желая предохраняться, не беспокоясь о последствиях, быть может, даже имея намерение забеременеть от него, созидая столь же сильного ребенка, понести полученную от него болезнь как удивительный дар, чувствуя благодаря ему горделивое обособление от всего остального мира.

Медленно тянул он вниз тонкую ткань и вскоре она оказалась уже на коленях моих. Тогда он повторил свой приказ, на сей раз голосом более тихим и злобным, знакомым мне по ранним нашим конфликтам. Уже почти обнаженный, я не хотел все же лишаться того единственного, что могло хоть немного, но прикрыть мою плоть, как будто то был последний кусок брони, способный защитить меня, если случай привлечет именно к нему восторг чужого клинка. Требовательная, одобрительная, улыбка брата не позволяла мне сохранить что-либо, чем мог бы я отвести удар. Нагой, я стоял перед его изучающим взором, испытывая желание прикрыться, как будто находился в присутствии девушки, изучающей мои размеры и способность ее удовлетворить.

— Садись! — ладонь его оглушительно хлопнула по дивану рядом с ним, возле левой его ноги и от звука этого я вздрогнул, сочтя его предвестником обрушивающихся на меня ударов.

— Смотри! — он снова запустил воспроизведение, женщина легла на спину, раскинув мягкие ноги, пальцами раздвигая губки влагалища, открывая его бездетную темноту.

Схватив свой набухший член, брат сжал его радостное упорство в кольце указательного и большого пальцев, скользнул от основания к головке и обратно, облизываясь и хрипя.

— Ну! — от толчка в плечо я едва не упал с дивана. — Давай же!

Повторяя содеянное им, я провел по своей мягкой плоти, не чувствуя в ней никакого напряжения. Проявленное экраном телевизора было приятно мне, казалось любопытным, увлекало и притягивало, мне хотелось смотреть на него, изучать, наблюдать и учиться, но чувства те было сродни испытываемым мной при просмотре документальных фильмов о живой природе или тайнах космоса. Волнение, терзавшее мои ребра, вынуждавшее их незаметно вибрировать, ничем, кроме учащенной пульсации крови не отзывалось в теле.

— Да что с тобой такое! — возмущение в голосе брата испугало меня, заставило сжаться. Так он сокрушался, когда я не выполнял домашнее задание или слишком робко вел себя с девочками, не отвечал на обиды со стороны одноклассников или отказывался рисковать в игре. — Давай же!

Обхватив свой член всеми неугомонными пальцами, он принялся теребить его с ужаснувшей меня скоростью. Испугавшись, что он может навредить себе, причинить боль, натереть кожу и понимая, что в этом случае виновной сможет быть только моя персона, я поместил свой вялый отросток в кулак, я ускорил движения, но все мои старания ничего не смогли изменить.

— Ты болен? — беспокойство брата сродни было заботе доктора о здоровье осужденного на казнь. — Ты плохо себя чувствуешь?

Сжавшие мой подбородок пальцы, грубые, жесткие, натершие мозоли о струны и приклады, повернули меня к брату, приблизившемуся настолько, что я мог различить следы от гиацинтового порошка в его неровных зрачках. Невозможно было поверить, что существовали женщины, которым нравилось это прикосновение, чешуйчатое, скребущее, воспаляющее. Покусывая губу, он изучал меня, сощурив правый глаз, выбирая, какой из инструментов лучше использовать для вытягивания из меня истину. Правая его рука сжала мою шею, несильно, но достаточно для удаляющих друг от друга губы предсказаний о нехватке воздуха. Добродушное то удушение продолжалось лишь мгновение, после чего ладонь брата, прижавшаяся к моей коже, неровными рывками процарапала путь от горла к солнечному сплетению, над которым на мгновение задержалась, проверяя наличие у меня сердца, после чего заставила дернуться мой живот, накрыв собою пуп и перебралась ниже, вовсе отнимая у меня дыхание.

— Тихо, тихо! — прошептал он, едва размыкая зубы, успокаивая животное, не забывшее еще о том, что оно когда-то было свободным.

Один из его пальцев, я не уверен, какой именно, дотронулся до моего члена. Больше всего на свете я боялся в то мгновение посмотреть вниз, то был страх раненого, не желающего видеть своей исковерканной, разорванной плоти, чувствующего происходящие с ней смертоносные, необратимые перемены, неспособного ничего противопоставить увлекательному приключению гибели. Никогда ранее я не был таким неподвижным и редко когда после мне удавалось в этом повториться. Голова моя не двигалась, глаза не моргали, я смотрел на женщину, потирающую свою промежность круговыми движениями, соответствующими безжизненному северному полушарию, белесые волосы оставили от ее лица только круглый подбородок, вспухшие губы и вертикальную полосу пустоты, где нашли себе место длинный носик, половинки скучающих глаз, самые начала блеклых бровей увлеченной мученицы и немного неподвижной кожи низкого лба. Острые, слегка изогнутые кончики прядей соперничали в длине с серебряной цепочкой, между раздувшихся грудей остановившей падение круглого медальона. Лениво покачиваясь, груди ее выписывали сосками одну букву за другой, возвращаясь затем к началу алфавита, следуя некоей устаревшей практике, должной увеличить удовольствие. Где-то за пределами экрана пребывал ее многословный мужчина, выкрикивавший сжатые непристойностями и страстными оскорблениями скорбящие одобрения и похвалы, в воображении моем стоявший с приоткрытым ртом, ласкавший свой член и наблюдавший за женщиной с интересом владельца галереи, созерцающего процесс написания картины.

Едва не касаясь кончиком носа моей правой щеки, брат неотрывно смотрел на меня, находясь так близко, что я чувствовал зубчатые острия его кевларовых ресниц. Пряный запах его потного тела, немного гнилостный, слегка солоноватый, чуть терпкий, намекал на глубины неизведанных джунглей, где забытыми буквами таятся плодоносные храмы, за многие тысячелетия истосковавшиеся по юным жертвоприношениям, в поросших разноцветным грибком, обретших от того иллюзорную драгоценностях камнях приютившие узловатых змей и шаткохвостых ящериц, днем позволявшие дремать в тени безотрадным кошкам, а ночью прячущие в сточных каналах хриплодушных свиней. На мгновение брат задержал дыхание, втянув воздух ртом, бесшумно и быстро, как будто поймал летевшее в нем насекомое, а затем, одновременной резкой вспышкой впился губами в мою шею и сгреб в ладонь мои член и тестикулы. Не понимаю, как мне удалось не закричать. Рот мой раскрылся, желая вобрать в себя мироздание, весь я выгнулся, левой рукой вцепившись в край дивана, правой пытаясь оттолкнуть брата. Навалившись на меня безумным зверем, он рычал и ревел, левой рукой сжимая мое плечо, удерживая меня почти неподвижным, тяжелый и неправдоподобно живой. И тогда, под настойчивой и требовательной его яростью, мужская плоть моя воспряла, обрела в себе неожиданную, пугающую связь со всем остальным моим телом и показалось мне, что ранее была она чуждой мне, бессмысленной, глупой, никчемной, ничем не оправдывавшей присутствия своего. Так могла бы мина ожидать, пока пройдет над ней солдат или проедет танк. Напряжение, проникшее в меня неуверенной тенью, едва ли можно было назвать полноценным, но брату моего было достаточно и того. Вскочив, он рассмеялся, опустив голову, как будто сокрушался о непростительных моих ошибках.

— Что мы можем знать о желании? — вопрошал мой обнаженный брат, стоя посреди гостиной, поводя обгоревшими под северным солнцем плечами с которых осторожно, с явным удовольствием стягивал длинные священные свитки отмершей кожи, поднимая их над собой зажатыми между указательным и большим пальцами, отпуская и наблюдая за тем, как, извиваясь полупрозрачным морским червем, пробивающимся сквозь иммунную систему вирусом, пробирающимся в организм паразитом, они плывут в пыльном воздухе дряхлой залы, замедляемые заблудившимися в нем икринками пыли, собирающие на себя желтую пыльцу обезьяньих лилий, влетающую в открытые балконные двери. Отягченные ею, они падали к его ногам, на обломанные, потемневшие, грязные ногти, украшенные полустертыми узорами сочных цветов, резвящихся животных, задумчивых единорогов, любвеобильных выдр и замирали стыдливым покроем обманутой невинности.

— Знай же! — вещало его безумие. — Желания не существует. Только то могло бы называться им, в чем не было бы отчаянного стремления к выгоде. Нет ничего, кроме первородного смешения гормонов, подобно множественным личностям настаивающим каждый на своем, разрывающим нас, увлекающим к отрицающему прочие возможности выбору, заставляющим сокрушаться о еще не свершившихся потерях.

Выпустив все слова, он закрыл глаза и задержал дыхание. Прошло не меньше трех минут, прежде чем голос его зазвучал вновь.

— Завтра ты познаешь оргазм. — слезы текли из его глаз. — Только тогда ты и начнешь дышать.

Но он ошибался. Только тогда я и начал жить.

С надсадным воем возник надо мной, над верхушками деревьев, задевая и качая их вертлявыми струями из двигателей, грузовой самолет, окрашенный в переливающийся темно-синий цвет и превосходящий по размерам замеченный мной ранее. Медлительным жадным червем, оставляющим за собой бледный безжизненный след, полз он по распухшему от жары небу, занимавшему уже намного больше пространства, чем было то прилично, поднявшемуся значительно выше, чем было ему позволено. Кренясь на левое крыло, машина совершала разворот, уходя в сторону спальных районов, где обычно было выбрасываемо большее количество даров, лучистые перья на хвостовых стабилизаторах призывно поблескивали, манили к холодным облакам и оскорбительному их уединению, густые волоски на брюхе волновались в приветственном изумрудном трепете. Безумие, каким была сложность той машины, угнетало и восхищало меня, но еще больше поражала меня малочисленность тех, кто мог принять и признать его, то есть счесть ее равной себе и своему неопределимому естеству. Помимо тела, составленного из миллионов частей, обнаруживавших в числе своем и изящно изгибавшиеся элементы корпуса длиной в несколько метров, сдвигающиеся под дуновением человеческого дыхания и крошечные крепления, изготовленные из материала, о котором и не помышлял ни один из богов-создателей, машина та содержала в себе вычурное подобие сознания, метавшееся между ячейками памяти, собиравшее информацию от сотен датчиков, поправлявших течение гидравлической жидкости и электрического тока, удерживая небесную машину от падения на землю, столкновения с другими, подобными ей, с бесплодными городскими шпилями, бесполыми вышки, текучие антенны. Где-то в ней была и влажная плоть, незаменимая, беспомощная, требующая ухода и лечения, присутствовал гневный, одряхлевший металл и все это в совокупности своей производило невероятное устройство, способное, поднявшись на высоту в двадцать километров, развить скорость в семь раз больше скорости звука и трижды обогнуть без подпитки всю планету.

Вытянув больную ногу, я смотрел на нее, отдавая себе отчет, что одна только эта часть моего тела превосходит в некоторых качествах любой механизм, кроме ставших ее искусственным повторением. Познавшая таинство прямохождения, она проявляла его свойством, казавшимся мне, сидящему, невероятным чудом, едва ли способным принадлежать моему телу. Уставший от боли и множества разнообразных переживаний, мой организм мог счесть невозможным тратить ресурсы на поддержание способностей, не требовавшихся для его непосредственного выживания. Чем больше я думал об этом, тем больше понимал, что не смогу подняться с этой скамьи и мне придется звонить кому-либо с просьбой о помощи. Открыв телефон, я вызвал на экран список контактов, просматривая их и отметая один вариант за другим. Некоторым я не доверял достаточно для признания подобной своей слабости, прочие сами не обладали достаточной силой для поддержки. Добравшись домой, закрывшись и проведя несколько дней в одинокой тишине, я, быть может, восстановил бы все возможности своего тела или, по крайней мере, смог бы определить дальнейшие свои действия. В тот момент, когда я уже собирался позвонить мужчине, обещавшему некогда большие деньги за один только мой поцелуй, телефон задрожал в моей руке.

— У меня изменились планы. — тяжелое ее дыхание не могло заглушить радости, отнятой ею у того, кто, видя для себя последнее место, неожиданно оказался одной строкой выше. — Я освобожусь через час. Для тебя есть сюрприз.

Произнесено это было с внезапной робостью, лукавой и тихой и я понял, что она намекает на некое почти недопустимое удовольствие. От предвкушения член мой напрягся, и нога немедля отозвалась болью, вместе с тем возвращая и свою силу. Выслушав, где именно девушка ждала меня через обозначенное время, я убрал телефон, осторожно согнул ногу, отмечая, что это причинило мне меньшие, чем я ожидал страдания. Погладив Теодора, как будто это могло придать мне сил, я осторожно поднялся, сделал несколько шагов вдоль лавки и обратно, не удаляясь от нее на случай сокрушающего падения, морщась, но чувствуя, как с каждым движением боль преображается, становится твердым покалыванием чуть выше колена, позволяя мне дальнейшее путешествие, потерявшее необходимость, избавленное от непреодолимого желания. Все, что Снежана приберегла для меня, я мог бы получить и потом, если бы почувствовал невозможность следующего шага. Все же я остался доволен ее звонком, ведь именно благодаря тому вторжению я выбрался из парка на улицу, где мог в любой момент поймать такси и с удобством добраться до своей квартиры.

Ожидание я провел, пытаясь вспомнить, надевала ли она утром что-либо красное, именно этот цвет и высматривая на возникающих в доступности моего взгляда девушках схожего телосложения. Появившись из-за моей спины, она с рычанием вцепилась зубами в мое левое предплечье, сжала челюсти, потрепала мою плоть из стороны в сторону, после чего, смеясь, отскочила. На ней была черная, с желтыми цветами блуза. Схватив меня за руку, она потянула в сторону пустых дворов, разраставшихся между уродливыми, гладкостенными высотными домами.

— Смотри, что у меня есть! — из сумочки появилась связка ключей. — Это от квартиры моей подруги!

Ключи являли себя в разнообразном множестве, принявшим прозрачные зубчатые фаллосы, впитывавшие солнце со страстью однолетних цветов, увлекшим металлические пластинки с гравировкой совокупляющихся павлинов, соблазнившим обвиснуть на стальном помятом кольце двуполые деревянные фигурки древних рогатых богов. Брелком для них служил красный змеиный череп, острыми клыками намекавший на цепкие пытки для сосков и клитора, удививший меня наличием у него весьма правдоподобных, симметрично смещавшихся изумрудных глаз.

Потребовалось несколько шагов, прежде чем Теодор был замечен и, в ответ на изумленное восклицание, представлен подарком случайно встреченного друга.

Между зданиями громоздились кучи песка, облепленные голыми грязными детьми. Умирающими улитками ползали они по сыпучей белизне, смешавшей в себе фекалии животных, обсыпанные налипшими на них песчинками, мертвых грызунов, разноцветный мусор, личинок насекомых, полусгнившие фрукты и все остальное, что способствовало зарождению разума.

Там, где земля превратилась в потрескавшийся камень, сквозь нее пробивалась субстанция колючая, ломкая, грубая, желавшая показаться растениями, неумело притворявшаяся ими, распускавшая на своих белесых ветвях яркие пошлости фиолетово-алых цветов. Строения уползали ввысь на десятки неравных этажей, соперничая друг с другом в непостоянстве. Каждое из узких грязных окон, прикрытых газетами, кусками картона, обрывками фольги, гнутыми жалюзи, выцветшими рекламными плакатами, более всего желало превзойти прочие в вычурности зеленовато-ржавых потеков, окружавших его, опускавшихся с него высохшей кожей солнечных змей. Поржавевшие кондиционеры вращали одряхлевшие лопасти с рабской обреченностью, со скрипом и скрежетом на мотив запрещенных песен и едва ли приносили за тонкие стены хоть немного усталой прохлады. Балконы размером с цветочный ящик скрывались под сохнущими на обвисших веревках одеждой и бельем, старыми, выцветшими, вышедшими из моды, упорно сохранявшими на себе расплывчатые пятна. Метровой длины песочные ящерицы ползли по волнистым стенам, заглядывая в открытые окна и балконные двери. Понаблюдав за одной из них, я увидел, как она, бросив быстрый взгляд в распахнутую темноту, совершила круг возле нее, от волнения потрясая плоским хвостом, бросилась внутрь и уже через мгновение появилась снова, сжимая в челюстях новорожденного, тихого ребенка. Дальнейший путь ее лежал к разбитому, пустому окну покинутой квартиры, каких имелось здесь множество.

Утопая в песке, беспокоясь больше всего о своих туфлях, я недоумевал, почему ящерицы не трогают зарывающихся в него, беззащитных, обгоревших на солнце детей, я следовал за девушкой, глядя на ее обтянутые белыми джинсами ягодицы, полагая блеск их заклепок сигналами боевых призраков, собирающихся в минеральную стаю и почти не слушая ее рассказ о неудачно прошедшей репетиции. Улицы эти находились слишком далеко от океана, спрятались от него за стеной высотных домов, должных, если окажутся бесполезными все ухищрения и цунами вновь вознесется над нами, служить в качестве волнолома, защищая собой старый город, пламенные заводы и кружевные особняки. Угроза представлялась далекой, а цена была такой, что, продав свою квартиру, я скупил бы в любом из этих домов целый этаж. В любом случае, это было лучше рабочих кварталов. Удушливый, сухой воздух нехотя пробирался в легкие, оставляя во рту привкус горелой чешуи, наследие многие века отравлявших его дымов, крупинками забытых драгоценностей рассыпались кругом сухие экскременты носух и кошек, но из окон звучала веселая музыка и я мог только позавидовать людям, способным наслаждаться жизнью во всем том малоизобретательном отвращении.

Поднявшись по присыпанным песком ступеням, мы вошли в горячую мглу подъезда, покоренную запахами жареного мяса, пропахшую мочой карликов, позволившую стеклянным зверям оставить на стенах ее глубокие царапины, сохранившую на память о давно погибших только самые непристойные из порожденных ими надписей и рисунков. Пробравшись к лифту с покосившимися решетчатыми дверьми, мы обнаружили отсутствие у него многих кнопок, стальное великолепие заменивших на обгорелые провалы, но Снежана уверенно нажала на квадратную пластинку с неразличимым под вмятинами и пробоинами обозначением. Взглянув на красные мерцающие цифры и не желая скучать все то время, пока лифт будет совершать свое низвержение к нам, я поставил на пол Теодора, схватил мою спутницу, сдавил ее восковую талию, прижал к загрязненной чужими восхищениями стене ослабевшие девичьи руки, поднял над ее головой, сжимая запястья. Для здравомыслия не осталось ни одной причины. Внимающие ему подобны стали крысе, пожирающей своих питомцев с намерением скрыть от них всех ужасы мира. Правая рука моя вцепилась в грудь девушки, сминая горделивый шелк, почти ей не препятствующий и не ощутимый. Преграды бюстгальтера не возникло передо мной, пальцы мои впивались в плоть, как могучие волны делают то с островами, желая полностью скрыть их под собой, поглотить их острые пики, сдавить со всех сторон, утопить, изуродовать, изменить очертания. Безжалостные те, порожденные землетрясениями самоубийцы не скрывали силы своей и не желали ограничивать ее пытливые устремления. Пытаясь сопротивляться, Снежана старалась оторвать придавленные к зеленой стене запястья, извивалась и выворачивалась, злобно оскалившись, избегая смотреть мне в глаза. Бросив взгляд на счетчик этажей, я сжал свои пальцы с такой силой, что, будь она чуть более настойчивой, ногти бы мои сошлись и я оторвал бы эту упругую мякоть, выплевывая тоскливый яд благоразумия и продолжил бы терзать изувеченное тело, выдирая из него куски мяса на потрескавшихся разноцветных плитках грязного подъезда и пожирал бы его до тех пор, пока не был бы остановлен неловким вмешательством чужой сварливой воли. Меньшего она не заслуживала, как и любая предательница и я, не испытавший равного превращения и не считавший его возможным для себя, только таким образом и мог надеяться впустить его в кровь свою, познать всю трепетную сладость его новизны, усовершенствовать и разнообразить себя посредством нового отягчения. Разомкнув губы, я медленно наклонился к девушке, приближаясь к ее устам, продолжая сжимать и крутить ее грудь, сдавливая между пальцев скользкий сосок. Изобразив отвращение, показавшееся мне недостаточно притворным, она отвернулась от меня, но я не позволил ей избежать столкновения с моим желанием.

Стиснув ее губы между пальцев, я превратил их в морщинистое кольцо, блеснувшее неровными зубками, впился в них покусывающим, плотным, отвергающим нежность, воплощающим власть поцелуем, не побрезговав сплюнуть по его завершении. Приближавшийся со скрипучим треском лифт обрушился, загрохотав, на первый этаж, рваный скрежет открыл его двери, девушка выскользнула из моей ослабевшей хватки, пробираясь в мерцающую узость кабины. Места было едва достаточно для нас, хвост Теодора упирался в мою левую щеку игольчатым страхом, лифт качался, то замедляясь, то ускоряясь, дергаясь и стеная обо всех детях, не дотянувшихся до кнопки нужного им этажа и вкусивших в нем струящееся насилие. Снежана, развернулась, уперлась руками в прогнувшуюся от ее прикосновения стенку, состоявшую из многочисленных слоев самых разнообразных объявлений, прижалась ягодицами к моей промежности и, покачивая ими, терлась о нее, игриво напевая случайный мотив, ритм которого через двенадцать этажей запомнила мерцающая на низком потолке зеленоватая пятнистая трубка.

Двадцать седьмой этаж едва ли был лучше всех остальных. Стены здесь поросли рисунками чуть более изощренными, предпочитавшими анальный способ совокупления, учитывавшими его возможность между особями одного пола. Сквозь тусклую краску пробивались надписи на трех языках, схожего с теми изображениями смысла, в дымном воздухе чудились мне острые ароматы островной кухни, предпочитающей рецепты с мясом живородящих птиц, из пролома на потолке слышался трескучий лай ящеров. Железная дверь, оказавшаяся нашей целью, полагала, что растекающиеся мазки ржавчины, блудящие на ней, рано или поздно станут ликами святых, поражающих самых страстных чудовищ. Приготовившись изучить их, насладиться случайным и естественным их переливчатым обликом, пока Снежана будет открывать дверь, я не имел для того и минуты. С первых попыток вонзая ключи в полагающиеся им скважины, она резким рывком распахнула ее, ухмыляясь, пропуская меня, указывая мне путь к безупречному варварству, каковое только и подразумевалось в этих окостеневших высотах. Гниющий металл загрохотал за моей спиной, замыкая меня в темноте узкой прихожей, ладонь девушки ударила по стене, воспламеняя тусклую лампу накаливания. На руках моих немедля возникли геометрически правильные красные пятна, щеки запылали, ноги подломились и я схватился за стоявший слева от меня шкаф.

— Выключи! — хрип мой едва ли мог бы разобрать и я сам. Спохватившись, Снежана вернула темноту.

— Прости, я забыла. — улыбка ее уверяла меня в нарочитом деянии. Находя намеренность нелепой, я вцепился в ее помогающие мне подняться руки и она провела меня в единственную комнату, где жались друг к другу кровать с толстыми черными столбами по краям, высокий шкаф из белого дерева, маленький столик с портативным компьютером на нем и трюмо, избравшее для своего зеркала стекло золотистого оттенка. Темно-зеленые шторы очерняли окна. В душной, слизистой полутьме мне приятно было повалиться на кровать, не выпуская из рук Теодора. Подняв над собой руку, я смотрел на то, как медленно исчезают пятна, возмущаясь тому, что остались еще в городе приверженцы устаревших технологий, из-за которых вынуждены были страдать подобные мне существа современности. Если они уничтожили все гнезда богомолов, то могли бы избавиться и от ламп накаливания. В моем детстве, по весне, бесчисленные орды тех зеленых сластолюбцев метались, ударяясь о мои щеки и шею, вынуждая меня чихать. У моего отца была аллергия на них, он проклинал этих ничтожных тварей, радостно уничтожал их и одним из первых приветствовал решение городских властей навсегда избавиться от безразличных мучителей.

Снежана что-то искала в своей сумке, поставив ее на стол. Поднявшись, я направился в ванную, чувствуя необходимость освежиться, втолкнул погнувшуюся стальную щеколду, осмотрелся в этом белом пространстве, где с трудом мог развернуться, не задев края русалочьей ванны, волнистой раковины или низкого голубого унитаза. Над прискорбно коротким и тонким краном с непропорционально огромными, обвислыми белыми ручками, не имевшими обозначений горячей и холодной воды, в зеленом покосившемся шкафчике, обросшем фотографиями обнаженных блондинок, я обнаружил пену для бритья, опасное лезвие с рукоятью из акульей кости, набор безопасных мужских бритв, туалетную воду для особей того же пола и таблетки для усиления эрекции в пластиковом белом бутыльке, форму позаимствовавшем у каменнотелой богини плодородия. Не было ни прокладок, ни тампонов, ни тестов на беременность, ни кремов или косметических масок, ничего, что могло бы указать на присутствие в этой квартире женщины. Вода выбрала для себя синеватый оттенок мертвой плоти, приятной отдавала прохладой. Умывшись, взглянув на себя в зеркало, поправив упавшую на лоб прядь, я выбрался из уборной к уже ожидавшей меня девушке. Забравшись на кровать, едва не касаясь головой зернистого потолка, она стояла, покачиваясь, обнаженная, старающаяся придать себе вид загадочный и многообещающий. Руки ее спрятались за спиной, не желая прикрывать манящую наготу, приобретшую матовый оттенок в туманной духоте. Появившись предвестником радостных потерь, правая протянулась ко мне, поманила указательным ногтем, приглашая отречься от грядущего. Взявшись за гладкие шары, венчавшие столбы в изножье, я поднял голову к ней и тогда вторая рука ее возникла передо мной, являя черную коробку, деревянную лакированную шкатулку со стальным на ней замком.

— Что это? — неуверенно взглянув на Теодора я умолял его о помощи, но справедливо был сочтен недостойным ответа.

— О! — ноги Снежаны подломились, она упала на колени, положила на них шкатулку, открыла ее, являя мне стерильную сталь, возлежащую в углублении черного бархата, серебрянный труп в одиноком гробу. Размерами он превосходил мой член, был более неровен и если бы я увидел на живой плоти столь фигурно вспухшие вены, то испугался бы болезни или неведомого недуга, угрожающего здоровью и, скорее всего, жизни. Изготовивший его постарался придать ему вид естественный, презирающий совершенство симметрии, головка поднималась над стволом чарующей, слегка приплюснутой округлостью и завершался он плавным изгибом, удобным для пальцев.

— Откуда он у тебя? — вне сил моих было отвлечь взгляд от него, пытаясь вообразить стоимость той волшебной стали.

— Сегодня же день карго! — Снежана пожала плечами. — Он упал с неба!

В моих руках он изменил свой блеск, ставший менее равномерным, сместившимся к головке. Переняв мою дрожь, он завибрировал в ответ, упрекая меня в бездействии.

— Ты хочешь попробовать его? — подбросив ту влекущую тяжесть, поймав, положив на пальцы так, как проверяется балансировка кинжала, я остался доволен ею, легкой и отзывчиво-ласковой.

В том, как Снежана кивнула, слишком порывисто, поспешно и возбужденно, мне привиделась радость ребенка, услышавшего обещание новой куклы. Оттолкнувшись ногами, она упала спиной на взвизгнувшую от того удара кровать, подбросившую ее и принявшую вновь, согнула ноги и широко развела их, раскрывая передо мной лобок с коротко подбритыми темными волосками. Шкатулка отдала мне прозрачный пузырек с зеленоватым антисептическим гелем, я растер его по терпеливой стали, склонился над девушкой, улыбнулся, провел рукой по ее волосам и, в тот момент, когда она ответила мне улыбкой, схватил их и потянул вверх. Крик ее отозвался в зеркале пятнами потерянных отражений, она вскинула руки, вынужденная подняться, но я уже разворачивал ее, второй рукой помогая ей принять нужную мне позу. Как только она оказалась на четвереньках, я воткнул в ее влагалище стальной фаллос, вошедший так легко и свободно, как редко бывало то с моим членом.

Окружавшее меня сладкой яростью отзывалось во всех моих неуверенностях. Взревев, я потянул волосы девушки, отчего она закричала вновь, пальцы мои поудобнее обхватили рукоять и со всей возможной скоростью, остервенело и лихорадочно я принялся за свое дело. Сталь погружалась в девушку и скользила обратно, мелькая и поблескивая, с таким же стремительным неистовством, с каким пальцы мои метались по моему напряженному члену, когда я хотел как можно скорее извергнуть семя, думая о другой женщине, пока моя отсутствовала, отправившись в магазин или пребывая в ванной комнате. Снежана стонала, извивалась, выгибала спину, рот ее от возмущенного удивления раскрылся так широко, что она показалась мне похожей на готовящегося проглотить жертву тилацина. Взмахом руки она попыталась оттолкнуть меня, но я только сильнее потянул ее волосы, не расслышав из-за собственного дыхания ее возвысившее мое неистовство ругательство. Переживаемое ею, какими бы страданием или насилием оно ни казалось ей, уже не могло меня взволновать или обеспокоить. С каждым погружением стального фаллоса во влагалище я ощущал, как в моей груди освобождается, очищается сияющее пространство, пригодное только для опьяняющей мудрости, с каждым воплем пытаемой девушки я чувствовал себя все ближе к радостной текучей свободе, предполагающей овеществленную истину, преодоление границ, казавшихся незыблемыми и укрепленными многовековыми утверждениями, несущей оскопляющее откровение об устройстве мироздания, о стоящих за ним немыслимых силах, уклоняющихся от понимания разумом. И я торопился, чувствуя то превосходящим значимость любого оргазма, не думая уже о девушке, забыв о страхе повредить ее тело, желая лишь как можно скорее обрести те невозможные дары. Но рука моя начинала уставать, ноги и руки девушки подломились и мне пришлось отпустить волосы и подхватить ее под живот, удерживая в необходимом мне положении. Движения мои замедлялись, дыхание выползало из моих сжавшихся легких металлическим слизнем. Желая уберечь меня от смертоносных прозрений, Снежана напряглась и, выгибая спину, затряслась, плотно сжимая сталь, затрудняя ее движения. Мышцы ее живота сокращались под моей рукой, судорога их отдавалась во мне холодной тошнотой, визгливый стон прорвался сквозь ее сомкнутые губы и она повалилась, не имея больше сил удерживаться, как не было их и в моей руке. Совершив еще несколько движений, я убедился в уничтожении всех моих достижений ее оргазмом и оказался теперь еще дальше от того, что могло стать величайшей моей радостью. Впервые за все наше совместное время она могла сделать меня счастливым, но и здесь предпочла собственное удовольствие. Учитывая ее прошлое, это было неудивительно.

Некоторое время мы провели молча. Сжавшись, согнув ноги, спрятав голову под подушкой, Снежана тяжело дышала и всхлипывала, мне же оставалась только умопомрачительная ненависть. О девушке за моей спиной она шептала, что та не способна ничего дать мне, что она только мешает, отнимает у меня время, отвергает меня от величия. Обращенная на моего брата, застенчивая та ярость упрекала его в том, что он не дал мне достаточно силы. Было время, когда он будил меня каждое утро, появляясь в моей комнате с пиалой для мороженого, смешившей меня забавным на ней длинноклювым пингвином, и я выбирал из нее десертной ложечкой всю горьковатую соленую жидкость, иногда густую, но бывавшую и почти прозрачной. Как бы мне ни было неприятно, я поглощал ее всю, ибо то был единственно возможный способ для меня обрести силу. Брат сидел и смотрел на меня, следил за тем, чтобы было выпито мной все до последней капли, чтобы я не вылил, не обманул, не позволил себе слабость. В самом поглощении проявлялась моя сила. Нет большей прочности, чем мое единство. Тело мое — форма, тень моя — прозрение. Если бы только он мог давать мне больше, два или три раза в день, если бы не забывал иногда, не пропадал на несколько дней. У меня хватило бы тогда сил и я обрел бы недопустимое блаженство.

Кровать заскрипела песчаной молитвой, Снежана прижалась ко мне, я почувствовал жало ее твердого соска на своем позвоночнике.