Ерофим Сысоев
СЕМЬ ГРАДУСОВ ОТ ГРИНВИЧА
или БЕЙЦЕНСКИЕ БАЙКИ
Сильфиде Селезневой посвящается
Ам Зонненшайн
— Оставь! — кричит Анжела Сергуне, завидевшему на экране телевизора бледное востроносое существо в темных очках. Сергуня тянется за пультом. — Оставь! Не трогай, дай посмотреть!
Анжела рыженькая, глазки слегка навыкате, вся в кудряшках — в общем, немного напоминает кого-то из персонажей мультиков, то ли Мурзилку, то ли даже Непоседу Бибигона. Она и есть непоседа.
— Что оставить? — возмущенно возражает Сергуня. — Этот позор африканского народа? Мишку Яковлева? — И передразнивает Джексона: — «Я кровать… я кровать!»
— Какая еще кровать? — изумляется Анжела.
— Английский надо было в школе учить… — степенно отвечает Сергуня. — Ты что, песню эту не знаешь? «I´m bad, I´m bad…». Педофил имплантированный.
— Аа-а… — снова изумляется Анжела. — Я не знала, что он имплантант.
Она поднимается и идет в кухню — пока выключать посудомойку.
Утром Сергуня завозит благоверную на работу. Анжела трудится кассиршей на заправке, а Сергуня сваривает что-то железное на механическом заводе. Бабок, если складывать вместе, хватает на три отпуска в год — неделю на Майорке, две в Турции, ну и еще что-нибудь пикантное по мелочи. В прошлый год летали на Троицу в Эмираты.
Сергей умащивается на сиденье и закуривает. Анжела прислушивается к ворчанию мотора, затем вся как-то подбирается и спрашивает озабоченно, хотя и не очень уверенно:
— Троит?..
— Ты что, мартышка! — тут же вскидывается Сергуня. — Гуляешь от меня?!
— Я?! — пучит глаза Анжела. — С чего ты взял?
— Откуда ты знаешь, что такое «троит», курица? — строго нависает над ней Сергуня. — Кто тебе это рассказал?
— Регинка… — тянет Анжела. — …Она всё время прислушивается к мотору.
— Дуу-уры! — победно рычит Сергуня. — Дуры набитые! У Регины мотор в ее «Корсе» вообще трехцилиндровый. Если он затроит — значит заглох. Ха-ха-ха! — Сергуня откидывается на сидение и сотрясается от хохота. Автомобиль заметно раскачивается.
— Ну хватит, — обиженно прерывает его Анжела. — И нисколечки не смешно…
Оба — и Анжела и Сергей — прибыли в Германию на «еврейском паровозе», как здесь называют браки с евреями-иммигрантами, и оба слегка недолюбливают своих «бывших», поэтому на людях высказываются о них не без сарказма.
— Опять звонила моя манда Рита Падловна, — кривится Сергуня. — Потолок у нее, видишь ли, протек в гостиной. Соседи сверху что-то там намутили с аквариумом.
Зовут Сергунину «бывшую» Маргарита Павловна, но он везде находит зерно юмора. Анжелке нравится. Сергуня вообще юморист. Как только электронная почта стала делом повседневным, он буквально вцепился в мейловский префикс «е» и теперь приставляет его к чему ни попадя, особенно предпочитая слова, начинающиеся на «б». «Твой Еборя», — ухмыляется он, если речь заходит о Борисе, бывшем Анжелкином муже, и по-хозяйски лапает Анжелку за ляжку. Анжелка лениво вырывается.
— Поеду на войну! — вдруг заявляет Сергей. — Сколько можно терпеть! Слышала, что вытворяют америкосы в Сирии?
— Ты что! — всерьез пугается Анжела. — У меня сегодня знаешь какая недостача? Я с Регинкой поеду завтра на дискотеку. Надо развеяться. А то так и с работы могут выпереть…
— Попляшите, попляшите, дурочки! — кривляется Сергей. — А я на войну уеду.
— Прекращай, Сережа… — тянет Анжела, и глаза у нее становятся мокрыми. — В натуре не смешно…
После работы три часа наряжались у Регинки, перепробовали перед зеркалом по двадцать нарядов. Уложили в сумочки по три пары запасных колготок.
Дискотека гремела. Убойного вида охранники на входе для виду порылись в сумочках, не без удовольствия ощупали сверху донизу.
— Уроды… — цедила Регинка. — Машинка контрольная у них сломалась, как же! Сами небось с ней и нахимичили, а теперь лапают девок в свое удовольствие…
Анжелка блаженно улыбалась. Музыка грохотала как сумасшедшая, плоскую бутылочку коньяку они на пару высосали еще в регинкиной машине, на стоянке. Недостача, война в Сирии и Ираке — всё плавно отходило в сторону и таяло, таяло.
Полчетвертого ночи. Сверху с чернильного неба скалятся холодные злые звезды. Над парковкой возле дискотеки поднимается пар — народ усаживается в машины, хохоча, переругиваясь, сквернословя.
— Куда ты? — возмущается Анжелка, но плетется, пьяно покачиваясь, следом за Регинкой. — Ты же пила… Давай возьмем такси…
— Ага-аа! — не сдается задиристая Регинка. — А потом еще завтра такси, чтобы машину забрать. Щас! Разгулялась…
Что-то мелькнуло впереди, на зимней обледенелой дороге. Что-то огромное, темное разом выросло до небес, закрыло небо и звезды, навалились на хрупкую, промерзшую «Корсу»…
Регинка умерла сразу же, несмотря на мигом надувшийся защитный мешок. Да и не очень-то он помогает, когда скорость за сто и на пути дерево.
Анжелку измолотило в кашу. Когда приехали спасатели, она вроде бы еще дышала. Но уже через пять минут в машине скорой помощи санитар меланхолично закрутил кран кислородного баллона, а фельдшер достал папку с бланками и принялся, устроив ее на откидном столике, заполнять свидетельство о смерти.
Девять дней Сергуня отметить не поспел — на шестой день после похорон, в дымину пьяный, он вышел покурить на занесенный снегом балкон и, неловко перегнувшись через перила, чтобы поправить что-то в обледеневшем цветочном ящике, поскользнулся на льду в домашних тапочках. Вскрикнул, не чуя где верх, а где низ. Взметнулись над перилами ноги в адидасовских трениках, хрустнула, ломаясь, застрявшая в балконной решетке рука. Девятый этаж. Крови было немного. Санитары каблуками тяжелых казенных ботинок слегка подскребли алый снег в сторонку и не стали вызывать коммунальщиков с песком. А к утру снегу насыпало снова.
Не старый еще мужчина с седым клоком в шевелюре, чуть вскряхтывая, разгибается над недавней, не покрытой камнем могилкой, оглядывается по сторонам. Рядом, в десятке шагов, хлопочет у свежевырытой ямы одетая в черное модное пальто женщина средних лет. Падает легкий снежок.
— Простите… — возвышает голос мужчина, вытягивая шею. — Мне кажется, вы говорите по-русски…
— Вам правильно кажется, — отвечает женщина, тоже разгибаясь.
— Мне нельзя будет взять ваши грабельки? — Мужчина, отряхивая ладони, направляется к соседней могиле.
— Это не мои грабли. Возьмите… — отвечает женщина тусклым голосом.
— Муж? — тихо спрашивает мужчина, кивая на рыжую глинистую яму.
— Не знаю еще, — неохотно отвечает женщина. — Бывший…
— Как так, не знаете?.. — начинает мужчина и замолкает на полуслове. Но тут же, спохватившись, продолжает: — Извините… Борис.
— Маргарита… — всё так же неохотно отвечает женщина, протягивая в ответ ладонь. — Маргарита Павловна… Он в коме третью неделю, шансов практически никаких. А участок этот на кладбище оказался последним. Следующий свободный будет через восемь лет. Пришлось взять. Ведь если что… потом не набегаешься. Или отправят на дальнее, за добрые двадцать верст.
— Дела-а… — Борис подцепляет граблями застрявший в кустарнике сухой лист, затем ладит что-то с землей детской садовой лопаткой, подобранной тут же неподалеку.
Потом они вместе едут с кладбища в автобусе. На конечной остановке прощаются как добрые знакомые. Маргарите Павловне еще десять остановок трамваем. Борис галантно подсаживает ее на подножку, двери закрываются. Борис машет ей вслед рукой.
Трамвай постукивает колесами на стрелках. Маргарита Павловна устало смотрит в окно. Она думает о Сергее. «Нексте хальтештелле Ам Зонненшайн», объявляет в динамиках бездушный компьютерный голос. «Борис… — мысленно проговаривает Маргарита неожиданно для самой себя. — Боря… — И тут же, улыбнувшись, добавляет почти вслух: — …Еборя…»
Она легко поднимается и начинает пробираться к выходу.
Серёга
Исполненная трагизма история Анжелки с Региной имела продолжение — как, собственно, и все прочие истории в этом лучшем из миров.
Серега, вывалившись с девятого этажа, убился не насмерть. Это выяснилось вскоре по приезде «скорой помощи» в дежурную клинику, огромное мрачное здание на городской окраине. Сереге сделали рентген. Череп, несмотря на смягчивший падение сугроб, разлетелся на такое количество частей и деталей, что больничные хирурги на консилиуме сочли его сборку нерентабельной. Тут же были сделаны необходимые измерения и заказан протез, а пока железный череп выплавлялся в тиглях и подгонялся по форме к оставшейся нетронутой части Серегиной головы, мозги Сереги, всё равно пребывавшего в глубокой коме, накрыли специальной годной для такого случая стерильной тряпочкой.
Зато теперь полголовы у Сереги железные, а сам череп-протез обошелся казне в тридцать семь тысяч евро. Об этом Серега с гордостью сообщает всем желающим, добавляя, что специальный сплав протеза не берет даже пуля легендарного «ТТ», насквозь дырявящая бронежилеты. Слушатели ахают и удивляются, хотя Серега конечно врет, да и «ТТ» скорее всего просто метафора.
Мозги у Сереги в верхней части головы выполняли, вероятно, какие-то вторичные, вспомогательные функции, во всяком случае падение с высоты и месяц больничной комы на их деятельности никак не сказались — Серега по-прежнему открыт, любезен и деловит. А что еще требуется от начальника производства?
Все мы вместе выпускаем небольшой эмигрантский журнал, наполненный разнообразной ерундой и местными сплетнями, а Серегино «производство» — это душная будочка три на три метра без окон, вся заставленная техникой и мусором. У Сереги недавно насмерть разбилась в машине молодая подружка, и он теперь не против вернуться к жене, но возле нее уже вовсю орудует Боря, у которого, как рассказывают знающие люди, там всё совсем не детских размеров — к видимой досаде Сереги. Вообще, как это ни странно, нас связывают воедино не столько литература или издание журнала, сколько секс: как уже сложившиеся фактические связи, так и разного рода грезы в этой области, ждущие своей реализации. Все и каждый имеют друг на друга определенные виды, и это делает совместное времяпрепровождение по-настоящему увлекательным. Конечно, как люди воспитанные, мы многого не говорим вслух, да и дела журнала требуют порой сосредоточенности.
— Юден морген! — громко возвещает, входя, секретарь правления Циля Сократовна, в прошлой советской жизни Лилия Самойловна. — Як почивалы?
Обидеть она никого не боится: все присутствующие в этот час в редакции — еврейские эмигранты с Украины, а на Серегу в его технической комнатке никто не обращает внимания.
— Смачнего! — добавляет Циля Сократовна в сторону сосущего даровой редакционный кофе альбиноса Левина, сотрудника чужого, ненашего. Левин, поднимающийся по-стариковски спозаранку, заходит в редакцию «просто посидеть» и дождаться когда наконец откроется контора по соседству, в которой он по документам числится директором. Левин с ног до головы болен, и если реальный директор когда-нибудь проворуется или засыплется, то всё свалят на Левина, что ему при его болезнях и хворях попросту по барабану.
— Ох, как я снова прибавила… — услышав про аппетит, жалобно тянет Сара Ефимовна.
— Это газы, — безапелляционно возражает всезнающая Циля Сократовна. — Скопились газы, от этого такой вес. Газы тяжелых металлов. — И она делает страшные глаза. — Съешь активированного угля, он от всего помогает…
Циля много читает в интернете. Оттуда и знания. Левин уныло морщится.
Сара большой сноб, поэтому именно ей обычно поручают общаться с авторами, идущими «самотеком».
— Тээк-с… — цедит сквозь зубы Сара Ефимовна и неторопливо умащивает на переносице очки. — И что же вы, уважаемый, нам написали?
— Это о судьбе одной девушки… — блеет автор, — …которая…
— О! — тут же подхватывает Сара. — Я знаю этот тип… конечно. Синдром куриной косточки… Пожалуй, это актуально… да… Но… — Она строго смотрит на сробевшего автора поверх очков: — …Примем без гонорара. Вы понимаете.
Автор совсем тушуется и понимает. Авторы хотят славы. Какие уж там гонорары.
Сережа собрал наш печатный станок буквально из винтиков, а выделенные на технику деньги, понятное дело, присвоил. Сережа вообще поворовывает — точнее, печатает на редакционной бумаге левак: какие-то листовки для праворадикалов. Схватить его за руку, однако, никто не решается, памятуя о Сережином железном черепе и его уже доказанной на практике неуязвимости перед физическими воздействиями. Девять этажей — это минимум двадцать пять метров, это не шуточки…
Сара Ефимовна уже давно и страстно вожделеет Сережу. Тут нет ничего удивительного: Сережа рукастый, при должности, да и левый доход еще никому никогда не мешал. Что же до железного черепа, то это полные пустяки — Серега порой даже пописывает что-то и печатается у нас под псевдонимом, скромно выдавая свои поделки за творчество «одного знакомого».
— О хлябь моих седьмин! — раздается вдруг из сережиной комнатки. — О сребролунный стеопад!
Это значит завпроизводством снова с Музой. Так что Сару Ефимовну можно понять…
— Гвидонище! — трубит Серега из будки. — Где твой покатый меч?!
Левин крестится и поднимается со стула. Десять утра. Левину пора в контору напротив, в его директорское кресло. В открытую дверь «технической» комнаты видно, как Серега жестом фокусника включает рубильник на своей машине. Тут же поднимаются грохот и вонь.
— Шесть миллиметров титановой брони… — гордо сообщает Серега, появляясь в дверном проеме и указывая на свой стойкий к внешним воздействиям лоб. И направляется к всегда готовой к услугам кофеварке в дальнем углу.
Дамы переглядываются. Теперь еще часик — и утренний прием окончен.
В конторе остается один Серега со своей техникой. Печатная машина рычит, щелкает — и мечет из себя бумажную продукцию: то ли страницы журнала, то ли левые листовки.
Раздается телефонный звонок — едет клиент: хочет обсудить рукопись и «познакомится».
— Вы где находитесь? — спрашивает трубку Серега.
«На вокзале, — отвечает трубка. — Как мне вас найти, как добраться?»
— Очень просто… — сообщает Серега. — Семь градусов от Гринвича. Ха-ха-ха!.. Ну-ну… я же пошутил.
Все телефонные разговоры у нас записываются; особенно мы хохочем над серегиными записями. Вообще наш завпроизводством очень непрост. В знакомцах у него даже легендарный Ловро Мандак, главный шеф всего «Кауфхофа». Поговаривают, что Серега воевал добровольцем в Хорватии, оттуда, наверное, и это знакомство. О таких вещах умные люди не распространяются, а Серега умный, если конечно следит за дозой спиртного.
Здесь, кстати, уместно упомянуть об истоках, вспомнить, так сказать, пионеров Мэйфлауэра, воздать должное могиканам, тем более что серегина шуточка про семь градусов от Гринвича — родом оттуда.
Первым из наших в Бейцен еще в начале восьмидесятых приехал Марик Цыпер, корифей бильярда. Марик при помощи переводчика тут же вступил в местный клуб и уже через неделю поехал с командой в Бельгию, ибо школа московских бильярдных сильно разнится европейской, и мариковы хуки и апперкоты буквально укладывали на лопатки ихнюю бильярдную шантрапу.
Вернувшись из Бельгии, Марик втащил в оплачиваемую казной квартиру мебель с ближайшей свалки, привез из магазина в тележке шесть коробок дешевого коньяку, повалился в линялое помоечное кресло с потрескавшейся кожаной обивкой и вознес хвалу Г-споду: история, случайно начавшаяся возле московского ОВИРа, похоже, закончилась, и вовсе не безуспешно — у Марика было отдельное жильё, семьсот марок соцпособия ежемесячно, пара оставшихся сотен за участие в бельгийском турнире и, что самое главное, тридцать пять бутылок бухла, не считая начатой, в которой оставалось еще больше половины.
Марик тут же придвинул к себе замызганный журнальный столик со свалки и углубился в расчеты — уже несколько месяцев его не оставляла идея создания новой настольной игры, еще более азартной, чем все остальные — вроде футбола с безрукими человечками, нанизанными на шампуры, или морского боя. Стоклеточный бильярд должен был изменить и расширить горизонты азартных развлечений и естественным порядком обогатить изобретателя, как это произошло с кубиком пресловутого Рубика.
Бейценская жизнь Марика продолжалась таким незамысловатым манером ровно шесть лет, лишь изредка прерываясь поездками в Москву, да еще вызовами на биржу труда, наскокам которой Марик противопоставил принципиальное невладение местным языком. «Нихт ферштейн», гордо отвечал Марик на любую фразу биржевого чиновника, законопослушно глядя тому в глаза и слегка выпятив грудь. Постепенно биржа труда уяснила себе расстановку сил, а еще через пару лет зябким осенним утром Марик умер от сердечного приступа, оставив в замусоренной квартире множество пустых коньячных бутылок, листочки с расчетами по бильярду и ключи от комнаты в московской коммуналке.
Именно Марик, шляясь по московским распивочным, пустил в ход эту хохму, отвечая на вопросы приятелей о месте своего нынешнего жительства остроумным «семь градусов от Гринвича». Откуда шутка попала к Сереге, приехавшему в Бейцен много позже и чисто физически не заставшему Марика в живых, местные летописцы умалчивают. Возможно, тут снова замешан зловещий хорват Ловро Мандак, который вполне мог в те давние времена тереться в Москве в поисках навыков и поддержки.
Тамагочи
Наш издатель, или шеф, — мужчина со странностями. Ему сильно за пятьдесят, седина уже вполне ударила в бороду (которую он к зиме обычно отпускает), а бес — соответственно — в ребро. У шефа заостренные донкихотские усики и умильный вид; так он пытается произвести впечатление на свою дичь: молодых голодных девиц из социального низа, рыскающих возле дискаунтов в надежде пожрать на халяву или, на худой случай, подобрать с асфальта в людном месте пару-тройку бычков подлиннее.
Простушки ведутся на усы издателя, но берут с него деньги. Это нам достоверно известно, так как время от времени они начинают разыскивать шефа у нас в редакции и Сара Ефимовна быстро раскручивает их на доверительность, не стесняясь в конце разговора сунуть девчонке монету в два евро или початую пачку сигарет.
Обычно шеф учит своих юных весталок играть на гитаре и в шахматы, а выучив — дает от ворот поворот. У него в телефоне имеется черный список, там он может заблокировать любой номер, и у девчонки в мобильнике после этого без конца слышатся длинные гудки.
У меня же самого вид, наоборот, очень скромный, положительный: светлые мягкие волосы, большие залысины, нос картошкой и всё прочее, поэтому шефовы брошенки, недолго думая, принимаются делать намеки мне, а моя врожденная вежливость не позволяет мне строго расставить акценты: так и иду на поводу у малолеток, и вот уже новая история, такая же скучная, как предыдущая, сменяет ее и втягивает меня в чужие судьбы, в диковинные обстоятельства. И деньги! деньги! Куда они их без конца тратят, это новое поколение?
Эту звали по-модному — Люси. Лет двадцати трех, не больше. Пока она была в ванной, я — каюсь! — перерыл всю ее сумочку. И ничего подозрительного не нашел. Даже с именем всё сошлось без вранья — ее действительно звали Люси Шульце.
— Ты орешь как дикая кошка, девочка, — незло укорил я ее, когда она снова появилась в гостиной. — И потом еще спрашиваешь за это плату. Это возмутительно.
— Ну и что? У женщин жизнь сложная.
— Какая ты женщина? Ты еще подросток.
— Тем более у женщин-подростков. Мне каждый месяц нужен новый пуловер. Я не бегаю по секонд-хэндам.
— Раз в месяц… А встречаемся мы раз в неделю, а то и дважды. Я вылечу с тобой в трубу!
— А кремы?! А топики? А слипс?! «Исподнее»… как ты выражаешься. И слипс это только полдела, надо еще и «что-наверх».
— Топик надень наверх! Просто по смыслу…
— Я что же, по-твоему, должна ходить без лифчика? Как чувырла? Мы живем в цивилизованной стране!
— Ты вся… буквально доверху набита предрассудками. Ну почему если без лифчика, то непременно чувырла?
— Баста-баста-баста! — начинает вопить она. — Это не обсуждается!
— Ты что, итальянка? — спрашиваю я строго.
— Нет. С чего ты взял?
— Почему тогда «баста»? И Люси?
— Потому что баста! Забастовка! Я бастую…
Ну что ты на это скажешь… Я развожу руками и даю ей денег. Она тут же складывает губы дудочкой и тянется чмокнуть. Дикость какая-то!
А потом однажды она вдруг к слову выдала: «Ты должен отдавать себе отчет в билатеральных последствиях…»
— Что-что? — переспросил я. — Давай объяснимся!
— Тут нечего объяснять… — Она побросала в сумочку косметику и, вскинув ее на плечо, двинулась в сторону двери.
Я ее не удерживал. Что-то в ее фразе и во всём ее разом изменившемся облике меня насторожило.
После нашей следующей встречи я мигом выскочил на улицу по черной лестнице, впрыгнул в машину и, чертыхаясь, проехал следом за ее автобусом до самой последней остановки, где она наконец вышла. Уже вечерело, так что я неспеша проследовал за ней пару кварталов и вскоре оказался в добротном и очень небедном «зидлунге». Наконец Люси в тридцати шагах впереди забренчала ключами. Я остановился. Скрипнула прочная решетчатая калитка, и наступила тишина. Я подождал еще минутку, а затем подошел поближе. «Частное владение. Проход запрещен», стояло на желтой казенной табличке, прицепленной к забору возле калитки.
«Вот так девочка…» — проговорил я. И отправился восвояси.
Дома я загрузил в Гугл Люсино фото и ввел ее имя с фамилией. Пару секунд на экране крутилась вертушка, означающая поиск, а потом… потом я покрутил головой и протер глаза, не желая верить написанному. Люси Шульце числилась докторанткой психфака соседнего с Бейценом университета. Еще немного порывшись в сети, я нашел и тему ее работы. Вот она: «Готовность женщины к страданию в свободных отношениях» — как-то так, хотя по-немецки оно звучит суше и строже: по-учёному.
— Ты что творишь? — с порога заорал я на нее, когда она появилась снова. — Кто дал тебе право втравливать меня в твои психоэксперименты? А главное — брать за это деньги.
Надо было видеть, как она изменилась в лице. Откуда что берется… И эта спесь, и неприступный вид, и… с таким видом контролер проверяет билеты в дорогом европейском экспрессе.
— Ты отлично знаешь, дружок… — процедила она. — …Что деньги брались не за это. В другом месте тебя бы тоже ввели в расход, а так хоть польза была… от этих унылых движений. И кстати, если тебе всё так неприятно… — Она на секунду задумалась. — Короче: я получила грант, год в Америке, я давно об этом мечтала. Через месяц мне надо быть в Штатах, в Денвере. Я привезла тебе тамагочи.
— Что-о-о?! — Я выпучил глаза, не находя слов.
— Тамагочи. Не ожидала, что ты так скоро меня вычислишь. Думала: навру что-нибудь и просто исчезну. А тебе останется тамагочи. Это продвинутая модель, я с ним просидела три полных вечера. Теперь он говорит моим голосом и даже с моими интонациями… Можешь потом перепрограммировать, если не нравится.
И тут… я заметил в глазах ее слезы. А еще через секунду почувствовал, что и сам…
Мы пошмыгали носами, обнялись, она вскинула на плечо свою сумку, и дверь за нею закрылась.
Выпив бренди и наскоро дав ему впитаться, я достал из кармана игрушку на веревочке и нажал сбоку кнопку.
— Помни о билатеральных последствиях… — слегка дребезжащим, но несомненно Люсиным голосом проговорило электронное чудище.
И тут я зашмыгал снова.
Рысь из Мемеля или звезды Каканá
Все Чуркины женского пола похожи друг на друга, все Уве, напротив, разнятся разительно. Тут и Уве Клеменс, и Уве Шенкенберг, и вот даже в семействе Турн-унд-Таксис по слухам имеется несколько Ув — правда, все внебрачного порядка.
Ира Чуркина подрабатывает у Сереги вязальщицей. Время от времени клиент заказывает вдруг шитый переплет, а печатать его офсетом и затем отдавать на фабрику, на настоящую ниткошвейную машину нам хлопотно и невыгодно, денежки улетают на ветер. Вот тогда и приходит Чуркина. Точнее сказать, сперва приходит ее Уве, мясистый бош с толстыми руками, и, покряхтывая, усаживается за специально усовершенствованную Серегой швейную машинку «Веритас». Сердце у Уве при этом заметно замирает — ведь он, как и машинка, бош тоже не настоящий, а гедеерошный, несмотря на толстые руки. Так они и сидят вдвоем — Уве и «Веритас» — и даже, кажется, разговаривают друг с другом на своем диковатом саксонском наречии. «Йут», говорит Уве вместо «гут» машинке «Веритас» — и принимается строчить одну за другой стопки отпечатанный книжных страничек, сложенных перед ним высоким штабелем. Вот тут-то и появляется Чуркина. Она подхватывает выползающие из «Веритаса» прошитые тетрадочки и увязывает их в пакеты, соответствующие готовым книгам. При этом она томно взглядывает на двойной толщины Увины руки, направляющие стопки листов в веритасово лоно, на мясистые, пельменного вида уши, подрагивающие в такт работе, — и реально от этого прется. Смотреть на их молчаливые утехи неприятно, поэтому все, кто может, придумывают себе дела вне редакции, лишь бы оставить влюбленных в покое.
Чуркина без конца напевает. Любит музыку… то есть конечно не музыку, а эстраду: Меладзе, Глюкозу, Ёлку. «Но если ты обычный парень, — гугнит она без слуха и голоса, — тебе не светят никогда… ла-ла-ла… такие девушки, как звёзды, такие звезды, как она». Получается «каканá», «такие звёзды, каканá» — типа это имя собственное, или обращение, или вводное слово. Вообще незатасканность и аутентичность рифм в песенной лирике российской попсы будит мысли о глубинке, о вихрастых подростках с гитарами и бубнами, беспрестанно и массово вливающихся с периферии в тёмное болото московского шоу-бизнеса. Одни пишут тексты, другие находят протекцию — и вот оно, пошло-поехало: «никогда — каканá». Я не люблю Москвы, и всё же мне трудно представить себе московита, которого бы от такой рифмы не вытошнило. Нет-нет, тут конкретно мутит провинция…
Родом Чуркина из Мемеля, где она, в числе прочих занятий, год проработала в варьете рысью. В пестром и путаном шоу, когда украшенный цветными султанами полуголый кордебалет исчезал наконец за кулисами, Чуркиной надо было сопровождать выступление какого-то чудом затесавшегося в программу юкагира, зажимавшего в зубах кончик тюленьей жилы и выводящего горлом заунывные рулады. Рысь запускали чтобы переключить публику на таежно-сибирскую тематику. Любительские видео чуркинских выходов сохранились у нее в домашнем альбоме, в толстой, обитой темно-синим плюшем коробке с крышкой на бронзовых петельках: почти неузнаваемая, в плюшевом же костюме грязно-бурого цвета, с торчащими ушами-кисточками и посаженным на проволоку хвостом, Чуркина долгие сценические минуты передвигается у рампы на четвереньках, время от времени злобно посматривая на публику и скаля бутафорскую пасть. На крупных планах видны чуркинские глаза — желтые и жесткие, как и подобает хищнику.
А вообще Чуркина милая и симпатичная — даже сейчас, а не то что на пленке десятилетней давности. По основной специальности Чуркина теперь птичница, задача ее чистить помет на местной птицефабрике. По выходным она зачастую выходит на ощипку, но мертвых кур и индеек Чуркина недолюбливает и поэтому всегда рада, если у Сереги находится для нее работа. Жить на Западе трудно, даже если с российских просторов в это не очень верится.
Как-то, когда парочка отсутствовала, мы решили поискать Чуркину в «Одноклассниках». Набрали «ира чуркина», набрали «мемель» — и тут же выскочило семь тёток разного возраста и вида, но с одинаково желтыми и жесткими глазами. Видно, это какая-то особая мемельская аномалия — все Чуркины женского пола там действительно походят одна на другую. Левин пытался было что-то сострить, но в конце концов стушевался и даже расстроился.
О «рысьем» прошлом Ирины мы узнали не сразу. Журнал существует уже много лет, и мы конечно празднуем всякие внутренние годовщины (кофе и плюшки выставляет шеф), а еще чаще — внезапные денежные поступления, какие-то подарки и пожертвования благодушных заказчиков. Шеф справедливо считает, что мы их действительно заработали, и никогда не скупится на закупку угощения. Обычно мы собираемся в пятницу, чтобы встретить в хмельном утреннем угаре именно выходной, а не дышать винными парами в лицо посетителям. Диванчиков у нас в редакции достаточно, поэтому многие, засидевшись за нетрезвой болтовней почти до рассвета, так и заночевывают тут же на месте, не подвергая себя риску пьяных ночных перемещений по городу.
Вот на одном таком корпоративе и вскрылась рысья сущность Чуркиной. Намотавшись до обеда на птицефабрике, она до самого начала празднества, то есть до восьми вечера, еще паковала и увязывала прошитые Уве тетрадочки, а потом подтянулись ушедшие домой переодеться участники праздника, и попойка началась. Чуркина, обладающая субтильной структурой, напилась быстро и как-то тяжело, но вскоре вроде бы справилась с навалившейся усталостью и мрачностью и принялась включать музыку погромче и пританцовывать. Тут сразу выяснилось, что алкоголь у нас на празднике слишком добротный и одолеть его влияние хрупкому организму Чуркиной не по силам. Чуркина, уяснив себе констелляцию, вновь уселась на диванчик и принялась выправлять положение «шампиком», что вскоре естественно привело к известным позывам, моторике которых Чуркина уже не вполне могла соответствовать. Недолго думая, она, глуповато улыбаясь, сползла с дивана на пол… и отправилась в туалет на четвереньках. Хорошо, что шеф к этому времени уже отправился почивать — иначе, возможно, Чуркина бы оконфузилась.
В понедельник кто-то из наших полушутя спросил Ирину, где она научилась так ловко двигаться по-звериному, на что Чуркина, ни минуты не задумываясь, ответила с лучезарной улыбкой:
— Так я же год проработала рысью на сцене!..
— А-а-а! — протянул Левин, якобы понимая сказанное, но добрячка Ирина не заставила себя упрашивать и тут же выложила нам всю историю про рижское варьете, кордебалет и экзота-юкагира.
Левин, надо заметить, давно и не вполне безуспешно ухлестывает за Чуркиной, во всяком случае наши уже не раз наталкивались на них вечерком в каком-нибудь центровом ресторанчике. Левин с Иркой важен и степенен, она — раскована, нарядна, мила и без конца щебечет про птицефабрику. Так, по крайней мере, рассказывают невольные очевидцы-соглядатаи. Уве, очевидно, либо слишком занят лисами, либо, если и знает о шашнях Левина, не считает его своим конкурентом — обычное заблуждение людей корпулентных, с тяжелой головой и костями. Сам же Уве работает на отстреле лис. Бешеные лисы за что-то полюбили Бейцен, и по утрам их можно видеть шныряющими по всем окраинным улицам города. Чуркина даже привита от бешенства, а Уве прививают уже по третьему разу, как ему и положено по статусу лисобоя.
Так что за нашу влюбленную парочку мы совершенно спокойны — бешенство им в принципе не грозит…
Лиса
В редакции я служу просто корректором — так получилось. В юные годы так же выходило, что я играл то на клавишах, то на бас-гитаре, в зависимости от того, была ли свободна в группе соответствующая позиция, — и ретировался в тыл, когда вдруг на репетицию случайно заходил игрок более квалифицированный. Звезда второго состава — так, кажется, это называется. Всегда готов заменить выбывшего товарища.
А вот в корректорах я подзадержался. Связано это и с дефицитом специалистов, и с моей терпимостью в отношении нищенского вознаграждения, которое все мы, кроме разве что Сереги, получаем от шефа. Да и с языком у меня особые счеты. Я, к примеру, упрямо ставлю везде, где надо, «поотдаль», логически производя это наречие от слова «отдаленный», тогда как словари и пособия рекомендуют версию без «т» — просто «поодаль», что, на мой взгляд, является дикостью и тупизмом. Или еще глагол «закончиться» в отношении к счетным предметам… вот так бы и убил таких грамотеев! Ну да ладно — в мою епархию у нас всё равно никто не лезет, так что тексты я могу править как мне угодно.
Шеф отправил меня на дело: наладить контакты для литературного сборища на природе. Есть тут такой пансиончик в глуши, где за малые деньги можно разместить на ночь полсотни человек, а вечерами собираться в каминной зале и читать друг другу стихи. Шеф вообще иногда проявляет себя неожиданно.
В сопровождение мне придана смазливая дамочка из наших авторов, давно уже имеющая на меня виды. Мы только что сильно повздорили — что-то не так я сказал в отношении Ахматовой, ее божества и кумира.
— И этот мрак беспрерывный! Эти гримасы вашей Цили Сократовны! Эта поза! Полубоги! — она начинает брызгать слюной, как часто случается у нее в возбужденном состоянии и с жевательной резинкой во рту. — Они ж все у вас недоноски, бездарность, «трава», «почвенники». Ты и своих авторов ненавидишь, и работу тоже! Можно провести с тобой один-единственный день так чтоб ты не сделал мне больно?!! — голос срывается на крик, явственно подступают злые слезы.
— Чёрта лысого! — отвечаю я без заминки и выставляю свободной от руля рукой средний палец кверху. — Это надо сперва заслужить… И незачем… не с чего рыдать! Ты — не трава!
Она дергает рукоятку кресла и вместе со спинкой заваливается далеко назад, не переставая всхлипывать и жевать резинку.
«Ты хуже!» — думаю я раздраженно. Разговор начинает действовать мне на нервы. Это что же такое? — вот вроде и ум, и способности — а человек неотесанный, дремучий. Из таких как раз и выходят самые ярые пошляки-прагматики. Надо отдать ей должное — в быту она родит порой нетривиальные решения, так же плюясь и жуя резинку. Стоит взглянуть, как она набивает посудомойку, — втрое против положенного! Полчаса будет пихать и распихивать — но всё втиснет… Да только быт — он и есть быт. И отношение к нему несерьезное. А серьезного ничего нет… Отсюда агрессия…
— Сволочь! Подлец! — выкрикивает она, повинуясь собственному, ускользнувшему от меня ходу мысли, и пинает острым носком туфли бардачок. Слово неприятное, в авторских текстах я его привычно вымарываю, но «перчаточный ящик», как предлагается заводскими инструкциями к автомобилям, — еще хуже.
— От сволочи слышу, — сообщаю я вполне миролюбиво и провожу ей рукой по бедру кверху.
Ага… Никакой агрессии. Это она анализирует, нельзя ли принять скользящее движение моей руки за извинение.
— А за поврежденный копытами автомобиль ответишь, — замечаю я игриво. — По законам военного времени. Вплоть до овладения перед строем…
— Какого еще овладения?.. — И тут же: — Это у тебя копыта…
— То есть я овладею тобой перед строем…
За стеклом — чернильная темнота. Она всё сгущается, разрезаемая время от времени встречными фарами. Потоки света уплотняют темноту.
— Я не хочу перед строем…
— Это была неудачная шутка, — говорю я примирительно. — Я неудачно пошутил. Бывает. И вытри слюни со стекла. Всё стекло заплевала в исступлении…
— Сам вытри! — она уже смеется.
— Я не могу. Я — шофер, — говорю я кривляясь. — Мне машину надо вести.
— Всё уже высохло.
— Ну, высохло так высохло…
Радио мурлыкает мелодию на самой малой громкости. Я повторяю рулем внезапные повороты дороги. Нас занесло в какую-то тьмутаракань.
На придорожных столбах время от времени мелькает страшноватая табличка: стилизованная лисья морда и лаконичное предупреждение: «Лисы — бешенство!»
— Ты как к лисам относишься? — спрашиваю я никаким голосом.
— Никак. А что тебе лисы?
На дорогу она не смотрит и вывесок про лисье бешенство не заметила.
— Мне — ничего. Нам! Мы — в краю бешеных лис.
— Ты что, сыром отравился? Что ты несешь?
К счастью, тут же пролетает мимо лисья табличка на придорожном столбе, и недоразумение разрешается.
— Гадство… — выдавливает она. — Всю планету загадили. Даже лисы болеют.
— Это потому, что всякая трава сливает промышленные отходы куда ни попадя.
— Тут ничего не сливают. Не свисти!
— Какая богатая эвфемика! «Не пизди», ты имеешь в виду? Это дворовое выражение. Я ценю твой стиль. Ты настоящая поэтка. Как и твоя Ахматова.
— Я сейчас выйду. Это невыносимо. Ты опять начинаешь?
— Что же я начинаю? Я всего лишь осмелился утверждать, что промышленные отходы не вполне по кайфу действуют на иммунную систему лис…
— Какие отходы? Что ты несешь?
— Что ты несешь? — я задираю кверху брови и пучу в темноте глаза. Деликатности мне в принципе недостает, и я невольно добавляю: — Дд-дура!
Она рывком вскакивает с откинутой спинки сидения и вцепляется в дверную ручку, нацеливаясь выйти из машины, делающей сорок метров с секунду. Я, со своей стороны, вцепляюсь в ее руку и благодаря преимуществу в весе начисто блокирую попытку лишить меня компании. Оставшаяся на руле вторая рука рулит при этом, так сказать, не вполне вдоль… раздается хлопок, и по лобовому стеклу мгновенно вытягиваются кверху темные ленточки… Кровь.
— Ч-черт! — шиплю я и выполняю экстренное торможение.
Мы достаем из нелюбимого мной бардачка фонарь, выбираемся наружу и в два шага равняемся с фарами, бьющими в черную пустоту злобным, жестким светом. С решетки радиатора медленно, нехотя, отклеивается размозженное, плоское тельце лисы и с мягким хлопом плюхается об асфальт.
— Одной бешеной меньше… — безликим голосом комментирую я.
— Бессовестный… — шепчет она и плачет уже по-настоящему.
Анжела
Однажды утром в редакцию позвонили и представились прокуратурой. Левин, снимавший трубку, пошел бурыми пятнами.
— Осторожно: инсульт! — бодро подначил Серега Левина.
— Это, собственно, вас, — скорбно ответил Левин.
Трубка в руках Сереги неприятно брякнула о его металлический череп — но к этим звукам мы уже в общем привыкли.
— Ja… Klar… — деловито проговорил Серега в микрофон. — Mach ich sofort.
Трубка легла на рычаг, перекосившееся Серегино лицо не обещало ничего хорошего.
— Скоро буду… — буркнул он, снимая с вешалки куртку. — …Или нескоро. В полицию вызывают.
— Прихватили Сереженьку… — прошептала как мел побледневшая Сара Ефимовна, как только дверь за Серегой закрылась. — Неужели за листовки эти дурацкие… невинные… — Она обвела взором присутствующих. — Нет, правда… я читала некоторые. Ничего такого особенного… ну, слегка если только…
— Теперь и титан не поможет, — уверенно проговорил Левин. — Прокуратуре титан до сраки… то есть, простите, до лампочки.
— Идите, Левин, к себе на службу, — сварливым голосом отрезала неприступная Циля Сократовна. — И без вас тошно. У нас выпуск через неделю. Кто журнал напечатает? Вы?
Поблекший Левин покорно натянул добротное, с распродажи, пальто из поддельного кашемира и скрылся за дверью.
В прокуратуре у Сереги первым делом потребовали аусвайс, а затем его пригласил к себе в кабинет криминалкомиссар Шульте.
— В прошлом году вы проживали в бракоподобных отношениях с гражданкой… Анжела… — Комиссар нелепо переврал Анжелкину фамилию.
У Сереги потеплело на сердце: «значит не листовки».
— Четырнадцатого декабря Управление Состояний по представлению дежурной клиники зарегистрировало госпожу… — Комиссар снова переврал фамилию, — погибшей в автодорожном происшествии, то есть мертвой. Последовало захоронение… Скажите, Вы смогли бы опознать госпожу… Анжела? — Комиссар наконец оставил попытки выговорить сложное русское слово.
— Как то есть опознать? — переспросил Серега. — Вскрывать могилу? На каком основании?
— Н-нет… — странным голосом произнес комиссар. — Nein… kein Grab. Sie ist… wie soll ich es sagen… sie ist wieder am Leben.
— Призрак? — тут же нашелся Серега. — Реинкарнация?
— Не шутите, пожалуйста… — бесцветным голосом проговорил комиссар. — Ваша Анжела жива. Здорова. Почти здорова. Ведется следствие. Если вы не против, мы можем поручить ее вам, поскольку формальности займут еще некоторое время, а человеку необходимо где-то жить. Она же пока… Вот я и подумал… Это моя собственная инициатива. Начальству я еще не докладывал, и содержание этого доклада зависит от вашего решения.
— Анжела жива?.. — протянул оторопевший Серега и снова почувствовал сердце.
— Если вы не возражаете против принятия фрау Анжелы под вашу временную опеку, мы сейчас пройдем в комнату, где она содержится.
Серега тяжело поднялся, скрипя, как ему показалось, всеми суставами.
По длинному коридору с выкрашенными немаркой светло-серенькой краской панелями они добрались до такой же безликой, как у самого комиссара, двери с неприметной табличкой.
— Входите! — бодро распахнул дверь комиссар.
Серега, волоча ноги, вдвинулся в кабинет.
На казенном диванчике, с иллюстрированным журналом на обтянутых капроном коленках действительно сидела Анжела. Взгляд ее бессмысленно блуждал по стенам казенной комнаты, увешанным календарями, безвкусными офортами и фотографиями полуобнаженных девиц.
— Вот, — проговорил комиссар. — Будете забирать пострадавшую?
Серегу Анжела очевидно не узнавала.
В полчаса оформили у вахтенного полицейского необходимые документы, Серега вызвал по телефону такси, и вскоре они с Анжелой уже поднимались по лестнице, приближаясь к Серегиным дверям.
— Пери-и-ила… — вдруг радостно промычала державшаяся за лестничные перила Анжела, и на губах у нее вздулся пузырь слюны.
Серега, не оборачиваясь, нащупал в кармане ключи и отпер дверь в квартиру.
История воскресения Анжелы печальна и поучительна. Если Сереге, пережившему подружку всего на неделю, по доставке в больничку сделали рентген, то Анжелу, как уже было изложено, выгрузили из кареты скорой помощи вместе со свидетельством о собственной смерти, подписанным торопливым и, вероятно, не слишком внимательным к девушкам фельдшером. Сегодня это не редкость: однополые связи легитимируются бундестагом и каждый вынужден крутиться как может в душных рамках своего гендера.
В клинике выгруженная из машины каталка с Анжелой сразу двинулась к грузовому лифту, а оттуда попала в цокольный этаж — там, в конце коридора, располагался больничный морг, в котором в это морозное утро дежурил некто Томас Манн, сыгравший такую драматическую роль в дальнейших событиях.
Следствие еще не закончено, Томас сидит в местном изоляторе, но уже сейчас по оброненным следователем замечаниям можно уверенно считать Манна маньяком-фетишистом, вот разве что мы не знаем наверное, чем именно привлекло его искореженное аварией тело — возможно, это были пикантные анжелины татуировочки, возможно пирсинг, который висел у нее в иных местах так часто, что украшения при ходьбе и других проявлениях моторики стукались друг о друга. Во всяком случае, как только Томас раздел пострадавшую, ее дальнейшая участь — да и его самого тоже — была, как говорится, предрешена.
На допросах выяснилось, что герр Манн еще в юности мечтал сменить пол и, уже служа срочную в Бундесвере, без устали читал литературу по пластической хирургии. Диплом фельдшера он получил с отличием и был тут же направлен на практику в прозекторскую крупной больницы, где вскоре сработался с местными и через полгода попал в штат.
Оказывается, таких вот потенциальных транссексуалов в Германии множество, но часть их таится годами, так как формальный «хвост» из соответствующей клиники преследует пациента пожизненно. Спрос на подпольные операции потому гигантский, люди порой готовы платить втрое, лишь бы избежать огласки. Наверное всё же герром Манном в его штудиях руководила не только бескорыстная преданность транвестизму, но и ожидание наживы — не будем смотреть на это с предвзятостью. При чем тут Анжела, следователь так и не выяснил; во всяком случае Томас, полгода держа ее в подвале своего дома и накачивая снотворным и седативами, здорово подлатал Анжелкино тело. По причине расплывчатой ориентации плотский интерес к даме у него отсутствовал; более того, после ряда оперативных вмешательств Анжелке даже отчасти была возращена девственность, но то ли от травмы головы, то ли от постоянных наркозов и обезболивающих сама она слегка тронулась и теперь повадками походила на отстающую в развитии тринадцатилетнюю девочку-подростка. Могилу Анжелы в самом начале следствия разрыли соответствующие органы, в гробу вместо тела нашли два бруска бордюрного камня, похищенного Томасом у строителей, в то время облагораживавших гигантскую клумбу перед больничным корпусом. Всё как-то само собой прояснилось. Манну назначили психэкспертизу; скорей всего лет пять ему придется пожить в закрытой дурке.
Счастью Сереги не было предела. Конечно, у него прибавилось хлопот, но в целом он и раньше ценил Анжелку по большей части за скромность интеллекта и выпуклые формы; теперь он всё свободное от печати листовок время буквально не сводил с нее глаз.
Врачи — светлые головы — определили Анжеле реабилитирующую терапию, и через полгодика она сделалась уже вполне ничего, разве что иногда останавливалась посреди начатой фразы и замирала или, наоборот, начинала говорить с середины слова, как будто внутренние ее мысли внезапно, рывком пробивали дорогу наружу.
А еще месяцем позже с биржи труда ей прислали бумажку-приглашение, и через пару недель Анжелка уже сидела за партой на курсах парикмахеров для контингента с когнитивными нарушениями — в рамках вестфальской земельной программы интеграции условно-трудоспособных.
Мы работаем
Иногда мы, конечно, работаем. Все уткнули носы в компьютеры, подвысунули слегка от усердия языки — хоть приходи с проверкой насчет трудовой дисциплины. Из-за Серегиной двери доносится рокот машины, сам Серега угрюм и сосредоточен: видимо, на тираж не хватает бумаги, которую он извел на свои левые листовки и сейчас он под благовидным предлогом отправится ее докупать на свои кровные.
— А вот тоже автор с интересным ником… Да-а… — произносит в пространство Сара Ефимовна. Она внимательно читает текст мейла. — Лой Быконах! Молдаванин, наверное… Пишет, что это его псевдоним и что текст нам безусловно понравится… — На лице у Сары появляется брезгливая гримаска. — Я пожалуй не буду открывать прицеп у этого Быконаха… А то вирус еще какой-нибудь потащится… Бычий цепень.
— Фу, Сарочка! — вскидывается Циля. — Фу и фу! Настоящее фу! Как можно в редакции про глисты?..
— А вот еще материал… Батюшки! — взахивает Сара Ефимовна и цитирует:
«Мы живем, задыхаясь обильем слюны,
Наши тонкие пальцы как черви длинны,
А когда закончается пища,
Мы лизаем его галифища…»
— Это Мандельштам! — уверенно заявляет Левин. — Откуда он здесь взялся? И опять про глисты, Цилечка. У Сары сегодня как по заказу…
— Нет, — возражает та. — Не Мандельштам. Вот авторская справка: Нуретдин Слуцкер — из Слуцка, наверное, судя по прозвищу. Год рождения 1937-й. Сумасшедший какой-то. Вероятно, пострадал в свое время от властей предержащих. Ну, или родственники…
Все угрюмо помалкивают, чтобы не спровоцировать дискуссию.
— Так по-русски не говорят, — наконец не удерживается Левин.
— Прекратите, пожалуйста, — фыркает Циля Сократовна. — Так ни по-каковски не говорят.
— А вот про вас, Сереженька, — повышает голос Сара Ефимовна, чтобы было слышно Сереже в «технической»:
— «У Сереги дача в Липках, / У Витюхи мерседес»… Бездна остроумных находок.
— Я знаю стихи лучше… — отзывается Серега и появляется в дверях мастерской. Он принимает позу Ленина на броневике и рубит с плеча:
— «Ленин умер. Гудит над Россией набат и царапает шпили постыло… — затем делает актерскую паузу и добавляет безразличным тоном:
«Это Люське в июле уже пятьдесят? —
Что нам Ленин? Когда это было?..»
— Браво, Сереженька! — розовеет Сара Ефимовна. — Это конечно опус вашего знакомого, не так ли? Дадите в номер? К юбилею Ильича… — И она кокетливо хихикает.
Серега молча ретируется в свою служебку.
Я помалкиваю. От корректуры они меня своей болтовней реально отвлекают, поэтому при каждом удобном случае я забираю работу на дом. А что? — платят мне постранично, поэтому разницы никакой: дома ли я работаю или в редакции.
— А вот еще… — всё не может оторваться от экрана Сара Ефимовна:
«Словно семь бодяжных лун
Затмевает Ланселот,
Это гордый Сунь-Укун
Мне óшевни ведет…»
— Какие ужасы… — констатирует Левин. — И метр… вы чувствуете? Метр гуляет. Это просто никуда не годится.
— Аа-а… теперь ясно… — добавляет Сара Ефимовна. — Вон тут в чем дело… — И продолжает:
«Словно семь собачьих рун
Посадили в звездолёт —
Это птица Говорун
На чай мне подаёт…»
— Автор обчитался Булычовым… В макулатуру! — заключает она решительно.
— Ошевни какие-то… — бормочет Левин и тихонько подливает себе в чашку кофе. — Какая нервная у вас работа, девочки…
— О боже, какой бламаж! — вдруг вскрикивает Сара. — Линдси Лохан целуется в бассейне с Дэнни Трэхо. Фи, гадость! — И она отпихивает в сторону монитор.
— Осторожнее, Сарочка… — отвечает Циля Сократовна. — Не лазайте же так открыто по этим скандальным сайтам. Я думаю, что шеф контролирует каждое подключение. Не всё время, конечно, — но он без сомнения получает протокол. С нынешней техникой это чистые пустяки.
Нашего настоящего шефа, то есть того, кто финансирует и нас, и журнал, и редакцию, и даже нашего прямого начальника с донкихотскими усиками, — этого настоящего шефа никто никогда не видел. Поговаривают, что он из ФСБ и журнал служит ему только для прикрытия.
— А вот прямо как про нас… — с загадочной полуулыбкой на лице сообщает вдруг Сара. — Пьеса «Сиеста»… в двух действиях. Действующие лица: Илья Евсеевич Коэло, каталонец. Евсей Гиршевич Коэло, тоже каталонец. Гирша Мордкович Коэло, опять же каталонец, Мордехай Ильич Коэло, каталонец… — Сара Ефимовна поправляет сползающие очки. — Песя Лейбовна Коэло… угадайте кто?
— Каталонец… — с легкостью угадывает Левин и добавляет тихо: — Каталажка…
— Явление первое… — продолжает Сара. — Читать?
Она вскидывает подбородок и смотрит в упор на Левина.
— Давайте уж… — милостиво разрешает Левин.
— Слушайте… — тут же соглашается Сарочка. — Красный уголок на оборонном предприятии. За большим столом, покрытым красной скатертью, сидят, разложив бумаги, Евсей Гиршевич, Гирша Мордкович и Мордехай Ильич. Входит Илья Евсеевич с папкой подмышкой.
Илья Евсеевич. Салям алейкум… (оглядывает красный уголок) … Шолом Алейхем!
Все (нестройно). Ваалейкум ассалям… Салям, генацвале… Шолом…
Мордехай Ильич. Прекращайте ваши штучки, Илья Евсеевич. Сейчас для них не время и не место.
Гирша Мордкович (задумчиво, растягивая слова). Не евре-е-емя… не евре…
Мордехай Ильич. И вы туда же, Гирша Мордкович? Даже стены имеют у…
Евсей Гиршевич (по-пионерски тянет руку). …У меня анекдот! Приезжает Абрам из командировки, а Сара в постели с…
Мордехай Ильич. Да что же это такое, товарищи! Что за детский сад, в самом деле! Ведь мы же с вами не в Палестине… пока еще…
Гирша Мордкович (напевает). Йерушала-а-айм…
Евсей Гиршевич. Гришка, кончай! Нам еще протокол сегодня писать…
— Чушь какая-то хроническая! — фыркает наконец Левин.
— А вот еще автор… — не унимается Сара. — Пишет: «Мои рассказы могут показаться пошлыми, но я не ханжа». Парадоксальная логика… Ну, вот например: «Никита обходил участок кума Николы огородами, неторопливо… — Лицо Сары розовеет. — …Тут неразборчиво… пенисом…». Как это, Левин? Что имеется в виду? Вы должны знать…
— Он нерусский какой-то, этот ваш почвенник. Глагольное управление нарушено… Зато вот латинский пенис они все выучили наизусть, как будто для этого нет исконного русского слова. И почему это, Сара, я должен знать такую муру? Я, кстати, вообще никогда… даже в детстве…
— So genau wollte ich das gar nicht wissen, Levin… — тут же смущенно спохватывается она. — Пишем отказ автору, верно? Или кто-то желает почитать?
Коллеги молчат.
— Вы заметили, что простонародье сплошь и рядом использует слово «пошлый» в смысле скабрезного? — вдруг включается в обсуждение Циля Сократовна, занятая теперь сортировкой картона для обложек и составлением соответствующей сводки для шефа. — В этом есть трогательное целомудрие…
— И в чем же вы здесь видите целомудрие, Цилечка? — кривится Левин.
— А в том, что народ не желает вопить о гендерном во всегласье. В том, что он полагает это пошлостью, имея, очевидно, в виду скорее подлость — ну просто по созвучию.
— Да-да! И предаваясь при этом всевозможнейшим порокам, утопая в пьянстве, — начинает горячиться Сара Ефимовна.
— Вот именно, — не раздумывая ни секунды отвечает Циля. — Утопать в пороке, в грехе — и не желать говорить об этом грехе… вот это и есть целомудрие.
— Вас на кривой не объедешь, — вступает Левин. — Чувствуется, что по данной теме вы подготовились на пять.
— Но это же очевидно, Левин! — горячо возражает Циля. — И ни к чему я не готовилась… Это вообще экспромт.
Левин не спеша складывает перед собой ладони и делает три редких хлопка. Дискуссия иссякает сама собой. Работы у всех по горло, и в редакции давно ходит слушок, что шеф с усиками тайком установил где-то под потолком камеру наблюдения — уж слишком много он знает о наших делах, не появляясь в редакции неделями.
Принцесса Селедочка
Чуркина в Мемеле после восьми классов пошла работать на машинно-счетную станцию: сперва конечно подсобницей, а потом постепенно выросла до учетчицы. На станции кругом на столах стояли машины и счеты, и Ира чувствовала себя на работе в своем, как говорят, элементе.
Когда Ире исполнилось восемнадцать, шел пятый месяц ее беременности. Такие штуки случаются, если слишком полагаться на обещания любимого и не следить за тайным календариком в косметичке, упрямо указывающим на середину цикла. И кто думает об этом, когда ползимы на исходе, и нету денег, и нужно снова искать работу, поскольку страна развалилась и машинно-счетную станцию просто закрыли.
Мать отводила взгляд, избегая серьезного разговора. Жорик снова приехал в отпуск, молча выслушал «о ребенке», насупился, поводил бровями и наконец сухо поцеловал в лоб. «Прорвемся…» — означал этот строгий поцелуй. Как отпускнику, офицеру и пограничнику Жорику в загсе вышла льгота, и вот через неделю они стояли на набережной — он в парадной форме, она в светлом платьице. Молодожены.
Лицо матери светилось теперь нежностью и заботой, она вязала узлы и котомки, докупала, подзаняв денег, консервы. Молодые отправлялись надолго, на дальнюю точку, в глушь и безлюдье. Шел девяностый год. Страну колбасило от перемен.
Транспортники базировались на Завитой. До Хабары было около часа лёту, до Благовещенска — минут десять, хунзузы на рынке стояли, обвесившись связками репчатого лука, скупленного оптом у корейцев, торговали нехитрым охотничьим хабаром — утятиной, медвежьим салом, шкурками, филейными кетовыми боками. Подозрительного вида гражданские подходили, приценивались к пушнине, рядились о цене, божась на немыслимой смеси амурских словечек, луща семечки и часто сплёвывая в снег.
Жили скудно. Общага, растрескавшийся излучинами от крыши до пола двухэтажный барак в десять окон, задом выходил к пищеблоку, рядом тянулся переулком строй двухквартирных избушек КЭЧ — перенаселенных, загаженных, покосившихся…
Старлеи Позин и Торощин, оба бортинженеры, раздевшись по пояс, готовили к поклейке обоями стены в на днях полученной ими комнатке. Жорик и Ира помогали.
Так продолжалось бы, наверное, многие годы, если бы вдруг не пришла открытка с Хабаровской телестудии: Ирка выиграла приз на конкурсе «Угадай букву» — недельную поездку в Германию. Жорик взял отпуск и в Мемеле остался с ребенком у Иркиной матери, а сама Ирка, дрожа и робея, пустилась покорять Европу.
Женщина, если ей это нужно, готова в жизни решительно на всё. Мужчины тут ненамного краше, но они хоть чего-то побаиваются, типа «а что скажут пацаны»? «а может это не по понятиям»? Отмазки слабые, но для женщин и этих преград, похоже, не существует. Мужик-беспредельщик рано или поздно всё-таки нарывается — его непременно убивает еще более резкий и жесткий подонок. А вот женщины зачастую проскакивают. Не ожидает от них никто, наверное, ни коварной подставы всерьез, ни реального кидалова. А зря, как видится, не ожидает…
В Европе Чуркина в первый же день потеряла паспорт. То есть не то что бы потеряла — забравшись в какие-то трущобы на окраине Кельна, она развела из газет и тряпок небольшой костерок и, когда дрянь как следует разгорелась, сунула в самый ее жар свой красный советский документ.
Наутро Ирина с одними билетами и бумажками с Хабаровской телестудии сдалась полицейским, а уже через два часа после этого, сфотографировавшись в уличном автомате, вышла из ментовки с красивой гербовой справочкой на руках, подтверждающей, что гражданка Чуркина находится в пределах зоны Шенгена на основании легитимно выданной въездной визы. Печать, подпись.
Еще через два дня какой-то тухлый немецкий бош с неясным взглядом на порочном лице предложил Чуркиной, две ночи подряд доводившей его до истерики своей неприступностью, руку и сердце. Следующие две ночи они провели уже в Дании, как это требуется для регистрации брака тамошними властями, и к концу недели Чуркина, уютно развалясь на диване в загаженной квартирке Манфреда, торжественно и демонстративно изорвала в клочья ставший ненужным обратный билет в Ригу, а в понедельник снова подалась в ментовку и сдала бумаги для получения вида на жительство.
Манфред наконец получил желаемое, Ирка отдалась ему полностью, резонно полагая, что вскоре он, ввиду весьма зрелого возраста, непременно насытится, и три года, необходимые ей для развода без последствий, то есть без высылки на родину, пролетят как один миг — в тепле и довольстве.
Жорик в трубке мычал и крякал. Через неделю, однако, он, оставив ребенка бабушке, отбыл по месту несения службы, а связь с Хабаровским краем… в общем, Жорик вскоре почти позабылся, его письма Ирка подолгу таскала в сумке нераспечатанными, да и какой смысл теперь был во всех этих «бортах», «Хабарах», «закрылках» и фюзеляжах?
Ирке дали зеленую карту, Манфред купил ей велосипед, и как-то раненько в понедельник она прибыла к утренней смене на птицефабрику, где работает и по сей день, и тут ничего нет смешного: тут судьбы… Ребенка она ввезла в страну по воссоединению, а с Жориком, конечно, вышла загвоздка: армейских летчиков не очень-то отпускают со службы, да и двоеженство в Европе никто не разрешал, а Чуркина ведь реально двоеженка, и как разрулить это дельце, никто не знает — Левин даже говорил об Ирке со своими бандитами, но и те только развели руками и стали скрести затылки.
Манфред с Иркой живут уже долго и… счастливо. Почти счастливо, поскольку Манфред после секса отправляется спать в «залу»: он опасается за свое горло и с вечера прячет под ванну доставшуюся от отца опасную бритву. Но это всё со слов Ирки, достоверной информацией мы тут не располагаем. Во всяком случае Манфред вовсю нянчит Иркиного с Жориком ребенка, возит его в школу, затем на бокс и на живопись. Ну а что ему еще делать? Где он найдет среди местных в свои пятьдесят три девку на двадцать лет младше себя? Так что пускай живет и радуется, тем более что уже два года сидит на пособии безработным. Ирка же от ухода за птицей еще больше похудела и как-то подтянулась — никак не скажешь, что ее сыну уже четырнадцать. «Prinzessin Heringlein», называет ее Манфред с суконным немецким юмором, и тут не поймешь, надо ли улыбаться, или имеется в виду что-то интимное, или же запах и скользкость бочковой сельди. Это другая культура, тевтоны, — что тут поделаешь? Возможно, местный фольклор, или, скажем, какой-то комикс из детства Манфреда, о котором мы никогда не узнáем. В общем, Селёдочка…
А с Уве вообще вышла чуднáя история. Лисы, как уже говорилось, буквально обложили Бейцен. Власти, обеспокоенные нашествием, ввели в тарифную сетку ставку лисолова, и тут им подвернулся увалень Уве, который уже три года маялся по настоящему делу. Коренастому саксонцу выделили фургончик, сто метров капроновой сетки и быстренько провели бумаги через оружейное ведомство. Могут еще либералы напрячься, если прижмет по-настоящему, ой как могут! Теперь Уве с рассветом укладывался за бугорком возле птицефабрики, доставал бинокль и принимался обозревать окрестность. Гладкостволка-дробовик «Глок» нарядно поблескивала рядом в лучах восходящего солнышка. Сети-ловушки Уве расставлял с вечера и теперь нежился за своим бугорком, позевывая и поигрывая накачанным в армии мышцами. Жизнь удалась.
Чуркина заметила Увин фургончик не сразу, но более опытные птичницы на обеденной «паузе» не раз уже касались темы саксонского лисобоя.
И наконец встреча состоялась. Чуркина как раз выходила за ворота с утренней смены, когда Уве отпер фургончик и закинул в багажное отделение зеленые капроновые сети. За проволочной решеткой внутри фургона мелькало, тявкало и мельтешило живое.
Ирка всё поняла сразу и с решением не раздумывала. На следующий день она под каким-то предлогом отпросилась со смены пораньше, выбралась за ворота, подкралась к фургону — а дальше всё было делом мгновений: припасенной железкой Чуркина мигом оборвала замок на дверце фургона, вспрыгнула внутрь и таким же манером разделалась с замком лисьей решетки. Очумевшие от нежданной удачи лисы грязно-рыжей волной хлынули наружу, царапая когтями Иркины ноги, — и через минуту всё стихло…
Этот детективный сюжет удался Чуркиной еще четырежды, а потом ей пришла повестка из полиции: охранник с птицефабрики был, как видно, не в настроении и не поленился позвонить куда следует, в очередной раз наблюдая Иркины эволюции у фургона.
Были допросы, был даже суд. Судья припаял Ирке четыреста марок штрафа и отпустил на поруки. Манфред рычал и чертыхался, но быстро угомонился: пособия его не хватало, и Иркина зарплата играла в совместном хозяйстве всё более важную роль.
Вот так, на допросах у следователя, и произошло это роковое знакомство: мемельская рысь по уши втрескалась в лисобоя-саксонца Уве и теперь они без конца томятся, нарушая размеренный ритм работы редакции — встречаться им фактически негде, а денег снять хату не хватает. Так и тискаются по кустам да в машине, и вот еще в редакции можно побыть пару часов вместе без риска попасть на глаза Манфреду. Ирка давно уже может взять собственный вид на жительство, но кто тогда будет с ребенком? А Манфред реально привязался к мальчику, так что Ирке и Уве приходится прятаться и хорониться. Кстати, и с Йосей Ландау у Ирки еще не всё кончено, но это уже другая история.
Ландау и пастух
Однажды в деревушке под Тирасполем, у себя возле дачи, Иосиф Ландау шел лугом и, думая нужные мысли, невольно приметил, как у межи, в неказистых кусточках, примостились подневать пастух и свинарка. Пастух был тучен и чреват телом, то есть не по-здоровому брюхат, свинарка же хрупка и на первый взгляд относительно невинна. Ландау долго наблюдал за ними, укрывшись в разросшихся мальвах, и увидел много нового — во всяком случае субъективно нового, то есть нового для себя самого, — ибо в то время Ландау и сам был невинен, а его обувной бизнес по производству поддельного адидаса еще только набирал обороты.
Свинарка реально запала Ландау в душу, и когда он уже почтенным цеховиком с накоплениями прибыл по беженской линии в Бундес, случилось невероятное — в очереди на раздачу бесплатных продуктов для бедных от чуть ли не нос к носу столкнулся с Чуркиной, принцессой-селёдочкой. Вытесненное в подсознание воспоминание о тираспольской парочке в Йосиной голове так зашевелилось, что у Ландау подкосились конечности. Чуркина тут же заметила произведенный ее хрупкими статями эффект и вежливо поддержала Йосю за локоть.
— Вам плохо? — радушно спросила она, подняв, сколько можно, ресницы.
— Хорошо… — прохрипел Иосиф и покрепче оперся на Иркину руку.
История эта длинная; Ирка много позже дала наконец и Ландау — сперва, конечно, по традиции помучив его с недельку и представляясь и неприступной, и недоступной, и совершенно фригидной, и инвалидом с детства… чего только не пришлось услышать бедному Йосе в эти тугие и потные минуты в его квартире, когда Ирка, прохаживаясь из угла в угол босиком и уже полуголой, разводила Ландау на разные мелочи, которые ей на тот момент представлялись насущными.
Кстати к нам, к журналу, Ландау никакого отношения не имеет. Просто его родители живут в Беэр-Шеве на одной улице с престарелыми родителями Левина. Выяснилось это конечно тоже не сразу, но мир тесен — тут уж ничего не поделаешь…
Особенно тяжело пришлось Иосифу с осознанием наличия у Ирки Уве, тоже по-своему «чреватого», как и его былой тираспольский конкурент. Чуркинского Манфреда Йося как-то сразу воспринял как родственника, а вот лисобой-саксонец буквально пил его кровь, сам об этом не подозревая. Ландау худел, маялся, ревновал, дарил Ирке дорогие кремы из «Дугласа», и Чуркина за это бойко лизала ему ухо, когда выдавалась интимная минутка.
— Представь себе… — шептала она, изредка прерываясь, — …представь себе, что это твой… — и она шипела ему в ухо скабрезность, от которой выросшего в кашруте Ландау перекашивало.
— Сударыня, — сдержанно отвечал он, несколько коробясь также и чуркинским тыканьем, — ну что это за фантазии? Вы, видимо, эротики обчитались и выдумали себе невесть что…
— Нет-нет, — шептала Чуркина, — ты представь!.. А то щас кушу больно…
Так и происходило у них всё в рамках хрупкого согласия, в то время как Уве колесил дороги на своем металлическом друге, объезжая расставленные по всей округе лисьи ловушки.
В старости желания конечно угасают, но подсознательное продолжает долбить мозг. Когда через Беэр-Шеву, от престарелых родителей, до Левина добрались слухи об Иркиной связи с Ландау, он страшно напрягся и разом поставил на Чуркиной крест, нажаловавшись на нее по секрету Саре и Циле.
И тут же, как это часто бывает в жизни, выиграл в лотерею четыре тысячи евро.
Реальный шеф левинской конторы недолго думая предложил Левину внести выигранные деньги в общий котел, якобы в целях увеличения оборота и всеобщего, в том числе Левина, обогащения. Левин почему-то страшно возмутился.
— Не надо строить из себя такого Диего Гарсия! — агрессивно и непонятно выкрикнул он, незаметно для самого себя щеголяя нахватанной у нас в редакции эрудицией. — Я… не какой-нибудь там… артишок. Попрошу поаккуратнее…
Реальный директор, знакомый с хроником Левиным не один год, тут же стушевался и сник, отдавая должное левинской прямоте, а главное — опасаясь потерять его в качестве зиц-председаделя.
— Почему артишок? — уныло спросил он и, не получив ответа от всё еще петушившегося Левина, хмуро вернулся к своим гешефтам.
— Жалкие, ничтожные люди, — зловеще пробурчал, стоя в дверях, Левин и кинулся через дорогу в редакцию.
Последнее это левинское перемещение мы могли наблюдать из окон самостоятельно, а о предшествующих перипетиях Левин тут же, не снимая шляпы и поминутно почесываясь, сообщил всем присутствующим.
Анжела тем временем окончила парикмахерские курсы.
Сначала Левин договорился с Анжелой, что та будет его брить. Опасной бритвы в анжелиных ручках Левин побивался, и она брила его электрической, но зато из самых дорогих и модных. Для бритья Левин располагался полулежа в дорогущем, специально купленном для этой цели кресле — Левин, как видно, знал толк в сибаритстве и просто ждал выигрыша, чтобы проявить себя в полной мере.
Однажды, в ходе доверительной болтовни, столь характерной для отношений клиентов с парикмахерами, Левин как бы шутя предложил Анжеле оставшуюся после покупки кресла и бритвы сумму.
— И что я должна буду делать? — игриво поинтересовалась Анжела.
— Ничего… — важно ответил Левин. — Вы просто станете моей…
Что там у них двоих происходило, можно только догадываться. Левин ходил теперь выбритый, стриженый, надушенный чем-то немыслимым, а на шее у него красовался новый шарф снежной белизны и с неотпоротой этикеткой «Пума».
— Я старый, — с какой-то нелепой гордостью сообщал Левин, всё реже появляясь в редакции. — Обо мне еще Толстой написал в «Анне Карениной». Читали?
***
Иметь оружие у нас вообще-то запрещено — тут не Америка. Но для Сереги это конечно же не преграда. Про анжелкины шашни с Левиным он пронюхал удивительно быстро и теперь вовсю занялся поиском пистолета.
Марина стояла в ларьке у вокзала и торговала всякой мелочной дрянью: носками, зажигалками и кремом для загара. Чей это был ларек, мы так никогда и не выяснили, поскольку Хасан проявлялся только по телефону — видеть его вообще никому не полагалось. «Хасан приказал… скажу Хасану» — в общем, маринины пятьсот черных евро в месяц давались нелегко, и я уже подумывал, на взять ли ее за те же деньги к нам в секретарши или в вязальщицы, заменив таким образом измотанную работой на птичнике Чуркину. Когда-то Марина примерно с месяц подряд оказывала мне предпочтение, и с тех пор у нас с ней установились вполне дружеские отношения.
Этим приятным планам — я имею в виду переход Марины в редакцию — так и не суждено было осуществиться, но вот в какой-то полдень у меня затренькал звонок и Марина срывающимся от волнения голосом сообщила, что в ларек только что заглядывал рэкетир, водил перед ее носом стволом и требовал денег. «Он залетный, не бойся!», попытался подбодрить я ее, но Марина настаивала на моем приезде. «Он через час явится снова! — утверждала она. — А у Хасана трубка не отвечает…»
Я позвонил Сереге. «Есть ствол, — коротко сообщил я ему. — Но сперва надо нейтрализовать владельца».
— Спасибо, братуха, — ответил Серега по-военному, засунул за пояс свой огромный газовый пугач, спустился во двор, и мы, усевшись в машину, двинулись к Бейценскому вокзалу.
К марининому ларьку мы с бандитом подрулили почти одновременно. Марина с белым, как простыня, лицом указала мне кивком на налетчика. Небольшой коренастый пацанчик стоял у откидного ларешного прилавка, слегка опершись на него локтем левой, а правую неприятно прятал в кармане куртки. Сообразив, что приехал хозяин, он повернулся ко мне всем корпусом, не вынимая руки из кармана. Серега прохаживался поодаль, картинно изображая непричастность и безразличие.
— Сто в неделю с этой точки, иначе побью всех, — спокойно произнес паренек, и в кармане сквозь ткань наметился некий стволастый предмет.
— Ты оборзел, земеля! — возразил я дружелюбно. — Этот ларек и в месяц столько не дает… А что с рукой?
Рэкетир молча вытащил пушку из кармана и поводил стволом из стороны в сторону.
— Кого мочить первого?
— Ты что, глухой, кореш? — снова возразил я, улыбаясь. — Наверное, не местный?
— Жало втяни… — нахмурился бандит. — Считаю до трех…
И он почему-то взглянул на часы.
— Хороший пестик… — заметил я. — Может продашь?
Блеф залетного начинал меня веселить. У нас тут вообще так не принято. Парень как будто свалился с машины времени, откуда-то из девяностых. Хотя касательно пистолета я еще имел некоторую тревогу.
— А что дашь? — вдруг жалобно произнес «бандит» и шмыгнул носом.
— А он стреляет? — с деланым сомнением спросил я. Марина тем временем в полглаза посматривала на нас изнутри ларька.
— Да ты чё, братан!? — возмутился громила. — Боёк отличный… и три патрона годных…
Про патроны прозвучало уже совсем жалко. «Голодный, наверное… — подумал я. — Неделю не жрал. И ночевал где-нибудь на вокзале».
— Сто, — бросил я небрежно. — Только входя в твое положение…
— Триста, братан… Как сто?..
В ларьке у Марины оказалось 130 евро, еще пятьдесят нашлось у меня в карманах. Вполне приличный «вальтер» военных времен перекочевал из кармана паренька в багажник моей машины. След в след за нами упругой походкой карпатского ветерана двигался Серега, готовый в любой момент направить сделку в сторону тяжких телесных повреждений.
Марина дозвонилась Хасану, рассказала полуправду о грабителе и попросила на вечер замену. Вскоре у ларька появилась веснушчатая улыбчивая девчонка, приняла у Марины кассу, подписала акт на недостающие деньги и захлопнула за Мариной дверь.
Так у Сереги появился боевой пистолет.
Автор, или взгляд со стороны
Из авторов про коллег по цеху, про редакторов не писал только ленивый. Оно ведь как — оседлаешь музу и пишешь, пишешь, пишешь… Потом прочтешь наутро, видишь: вышла какая-то дрянь. То ли муза подкачала, то ли луна не в той фазе, а только читать опус никак невозможно, и не только перед посторонними, но даже и родственникам. И снова пишешь — подправляешь то там то здесь, заменяешь что надо и не надо, и вот наконец произведение выходит почти годное. Теперь распечатать в трех экземплярах — и в редакцию.
А в редакции, понятное дело, только тебя и дожидаются. Такое впечатление, что им вообще лучше как бы без авторов, авторы им только мешают и вызывают на лице особое выражение, как если покушал испорченного лимона или что-то еще.
Редактора на месте не бывает в принципе. Если тебя и примут, то всё какие-то немыслимые заместители — то корректор, то, извиняюсь, метранпаж, а то и вообще зам по сбыту. В отличие от редакций, в литературе уже описанных, наша редакция особая: деньги на журнал дают федеральные, то есть… ну, от ФСБ, да город еще подкидывает чуток муниципальных за честь и славу, что у них тут типа выходит русскоязычный журнал… это нам повезло, — а потому зама по сбыту в редакции нету вообще, поскольку и сбыта нету, да и какой сбыт, если сотню журналов сдают в вокзальный ларёк, там где у них выставлены сигареты со жвачками, а еще штук двадцать лежит в управе на столе при входе, вместе с кучей бесплатных брошюрок и памяток.
Вообще это конечно золотое дно, когда имеется такое вот казенное финансирование. Бумажек и отчетов при этом, однако, требуется порядочно, поэтому самый главный зам у шефа — Сусанна Саввишна, по фамилии Шаромедьева, из дворян, которая в прошлой жизни работала в Липецке бухгалтером в бане «Ласточка».
Вот к ней обычно автор и попадает, поскольку у зама отдельный кабинет с папками, это солидно, в то время как все мы, исключая только Серегу, сидим в одной комнате, да еще и Левин отсвечивает тут же, и его уже, кажется, метлой не выгнать.
Сусанна Саввишна человек начитанный, сама пописывает, и с авторами поначалу пытается быть светской — сказываются прабабкины бестужевские курсы.
— Ну что, любезнейший, — морщится Шаромедьева. — Что вы нам нынче принесли, чем порадуете?
Автор, понятное дело, теряется, поскольку порадовать нисколько не входило в его планы, даже наоборот.
Хуже всего, когда в редакции пусто и дежурным на телефоне оставлен курьер Тимоша, милиционер из Киева. Фамилия его Безлунный, чисто ментовская фамилия. Вообще про то, кто с какими фамилиями где и кем оказывается в жизни, — про это пора уже писать ученый труд, поскольку тенденции тут налицо. Вот у меня есть знакомый по фамилии Хромов. Он маньяк и сатанист, и тут нет ничего удивительного… ну и так далее.
Если Тимоша на что-нибудь злится, то прямо так и рубит автору с плеча: «Таких как ты, — говорит, — я в прошлом вязал на малинах…». «Так то в прошлом…» — незлобиво отвечают авторы, улыбаясь Тимоше заискивающе. Курьерскую должность Тимоша исправляет для прикрытия дилерского бизнеса. Кто-то из мелких возит ему из Голландии травку, а Тимоша снует по улицам на своем мотороллере и снабжает дурью торчков на районе. Для вида у него на голове зимой и летом бессменная кепочка-бейсболка в буквами «Zustelldienst». Ну кто такого станет беспокоить-останавливать? Кстати, Тимоша единственный в редакции после Сереги, кто получает какие-то деньги. Нет, конечно он, как и все, сидит на пособии, но за пролетарскую должность власти доплачивают ему полтора евро в час. За день выходит 12 евро, треть управа отнимает на страховки, и у Тимоши выходит к пособию почти двести чистыми.
Но вот про Хромова, раз уж о нем зашла речь. Жену его зовут Славочка, а сам Хромов по-тихому крутит с одной дамочкой из успешных, которую содержит богатый пурец. Конечно, Хромову впадло делить подругу с соперником, тем более что шансов перешибить бизнесмена у него нет никаких, разве что дамочка эта предпочтет Хромова за успехи в сфере плотского, что она, очевидно, и так делает, судя по продолжительности их адюльтера.
Недавно, однако, эта история как-то сама собой разрешилась.
Сперва Хромов месяц ходил мрачный. Славочка мужа реально любила. Неясно, чем питалась ее любовь, чем она — Славочка — вообще питалась, удерживая расплывающуюся постепенно фигуру, неясно о чем думала, о чем грезила. «Жалеет», — отвечала она привычно на вопрос о муже двум или трем подругам, когда они в месяц раз собирались на девичник, — если вообще до вопроса этого доходило дело: подруги, такие же бледные и измотанные, охотнее говорили о детях — истинно верная установка, если смотреть на жизнь оптимистически, с перспективой.
О связи мужа Слава догадывалась. Но что поделаешь, если сама умоляла его тогда не уходить, не бросать, не рвать сердце. А он пожалел ее, остался. «Хороший… — думала она порой. — А что не любит, ну что ж… Жалеет зато».
У Славы действительно тогда случилась история, Хромов рога принял с достоинством, жену не зарезал, любовнику же ее через знакомых устроил такую бяку по жизни, что тот до сих пор отплевывается и будет, наверное, поминать Славу и Хромова до конца жизни — вместо того чтобы винить в этом собственные инстинкты, что было бы благороднее и как-то умнее.
Хромов, короче, очень гордился тогда широтой взглядов, рога, как это называется, игнорировал, а с оступившейся спутницей был подчеркнуто предупредителен — вот только, когда в поле зрения подвернулась помянутая дамочка и сделала Хромову глазками, он, не задумываясь, пустился во все тяжкие и вскоре уже в полной мере испытывал настоящие муки, хотя о характере связи с богатым «папиком» дама его никогда не распространялась, никто бизнесмена в глаза не видывал, и может, причины для Хромовской ревности вовсе и не было — ну, скажем, ввиду преклонного возраста бизнесмена или каких-то его там врожденных дефектов.
Особенно доставали Хромова встречи по плану — по графику пуреца, выезжавшего по средам и вторникам на объекты. «Скажи мне… — начинал иногда Хромов. — А мы могли бы — ну просто проформы ради — встретиться в понедельник или пятницу? Не говоря уже про субботу…»
«Ты же знаешь… — возражала его пассия. — …Я целиком от него завишу».
Когда выяснилось, что они летят в отпуск вместе, Хромов совсем скуксился. Неделю он ходил бормоча, как помешанный, грубил на работе и в транспорте, сурово отслеживал взглядом движения Славочки. Женщина замерла. Спал теперь Хромов в гостиной, отдельно, сославшись на почки, желудок и нервы. Временами ему становилось стыдно, он отправлялся в дискаунтер и приносил Славочке чего-нибудь вкусненького. И тут же снова принимался терзаться.
Наконец ему в голову пришла спасительная мысль. «Да чтоб вы оба убились!.. — внезапно подумал Хромов. — Ведь бьются же самолеты? Хоть какой-то будет покой».
«Маньяк…», — объявил я Хромову, выслушав его соображения, но он только хмыкнул презрительно и со всей яростью альфа-самца принялся собирать в интернете сатанистские заклинания.
Его пассия-содержанка тем временем собиралась в обратный путь, проведя с бизнесменом полмесяца на Канарах.
В день вылета Хромов принялся колдовать. «Уважаемые Силы Космоса… — бормотал он, нервно наматывая круги по квартире. — Боже правый, сильный, всеславный… — Он цеплял плечом дверные косяки, шипел, ушибаясь, походя смахивал со стола и комода какие-то вещи. — Святые угодники… Сделайте, милые… сделайте чтоб рейс 6233 расхерачился к грёбаной фене! Расхерачься! Расхерачься!!!»
Дурацкие заклинания, как я считаю. Хорошо еще, что Славочка была в тот день на смене, а то бы Хромову стало, конечно, стыдно.
Затем он зажег сувенирную свечку, притащил с кухни молотого перца и принялся сыпать его щепотками в пламя, бормоча и раскачиваясь. Шептал он совсем тихонько, разобрать заклинания не было никакой возможности, но я, собственно и не пытался, полагая что всё это дрянь и опиум, предназначенный для того чтобы отвлечь народ от реальных проблем.
Рейс 6233 конечно не разбился. Водки Хромов, закончив с колдовством, высосал больше пол-литра, Славочка в ту ночь дежурила, так что поднялся он утром в одиночестве, по будильнику, вяло вычистил зубы, побрился, начисто вымыл под краном обсыпанную перцем свечку и засунул на антресоли. «Не помогло… — мрачно сообщил он мне по мобильному. — Явилась небось уже. Не запылилась. Скоро проклюнется…»
Пришла с работы Славочка… и тут по радио сообщили, что маршрутка, совершавшая рейс из аэропорта — есть тут о нас под голландской границей такой чудо-аэропорт, бывшая база НАТО, до которого ни на чем не доехать, — так вот маршрутка вылетела где-то на встречную и столкнулось там с грузовым автомобилем. «Пассажиры и водитель получили смертельные ранения», — так сообщил диктор.
«Ай да угодники!.. — завопил мне в трубку Хромов. — Не подвели!»
Всё вышло совсем не по-хромовски, кто бы сомневался. Пассия его ехала с пурецом в такси, а не в маршрутке, и вернулась живёхонька. Что-то там, однако, случилось у них на Канарах, и ляля дала своему «папику» от ворот, как это называется, поворот, а затем, тут же после «семейной сцены», явилась лично доложить об этом женатому Хромову, дескать «мы решили расстаться, вещи перевезла к маме, адрес ты знаешь». И, мол, «не стала звонить — хотела взглянуть тебе в глаза».
— Взглянула? — очумело спросил Хромов, выйдя к гостье на лестничную площадку и прикрыв за собой дверь.
— Взглянула. Жду… — И отныне свободная, как птица, пассия легко повернулась на каблуках и шагнула к лифту.
— Кто там, Хромов? — раздался из-за двери робкий Славочкин голос.
Бедный Хромов, неудавшийся сатанист. Вообще плотность событий у нас в Бейцене временами зашкаливает. То кого-то посадят за связь с румынской цыганкой, инсценировавшей изнасилование в расчете срубить немного бабла, то застукают наших за сливом солярки из ночующих на открытой площадке в пригороде грузовиков, то проворуется социальный работник, и муниципалитет выпускает по этому поводу строгий и вежливый меморандум — в общем… суета и томление духа. Ибо человек, рожденный женой, как утверждает Екклезиаст, кратковремен и исполнен печалями.
Гречка
В этих очерках я нечасто вспоминаю про себя. Вечно у нас происходит куча какой-то дряни: то одно то другое, и приходится что-то разруливать, помогать, поддерживать. Понятно, что про себя при этом забываешь, втравливаешься, так сказать, в чужие орбиты — но мне это даже отчасти приятно, а то я чаще всё-таки дома, по причинам моих служебных занятий: корректору незачем мозолить глаза коллегам, работа у него сдельная: сделал — получи! Временами становится скучновато.
И тут как раз моя знакомая сломала ключицу. В клинике ее обложили шинами и так замотали бинтами, что она больше не влезала в автомобиль и доставлять ее домой пришлось на автобусе.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.